В. фролов Любовь моряка Фаона

 представляет:  ВЛАДИМИР ФРОЛОВ
(рукопись из архива из-ва "Гранд",
Одесса, 2016; публикуется впервые)

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ПРОВИДЕНИЕ
   

               
                Глава первая

                ЛЮБОВЬ МОРЯКА ФАОНА

    1. ТАИНСТВЕННАЯ СТРАННИЦА

В то же время далеко за морем некая женщина, расцветшая роза, предвидя близкий конец своего короткого века, задумала изменить богами данную судьбу.

 По совету оракула: «Там тебя ожидает человек, если встретишь его – будешь счастлива», – она махнула рукой берегам неласковой родины и, скрыв лицо под темным покрывалом (так полагалось, чтобы злые демоны не помешали задуманному делу), вступила на корабль, чтобы вслед за лучезарным солнцем отправиться в дальнюю страну. На что рассчитывала, во что верила, что везла она с собой? Ни серебра, ни золота, ни красы, ни молодости, даже глубокой веры в пророчество не было у нее. Только серебряная статуэтка богини Ирены, покровительницы домашнего очага, спрятана на груди – на счастье.

- О, Ирена, будь что будет, и пусть начнется новая жизнь!
Ах, лазурная гладь Серединного моря и ласковый попутный ветер! Этот черный бокастый корабль под парусом с нашитым оранжевым солнцем. И корабельщики веселые, глазастые встречают хвалебной песнею:

«Здравствуй и ты, подруга смуглая, тонколодыжная,
Здравствуй, гостья, приятная видом, прекраснообутая,
Нашего пира-застолья подруги – приветствуем вас».

И хоть они языками цокают, как персы, но в речах обходительны, как эллины. Одна лишь нетерпеливая рука отвела покрывало, взгляд пристальный ожег лицо незнакомки: «Ох, какая!» Но карий глазок блеснул в ответ, негодуя, и спрятался под густыми ресницами.

А день сверкает ярко. Взлетая, кружат чайки, дельфины затеяли игры вокруг корабля, в небе встретились Солнце и серебристая Луна – благоприятные знамения посылают боги, и все обещает удачу.
- Эвоэ, подруга! Плывем в страну мечты и надежды!
- Да, тебе хорошо – оракул счастье нагадал.
- Не ной, Кипассида. Мне повезет, и жизнь твоя сразу изменится.
Падают в воду канаты, корабельщики, дружно напрягая плечи, выбирают якорь, и тяжело груженный корабль покидает причал.

Беглянка тревожно огляделась, – злые демоны, наверное, уже потеряли ее из виду, – сняла осторожно платок. Лицо овальное, смуглое, как яйцо курицы-пеструшки, волосы гладко зачесаны на висках, не черные, не золотые, отливали тем и другим, уложены упругим узлом на затылке. Взгляд карих глаз – долгий, задумчивый – выразил грусть, она вздохнула: ну что ж, маленький кубрик под палубой на много дней станет ее домом, сундучок, покрытый плетеницей из веревок – постелью, а сухари – пищей. Но чего не стерпишь ради будущего счастья!

А голос наверху поет-разливается:
«Я ходил по морям, видел дальние страны,
Но такой, как ты, не встречал…»
- Кто там блеет так протяжно? – поморщилась она.
- Кормчий Фаон, – метнув пытливый взгляд на подругу и дернув плечом, ответила подруга. – Урод косматый с запахом козлиным. Грязный типос, чисто Полифем! Но спрашивал о тебе.
- Разве я ему мало заплатила?
- Имя твое спрашивал.
- Зачем ему знать мое имя? – подозрительно сузила глаза женщина.
- На ужин приглашал, – ведет свое подруга, – пойдешь?
- Мне это не надо. Сыта.
Голос певца умолк. И – тишина. Только слышно, как плещет море и чайки кричат, провожая корабль.


                2. ПОСВЯЩЕННАЯ АФРОДИТЕ

На фиалково-синем горизонте в дымке утреннего тумана легкими мазками перламутра розовеют острова Эллады. Удаляясь, они превращаются в воспоминания.

…Очарованным ребенком из далекого предместья Коринфа она вступила в беломраморный храм Афродиты. В сумраке высоких сводов, в жарких огнях статуя богини в золотом венце. Над высокими тонкими бровями рассыпает алмазный блеск лучистая звезда, внутри огнем горит пурпурный камень – лал, бросая отсветы на холодный лик богини. Дурман благовоний подымается к потолку, и кажется, будто статуя оживает, вдыхая трепетными ноздрями аромат курений, склонив голову, слушает нежные звуки музыки и глядит сверху на хрупкую девочку у пьедестала…

Завистливыми глазами смотрит девчушка на прекрасных жриц, золотокудрых, как сама богиня, в ярких платьях и венках из роз. Играя на флейтах, мягко изгибают стан, кружат они у подножья статуи. Девочка покачивалась в такт музыке, самозабвенно повторяя их движения.

Эллиса не заметила, как важный и суровый жрец задержал на ней взгляд и едва заметно кивнул. Тотчас к ней подошла старая фессалийка и приказала омыть благовонной водой подножие статуи. Это была великая честь, и девочка подчинилась. В тот же вечер она получила алую розу – «дар Богини».
Глупая, как была рада, как счастлива! Возвращаясь домой, вплела яркий цветок в свою жесткую длинную косу и гордо шла по пыльной дороге, воображая себя жрицей Афродиты. Ах, зачем ей так скоро опостылел тихий дом матери на кривой улочке гончаров, где месят глину для пестрых игрушек? Зачем утренней зарей бежала мыть ноги обожаемой богини и смотреть, смотреть на светлый лоб, озаренный блеском звезды? Этим колдовским осиянием она была зачарована, а ее жизнь в доме отца стала беспросветной и скучной.

То ли дело на площади перед храмом – там всегда толпился праздничный народ; много было желающих войти, но не всех впускали, чтобы не нарушать покой Афродиты в ее доме. Среди черни и состоятельных горожан часто появлялись иноземцы: персы, зеленоглазые египтяне, желтолицые азиаты и даже германы – к ним отношение особое, они всегда приносили богатые дары и белокурые волосы накладные – н6а них всегда был спрос.

Надивившись на необычный ритуал эллинских обрядов, гости обращали ласковые взоры на юных жриц, «девушек из храма», одаривая колечками и другими удивительными украшениями. Иногда девушки уходили с ними, надолго; порою навсегда уезжая в дальние края.

А сколько там было любви! Сколько мужчин красивых и разных!
Тогда юная Эллиса мало интересовалась судьбами флейтисток, она еще только мечтала о ярком наряде жрицы, белокуром парике и венке из пурпурных роз, но ее не принимали в круг золотоволосых счастливиц, считали замарашкой.
Как ни бедна была служительница богини, у нее скоро собралось приданное. Девочка усердно мыла холодные ступни богини, без конца любовалась драгоценным венцом над мраморным ликом ее. Незримая сила завораживала и притягивала, красный камень вспыхивал ослепительным блеском, и тогда лицо Афродиты озарялось такой победной улыбкой, что у девочки вырывался невольный вздох.

- О, прекрасная богиня, сделай меня такой красивой, как ты, и чтобы меня все любили, как тебя.

Убегая к лесному ручью, маленькая Эллиса привязывала ко лбу засушенную морскую звезду с красным стеклышком в середине и, упорно пробиваясь к тихой заводи, раня босые ноги острыми камнями, любовалась своим отражением в зеркале воды. Девичья золотая мечта – недостижимая звезда!

…Услышала ее молитвы лукавая богиня – свет такой же звезды ослепил ее однажды днем, при ярком солнце, из тяжелых складок пышных одежд заезжего сирийского купца. Звезда на массивной золотой цепи мерно вздымаясь дышала на большом чреве, холенные пальцы любовно оглаживали грани камня, гася на миг сияние лучей, борода, крашенная хной, перекрывала ее совсем, но ничто уже не могло оторвать очарованного мечтой взгляда девочки. Из-за плеч господина выглянул слуга, широкоскулый египтянин, черный, как Даймон, и, скаля крупные желтые зубы, поманил.

О, зачем она тогда оглянулась на старую фессалийку, зачем подошла к иноземцу? Он сладострастно жмурил глаза, прицокивал языком, холодные пальцы гладили пылающие щеки девочки.
 
За спиной послышался шепот сводницы:
- Гость, гость! Иди с ним.

Завистливые глаза сестер-афродиток сказали, что она на верном пути. И вот блестящие камешки у нее на ладони, острые грани играют красными живыми искрами, загадочное свечение из глубины рождает неведомые ощущения, наполняя радостью сердце. Замарашка превращалась в любимую жрицу богини, не замечая, как чужая рука расплетает ей косу, гладит плечи, не замечая тусклого света ночной лампады в подземелье под пьедесталом Афродиты. Все затмевает подарок (будь он проклят!) такой желанный. Волшебный, он слепил глаза, становился теплее и ярче. Что там глиняные игрушки, пятнистые олени, тусклые морские ракушки, что праздничные украшения ее матери, заветные и запретные?

Чужеземец бормотал смешные и ласковые слова, нетерпеливо дергал поясок туники, сквозь тонкую ткань она чувствовала жадные руки, и весь он был холодным и колючим, как пучок морской травы. Она сжалась и отступила. Но тогда большой гость рассердился и выхватил у нее горячую звездочку. Жалость отчаянно вскрикнула в ней. Миг – и она опять превратилась в нищенку. Есть у нее звездочка – она счастливица, нет – маленькая замарашка.
 
Тут Эллиса впервые поняла: за мечту надо платить. Пустые ладони тянулись к старику, глаза умоляюще смотрели на доброго волшебника и… костлявые пальцы опустили в ее ладонь заветную звезду.

…Она стола нагая и смотрела настороженно туда, где жадно бродили его холодные нетерпеливые руки – на чуть заострившуюся грудь и ниже, на мосластые коленки и ступни в стоптанных старых сандалиях. Опрокинутая на постель, впервые почувствовала на себе тяжесть мужского тела, на миг в ней проснулось любопытство. Его руки суетливо шевелились и толкали ее. Ощутив острую боль там, где она осторожно касалась даже своей рукой, страшно закричала. А он терзал ее, казалось, бесконечно. Голос слился с его воем, не то животного, не то раненого, не то испытующего наслаждение.

Она задыхалась, билась в испуге, ею овладел страх быть задушенной. Он вдруг страшно захрипел, тело его обмякло, сползло… Лицо стало похоже на баклажан, губы, обрамленные каймой серой пены, жадно ловили воздух. Раскинув руки, он повалился с ложа, бритая голова гулко стукнулась об пол…

Девочка металась по комнате, расшибаясь об стены. В дверях столкнулась с черным Даймоном-слугой, острыми зубами впилась в мохнатую руку и простоволосая выбежала из храма…
 
Переулок. Ручей. Камыши. Будто подхваченная ветром, летела над дорогой, острым слухом ловила крики: «Убила, гостя убила!» – и мчалась еще быстрее, туда, к берегу. Ей уже тогда боги указывали путь спасения – за море.
Ночное море тихо шуршало песком и галькой. Под опрокинутой лодкой темно. Голоса погони удалялись. Эллиса прижала к губам ладони, чтобы унять дыхание, разрывающее грудь. Что-то холодное было в них. Звезда перса! Она цепко сжала пальцы – не отдам. Подумав, оторвала тряпицу и, завернув в нее камень, спрятала у пояса. Прислушалась. Выкарабкалась из-под лодки. Тишина. Луна серебрилась тихим сиянием, волны мягко накатывали на берег. Привстала, чтобы бежать. Но… цепкие пальцы схватили за волосы. Что-то тяжелое подмяло ее. Вытянувшись, она увидала в свете звезд блестящий оскал и алчные кошачьи глаза египтянина-слуги.

Боль. Забытье. На нее навалился мрак.
Потом был скорый суд в закрытом наглухо храме. У пьедестала богини на скамьях сидели суровые жрецы. Даймон тыкал в нее пальцем, кричал: «Убийца, она ограбила моего господина». И когда из крепко стиснутой девичьей ладони вырвали заветную звезду, красный камень полыхнул зловещим светом. Она заплакала.

Эллиса вернулась в родной дом. К удивлению, отец не избил ее, не ругал. Ей было стыдно выходить на улицу. Тянуло к глиняным игрушкам – птицам, оленям. Снилась невеста в ярком наряде. Но отец не звал ее месить глину, а мать почему-то смотрела глазами, полными радостной надежды. Миска теперь была полна чечевичной похлебки, а в домашнем алтаре появилось дорогое изображение Афродиты. Родители ходили к главному жрецу и вернулись радостные. Торжественно оповестили соседей: дочь посвящена богине!

Дочь пристроена. Семье доход, улице честь! Дорога в храм была открыта. И она вернулась туда. Но на всю жизнь в ней поселился страх и брезгливое отношение к мужчине. Первое, что она увидела, переступив злосчастный порог – заветную звезду на груди жреца. В темном храме, освещенном тлеющими углями жаровен, ей многозначительно улыбнулась богиня любви Афродита.
Такова любовь!

…Предсказание оракула не дает покоя. Мысли возвращаются к его загадке: «Там тебя ожидает человек, если узнаешь – будешь счастлива». Но сейчас бедной женщине кажется, что слова были другие. Разве было сказано «там»? Нет, «на своем пути». И разве «ожидает»? Может быть, «встретится»? Встретишь одного человека! Нет, какое-то другое слово. Какое?.. Ах, эта пещера у красных скал, нависшая над долиной, молчаливые вереницы печальных женщин на узких крутых тропинках, дым курильниц, выкрики пророчиц и толкования оракула невразумительные, темные и на таком древнем языке, что не понять, не вспомнить… Нет, не предположение, а утверждение послышалось ей в голосе провидца. Да, вот что наполнило сердце уверенностью и увлекло в дальнюю дорогу. «Узнаешь – угадаешь», «один – единственный». Да, именно так сказалось провидение.

«На пути встретишь единственного, угадаешь – будешь счастлива».
- О, Ирена, красивая, добрая, богатство дарящая в доме, кто же встретится на пути и кто суженный? Скажи, дай знак, – шепчет женщина, глядя в серебряный талисман.

Но веки богини опущены, на устах загадочная улыбка, и – никакого знамения. Только моряк наверху тянет нудную песню, волны плещутся за бортом, только блестят в полутьме настороженные глаза подруги.

Вдруг чья-то тень перекрыла свет, босая нога с ороговевшим ногтем придавила скрипучую лестницу – Фаон пристально всматривается в темноту кубрика – взгляд жадный и застенчивый одновременно. Подруги засмеялись, Фаон исчез. Кипассида подмигнула:
- А как сладко поет, что сердце замирает! Между прочим, этот косматый подругу ищет, говорит, как только откуплю этот корабль, так сразу женюсь, – и сощурив хитро глаза: – Что скажешь?
- Не переживай, подруга, я не размениваюсь. Помню уговор – вместе и до счастливого конца.
- Так не бывает, – в сомнении покачала головой Кипассида.

И беглянка улыбнулась – вспыхнули жестким блеском острые зубки. Что есть счастье женщины? Это – когда она любит, ее любят, когда все вокруг всех любят. А что есть обещанное счастье в понимании богов? О, фатастикос! Вообразить невозможно, потому что боги не скупятся для избранных, но что же это? А-ах! Люблю колечки и браслетки, аплодисменты и успех! А что еще – деньги, власть, любовь! Божественная сказка! А что еще? Рассмеялась, рассыпав серебристые колокольчики смеха.

Она так оскорбительно радостна и беззаботна, что подруга в досаде отвела глаза. Подумаешь, оракул! А Кипассида и без оракула обойдется. Ей много не надо. И пусть Эллиса гонится за дальним счастьем, а Кипассида свое лохматое уже нашла. И в зеркальце медное взглянув украдкой, спустила с пальчика на шею крученый локон, выпорхнула прочь из душного подполья.
Благодатный вечер опустился на море. Журчит волна за бортом, крыса грызет деревянный брус.

Молится женщина: «О, Эйрена, добрая, милостивая! В этом огромном мире, где людей, как песка на морском берегу, как узнаю того, кто меня ожидает? Кому я должна назвать свое имя? Кому пропою свою песню? Кто – скажи? Хоть во сне покажи – кто?»…

                3. ЗАГОВОР «СИРОТ»


Римский форум. Этрусский переулок узкий, многолюдный, похожий на ущелье. Дома украшены колоннами и портиками, перед ними на высоких пьедесталах возвышаются статуи великих мужей: от Ромула в овечьей шкуре на плечах до Юлия Цезаря в щегольской тоге. Здесь легендарный цензор Катон и Марк Красс, победитель Спартака, Помпей Великий и его враг Антоний. Увековеченные в граните и мраморе, они смотрят раскрашенными глазами на встревоженные пестрые толпы горожан.

Сюда, на ступени подножия монумента сурового Помпея, в полдень собрались родовитые молодые люди. Они взволнованы и не скрывают злобной радости.
- Привет, Антоний! Как там дядюшка Октавиан?
- Салют, Помпей! Попался он в силки. Какой опрометчивый шаг!
- Теперь надо помочь ему упасть.
- И – сдохнуть!.. – рычит ……..? – Сволочь он, сволочь!
- Тише, Гракх, тише. Вон римская Волчица.
Друзья обнимаются, радость светится в их глазах.

Римляне узнают молодых людей, останавливаются, показывая на них друг другу.
- Смотрите, это – сироты! Вот Марк Антоний, сын Антония. Как он похож на своего отца! Вояка и женолюб, тот смог свести с ума царицу Клеопатру. А рядом толстяк – Марк Красс, Мокрица, владелец лупанариев.
- А вон тот черный, как ворон, Гракх, у него под тогой большой нож, его боятся приглашать в приличные дома. Но самый главный заговорщик в красном плаще, расшитом золотыми пальмами, Помпей-внук, видишь, какая шея толстая, голова кучерявая с челкой. Метко сказал Цезарь – вылитый «торжественный баран».

- Да, дети похожи на отцов, только мало их осталось, выбили их, а сколько богатств перетекло в Кесареву казну!
- Тише, здесь везде уши!
- Какие уши?
- Вон, в серой тоге. Раздвинь складки, там на груди знак орла.

Молодые патриции с высоты ступеней смотрят на толпу квиритов с видом гордым и вызывающим. А неистовый Гракх вспрыгивает на пьедестал.
- Эй, квириты, разве вы жертвенные овцы? Разве забыли, когда слово Народного собрания было последним и решающим? Но римской демократии разбили табуреткой голову, а славных братьев Гракхов обозвали популистами. И вот теперь власть у богачей из Сената, а тиран Цезарь Октавиан присвоил право решать, как вам жить и даже с кем спать, с кем детей рожать.

Прохожие останавливаются, слушают; одни ругаются, другие сочувствуют.
- И чего они колотят, эти беспомощные дети? – пожимает плечами старый ветеран. – Спасибо цезарю, что войны нет.
- Ишь, раскаркался, черноротый ворон, падаль почуял, – криво усмехается важный горожанин, приостанавливая запряженные неграми носилки. – Не знаешь чего? Ему бы народ бунтовать против Цезаря, чтобы вернуть былые привилегии.   
- Бедные дети! – тотчас вступаются решительные клиенты. – Сенаторы выгнали их из курии за то, что они потребовали отчет от самого Цезаря Августа. Настоящие граждане. Отчаянные молодые люди. Пойдем за ними и поддержим. Кажется, у них есть решение.

Опьяненные, предвкушающие успешную борьбу, сироты, сбившись в плотную кучку, спускаются со ступеней и, как нож в податливый сыр, врезываются в толпу. Они идут по священной улице – на форум. Люди расступаются, образуя широкий проход, вслед им несутся гиканье и улюлюканье, перекрывая шепот сочувствия. Инфантилус аксельратус! Тираноборцы! Но мало кто замечает, что в людском водовороте вслед за сиротами увязался серый неприметный человек.
Совет на марше открывает Помпей:

- Кто хочет высказаться? Криспиний, говори.
- Друзья, я не понимаю эту его новую идею: «Назад, к нравам предков!» – с наигранной растерянностью скороговоркой начал большелобый юноша с тонкими чертами лица и широко расставленными жесткими глазами. – Что такое «нравы предков» и кого считать предками – дальних или ближних? Энея или этрусков, а может, мы греки?

Далее: кто наши герои? Тот же Ромул-головорез, или Сулла-тиран? Или, может, Цезарь Первый, разделивший граждан Рима на смертельных врагов? Объявивший себя «другом молодежи» и тут же поучавший солдат в бою целить только в лица молодым помпейцам, уродовать их шрамами. Или толерантного Цицерона, который в угоду трусливому Сенату приказал задушить в тюремном подвале Клодия, за что его сестра Клодия отрезала самую умную в Риме голову и утыкала самый красноречивый в мире язык швейными иголками? Нет, я решительно не понимаю, кого принять за образцы и кому подражать? Если же речь идет о строгих нравах и жизни суровой, спартанской, то сам законодатель весьма далек от образца.

- Довольно, Криспиний, – поднял руку Помпей, – здесь все всё понимают. «Распущенный закон» всего лишь предлог, а цель у Октавиана одна и все та же – дедов истребил, отцов посадил, детей осиротил, теперь примется душить нищих внуков. И так – пока не вырубит под корень всех соратников. Что будем говорить на Форуме? Что предложим? Красс, говори.
Сироты окружили молодого человека в цветной греческой хламиде. Лицо розовое, упитанное, взгляд ленивый, улыбка сладкая. Среди приятелей он чувствует себя тревожно, говорит с оглядкой.

- Папаша сделал роковой шаг. Он расставил сети, в которые сам и попадет.
- Откуда, Мокрица, ты это взял? Когда это будет?
- Такие случаи бывали…
- Такие случаи готовили… Ты все сказал, Красс? Нет, это не годится.
Гракх большепалой рукой, будто черным крылом, накрыл плечи Антония.
- Марк, пепел отца стучит в твое сердце. Брата старшего он догнал и убил перед статуей Юлия. Пока ты жив, битва при Акции не закончена. Ты вхож в дом Октавиана на Палатине. Ты должен исполнить приговор.
- Это невозможно, – вздрогнул и отшатнулся здоровяк Антоний.
- Нашли тираноборца! Ему только баб трахать, – хохотнул прыщавый молодой патриций Месаллин. – Ливия его в дом не пускает.
- Тогда я сам убью тирана! – воскликнул истерично Гракх.

- Тише! – остановил его властно Помпей. – И спрячь пока свой нож.
Пройдя по Священной дороге к Капитолийскому холму, молодые патриции поднялись на небольшую, новую, неправильной формы площадь, только что отстроенную и украшенную Августом. На склоне виднелось большое здание табулярия – государственного архива, внизу – храм Согласия, где хранилась военная казна. С запада – карцер, государственная тюрьма, в подземелье которой происходили допросы и казни. По краям площадь сплошь заставлена каменными, бронзовыми и мраморными статуями богов и героев Рима, у подножия которых лепились маленькие лавки. Центральная часть совершенно свободна от храмов и статуй, здесь возвышалась главная трибуна Рима – ростра, украшенная носами захваченных у врага военных кораблей.
      
Это и есть Форум – золотая мечта всех ораторов Рима, конечная цель обиженных и гонористых великовозрастных «детей». Смешавшись с толпой, сироты чутко прислушиваются: о чем шепчутся и кричат квириты; и каждое слово против дядюшки Августа ласкает слух, отзывается радостью в сердцах. А форум гудит, как пчелиный рой, римляне и даже иноземцы возмущены: «Зачем этот закон?» – «Цезарь Август всегда воюет против квиритов – то ударит по карману, то ухватит за язык, а теперь вот – за мутун», – хихикают румяные матроны.
В глазах Помпея торжество.

- Пора, друзья! Десять тысяч крепких парней – и Цезарь Август упадет.
- Все это глупости! – остановил горячих друзей насмешливый голос.
Сироты обернулись. Прыщеватый малый, женоподобный сынок генерала Месаллы, веселясь повторил:
- Все это детские фантазии. Тебя, Красс, он разорит и пустит по миру раньше, чем упадет в твои сети. Тебя, Гракх, ухватит за язык и посадит в подвал Мамертинки, где ты доведешь до блеска свои кандалы. А тебя, Помпей, отправит в египетские каменоломни, там будешь вырубать гранит на самую большую статую Октавиана Августа. Остальных – на галеры.

- Что предлагаешь, Месаллин? – важно дозволяет уязвленный Помпей.
- Предложение мое простое: надо угостить Папашу и его железную Мамашу таким блюдом, чтобы они захлебнулись в своем собственном дерьме.
О, этот коварный Месаллин! Приятели заржали. Месаллин – кулинар, искусник готовить редкие блюда. Что на этот раз – цикута? Испанская муха? Прыщавый отпрыск генерала брезгливо сморщил нос. Разве Папаша обедает в тавернах, а Мамаша покупает продукты на рынке? Разве сама давит морковный сок и даже из-под кур таскает яйца? Нет, Месаллин совсем не то блюдо имеет в виду.
Приятели сердятся – опять загадки! Два вопроса: как свергнуть Папу с Палатина и кто это сделает?

- Это сделает домна Ливия.
- Домна Ливия? Домна Ливия? – изумленно вскрикнули друзья.
Сироты горячатся. Месаллин выдерживает паузу. Голос его звучит уверенно и беззаботно.
- Да, это сделает сама мама Ливия.
Запало молчание. Гракх презрительно сплюнул. Криспиний задумчиво накручивает волос у виска своим холеным крашеным ногтем, прикидывает так и этак, но ничего не сходится, не получается. Всем известно, что домна Ливия – супруга верная и преданная, в свою очередь дядюшка Октавиан ее любит, хотя при ней у него опускаются яйца.

- Скажу тебе больше, – пробасил Антоний, – недавно по дому пронесся слух, будто красноглазая обезьяна из Кум, сивилла Деефоба, а она одна из лучших за последние триста лет, предсказала дяде, что именно Ливия Клавдия его погубит. «Был Юлий Первый. Есть – Второй. А третьего не будет». И что бы вы думали? Весь дом стоял на голове, а дядя? Дядя скушал это. Сделал вид, что не понял и пошутил: старушку вдохновлял не Аполлон, а Вакх.

- Ливия единственная, кто может повалить Цезаря Октавиана и вместе с ним весь дом Юлиев, – упрямо твердит Месаллин, – и себя заодно.
Помпей раздраженно вскинул брови. Зачем это ей? Она – первая матрона, ее расположения ищут сенаторы и послы. Она ведает семейные тайны мужей и жен и вершит судьбы элиты римской. К тому же она предлагает дяде такие идеи, которые ему и в голову не придут. За это он держит ее и благоволит. Август и Ливия – единомышленники.

- Надо создать такую ситуацию, чтобы они поссорились.
- Они никогда не поссорятся, – убежден Красс.
- Ты видел, как сложены колонны храма Юпитера? А пирамиды? Так дядя с теткой еще теснее. Между Августом и Ливией Клавдией не пройдет даже лезвие ножа.
- А женщина пройдет!
- Нет, Месаллин, нет! Это уже было. Вспомни вереницу фракиянок, которых Ливия изгоняла и которых, есть такое подозрение, сама же подставляла.
Месаллин обиделся и захлебываясь понес:
- А вы что предлагаете – судить? Убить? Поднять преторианский мятеж? Какие обвинения, если он сам – Верховный Судья! Какой подкуп, если у него такой сундук, что может взять на откуп налоги варварской Германии? Какую силу, если у него главнокомандующий под рукой и семьдесят пять легионов?! Нет, только ссора! Единственный способ – положить между ними женщину.

- У тебя есть такая женщина?
- Нет. Надо искать. Другого средства нет.
- Есть. Такое средство есть!
Помпей взмахнул плащом деда и устремился в толпу. «Вива Флора!» – зычно кричит он. «Вива!» – откликнулись подвыпившие, радостные голоса и загремели оловянные кружки. «Вива Республика!» – «Республика, Республика!» – эхом откликнулись закопченные мастеровые.

Пурпурный плащ, расшитый золотыми пальмами, полыхает в толпе. Сироты обнимаются с плебеями, а какой-то старый ветеран, целуя руку Антония, кричал: «Великий Антоний жив! Слава, слава!»
Любят римляне сирот. «Наши дети», «наши звезды», «тираноборцы, храбрецы». Время беспощадное деля деда, суровое для отца, созрело для внука. Помпей подымается на трибуну, за ним друзья.

Живи, Республика! Долой тирана!
Долой Августа! Живи, Республика!
А день Флоры мы призовем граждан.
В день Флоры! Великий Помпей жив!

Сироты стоят на трибуне. Ростра сверкает на солнце. У ног – толпа, как людское море. От оваций недалеко и до триумфа. И кажется, что корабль истории повернуть легко.

                4. ГОРДЫНЯ


Корабль медленно проплывает между островами. Из тумана проступают очертания маленьких городов – в памяти снова оживает прошлое.

…Эллиса ушла из родительского дома и хоть жизнь повела ее по обычной дороге, пройденной тысячами юных жриц богини Любви, а судьба улыбалась, даря успех, она испытывала тайную досаду, еще не понимая причины.
 
У нее было от природы лицо, которое нравилось, и девушка рано поняла красоту своего совершенного тела. Изумляя чутьем прекрасного, дерзко и легкомысленно играла своим умением сводить с ума и дарить наслаждение, что делало ее желанной. Она уже не была девочкой, очарованной блеском храма и одежд, знала, кто скрывается за спиной богини, что происходит в душном подземелье под ее святилищем, слышала непочтительные шутки служителей о своих кумирах. Знание сделало ее циничной, но в этом юная посвященная недолго находила утешение.

Она ушла из храма Афродиты, рассорившись со жрецами и уехала на острова, так и не поняв, что с нею происходит. Жизнь началась другая, но и здесь хозяева диктерионов (ах, как их много, этих проклятых домов для любовных утех, учрежденных прагматичным Солоном) твердили без устали, что Закон считает их жизнь промыслом, приравнивая к торговле, а потому они должны платить налоги. Налоги, налоги! Вход дома был открыт днем и ночью, и старая карга впускала посетителей без разбора, стягивая плату, хозяин брал свою долю… Нелегок оказался этот промысел на ложе из твердых досок! Но постепенно она смирилась, привыкла к благовониям (куда там запаху полевых цветов), к бассейну с подогретой водой (что деревенская бочка с дождевой). Она уже носила заветное платье и венок из роз. И еще музыка… ах, эта музыка! Пути назад уже не было.

Но тайная ее мечта была совсем иная, она все еще видела себя невестой, облаченной в желто-красно-огненное платье, а старая волчица все звала и звала ее в оплаченные объятья постылых чужих мужчин. И мечта уходила, истаивала, печально улыбаясь ей вслед.
И тогда юная жрица любви поняла причину всегдашней своей досады – она не знала любви.

И вдруг, – о, чудо! – перед ней появился тот самый круглолицый, зеленоглазый египтянин-слуга, Даймон! Вздрогнув от неожиданности, Эллиса погрузилась в воду с головой. Как он узнал? Чего хочет? Может быть, это не он? Из глубины памяти холодным туманом подымался страх. Она сделала вид, что не узнала его – столько лет прошло. Нет, он – разбойник с кошачьей мордой! Но какое превращение, как одет роскошно, какой важный! Он тоже смотрел на нее, не веря глазам. Присел, окунул пальцы в воду.

- Я тебя нашел. Ты красивая стала.
Она выскользнула из воды, потянулась к одежде, но на плечи упало мягкое покрывало, она хотела уйти – он стал на дороге. Она выкрикнула «нет!», – но оказалось, что он купил ее на несколько дней, вперед. Ненависть кипела в душе, хоть она понимала, что своей волей стала на дорогу продажной любви, что обожание богини и зависть к безбедной жизни превратили ее в невольницу. Но этот человек первым надругался над детской мечтой, первую боль причинил. Он же хитростью и коварством отнял желанную дорогую игрушку, которую ей подарил перс в обмен на невинность. Этот же человек подвел ее к порогу тюрьмы. И вот, когда она, беглянка, свободная прижилась на чужих берегах, он снова набросил на нее гнусное покрывало своей воли.

Даймон смотрел немигающими змеиными глазами и, казалось, видел все, что происходило в ее душе.
Они сидели в роскошной комнате гостиницы и говорили, как старые друзья. Теперь он богатый человек, в Греции проездом, по своим делам. И ни слова о прошлом. И никаких попыток насилия. Только в глазах его плывет туманом память о прошлом, и эту память он хочет вызвать в ней.

Эллиса бесстыдно давала себя разглядывать из тщеславия, а еще из мести, и с удовлетворением видела себя красивой и желанной. Думала – как же он возьмет ее?

Даймон угощал сладостями, курил дурман благовоний, напряженно искал в ней что-то и… не находил. Она знала что – страх. Знала, но она давно перестала бояться мужчин, потому и не находил. Он был смущен ее спокойным достоинством, лаконичными ответами. Она нужна была ему другая – испуганная и покорная. Его вожделение подавляло ее эллинское высокомерие уверенной в себе женщины.

Сославшись на обязательное участие в храмовой процессии, Эллиса ушла. На следующий день сказалась больной.
Как он выдавит из себя раба и возьмет ее? Вечером того же дня он пришел. Пытливо всматриваясь в лицо, торжественно положил на ее сомкнутые колени алмазную звезду с кровавым камнем. Может, ту самую? Бывший раб учился быть деспотом. Он пожирал ее зелеными глазами. Долгий взгляд обещал ей нескончаемые услады, ему – жестокое наслаждение.

Эллисе удалось тогда скрыть смятение. Оскорбленный ее холодностью, он рассказывал ей о своем богатом доме в Египте, давая понять, что одинок. Его унижение перерастало во влюбленность, но в ее словах было острие ножа. Она не забывала, что он – слуга. Она помнила все и боялась этого человека, но ее стала увлекать эта игра. И когда Даймон предложил поехать в Александрию – она согласилась.

Ах, эти египетские воспоминания, это дивное путешествие! Невиданно широкая река, семью рукавами плывущая в море. Эти дворцы, храмы с целым лесом цветных колонн и яркие чистые краски таинственного вечного искусства! Удивляли и повергали в трепет странные боги, особенно Ибис с человеческим телом и головой хищной птицы, он чем-то напоминал ее нового господина.

Но больше всего ее поразил дом Даймона в Мемфисе. На левом берегу Нила, поросшего камышом, квадрат земли, огороженный муром из сырого кирпича. На участке, что ближе к реке, ковыряли мотыгами истощенные феллахи под надзором управляющего, при виде господина, они упали на животы. Дальше – сад, несколько пальм, финики и виноградник, среди которых просторный дом, построенный из дорогого ливанского кедра. Здесь домочадцы, увидав господина, упали на колени и прикрыли головы руками. Покои большие и сумрачные, на глиняном полу соломенные циновки искусного плетения, на окнах полосатые занавески, дающие покой и прохладу. В одной из комнат стояло резбленное
 ложе, одноногий столик с бронзовым светильником.

- Тебе нравится дом?
Она неопределенно пожала плечами, скрыв разочарование.
- Ты должна называть меня господином.

…В воспоминаниях всплывали черные египетские ночи с яркими светильниками звезд …

Жаркий ветер едва колышет трепетные занавески, свет ночника мерцает на серебряных влажных боках кувшина с холодным вином. За окном слышен вой камышовых котов.

Эллиса, памятуя уроки своего ремесла, встретила Даймона в длинной белой столе, на высоких котурнах и замысловатой прическе – хотела предстать перед новым господином в образе греческой богини, прекрасной и желанной. Но она недолго оставалась на пьедестале. Дрожа от возбуждения, он ринулся к ней и, яростно изорвав тончайшую ткань, швырнул на пол, на колени. Он не зря любил зверей, почитал и любил их подобия в себе. Рыча и воя, он терзал гречанку, будто воплощая подсмотренное у животных. Ошеломленная, Эллиса позволяла властвовать над своим телом.

- Ты – зверобог, – сказала она под утро.
Даймон был польщен.
Постепенно эллинка привыкла к роли наложницы. Он одевал ее в невиданные одежды, дарил драгоценности и украшения. Впервые она надела на ноги звенящие браслеты и танцевала перед своим господином под звуки египетской дудки и барабана. Ей стал нравиться дом на берегу Нила, запах травы и тины.
В ней просыпалась любовь к своему покровителю. Страх и ненависть сменились покорностью, и теперь ей хотелось упрочить свое положение в его доме. Она стала поклоняться Изиде, умоляя богиню даровать ей ребенка.

Даймон часто уезжал и снова возвращался, удовлетворенный своими делами. Никогда не говорил ни о чем, лишь важно поглаживал красную бороду, пропитанную духами, и теперь уже требовал, чтобы она называла его «фараоном» – ему нравилось быть страшным.

Может быть, следуя непонятному ей побуждению, он завел в доме террариум. В подвале шипели гады, от маленькой нильской змейки до гигантского удава. Кормление было его любимым занятием, он сам ощипывал птиц и наблюдал, как охваченные сном жертвы лезут в раскрытый зев гадины. Заметив ее страх перед ужасными тварями, он принуждал брать их в руки, сам бесстрашно лизался с их языком. она не могла привыкнуть и полюбить, а он не разрешал их бить, и только ивовым прутиком защищалась она от ползающих повсюду откормленных тварей.

Египтянин был ревнив, нечасто показывал гречанку друзьям, но изредка возил ее на те мрачные праздники. Она принимала участие в храмовых процессиях, белотелая эллинка в ряду смуглых египетских красавиц вызывала вожделение и восторг. Но заканчивался праздник и, закрытая в доме, женщина задыхалась в смраде и темноте.

Все меньше стали нравиться ей Египет, беспощадные мрачные боги, а более всего беспокойные глаза людей, от которых не знаешь, чего ждать. Ее считали нечистой – едящей коров, чужой и нежелательной. Она не верила в рабскую вежливость, ее защищала только власть господина. Но и к нему уже не чувствовала почтения и надежды на достойную супружескую жизнь, и часто плакала от горя и отчаяния. Когда-то восхищавшая ее величественная река стала казаться ей зловонной, кишащей рыбой, поедающей падаль.

Когда-то восхищавшая ее привычка Даймона оглаживать бороду (как теперь она узнала, накладную), запах и возбуждающая колючесть стали ей ненавистны.
Снова наступала ночь, полная унижений и извращений, в любовных его играх появилась плеть. «Египтяне не любят эллинов» называлась его последняя игра, и она поняла: ему не прискучат эти занятия, даже если она родит ему сына и станет женой.

Приезд в Египет – заблуждение и ошибка. Она бежала из Египта. Ночью, тайно, под вой камышовых котов, бежала от своего зеленоглазого, козлобородого фараона и зверобога. Разве это любовь?
Богиня многозначительно улыбалась – и это тоже любовь.

Она возвратилась на родину, в столицу Эллады – высокомерные, спесивые Афины. Ожесточенная, обманутая, в досаде на себя, так и не познав любви, не обретя дома и семьи, желая найти утешение в мудрости, пробовала себя в роли жрицы главного храма богини Афины, покровительницы наук и искусства.
Но и здесь царил культ священной проституции.

Посещая в свободное время Академию красоты, где брала уроки, и мастерские известных ваятелей, которые находили формы ее тела и пластику идеальной, а живой ум и утонченность совершенными, Эллиса, вопреки желанию, превратила ремесло храмовой проститутки в искусство. Она была уже посвящена в изотерические культы, но еще достаточно молода, была известна, но без нужды раскрашивать лицо, она достигла совершенства и почувствовала отвращение к своему ремеслу, прожитой жизни и самой себе.

Однажды, проходя по тенистой тихой улице, гетера случайно заглянула в открытую калитку чужого дома. Там, во дворике, молодая мать купала дитя, держа под мышки окунала в лохань и снова подымала. Был жаркий день, малыш – все в нем кругленькое, лицо, животик, ягодицы – смеялся, повизгивая, вода живыми струйками стекала по смуглому тельцу. Эллиса невольно засмеялась, глядя на эту счастливую пару. Молодая мать обернулась, увидев жадный взгляд куртизанки, загородила собой дитя. «Иди, ведьма!» – вскрикнула и захлопнула калитку.

Ошеломленная Эллиса шла по улице, ее переполняла зависть к женщинам, хозяйкам домашнего очага, в глазах гладенький малыш в струях воды поднимался к солнцу, в ушах стоял его звонкий визг, а руки ощущали неведомое ей тепло детского тела.

Стряхнув наваждение, она вошла в свой дом. Надо было отдохнуть, вечером большой прием, знатные гости, а еще – обдумать дело, которое должно изменить ее судьбу. В ее доме часто бывали известные афиняне. Тайком убегая из своих двориков, где кудахтали куры, от домашних забот, от жен, собиравшихся по вечерам на улице, чтобы голосить свои унылые песни – к ней, беседовать о философии и политике, слушать ее голос, чистый и звонкий, под аккомпанемент струн. Иногда они задерживались до утра, объяснялись в любви, но просили не называть их имен.

В ту ночь она, по желанию гостей, изображала вакханку. Важные господа (мужчины всегда хотят быть либо рыцарями, либо зверями, последнее предпочтительнее) пожелали быть сатирами. Сегодня ей было особенно тяжело исполнять свои обязанности, она выпила три чаши чистого вина… Горели огни. Визжала музыка козлонога. У ног ее тоскуют господа, облизывая руки. Запах тел, натертых мускусом, отвратителен до тошноты. Все же она танцевала для них, дразня и отталкивая, не желая ни с кем испытать наслаждения.

- Ты мой раб? – их признания наполняли ее оскорбленную душу жестокостью, ей захотелось столкнуть их, поссорить, и она затеяла игру. – Вакханка принадлежит сильнейшему!
Тотчас закадычные друзья превратились в свору, мудрецы-философы в сплетников. В злом шепоте болтливых соперников она узнавала потрясающие тайны.

Ее забавляло, как они, толкаясь локтями, ползли к фонтану, где она купалась. Они рычали, будто звери или старые коты под окном весной у кошки. Дурачась, она мяукала, щебетала и гудела. Ненароком касаясь напряженных тел упругой влажной грудью. Мерцающий огонь плошек вырывал из темноты безобразную мощь мужских тел, резкий запах поглощал аромат любимых благовоний. Вожделенные глаза самцов провожали ее к ярко освещенному ложу за прозрачной пурпурной занавесью. Любовь многих, обожание, страсть – тайная давняя мечта! Затылком, спиной ощущает она жар жадных глаз, осушающий плечи, взгляды оглаживают бедра, прилипают к круглым ягодицам. Грубая нога придавила легкую стопу. Они готовы обрушиться на нее, свалить. Варваров сдерживал только ее холодный взгляд – она требовала выбора.

- Моя! – бросился к ней рыжеволосый сатир, которого она знала, как эстета, но тот, сваленный жестоким ударом, рухнул на пол.
Жадные руки тянулись к ней. Появилась кровь? Вот этого она хотела. Будто фурия в нее вселилась. Эллиса хохотала.

- Достанусь самому сильному!

Играющие сатиры вдруг отрезвели, поняли ее игру. В глазах господ зажглись огоньки презрения и мести к ней, их игрушке.
Почуяв беду, она выбрала первого пострадавшего, за руку увела в дальнюю комнату и затворила дверь. Впервые осталась наедине в мужчиной ради милосердия. Этот жалкий лысый человек, уродливый, как Сократ, любил ее.
Мысль гетеры устремилась к дому на тенистой улице, перед нею мелькнул опасливый взгляд молодой женщины, купавшей ребенка…

Она готова составить его счастье и удовлетворить тщеславие маленького человека, только бы спрятаться за высокими стенами его дома, остановить нескончаемую любовную круговерть звезды Афродиты. Она заботливо вытирала его грудь, разбитое в кровь лицо, примечая, как в испуганных глазах затеплилась надежда.

- Я люблю тебя, – шевелятся распухшие губы.
- Я знаю, – решительный миг настал, она присела на пол у его ног. – Возьми меня в свой дом или будь господином в моем, – тихо прошептала она.

Первая часть брачной формулы сказана. Теперь он должен ответить: «Где будешь ты госпожой, там и я буду хозяином и господином». Она ждала. На круглых щеках проступили девичьи застенчивые веснушки. Одно слово этого мужа избавляло от позорного ремесла, дарило ей свободу и достоинство замужней женщины. Мерно капала вода в пустые часы. А он молчал и только жалобно глядел, и она поняла свою судьбу раньше, чем он пробормотал:
- Маменька не позволит.

Ах, она бы не отступила, не сдалась, она бы переломила свою судьбу, но случилось то, что должно было случиться – неожиданно появились гости.
Сатиры недолго стояли на пороге, ревниво наблюдая, как сотоварищ, теряя рассудок, опрокинулся на пол. Исход был предрешен. Грубые руки схватили обманщицу, подняли в воздух…

Никогда Эллиса не думала, что философы и поэты такие скоты. Спальня горожанина или сельская хижина не видела, не слышала подобного. Рыча и сопя, они насиловали ее безжалостно и грубо.
- Ты этого хотела!

Посиневшими губами хватала она воздух, в голове звенели сотни медных тазов, судороги корчили ее… казалось, боги и природа исторгали все черное и горькое, накопленное за годы свободной любви…

Она не знала, на какой день открыла глаза. Под нею – груда тряпья. За окном сумерки. Едкий дым можжевеловых веток, зажженных на улице, вползал в комнату, разъедал горло. Она позвала – тишина. Дом погружен в безмолвие, слуги и клиенты разбежались, испуганные слухом – черная болезнь бьет эту коринфянку. И тогда в ней впервые шевельнулось горькое подозрение: «Тебя не любят!» – прошептал тайный голос. «Меня никто не любит, – повторила она, – нигде, никто».

Скрипнула входная дверь. Чьи-то осторожные шаги. Неужели это он вернулся? Да, он, и теперь – единственный! Навсегда! И все озарилось ярким сиянием – дворик зеленый, цветы раскрыли яркие бутоны, круглый малыш, похожий на Амурчика, – все в нем кругленькое, и лицо, и животик, и пяточки – подымался на ее руках к солнцу… В синеющем проеме тени в балахонах. В руках – багры с крючьями и веревки. В нос ударил едкий запах извести…

Эллиса теперь редко показывалась на улице. Она ушла из храма, отказалась от платьев кричащих цветов и венков из роз, отдала ученицам дорогие белокурые парики, оставила себе только золотое зеркало Афродиты и объявила себя свободной гетерой. Стала носить пеплос и тунику одноцветной ткани и настоящие украшения – привилегия замужних женщин.

Это вызвало возмущение горожанок. Яростные женщины гнались за нею, изорвали одежду.
Она обратилась в суд, попыталась получить статус гражданства, но судьи были неумолимы. Маленький зал в Пирее – там назначали место для слушания малозначащих дел, был, однако, переполнен. Ожидали прибытия архонта. Красная веревка, перетянутая через площадь, сдерживала толпу. Эллиса не предполагала, что ее судьба могла задеть так много людей.

- Значит, теперь развратные женщины становятся гражданами Афин? – кричали женщины, хватая за руки судей. – Они будут свободно брать в мужья, кого захотят?

Барьер заперли. Присяжные заняли свои места, судилище началось.
Эллиса, по обычаю жалко одетая, лила слезы, чтобы вызвать сострадание судей. Но едва секретарь огласил заявление гетеры, как поднялся такой вой, что защитник растерялся, так ничего и не сказав, зато говорил обвинитель, давя на горло, обращаясь к судьям:

- Неужели вы назовете гражданкой женщину, которая открыто развратничает по всей стране? Что вы скажете, возвратясь домой, вашим дочерям и женам, если удовлетворите ее требование?
Эллиса, сидя за барьером, отстраненно смотрела в зал. Сколько презрения на лицах женщин, изможденных, непривлекательных, но таких гордых своим правом называться честными женами, гордых своими сыновьями и дочерьми, правом жить убогой и тупой жизнью.

Архонт из Афин выступил с заключительным словом, обращаясь к мировым судьям.

- Мы имеем уважение к мнению наших граждан. Сделайте же так, чтобы честные женщины не стояли рядом с проституткой. Чтобы бедные дочери наши, воспитанные старательно и мудро и выданные замуж, не были уравнены в правах с той, что по несколько раз имела сношения с несколькими мужчинами всякими гнусными способами, как кому захочется. Юношам же скажу, – продолжал он с пафосом, – в этой женщине, на которую вы смотрите с вожделением и любовью, ничего нет. Боги наказали ее от роду. Тело, лоно и душа ее выгорели дотла.
Дело ее было проиграно. В списки граждан имя не вписано. Вдобавок ко всему, выдвинули обвинение в оскорблении божества. Это грозило изгнанием. Ей давали понять это.

Горько усмехаясь, она приняла постановление об уплате судебных издержек. Она не принимала близко к сердцу победные ликующие вопли женщин, удивляли мужчины – сколько достоинства и спеси! Но главной причиной веселого хохота Эллисы был судья – один из частых клиентов и самых страстных поклонников.

А жизнь шла своим чередом, и опять в храмовых процессиях ею любовались, забрасывали цветами; богатые иноземцы, смеясь, позволяли грабить себя в пользу жрецов и во славу богини. Но за порогом храма для нее заканчивалось все. При встрече на улицах важные клиенты украдкой подымали брови, подмигивали, не раскрывая рта, и не останавливаясь шли мимо.

На торжествах в честь города Афин Эллиса в последний раз исполнила старинный пирейский танец «хеп» под аккомпанемент боевых флейт, вместе с девушками, одетыми в доспехи. Публика, заполонившая стадион, ревела от восторга. Архонты и гости столицы были очарованы. Летучая молва нарекла ее ласковым и строгим прозвищем «танцующая Афродита». Как вдруг, в дни наивысшего успеха, она бросает безбедное ремесло и уходит из храма, прокляв Афродиту. Эллиса стала поклоняться другому божеству – малоизвестной Ирене с младенцем на руках.

Еще через время она бросает Афины и уезжает неизвестно куда.

…Море, море… Куда ни глянь – сверкает сонно, над ним простерлось небо жаркое, а между ласковой стихией кораблик черный скользит скорлупкой крутобокой, парус белый раздувая, за колесницей солнца поспешает.
Но счастью тесно в темноте и тайне. Нетерпеливая душа стремится заглянуть в неведомое и людям рассказать, или хоть ветру пропеть о своей радости и в глаза людей на отраженье счастья посмотреть. Встает она, идет. И останавливается на пороге. Со снисходительной ревнивою усмешкой наблюдает, как подруга песню начала свою.

Весело пританцовывая на горячей палубе, прошла Кипассида вдоль борта, потянулась, повернулась, ах! Вот я какая – настоящая радость мужская: бедра девичью, прическа царицы, грудь козы Амалфеи! Корабельщики разом головы подняли, узлы, канаты побросали, языками цокают. И только кормчий Фаон у весла рулевого ноги босые расставил, бороду поднял и вдаль поверх глядит. Подруга с плеч тунику приспустила, украдкой подошла и стала рядышком.
- Так жарко, жарко. О-ох, как жарко!

Молчит моряк угрюмо, кормилом шевелит тяжелым…
- Дай подержать. Ого! А можно повернуть туда-сюда?
Молчит Фаон и только смотрит искоса. Напротив стала Кипассида и засмеялась. Какой лохматый! Голова – кудель шерсти нечесанной, волосы на шее, на щеках до лба, и только нос торчит, как клюв у пеликана. И как он рыбу просовывает через такую бороду? Как ест и как целуется?

- Тебе не жарко в бороде такой? Ты был хоть раз в цирюльне?
И Кипассида запускает крепкий гребень костяной в нечесанные волосы. А волосы просоленные, спутанные ветром, густые, как смола. Приятно Кипассиде держать его за ухо, покрикивать и тормошить.

- Прическу сделаю, красивым будешь.

Край бороды – чик-чик – отрезала и – за борт, с плеч волосы убрала, кудель расчесала на пробор… Эх, да он красивый малый! И все смешала. Тревожно оглянулась. Мысль острая ее пронзила: а вдруг оракул про него? Что ж, что подруга отказалась – недолго передумать. Не будет Кипассида гребень о него ломать – и так хорош. Смеется в кулачок гречанка, разгадывая мысли тайные подруги, а она – бессовестная Кипассида – тунику сбросила и на корму легла. Разглядывает моряка – какая пятка у него шершавая, ножища в семь сажен, а на ступнях пятерные подошвы.

- Мужчина ты или бревно?
Пальчик Кипассиды все выше, а он молчит и шевелит кормилом равнодушно. Тут уязвленная вскочила Кипассида и, натянув тунику на плечо, пошла по скамьям корабельным, среди гребцов уселась.
- Такое чудище косматое! Там рыбья шелуха и кости в бороде, а на ногах соленая короста.

Гребцы сочувственно кивают и в тесный круг свой Кипассиду принимают. Но более всего досадно ей, что он молчит, а ведь недавно пел. Невежда.
Море, море… Ни облачка на небе, чуть веет тихий ветер. Скользит кораблик черный, крутобокий, летит вперед мечтой завороженная беглянка, просторную одежду развевает ветер и волосами играет долгими. И видится ей город. Храм белый, величавый, большой театр и мраморные портики на улицах и статуи чудесной красоты (про город тот она слышала много, но не видела никогда). И будто медленно идет она по площади мощеной, навстречу люди, люди… и смотрят как-то странно на нее и раступаются. А там, вдали, идет навстречу какой-то человек, лицо его божественно прекрасно, но неразличимо, как будто в голубой воде плывет, мерцает. Она спешит ему навстречу, вглядывается, пытается запомнить его глаза, улыбку, хоть одежду. И, кажется, увидела, ей стало радостно – вот он!..

- Как твое имя, госпожа?

Гречанка обернулась. Опять чернолаковый Фаон некстати. Пришел как будто бы проверить снасти. И вправду говорила Кипассида: варвар. Полифем. Лохматый охламон.
- Где ты жила такая? Куда летишь? Что ищешь?
Она поспешно отступила. Слишком близко он подошел и смотрит слишком пристально. Вопросы задает, будто веревки вяжет.
- Долго еще плыть? – спросила она, чтобы что-нибудь спросить.
- О, долго, долго! – радостно откликнулся косматый.
- Душно, – сказала она, а может быть, подумала.
Он – за борт ведро и окатил водой палубу.
- Благодарю…

А он и рад поговорить. Он – кормчий, плавает давно, был в Сирии, в Египте и там был, где жила Медея, и там, где Геркулес столбы свои поставил, и даже там, на севере, где волны моря застывают в беге, а реку переходят на конях… И дальше шепотом ей сообщает, что много денег накопил, в компанию вложил, часть закопал и скоро выкупит корабль этот. (Зачем ей это знать?)
Шершавая рука запястье сжала.

- Ты – как крылатая богиня. Ника буду звать тебя.
- Пусти мою руку.
- Я сразу подумал: ты мне принесешь удачу.
Глаза женщины открылись широко, вспыхнул любопытный огонек. Взгляд долгий-долгий. Догадка, удивление. И медленно угас. Сказала строго.
- Держи свое кормило.
- Ты мне подходяща. Сегодня, как стемнеет, приходи.

Она расхохоталась. И ударила протянутую руку. Ничтожный человек и пьяница, наверняка, портовых кабаков завсегдатай. Как надоело это нищенство – похлебка черная, узлы, веревки, латаные паруса, а больше всего – земляки ветреные, хвастливые, глупые и распущенные. Не хочет видеть их, не хочет с ними жить. Корыстолюбцы в мантиях, корыстолюбцы в рубищах, софисты-умники, злорадные завистники. Она их знает всех, и этот типос для нее не новость. Скорее в Рим! Там верность, честь и разум. Там люди, говорят, достойные, воспитанные. Там рацио. Цивилизацио. Закон. Скорее – в Рим. Подальше от несчастной родины.

Море, море… Ни облачка на небе. Чуть веет тихий ветер, скользит в волнах кораблик черноносый... Подруга Кипассида быстроокая все видела и налетела коршуном.

- Он звал тебя? Что говорил? Что ты ответила ему?
- Подружка, успокойся. Мы едем вместе, и я не собираюсь возвращаться.
- Лжешь! Зачем ты вышла?
- Там жарко. Я вышла постоять на ветерке.
- На ветерке? Тогда зачем ты вырядилась? Ты все нарочно делаешь.
Улыбку спрятала и, опустив глаза, поспешно спустилась в темное подполье. За ней подруга.
- Ты к нему пойдешь? Пойдешь?
- Он мне не нужен, я не хочу его.
- Не нужен – не мешай!
Она удивлена.
- Подруга, а как же уговор – две свадьбы в один день?
Подруга в слезы.
- Тебя все любят, а меня не любят. У тебя будет счастье, а у меня нет. Тебе боги обещали все, а мне ничего.
- Ты погоди, вот мы сойдем на берег – все будет у тебя. Я чувствую, я знаю.

Подруга ничего не хочет слышать.
- Он бы позвал меня, так ты стоишь перед глазами.
- Что ж мне делать? До земли далеко, в море прыгать боязно.
- Не ходи! – выкрикнула Кипассида. – Не смей смотреть ему в глаза.
Чуть шевельнулась в глубине души ревнивая досада, но тотчас отошла. И вправду боги обошли подругу. Все ей дано: и брови черные, и стрелками ресницы. Прически делает сама. Ум, тело, вкус. А счастья нет. И отчего это бывает? Ладно. Пускай идет и попытает счастья. Цветов, жаль, нет. Что ж, сделаем цветок из ленты. Быть может, роза красная смягчит унылую печаль и злость в глазах подруги.

- Счастливо, Кипассида. Иди, и пусть тебе помогут боги.
Молодая женщина посмотрела вслед. Как легко нарушить дружбу. Одной оракул обещал, другой не обещал. Одной мужчина глянул под платок, другой не заглянул, вот и вражда готова…

Но вновь нахлынули виденья и снова видится ей дом, а на пороге важный господин: «Войди в мой дом, будь госпожой мне и моим детям». И будто бы она порог переступает и входит в сад. И будто бы цветы, цветы, жемчужная роса. Приветливые люди. Навстречу дети подымаются. Она им станет матерью заботливой, преданной и терпеливой. А пока – сама проходит испытанье. И вот она – хозяйка строгая – выходит поутру к работникам… Вот она считает прибыль и благоустраивает дом… А вот и праздник. Приходят гости, приятели, соседи мужа, она радушно их встречает и подает на стол (она рецептов знает много, и у нее хвалимый всеми вкус). И в день рожденья дочери она играет и поет, и видит изумленные глаза гостей и мужа, и восхищенные глаза детей, а маленькая девочка вдруг говорит ей «мама». И полная чувствами, она не сдерживает радостные слезы.

Вдруг, тихий стук. Тяжелые шаги. Тень заслонила солнце. Опять Фаон? Некстати, опять очарование мечты разрушил… Он смотрит пристально, подходит и на колени ей кладет подарок пестрый.
- Надень цветастую хламиду и выходи наверх. Мы будем танцевать.
- Нет-нет. Я не возьму. Зачем подругу обижаешь? Зачем вражду ты между нами сеешь? Нет, забери. Отдай, которая заслужит… Иди к подруге, она хорошая, такую редко встретишь. А мне не надо. Я занята. Всех благ тебе и ей, – и вытолкала прочь Фаона.
- Я жить хочу с тобой!
- Иди от меня.

Море, море… Ласковое, голубое. День за днем мчит по небу сверкая колесница Гелия, корабль обгоняя. Но быстрее солнца летит мечта в страну чужую, к неведомому дому, к избраннику таинственному.

«Эйрена, добрая провидица, довольно заблуждений! Я больше ошибаться не могу. Я жертву принесу богатую, в счастливом доме станешь ты на видном месте, в почете будешь. Ты только приоткрой судьбу». Молчит Ирена. Просит женщина: «Открой глаза, красивая, шепни мне имя. Кто для меня засветится звездой в небе, а может, суждено мне чью-то спящую звезду зажечь?»
И кажется, что слышит она голос.

«Предназначение должно храниться в тайне, как в пеленах ребенок, расти и крепнуть до поры. К нему иди за шагом шаг и только в день счастливый у тебя откроются глаза и ты увидишь». – «Но когда, когда же это будет?» – «Быть может, завтра, может, через год». – «Но где же, где?» – «Быть может, там, а может, здесь. Сказано тебе, женщина, “на твоей дороге”»…
 
Недолго плыл просмоленный кораблик по тихой безмятежной глади. Недолго любовался гордой незнакомкой обиженный моряк Фаон. Подул холодный ветер, сорвал с волны соленой брызги и остудил горящее лицо. «О, Эйрена!» Кормчий усмехнулся, отважная странница глядит на вздувшееся море, как на чудовище ожившее.

- Может, сойдешь вниз, госпожа?
Даже не отозвалась. Оглядывает небо с усмешкой гордой. Но отдаленный гром забормотал гневливо, разгульный ветер с посвистом пригнал косматые седые тучи и сдвинул их над кораблем. Побледневшее солнце помчалось быстрее, будто в бегство ударилось. Сгустились сумерки.

- Лучше сойти тебе вниз, госпожа.
Только усмехнулась снисходительно, мол, разве есть опасность?
И вправду, ветер стих. Парус затрепетал – оранжевое солнце сморщилось, корабль, зарываясь в волны, остановил свой бег. И тишина… Гречанка стала гордой, как богиня. Зачем вся эта суета, чего боятся корабельщики? Наверное, они не знают, что здесь, на корабле, та, которой провидением обещано большое счастье. Ее судьба и жизнь в руках богов, а это значит – всех, кто с нею.
Сгустился мрак, и в небе высыпали звезды.

- Иди ко мне, – зовет Фаон.
- Нет, – с усмешкой отвечает женщина.
- Дай руку.
- Не-ет! – играет женщина.
Брызнул холодный дождь, поднялись волны. Замерли люди. Замерло все. Смеется женщина.

Вдруг молния чудовищная перечеркнула небо и в воду перед кораблем вонзилась. И будто треснуло и раскололось небо. В мгновенье ветер повалил корабль на бок и понес обратно… Трепещет парус маленький над черною скользящею волною. Тщетно кормчий тяжелым веслом пытается править навстречу волне. Моряки перетягивают с ветром канат. Ветер дикий кружит, то в море открытое гонит, то к берегу скалистому несет.

- Держись покрепче!
Встала волна. За ней другая. Подхватила, подняла кораблик утлый на пенный гребень – и в бездну бросила с песком и рыжею, колючею травою. Глаза от ужаса закрылись и сердце замерло. И опрокидывается мир. Но, соскользнув на самое дно пропасти, корабль подымается, ползет. Вода стоит отвесною стеною.

- Не падай духом, госпожа, и не пугайся! – донесся крик.
- Пускай помогут тебе боги, – откликнулась она, себя не слыша.

Воздух наполнен шумом и грохотом, черные тучи огнем полыхают, море вздымается к тучам. Это титаны из бездны Тартара подняли руки на олимпийских богов, и опять мечет Зевс свои тяжкие молнии. Гремит небо, грохочет море. Между ними мечется парус – не обойти стороной, не прорваться людям несчастным через битву богов и титанов…

И впервые мысль тревожная в душе смятенной: «Лживое пророчество. Обман. Ошибка?!» Неужели гибель на пороге новой жизни? Не может быть! А как же счастье – солнце сквозь листву и тихий дворик? Мягкая трава и дети, девушки в цветах? Или то ветер навеял в уши сладкие слова: «На пути встретишь человека, угадаешь – будешь счастлива». Верю, верю! Хочу венком украсить дочь и песням сына научить. И с мужем сесть за изобильный стол хочу. Верю, верю… Кому боги обещали жизнь – тот не может погибнуть в пути!..

Корабль обливает потоками воды. Волны перекатываются, смывая людей. «О, боги! – молится страница. – В доме каплицу поставлю, день и ночь молиться буду… Берег, скорее берег… Дикие даки, черные людоеды… Снизу слышатся стоны подруги – она тоже рвалась в страну мечты и счастья. О, Посейдон! О, Зевс-защитник! О, Ирена, Кибелла!»…

Свирепая волна потрясла корабль. Затрещали корабельные брусья, сорвались амфоры, вино разлилось, пищит раздавленная крыса. И закричала вдруг прозревшая душа: «домой, домой! Прочь зависть, прочь гордое тщеславие! Жить в голых чистых стенах. Жить, жить! Не хочу ни богатства, ни серебряной казны. Домой, домой!»… Вспыхнула молния. Растерянные глаза Фаона… Что это корабельщики привязывают к груди?

- Будь ближе ко мне, госпожа!
Его рука! Теперь в ней вся надежда. «Держи меня, Фаон! Если спасешь – все сделаю, как скажешь. Скажешь вернись – вернусь. В твой дом войду. Только бы не захлебнуться черною водою. Только бы волны не вырвали меня из твоих рук!»
Парус изорванный в клочья умчался в море. Нить жизни тонкая, как паутина. С черных туч льется огонь, море отзывается свирепым ревом.

«Боги, успокойте море! – море обрушило на голову тяжелую волну. – Боги, продлите день! – упала ночь. – О, Эйрена, я, как и ты, родилась в убожестве, жизнь прожила собачью, мною торговали, меня предавали, никто не взял в свой дом… Ты – единственная. Ты – надежда! Ты обещала мне большое счастье – оставь хоть жизнь!» – ветер срывает с губ молитву и уносит в море.   
Хохочет, грохочет – это боги смеются. Неужели ты возомнила, ничтожная?! Нет больше сил. Нет конца буре, и нет спасения! Какая волна загибается над головою? Какая сила подымает и бездну понесла!…

«На пути встретишь единственного. Если угадаешь?…»

- О, Эйрена лживая! О, боги-обманщики! О, Фаон, спаси!
И разверзлось ущелье моря до самого дна. Вскрикнуло сердце и замерло, проваливаясь в ад…

               
                5. ЛЮБИМЕЦ ТОЛПЫ

Три веселые девицы – Хлида, Либа и Пито идут Подолом по улице, нырнувшей под опоры старого водовода, на Марсово поле, а может быть, на набережную Тибра – идут, куда ноги ведут, погулять. В ярких нарядах, смеются нарочито громко, оглядываются на своих дружков. Молодые люди, распевая песни, прикладываются к горлышку кувшина – чей голос громче, чей глоток больше, кто сильнее? Конечно же, Вакх – крепкий, широкоскулый, присыпанный мукой булочник, ему соперников здесь нет!
Только один из компании не поет, не пьет, идя вслед девушкам, тихонечко шепчет:
- Ох, эта Хлида, белокурая. Подол выше коленок, разрез до самого пупочка, сандалии – следы на тоненьких шнурочках… А Либа, Либа! Пряничек медовый, у Либы ротик, будто розы распустившийся бутон! А Пито, как пламя огнекудрая, ноги от ушей, заставит хоть кого вслед оглянуться. Три грации! Нет слов – все хороши!
Девицы переглянулись – такая заявка! Хлида оглянулась через плечо.
- Этот Публий – мальчишечка что надо. Всегда веселый, румяный, так и хочется за щечку укусить.
- Ах, он капризный, – морщит носик Либа.
- Нет, он милый, – вступает в спор Пито. – Зубы красивые.
- И не только зубы! – прыснули они разом.
- Аа-х, почему у меня только две руки? – наигранно горюет Публий.
-
Девицы заходятся смехом, и вот уже красавчик, на зависть приятелям, в их тесном кружке.
Ай да Публий! Всех к рукам прибрал, заграбастал, а говорил: «Мы компания, вместе хлеб жуем». Смотрите: он, как пчелка, в цветнике порхает, то одну клюнет своим длинным носом, то другую.
- Эй, Вакх, сделай что-нибудь, выковыряй его оттуда, – гудит из-за плеча юнец с облупленным носом. – Он нам все перепортит.
Ряженый крепыш хитро ухмыльнулся.
- Да, красивые девушки – дорогие, а после указа Цезаря еще дороже станут. Хорошо Публию, ему все даром достается, он никогда ничего не платит.
Публий помалкивает. Вакх продолжает. Голос у него грубый, но он старается, воркует нежно.
- Бедные девушки. Цезарь обидел: наряды запретил, стекляшки отобрал, из гостиницы выгнал. Что им теперь делать, как жить?
Счастливчик посмеивается.
- Эй, Публий, что посоветуешь? Ты ведь у нас законник.
- Как что? – звонко откликается Публий. – Пусть объявляет день рождения, как Хлида, два раза в год. А мы будем веселиться… – в тот же миг он выскочил из пестрого цветника с воплем: - Что ж ты щипаешься, я пошутил!
- Негодный мальчишка! Болтун! Хлида не любит Публия. Хлида уходит.
-
Компания хохочет, компания злорадствует. Вот так! Была подружка – и нет подружки. Будешь знать, как выдавать секреты, болтун. Было три, теперь – один. А ночи холодные! А ему лишь бы выщелкнуться, отца родного не пожалеет.
Весело идет по дороге компания. Впереди девицы и Вакх, позади Публий. На щеке расцветает алая роза, знак оскорбленного чувства.

А на перекрестке под широкой кроной столетнего дуба волнуется толпа, перед нею на деревянном эстратуме двое заводят яростный спор:
- А чем тебе не нравится указ? – язвительно вопрошает толстый оратор своего длинного, мосластого оппонента.
- Я в целом не против, – сипит костлявый, – но желал бы обсудить перспективу.
- Перспективу? – въедливо обнажая зубы, кусает толстяк. – Я и так насквозь тебя вижу, хоть не имею чести знать твое имя. Но цепь аргументов, которые ты выстраиваешь, показывают уважаемой публике, что ты хорошо обдумал возражения, чудовище с ученой степенью. Эй, все сюда!

Распорядитель Соссий, дородный плебей, любитель изящной словесности, недавно пристроивший к своему забору дерновый помост, разглаживает ленты на лавровом венке. Этот венок достанется победителю. Сегодня в рецитации принимают участие оратор и критик – Веллий Патеркул и Гортензий. Приветствуйте! Толпа с радостной надеждой придвигается к помосту. О, Гортензий и Веллий! Они нам расскажут, что к чему! Риторы теперь выступают парами, оба разные по весу, голосу и убеждениям. Веллий – медлительный и туповатый, Гортензий – маленький, крепкий, как вызревшая на знойных склонах Везувия дыня, сыплет слова, как горох в миску; и что скажет один – возражает другой.
Толпа аплодирует.
- Смотрите на него! – толстяк, не глядя, толкает костлявого в грудь. – Он против того, чтобы возродились старые обычаи и нравы. Наверное, ты эпикуреец, а может, даже циник? Стыдно, Веллий, стыдно тебе!
- Упаси бог! – резаным голосом кричит долговязый. – Я только выясняю, что заложено в указе методом от противного, а если ты недоумок, то в этом виноваты твои учителя, не имею чести знать их.

- Аналитик! Не будешь ли ты добр объяснить публике, почему вместо того, чтобы делить постель с добропорядочной женщиной из своего сословия и зачинать здоровых детей, ты тратишь свою мужскую силу на белокурых куртизанок и мерзких азиатских и греческих шлюх?


Толпа завыла от восторга. Интересно, когда дерутся кулачные бойцы, еще интересней гладиаторы, но драка словесных тоже в чести. Слушатели бьются от заклад:
- Тощий переговорит толстого.
- Нет, шепелявый тоже языкатый…
- Тут главное характер…
- Нет, аргумент.
- Ни то, ни другое. Главное – кто за кем стоит.
- Поколоти его, Гортензий!
- Под ребро его, Веллий!
- Собака!
- Свинья!
- Стадный козел!
Риторы распаляются, толпа потешается, но понемногу начинают соображать.
Что ж это получается? Жили добрым старым обычаем: муж – глава дома, судья и господин с правом наказывать и миловать. А теперь? Теперь дело перестанет быть семейным, рассматривается публично, с привлечением свидетелей?
- Да, да! – кричит, потрясая кулачками, толстый Гортензий. – Теперь ты не укроешься, Веллий, будем судить тебя, разбышака! Потому что мы – Рим! Соображаешь? Рим, а не какая-нибудь варварская Германия, дикая Галлия или развратная Греция. Кончилось!

Квириты ошарашены, примолкли, сдвинули головы в кружок. Предположим, ты встретил на бычьем рынке замужнюю соседку, а некто третий хочет свести с тобой счеты. Нет ничего проще! Ты разорен и опозорен. Или так: предположим, первое замужество дочери неудачно, второе тоже. Она ищет мужа. Значит, она публичная? Да, а отец – сводник?

- Что ж выходит, – осведомляется тощий оратор, – ты теперь не можешь сходить в горячую баню к смуглой фракиянке или белотелой гречанке?
- Да, – рубит ладонью толстый, – кончились оргии, вакханалии кончились!
На площади залегла тишина. Вот тебе на! Он и в самом деле круто повернул. Публика у помоста чешет затылки.

Тем временем риторы отошли к ширме выпить по стакану вина. Распорядитель Соссий пожимает руки обоим, хитрым глазом кивает на толпу: для затравки достаточно.
- Сегодня лавры тебе, Гортензий, ты был великолепен. А ты, Веллий, не переживай, завтра ты будешь «академиком», а ты, Гортензий, «собакой».
Ораторы возражают: венок, лавры – это приятно. Но выступать перед публикой по пяти раз на день утомительно, к тому же тема неблагодарная, того и гляди побьют. Кто будет платить. И сколько?

Соссий посмеивается сыто, благодушно. Император лично курирует пропаганду своих идей. Ораторы повеселели. Соссий высоко подымает изумрудный пышный лавровый венок, расправляя ленты. Спрашивает публику покорно:
- Кому? Вам решать. Воля народа превыше всего. Кому?
Квириты поворачиваются спинами. Никому. Веллий – мамляй. Гортензий демагог, а Соссий козел.
Толпа сердито косится и ворчит.

Идет по Субуре веселая компания.
- О, граждане, смотрите: квириты скучные, совсем замороченные, надо их развеселить, – громко смеется Пито. – Кстати, эстратум пустует.
- А ну-ка, девушки!
- Нет, пускай сначала Публий.

На помост, подсаженный руками приятелей, взлетает кудрявый Амур. Помявшись, он вытащил из-за пазухи свиток казенной бумаги.
- Песня! – крикнул и опасливо покосился на ширмы. – Я признаюсь, если признанье бывает на пользу.
-
На площади повисла недоуменная тишина, квириты подняли скучающие лица. Это еще кто? Что он бормочет, в чем хочет признаться?
- Я ненавижу порок, – срываясь на петушиный фальцет, выдохнул и замолк. – Но сам ненавистного жажду.
-
Ого! Засмеялась публика, малый не простак. И что дальше? Он, преодолевая смущение, понес: про улицы и площиди, про женщин скромных и смелых. Про корабли на волнах, про глаза, что его прижигают и что-то его там кидает…
В толпе перешептываются: кто этот щенок? Ритор, школяр или балаганный шут? Да это же Публий Нос! Давно сюда ходит, изображает любовного поэта, но безуспешно. Амурчик вспыхнул и замолчал, но дружки закричали: «Давай, Носуля, давай!» И он, подняв напряженное лицо, выкрикивает:

Встретится строгая мне, наподобие гордых сабинок.
Думаю, хочет любви, только скрывает – горда.
Если другая смела – так значит она не простушка.
Будет наверно резва в мягкой постели она.
Эта и песню мою и меня стихотворца поносит,
Хоть и пророчит ей запрокинуть бедро.

Кто-то прыснул: ну, молодчина! Кто-то присвистнул – с луны упал мальчишечка, указа не слыхал? Квириты весело и недоуменно разглядывают мальчишку. Лицо круглое, совсем девичье, глаза большие, светлые, рот маленький и какой-то многократно изогнутый рисунок губ – верхняя чуть приподнята, отчего лицо имеет постоянно капризное выражение, одновременно печальное и смешное.

«Комик!» – «Нет, заядлый», – «Очень уж робкий», – «Нет, наглый!» – вяло перебрасываются репликами зеваки, но все сходятся в одном: поэт, какой с него спрос? Что на душе, то все наружу.
И все-то ему нравятся, от каждой загорается на раз. Та его ростом пленит, эта желанная тем, что мала. Образованна – очень доволен, не учена ничему – так простотою мила. Золотистая, белая, рыжая – нравится, черной – и той он увлечен подчас. Звеня голосом, под конец выкрикивает:
 
Словом, какую ни взять из женщин хвалимых в столице
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

В тишине присвистнули: далеко пойдет мальчик. А распорядитель Соссий крепко взял красавчика за локоть: «Кыш!» – но в толпе закричали: «Оставь!» Кто-то ударил в ладони. «А ну, еще что-нибудь!» Впрочем, мальчишка и сам не из робкого десятка; смерив дородного Соссия взглядом, он затараторил, торопясь вычитать весь рулон бумаги, что в малом действительно хорошо, полагая, что его непременно и скоро прогонят. Голос звонкий слышен далеко на площади, стих его рваный, слова выкрикивает, будто спорит со всеми и с собой.

Квириты хлопают и кричат – еще! Красавчик, шалея и смеясь (видно сам себе нравится) поет про какую-то Хлиду, Либу и Пито. А они тут как тут – выпорхнули на подмостки, счастливы, смеются, принимая всякие позы, то замирают, сплетаясь в нежных объятьях, то ножку подымая по цыплячьи, посылают Публию нежные поцелуи. А длинноногая Пито, развеселясь, сорвала с подруги златокудрый парик, надела дружку на кудрявую голову, красавчик стал еще пригожее – совсем похож на Амура.

- Награду выноси! – толпа хлопает и кричит.
- Кому? – морщится распорядитель. – Заявлены были ораторы Веллий и Гортензий, а это мальчик с улицы, его стихи не имеют ничего общего с высокой поэзией.
Толпа у помоста разделяется: «Смотри, как молодежь хлопает!» – «А хоть бы он козлом блеял, будут хлопать, потому что свой». Но большинство кричит: «Амурчику, Носульке давай!» Соссий еще некоторое время пробует урезонить толпу, но потом махнул рукой и макнул палец в золотую краску.

Вопль восторга пронзил уши толпы – это девицы возопили, тиская и целуя мальчишку. Толпа умильно смотрит на розового от счастья мальчишку в лавровом венке. На алой ленте надпись: «Публий Нос – победитель».
Теперь согнать их с помоста просто невозможно. Публика кричит – еще песню! Но вдруг красавчик-Амур застыл, будто завороженный невидимым голосом: «Вергилия читай, молодой человек, Вергилия». Амурчика с помоста будто ветром сдуло.
- Ты чего испугался, профессор? – из-за ширмы вышел толстый Гортензий. – Ай-яй-яй, Публий, стыдно, стыдно тебе! – и погрозил вслед пальцем белым, толстым, как рыбий пузырь.
А веселая компания двинулась в город через мост, примеривая венок с лентой «Победитель». Девицы повисли на его плечах.
- Публий, я тебя обожаю, калитку не закрывай.
- Публий меня прославил на весь Подол, я сегодня у тебя.
Опять Публий с девицами впереди целуется с пышкой Хлидой и рыжей Пито.

Ах, Публий, Публий, сегодня ты – победитель! Любовь – награда тебе!


                ***

Кораблик черный крутобокий упруго парус напрягая, скрипит на длинных волнах. Сырое небо все еще покрыто клочьями растрепанных сердитых туч. Округлая грудь моря тяжело и гневно дышит.
Серый холодный рассвет проник сквозь разломы досок в тесное подполье, высветил разбитые черепки, опрокинутый сундук. Эллиса, по щиколотки в воде, выкручивает мокрые одежды, распускает волосы. Золотое зеркальце отразило бледное лицо, запавшие глаза и… снегоподобную прядь надо лбом. Что это? Когда? Откуда? В горьком изумлении женщина тянет и вырывает белые волосы. Седина, как потрава, чуть появится и осыплет всю голову. Зачем, зачем! И сомнения охватывают душу. Да вправду ли боги милостивы к ней? Если от смерти спасли, если беду отвели, зачем же вместе с радостью насылать печаль? Готовить счастье и пятнать сединой?

Глотая слезы и проклятья, женщина суетливым гребнем прячет ужасную метку. А на верху радость. Живы! Стучат молотки, визжит пила, звенят струны гитары и гремит бубен. Моряки конопатят разбитый бурею корабль, славят богов за спасение и хвалят кормчего Фаона.

«Моряк, моряк, ты с морем обручен.
«Корабль – твой дом, могила – море.

Подруга вошла. Ни привета, ни радости. Легла, свернулась на своей подстилке в корзине и молчит.
- Опять запел красавчик Фаон. Значит, кончилась буря, значит, можно выйти наверх? – спросила осторожно женщина.
В ответ подруга зашипела:
- У тебя один теперь выход – к твоему Фаону.
- Твоему Фаону.
- Похоже, он будет петь, пока не добьется своего?
- Похоже, ты ставишь это мне в упрек?

Странно и даже смешно. Кто первый хитрые речи повел про урода косматого? Кто тайком побежал к Полифему поганому? Кто нарушил уговор – вместе и до конца? Зло смотрит Кипассида, ничего не слышит, ничего не принимает. И опять свое. Почему он тебе предлагает, а мне – нет? Наверное, ты ему что-то обещала? А может быть, между вами что-то было?
 
Женщина подняла усталые глаза к потолку безысходному.
- Что ты меня мучаешь? Не говорила, не обещала, и нет у меня намерения идти к нему, Фаону твоему.
- А почему тогда матросы говорят, что ты, как будто, обязалась?
Женщина подняла удивленную бровь. Да, конечно, она обязана этому моряку. Да, он схватил ее над бездной, когда она уже была почти мертва от страха. Ну, что ж? Придет время, и она, быть может, заплатит ему долг.
- Вот и заплати. Слышишь, зовет – иди! Он ждет.
- Ах, Кипассида, у меня горе, большое горе!
- Врешь, все врешь!
- Ах, если бы ты знала!..
- Скажи, скажи! Почему он тебя зовет, а меня нет?
- Потому что у тебя сто языков, Кипассида, потому что в тебе нет достоинств, Кипассида, потому что ты ни одному мужчине не сказала «завтра». Потому что ты ведешь себя, будто охотница…
- Зато ты – мастерица устраивать охоту на себя!
- Потому что ты – бык, Кипассида, и только по ошибке боги сделали тебя телкой.
Наверху захохотали корабельщики. Кипассида люто покраснела.
- А ты, ты кто такая? Ты что за птица? Чем задаешься? Где муж твой, дети, где твой дом?..

Змея взвилась из корзинки до самого потолка. Женщина закрыла уши, зачем слушать то, что она сама хорошо знает? Но подруга – громче, громче, громче кричит, чтобы услыхал Фаон, чтобы узнали все, чтоб на палубу ей никогда не выйти и глаз чтоб не поднять.
- Все проплясала, пропила, пропела!

И захватив свою постель, ушла наверх. И долго еще слышались оттуда крики и смех веселых корабельщиков… Ну и пусть себе кричит! Пусть потешаются. А ее это все не задевает. А ей радостно. Она жива. Чудесное спасение лишь укрепило веру. Пророчество, огнем и водой омытое, страхом отожженное, заблестело еще ярче. Сбудется! Верю! Правда, она малодушно облаяла богов, но сейчас ужасы той ночи она воспринимает как испытание, а испытания проходят все. Люди. Цари. И даже боги.

Взошла заря, и кубрик стал розовым. В проломе виднеется хмурое небо с голубыми разрывами облаков, мимо скользят волны, и кажется, что море вдруг оживает, зыбкие волны плещутся и провожают ее завистливым шепотом. Любовь, везде любовь. Любовь в беду ввергает, любовь выводит из беды. И в буре тоже ее спасла любовь! Дуй. Ветер, неси ветхая скорлупка счастливую судьбу.

Все хорошо, все ладно будет. Вот только Кипассида бессовестная никак не угомонится. То на корме с матросами смеялась, потом с Фаоном песни пела, а теперь над головою топчется.

- Зачем она тебе? Она тебя не хочет, она сама не знает, чего хочет и куда едет. В прорицалище ходила, там советы получила на всю дойную корову, что пригнала; а поскольку корова была большая, круторогая, то и муж ей обещан многомощный, не тебе ровня. А еще – оракул ей сказку рассказал и обещал свести с хорошим человеком на том, как будто, берегу. И она с ума сошла, поверила ворожее, а заодно во всех богов поверила, только от нее и слышишь: «Афина, умудри! Ирена, помоги!» Чесноком и луком натирается, голову прячет от демонов и никому не называет свое имя. А как задается! Хвост распустила, шея голубая – чистая пава! Ее не тронь! У нее предназначение, и она едет за своей долей. Пусть себе едет, сумасшедшая…

Кипассида не сразу поняла, почему захохотали корабельщики и отшатнулся Фаон, а когда обернулась, то страшно перетрусила. Но женщина лишь посмотрела пристально и усмехнулась ласково.
- Ай, Кипассида, ай, славная подруга! Ты все сказала? Нет еще? Тогда расскажи, как ты за мною увязалась, просила, в дружбе поклялась. Что ж ты теперь решила уходить? Иди. Но по возможности красиво уходи и честно. Желаю счастья.

Так со светлым лицом подруге попеняла, а вниз, в подполье, уже не пошла и наверху у корабельщиков осталась. Рыбу готовила. Одежду морякам чинила, шутила, во всем выказывая опыт и добрый нрав. Подруга уныло на корме сидела. «Так что, подругу хуля, обратного ты, Кипассида, добилась», – смеялись моряки, а про нее меж собой говорили: «Хорошая, веселая, красивая», – и звали в тень большого паруса к себе на скамьи.

- Слушай, Нике, тебе нравится наш кормчий?
- Хороший кормчий, – ответила она.
- Ты ему нравишься, – подмигнул старый корабельщик.
Она в ответ лишь усмехнулась, но не ответила. А старый, погодя, опять заговорил:
- Он холостяк у нас, как ты, наверно, догадалась.
- Будь он женат, – отвечала она весело, – то был бы осмотрительней.
- Вот мы и хотим его женить.
Она лишь засмеялась и ушла туда, где далеко. За синим горизонтом земля мерещится чужая, но всюду, куда ни повернись, глаза Фаона-моряка.
- Иди ко мне.
- Чего ты хочешь? Тебе ведь рассказали все.
- Ты для меня хорошая.
Запела дудка корабельная, сирийская волынка, бьет бубен. И все подталкивают ее к Фаону. Его горячая рука ложится на плечо. Горячее дыхание. И палуба горячая босые ноги жжет – хочешь не хочешь, подпрыгивать будешь.
- Как твое имя, ты скажешь, наконец? – моряк Фаон глядит влюбленно.
- Имя называют только мужу.
- Хорошо. Ты мне сегодня скажешь. Когда тебя узнаю.

Она расхохоталась. Ей стало радостно. Волною накатила вдруг какая-то неудержимая смешливость. Так с ней всегда было, когда судьба ей улыбалась и будто за руку брала и выводила на дорогу. Тогда ей было хорошо, и все вокруг смеялось. То – верный признак! Но тут какая-то неведомая сила ее удерживает от его протянутой руки. Уж и самой хочется быть ласковой, уж и сама она веселым смехом зазывает его в круг. И он подходит. Он открыт. Она открыта. Открыто смотрят их глаза.

- Переходи ко мне.
- Спрошу свою Ирену.
- Сейчас я приду за вами.
Моряк протягивает руку. И вдруг – глаза не видят, не слышат уши. Она чего-то сердится, бежит куда-то. «Нет-нет!» – истерика ее терзает и колотит.

А поздним вечером, когда они вплывали в огромный шар оранжевого солнца, Фаон стал за ее спиной. Они были одни. И ей хотелось все забыть, она желала втайне, чтоб он обнял ее, увел к себе и положил конец сомненьям. Тяжелая и нежная рука легла на плечи. Кружится голова. «Возьми меня, Фаон!»
- Оставь меня! – вдруг крикнула она.

И тут послышался ей голос затаенный: «Что делаешь ты, женщина?» А может, то она сама себя спросила? Сама ответила: «Не знаю». Он не обиделся, а только как-то с жалостью и удивленно посмотрел. И отошел. Она смеялась, и ей было больно. Но более всего досадно, что показалась ему в образе собачьем…

Они не говорили больше. Она ушла в свое подполье, на сундучок с подстилкой-плетеницей. «О, Эйрена! А может, этот именно моряк с линялою тряпицею на бедрах и есть моя судьба? Может, войти к нему и здесь остаться? Но ведь сказал, сказал оракул: «Там встретишь человека и будешь счастлива». А где ж здесь счастье? Неужто образ провидения такой? «Наверняка, это не он! Не знаю…» Но тут ей показалось, что Ирена, вдруг, подняла глаза и посмотрела пристально. «А как же твоя клятва?» – «А кто слыхал?» – «Слыхали боги». – «Был шум большой и буря…» – «А может, это боги гневались за то, что ты пренебрегла их скорым даром? Быть может, добрые старушки Парки уже сплели две жизни в одну? И узелком связали, а ты разорвала…»

Глаза Ирена опустила. Но на губах оставила улыбку.
- Как? Это дар – и все?.. Так что ж я делаю? Куда иду? К кому плыву?
- Смотри сама.


                6. ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИМПЕРИУМ


- Бараны, недоумки, сопливые паршивцы, мертвяки! Разве вы похожи на стражей порядка и закона? Ни рожи, ни кожи, ни принципов, ни духу римского. Бараны, болваны. Перекличка!

Бычья шея, воловий глаз, тяжелая челюсть, лохматая грудь – префект Афраний Камилл ходит вдоль строя молодых полицейских, одетых в форменные кожаные нагрудники, прокалывая каждого насупленными бровями.

…Мавродий, Макробий, Сапроний!.. Какие имена, какие рожи! Все самое непотребное прет в полицию, всех недорослей прислали ему папаши. Бездельники, только доносить и жаловаться. А сколько гонору!.. Помпоний? Месаллин? Овчина Нос?.. Деревенский осел и генеральский сынок. Один чрезмерно честный, другой мошенник с пеленок, третий – красавчик, парень вообще не к этому двору. Всех перемешала республика… вар, лат, кар…

В глубоком подвале Мамертинской тюрьмы шипит огонь, облизывая древние стены, играет тенями, дрожит на озябших лицах. Стены утыканы крючьями. Железные когти, клещи. Посреди пытошной деревянная кобыла с шипами. Жутко, холодно и мерзко, но префект взял моду именно здесь проводить утренний смотр – пусть, мол, недоноски окоченеют и пустят сопли, а потом он задаст им жару. Но сегодня Афраний сердит необычайно. Может, сам продрог и распаляет себя, а может, ему пришмалили зад где-то наверху?

- Зверь! – слышится шепот между рядами.
- Ты плохо отозвался о начальнике, Публий, это же твой будущий тесть.
- Чудно! Как у такого чудища такая чудненькая дочь?
- Тихо! Префект говорит!
Афраний Камилл подымает руку.
- К нам идет Флора! Распутная, развеселая Флора. Праздник этот, прямо говорю, не римский. В нем все самое дурное: пьянство, блуд и прочее. Однако на встречу с Флорой стекается народ со всей Италии; едут, плывут со всего света. Квириты. Гости. Народу ситуация чревата втрое. Сироты бунтуют граждан. Есть достоверные сведения о заговоре на жизнь Цезаря!..
Публий щурит ласковые круглые глаза.
- А что за палочка в руке Афрания? Красивая такая, важная палочка с серебряным орлом.
- Это империум для любимчика, – отвечают.
- А кто этот любимчик? – есть такие среди нас.
- Тише! Префект говорит.
- Сенат обеспокоен. Отцы города призывают к бдительности. Поэтому в День Флоры будут выведены преторианцы из казарм и мобилизованы вспомогательные подразделения. Из вас будет сформирована особая когорта для встречи, охраны и сопровождения Флоры по улицам Рима, вплоть до… вплоть до окончания праздника. Среди вас так же будет избран император, и ему будет вручен империум.

Префект вскинул над головой тонкий деревянный жезл. Вверху ручка с кожаной петлей, внизу, на круглом пьедестале, – орел гордо расправил крылья. Молодые полицейские подались вперед, глаза впились в заветный символ власти.
- Помните, вас много, а владеть будет один. Владеть будет достойнейший. Помните, разумный рвется наверх. Дурень остается внизу. Помните – умный всегда будет сыт, уважаем и добьется любви жирных матрон.
Здоровенный гогот ударил под сводами каземата. Как префект наехал на указ?! Даже язык прикусил. Афраний нахмурил лоб.

- Дурень и разгильдяй никогда не будет сыт и уважаем, не будет украшен и не добьется любви жирных матрон. Будьте достойными звания стражей республики, будьте верными Цезарю, и тогда вы все будете сыты и уважаемы, богато украшены. И добьетесь любви жирных матрон. Аа-пчхи!
- Будь здоров, префект Афраний Камилл!
Молодые селюки влюбленными глазами ласкают могучего патрона. Аристократы брезгливо морщатся: старые шутки Цезаря Лохматого. Афраний ищет расположения плебеев. Кому он собирается отдать орла? Не вонючке ли поганому Лату Топилию? Или силачине Грепину Помпонию? А может и в самом деле, Публию – любимчику расчищает дорогу? А для чего же здесь элита? Вот – Вар. Бельвеций. Месаллин!

- Месаллин! – рыкнул префект.
Прыщавый юнец с мушкой на щеке выступил вперед. Префект Афраний повел воловьим оком, приколол к месту насупленными бровями, продолжил:
- Велик и могуч Рим. Открытых должностей навалом – центурионы, эдилы, сотники – вот как нужны! А довериться некому. Где былая преданность и старание? Где суровые чистые сердца? Где принципиальность и личная преданность Цезарю? Квинтилий Вар!
Бойкоглазый малорослый юноша выступил вперед, но префект только вздохнул и отвернулся.
 
- И вот император открывает дорогу к важным должностям простолюдину – и что ж? Чиновник стал еще менее профессиональным и еще более коррумпированным. Топилий Лат!
- Я здесь!
Мосластый селюк протиснулся из задних рядов, с видом лихим и придурковатым приседает перед низкорослым Камиллом, не спускает глаз с серебряного орла.

- Свинья, дешевка! Сколько берешь за свидание с родственниками? Где понятие законности, где достоинство, где высокая цена раскаяния? Коллеги! Если не можете отыскать в себе нужные качества, оглянитесь. Вот – Меценат. Вот – Месалла – отец Валерий. Вот прекрасные сыновья Ливии – Тиберий и Друз… Что? Армия? Помпоний Грецин, ты сказал? Выйди!
 
Вперед выступает силачина. Широкоскулое лицо, широкие плечи, открытый взгляд. Префект коварно улыбнулся:
- А полиция разве не армия? Ты плохо отозвался, Помпоний, ты плохой полицейский, Помпоний. Только дуть кисляк в дешевых тавернах с дружком земляком. И читать проституткам стихи. Публий Нос!

Красавчик Публий выступил вперед, румянец жаркий, как огонь, метнулся от ушей и вспыхнул до корней волос. Строй полицейских отозвался осведомленным хохотком. Префект умывает будущего зятя.

Афраний сдвинул брови. Торжественный и мучительный миг. Префект Камилл делает выбор. Шесть кандидатов стоят перед орлом. Кто? Кто будет командиром – горожанин или селюк? Патриций или плебей? Всадник или нобиль? Но глаза барчуков становятся жесткими, как у отцов. Думай, Афраний! Это очень важно, Афраний. Нельзя, чтобы плебей командовал патрицием, нельзя провинцию ставить перед городом. Кто – Месаллин или Лат? Вар или Помпоний? Думай, Афраний, думай! Если ты обойдешь Месаллина, то отец-генерал может сделать тебе досаду, если Квинтилия Вара – будет еще хуже, а если всех вместе – будет сам знаешь что.

Афраний выпятил подбородок и покраснел. Он не любил, когда ему диктовали. Но с другой стороны на него смотрят молодые плебеи. Их больше, и это тоже сила. Их сила – молва. А молва – это реальные голоса. А префект хочет быть претором. Афраний насупил брови. Нос лег на подбородок.
Серебряный орел витает над головами, глаза жадно смотрят на его полет.

- Не собачьтесь, коллеги, не собачьтесь. Все вы поганые, и я пока не вижу среди вас ни одного достойного полицейского. Учитесь, боритесь. Придет время – император вас рассудит. Позже я объявлю о своем решении. Слава Цезарю!

И префект Афраний Камилл, так и не придя ни к чему, забросил плащ на плечо и величаво удалился. Пусть псы сами себе выбирают вожака.
Молодые в озябшей тоске смотрят вслед. Не выберем – не выпустит. Кого же он хочет?.. А что тут думать – любимчик!
- Публий Овчина Нос – империум!
Красавчик Публий поднял руку и вышел на середину круга. И тотчас на его голову посыпались вопросы:
- Публий, а ты и вправду всадник?
- А лошадь у тебя есть?
- Есть, есть, – отвечают, – старая кляча отцовская, солому возит!
- Зачем империум телохранителю Камиллы?
Публий не успевает отвечать, он только вскидывает густые брови, смущенно улыбаясь. Какой империум, он себя защитить не умеет.
- Помпоний Грецин – империум!

Силачина стал в круг. И тишина. Товарищи молча рассматривают его. Красивый юноша спокойно и прямо глядит перед собой – ни о чем не просит, не заискивает. Он чужой. Он не любит нас, его не любит префект. Товарищи отводят глаза.

- Месаллин!.. Квинтилий Вар – империум!
В каземате кипят страсти, один за другим отвергаются кандидаты и, кажется, побеждают плебеи: «Топилий Лат – империум!» Аристократы отошли к стене, косятся на Грецина-силачину, шепчутся.

К друзьям развязной походкой приближается щуплый Вар.
- Эй, Грецин, а ну померяйся с мосластым Топилием.
- Не ходи! – Публий схватил друга за руку. – Там засада.
- Скажи ему – я иду! – ответил Помпоний.

На острых шипах кобылы узкая доска – кто сломается, тот проколет руку. Лат сбросил с плеча тунику и захохотал, обнажая клык. «Топилий Лат!» – кричат его друзья. «Помпоний Грецин!» – звонко возражает Публий и допускает всех желающих пощупать мускулистое плечо друга. «Лат – империум!» – «Помпоний Грецин империум!» Широкие ладони столкнулись. Стены дрогнули от крика. Дрожит рука Топилия, но крики друзей придают ему силу: «Дави его, выдавливай!» Топот. И ревом торжества встречают победу – Топилий Лат – империум!

Ревнивые глаза Публия видят все – и невозмутимое спокойствие, и сухой лоб друга.
На лице Помпония презрительная улыбка.
- Вива Помпоний!

Рывок, и он поднялся. Восторгу Публия нет предела. Гнется рука соперника, пот выступает на шее, он скалит зубы, воет, но ничего не может против бычьей силы Грецина. Отчаяние. Злоба… Страх – близко острые шипы! Глаза Публия видят все. И вдруг – коварство! Миг – Лат выдернет руку и кровавые гвозди пронзят ладонь Грецина.

- Держи его! – исступленный крик достиг ушей, и Грецин сдавил коварную руку. Застонал Топилий от страха и боли. Близко острые шипы.
- Дави! – кричит Публий.
- Дави! – кричат друзья.

И все уже хотят победы Помпонию, потому что первой среди достойных в Риме почитают Силу. Миг – и победа! Сомнений нет! Как круто все переменилось – все полюбили Помпония, все желают ему победы. Быть помпоше императором когорты, и быть ему любимчиком префекта, а вскоре, может быть, эдилом и, может быть, когда-нибудь префектом. Лихой нам будет император!
Мрачный застенок вдруг озарился странным светом. Может, это боги удерживают руку Помпония? «Быть тебе консулом! Твой путь трудный и кровавый, в армии Цезаря. Оставь, брось этого несчастного. Он закончит презренным шпиком». Что это: голос, явь или наваждение?

Помпоний отпускает руку соперника. И с кобылы слазит. Вопль разочарованный: «Чего он? Кто ему позволил?!»
И только Публий все еще радуется и танцует.
- Помпонию империум! Грецин помпоний победил. Орла орлу!
- Дурному дальняя дорога! – все разом отвернулись, смеются даже барчуки.
- Пусть в цирк идет или в солдаты. Копье, за плечи щит и по дороге – марш.

Но больше всех сам Публий удивлен – Помпоний, что случилось? Тебе судьба дорогу открывала… Ну кто же так вот отдает победу, бросает выигрыш, орла?!
- Префект Афраний всех зовет наверх!
Толпою бросились наверх по узкой лестнице – смех, вопли, давка. Вдруг, удар коварный, скорый – и Публий опрокинулся на железную спину кобылы. Грецин обернулся на крик, его кулак сработал, как таран, и Лат, кувыркаясь, без памяти упал под стену.

…Как хорошо, как воздух чист, какие облачка курчавые на небе.
Двор претории залит жарким солнцем. Когорта молодых полицейских замерла в строю. Префект Афраний на ступенях портика. Без труда читает знаки борьбы. Топилий Лат шатается, веки полузакрыты. Публию-красавчику дурно. Силачина Помпоний стоит ко всему боком, и глаза его не находят места в тесном дворе претории. Остальные оборваны, рожи в крови и соплях. Все ясно, плебеи рвутся к должностям, аристократы уступили, но теперь, если папаши спросят «почему?», то пусть сынки расскажут сами, какие они мамляи.
Тихо! Префект Афраний говорит.

- Коллеги! Цезарь Август смотрит на вас и возлагает все свои надежды. А потому – порядок, бдительность и дисциплина. Флора идет. Ни один праздник не доставляет полиции столько хлопот и неприятностей. Флора нарушает порядки и смеется над законами. Флора одурманивает людей, люди становятся невменяемы и совершают дурные поступки. Поэтому быть всем на страже! Очистим Рим от скверны. Вот идут аграрии – щупай их! Армяне, парфяне, гречишки – бери их! А особенно наши квириты. О, распущенный и подлый народец! Чуть что – сразу в крик. Чуть что не по нраву – сразу в драку. Немедля пресекать!..

Префект Афраний Камилл большой оратор, он может говорить бесконечно, но когда же он скажет, кому достанется империум? Уже солнце в зените, а он все говорит, говорит. Будь его воля, поджег бы эту Флору с четырех сторон.
Но в это время в воротах претории появляется девушка в голубом. Крупная, строгая, яркие губы вывернуты, как у папаши Афрания, с холодными глазами.

 «Камилла! Камилла пришла», – пронесся шепот. В руке девушки холщевый узелок, в нем глиняный черепок и жаркое. Любимая дочка принесла папочке обед. Стража у ворот расступается и отдает приветствие по полному чину. Вся когорта словно по команде поворачивает головы и взирает с не меньшим вожделением, чем на орла. Папаша Афраний становится важным и гордым. Но девушка мало интересуется возбуждением солдатским, она не обращает никакого внимания на громкий шепот: «Камилла, Камилла, взгляни хоть разок!» Она ощущает свою власть над казармой, но держит всех на расстоянии. Камилла идет через двор, прямая, высокомерная.

- Публий, чего ты краснеешь, Публий?
Камилла направляется к портику, где ораторствует папа Афраний. Она ни на кого не смотрит. Лишь на мгновение взгляд ее задерживается на Публии. Разбитый нос? Изорванный ворот? Снисходительный покой в ее глазах сменяется тревогой. Что здесь произошло?

О, Публий, быть тебе патроном!
Дочь останавливается у нижней ступени портика и подымает вверх требовательный взгляд. Долго ли еще?
- Внимание! – префект высоко поднял серебряного орла. – Один империум – два командира. Публий Нос – ты патрон! Топилий Лат – ты второй. Равнение на право. Шагом марш. Слава Цезарю!

И префект Камилл пропустил под рукою когорту юных надзирателей.

 
                7. ВЫБОР

А ласковое море, нежно вздыхая, несет беглянку к заветным берегам.
И вот лучезарная колесница Солнца коснулась гор, и словно искры рассыпали лучезарные вершины. Какая красота, какая пышная природа! Крутые горы, покрытые лесами, встают из моря. У подножий цветущие большие города, по склонам виноградники, сады; в тенистых рощах роскошные виллы, вдоль беломраморных колоннад гуляют нарядные женщины, щегольски разодетые мужчины. Другие купаются в горячих источниках. В этих домах, ей говорили, есть водяное отопление и паром подогретые полы. Какая жизнь! В бедной Элладе такого нет.

Золотой луч блеснул: «Здесь ждет тебя, быть может, тот единственный…»
- Радуйся, подруга, мы у берега мечты!
- Ступай себе. А мне там делать нечего.

Кипассида развешивает на рее скифские штаны Фаона. И свою бесстыжую тунику. Теперь подруга счастлива, кормчего она все же сумела причесать и бороду завила клином вверх. «Как Одиссей, когда целует, борода щекочет шею», – смеется Кипассида, еще и дразнит, глупая.
- Зато у тебя выбор. Только угадай.

- Ох, подруга, подруженька! Стоит мне только захотеть – и ты вернешься в кубрик на свою подстилку, или одна сойдешь на берег. А я повешу рядом со своей туникой его экзотикос-штаны. Одно слово. И ты, подруга, это знаешь.
Кипассида кисло усмехается и прячется. Вот так-то лучше.
Плывет корабль греческий вдоль пышных берегов Италии. Чем ближе к Риму, тем города красивее. Постройки, храмы величавые, украшены богато. Богаче люди, и как их много. Но кто же из них – кто?..

Прибрежные скалы крушат тяжелые волны, горы рвут в клочья облака, и сомнения вновь закрадываются в сердце. Куда приехала? Что привезла с собой?.. «Побежденная Римом Эллада победителей диких пленила», – сказал когда-то древний поэт. Силою эллинов оказалась культура эллинов – ее культура. Это хрупкое эфемерное нечто было единственным, чего латины не жгли, не топтали, а подобно самолюбивым детям, утаскивали и втайне примеривали на себя одежды и украшения. Потом, войдя во вкус, стали брать все, что находили в Старом Свете: язык и музыку, даже древние каменные кумиры грузили на корабли, везли через море и здесь, на своей земле, строили им жилища – роскошные храмы. Дав старым греческим богам свои варварские имена, стали им поклоняться.

О, тогда все греческое было в цене: постройки, праздники и сказки. Учителя, врачи, поэты. Но те времена прошли. Уже никто не называет Юпитера Зевсом, Юнону Герой, уже одеваются латины по-своему, уже перестроили дворцы и храмы. Свои у них врачи, свои поэты. Эллада – Старый Свет, всего лишь дальняя, унылая провинция. И только эллинские женщины здесь до сих пор в цене. Им – особое внимание римских варваров. Конечно, латинянки оставляют приятное впечатление, есть красивые и хорошенькие, величавые и простушки – разные есть. Но редкий римлянин, взглянув на эллинку, ее спокойную красу и сдержанное достоинство, не подумал бы в сердце: «Мне бы в дом такую!» Так говорят.

Сама же она никогда не видела эллинку и римлянина в браке… Сердце женщины в тайном смятении: вот и все, что у нее есть, вот и вся ее надежда, вот какой товар привезла она в чужую страну.

А Кипассида все смотрит, смотрит… Как она хочет, чтобы бывшая подруга убралась с корабля; она твердо уверена: побеждает тот, кто остается. Да, она права, оставшийся остается, уходящий уходит. Так оно и бывает, что ж…
- Я уйду. Но ты здесь не останешься, подруга.
Кипассида смотрит тревожно…

И вот Остия – гавань Рима. Какой огромный порт – эта римская Остия! Корабли из разных стран, лес мачт и флагов. Бесконечные причалы, украшенные мраморными портиками, толпы людей с цветами. Пирей Афинский по сравнению с Остией – тихая заводь.

Кормчий Фаон ведет корабль в суете кораблей и лодок.
Вдруг – будто с неба – рев трубы. Огромный стовесельный корабль надвинулся и перекрыл ветер. Греческое суденышко беспомощно закачалось и остановилось. Крик ужаса вырвался из груди моряков, даже Фаон вскинул руки к небу – избежав гибели в буре, быть разбитым в щепы стальным тараном римского военного корабля?! Огромные весла прошумели над головой – галера, как стена крепостная, проплыла мимо. Вздох вырвался из груди греков. Подняв глаза, женщина зачарованно смотрит на плотный строй красноплащевых легионеров и провожает восторженным взглядом полет серебряного орла.
Толчок. Корабль дрогнул и остановился.

- Ты у цели, госпожа.
Гречанка обернулась. Да, парус спущен, корабль привязан, шаткие сходни повисли над водой.

Но сердце, вдруг, заплакало, затосковало, но нет сил ступить на берег. Там все чужое, язык чужой, ходят чужие люди. Правда, на высоких портиках цивилизованные женщины бросают вслед кораблям цветы. Но какой-то купец, отталкивая свой корабль от причала, стонет: «Проклятая земля! Надежду погубила, разорен, ограблен!»… И уже не сомнения, а страх охватывает душу странницы. Куда идти? Неужели в этих домах, среди тысяч людей, тот – единственный? Но где искать его – на площади, на улице, у ворот? Где стать, чтобы смотреть? Кого спрашивать? О чем? И как?

- Прикажешь выгружать твой товар?
Женщина беспомощно огляделась. И ее затея во всей своей нелепости и безумии встала и поразила так сильно, что она едва успела спрятать отчаянные глаза. Какой товар? Что привезла она в чужую страну, кроме веры в себя, в свое счастье? А может, она приехала вообще не к тому берегу, в город не тот? Разве можно было так безоглядно выбирать дорогу? А разве она здесь по воле богов? По воле своего сердца она здесь. На чье желание откликнулся оракул? На ее голос, на ее желание! Она принесла дельфийцу свою мечту – мечту ей возвратил дельфиец. И разве она знает истинную волю провидения, разве ей известна судьба?

Куда идешь, женщина? Что надумала себе? Там народ жестокий, не ценит добро и верность. Рабская покорность – вот все, что нужно им. Так зачем же ты, испытав их власть на родине, стремишься в самое гнездо орлов?
Моряк Фаон смотрит пристально… Еще можно все изменить, еще можно вернуться обратно…

И гречанка впервые за долгие дни подымает глаза на моряка. Долгий взгляд: «Иди ко мне». И он подходит, бормочет торопливо, сбивчиво:
- Лучше вернуться тебе, госпожа. Рим – проклятое место. Там ты не найдешь того, что ищешь. Там тебя обидят и обчистят, останься.
- Но ветры осени срывают лепестки, и в дом пора вносить цветок!
- Ты для меня хорошая, – моряк крепко держит ее руку. – Останься! Я поселю тебя в дом матери. Не сходи с корабля. Вернись со мной!
Моряк удерживает ее руку, бормочет непривычным языком слова любви. Большой дом… Новый корабль, который он назовет ее именем, чтобы никогда не расставаться. Он сделает ее счастливой. Он верит, знает – она принесет ему счастье!

Но что же делать? Нож режет сердце пополам, голос ведь так ясно сказал: «Там тебя ждет человек, если узнаешь – будешь счастлива». Пусть это будет небогатый человек, но ведь были счастливы в бедной хижине Филимон и Бавкида, которым позавидовали даже великие боги. Ах, мой Фаон!.. Но теперь я буду тверда. Не дам себя увлечь ни сердцу вольному, ни песням сладостным, коварным.

- Останься. Мы проживем с тобою семь на десять лет! Останься! Ты ведь обещала, когда молилась буре?
- Останься! – смеются корабельщики. – То, может быть, оракул вместо меда хватил по полной чистого вина, хмельного?

Что кормчий-моряк и его скучная жизнь? Что ей дом в лагуне – земля, где она познала горечь юных заблуждений, бедность, обман. Нет, туда она не вернется. Нет, ни за что! Добраться до столицы мира и отступить? Даже не сойти на берег? Ради латаных парусов и разбитой ладьи?.. Нет, нет! Теперь ей даже любопытно – кто же тот человек, для которого боги позвали ее на эту землю? В чей дом? Нет и нет! Она ощущает в себе желание начать жизнь сначала, добиться богатства и такой славы, которая долетит до родного дома и улицы. Она пойдет туда. Она уже чувствует, что там исполнится все, о чем мечтала, чему завидовала. И пусть свершится предсказание!

- Прощайте!
А Кипассида прячется за спинами матросов, надеется, что про нее забудут. Ехидна. Коварная предательница. Конечно, такая немало принесет вреда, но… какая есть – такая есть. Так, Кипассида, решено: ты пойдешь со мной, а я останусь здесь.

Гречанка шагнула к Фаону. Долгий поцелуй. В нем – любовь и благодарность, обещание и надежда. И моряк так долго, жадно и так тесно приник к ней, что Кипассиде не осталось надежды и места ни в сердце кормчего Фаона, ни на корабле.

- Прощай, Фаон.
И вырвавшись из рук Фаона, эллинка сбежала по шатким сходням, пошла, не оглядываясь на разрушенный корабль, а на ее постели корабельной осталась серебряная статуэтка Ирены. Забытая. На всякий случай.

Далеко из тумана, из арки нагроможденных белых облаков, возник огромный город на семи холмах, сверкающий, кичливый, пышный. О, Эйрена! Три мечты, три молитвы, три заветные желания – муж, дом и дети. И все тот же вопрос – кто же он – Единственный?..


                8. ПРОБЛЕМЫ ИМПЕРАТОРА

Над Римом ночь. Город уснул. Дом под дубовым венком на Палатине спит. Просторный кабинет погружен в сумрак, и только светильник освещает фигуру мужчины у открытого окна. Ветер раскачивает звезды в занавесках. Скоро  рассвет. А решения нет. И вопрос стоит так: Закон или Флора? Если быть Закону – не быть Флоре, если быть Флоре – не быть Закону, потому что праздник создаст прецедент и утвердит то, что должно быть уничтожено.
Стало быть, надо запретить это народное гульбище.

«Легко сказать», – вздыхает Октавиан Август, отводя взгляд от звездного неба. Он в смятении, на бледном шишковатом лбу липнет шелковистая челка. Вблизи он кажется не таким моложавым, но держится прямо, даже наедине с собой; таким его знают во всем мире, таким изображают ваятели в статуях и на картинах – решительным и мудрым. Но мало кто знает, какие сомнения и разочарования он переживает. Сколько раз, спрятавшись от людей, зализывает раны, в каком смятении сегодня…

Цезарь Август развернул чистый лист. Огонь светильника мечется в его выпуклых глазах цвета каштана.
«Для блага римского народа к вам обращаюсь, Отцы Сенаторы.
Всякое государство начиналось с суровых законов. И чем дольше удавалось следовать им, тем дольше продолжалась молодость и нарастала мощь державы. Вспомним историю этой проблемы…»

Император Август отложил кисть и выпрямился в широком кресле. Задумался.
Рим болен. Болезнь та же, что постигла в свое время Вавилон и Египет, гигантскую Парфию и маленькую Грецию. Имя этой болезни – свобода. Свобода, которую отнимает у сурового Закона каждое новое поколение. Незаметно, неуклонно, тайно и явно. Закон отступает. И вот: три, четыре поколения – и суровый Рим погряз в коррупции, роскоши и досуге. Именитые граждане строят роскошные дома и виллы, дети и внуки занялись презренным ранее промыслом, полководцы предпочли лагерным палаткам дома в городе. Храбрость, честь, героизм перестают быть уважаемы даже в армии.

Второе: завоевание новых земель, торговые дела с экзотическими странами Востока обернулись для Рима новыми заботами – в Италию хлынули толпы переселенцев, авантюристы, князья, почетные и добровольные заложники въехали на спинах блудливых матрон на все холмы Рима и даже на Палатин, но с которой мы вынуждены считаться, ради сохранения влияния в мире. Рим превратился во второй Вавилон. Вдобавок ко всему, в Италии появился новый, неизвестный доныне класс доморощенных кутежников, ловеласов, холостяков, целые легионы трутней, которые всяческими хитростями входят в дома граждан, разбивают семьи, фамилии, от них пошли скорые разводы, вражда детей и отцов.

Вслед за ними Италию наводнили тысячи куртизанок всех мастей – египтянки, давно известные гречанки, новые германки и даже бледнолицые дикарки из туманного Альбиона, который только вчера открыл Цезарь первый цивилизованному миру, сегодня гуляют по улицам столицы. Вся эта нечисть оккупировала гостиницы Красса, подвалы мельниц, пекарни, бани и даже театры и храмы. На Священной улице по вечерам, в нарядах крашеных, ушитых драгоценностями, в открытых носилках прогуливаются куртизанки, в которых граждане без труда узнают известных матрон.

Мужья ведут себя не лучшим образом, а усердная полиция ничего не замечает. Блуд открытый и прикрытый искусствами достиг такого размаха и силы, что способен разрушить могучий Рим успешнее и быстрее, чем орды германов, сарматов и бессов. Этим скорбным и веселым путем уже прошли Египет и Греция, на глазах разваливается Парфия… Быть Риму или не быть – вопрос лишь времени. Поэтому я решил принять самые жесткие меры…

Принцепс Август складывал очередную речь перед Сенатом, но в глазах его не было уверенности. Рассеянность и усталость овладели им, глаза опять обратились к ночному небу.

Звезды блестели и перемигивались. Звездный купол вращался над городом, и Цезарь Август застыл неподвижно, улавливая это величественное движение. С некоторых пор он часами смотрел в эту бездну, полную звезд, находя там отдых. Величие неба наполняло чувства и мысли покоем, и с уст невольно лились размеренные октавы: «Розовоперстая Эос раздвинет ночи звездный полог…»

Цезарь вздохнул. Последнее время он чувствовал тяжесть от многочисленных обязанностей. Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как судьба нежданно-негаданно вытолкнула его на политическую сцену. Двадцать шесть лет он не покидает ее ни на один час. Суды, помилования, наказания. Дипломатия, мир, война. Браки, свадьбы, разводы, цензура, храмы, жертвенные бараны, потроха… Но никогда он не чувствовал такого томления. Этот Лекс! Этот Лекс доставит ему большие неприятности. Тревоги не покидают его. Обычно все решения взвешивались, просчитывались, была ясно видна перспектива и все заканчивалось победой. Но это решение тонуло в непроглядном тумане, из которого слышался стон-вопль, и по временам чей-то голос козлиный насмешливо блеял: «Поздно!»

Но больше всего поражает единодушное осуждение граждан. Он знает от секретарей, какими эпитетами награждает его Субура и Подол, но еще о большем догадывается, зная подлый язык квиритов.

Позже он услышал: «Неужели это старость?» – из болтовни челяди домашней, когда же при этом возникло хорошенькое личико Марции – он это «поздно» воспринял как насмешку. Он и сам себе усмехался, но ближайшим и очевидным следствием его, так сказать, смотровой инициативы, стало то, что молодые женщины из свиты Ливии и юные девицы, с которыми он, останавливаясь в аллеях парка, говорил о чем попало, – о сережках, о колечках и танцульках, будто он не Цезарь принцепс, а все тот же студент-энтузиаст из Апполонии, – теперь глядели на него с опаской, или норовили проскользнуть мимо, а то и вовсе прятались за деревьями. Раньше они побаивались домну Ливию, а теперь и его.
Цезарь быстро встал и прошелся по кабинету, припадая на левую ногу (сегодня она что-то очень болит). Его поразила внезапная мысль о том, что выступив с этим Lex он оказался в меньшинстве. Да что там! Легче назвать тех, кто поддерживает. Даже друзья на словах одобряют, а истинные дела и мысли прячут. Вот и сейчас – чьи клиенты собрались у подножья Палатина и кричат: «Да здравствует Республика!» – будто кто-то Республику отменял, будто не он, Цезарь Август, олицетворяет Республику? Это не горлопан Кассий Север, и не старый Азиний Поллион – они радуются возвращению к старым порядкам. Там, внизу, кричат клиенты очень близких друзей, выражая тайные помыслы господ, ведущих двойную игру:
- Флора, Флора!
- Лекс, Лекс!
Нет, не в добрый час этот указ. Не в добрый час, несмотря на благоприятные ауспиции. И вот вся Италия у ворот Рима, а решения нет. Зазвенел серебряный колокольчик. Бесшумно открывается высокая дверь в глубине, и аромат арабских благовоний наполняет комнату. Это домна Ливия, закутанная до подбородка в мягкое покрывало. Вошла и остановилась, не выходя из тени.

Голос ее, густой и низкий, прозвучал вкрадчиво и весело.
- Я пришла пожелать тебе доброй, доброй ночи, дорогой муж.
Светильник высвечивает округлый подбородок, полную шею, белые запястья, перевязанные золотыми ремешками… Домна Ливия пристально смотрит на мужа.
- У тебя проблемы?
- Нет, ты только послушай, как пускает пузыри римское болото, как расквакались квириты! Я одел их в тоги, назвал гражданами, объявил властителями мира, а взамен потребовал совсем немного – благонравия. Немного благонравия. И что ж?! Чем ответили мне квириты? «Диктатор»,  «узурпатор»! Они такое говорят! Они и тебя готовы забросать грязью.
- Жара в Риме усиливается – страсти накаляются, – осторожно ответила достойная госпожа и вышла из тени.

Черные пышные волосы рассыпаны по плечам, рот алеет кармином, подведенные на египетский манер глаза оживленно блестят, на пышной груди раскаленными углями горит багряное ожерелье Клеопатры. Она все еще красива в свои годы и свежа, несмотря на позднее время и трудный день. Даже сиятельный муж вскинул бровь и сказал: «О-о!» Но опять заходил по кабинету, опять мучается, опять сердится. Опять у него безвыходное положение. Как и следовало ожидать, квириты не хотят возвращаться к нравам предков, предпочитая жить в блуде. Но он решил почистить Рим, и он его почистит. Прекрасно, он не посмотрит на старых друзей, он назовет имена, отдаст под суд. Они узнают, как подбивать народ против закона.
- Изумительно, – домна Ливия скептически улыбнулась. – Это послание к Сенату?
- Это записка тебе.

Госпожа Ливия скосила глаза на исчерканный лист. Веселый блеск медленно угасает, сменяется деловитой важностью. Она вчитывается, поглядывая на мужа, кивает, но находит душевное состояние супруга неадекватным. Конечно, Цезарь сделает так, как захочет, но она предпочла бы его видеть более спокойным.
Цезарь, однако, не желает отпускать владеющий им гнев. Он ходит по кабинету, шаги его убыстряются, резкий голос нарушает тишину ночи.

- В Риме давно слишком спокойно: небо чисто, Везувий едва дымится. Квириты много едят, долго спят, и каждый день у них календарный праздник. Золотой век! Квириты убеждены, что так устроен мир; они, видно, забыли, что так бывает редко и недолго…

Госпожа усмехнулась. Она все еще не может понять причину такого возбуждения. Да, ее великий муж часто мучится сомнениями, но почему в последнее время редко дергает шнурок звонка, а она ведь рядом – через стену? Уже месяц он не зовет ее… И вот сегодня, заметив свет в его окне, пришла сама, без приглашения, и что ж увидела?

Мало того, что он по обыкновению не знает, на что решиться, но главное: он, кажется, сердит именно на нее за то, что она втянула его в конфликт с квиритами. Вот как.
- Поэтому я метнул молнию в болото. Хочу посмотреть, что будет.
- Ничего не будет!
Цезарь обернулся – взгляд его невольный и быстрый, и она мгновенно поняла нешуточную глубину мучивших его сомнений. Голос ее прозвучал твердо:
- Ничего не будет! Квириты поделятся надвое: стражи морали с одной стороны – мамляи, модники, бездельники – с другой. Слухи об их многочисленности сильно преувеличены. Ревнители станут громко заявлять, а благодушные негодовать… Кляузы, доносы, ссоры через заборы, глупые выходки, вроде выступления на форуме трибуны великовозрастных дуралеев Помпея и компании, с примкнувшим к ним Антонием. И начнется маленькая гражданская комедия, что всегда бывает на уровне морали. О, тема жгучая, интересная, будет работа языкам. Вот и все.

- Кстати, о «сиротах», – Октавиан остановился, пожевал губами. – Что, если они сочтут момент удобным и начнут действовать решительно?
На что госпожа Ливия взвешенно отвечала, что это маловероятно, дальше сбора компромата на дядю-благодетеля они не пойдут. Впрочем, она знает каждый их шаг. И пусть хвалятся, что за ними помпеянцы, антонийцы – они – только Помпей и Антоний. Не более.
- Но на улицах опять кричат: «Да здравствует Республика!»
- Значит, пора завозить хлеб. Корабли в Египте уже загружены.
- Для длинных ножей хлеб не проблема.

И на это достойная госпожа, немного подумав, ответила, что дело, наверное, все-таки в хлебе и что Юлий Первый сделал только одну ошибку: прежде, чем надеть корону, всеобщий любимец должен был заглянуть в амбары Остии… Так что если кому в этой стране вздумается повторить Цезаря, пусть накормит досыта квиритов, заплатит сполна солдатам, обласкает гладиаторов – и объявляй себя хоть богом, что гораздо легче, чем царем, потому что теперь в Риме равный каждый гений, а гений в Риме – каждый третий.

Огонь в светильнике угасает. Наступает утро.
Прозрачный пеплос спадает с узких плеч, туманом обтекает бедра, струится вниз, на круглые колени… Она подошла ближе. Рука белолокотная, так густо унизана браслетами, что на золотую гроздь похожа, легла на плечо Октавиана, угловатое, костистое.
- Оставь дела и не тревожься. Все будет хорошо.
- Но в Риме уже никто не верит, что мы… что мы сумеем обуздать хаос. Может, надо было выбрать другое время?
- Нет. Время выбрано правильно, и все будет хорошо.
- Но мне доносят…

…Скоро двадцать лет живет она в его доме на Палатине и все надеется, что боги сотворят чудо и Рим увидит ее большой живот, несущий долгожданного наследника. Она ездила к далеким знахарям и врачам, сама постигла колдовскую науку; она давала ему в пищу льва и орла – ничто не помогло. Она, до двадцати лет родившая двух сыновей, оказалась порожней и не оправдала его надежд. И жизнь тревожна, союз Юлиев и Клавдиев становится бессмысленным, все держится на том, что она работает от зари до зари и делам Октавиана сопутствует удача… А если неудача?..

А уши сверлит фальцет возбужденного супруга:
- А закон?.. Этот Закон! Что теперь с ним делать?!

«Да, он раздражен именно этим», – подняла умные глаза достойная матрона. Законодатель сам своего закона чуждается, боится, что добавится врагов. Закон повяжет многих: друзей далеких и близких, мецената, полсената, пол-Рима и… Цезаря Октавиана. Но ей что закон?.. В любой день на палатине может появиться молодая. Брюхатая, из числа дочек его многочисленных друзей. «Вот мать моего сына!» – скажет он ей. И что ж? Друзья его поздравят, граждане с восторгом оправдают, сенат пошумит, приличия ради, и сделает исключения для Юпитера. А Ливия? А Ливия уйдет изгнанницей в свой дом, она давно строит собственный, известный в Риме как Дом Ливии «на всякий случай». Но скорее всего, ее дом окажется не на вершине Палатина, а где-нибудь у подножья Везувия. И это в лучшем случае. Вот и весь закон.

- Закон не пройдет, – бушует Октавиан. – Сенат против, нобили против, плебеи против. Никто не хочет этого закона, со времени войны не было такого сопротивления! Кричат, будто я взял их за горло, дверь взломал, в сундук залез. Но я не уступлю, не дам блудникам развалить державу! Даже если все отвернутся. Даже если мне покажут нож. И будут стрелять.
Матрона вздохнула. Она бы не стала так истерически заламывать руки, это не Рубикон.

Законы пишутся не для того, чтобы их исполняли, а главным образом, чтобы нарушив – покаялись, точнее, поплатились. Кроме того… Если ей будет позволено высказать предположение, – голос ее звучит вкрадчиво…
- Если куратором назначить Фабия максима, будет один эффект, если Мецената – другой, если назначить Валерия Месаллу, кавалерийского генерала, последствий вообще не будет никаких, – улыбнулась она. – И покончим с этим.
- А Флоралии? Что Флоралии? Эти Флоралии – вот где у меня!

И он опять метнулся по кабинету. Этот греческий праздник давно потерял значение: для храмов недоходен, казне в тягость, и с каждым годом вырождается в повод для вакханалий и узаконенной пьянки!
Сиятельный меряет длинными шагами кабинет, даже лоб у него взмок. Достойная госпожа испугалась. Она подошла совсем близко.
- Я тоже не люблю эту развеселую богиню, но если народ хочет…
- Народу радость, а я вижу, как греческий дух растлевает суровый и здоровый дух римлян! Будь моя воля, я бы вычеркнул из календаря не только эту Флору… Всех греческих богов! Всех этих пухлых амурчиков, козлов, гермафродитов, – тут он замотал головой, топнул ногой. – Эти пляски, эти размалеванные рожи, ряженные, эти вопли весенних котов…
- Да пусть танцуют хоть голые! – вскрикнула она. Лишь бы музыка военная.
- Но как же в одночасье Флора? И Закон? Lex и Флора?
Ливия улыбнулась снисходительно. Ну, это просто. И выбор здесь совсем не обязателен. Пусть празднуют свою Флору. А после праздника Закон скажет свое слово. Сперва секс, а потом Лекс – только и всего.
Цезарь Август тихонько хохотнул, а госпожа, перемигнув сладостно томными глазами, прошептала со спальни:
- Флоралии приходят и уходят. А закон остается.
- Так будут Флоралии или нет7
- Ты господин – тебе решать.

Лицо его просветлело. Он опустился в кресло инкрустированное слоновой костью, копия того, на котором он восседает в Сенате. Только со спинкой. Он успокоился, поднял голову и важно заговорил, подыскивая жесты и интонации:
- Итак, любезные отцы, сограждане, друзья. Будем толерантны, избегнем волнений и вражды. Я не прибегну к репрессиям…

Речь его лилась спокойно и плавно, по всем правилам риторики, с пониманием момента и перспективы. Он изредка поглядывает на супругу. Она согласно кивает. Теперь все пойдет гладко, он украшаться умеет и любит. И его обожают за юношескую пылкость и разумную важность. А Ливию никто не любит: ни народ, ни домочадцы, ни сын Тиберий. И, как теперь она убедилась, муж тоже ее не любит. И больно сжалось сердце. Не помогают ни ум, ни преданность, ни арабские благовония, ни платье Клеопатры…

Принцепс записывает тезисы. Он взял верный рассудительный тон, теперь он знает, что делать, он увлечен.
Госпожа Ливия коснулась мягкой щекой острых скул мужа.
- Доброй ночи, – шепнула нежно, – не буду тебе мешать.

Она удостоилась поцелуя. Он доволен. Она тоже. Мир опять вернулся в дом, звонок опять будет звенеть. Мир без любви лучше, чем любовь без мира в доме. Ее внимание привлекла вздувшаяся от ветра занавеска, она прикрыла ее складкой шторы. И пошла к двери, запахивая на груди плащ до самой шеи.
Цезарь Август поглядел вслед. Ногу крутит, будто кто выворачивает. Единственное утешение, что именно в часы бессоницы приходят самые удачные решения…

Именем Августа! Октавиан поставил подпись длинную, витиеватую и, подняв глаза к сиреневому небу, улыбнулся утренней звезде.

                9. ПРАЗДНИК ФЛОРЫ


Ио-о! Цезарь праздник разрешил!
Майское солнце ярко сверкая подымается над Римом. Толпы горожан, как весенние ручьи меж холмов, стекаются на Священную дорогу.

- Цезарь праздник разрешил! – разлетается повсюду радостная молва. – Выставляй на лотки пироги, лепешки и сладости. Подымай повыше куклы веселые, ленты цветастые. Флора идет, встречаем Флору!

Квириты пестры и ярки, как праздничные букеты, спешат к городским воротам. Открывай двери, Цирк! Открывайтесь, Театры! Стадионы, кулины и бесплатные харчевни! Цезарь праздник оплатил – сколько еды и вина! Сколько зрелищ!
А сколько красавиц в Риме и какие! Кажется, все цветы высыпала богиня на весенний луг. Хочешь фиалку, розу, хочешь лилию, мимозу…

- Макр, Грецин – выбирайте!
Три приятеля пробираются через толпу. Грецин Помпоний – быкообразный, с лицом, пышущим здоровьем, и бледнолицый Макр, с глазами цвета спелых слив.
- Публий, поспеши, труба играет сбор!
Но Публий, подняв над головой серебряного орла, не слышит, глаза от восторга разбегаются.
- О, смотри, девочка в первом ряду – ротик-лепесток, щечки-персик, жует тестечки и смеется. Знакомьтесь. Это Камилла.
- Здравствуй, Публий! – холодный взгляд девушки теплеет.
Но Публий уже прикипел взглядом к подружке. А это кто, в белой тунике? Реснички опустила, стройностью гордится, прическа в мелких колечках, так и просится под руку.
- Макр, тебе нравится? Грецин, это – твоя!
- Она идет в монастырь, – строго перебивает Камилла.
- О-о! будущая жрица, весталка? – иронично вздыхает Публий. – Как твое имя?
И легче дуновения ветерка послышался ответ:
- Сабинна.
- А я думал Рея Сильвия, – смеется Публий. – Ну что, Грецин, нет? Хочешь покрепче, найдем и покрепче. До встречи Камилла. Сабинна, привет! Я всех вас люблю!

Умчался. Кудрявая голова на тонкой шее, острые лопатки выпирают сквозь шнуровку и ремни кожаного нагрудника. Камилла обиженно смотрит вслед.
Толпы горожан запрудили Священную дорогу от Капитолия до старой стены Сервия Тулия. Патриции и рабы, ремесленники, вольноотпущенники, крашеные визгливые девицы и достойные матроны -–все хотят первыми увидеть Флору, принять участие в ее триумфе, пройти на Форум, а может, даже на Палатин, под самое окошко Октавиана Цезаря.
 
Но колонна солдат оттесняет квиритов под стены домов. Дорогу Флоре! Толпа кипит за железными спинами преторианцев. Почему так тесно, и зачем такие строгости? Афраний Камилл стал посреди дороги – по протоколу! – и выставляет у ворот «особую когорту».

- Публий овчина, стань в строй, – рычит префект. – Потом с тобой разберусь.
Макр и Грецин злорадно ухмыляются, та «когорта особого назначения», которой отводилась важная роль в соблюдении порядка, оказалась жалкой горстью молодых полицейских, среди легиона одетых в латы гвардейцев. «Служи Цезарю, Публий!» Друзья взмахнули прощально рукой и нырнули в ближайший погребок.
Толпа возбужденных молодчиков, сопровождаемая их «клиентами», врезалась в заслон полицейских, расколола строй, кулаками и палками, пинками и зуботычинами пробивает дорогу к воротам. Квириты встречают их приветственными криками:

- О, смотрите, сироты пришли. Помпей в плаще деда. Антоний в египетской короне. А этот, с мушкой на губе – Месаллин. Дети, им все позволено. Смотрите, префект Камилл уговаривает сойти с дороги. Как же – послушают. Что им префект, если дядя Август ничего сказать не может. Смотрите, префект двинул против них когорту молодых полицейских. Куда там! Их – тысяча приспешников. Ай-да сироты – орлы! Э-эх, от когорты только клочья полетели.

В широкий проем старых ворот входят две женщины в просторных греческих хламидах. Это Флориды Их встречают приветственными аплодисментами, криками и хохотом: «Вива, Флора!»

Гречанки удивлены, но держатся с достоинством. Высокие прически украшают их красивые головы. Праздничные одежды драпированы изящными складками, ноги обуты в высокие котурны. Много искусства вложено в эти наряды, зато так приятно ловить на себе ласковые взгляды мужчин и ревнивых женщин. Гречанки закрывают уши. «Бом-бом!» – бомбят, барабанят!.. Что это у них, фестиваль такой? Ужас!

- Флора идет! – взвизгнул чей-то кликушеский голос.
В один миг несметные толпы, продавив ряды легионеров, хлынули на дорогу. «Вива, Флора! Добро пожаловать! Большая Флора, заходи!»
Крики, здравицы, зажигаются факелы. А вперед выступили трубачи, блеснула высоко звонкая медь, и прямо в лицо богини грянул боевой марш. Оглушительно. Прекрасно. Народу нравится. Флора вошла в город.

Огромная кукла плывет над толпой вдоль Священной дороги. Груди пышные, бедра широкие, на голове плещут ветром разноцветные ленты. О, Флора! Ее щеки ярко накрашены, брови сведены по моде на переносице, глаза синие-синие, зубы белые-белые. На голове венец из бересты и – босая. О, Флора! На большой телеге ее тянут сильные мужчины из цирка, обнаженные спины лоснятся потом. Большая Флора улыбается, медленно подымает руки, разбрасывая цветы. А вокруг нее танцуют, кружатся веселые подруги – горожанки, селянки и даже патрицианки. Вплели в волосы цветы, обвили плечи гирляндами, они похожи на свою богиню – свободны, беззаботны и доступны – выбирай!

Публий идет в оцеплении, ограждая шествие Флоры от восторженной толпы, и хоть его толкают в спину и сажают на плечи детей, он зачарованный смотрит вокруг. Да, Рим – не соломенная Сульмона…

На мгновение возникло в памяти бедное селение в долине, зажатое горами, прохладные рощи, под узловатыми корнями звенят прозрачные ручьи, и вечера волшебные с песнями девушек, старые сказки белобородых стариков… Нет, в Риме не соскучишься.
Под сводами погребка, куда спустились его друзья, тоже не скучно. Какие-то люди – все знают, что это клиенты «сирот» – угощают любителей выпить на дармовщинку и провозглашают тост: «Долой тирана!» Им осторожно отвечают: «Вива, Флора!» Они объясняют, что Флора уйдет и будет плохо. Но «оловянные кружки» согласны на «живи, Республика!»

Молодым приятелям не до политических разногласий. Грецин и костлявый Макр взяли по кружке вина и устроились в прохладном уголке.
- Что случилось с нашим Публием Соломой? В деревне был стыдливым, как нетронутая девица, а в городе будто с ума сошел.
- Очарованный селюк, – брюзжит Макр.
- Говорят, у него много знакомых девушек, а он все ищет, ни одну не пропустит, заговорит, заморочит. И эта вот – Сабинна – весталь?..
- Психопатус импульсивус, – Макр потягивает мелкими глотками вино. – Праздник свободы от отцовской палки.
- Говорит, вот придет праздник – перецелую всех Флоралий.
- Схизофреник! Я с ним говорил, больше говорить не хочу. Он все выбирает: Сабинна или Камилла? На той жениться нельзя, на другой нельзя не жениться. А пока живет впроголодь, кормится у генерала Месаллы, в его салон бегает чаще, чем на службу, все пишет стихи, но не получается ни про войну, ни про любовь. Но кажется, на этот раз папаша Афраний Камилл поможет ему сделать выбор между полицией и Музой.

Друзья еще по большой заказали, но только пригубили, грохнула дверь и по лестнице скатился Публий, за ним девицы из свиты Флоры.
- Эй, Макр, Грецин, смотрите, какие дивы крепкие!
Приятели смутились. Флориды хохочут и тащат за собой. Танцуй и пой, сегодня день такой! Но Грецин-силачина краснеет, а Макр как воск желтеет, душа за него болит - в–дно так всю жизнь и останется нецелованным.
- Да что вы смотрите на них? Любите их, любите!
Веселки рассмеялись, вино расплескав, убежали. Публий тащит друзей на улицу. Не может быть, чтобы в такой день Публий не нашел для них невест. Флора сказала: «Любите!» Цезарь сказал: «Женитесь!»
- Ах, Публий, немного же прибытку дает тебе любовь! Скажи, Грецин.
- Насколько я знаю, Гомер больше преуспел, если бы взял в руки копье и щит.
- Дурная шутка и без вкуса, – обижается Публий. – Так, идем дальше, смотрим.

Солнце поднимается выше над Римом. Хорошо в такую жару принять прохладную ванну по дороге на Форум, потому здесь, в Бане Агриппы, Помпей собирает друзей-заговорщиков. Свежая информация! Появление куклы на Форуме – сигнал для наших. Они готовы. Кроме того, староверы собираются копать фундамент для храма Флоры. Они нас поддержат. Переговоры ведутся.

- А если кукла не появится на Форуме? – резонно спрашивает Месаллин.
- Маршрут нам известен, – важно отвечает Помпей.
Клиенты прибежали. Доносят: никто не хочет кричать: «Долой узурпатора!»
- Как не хотят? – сердится Помпей. – Плохо стараетесь. Квириты должны кричать «долой».
- А чего им кричать? – сочувствует Месаллин. – Все идет по протоколу: чучело по городу возят. Вход в цирк и театр бесплатный. Лупанарии закрыли, Красса под арест посадили, зато Флора водит за собою толпу свободных матрон. Караван – кого хочешь выбирай! – и в радостном исступлении кричит: – А в септиме муку дают и масло постное бесплатно наливают! Эй, Помпей, сколько будет, если от одного отнять один, а потом, опять же, один прибавить?
- Ничего не будет, – угрюмо роняет Помпей. – Что было, то и останется.
- Нет, Помпей, нет! А по счету Папаши Октавиана – десять. Вчера Юпитер рычал: «У-у-у! Праздник запрещу! Флору не пущу!» Гром, молния! Квириты возбухли. Гракх точит скоторезку. Помпей готовит переворот и объявляет: «Завтра штурм Палатина»… А Папаша взял и оставил все, как было. Квириты утром просыпаются – у них праздник! И хлеб и зрелища. А в цирке скачки. А на реке сражение кораблей. Ай-да Папаша Октавиан! Учитесь грамоте, учитесь, как из ничего прибыток делать, друзья. Ничего не даря – одаривать. Угрожать, но не приводить в исполнение. И граждане довольны, и Папаша без натуги заработал любовь квиритов.
- И чему ты радуешься?
- Женщину ищите, женщину! – кричит злорадно Месаллин, пуча глаза.

                ***

А наши странницы – Элисса и Кипассида – идут по Риму. Все в этом городе для них удивительно: какие улицы, дома высокие, статуи колоссальные! Женщины-латинянки ничего, есть среди них и хорошенькие. И все же – кто самые красивые женщины во всей Ойкумене? Эллинские женщины самые красивые! Очаровательные и желанные. Ах, куколки, прелесть! Гречанки широко и весело шагают, они исполнены надежды. Праздник, это добрый знак. Избранник вот-вот должен появиться, улыбнуться, выглянуть из окна, сойти с богатой колесницы, упасть с неба, наконец! Кто? Может быть, тот, а может быть, этот?

Медленно движется Большая Флора по священной улице, вслед – лавиной людские толпы – италики, египтяне, персы, греки, армяне – разноязычный людской гомон. По тротуарам снуют крикливые торговцы воды, копченой рыбы, и – цветы, цветы, цветы…
- Эй, красавец, купи поясок на талию любимой. Сам завяжешь – легче развяжешь. Браслетки на ножки, в уши сережки! Эй, холостяки, бедняки несчастные! – чернобородый круглолицый египтянин махнул рукой вслед троим приятелям и обернулся к двум женщинам в греческих хламидах: – Помада, помада! Нарисуй себе губы по вкусу любимого. Браслеты на щиколотку, чтобы дружок слышал. Румяна, румяна, Аврора называются!…

Гречанка Эллиса отводит глаза и быстро уходит вперед.
- Эй, Макр, Грецин, смотрите – дивы иноземные! Тебе которая – большая или меньшая?
- Смуглая.
Гречанки не оборачиваются. Дают себя осмотреть и сами со звонким смехом обсуждают праздник:
- О, смотри, нашу Флору водят! А вон там старики пляшут под дуду! А на телеге актеры разыгрывают что-то варварское. Боги Олимпа! Мутунами потрясают, это у них театр такой? Кошмар!
- Эй, Грецин, эта – твоя, а та, Макр, – твоя! – звенит голосок за спиной.
- Подруга, нас заметили! Гуляй свободнее, веселей гуляй… Какой прекрасный город! О, сколько цветов!..

Кипассида как струна натянутая, только глазами водит – что-то говорят? Слышно, покатать на лодке собираются. А вечером заглянуть в какую-то долинку? Долинка-расщелинка, дым из-под земли. Страх и ужас! Что еще говорят? Они такое говорят! Мне приятнее та, нет, мне приятнее эта. Вот эта может собою целую постель занять… А ты, Кипассида, коза… Неужели у провидения такой голосок звонкий и задиристый? Неужели так быстро все свершается? Боги, как удивительно соткано все! Какой же он, избранник суженый? Терпение, терпение…

Гречанки оборачиваются – перед ними Школяр. Солдат. И Ряженый с венком на голове кудрявой, и волосы колечками на щеке румяной. Осмотрели. Переглянулись.
- О, какие куколки – греческие!
- Понравились? Что ж дальше?
- Однако, где в этом городе Палатин? Где Форум? Мы совсем заблудились.
Румяный зарумянился до самых волос, Солдат вздохнул. Но школяр сухопарый скривился и сказал что-то вроде: «Зачем мне гречанка, если сегодня можно взять патрицианку». Приятели сразу отстали, а уходя еще посмеялись, мол, зачем вам, гречанкам, Палатин? Ступайте лучше на Субуру. А что такое Су-бу-ра?
- Щенки. Вертопрахи. Варвары! Нет, это не судьба.
- Румяна, румяна, Аврора называются… Ленты, бусы, кораллы…
- Вива, Флора! Долой тиранию!
- Вива, Республика!
- Мамилларе, мамилларе, корову в козу превращает и наоборот…
Здравицы, выкрики, рев труб и дудок сливаются в один сплошной гул.
Плывет над толпою Большая Флора, смотрит синими-синими глазами, улыбается белыми-белыми зубами и разбрасывает живые цветы, напоминая о скоротечности жизни.
«Танцуй и пой, люби, ищи подругу и старость ненадежную крепи…»
- О, смотри, подруга, какие персоны!
Гречанки останавливаются пораженные. Прямо на них идут два важных римлянина. Впереди осанистый, лысый, в цветной тоге, разукрашенный, как Зевс. Рядом другой – на гриб белый похожий. За ними свита большая. Важные господа останавливаются и пристально разглядывают иноземок… Глаза у господ веселые. Переговариваются.
- Хочешь забрать гречанку с собою, друг Гораций?
- Если на то будет твоя щедрость, дорогой Цильний.
- Так смотришь с вожделением, – глаза персоны сочатся маслом.
- Скорее с сожалением, – вздыхает Белый Гриб.
Страшно, жутко и радостно! «Там тебя ждет человек…» Неужели оракул сбывается? Неужели это он? Знак, знак, боги, знак!
А Кипассида будто с ума сошла.
- Не упусти момент, подруга. Скажи, мол, Кипассида согласна! Говори, не молчи. А вдруг? А хоть и старый, а хоть и лысый – как бы его нежила, миловала. Как бы я его причесала!
- Тише, подруга, кажется, они понимают по-гречески.
- А что я такого сказала, что сказала? А он, любчик, так смотрит, так смотрит! – и Кипассида решительно шагнула к золотым господам.
- Сальве-привет! Интересуетесь? Мы эллинки. Приезжие мы… Что? да-да. Которая понравилась? Я – Кипассида! Стесняется дедушка… А мне приятно, а мне хорошо.

И положив голову персоне на плечо, сомлела, растаяла. Персона беззвучно смеется, большое чрево сотрясается. Свита умильно переглядывается. Белый Гриб вздыхает:
- Ты прав, Цильний. Все серебро, что в сундуках и на висках меняю на черную жизнь последнего плебея. Жизнь, начнись сначала!
Добродушно посмеиваясь, персона раздвигает толпу золотым костылем. Молодые гречанки в слепой надежде идут следом – позовут или не позовут? О, воля провидения, сила исполнения и чудо совершения! Ну что же?..
- Плохо чистили город, господа, – сычит Меценат и проходит, указывая жезлом на Марсово поле.
Звероподобный префект выпучил воловьи глаза. Эдил крикнул солдатам: «Взять!» Солдаты радостно отозвались: «Хеп!» – но гречанки уже скрылись в толпе.
Нет. И это не судьба.
 
Флора сворачивает со Священной улицы. Она избрала не прямой путь к Форуму. Молва молнией метнулась по толпам: она направляется вниз, к реке, на Марсово поле. Она пройдет мимо Театра, будет присутствовать в цирке на скачках. Там ее будет приветствовать Император Цезарь Август. Она откроет выставку цветов, а потом вернется на Форум. В храм Марса. О, там ожидается большая драка. Там староверы-республиканцы намерены разобраться с Цезарем и с Сенатом: за что обижают Флору и почему дискриминация? А пока богиня последует за Меценатом – он будет раздавать деньги и входные жетоны в Цирк и Театр.

Помпей выскочил из ванной, на ходу вытирая впалую грудь и набрасывая алый плащ.
- За Флорой!
- Месаллин, ты идешь с нами?
- Нет, – ухмыляется вдогонку Месаллин.
- Почему? – скосил подозрительный глаз Помпей.
- Потому что наш спор о том, кто надежднее – римский гражданин или Ее величество Богиня Раздора решается не в твою пользу, Помпей.
- Посмотрим, Месаллин.
- А еще потому, что Юлии всегда были умнее Помпеев, а Клавдии тем более. Но если Юлий Лохматый был гениально снисходителен, то Клавдии элементарно злые. Поэтому ты, Гракх, не очень кричи – тетка Ливия все слышит. А может быть, даже видит. Вы, Сироты, у нее вот на таком крючке!
- Ты, Месаллин – предатель. А может быть, даже соглядатай.
- Я не жажду быть усыновленным. И ты это знаешь, Помпей. Но я не хочу быть соучастником глупостей и бодаться с железным быком. А за сим – прощайте.
И Месаллин, посвистев своим клиентам, пошел прямо по опустевшей улице.
- Иди, иди, – вскричал Гракх. – Трус. Кулинар!
- Я далеко не уйду, – успокоил Месаллин. – Я здесь посмотрю, как Помпей-внук вслед за дедом и отцом проиграет Юлиям народ римский. И как ты, Гракх, попадешь в лапы тетки Ливии. Что-то мне кажется, что твоя скоторезка дразнит ее больше, чем красный плащ Помпея.
- Убирайся!
- Прощайте.

И Месаллин поднялся на высокий портик в прохладную тень. Отсюда хорошо видно, как клиенты Сирот восторженно крикнули: «Долой тирана!» - но от них шарахнулись. Иные вздрагивали: «А что б вас!..» иные же ворчали – великовозрастные бездельники! Служить не хотят. Пахать, сеять не хотят, только шатаются по кабакам, народ мутят. Дебилы.

Месаллин хохочет, скаля зубы.
Затишье… Священная улица опустела. Только из подвалов и погребков слышатся веселые песни.

«Особая когорта» молодых полицейских получила приказ занять вход на Форум и дожидаться прихода Флоры, а пока присматривать за жирными матронами, чтобы их не обидели не в меру перебравшие квириты. Так сказал префект. И когорта молодых полицейских ринулась исполнять службу не без удовольствия.
А май случился цветоносный. Деревья будто молоком облиты. Листва прозрачная, нежная. С утра дождь прошел, солнце блестит в лужах.

На высоких портиках знатные матроны, весь Палатин и Капитолий. Здесь первые красавицы Рима и те, кто были первыми, и те, кто будут.
Вот госпожа Теренция Меценатова. Ват госпожа Месалла. А вот госпожа Фабия. И триста ее племянниц!
- Макр, Грецин, здесь такой цветник! Чует мое сердце…
Восторженный крик Публия затихает. Но вскоре он является – лицо в пятнах, на щеках розы. Все поцелуи собрал, хвастунишка, у жирных матрон. Высоко поднимает империум и ведет за руку девушку – брови густые, плечи широкие. Молодая. Крепкая. И патрицианка.
- Как твое имя?
- Фабия!
- Нежная, добрая означает. А это Грецин Помпоний, солдат Четвертого Скифского верного до гроба легиона… Ну же, Грецин, открывай рот. Что ты куксишься? Ты не смотри, что она такая строгая. Ты лучше послушай, как поет ее сердце: «Возьми меня за руку, пригласи погулять, не отпускай обратно в дом отца». Ну, возьми ее за руку, а дальше все само собой… Ах, какая девушка! Строгая, чуть с ленцой. Добрая будет матрона! Хочешь, сосватаю? Нет? Ну, ты камень, Грецин! Пойдем, Фабия. До встречи, Фабия. Я люблю тебя, Фабия…

- О, госпожа Теренция! О, госпожа Помпея, Эмилия, Марция!..
Замучил! Как сделать, чтобы он отвязался? Надо его самого озадачить.
- Вам не угодишь. Та чересчур скромная, а та развеселая. Та зеленая, а та уже спелая. Провинциалка – нет. Патрицианка тоже нет. Так что же вам надо?
- Ах, Публий, что ты целый день торгуешь, а сам не берешь? Ты покажи нам, какая она – твоя? А мы посмотрим и скажем: «Вот Публий – счастливый, он сделал разумный выбор». Ты, наверное, и сам не знаешь, как за это дело взяться.
- На спор – возьму любую!

                ***
Вот Флора Большая выходит к излучине Тибра. Народ за рекою ей песни поет величальные. Любит Флору народ за щедрость, за солнышко майское, с нею надежды его на урожай и приплод. А еще почитают богиню за то, что владеет она таинством жизни волшебным. Раз Юнона, терзаясь бесплодием, Флоре в сердцах рассказала про злую обиду, что терпит от мужа Юпитера. Флора тогда показала цветок ей и тронула телку цветком – телка тотчас понесла. И к Великой Богине только дотронулась алым – тотчас она зачала, вот тогда-то и Марс появился.

Плывет толпа по широкой дороге вслед за Большой Флорой. Кружит людской водоворот. Подруги Флоры собирают вокруг себя народ, кружатся в танце. Лица их открыты, но некоторые не снимают покрывал. Впрочем, квириты догадываются и сообщают имена. Кого здесь только нет, кого здесь не увидишь! Кажется, весь город вышел на праздник весны и цветов. Солнце поднимается выше. Ликует народ, кажется, какой-то незримый ветер кружит головы.

Неожиданно раздался резкий окрик:
- Ты хочешь от меня ускользнуть?
Гречанка замерла и сжалась, как от удара плети. Перед нею стоял Даймон.
- Море не разъединяет, море соединяет. Ты и здесь будешь моею! – он злорадно оскаливает белые блестящие зубы, глаза его неподвижно раскрыты, горят холодным огнем. – Моя нильская змейка, не дрожи!
Но гречанка уже овладела собой, взгляд прямой, голос жесткий.
- Что ты еще хочешь от меня?
- Как?.. Ты еще задираешь нос? Ты сколько унесла из египетского дома?..
- Уйди с дороги, козел зловредный. Прочь, я сказала.
- А-а, вот как?! Ну, что ж, моя голубка ощипанная, ты в моих руках. Иди, но ты всегда будешь содрогаться при виде меня.
Крепкий поцелуй, как укус змеи. Гречанка отступила, прижав ладонь к прокушенной губе. Чернобородый перс смешался с толпой.
- Эй, Публий, смотри, Сабинна с подружкой идет. Хороша! Величавая, телом зрелая, умом ребенок – чистая весталь! Зато отец Сабинн, вон тот, в бараньей шапке, на страже. Не подступись! Оглядывает всех и хвалится: «У меня за нею миллион». Золотая девочка!
- Как ты такую возьмешь, Публий? Ты ее не возьмешь, Публий.
- Это не мой идеал. Зачем?
- Ну покажи нам, чтобы мы могли повторить твои слова, Публий.
- Элементарно.
Публий подмигнул и, устремив на девушку пристальный взгляд, зашептал.
- Сабинна!.. Сабинна. Какое красивое личико у тебя, Сабинна! Какой взгляд из-под ресничек, нежный –нежный! Какие руки тонкие, белые. Кто красивее тебя, Сабинна? Кто милее тебя, Сабинна?!
Грецин смеется.
- Она же не слышит.
- Все услышит, – подмигивает Публий и продолжает ворковать: – Как прекрасна ты будешь в свадебном наряде, Сабинна! Сколько радости ты подаришь мужу, Сабинна. Са-бин-на!
И девушка вдруг оборачивается. Глаза ее находят Публия. Густая гирлянда из цветов и зелени обвивает шею нежную. Пестрый ремешок на щиколотке тонкой… Без голоса я, и сердце сразу биться перестало…
- Ты песня моя – Сабинна!
Щеки девушки вспыхивают алым румянцем. Она прячет лицо в голубых фиалках. Публий взял руку Сабинны.
- Ты красивая и улыбка красивая, ты красивая вся! Когда я увидел тебя, сердце обрадовалось. Я давно искал такую и вот – нашел! И и если даже отец закроет тебя, я все равно найду. Я – Публий! Запомни это имя. Я всегда с тобой… Увидишь солнца луч – это я, Публий. Птица запела в саду – это я.
Сабинна открывает лицо, глаза ее блестят. Еще слова, еще…
- Ты здесь живешь? Дальше? На улицу выходишь? Нет. Послушная дочка…
- Сегодня я приду. Выйдешь?.. Скажи, скажи!
- Я в садик выйду.
- И бросишь цветок на дорогу?
- Цветок на дорогу.
- До вечерней зари. Подари мне фмалку.

В толпе перешептываются: «Два осла ушастые, один на сцене, другой в зрителях». Кто? Что? Где? Старый Сабинн давно и неодобрительно смотрит на сцену, а теперь видит, что за его спиной дочь переглядывается с каким-то противным повесой в венке из хреновых листьев.
- Кто такой?
- Я, Публий Нос, – победитель!
- Не знаю такого!.. Сморчок болтливый. Так бы и придавил вертлявого.
И дернув за руку дочь, пошел прочь от балагана. Публий залился краской досады. Толпа хохочет. Макр скалится – что, взял?

Ио! Трубы ревут, барабаны бьют. Квириты довольны, Флора не ханжа, надутых речей избегает, она открыта для всех! Она обещает цветущую весну, жаркое лето и осень, щедрую на плоды. Да, да, Флора не злопамятна, она простила сенату эту убогую встречу, простила неуважение принцепса Августа.
- Вива, Флора!
Сироты идут рядом со староверами. Новые римляне старые римляне вместе.
- Вива, Флора! Флору – на Форум! Поставим Флоре Храм рядом с Марсом!
Вдруг:

- Октавиан! Император! – ошалелый голос в радостном испуге.
Что? Где? Не может быть! Квириты всполошились, не поверили. Принцепс теперь на улицы не выходит. «Зачем ему?» – «Зачем, Зачем! Вон там стоял, в плащ закутанный, в теплых чулках, на левую ногу хром!» – «Мало ли!» Но оказалось, что многие видели человека, похожего на Цезаря. «На Флору смотрел не очень-то любезно, а про нас сказал: “Квириты уже с утра мокрые”.» – «Тогда это точно он!» И бросились искать инкогнитус. Тут же прибежали какие-то темные люди, расталкивали толпу: «Где Цезарь?» Толпа насторожилась. «А что ему делать на улице? В цирке он, в императорской ложе». – «Нет его в цирке и в театре тоже нет. Домна Ливия в тревоге». Всю казарму преторианцев подняли. Посмотрели, пошарили и скрылись.
 
Месаллин сидит на высоком портике, клиенты обмахивают его опахалом, он попивает розовую водичку.
- Эй, Помпей, ты уже стал республиканцем? И ты, Криспиний, записался в староверы? А где Красс? Антоний где? А тебе, Гракх, я удивляюсь, ты все еще на свободе?
- Трус, изменник, кулинар!
- Бедные, бедные сиротки! С кем вы идете? С чем вы идете? У твоего деда была армия. У твоего отца армия и корабли. А что у вас, психопаты? Вы проиграли еще вчера, сегодня вы помечены. Поэтому ты, Гракх, закинь подальше в канаву свою скоторезку, а ты, Помпей, переверни дедовский плащ наизнанку и беги в свои сады так быстро, как только сможешь.
- Отстань! Иди к воронам!
Месаллин горестно подымает руки, хватается за голову и смеется, и рыдает вслед.

Дым коптилен, жар жаровен. Печеное, копченое, сладкое и хмельное! Сливы, ягоды, сыр и бананы – пей, жуй, глотай.
- Эвоэ, Кипассида, только в Риме ты становишься похожей на гречанку.
- Здесь и ты похудеешь на морской капусте и салате.
Кружат гречанки по улочкам Форума. Когда же чудо? Когда же появится тот единственный, ради которого переплыли море?.. Где хваленные герои римские? Где триумфы? Где театры, актеры, поэты?
- Ох, подруга, какие еще чудеса, и зачем тебе театры? Так ноги болят!
- Не ной, Кипассида. Лучше возьми флейту в голос!
- Скажи лучше, где ночевать будем?

Кружаи гречанки по улочкам Рима. Невесело им среди веселья, не любопытны фокусники и кулачные бойцы. Близится полдень, гаснет надежда и приходит разочарование – и город грязный, и улицы кривые, искусства грубые и язык топорный. О-о, теперь понятно, почему римляне обожают цветы – чтобы уберечь носы от зловоний. Да-да, и это их приветствие «Ио!» на крик ослиный похоже. Плохой город!

Улица вдруг расширилась, и толпа разливается по широкой площади. Восторгу квиритов нет предела – Большая Флора входит на Форум! И пусть эта кукла с фиалковыми глазами выглядит нелепо на фоне многоэтажной базилики Эмилия, но Флору любят и хотят видеть ее на ступенях храма Марса! Как минимум! Но преторианцы уперлись:
- Стой!
- А почему? – подняли голос староверы.
- Потому что нет в протоколе.
- Почему у Флоры нет своего дома? У всех есть, у Марса целых пять, а где дом Флоры? Ведь сам Марс сказал: «В городе Риме вместе со мной обитай». Вот и будем строить Дом Флоры рядом! Немедля!
- Не пройдет!
- Дискриминация?!
- Долой принцепса! Долой понтифекса безбожника!

Республиканцы закинули тоги на плечи и – локтями вперед, пошли напролом. Тут прибежали Флориды, стали солдат задирать, растаскивать, кружить, угощать сладостями и поцелуями. И уже прорвали оцепление и тащили Флору на место, где закладывали первый камень нового храма, но префект Камилл закричал:
- Флора останется здесь, и пусть ее тешат актеры!

Актеры! Актеры! В звонкую медь протрубили актеры и раздвинули ширмы.
«Веселая игра о Псевдолле»

Яркоцветными лоскутьями платья бесстыдно играя на сцену явилась гетера Мелита. Рыжие кудри вокруг головы волновались свободно. Следом за нею ее продувная служанка Плуто. Дом благородного мужа Псевдолла они увидали, в щели заглянув богатства его сосчитали, хитро, коварно перемигнулись – годится! Руки и шею украсила браслетами и ожерельем Мелита. Бедра широкие шарфом тройным обмотала Мелита. Громким советам толпы уступая, подушку под платье она подмостила, публику тем потешая – и белокурой красоткою с грудью большою смело явилась во двор перед умным Псевдоллом.

Старый Псевдолл поливал в это время цветочки. Сказку ему рассказав о своих злоключениях страшных, очаровала Мелита хозяина дома. Чистой водицы она попила, и только самый красивый цветок попросила она на прощанье. Долго они тот цветок выбирали, целое утро в саду они пышный букет собирали – роз ароматных бутоны и лилии чудные видом, также нарциссы, ирисы, фиалки и гиацинты. «Сердцу мила моему ты, Мелита», – прямо сказал ей Псевдолл-господин и – это случилось не позже полудня – поцеловались. Стала гетера Мелита баюкать Псевдолла. («Дурак он и тряпка!» – громко кричала толпа.)

 Тут прибежала служанка Плуто и шепотом тихим доносит, что, мол, соседский школяр озабочен ребенком, прижитым с Псевдоллою, дочкой Псевдолла. И что она, пожалев молодых, уговорила отдать ей малютку – так, мол, дитя и мать молодая останутся в доме. Это промолвив, плутовка отдала ребенка гетере Мелите…

Тут актеры, завравшись, убежали за ширмы – договориться, что делать? Антракт. Публика ругает Псевдолла, ругает Мелиту (очень она уж похожа на Ливию), ест пироги с укропом и ожидает следующего акта.

Друзья догнали Публия на тихом Квиринале. Публий крадучись идет за старым Сабинном и его дочкой. Улочка круто поднимается в гору. Складки розовой столлы колышутся перед глазами, шлепают босоножки, мелькают узкие щиколотки.Друзья пристраиваются рядом.

- Публий, ты похож на собаку: еще чуть-чуть и ты укусишь ее за пятку.
Публий прикладывает палец к губам. «Если оглянется – будет моею». А если нет?.. Старая площадь. Таверна. Зайдет Сабинн опрокинуть чарку или нет7 Если зайдет… Старый сабинн подозрительно оглянулся, топнул и показал нож. Друзья схватили Публия. Никогда не думали, что он такой сумасшедший.
- Возвращайся, Публий, слышишь, трубят!
Сабинна подымается по крутой улочке. Розовое пятно размывается в солнечном мареве. Друзья смотрят вслед.
- Славная деаушка, – говорит Грецин.
- Да-а! Это девушка! Но то, что какая-нибудь взбалмошенная Флоралия или провинциальная гречанка, или дикая германка. Это настоящая весталь! Скажи, Грецин?
- Поздравляю, выбор хорош.
- Тебе нравится Сабинна, говори?
- Славная девушка!
- Тогда… Иди к Сабинне. Вот, возьми, отдашь ей фиалку.
И Публий побежал на звук трубы. Великодушный порыв, однако, пропал зря. Грецин смутился, Макр морщит костлявые щеки.
- Ради того, чтобы выщелкнуться, он ничего не пожалеет.
Ах, так вот что думают о нем друзья? Публий не в силах скрыть досаду.
- Ты, Макр, злой, как рак-отшельник, и рыбами ты интересуешься не зря. А ты, Грецин, застирай свои гальские брюки. И оба идите вином упиваться. Все кончено. И вообще надо подумать, нужен ли я вам и нужны ли вы мне?
- Публий, ты обиделся? Макр шутит по дружбе.
- И поделом. Трепло. Надоел со своими любовями: Хлида, Либа, Сульпиция, Камилла, а теперь Сабинна. Целый букет! Нашел, понюхал, бросил. Смотреть и слушать тошно.
- А мне все нравятся. Я всех люблю.
- Да… Столько девушек! – вздыхает Грецин. – Немыслимо двух одновременно любить.
- Да? Ха-ха! А я люблю одну за то, что гордая, другую за то, что скромная…
- Но кто тебе больше – Камилла или Сабинна?
- Никто! Никого у меня нет. Все это безделки. Вон их сколько – беленькие, черненькие, веселые и грустные, модницы и простушки. А такой, чтобы увидел и… у-у-ухх! как понравилась – нет. Ах, если бы встретить такую, чтобы в ней сила и нежность, ревность и вера, чтобы думал о ней день и ночь, чтобы от нее я засмеялся и заплакал! Если бы такая – красивая, как Елена, умная, как Афина, сильная, как Юнона… если бы найти…

В звонкую медь протрубили актеры с высокой телеги и раздвинули ширмы.
Вот проснулся старый Псевдолл и не верит глазам и ушам своим: «Ты отец, а это твой сын», – объявляет Мелита и, пелены развернув, ему на руки садит ребенка. Тут же стоит вся родня, домочадцы и дочка и единодушно его убеждают: «Долго ты спал и забыл, как всегда, то, что сделал». Плачет на радостях старый Псевдолл и объявляет Мелиту женой и хозяйкою дома. И постановляет – ключами владеть ей от дома, кладовки и сердца! Все согласились единодушно.

Стала порядки свои наводить повсеместно Мелита: дочку Псевдоллу скорехонько переселяет в пристройку. Всех домочадцев она со двора прогнала и немедля в дом принимает обжору-вояку. «Он будет дом охранять твой, – сказала Псевдоллу, – это племянник мой». Все согласились единодушно и дальше поплыли. Вечер пришел и устроили пир – ели, пили и, крепко обнявшись, душой веселились. Заполночь съели барана, вином упились и стали делиться – не поделили! Начали спорить, разоблачать и ругаться. Шум подняли несказанный, дом заходил ходуном, затряслась телега, и на башку многоумному старцу упали стропила – тут и прозрел он. Тяжко вздыхая, Псевдолл колотится башкою об стену: «Дочь понесла. Жена родила. Сам он внуку отцом оказался. Обманули, надули! Куда боги смотрели?!»

- Император! – завопил чей-то голос отчаянно, радостно.
- Где? Где император? Где Цезарь Октавиан?
- Тут он, в толпе, и смотрит комедию.

Актеры заиграли так, будто в них золотыми монетами бросили. Летят горшки, сковороды, летит тряпье-черепье. А в заключение – драка большая. Под занавес обжора-племянник запер тетку Мелиту в чулан. «Так ей и надо!» – кричит толпа. А он, отвернув угрюмую рожу, в щель помочился. Публика воет в восторге. «Чума и холера на ее голову». А дурачок бегал по сцене и описывал всех. А когда восторг публики достиг предела – дурак стал длинною струею поливать толпу. В это время на его плечах уже болтался кусок пурпура.
   
- Ужас! – хватается за голову наша гречанка.
- Браво! – квириты устроили актерам овацию и, утираясь, хохотали.
Но едва ли не веселее всех смеялся рыжеволосый человек в солдатском плаще и широкополой шляпе. Он обнажал зубы в широкий плотный оскал, повизгивал и вытирал слезы. Толпа прихлынула и отхлынула, – они узнали его, – перед ними принцепс Август, собственной персоной. Квириты в недоумении – чего это он? Так смеяться над заигранной греческой пьеской и актерскими выходками невозможно! А он глядит из-под руки и снова заходится и хлопает, будто увидел то, чего не знал раньше.

- Про кого игра? – звонко хохочет он. – Про кого комедия?
Квириты поначалу смутились. А потом и себе начали подталкивать друг дружку локтями, они тоже кое-что знают и понимают. Про кого игра? Может, про Флоралии, а может, и про жен. А может, и про Ту, чье имя лучше не упоминать! А может, о тебе басня рассказывается! Так они смеялись, показывая пальцами. И поддерживал это сам Октавиан. Это тот, кого они в свое время сделали консулом, а потом и принцепсом. Мальчишка! Впрочем, квириты довольны. Октавий устроил щедрый праздник, а главное, пришел к ним, как бывало тогда, в девятнадцать лет. Он не оделся в пурпур, не строит из себя божество, а остальное… остальное – его семейное дело.

Тут кое-кому захотелось поговорить с ним серьезно, и уже послышались басовитые республиканские голоса: «А правда, что тебе целуют руку?» – «А правда, что закон об оскорблении величества уже написан?» Но на них зашикали и потянулись к нему оловянные кружки: «Наливай!» Но тут набежали Флоралии. Они прослышали, что Цезарь Август здесь. Эвоэ! Да он красавчик! И челка модная, и ноги стройные.

- Иди скорее к нам! Танцуй и пой, сегодня день такой!
Взяли за руки и повели. Всем хочется покружиться с принцепсом, понтифексом, судьей верховным.
- А что, может, поцелует для потехи?
- Ну и задаст ему дражайшая супруга, как узнает, – грозят квириты, окружив площадь. – И вам задаст, она про вас все узнает!
- А он пришел к нам сам, – отвечают весело вакханки. – И как ему не развязать поясок, не задрать тунику, если он сам такой любитель?!
Кружится хоровод, кружится под волынку Цезарь. Квириты, заметив такое дело, стали выхватывать красивых, молодых и вталкивать их в круг, где скачет у ног Флоры и прыгает Отец Отечества. Вот это праздник! Ай да принцепс! Вот истинный племянник Юлия Лохматого!

Кружат Эллиса и Кипассида по Форуму. Невесело им среди веселья, не радостно среди молодых и красивых, богато одетых и бесстыдно нагих. Куда ты в своей хламиде выщивеной?
- Ну, что, – ноет Кипассида, – где успех твой? Право, поедем домой!
- Мы не для того приехали, чтобы город осмотреть. Еще не вечер.
Еще тлеет надежда, но блеск предсказания опасно померк. Что им праздник – чужое веселье? Где счастье нагаданное? Где он – единственный?
- А вот гречанки! Подать Октавиану гречанок! – кричит какая-то толпа.

И чьи-то руки грубые хватают ее, сталкивают с каким-то рыжим, над которым потешается толпа. Хохочет, грохочет!.. Никогда ей не забыть эти темно-рыжие, полные скрываемой боли, глаза. Оскал зубов. Дыханье хриплое. Он улыбается, но на лбу его горячая роса. Он умело танцует, но он болен. Рука костистая в плечо вцепилась… Она невольно подчинилась.

Но проскакав еще, он покачнулся. Еще немного – упадет! Что с ним? Страх мечется в его глазах. Не хочет слабость показать. Он ничего не видит! «Не уходи!» – рвется хриплое дыхание. Все произошло в одно мгновенье. Она не успела ни разглядеть, ни пожалеть. Остановилась. И руки протянув, подставилась, будто бы для поцелуя. Но он осел безвольно в ее объятиях. Толпа отзывается ревом восторга.

- Какой у нас беспутный император! Великий Цезарь жив!
Вдруг крик ужаса и визг разорвал веселье. Над ними мелькнула тень. Железо острое гремит о каменные плиты. И под телегу, извиваясь червем, ползет какой-то человек. Ноги толпы его как крысу топчут… Гречанка краем глаза увидала перья красные преторианцев. Железные их спины. И в следующее мгновенье поднятое их сильными руками его тело. И бледное лицо, и шея с острым кадыком…
- Убили Цезаря!

Она не поняла, что здесь произошло, и бросилась в другую сторону. Опять чужие игры! Она не знает и знать не хочет, кто он, какое дело у толпы к этому рыжему калеке? Уйти скорее! Бежать отсюда!..
Солдаты без разбора хватают всех, заталкивают в оцепление.
- Стой!.. Ты! ты была с Цезарем!
- Я свободная. Танцую с кем хочу!
- Идем со мной.

Бычья шея. Воловий глаз, насупленные брови – зверский облик. Начальник римский. О, провидение! Что же это? Полиция? Тюрьма? Конец?!
- Вот куда тебя завел оракул! – в отчаяние кричит подруга. – Вот где ты будешь ночевать!

Большая Флора стоит высоко над толпой. Открыто смотрят ее намалеванные глаза, румяно блестят круглые щеки. Она подымает руки, разбрасывая цветы. Каждый получит свою долю. Рано или поздно.

Но что это? Рыжие хвосты пламени взметнулись из-под ног куклы, набитых соломой. Черный дым клубами окутал ее яркие одежды.
Большая Флора горит!

Пожар! Пожар!.. Где? Что? Опять пожар? Как праздник – так и пожар!
Толпы квиритов бегут на Форум. Большая Флора горит! Раскрашенная телега охвачена пламенем, жадный огонь срывает одежды, ветер уносит пылающие клочья.
- Флора! Спасите Флору!..

На площади паника – одни бегут вниз, другие рвутся подойти поближе. Дым разъедает глаза, раскаленный воздух обжигает…
Раз, два, три! Кто самый сильный, отважный и важный – пожарный! Чей поцелуй самый жаркий, пожарный?.. Через площадь топают бравые парни в медных касках, в руках длинные крючья. Набежали, растащили, оборвали…
В суматохе к Эллисе подбежал рыжий центурион, перемазанный сажей.
- Беги!
- О, Эйрена!..

Набросив на головы подолы, гречанки вырвались из оцепления.
Раз, два, три! Приходи, красотка, к храму до закрытия двери…

Пылает огонь. Пожарные длинными баграми ломают ноги Флоре, кукла дрожит. Толпа отступает, и уже никто не стремится спасать богиню, только вакханки кричат:
- Это поджог! Кто-то бросил под колеса огонь!
- Это месть! Это Клавдии!
- Это сироты!
- Это пьяницы…
Но чаще всего произносится имя – Ливия.

Префект Камилл тут же на пепелище устроил разнос когорте молодых полицейских. Раздувая горло, изрыгал ругательства и топал ногами.
- Недоумки. Головотяпы. Бараны! А я предупреждал – бдительность! Бдительность! Цезарь Август праздник народу устроил. Свои деньги вложил, Флору оплатил! Народ радовался. Гости радовались. Сам император радовался, как малое дитя!.. А кто все испортил? Вы все испортили! Но я этого так не оставлю. Я расследую каждый ваш шаг… Послал баранов! Самых умных послал! Что, негодяи, гонялись за жирными матронами? Командиры будут наказаны. Остальные распущены! Топилий Лат. Публий Овчина Нос. Заберите у них империум!

Весь Форум в дыму. Огонь перекинулся на лавки и вспыхнул с новой силой. Вниз покатилась телега с обгоревшим театром, за нею побежали Флориды. Толпы горожан сбились на Священной улице, глядят вверх на пылающий Форум…
И никто уже не замечает сирот под статуями предков. Никто не приветствует, никто слова ласкового не скажет. Только Месаллин, проходя мимо, ехидно шепчет: «Идиоты»…

- Эй, Помпей! – разразился он злобной тирадой. – Я найду тебе самых лучших адвокатов, ты только скажи, кто ходил с ножом на Цезаря? Чей человек – ваш или чужой? Молчишь. Придурок. Тираноборец. Хочешь в историю попасть? Так если бы удача, тогда имело бы смысл. А вдруг – это Она? А это точно Ее дело. Три птички – одной стрелой. Мужу страхов наделала – раз. В гражданах жалость возбудила – два. И вас, идиотов, подвела под удавку. Чего еще не хватает Римской Волчице – только вашего чистосердечного признания. Идиоты, рогом против такой машины – бараны!.. Вон, за вами уже пришли. Смотри же, не вздумай брать на себя славу за чужое дело.

Сироты озираются в поисках выхода, ринулись к площади дымной, но префект им заступил дорогу. Преторианцы уже закрыли переулок, и священные статуи предков им больше не защита. Цензор Катон указывает пальцем на сирот: «Исполните закон!»

Сироты под конвоем быстро покидают священное место под статуями предков. Месаллин вслед кричит:
- Помпеянцы твердолобые! Это у тебя наследственное, Помпей! Но ничего, будем надеяться, что и это сойдет вам с рук. Инфантилес акселератус! – и затем, отвернувшись: – Но какова мамаша Ливия! – восхищенно пробормотал он, покачав головой.

Вдруг остов статуи пошатнулся, изломался, падает золотой венец… И последнее, что увидели квириты – улыбку Флоры, глаза синие-синие, зубы белые-белые…
Кукла рухнула в пылающий костер. Туча дыма и пепла поднялась над площадью. Вопль Флорид услышали даже за рекой.
 
Праздник закончился.

*******************
Продолжение следует