Чапаев и З. Фрейд

   Семеныч проснулся к вечеру, и, не зная к чему бы холодненькому прижаться больной тяжелой головой, покрякивая сполз с печи. Комиссар посмотрел на него с укоризной, но Семеныч скорчил ему рожу и босыми ногами прошлепал в сени за огурцом.

 - Ишь ты, сверлит точно совесть, мать твою…
 - Ну и начудили вы поутру, Петр Семеныч! – сказал комиссар громко как на собрании.

   Всегда, после того как комиссар говорил что-нибудь таким голосом, Семеныч, еще даже не разобравшись в смысле сказанного, весь сжимался и начинал остро чувствовать вину перед кем-то.
 - Ну что там? - прокряхтел он, стараясь быть как можно более безразличным, но все-таки посмотрев разок в сторону комиссара как побитая собака.
 - Не помните? – строго спросил комиссар, разлиновывая какую-то никчемную тетрадку.
 - Не помню! – огрызнулся Семеныч и прошмыгнул мимо. В руке он зажал огурец, но после начатого разговора уже не хотел его есть, а только держал и давил, и рассол медленно стекал в рукав.
 - Напрасно, напрасно Вы так… - комиссар снизил тон и как-будто отвлекся на тетрадку, но Семеныч знал, что это только игра – как у кота с попавшейся мышью.
«Вот ведь лезет со своими напоминаниями, анафема! Почему бы не оставить в покое героического командира?» - недоумевал Семеныч про себя, но сам при этом чувствовал, что комиссар прав, и так его - Семеныча и надо, как нашкодившего кота, макать мордой в лужу. От этого было совсем тошно, и руки опускались.
 
   Комиссар молчал, Семеныч залез обратно на печь, швырнул обмякший огурец в угол под образа и, перекрестившись собрался спрятаться под тулуп и спать дальше.
 - Зачем женщину зарубили, Петр Семеныч, ни в чем неповинную?
Семеныч почувствовал, что внутри его как-будто обожгло, и он вскочил на печи.
Понеслись в беспорядке перед глазами события утра, в сутолоке образов разглядел он партизана Оглоблю в гробу и усмехающуюся бабу.
 - Так ведь она смеялась над телом геройского партизана, павшим смертью за дело мировой революции! – закричал Семеныч, - неужели ж ты этого не видел?
   Комиссар усмехнулся и стал что-то записывать ровным почерком на расчерченном листе.
   Семеныч соскочил с печи и стал искать свои штаны и шашку.
 - Это же контра! – крикнул он снова и стукнул по столу кулаком.
 - Как бы не так… - горько усмехнулся комиссар, глядя прямо в глаза Семеныча своими -  трезвыми и умными – бабу ту парализовало после смерти партизана - вот и вся ее усмешка.
 - Ну так ведь она сама сказала мне, мол, по тому и смеюсь, что Оглобля трус и предатель как и все ваше краснопузое племя!
Комиссар вздохнул и отвернулся к тетрадке.
 - Ну что ты молчишь? Что приснилось мне что ли?
 - Онемела она как Оглобля помер, Петр Семеныч.
 - Ну вот… - Семеныч сел на лавку и неистово стал тереть лоб и щеки.

   Через пару минут так и не найдя штанов и шашки, он в одних портках тихо выбрался из избы на двор и огородами вышел в поле, где кроваво-красный закат разрубил полосами фиалковое небо.
   Было почти тихо, только за спиной раздавался приглушенный лай собак, и впереди вдалеке слышался топот лошади. Кто-то скакал по полю, но Семеныч не видел его. Сердце его наполнилось надеждой.
   Внезапно он вырос перед ним на горизонте – огромный, до небес, красный всадник в бурке и папахе. Семеныч узнал его, обрадовался и побежал навстречу.
Всадник остановил коня, соскочил на землю и протянул Семенычу свою огромную руку.

 - Здравствуй, Петька! – весело громыхнул его голос, отразившийся эхом в небесных далях.
 - Здравствуй, Василий Иванович!
Всадник поднял Семеныча и усадил к себе на плечо. Медленно поехали они по волнующемуся морю спелой пшеницы.
 - Что, теснит тебя вражья сила?
 - Теснит… Да и сам порой я, Василий Иваныч, себе хуже врага…
 - Это как так?
 - Да вот, бабу немую зарубил…
Красный всадник усмехнулся:
 - Это кто ж тебе такое рассказал?
 - Комиссар…
 - Ну тут все так да не так… Баба та была такая же немая, как наши комиссары. Язык у нее, может быть, поострее твоей шашки, и пострашнее иного австрийского психоана... тьфу ты, дьявол, пулеметчика.
 - Что же, завербовала ее белая контрразведка?
 - Да нет же… Какая там контрразведка. Самая досадная нелепость этой бабы в жизни партизана Оглобли в том, что никто ее не вербовал.  Давай, расскажу тебе все по порядку.  – сказал Василий Иваныч и расправил усы.
 - Партизана Оглоблю нашла она как то в поле, порубленного казаками, забрала к себе, выходила его и прятала в подвале от белых.
Семеныч вздохнул:
 - Ну вот еще того хужее… А я ведь ее как контру зарубил…
 - Ну ты погоди убиваться. Контра или не контра, термин этот к бабью не применим  – пожалела просто она его, смотрит – лежит мужичонка весь в крови, едва дышит. Вспомнила все свои беды, как тятька ее по рябой морде бил, а мамка за косы таскала, как ей и воспитанные господа и солдатня разные обиды по женской части чинили. Вспомнила, значит, и думает: «Вот лежит человек гораздо более несчастный, чем я, у него может уже и руки и ноги никогда не двинутся, а как мужчина, он, скорее всего, уже совсем безобиден – такого и полюбить не страшно!». На здорового и справного то мужика она уж не рассчитывала, а тут, значит, как раз – увечный и беспамятный. Ну и прибрала она его себе. Стала его выхаживать, откармливать. А партизан Оглобля, надо тебе сказать, здоровый был мужик и очень упертый в своем желании бить мировую контрреволюцию. Стал он, поэтому, поправляться на глазах. Ноги пока еще у него не ходили, так он на руках так проворно ползал и даже танцевать научился. Долго ли коротко, смотрит баба – Оглобля лыжи снова на фронт навострил. Загрустила она. Покажет ей Оглобля какой-нибудь новый фортель на руках, а она только грустит и думает, как бы ей его удержать.

   Сначала не осознанно, а потом уже нарочно стала она ему перевязки делать плохо – то грязными бинтами завяжет, то артерии перетянет. А оглоблю так просто не возьмешь – он все на поправку движется, уже и нижними конечностями шевелит. Поняла баба, что если дух его богатырский не одолеть, так и около подолу не удержать. Стала она его на разговоры соблазнять, про всякие дела былые расспрашивать. Начала издалека – про тятьку, про мамку выведывала.
Оглобля все ей рассказывал и мал по малу, многое из своей жизни сам вспомнил и ужаснулся.

   Вот наш Оглобля и стал вдруг задумчивый и хмурый – с шашкой не упражняется, на коне не джигитует. А баба еще масла в огонь подливает:
 - Милый ты Оглоблюшка, любимый мой, ты бы не сидел на сквознячке, продует. Ни силы то в тебе настоящей ни смекалки нету, все только революцьонная одержимость, вот и казаки то тебя как мальчонку-несмысшленыша порубили.
 - Верно говоришь, – кивает головой Оглобля, я ведь и сам всегда так думал, только вот все какая-то самонадеянность глаза застилала.
Порой нет-нет да взыграет в Оглобле кровь, приснятся ему сражения с мировым капиталом, вскочит он тогда на печи, на войну засобирается. А баба держит ухо востро, уж тут как тут, оладушками со сметаной ему прямо в морду тычет:
 - Ты мой сахарный Оглоблюшка, покушай, кто ж тебя так еще покормит, обласкает.
 - Все так, никто обо мне никогда так не пекся, благодарю тебя добрая баба! – говорит Оглобля и смотрит преданно, а баба то уж смелеет:
 - Чего же ты и все твое племя оглоблино видели в жизни доброго? И батька твой и дед все в лакеях ходили и господа то их по мордам били… А ты же на это с детства на все смотрел и через это такой же вырос… Куда тебе с господами воевать, если ты им сам сестер своих в спаленки отводил.
 - Правду говоришь, – отвечает ей Оглобля понурясь, а сам оладушку жрет – так и было.

   Изредка Оглобля заводил с бабой разговоры про войну, вспоминал свои геройские походы. Порой немного приукрасит и, вроде как, ему стыдно станет, сконфузится. Баба это отметит и ехидно так вставит:
 - А шрам у тебя не щеке ни с каких ни с колчаковских фронтов – это тебя твои же братья- революцьонеры отметили, после того как ты в застенках всех белой контрразведке сдал.
 - И это правда, не буду отрицать. – не мог Оглобля врать ни себе ни людям, все рассказал ей, что было в его страшной жизни.

   Стал Оглобля от таких разговоров сохнуть и утешение находил только в самогонке и у бабы той под подолом. Ну известное дело и сгинул не за грош…
   Замолчал Василий Иваныч, посмотрел по сторонам, вздохнул:
 - Сколько же еще таких Оглоблей лежит в русской земле…
   Семеныч тоже завздыхал, может даже всплакнул.
 - Так ведь теперь как получается, Василий Иваныч, – ободрился вдруг Семеныч,  - не зря я ведьму прихлопнул то?
 - Получается не зря, – усмехнулся Василий Иваныч, - разглядел стало быть врага,  Петька, не потерял революционной бдительности.

   Семеныч решительно открыл дверь в избу и почувствовал как вместе с ним в теплую затхлую темноту проник свежий воздух, острый волнующий, наполняющий отяжелевшее тело новой жизнью. Он отыскал в потьмах свои штаны и шашку, закричал комиссару:
 - Вставай Иван Абрамыч!
 - Что такое? – комиссар искал очки на столе возле окна, и что-то прикрывал одеялом - что случилось, белые, да? – привычная его уверенность куда-то исчезла, он встревоженно принюхивался и сильно заикался.
 - В поход пора! Враг то, он не спит, он новые личины себе ищет! – Семеныч достал шашку и ткнул ей легонько в одеяло.
Под одеялом взвизгнула испуганно баба, Семеныч захохотал, сверкнул в темноте глазами и выскочил во двор.

24.10.2016