Соло на бэк-вокале. Глава 12

Август.

   
Клонясь, увядая, по картам гадая,
Беззвучно рыдая, безумно страдая,
То губы кусая, то пальцы грызя,—
Сходили на нет, растворялись бесплотно,
Но знали безмолвно и бесповоротно,
Что вместе нельзя и отдельно нельзя.

Так жили они до последнего мига,
Несчастные дети несчастного мира,
Который и рад бы счастливее стать —
Да все не умеет: то бури, то драки,
То придурь влюбленных… и все это время.

О Господи Боже, да толку-то что!
                Дм. Быков.               

               
 *       *       *


- Да кто она такая вообще? – они спускались по бульвару от Восточной вниз по Ленина.


 Бульвар был выдающийся, правда, дети об этом не знали. Бульвар был французский. Хотя для ЛЛ он навсегда остался Свердловским бульваром, и везде: в Москва, в Одессе, много где в Европе, где бы не встречались ей французские бульвары, она думала про себя: «о, свердловский бульвар!». Почему? Да фиг знает. Просто для нее все началось в Свердловске, вся архитектура.


 - Ну, как  кто, она эта…, она Ванина учительница по литературе.
- И че?
- Че-че, ниче… Мы с ней в больнице лежали… С ней и еще с бабкой одной, Глафирой…
- Ну, да, конечно, это повод, чтобы ехать  в другой город, искать каких-то мужиков. Вы или че-то недоговариваете, или сами чего-то не знаете.


При том, что в городах  и в европейских, и следом в российских появилась мода на абсолютно пешеходные зоны, совсем без транспорта, Екатеринбург оставался верен своей индустриальной природе. Он уважал транспорт, оставлял за ним равные права, не взирая на моду, тренды, гламурность и некоторую пидороватость современного представления об искусстве.


- Не-а, не знаем… А нам и не надо. Нам с Викой эта бабка оплатила поездку, выдала командировочные, че бы и не поехать? У меня зачисление в середине августа… Вика пока без работы.

- Да, и она сказала, что это ее свадебный подарок нам…


Бульвар – был оплотом этого содружества людей и машин. При том, что  каждый соблюдал субординацию и не лез в пространство другого. Между этими автономиями проходили четкие границы лип, кустарников, тополей, и прочей флоры.

 
- А у вас свадьба была?

- Нет еще. Мы осенью поженимся. Ване нужно сначала…, ну, в общем, осенью… Глафира сказала такая… про путешествие, мы думаем, ура, в Турцию, или там хоть, коротенький турик, хоть на автобусе,  в Европу, а она нас вишь, куда задвинула… Сказала, я плачУ, и место тоже выбираю я… И еще там кое-что сделать, и кое-что узнать… Мы согласились. Че? Хорошее предложение. Я, например, рада, что мы сюда приехали, а ты, Вань?

- Угу.

- Давайте посидим, - предложила Оля, первая села и подождала, когда Иван передаст ей сумку с купленными в начале дня банками с пивом для них и бутылочкой с чем-то похожим, но сладким, для Викуси. Они уселись на белые деревянные скамейки с боковинами из чугунного литья, такие узнаваемо питерские, или московские? или сочинские?


- Вань, че ты делаешь?

- Да вот… пытаюсь найти этого деятеля…, - сказал мальчик, открывая банку с пивом. Потом Оля, потом и Вика последовали его примеру, и открыли свои пузырьки.


В разные времена бульвар украшали разные скамейки, то чугунного литья со спинками, крашенные в белый цвет, потом их сменили скамейки совсем без спинок, потому что появились любители сидеть на спинках, упираясь ногами в сиденья, пить пиво и сплевывать, куда ни поподя. Эти времена канули в Лету  вместе с ларьками  со всякой дрянью, как говорит Вика. Теперь чугунные скамейки вернулись, напоминая о детстве, почему-то о Москве, и эпохе индустриализма, когда чугунные скамейки клепали миллионами и распределяли по всей стране, соответственно плану-заявке.

 
- А мне она нравится…


Вообще у этой аллеи почти трехсотлетняя история, она сто раз перестраивалась, и сто раз планировалась к ликвидации, но счастливо пережила и строителей, и ликвидаторов.  В детстве ЛЛ - бульвар был заасфальтирован, теперь - покрыт аккуратной плиточкой, но во все времена он был местом уединенным, несмотря на кучу других праздных и  гуляющих  мимо твоей скамейки, и грохот трамваев за спиной, потому что сразу за чугунной оградой бульвара проходили трамвайные пути, и это была исключительно Свердловская черта французского бульвара. И почти восемьдесят лет, трамвай становился невольным свидетелем и участником всех разговоров и открытий, тайн и признаний, сделанных на бульваре. Бог весть чего он мог бы порассказать, если бы мог!


- Кто нравится? Глафира?- спросила Оля.

- И Глафира тоже, и эта учительница его. Когда мы зимой в больнице лежали… Десять дней, представляешь! Я ни одной минутки не скучала... Они такие умные, веселые, смешные. Пол учебника переписали. Ваще не скажешь, тетки вроде, а такие молодые!

-  А че за учебник?

-  Да учебник по литературе… А, ты ж не знаешь!... Ты Джульетту читала? Ну, «Ромео и Джульетта»

- Да, кино смотрела…

- С Ди Каприо?

- Да.
 
- Это вообще не то!... Я тоже не знала. Она мне сказала почитать. Говорит, что про нас с Ваней написано… А там такой конец плохой! Я давай реветь, а Глафира за меня заступается и говорит, мол, мое старое сердце заслужило хеппи енд… Ну и вот…- девочка аккуратно отхлебнула из бутылочки, -  И они давай придуряться. Что Раскольников старуху не убил, И что муму не утонула, и Что Чацкий женился на своей этой как ее? ну, в общем, на девушке. А Онегин - на Татьяне, и Ленский - на Ольге. И все у всех хорошо. И они такие ржачные! Я только и успевала краткие пересказы прочитывать, про че они там? А они прикинь, все знают…

- Ниче не поняла… Зачем?
 
- Ну, это потому что ты «Ромео и Джульетту» не читала…

- Я знаю, про че там,… мы танцевали… в балете, не весь, правда, балет, там «Танец рыцарей» взрослая группа танцевала, и танец «Ромео с Джульеттой» тоже… Аня Борисова, такая наша звезда была, Джульетту танцевала. Такая красивая, и техничная, и изящная, и женственная, обалденная…

- Ну вот они тоже говорили, что Ди Каприо это сделал, и что он мастер, и большой артист, но сначала в словах услышал. Ну, в общем, мы с Глафирой были против, чтобы герои умирали. И ЛЛ с нами согласилась. Говорит, правильно, нечего героев убивать, почем зря!... Ваня, надо же Глафире позвонить, сказать…

- И че мы ей скажем?

- А че?, не скажем?

- Не, не сейчас, давайте уже из дому…



     *       *       *


- ... Глафира Андреевна, здрасьте. Это Ваня…


…


- Как умер? Не может быть!

- Да. И походу, ЛЛ об этом знает…

- Знает?

- Ну, вроде, она была жената на нем

- Замужем, Ваня.

- Ну, замужем. А теперь как бы вдова.

- С ума сойти! А вы откуда знаете?

- Нам ее оператор сказал.

- Что сказал?

- Что жена и что умер… А нам-то че делать?

- А у вас билеты обратно на когда?

- На субботу…

-  А вы уже хотите поскорее домой?

- Да нет, мы тут… очень хорошо отдыхаем…, - сказал Ваня, глядя на Олю, и почему-то смутился, отвернулся и покраснел.

- То есть у нас есть еще сутки… Я как-то не соображу…, давайте, я немножечко подумаю, а потом вам перезвоню, хорошо?

- Ладно…


               
*       *       *



Она перезвонила минут через пятнадцать.
 
 Когда девочки принялись за приготовление ужина. Оля сказала, что идеально сбалансированным обедом являются ленивые голубцы: капуста для клетчатки, мясо – белковая составляющая, рис – углеводная. Лук для витаминов, хотя, какие витамины, когда столько варится.  Короче, Вика режет капусту, Ваня чистит лук.

- Вот что, дети мои, - сказала Глафира, - попробуйте найти его знакомых, узнать, как это все случилось.

-  Что именно? Как умер? Или как женился? - Ваня послушно взял у Оли три луковицы и крутил их в руке.
 
- Как… как все…? Ванечка, дорогой, если бы я знала, что там так все запутанно, я бы, конечно, не впутывала бы в это детей… но раз уж…

- Че это мы дети?- он решительно отложил луковицы и ушел в комнату… «Вань, ну, че, мы же тоже слушаем» заныла Викуся, и он вернулся, -  Ниче мы не дети. Мы, можно сказать, ведем полноценное журналистское расследование, а вы – дети!

- Все-все, Ванечка, беру свои слова обратно… Конечно, не дети… Давайте подумаем до завтра, может какие мысли появятся. Мне бы с вашей ЛЛ поговорить, да только я не понимаю пока, на какой козе к ней подъезжать…


Они распрощались, и Ваня положил трубку. Оля, как заправский повар, лихо опрокидывала в  кастрюлю рис:


-Я знаю, как это сделать, - сказала она, грохнув сковородку на плиту.

- Что?

- Ну, как узнать, про этого вашего героя, - в сковороду она  налила масло и вывалила фарш.

- Как?! – в один голос спросили наши дети.

- Послезавтра уже август… - сделала она паузу, ожидая понимания, которого, естественно, не дождалась, нашла пестик и начала методично работать им по краю шкворчащей сковородки.

- И что? – Вика перестала даже резать капусту, а Ваня отвлекся от лука.

- А война в Осетии произошла…?- пестик поступательно приближался к центру сковородки, но понимания у аудитории не прибавилось.

- Оля – не томи! – сказал Ваня, угрожающе отодвинув от себя лук
.
-  Режь, режь давай…Восьмого августа, двоечники вы позорные!

- И что это значит? - Вика уже заканчивала с капустой, - Вань, ну кто так режет, дай-ка я…
 
- Это значит, что время готовить репортажи не эту тему…,  - торжественно подняв пестик, сказала Оля, не глядя сунула инструмент в мойку, поискала лопатку и перевернула содержимое сковородки.

Дети смотрели на нее, все так же без понимания.

- Мы сделаем материал про Цхинвал восьмого года!... Он же у вас жертва налета?... Можно про них сделать отдельный материал… Персональный… Слезливый, - она забрала у Вики порезанный лук, красивым движением высыпала его в сковородку, - Мне нужно, чтобы вы вытащили туда Богословского.

- Посолить, - подсказала Вика.

- Да, точно, - и в руках мелькнула банка с солью, - Снимем репортаж, я покажу его Люськиному шефу, может, меня в телевизор возьмут. И я уделаю этого Бортникова! –  и она сделала этот голливудский жест - «фак» - угрожающий  кулак в согнутой в локте руке, с красиво прорисованным бицепсом, - Пока он там мечтает о роли пахана сицилийской мафии – пусть смотрит, гад, как меня!... каждый день!... крутят! по ящику!...

Только сейчас дети вспомнили об утреннем инциденте, о Бортникове, о котором, оказывается, ни на минуту не забывала Оля.

- Сделаете это для меня, и я раскручу историю вашей Доброй Феи?

- Оля!... Ну, ты крутая! – сказал Ваня и посмотрел на Вику, та только покивала:

- Я тебе завидую, какая ты смелая! А как же мы это сделаем?

- Скажите Богословскому, что у вас есть сюжет, пусть он с координатором договорится.

- Так просто?

- Нет не просто, нужно, чтобы туда выехал Богословский, во-первых именно он, а во-вторых один, он меня уже снимал, с ним может проканать. Материал я сделаю не хуже Лильки. Даже лучше. Просто если она тоже поедет, то она его и сделает, а это моя идея… ну, и ваша, конечно,…но вы же у меня не оспариваете право на сюжет?

Дети помотали головами…

- Да как я уеду без редактора? – возбухнул Богословский по телефону уже через пару минут.

- Богословский, миленький,  придумайте че-нибудь, - выхватила у Вани трубку Оля –  Это Оля Дабонина. Я буду ваша вечная должница. У меня же сюжет был лучше, вы же сами говорили. Мне кровь из носу надо в ваш ящик!
 
- А-а, Оля…, вона как, мне надо подумать… хорошо, давай  я подумаю, завтра с утра созвонимся?

- Хорошо, во сколько?... в десять... хорошо, - она выключилась и начала вытирать трубку от ленивых голубцов.

Ваня с Викой смотрели на нее во все глаза:

- Ты еще круче, чем я думал…, - сказал Ваня, а Вика только кивала.

- Это на вас пол-театра оборачивается, как только вы заходите. А на меня никто не обернется, если я голос не подам...- и она снова принялась за голубцы… -  Поэтому я пода-ам!

 И она снова изобразила этот   голливудский  «фак»!


               
  *       *       *


- А че, на нас пол-театра оборачивается? – спросила Вика потом, когда они уже поели и мыли посуду. А Ваня ушел в ванную.

- А ты не знала? - Оля расставляла кастрюли и сковородки в шкафчике под подоконником.

- Нет.

- Еще как, и не только в зале, - она приняла у Вики кружки и водрузила на подставку на столике.

- Да?

- Да… И на сцене тоже… Суходольский весь спектакль на тебя пялился…

- Это который в черной пачке? – она передала Оле ложки, вилки, ножи, целую охапку…

- Да… Заметила?

Вика ничего не ответила, только покраснела.

- Обычно он пялился на меня, - сказала Оля.

- Да? – совсем испугалась Вика.

- Надо будет нам туда еще раз сходить до вашего отъезда, - сказала Оля, и тарелки перекочевали в ее хозяйские ручки.

- Нет!

- Да, ладно тебе, че как ребенок! Тебе, кстати, сколько лет? - она подала Викусе полотенчик.

- Двадцать, - та вытерла руки и повесила полотенчик на ручку допотопного холодильника.

- Мне двадцать три… А Ване?

Вика забеспокоилась, хотела соврать, но не смогла:

- Ване восемнадцать… Будет… Осенью.

- А че ты красная такая?

Вика мучительно сглотнула:

- Я раньше, пока с Ваней не дружила, в черный красилась. Такая брутальная, знаешь, и резкая, и все такое… Но я тогда старше смотрюсь, мне и двадцать три давали…  А Ваня стеснялся, что такой маленький… Я и смыла все.
 
- Дура ты, Вика! Ваня такой яркий. Ты походу думаешь, что это ты его украшаешь?... Еще пару-тройку лет, он станет круче Суходольского.

- Да? Правда? - и Вика, кажется, с облегчением перевела дух, - Нет, я знаю, что он красивый парень… Просто…

- Ой, помолчи, Вика…  Просто он тебе слишком легко достался!

- Ниче подобного!... Ну, да… Это правда… Но это все равно ничего не меняет. Я люблю его, и… Да и все!

- Да вижу я! На вас и оборачиваются поэтому, а не потому, что вы красивые.

- Почему?

- Потому что у вас любовь… Это же видно. Это не подделаешь.
 
- Да?

- Да… Я тоже так хочу, … а у меня – одни Бортниковы! Бортников же тоже на тебя еще в театре запал…

- Да?

- Ну, да… Мы первую часть спектакля наблюдали еще в фоейе… Как вы с Ваней обнимались и ели одно мороженое на двоих.

- Просто он свое быстро съел…, - Вика опять покраснела, - и что все смотрели?

- Ну, не все, наверное, но половина-то точно… Но это Бортников на тебя запал, а я-то на Ваню.

- Правда? – Вика засияла так, будто ей впервые за вечер сказали что-то хорошее, - А он не слишком… молодой?

- Ну, конечно, он молодой…, но это даже стильно…. Потому что он у вас все равно ведет.

- Ты такая умная, Оля!

- Ну, что тут скажешь, «везучим - счастье, невезучим – ум!»




     *       *       *




Утром Ване позвонила Лилечка.

- Вань, привет, мне Богословский сказал, что Ольга может меня заменить.

- А.., э-э-э…, а ты сама с ней поговори, Оль, тут тебя Лиля…напарница Богословского…

По лицу Оли стало заметно, что она струхнула. Но она сощурила глаза и сказала «Алло»

- Оль, выручай, забухали, за городом, а утром выяснилось, что машина сдохла, я в городе буду в лучшем случае в час дня. Звоню Богословскому, он говорит, попроси Ольгу. Ну и вот, звоню,  подмени меня, а? - и мы в расчете, я с тебя больше никаких ништяков не потребую, а там, может, и обойдется. Я  Ольге Андреевне позвоню, координатору нашему, скажу, что меня заменит одна очень толковая девочка. А? сделай? до обеда, и все…

- Да, конечно, Лиля, не вопрос. Но только теперь ты мне будешь должна. Если будет репортаж, я хочу, чтобы он пошел под моим именем.

- Ок! Как скажешь, и я даже сама буду с шефом объясняться, если придется, только ты меня уж тогда не подведи, сделай че-то хорошее.

- Ок!- сказала Оля и положила трубку, в глазах у нее заскакали знакомые чертенята:

- Все, быстро собираемся. Вань, набери еще Богословского, пусть скажет…

- Скажи сама, - и Иван передал ей гудящую трубу.

- Борис, здрасьте, это снова Оля Дабонина, спасибо вам огромное за Лилечку!

- Ну…, как будто  это я ее сам напоил. Это тебе, Оля Дабонина, просто везет, не знаю почему… И к добру ли это, что еще важнее. Че хотела-то?

- Борис Михалыч, попросите Ольгу Андреевну, чтобы она нам дала время до обеда, что у нас сюжет про Цхинвал, чтобы не послали никуда больше. Мы хороший сделаем материал, я обещаю… Наснимаем на два сюжета, на три, потому что восьмого августа уже годовщина…

-  Ты б меня еще дедушкой назвала, креативная Ольга Дабонина, хорошо,… поговорю с Ольгой… Андреевной, все, давай скорее приезжай.
 
Ольга дала отбой, еще какое-то время смотрела в ту же точку, потом подняла плечи, выдохнула и обернулась к Ване, отдала телефон и спросила:

- Че стоим? Собираемся в темпе! Викуся, пожалуйста, накрасишься в машине, сможешь? Все,  поскакали.

Через полчаса они вскочили в маршрутку. А еще через двадцать минут залезли в машину съемочной группы.



                *        *       *



Место, в которое они приехали, был в каком-то смысле компромисс, на которые так щедр  наш нынешний президент. «Ельцин Центр». Огромное, шикарное, современное, высокотехнологичное здание. Монумент Ельцина в три роста  на улице. Бронзовая фигура в натуральную величину - внутри: президент, сидящий на скамейке, с живыми учащимися, просто посетителями, «я - с вами, я – навсегда». Этот жест можно считать образцом поистине европейского отношения к истории.

 С одной стороны косячный президент, допустивший и позволивший семибоярщину в духе самого угрюмого средневековья, обрушивший экономику, позволивший огромной стране развалиться, допустивший обнищание миллионов соотечественников. С другой – человек, отстоявший суверенитет  России в разваливающейся на куски Великой Державе, раздираемой младшими братьями, детьми, пасынками и работниками; сохранивший остатки  прав стране - на богатства, растаскиваемые на периферию, за пределы и во внутреннюю Монголию всякой дрянью. Сохранивший, хоть и формально, международные права Огромной Державы, ядерный чемоданчик и представительства в ООН. Не допустивший Реставрации, в лучших европейских традициях: коммунистов, «красных директоров» и номенклатуры. Это сейчас непонятно, как близки мы были к возрождению КА-ПЭ-ЭС-НИ. И это сейчас легко рассуждать, как бы можно было, и нужно было все аккуратно сделать.

 Сидя на скамеечке рядом с бронзовым Ельциным, Оля лихорадочно листала свои бумажки. Вика, глядя в зеркальце, неодобрительно разглядывала макияж, сделанный в машине. Ваня озирал огромный холл «Ельцин Центра». Богословский ходил взад-вперед мимо своей любимой камеры, не зная, куда их пригласят, и, не имея возможности заняться установкой оборудования.

 Наконец-то дамочка вышла. Пригласила их  с  собой, Ваня с Викой попросили разрешение на экскурсию, пока группа работает.  Олю с Борисом она провела в кабинет, уютный, светлый, и на взгляд Богословского, слишком тесный для съемок. После того как он озвучил это дамочке, та спросила, есть ли предложения. Обсудили. Решили часть беседы провести здесь, часть - возле бронзового Ельцина на скамейке, а часть - на улице с видом на пруд: и погода, и зелень - как-то поживее. Потом оператор занялся пересъемкой кое-каких материалов, а Оля с дамочкой, отсели, чтобы не мешать ему и поболтать без свидетелей, так, чтобы наметить приблизительно течение разговора. Приятная. Моложавая. Тоненькая, почти блондинка. Элегантная. Совсем не нервничает перед съемкой. «Везет же» - подумала Оля.

И вдруг  выяснилось, что дамочка – имеет к истории непосредственное отношение, потому что является ни кем иным, как вдовой нашего героя. То есть тоже считает себя его вдовой. Второй вдовой. А скорее, первой. Раз женой первой, то и вдовой, по-видимому, тоже первой. И второй-то, собственно, вообще не признает.

 
Но не то чтобы из ревности, а просто от злости на эту выскочку питерскую. Винит ее во всем. Что если бы не она, он бы никогда не полез в этот Цхинвал. У него было высокое  положение и перспективы. И вообще, ему не по статусу были такие командировки. Совсем не его масштаб, не его уровень, не его - все! Он и отсюда прекрасно все разруливал. До того. И здесь он был абсолютно! однозначно! полезнее, уместнее и ценнее! И что у нее было чувство, что он просто сбежал и от этой шлюшки, и от них с дочерью. Потому что вся эта их безумная любовь зашла в тупик, и он уже не рад был ни тому, что ушел от них, ни тому, что ушел к ней.


 А теперь две вдовы, дочь – сирота, когда учить надо и денег не хватает ни на что, когда отец должен был обо всем позаботиться. Ненавижу!

Оля на всякий пожарный попросила телефоны ее самой и его родителей. В это время Богословский закончил с документами, и сказал, что они могут начинать. Они вернулись к вопросу дня.



               
*        *        *


 
Глафира поспешила к двери. ЛЛ протянула ей белую хризантему и бутылку вина, а сама быстренько разулась и, как всегда, убежала в туалет.


Глафира была рада этой паузе. После последнего разговора с детьми, она чувствовала себя предательницей. Поэтому она озадачилась поиском вазы, незатейливой сервировкой, поисками штопора. Короче, всякой ерундой. ЛЛ облегчила ей задачу, начав рассказывать  эпизод в метро, как мальчик, ради шутки, отсел от своей сумки, и вокруг все так забеспокоились,  а он сидит и развлекается, паршивец. А она говорит активистам, «а вы выбросьте ее из вагона», вот тут уже мальчик понервничал.
 
- Ну, что? за что будем пить сегодня? - наконец спросила она.

- Ну, а за что? За любовь, наверное, - и Глафира передала ЛЛ штопор.

- Мне кажется, или вы сегодня как-то особенно обеспокоены?

- Да, нет, нет, ничего, тебе показалось… Понервничала чуть-чуть… Ну, как там твоя дача?

-  Черника, Глафирочка Андреевна…



Август. Черника.



В Питере резиновые сапоги - обязательная часть всякого гардероба. Мода, не знаю, не скажу. Но девчонки модничают, да.  И сразу видно, что сапожки - не здешние. Я видела у одной девочки - потрясающие! Резиновые снаружи, такой матовой фактуры, и че-то стильное, серое с белым рисунок, ромбики, квадратики, высокие, почти под колено. А внутри! Внутри у них овчина – мех – такой коротко стриженый, комфортный, добротный. Дорогущие, шведские.

 У меня в городе нет резиновых сапог. Принципиально. Да и предубеждение. В деревне – да, красные, нарядные, узнаваемые. Когда покупала – было жалко денег. А теперь думаю, ничесе! Как давно они мне служат. В деревне - это вещь необходимая - болота. Пока дороги не было, так без них и  вообще.

Но даже если в них не ходят по городу,  у каждого есть: все питерские – ужасные грибники и ягодники, это у них просто болезнь. В августе, когда туристы в разноцветных дождевиках штурмуют достопримечательности, местные разъезжаются по лесам. Черника.

Вообще, у меня большие сомнения в целебных свойствах этой ягоды. А гастрономические достоинства и вовсе - более чем спорные. Она пачкает все вокруг, не отмывается, не отстирывается, столько возни, столько расходов, на дорогу, на сахар – на выходе – продукт весьма скромный по потребительским свойствам, неказистый на вид, заурядный, с точки зрения человека, ну, например, из Волгограда. У них там абрикосы валяются на тротуарах, черешня – во! Вишня! Сливы! Груши! Айва!

Меня  не удивляют сомнения в этих северных ягодах. Клюква? Че ягода? Кислятина – ни вкуса, ни запаха! А брусника? Горечь! А морошка! Это ж вообще кошмар! Такая душная! А гоноболь, голубика…? Даже того нет, что есть в чернике. Сюда же можно добавить кленовый сироп. Это ж как нужно бедствовать, чтобы такое варить,  есть,  да еще и любить!

Но тут совсем другое. Ну, во-первых, абрикосов тут, действительно нет. Края – суровые. Солнца мало. И все эти северные страны – скандинавские, шведы, финны –  в этом понимают, потому что вообще чуть ли не на вечной мерзлоте живут. И ценят эти маленькие звездочки счастья, жизни, энергии. Другого-то просто нет. Национальная традиция. Из глубин веков.  И в этих ягодах столько ароматов, неразличимых для южного человека, избалованного сладостью. Северные ягоды – не десерт. Они и используются часто не как ягоды. Говядина в брусничном соусе. Капуста, квашенная с клюквой. Это как вино. Сладкое – вкуснее, а сухое – лучше.

 
В первые годы после переезда в Питер, я ездила за черникой – для тусовки. Горбачевский приезжал за нами рано, к подъезду, не забалуешь,  мы влезали в его старенький фордик, ребенок втискивался между спящими девчонками, тоже засыпал, я пристраивалась под мышку к Таньке или к Наташке,  мы покидали сонный субботний Питер и приходили в себя уже в лесу, в прохладном полумраке ельника, на сквозняке, в запахе прели, в шишкинской игре теней и высоком по колено черничнике.

 Эти походы никогда не были специализированными, просто в это время начинаются и грибы тоже, и установка всегда была такая – многозадачная. Мы не сильно преуспевали ни в том, ни в другом, и сейчас у меня есть подозрение, что Серега нас специально возил по не очень грибным местам, потому что обычно мы набирали грибов - с грехом пополам на ужин всей компании, и ягод - на десерт, к мороженному.

Потом мы ехали к ним домой, сообща чистили грибы, сообща все это готовили, выпивали за ужином  бутылку водки, и разбегались довольные собой и другими до следующей тусы. Не было этих изнуряющих бдений! с чисткой грибов тазами! и ведрами! с  перебиранием ягод до ночи! С тех пор, как у  меня дача – все обстоит именно так.
 
Потому что я, наконец, узнала, как это – черника. Это ты вошел в черничник, сел, и три часа не встаешь, а только переставляешь ноги раз в десять минут, гуляешь - вприсядку и очень медленно. А так все то же самое – августовский сквозняк, нежное теплое солнце, игра теней, никто не кусает, пахнет прелью.

 Запах прели - на болоте или в лесу – это запах чистоты. Трудно объяснить, болото – это вообще очень чистое место. Когда выходишь из болота, сапоги отмыты до блеска. В болоте можно вымыть руки, если сунуть их в мох поглубже. Это вообще такой лилипутский мир, с пальмами, лианами, с гигантскими деревьями ЧЕРНИКИ. Многоярусный, пятисотэтажный,  по которому чавкают своими разноцветными копытами огромные животные. Отсюда сам себе представляешься  монстром,  походя сносящим города.

 Кроме людей чернику любят медведи и лоси. Я когда была маленькой, и мне читали книжки, как медведь малину ест, я представляла себе, что вот он ее собирает в баночку, потом перебирает, моет, а потом кушает ложкой, полив сметанкой, посыпав сахаром, и с булочкой. Ну, и лось, видимо, так же. А на болоте понимаешь, что лось кушает это как салат, вместе с листьями и ветками. И медведь. И, боже мой, как им вкусно!

Это, конечно, самое приятное в ягодах. Последние несколько лет, когда мамка жила у меня на даче, она брала на себя заботы по всем остальным пунктам. Она их перебирала, мыла, варила варенье, закрывала в банки. В этом году не приехала, и я занимаюсь только ягодами. Больше ничем! Уже закрыла клубнику, землянику с черникой, просто чернику, чернику без сахара, голубику и так и сяк.  Уф!

В выходные поеду – брусника поспела! Какая вкусная ягода! Какой то эпос! Когда я ем бруснику, я ощущаю себя Брунгильдой! Вроде и ничего особенного, а потом ее опять охота. И опять! Она и горчит, и сластит, и такой у нее привкус обалденный, а цвет какой! Еще  ее с яблоками варят. У меня  сын только с яблоками любит. Пироги пекут с брусникой и с яблоками. Соус делают брусничный, просто варят как кисель,  а вместо сахара - соль и специи, рекомендую, очень хорошо к курице.

Но больше всего меня в этих северных краях удивила морошка. Она самая странная из всех ягод. С точки зрения абрикоса, она совершенно невкусная! Хотя цветом она как абрикос. По форме она похожа на малину или ежевику, только желтая и, если спелая,  неприятно давится в руках. И она мне совсем не понравилась. А все местные так ей радовались. Дело в том, что ее в наших краях не было. Много лет, говорят, лет двадцать. А тут она появилась, и все давай ее собирать, хвастаться и угощать друг друга. Мы с ней в одно и то же время появились. Я там дом купила.

Обязательно привезу вам баночку. Че-то в голову не пришло, что она вам может понравиться!

- Да, почему?

- Понимаете, вы мастер находить прелести в невкусных вещах… Я шучу… Нет, у вас все-таки что-то случилось.

- Слушай, Ленка, я, кажется облажалась, как никогда. И, кажется, сильно виновата перед тобой.

- Глафира, не пугайте меня… Это касается работы?... Вам кто-нибудь позвонил?... Илюшка мой?

- Да нет. Просто… я отправила Вику с мальчиком в Екатеринбург…

- Зачем?

- Ну, мне показалось, что если найти твоего героя, поговорить, то все сложится, вот и будет хеппи енд. Думала, что это вопрос всего лишь любовников, которые потерялись…

ЛЛ налила в бокал вина, опрокинула в рот, глотнула и, похоже, приготовилась слушать еще внимательнее. Бабушка рассчитывала, что она  ей как-то поможет…  Не тут-то было…

- Я думала, что они могут начать с администрации, ну, с того адреса, на который ты письма посылала.
 
- …

-  Но мне Марина уже здесь все узнала, по своим каналам. Там такой человек никогда не работал…

- …

- И работает там нормальный мужик, и он Маринке все подробно объяснил, что это недоразумение, и он уже сейчас понял, что она, ну, ты ошиблась, и это не домогательства, и не провокации, и  вообще он не в претензии…

- … хм…

- Ты сердишься? Прости, Ленка, «путь в рай устлан благими намерениями!»

- Да, ну, перестаньте, я не услышала ничего страшного. По крайней мере, ничего, что бы могло быть предметом для переживаний…

- То есть ты ждала чего-то другого?

- Видимо, да…, что-то так разволновалась, давайте выпьем…. – и она разлила по бокалам, - Каберне…

Они отпили подходяще, Глафира успела дважды покурить, рассказать, как она варит варенье из крупных ягод, пожаловаться на внучку, которая никак не хочет перебираться на дачу. Пока они снова не вернулись к Вике с мальчиком, и к этой истории.

- Что же произошло-то у вас там?

- Да сама хотела бы узнать..., - сказала ЛЛ.

- А если я скажу тебе, что ты в Свердловске работала на телевидение…

ЛЛ зависла, разглядывая тюльпан на скатерти:

- Работала, да… На АСВ… В новостях сначала, а потом еще там в каком-то проекте…

- И у тебя там была любовь…

ЛЛ все так же вытаскивала из себя воспоминания, глядя на тюльпан, эти дались легче:

- Да, была… Я его недавно нашла в интернете… Ну, как недавно, с полгода уже.. У него страница и он обновляется регулярно… Я ж вам говорила… И даже в этих обновлениях много смыслов и…

Глафире пришлось взять ее за руку, чтобы перебить:

- Подожди, постой. Послушай меня внимательно…Человек, которому ты писала, и посылала письма на тот адрес в администрации, помнишь,… он умер…

- Умер?

- У него была жена, и она уехала в Питер, сразу же почти, после этого.

- И… эта жена была я?

- Да… Похоже на то… У тебя в Екатеринбурге был не просто роман… Ты там вышла замуж.
 
- Да?

- Да…За того самого мужчину, про которого сейчас говоришь…

- Не помню… неужто замуж? Почему же я тогда ничего не помню?

- Потому что он погиб…

- Нет… не может быть! Мы с ним переписываемся… и он мне…

- Возвращает подарки?... Это не тот человек, Ленка… Вика с Ваней сейчас в Екатеринбурге, и они выяснили, что он погиб в восьмом году в Цхинвале, когда разбомбили их пресс-центр…

- Господи, боже мой! – она пошарила рукой, в поисках сумочки, снова села, схватилась за горло, -  Я еще так не хотела, чтобы он ехал туда… Зачем он поехал!... Мне надо воды?

- Может, валерьяночки?

- Да, только, пожалуйста, поскорее, потому что я боюсь упасть…, - она не договорила и упала в обморок.


Глафира метнулась за аптечкой. Чтобы добраться до подруги, ей пришлось встать на коленки, потому что ЛЛ упала тут же около стола. Бабушка достала пузырек с нашатырем, щедро плеснула на ватку, поднесла к  носу больной, потом к своему. Та очнулась. Непонимание в глазах сменилось на узнавание, потом перетекло в панику, потом зрачки расширились, отчего глаза показались совсем черными.

- Валерианочки?- бабушку и саму-то трясло. ЛЛ чуть мотнула головой:

- Скорую, - сказала он одними губами.

- Сердце?
 
ЛЛ чуть пожала плечами. Глафира тем временем трясущимися руками набирала номер.

- …Примите вызов… Да…Кажется, инсульт.






Об убытии поезда.

 
- Ты ведь не забудешь меня, правда?

Умилительные скульптурные группы «Юность прощающаяся», будто вышедшие из-под роденова резца, в изобилии разбросаны здесь по сторонам, поскольку город, в котором я нахожусь, внесен ЮНЕСКО в список «городов сорванных башен».

 Любоваться можно каждым камнем, кругом концентрированная веками красота, история. Заходишь в общественный туалет, рассупониваешься – и замираешь перед бронзовой доской «Здесь в 1857 году делал то же самое Ф. М. Достоевский».


Это отдельная от обычного мира вселенная 100%-романтики: здесь любая ночь – под каменным мостом. Все свидания – первые; сплошная музыка знакомств, скорых признаний, еще более скорых согласий (в таком городе отказать невозможно) и расставаний; та проза и занудство, что обычно разводят страсть до состояния обычной жизни, выброшены за недостатком времени. Благодаря этому бешеному темпу расставания здесь – это опять же не «да пошел ты…», а именно возвышенно грустное:

- Ты ведь не забудешь меня, правда?

Любой жанр прекрасен строгостью своих законов. Каменные статуи здесь обязательно либо с лавровой ветвью или мечом. Женская половина живой статуи на вокзальной платформе – обязательно с трогательным замшевым рюкзачком, за которым болтается умильный медвежонок либо обезьянка. Внешность юноши столь обязательных признаков не имеет - обязательно слетающее с его уст «форева», и тягучее утробное «р» выдает флаг так, что паспорта не спрашивай: звезды и полосы, кто б сомневался.

Возможно, девушка хотела спросить совсем другое: почему ты не останешься? Или: ты ведь всегда будешь считать меня лучшей? Но в нашем мире, чем задавать бессмысленные вопросы, лучше задать вопрос глупый. Потому что весьма глупо подозревать в юноше лет 25 склероз и провалы в памяти.

Возможно, конечно, что девушка как раз по молодости лет не уверена в способности человека помнить долго, поскольку этого «долго» в её жизни еще не было. В таком разе хочется подойти к ней и с высоты прожитых лет сказать: не бойся, мало кто с кем остается, но мало кто кого забывает!

Впрочем, не исключено, что хорошая память обуславливается только скудостью воспоминаний. В толпе лица не углядеть, и уж тем более не упомнить. Влюбчивость и верность – удел тех, кто не умеет расширять свои базы контактов, они не умеют и не хотят уходить, живут в прошлом, у них любая короткая встреча затягивается на несколько лет.

Города победившей и вечной романтики они населяют каким-то спокойным уютом, вроде бы неуместным среди сорванных башен. Но им место только здесь, где остановилось время. Города живут даже быстрее: поезда на Пензу больше не уходят от платформы, где некогда повстречались Анна и Вронский, для них построили новенький, стильный вокзал, откуда люди в духе времени безудержно срываются навстречу новым встречам в водоворот скорых, «регионалей», «тальго» и «ойронайтов». Но даже здесь их лица спокойны, как лица статуй на фронтонах: жизнь прожита, а мы друг друга не забыли. Их лица спокойны даже тогда, когда расстаются они лет эдак на пять - семь.

И лишь когда, - проводив лет эдак на пять – семь, - будешь подниматься с опустевшей платформы, уступив дорогу действительно не отягощенному памятью большого объема юноше, в глазах мелькнет нечто такое, что метнется к тебе обеспокоенно железнодорожная тетенька:

- Вы что, опоздали?
   
Такая мода на нынешних вокзалах. Сервис. Причем считается, что самое страшное, что может случиться с человеком – это опоздание на пять минут.
Излишне грузить человека при исполнении тем, что если ты и опоздал, то на несколько лет, да и вообще не уверен, опоздал ли.

Для простоты лучше сказать, что у тебя билет на другой поезд.

Тем более что это правда.

                (Л.К. 2005)


*        *        *




Он исчез…  После этого их свидания он исчез. Не отвечал на звонки, не появлялся в квартире. Она еще несколько раз приходила туда в дни, когда он мог, в теории, там  появиться. Потом ее отправили в командировку, и она снова пришла туда уже через три недели. Открыв дверь, он почувствовала движение внутри и обрадовалась. На звук ее ключей из комнаты вышла грудастая женщина с ребенком на руках, второй выглядывал из-за ее юбки:

- Ой, здрасьте, а вы, наверное, ключи принесли… Нам агентша сказала, что ваш муж сказал, что вы занесете ключи, когда из командировки вернетесь. А мы хотели новые делать, а знаете, шестьсот рублей за комплект. Но вы ж понимаете: агентству заплати, хозяйке заплати, еще залог, в общем, обдираловка. А  у нас один папа работает. Спасибо вам,  - и грудастая тетка протянула руку.

Ей ничего не оставалось, как отстегнуть от своей связки вторую – поменьше и отдать. Она повернулась, чтобы уйти. Тетка сказала ей «А вещи?»

- Вещи?

- Ну, посуда, там чайник, кастрюля, котята, книжки, подушки, одеяло хорошее, дорогое. Тут целая сумка, сами посмотрите...

 Она склонилась над сумкой. Ничего не взял, просто не пришел  с тех пор больше ни разу. Она нашла томик Бродского, еще ее старый, потрепанный. Хотел. Не взял. Лео Перуц «Мистическая Прага» ну, уж если это не взял… Она сунула к себе обе книжки, взяла под мышку гипсовых котят, которых сама и купила сто лет назад, кивнула, все еще говорившей что-то грудастой тетке и вышла.


               

 *        *        *




Женщин он менял теперь раз в три месяца. Так ей казалось. Она не считала специально. Казалось, что раз в сезон. Ей докладывала Супер-Мега, и,  казалось, получала от этого удовольствие.

Как-то она не выдержала и взмолилась:

- Пожалуйста, не надо! Не рассказывайте мне…

- Да? А я думала, тебе интересно. Не буду, конечно, - и пару его подруг, ей, кажется, удалось пропустить.

Потом появилась еще одна доброжелательница, но эта уже анонимная. Присылала письма в редакцию и на ее имя, в которых кратко, но толково объясняла, с кем он сейчас, кто такая, возраст, должность, семейное положение. Одно она выбросила, не читая, но потом решила лучше читать, так извелась от неизвестности. Потом стала беспокоиться, когда письма долго не приходили. И это тоже было невозможно, невыносимо!

 По выходным она горестно смотрела на своих брошенных мужиков, стряпала им оладьи и блины, гладила рубашки, обнимала взрослого почти ребенка, как плюшевого медведя, он обижался - «я почти школьник!», легко переносила совместные прогулки: пацанам, для счастья достаточно было ее зрительского присутствия, к сексу подходила то совсем  механически, то исступленно и отчаянно, а в основном работала, работала много,  жила…, как-то жила, не плакала, нет, а так - все как-то так, в обычном режиме.



Однажды она выходила с работы поздно, позже обычного. Переходила дорогу  возле Атриум-Палас-Отеля, он ее чуть не сбил. Выскочил из машины, начал поднимать, ощупывать: «Ты цела? Я думал – мне померещилось» Усадил в машину, припарковался кое-как. Посадил ее на колени. Так и сидели, чуть ни полночи. Не трахались, даже не целовались почти. Потом он увез ее домой. А на следующий день приехал в руках – цветы, в глазах – лихорадка, в словах – недоумение.

- Пойдешь за меня?… Я не собирался, ты же знаешь… Я все обдумал, у меня было время… Все равно не живу, ни в семье, нигде… А вчера ночью – ниче не делал, а жил…



О НАЧАЛЕ.


 
Они сказали:

- Вспомни девочку во дворе. И что ты хотел тогда сделать. Это будет решение. Очень простое и ясное, доказательств не требующее. Вспомни.

Я не был на них в обиде за расплывчатость совета, поскольку мне и самому постоянно приводилось кормить моих собственных клиентов неясными выводами и рекомендациями, уклончивыми до крайности. Ведь четкие советы либо неисполнимы, либо ведут в пустоту.

И я, послушно пытаясь вспомнить «девочку во дворе»; точнее, пытался понять, какая из виденных мною за всю мою жизнь девочек имеется в виду. Она была чем-то примечательна? Немного зная те материи, с которыми работали мои эксперты, я лишь качал головой: встреча могла быть более чем мимолетна. Теперь поди вспомни…

Но всё оказалось просто: воспоминание обожгло меня, когда я присел на поребрик под моим любимым кустом шиповника в тесном дворе. Восемь лет назад я сидел ровно на этом же месте, точно так же не зная, куда идти и зачем.
И вот тогда я увидел её: девочку лет тринадцати, присевшую на качели невдалеке. Её можно было не заметить, но если вы на неё посмотрели, то глаз отвести было невозможно, потому что видно было – её колотит невероятная боль неизвестной посторонним причины. Она почувствовала моё внимание, и меня ударил ответный взгляд, смесь мольбы о помощи и яростного «а тебе-то что надо?»

Увы, тогда я оказался более восприимчив ко второй части. Я хотел подойти, что-то сказать, как-то утешить, но представил, как буду что-то лепетать под всё более ледяным взглядом. И я сделал самое простое – я ушел, сочтя в итоге, что мне и своих проблем хватает. А когда спустя несколько лет судьба настойчиво привела меня в тот же двор, я про этот момент благополучно забыл и потому смысла происходящего не понял.

Вот оно, решение: когда не знаешь, что делать в жизни, надо подойти к кому-то, кому это нужно, и протянуть руку. На вершине собственной жизни круто изменить чью-то жизнь, и сделать всё, чтобы человек этот наконец-то был счастлив. Чего тут думать, если инстинкт подсказывает ровно то же самое?
Да, слишком много ошибок допущено, а каждая твоя ошибка – это шанс для темноты, которого она не упустит. Слишком много времени упущено, и потому тиканье часов становится оглушительным грохотом: успей или умри. В бак алого тигренка залита какая-то ракетная дрянь, и когда мы разбрасываем пробки за два перекрестка до счастья, движок мне воет надсадно: Серому Марту – никакой поживы.

Чтобы изменить чужую жизнь, для начала нужно изменить свою, и я бросаю себя в крутой разворот, меняя мысли и привычки. Я меняю работу и скоро сменю дом. Имя я не сменил, но уже почти начал откликаться на обращение «Татьяна Львовна». И больше я не буду писать того, чего от меня девять лет ждали каждую неделю.

Объяснить это можно по-разному. Можно было бы сказать, что известный на Урале эссеист погиб 8 августа на станции метро «Кантемировская». Там вообще много чего погибло и родилось в тот день.

Но можно сказать и по-другому: есть время писать о жизни, а есть время жить. Обе версии вовсе не исключают друг друга, поскольку чья-то гибель обязательно означает чье-то рождение.

Вот я и родился в тот день, наверное, лишь за одним: пойти во двор с кустом шиповника, протянуть руку той девочке и увести её в новую, лучшую жизнь.

За восемь лет девочка, конечно, ощутимо выросла.

Теперь она ростом чуть повыше ангела.

Существенно повыше.

                (Л.К. 2007)


               

*        *        *




 Они съехались в седьмом году, летом.  Сняли квартиру, на этот раз довольно приличную и большую. Специально большую, чтобы было две детские. Она сразу переехала с сыном, а он очень долго бился за то, чтобы жена, в смысле, первая жена, отпустила к нему дочь. Не отпустила. Получилось скандально и некрасиво. Папарацци погнали волну.  Ей сразу было понятно, что не отпустит, но она не вмешивалась. С ее ребенком он не сюсюкался, поначалу они просто были вежливыми и подозрительными, потом стали просто вежливыми, на выходные сын с радостью уезжал к папе. Возвращался оживленным и взволнованным, но через пару дней снова становился сдержанным и вежливым.

Сказать, что совместная жизнь принесла им счастье, было бы неправдой. На какое-то время принесла облегчение. Но петли предыдущих жизней растаскивали врозь  или затягивались на  шее все туже. Как раз тогда и подвернулась эта командировка в Цхинвал. Она не хотела, он настоял. Уезжал с облегчением. И это было очень обидно. Хотя и сама она почувствовала облегчение после его отъезда. А через неделю его не стало…

Гробы вернулись символические, там было прямое попадание, и останков-то в общем и не было, просто не из чего было собирать. Там включилась его предыдущая половина, а на нее навалилась куча проблем, с квартиры опять нужно было съезжать. Зарплаты ее хватило бы на четверть. Собственно, у нее за эти годы так и не было нормальных заработков. В телевизоре какие заработки?


               

 *        *        *




- Это я во всем виновата… Мне не надо было его отпускать… Нет, мне не надо было его на себе женить… И в телевизор мне тоже не надо было… И попадаться ему на глаза… Нужно было забить на это ровно после бордовых роз… И тогда… Тогда он был бы жив…

Может, не очень счастлив. Может, очень счастлив,  пусть бы даже и очень счастлив, и пусть даже и  не со мной! Может, мы бы даже забыли! Или даже совсем не были бы знакомы! Так и остались бы незнакомыми! Но он бы жил! Мечтал. Любил. Писал. Жил!

А я бы читала его, как совсем незнакомого человека. Не моего. Не близкого. Просто блестящего автора. Или бы даже не читала. И не знала бы никогда! Пусть бы он просто жил. Где-нибудь. И  если бы когда-нибудь, читая какой-то текст, или статью, мне бы вдруг показалось, что это написал очень близкий человек, и в сердце вошло бы какое-то непонятное счастье, я бы знала, что лучшее уже случилось.

 Что это - знак, развилка, камень Бел-Горюч, что  нельзя ошибиться, что судьба уберегла меня от черного  поворота… От поворота, за которым могла случиться катастрофа, мог погибнуть человек, который был счастлив, которого кто-то любил и ждал, в котором  кто-то нуждался, который обязан был помочь.
И, может быть, мне бы хватило сил закрыть газету со знакомым курсивом, увидеть  за окном здание  Театра Оперы и Балета в стиле модерн, 1912 года постройки, выйти на остановке, перейти улицу, и забыть про такое малозначительное событие, как встреча с Автором.

 
И я бы тогда могла думать, что где-то живет человек, которому я не сломала жизнь. Который не насифачил из-за меня еще в чьих-то судьбах, не мучился этой виной и не умер так бездарно на пике своих сил, в расцвете лет. В следующей жизни я так и сделаю. Потому что в этой я жить не могу!


И если  бы он остался жив, если бы его ждали, любили, и нуждались, и он все еще был бы обязан, и он все еще был бы на месте, то может, и не такая уж большая цена - твое личное счастье! Особенно зная путь за черным поворотом и ценник, который вывешивают уже в самом конце, в тупике!


  Столько страданий, столько сложностей. Столько всего преодолеть, разрушить столько жизней вокруг себя. Чтобы назавтра отпустить в незначительную командировку, а послезавтра принять обратно гроб!


               

 *         *         *




Вика с Ваней вернулись с экскурсии, когда циркуль-Богословский упаковывал штатив, а Оля душевно прощалась со своей приятной собеседницей:

- Обращайтесь, всегда буду рада помочь! – она пожала Оле руку в районе запястья,  развернулась и ушла, цокая дорогими испанскими каблуками. Увидев Ваню и Викой, Оля сделала красивое па,  пируэт, и тот самый голливудский «фак»!

- Я это сделала, представляете! - она обняла обоих, - про вашу тоже узнала, расскажу вечером, ладно? Предлагаю снова сходить в Музкомедию? – она хитренько посмотрела на Вику, та смутилась.

Они вышли на лицу. Перед ними  лежало благоустроенное пространство набережной, гекторов в десять. И Викуся вздохнула в предвкушение.

- Ну что, гений репортажа, поехали, что ли, а то мне уже координатор смс-ку прислала…, - сказал Богословский.

– Ну, все… встречаемся возле служебного входа в половине седьмого…, - она помахала им, догоняя своего всемогущего оператора.

Дети проводили взглядом их живописную парочку и обернулись к пруду.

- Ванька, как красиво! Такое впечатление, что люди в другом веке живут, скажи?

- Ну, да, че-то есть…, - и он повел свою девушку в сторону берега. Они позвонили бабушке, та почему-то не отвечала, - я бы вообще-то съел че-нибудь...
 
- Ваня, ты такой проглот!

- А че? - мы не позавтракали...
 





О  МЕЧТАХ.

 


Дети охотно делятся своими мечтами, и мечтают тоже охотно. Их мир прост, и мечты тоже просты.

Вырастая, человек перестает делиться своими мечтами. Если его спросить, он начинает как-то мяться, выдумывая что-то на ходу, или попросту грустно врать, что разучился мечтать, когда закончилось детство.

В любом случае он говорит неправду, поскольку он продолжает мечтать свои детские мечты. А врет он потому, что детство действительно кончилось, и он понял всю сложность окружающего мира, почему и стесняется своих простых, примитивных до неприличия мечтаний.

О чем мечтает ребёнок? Чтобы не надо было мыть руки. Чтобы вдоволь было всяких пироженых, мороженых и лимонада. Чтобы не заставляли идти в школу к восьми часам. Хорошо бы, в самом деле, заполучить такую лампу, из которой джинн вылетает, и приказать этого джинна поколотить кое-кого из соседнего двора - раз, и еще чего-нибудь сделал с вредной бабусей снизу и математичкой - два и три соответственно. А еще хорошо бы со щукой подружиться, чтобы всё, что надо, её именем делать.

Разве мечты каждого из нас принципиально далеко ушли от этого уровня? Взрослая жизнь добавляет и меняет какие-то частности. Пятилетний мальчик мечтает похвастать друзьям игрушечной железной дорогой - спустя четверть века он покупает автомашину. А уж мечта об отсутствии надобности вставать, или о драчливом джинне и могущественной щуке и вовсе не претерпевает никаких изменений. Естественно, вдумчивый читатель (из числа тех, которые пишут в редакцию письма без подписи) укажет на то, что ребенок пребывает в счастливом незнании по поводу взаимоотношений полов, тогда как взрослый человек мечтает об оптимизации таковых взаимоотношений в своем персональном случае по сто раз на дню.

И тут нам останется лишь похлопать незадачливого читателя по плечу и указать на тот факт, что нет ничего более детского во взрослой жизни, нежели эти самые взаимоотношения.

Мы играем по сложным, чертовски сложным правилам - но рвемся при этом к невероятно простым призам. Уже ничего не принесёт мама, и не согреет она молока, и знаем мы, что джинны не сидят в лампах, а щуку не вытащишь в ведре. Зато наши мечты разрастаются, ибо мы узнаем о многих полезных и приятных вещах, о которых не знают дети.

Поэтому нам нужны власть, богатство, успех. Чтобы получить возможность кушать разные вкусности и ездить в разные страны. Чтобы забыть наконец о Проклятии будильника и Проклятии трамвая. И чтобы не надо было мыть руки, а заодно и посуду, и еще пол на лестничной клетке. Чтобы соседи были сплошь приятные люди или прижимались к стене, встретив тебя. И женщины... да, правильно - улыбались тебе. Не от радости, так хоть с надеждой. И чтоб была возможность телефонным звонком вызвать джиннов, дабы те, наконец, разобрались с соседним двором, а в рабочем разговоре сказать:

- Не надо ничего обсуждать, делайте, как я говорю. Вы что, не знаете, кто я такой? Я - консультант Щуки по особым вопросам. Вы хотите иметь дело со Щукой? Я бы вам не советовал...

Наши мечты просты и в своей простоте недоступны. Забывая помечтать вечером, мы иногда сами сбиваемся, начинаем думать, что цель серьезного человека и тонкой личности тоже непременно есть нечто серьезное и глубокое - и в результате начинаем гонять за какими-то несущественными, чисто взрослыми вещами. А в других случаях мы подсовываем такие фантики вместо конфет окружающим. Совсем как на дне рожденья, где имениннику дарят десять книг о чешском кино и философии Хайдеггера, в то время как он с пятого класса хочет очки ночного видения...

Но самое главное - мы всё больше убеждаемся, что никакие высоты не дадут нам всего желаемого. Ребенок наивен именно тем, что всерьез считает - стоит стать большим, и всё будет. Став большими, мы начинаем по-детски думать, что всё дело в богатстве; достигнув богатства - по тем же причинам стремимся к власти... пока, наконец, не начинаем устало понимать, что можно завалиться пирожными и избавиться от трамвайных тягот, но никак не избавиться от всякой дряни вроде будильника, и есть вещи, которых для тебя никто не сделает, кем бы ни был, и точно также есть еще вещи, которых никто не сделает за тебя.

Жизнь оказывается чем-то вроде курорта, который издали рисовался солнечным раем, где шелестят пальмы, окна гостиниц выходят на лазурное море, а на белоснежном песке нежатся полуодетые девы. Накопив денег и приехав, обнаруживаешь пустынный берег, грязное море, отель в пяти километрах от берега, который облюбовали пенсионного возраста супружеские пары.

Но, заглянув поутру в зеркало, снова видишь глаза, полные решимости прорваться в тот мир, где воздух свеж, ветер ласков, море и небо чисты и лучезарны, машины удобны и быстры, мужчины исполнительны, а женщины - прекрасны и открыты к сотрудничеству.

И глаза эти горят таким огнем, что сам поневоле начинаешь верить, что такой мир существует.
               

       *         *        *

Вечером они встретились возле служебного входа, и тогда стало понятно, почему здесь. Оля искала кого-то глазами, и довольно быстро нашла. Она достала из рюкзака какие-то картинки, сунула в руку Вике одну, себе - вторую и метнулась наперерез какому-то высокому мужчине:

- Сергей, можно у вас взять автограф?

Мужчина повернулся в их сторону, и Вика задохнулась, это был тот самый Суходольский в черной пачке. Только без пачки, понятно. В цивильном он выглядел довольно мощно: плечищи! Он с любопытством и польщенно слушал, что там лепила Ольга, и с большим интересом поглядывал в сторону Вики с Ваней.

 Оля повернулась и приглашающе помахала рукой. Дети подошли.

- Что вам написать, прелестные барышни? – спросил Сергей–Суходольский–Звезда.

- Телефон, адрес, пин-код кредитки, - не моргнув глазом выдала Оля.

- Ключ от квартиры… где деньги лежат…? – продолжил он, улыбаясь, - что-нибудь еще?

- Да, три контрамарки и арабеск после спектакля, - совсем уже борзо зарядила Оля-звезда, но своего добилась, и интерес, наконец, переместился на нее.

- Танцуешь?

- Профессионально нет…Хотела…

- Балет?

- Балет, да…

- О кей, арабеск…, после спектакля…, ловлю на слове.... А вы танцуете? – спросил он Вику, подписывая ей афишку.

- Не, я – на роликах, на коньках.
 
- А арабеск?

- А это как?

- Ну, примерно так… - он протянул  руку Оле, - тебя как зовут?

- Оля, - она положила ладонь в его руку, и превратилась в нечто нереальное: в птицу, или в рыбу с красивым хвостом, Сергей-звезда поднял Олю–звезду выше головы, прямо на высоту вытянутых рук. И она там вполне органично себя чувствовала, что характерно.

- Ой-ой, минуту, минуту, -  Ваня, наконец, пришел вы себя и быстро сделал несколько кадров на телефон.

Сергей опустил, наконец,  свою прекрасную рыбу:

- Молодец, - сказал он Оле, - можно посмотреть? - попросил у Ивана, и все четверо склонились над телефоном.

- Обалдеть, - сказала Вика, - Оля ты такая красивая, с ума сойти!

- Я тебя вот здесь неудобно взял, да?

- Ну, да… чуть-чуть…

- Нужно повыше…да? вот тут…, -  и он потыкал пальцем в  телефоне в одним им  понятные места, - вечером повторим… Так, че там?... контрамарки, - и он исчез в служебном ходе.
 
Оля была похожа на фейерверк, ликование перло из нее через все щели, и ей приходилось сдерживаться, чтобы не взорвать ближайшие дома.

 Через минуту Сергей выскочил, передал им контрамарки:

- После спектакля здесь же, - сказал он Оле, подмигнул Вике, быстро пожал руку Ивану и снова исчез.

Оля, наконец, отпустила поводья, и изобразила танец с саблями:

- Вы приносите мне удачу, - сказала она, - вы знаете?!!! - и обняла обоих, при том, что она был почти на голову ниже обоих, получалось это у нее очень покровительственно.



 
               
 *        *        *



 
В фойе она в двух словах рассказала, что не такой уж и ангел их Добрая Фея.

 Что и разлучница, и все.  Что ее сюжет одобрил шеф, и что она  с завтрашнего дня работает редактором  в самом центровом ящике Екатеринбурга, с испытательным сроком, понятно, и с мизерной зарплатой, но это не важно. И Бортников сдохнет! от зависти… Они снова попытались набрать Глафиру, она так и не появилась на связи.

Спектакль смотрелся совсем по-другому. Может, и игрался совсем по-другому, потому что весь был для наших девочек. И Суходольский сегодня был исключительно их артистом.

 После спектакля они  ушли на Плотинку и там, на газончике, сделали правильный арабеск. Потом Оля  даже научила Вику, что и как, и она тоже попробовала себя в роли Рыбы. Получилось у нее не так красиво, Суходольский сказал, что с балансом не очень, но все равно похвалил, и мускулатуру, и растяжку. И у него были такие прекрасные руки! – и сильные, и мягкие, и смелые. Но было уже очень темно, чтобы снимать, поэтому и ее позор, и ее смущение остались не запечатленным.


Потом они зашли на летнюю веранду в  «Космосе», считай на крышу, там уселись возле самых перил и долго сидели в самом красивом месте Екатеринбурга, глядя на пруд, на высотки  на том берегу и слушая электрическую музыку или химическую? - «унц-унц, унц, унц, унц-уцн», это было так приятно, что не «белый лебедь на пруду». Современному городу – современную музыку! Они даже немножечко потанцевали,  Оля с Суходольским так вообще зажигали – танцоры, дак, а наши – натоптались за день –  всего лишь туристы!
 
До постели они едва добрались, очень довольные, очень пьяные, и очень усталые! Суходольский сначала не хотел идти, все спрашивал про парня, с которым…, но Оля  его уговорила, сказала, «не думай, да и все», и утром у них возникла очередь в ванную.

А в обед они уже уезжали:

- Эх, жалко, времени мало, могли бы  куда-нибудь в дикую природу смотаться. Ну, ниче, в следующий раз, - оптимистично загадала Оля, закидывая рюкзак на плечи.

- Нет, лучше уж вы к нам, - пошутил Ваня.

- Я-то вообще легко, ловлю на слове, - сказала Оля, и Ваня засиял. Вика тоже, но Ваня больше.

Оля обняла их обоих. Получился такой трилистник:

- Короче, ключи - в почтовый ящик, телефоны у меня есть, встретимся в сети… Вы мне так помогли, вы себе не представляете!

- Мы? Да мы-то че? Тебе спасибо!

-  Вы на меня так смотрели, что я чувствовала себя круче, чем яйца! – она расцеловала обоих в щеки и убежала на новую работу.

С дороги прислала СМС-ку « Я на Суходольского полгода ходила смотреть. А с вами – раз, и все!»