М. М. Кириллов Последний советский август очерк

М.М.КИРИЛЛОВ


ПОСЛЕДНИЙ  СОВЕТСКИЙ  АВГУСТ

Очерк

     Конечно, были последние и июнь, и июль в том году, но на август пришлось само убийство. Теперь уже известна хроника преступления и убийцы. Август 1991-го года, Ельцин и его безвольное, давно переродившееся протеже в Москве и в Форосе, именуемое ЦК КПСС.
          В июле 1991-го года мы с женой направлялись в санаторий Марфино – на отдых. Ехали на электричке от Савёловского вокзала до станции Лобня. Настроение было отпускное. Но что-то пошло не так. В вагоне пассажирам какими-то людьми раздавались листовки, в которых от имени московских железнодорожников говорилось о грядущей контрреволюции в стране. «Отечество в опасности!» предупреждала листовка. Интересно получалось:  ЦК КПСС молчало, а встревоженные рабочие уже обращались к москвичам с призывом о защите советской власти. Атмосфера в стране тогда действительно накалялась: последние полгода Ельцин и Горбачёв всё больше напоминали пауков в банке. Но и инерция благополучия была ещё очень велика. Многие люди тогда жили как во сне.
      Прочитав вручённую мне листовку, я неожиданно подумал и сформулировал для себя: «а ведь Горбачёв – главный предатель СССР, а Ельцин – главный мясник страны (рубщик мяса)». Именно, рубщик мяса в мясной лавке. Поделился этим соображением с женой и  даже,  по приезду в Марфино, сразу записал об этом в своём дневнике. (Это было 20-го июля). Я и не предполагал, что это моё, в сущности запоздалое, предвидение так скоро подтвердится. Листовка рабочих коммунистов в тот момент меня словно разбудила. Во мне всё закипело, но… жизнь вокруг, внешне, по крайней мере,   продолжала оставаться удивительно спокойной. И, наверное, я был не первый и не единственный такой внезапно «прозревший».
     В санатории нас посадили к столику, где уже располагалась пожилая пара. Познакомились. Он – генерал-лейтенант в отставке, она – работница банка на пенсии. Жили они в Москве, где-то в районе Речного вокзала. Он до выхода в отставку был крупным руководителем на Семипалатинском полигоне. После его увольнения они перебрались в Москву, получив там квартиру. Я в свою очередь поделился с ними своими впечатлениями от  недавней работы в Афганистане и в пострадавшей от землетрясения Армении. Рассказал я и о листовке в электричке. Поначалу застольные беседы наши были более или менее спокойными, но вскоре выяснилось  нежелание наших соседей обсуждать надвигающиеся трудности в стране.  Генеральше не хотелось расстраиваться в связи с возможной утратой страной советской власти. Она, к нашему искреннему удивлению, говорила об этом откровенно и даже рассчитывала от этой утраты  что-то выиграть. «Надоело нищенствовать! Пришло время перемен!» говорила она. Опасности для себя и для народа  от этого  она не видела и даже говорить на  эту тему -отказывалась. Она хотела только отдыхать. Генерал пытался как-то сглаживать её высказывания, но делал это только из приличия. Всё это возмущало нас, становилось неприятным, и мы даже стали приходить в столовую чуть позже их, только чтобы не встречаться и не раздражать их своим тревожным настроением. К середине августа время нашего отдыха подошло к концу, и мы, слава Богу, разъехались.
      А потом пришло время ГКЧП, падение уже безвластного Горбачёва и воцарение на государственном троне мясника советской власти Ельцина. Помню, возвратившись домой в Саратов и посетив в те дни парикмахерскую, я подумал про себя: «Снявши голову, по волосам не плачут». Жизнь пошла по-другому пути, и политическое зрение моё стало другим, стало зорче, а сердце тревожнее и недоверчивее.      Но  на самом деле признаки перерождения ранее советских людей, в основном интеллигенции, пусть и не в государственном масштабе, я наблюдал и прежде. Просто в своей счастливой занятости я многие годы не придавал им серьёзного значения. А теперь из разрозненных наблюдений, рождавших нарастающую тревогу, в моём сознании складывалась доказательная диагностика перерож¬дения  и злокачественного процесса, поразившего страну. 
Нужно сказать (это быстро становилось очевидным), что жиз¬ненные наблюдения  давали пищу для горьких раздумий го¬раздо больше и раньше, чем эти раздумья у людей наконец появились.
Они обнажали признаки болезни общества уже в те времена, когда, казалось бы, страна действительно строила общество справедливости.
    Тогда, в  60-х—80-х годах, страна наша казалась монолитной машиной, и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, справедливо находим в нем глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, но воспринимались некритично.      Чувствовалось и то, что работа политорганов становилась все более формальной. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение. И, тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу ее планов, провозглашавшихся с трибун съездов и на демонстрациях, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.
         В августе-сентябре 1991–го года пришлось пережить трагедию смерти советского государства и коммунистической партии. К власти пришёл олигархический капитал, возникший и окрепший за счёт грабежа народного добра. Советские люди пережили контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, похороны «героев», попавших под танк, аресты членов ГКЧП, позорное возвращение из Фороса Горбачева, запрещение компартии, воцарение на троне «главного мясника России». Жизнь пошатнулась. В начале сентября Москва напоминала встревоженный муравейник. Дорожали продукты, пустели прилавки. Помню, купил пару банок морской  капусты, поскольку ничего другого уже не было. Раньше никогда не ел ее, оказалось довольно вкусно. Не стало и молока (это в сентябре-то). Стояли за ним  в длинных очередях с бидонами.   
     Общая тенденция развала государства и его финиш  хорошо про¬сматривались уже через месяц после государственного переворота. Казалось, что происходящее - это замед¬ленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, не¬управляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки... Зрители есть, но не более.
       Перерождение коснулось не только партийной верхушки и
конкретных людей, а стало системным и повсеместным. На уровне власти оно достигло степени откровенной мерзости.
     Но ещё больше, чем стремительность разрушения советской власти, поражало практически полное отсутствие протеста. Ни армия, ни КГБ, ни законодательные  органы власти, ни первичные партийные организации, ни профсоюзы, ни Университеты не сделали ничего, чтобы положить конец происходящему беззаконию. 
      Отчего так, без боя, отдали тогда всё, что завоевали наши отцы? Пол Европы, освобождённую от фашистов, кровью и трудом завоёванную Советскую власть, власть рабочего класса, общенародную собственность, закреплённую Конституцией – всё отдали! Поражает податливость народа против наступления явного зла. Я думаю, что не все понимали тогда, что гегемон, хозяин громадной страны, многомиллионный рабочий класс и собственник своего государства превращается в чью-то собственность. Цена этому перерождению, предательству и пассивности  оказалась очень велика. Правда двое погибли, покончили с собой: министр  Пуго и маршал Ахромеев. От бессилия.
      А на улицах городов в те дни, как и раньше, продавались цветы, рынки ломились от помидоров и пляжи на Волге были полны людей. И хотя немногие спрашивали, где бы достать автомат, «сон большинства в летнюю ночь» продолжался. У некоторых он продолжается и сейчас.
ГКЧП — в тюрьме, а где же в эту августовскую жару остальные члены ЦК, его многочисленные «приводные рем¬ни», Верховный Совет? Такое впечатление, что всего этого просто не было. На душе мерзко. Многое неясно. Кажется даже, что, если бы ГКЧП не было, он должен был бы возникнуть по чьему- то изощренному и подготовленному сценарию. Во всяком случае, и Ельцин был на месте, и броневик... Страшновато. Словно происходит землетрясение, а твой дом еще стоит. Кровь то побежит к сердцу, то остановится. Обидно отсут¬ствие отпора. Отчетлива мерзость нейтралитета, нерешитель¬ности и капитуляции центральных и местных органов Со¬ветской власти, власти партаппарата нерабочей партии. Ста¬ло очевидным, что это была мертвая власть, переродившая¬ся ткань партии, не имевшая никакого отношения к комму¬низму. Убрать ее можно было бы только целиком, всем жирным слоем. Смельчаки попытались, но задача их сред¬ствами не решилась. Пройдет немного времени, и все это дерьмо послужит прекрасным удобрением для власти ры¬ночной мафии.
26 августа. На последнем парткоме стало известно, что кое-кто намерен сдать партбилет. Если сам министр оборо¬ны приостановил свое членство в партии, то и они иначе поступить не имеют права. Вот как!
Из Москвы доносятся новости: деполитизация, департизация, запрещение компартии или приостановка ее деятель¬ности и её изданий. Горбачев пытается сохранить свою зна¬чимость, опираясь на поддержку Запада, не сознавая, что ничего, кроме презрения, он вызвать уже не может; по-ви¬димому, это посмертно.
27 августа... Сильно потрепала окружающая обстановка. Подтвердилась мысль: чистое дело нужно делать чистыми руками. Ложь никогда не дает всходов, даже ложь во спа¬сение (ложь о болезни Горбачева). Верным оказалось и предвидение: без человечности не будет и результатов, при¬чем и у тех, кто был, и у тех, кто пришел. Они во многом одинаковы. Происходящее — поверхностно. Чаша реванша будет выпита, а позже, не испытывая конкуренции и сопро¬тивления, не обладая внутренней культурой и нравственной силой, они быстро станут российскими чиновниками, пойдет гулять коммерция и утробный эгоизм.
Я на свои вопросы «оттуда» ответов не жду, думал я. Мое место с бедными, с обездоленными. Им я нужен и послужу ещё, что и делал всю свою жизнь. 35 лет я лечу рабочих, солдат и крестьян и уже 25 лет учу их детей. Я ничего другого делать не умею. А богатенькие, они же прежде партийненькие, обой¬дутся без меня. Партия коммунистов — это не где-то, это — я, это — такие, как я. Это не продается, не покупается, это для людей, а не над людьми (как многие пытались) и тем более не против людей. Этого нельзя «приостано¬вить», «запретить», «выбросить» и «уничтожить» демократи¬ческим черносотенцам. Покаяния не будет: не в чем. Я бы повторил свою жизнь, ничего в себе не изменив. Я врач. И сейчас нужно жить и работать спокойно, не творя себе кумиров из похоронной команды.
1 сентября 1991 г. Семестр начался в целом спокойно.  Концентрирую себя на обычной работе, хотя происходящее, конечно, не может не тревожить. Одно дерьмо сменить другое спешит, дав путчу полчаса. Процесс верхушечный, так как не имеет отношения к основному — огромному — слою людей. Но каковы будут последствия?!
В этот же день в 1 класс пошел внук Димка... Ему уже не придётся знакомиться с дедушкой Лениным — началось массовое снятие портретов в школьных классах — и ему уже не суждено будет со временем надеть пионерский галстук. Поразительна законопослушность учительства! А помните — еще вчера: «За дело Ленина — будьте готовы!» — «Всегда готовы!»
2 сентября. Прекращает деятельность партийная органи¬зация нашего факультета, как и во всех Вооруженных Си¬лах страны — по распоряжению сверху. Ликвидируется партучет, можно получить партийную карточку. На 4 сентября планируется последнее партийное собрание. Каждый заду¬мывается о предстоящем. Задумываюсь и я. Кто я? Откуда родом? От чего не смогу отказаться? Как дальше жить? На что опереться?
В пионеры вступил в 1944 г., в день смерти Ленина, уже вернувшись из эвакуации. Помню, как, несмотря на мороз, шел через Горбатый мост на шоссе Энтузиастов, расстегнув пальто, так, чтобы все видели мой красный галстук. В комсомоле — с 1947 г. По¬мню, как в день смерти Сталина (я тогда учился в Военно- медицинской академии им. С. М. Кирова в Ленинграде) пла¬кали преподаватели-фронтовики. В партии с 1958 г. Тогда я был врачом парашютно-десантного полка в Рязани той моей, тог¬да еще славной, дивизии, которая под руководством Ле¬бедя только что отчаянно «защищала» Белый дом.
Многие меня считали демократом в период застоя. Види¬мо, за естественную близость к простым людям. Верно, при коммунистах я был демократом, а уж при «демокрадах» Бог велит оставаться коммунистом.
Некоторым кажется, что можно отмолчаться. Но я думаю, что дело гораздо хуже. Им ещё придется убе¬диться в том, что происходящее — контрреволюция.
4 сентября 1991 г. Последнее собрание парторганизации. Зал полон. Сидим тесно. Единственный вопрос: как распо¬рядиться партийной кассой. Решили выплатить освобожден¬ному секретарю денежное содержание за сентябрь (он уволь¬няется из армии), купить телевизор для дежурного по штабу (все равно все, кто дежурит, члены распускаемой организа¬ции), а оставшиеся деньги перевести на счет подшефного детского дома...
Воцарилось молчание. Было как-то странно — не по соб¬ственной воле, без боя, без публичной оценки разойтись. Я попросил слова. Встал и сказал: «Воспринимаю происходя¬щее как произвол. У них ничего не выйдет. Нельзя запре¬тить коммунистические идеалы, они вечны. Нельзя запретить единомыслие, а это значит, неизбежно возникновение новой партии, сольются силы — восстановится коммунистическое движение. Почему кто-то должен руководить мной?! Я сам себе — партия, сам себе ЦК и, даже если останусь один, буду действовать, как меня учил отец-коммунист». Сказав, сел. Зал молчит. В тишине кто-то негромко произнес: «Под¬польщик...». Больше выступлений не было. Организация, со¬стоявшая, как оказалось, из очень разных людей, умерла.
В душе остался осадок огорчения и пришла мысль: вероят¬но, я последние годы был членом государственной, но от¬нюдь не коммунистической партии...
Последний советский август. Настоящие коммунисты менее всего нуж¬ны, когда народ живет хорошо, и они, и только они, нужны народу, когда тому плохо. Чем четче расслоение общества, тем четче задача комму¬нистов: яснее с кем и для кого. Те, кто только что был наверху — работ¬ники партаппарата, — не имеют к этому выбору никакого отношения. Они — в разной степени не коммунисты, если не сказать больше.
Рядовые коммунисты — от людей, от трудностей, от стра¬даний. Так было в прошлом, так сегодня, так будет. Только они — для людей. Ни о каком мирке благополучия в этой жизни думать невозможно, да мы и не умеем.
Вообще-то, у нас — самый демократичный народ (ком¬мунистические идеалы все же сделали свое дело), но у нас и самое недемократичное руководство, особенно сейчас. Парадокс. И потом, что иметь в виду: демократию большинства или демократию обогащения немногих за счет большинства? Нам еще понадобится чистый воздух нестяжательства. Вскоре он будет так же редок, как совсем недавно был редок воздух бизнеса.
   Прошло всео полмесяца после государственного переворота. Что впереди?
Двадцать пять лет позади.  Саратов, октябрь 2016 года.