Фараон Мернефта. Рассказ Нехо. Часть 9

Затем он отлил часть воды, в которую падали искры, в другой сосуд, остальной вымыл себе лицо и руки, намочил в ней же чистое полотенце, вытер им лицо, ноги и руки царевича и, обратясь тогда к фараону, сказал:
– Подойди и убедись, мой могущественный государь, что черные пятна исчезли, а с ними и ужасная болезнь. Наследник твоего престола будет жить, теперь уже нет никакой опасности, и осталась только одна чрезвычайная слабость. Пусть исполняют в точности все, что я назначу, и к сыну твоему вскоре вернутся прежнее здоровье и красота.
Фараон подошел и, убедившись, что царевич спит глубоким и спокойным сном, потрепал Пинехаса по плечу и сказал:
– После Мезу ты величайший маг в Египте. Возьми это в знак моей благодарности за спасение жизни наследника.
Он снял со своего пальца перстень с дивным сапфиром, на котором была вырезана голова Аписа, и передал ему.
– Кроме того, я прибавляю еще три меры золота к обещанным прежде, и дарю тебе трех оседланных коней с моей конюшни, сто коров и сто молодых овец из моих стад. Нехо, ты слышишь мои приказания? Позаботься же, чтобы все это было доставлено Пинехасу.
Пинехас сложил на груди руки, преклонился до земли пред царем и, передав ему записи с предписаниями для выздоравливающего, завернулся в свой плащ и ушел.
Через несколько минут Сети открыл глаза и попросил напиться. Все присутствующие подошли к нему.
– Как ты себя чувствуешь, дитя мое? – спросил Мернефта, наклонившись к нему и целуя его в лоб.
– Совсем хорошо… Только я еще очень слаб, – тихо отвечал царевич. – Мне снилось, будто надо мной витал в воздухе человек, из рук которого струилась на меня свежая и душистая вода. По мере того как она лилась на мои пылавшие члены, я чувствовал, что возрождаюсь к жизни.
– Да, сын мой. Боги послали тебе правдивый сон. Здесь был сейчас великий маг, он возвратил тебе здоровье. Страшная болезнь твоя прошла. Теперь лежи спокойно и не разговаривай, потому что тебе предписаны полный покой и молчание.
Царь ушел, а немного спустя и я отправился домой с замирающим от беспокойства сердцем.

Дома я узнал от старого невольника, что несколько человек из прислуги заболели чумой. Я осторожно прокрался в комнату отца: он спал тяжелым и беспокойным сном. Не желая его тревожить, я прошел к себе и крепко уснул от усталости.
Утром старый слуга разбудил меня и сказал, что отцу плохо. Я побежал к нему и, увидев его распухшее лицо, дикие мутные глаза, судорожное подергивание конечностей, понял, что он подвергся заразе.
Приняв все должные меры в отношении заболевшего отца, я пошел в комнаты матери.

Мать сидела в своей спальне, облокотившись на стол и подперев голову обеими руками. Заслышав мои шаги, она печально взглянула на меня.
– Это ты, Нехо? – произнесла она усталым голосом. – Отец твой также заболел чумой, я знаю… Бедный Ментухотеп. Но я чувствую, что скоро и меня постигнет та же участь: голова кружится, и я не в силах держаться на ногах.
При этих словах я совсем упал духом.
Ильзирис, отец, мать… Неужели я всех их потеряю?
– О, матушка! Не говори так, – воскликнул я, – может быть, это только пустая слабость от огорчения и хлопот… А что Ильзирис?
– Она жива… Разве ты не пройдешь к ней? – сказала мать, в изнеможении падая на подушки дивана.
С тяжелым вздохом я встал и прошел в соседнюю комнату с завешанными окнами.
Там лежала моя сестра, исхудалая и измученная страшною болезнью. Щеки ее и глаза еще пылали горячечным жаром, но чумные пятна уже исчезли. Акка в эту самую минуту заворачивала больную в свежую простыню, намоченную в оливковом масле.
– Как ты себя чувствуешь, Акка? – спросил я, видя, что Ильзирис снова закрыла глаза.
– О, мне то хорошо, – отвечала старуха, вытирая слезу, – я пью все лекарства, натираюсь оливковым маслом и ем порошок с хлебом. Я сильна, только бы спасти моих добрых господ…
– Милая Акка, – сказал я, потрепав ее по морщинистой щеке, – мы никогда не забудем твоего самоотвержения в эти несчастные дни.
Я возвратился к матери и, видя, что лицо ее горело как огонь, предложил ей выйти на террасу подышать свежим воздухом.
Опираясь на мою руку, она с трудом дотащилась до террасы, но не успела сделать по ней и несколько шагов, как остановилась и схватила себя за бок.
– Ох, как жжет. Точно нож воткнут у меня здесь, – проговорила она, откидывая покрывало, чтобы показать мне больное место.
Но, увидев у себя на боку большое фиолетовое пятно, она пронзительно вскрикнула и без чувств упала ко мне на руки.
Я отнес ее в постель и позвал Акку. Так как матери необходимо было тотчас же оказать помощь, а у старухи не хватило бы сил ухаживать за тремя больными, то я ударил в металлический гонг, которым призывали служанок. Но на зов мой явились только две.
– О, молодой господин, – со слезами сказала одна из них, – никто больше тебя не услышит. Половина невольниц в чуме, а остальные так обезумели от страха, что ничего не способны делать.
Облокотившись на стол, я принялся размышлять.
Что было делать? Скоро не хватит людей присматривать за больными. Тут я вспомнил о Кермозе. Не согласится ли она уступить мне на время какую нибудь служанку, достаточно умную и опытную, чтобы помогать Акке ухаживать за моими родными? Я охотно заплатил бы за это какую угодно цену.
Не теряя времени, я взял маленькую шкатулку, наполнил ее драгоценностями, какие только мне попались под руку, и поехал к Кермозе.
Она встретила меня с обворожительною любезностью.
– Помоги мне, – сказал я ей, подавая шкатулку, – все мои родные слегли, и, кроме того, заболело более тридцати невольников и слуг. Прочие же до того перепуганы, что от них нет никакой пользы. Одолжи нам на время какую нибудь дельную и расторопную служанку, чтобы присматривать за больными.
Кермоза, уже успевшая окинуть глазом содержимое шкатулки, сочувственно пожала мне руку.
– Бедный юноша! Я вполне понимаю твое положение. Все родные больны, а слуги совсем растерялись со страху… Но успокойся, благородный Нехо. Я люблю ваше семейство и охотно помогу вам в этой беде. Я дам тебе молодую девушку, вполне способную ухаживать за больными, но только должна предупредить тебя, что очень ею дорожу. Она не невольница, а родня мне, – обещай же, что у вас в доме к ней отнесутся с должным уважением.
– Конечно, клянусь тебе в этом, я верну ее в твой дом такою же, какой взял, и никто у нас и пальцем ее не тронет.
– Хэнаис, – кликнула Кермоза своим звонким и резким голосом, – Хэнаис, иди сюда скорее.
На пороге залы показалась молодая девушка поразительной красоты.
Обнаженные плечи и руки были чудной формы, а смуглая кожа так чиста и прозрачна, что сквозь нее можно было различить кровь в жилах. Черты лица отличались правильностью и прелестью, а большие черные глаза, ясные и кроткие, как у газели, выражали скромность и доброту. При виде меня она смутилась и потупила глаза.
– Хэнаис, видишь этого благородного египтянина? – начала Кермоза. – Три члена его семейства больны чумой, а слуги мрут как мухи. Поэтому он просит у меня кого нибудь, кто мог бы помочь ему присматривать за родителями и сестрой, и я выбрала тебя. Я знаю, что ты отлично выполнишь эту обязанность. Можешь спокойно отправляться в дом благородного Ментухотепа и его достойной супруги ухаживать за бедными больными: сын их Нехо поклялся мне, что ни один мужчина в их доме, в том числе ион сам, и пальцем до тебя не дотронутся.
– Но, – возразила молодая девушка, смуглые щеки которой побледнели, – Пинехас не захочет отпустить меня.
– Пинехас обязан повиноваться мне! Не смей никогда говорить таких глупостей! Посторонние могут подумать, что сын может поступить вопреки моей воле, тогда как он с детства обожает свою мать и все ее желания для него закон. Ступай же и собирайся ехать с благородным Нехо.
Молодая девушка скрылась как тень, а я спросил, нельзя ли мне на минуту повидаться с Пинехасом.
– Не думаю, – отвечала мне его мать, – он очень занят теперь лечением Смарагды. Но пойдем посмотрим.
Кермоза повела меня в комнату Пинехаса и, остановившись пред дверью, приподняла край занавеса и сделала мне знак приблизиться. Я подошел и с любопытством заглянул в помещение.
На кушетке неподвижно лежала Смарагда. Цвет ее лица почти не отличался от надетой на ней легкой белой туники, но чумные пятна и горячечный жар уже исчезли. Казалось, она спала, будто изнуренная усталостью. Возле нее с озабоченным видом стоял Пинехас. Омифера не было видно, на полу, на циновке, крепко спала девочка негритянка.
Пинехас был крайне утомлен, и пот градом катился с него. Нагнувшись над молодой женщиной, он начал прислушиваться к ее дыханию. Лицо его странно изменялось, выражая то ненависть, то бесконечную нежность. Опустившись наконец на ковер, он прижал к губам маленькую ручку Смарагды.
Кермоза проворно отдернула меня назад и прошептала:
– Мы ничего не видели… Понимаешь?
– Понимаю, – ответил я, – и вижу, что сейчас с ним нельзя говорить.
Когда мы вернулись в залу, то нашли там Хэнаис, которая уже ожидала нас, одетая в темный плащ, с полосатым платочком на голове и узелком под мышкой.
Она упала к ногам Кермозы и поцеловала ей руку.
– До свидания, милая Хэнаис, – сказала та, целуя ее в лоб.
– Пойдем, – сказал я, взяв слегка дрожавшую руку девушки, – и не бойся ничего.
Я посадил ее в свою колесницу и по прибытии домой отвел к доброй Акке и оставил их вместе.
Управляющий наш доложил мне, что заканчивается оливковое масло, и спросил, куда послать за новым запасом его. Я отправился к богатому купцу, знакомому моего отца, и нашел его в большом горе. В доме у него было несколько человек больных, а дочь только что умерла от чумы. Я сообщил ему средства, которые так помогли Ильзирис, и в благодарность он обещал прислать мне сколько угодно масла.
Дома все было в образцовом порядке: отец и мать мои завернуты в промасленные простыни, амфоры наполнены тростниковым соком, а Хэнаис с удивительным проворством перемещалась от одной постели к другой, ничего не упуская из виду. Слуги ободрились под влиянием мужественной и расторопной девушки. Несколько невольников по приказанию Хэнаис наловили где то змей и сняли с них кожу, чтоб достать жир, которым следовало смазывать чумные пятна на теле больных.
Отец находился в ужасном состоянии: чумные пятна покрывали все его тело, лицо распухло, в груди хрипело. Он не узнавал меня.
Долго я наблюдал за уверенными действиями Хэнаис и не мог отвести глаз от этого прелестного создания, которое своей красотой напоминало что то неземное и казалось настоящим добрым гением страждущих. Я подошел к ней и, взяв ее маленькую смуглую ручку, сказал с признательностью:
– Милая Хэнаис, как ты все хорошо делаешь. Но не переоцениваешь ли ты свои силы? Я здоров и крепок и могу помочь тебе.
Она как будто смутилась и молчала с минуту, но потом, ободрившись, подняла на меня свои блестящие глаза и ответила:
– Не бойся, я не чувствую никакой усталости и буду присматривать за всеми. Никто не останется без помощи, а ты, – прибавила она, – отдохни несколько часов, а завтра займись своей службой. Никто из твоих не умрет, пока Хэнаис будет о них заботиться.
Взволнованный, я крепко пожал ей руку, обнял ее за талию и хотел поцеловать, но она отскочила от меня в испуге. Я же, вспомнив про обещание, данное Кермозе, поспешно вышел из комнаты.
На следующий день не произошло никаких особенных перемен. В доме у нас заболело еще несколько невольников, но никто не умер.
После обеда я поехал во дворец. Наследник чувствовал себя хорошо, только был крайне слаб. По окончании царского ужина один из офицеров сказал мне:
– Не знаешь ли ты, что сделалось с Радамесом? Уже два дня, как его нигде не видно. Уж не заболел ли он чумой?
– Не знаю, – отвечал я. – Дома у меня так много горя, что мне некогда думать о ком либо другом.
– Мы все в таком же положении, – со вздохом заметил мой товарищ.

Ночью вид города, ставшего пристанищем чумы и смерти, был еще мрачнее и ужаснее, нежели днем. На улицах горели костры: солдаты жгли душистую траву, смешанную со смолой. В тени зданий крались люди с носилками, на которых были навалены длинные тюки, обернутые в просмоленный холст. То были жертвы чумы, и носильщики направлялись к городу мертвых со своей страшной ношей. Вынужденный сделать небольшой объезд, чтоб миновать длинную вереницу носилок с умершими, я должен был проехать мимо дома Мены.
Я вспомнил жестокость, с которой Радамес прогнал с этого самого порога свою больную жену. Пощадила ли его чума? Я решил удостовериться в этом.
У костра сидели на корточках солдаты эфиопы, широкоскулые и с курчавыми головами. Я подозвал одного, приказал ему подержать мою лошадь и, подойдя к воротам, ударил бронзовым молотком в металлическую доску. Раздался громкий, продолжительный звук, волною разлившийся посреди ночного безмолвия, но внутри ничто не шевельнулось, и ни один слуга не вышел навстречу.
«Уж не вымер ли весь дом? – подумал я. – Надо в этом убедиться».
Я велел подать себе факел и вошел без всякого страха. Осматривая двор, споткнулся обо что то.
Опустив факел, я с ужасом увидел, что это труп чумного, который находился уже в полном разложении и представлял собой одну черную смрадную массу. Я поднял факел над головой и убедился, что во дворе валялось с десяток мертвых тел; кроме того, несколько трупов, застывших в сидячем положении, виднелось у стен дома. Но что стало с хозяевами палат? Мне непременно хотелось это узнать, и, отвернувшись от трупов, я вошел в дом.
Поднялся по великолепной лестнице, освещенной небольшим факелом, и в зале встретил живое существо. То был старый негр, который, сидя на корточках у жаровни, жег на угольях смолу и ароматические травы.
Услышав мой голос, он встал и подошел ко мне. На мой вопрос он сообщил мне, что только он и одна женщина остались одни в целом доме.
– Все слуги разбрелись. Первых заболевших господин приказал выбросить на улицу. Но когда его мать и сестры заразились чумой, господин спрятался в погреб, откуда не выходит вот уже вторые сутки. Может быть, он уже умер, – спокойно заключил старик.
– Но почему же не убирают трупы?
– Их слишком много. У меня не хватит сил убрать их самому, а куда обратиться за помощью, я не знаю.
Я осведомился, где мать и сестры Радамеса. Невольник указал мне дорогу. Пройдя несколько комнат, я вошел в роскошно убранные покои, освещенные двумя лампами. Свет их падал прямо на стол, на котором стояли блюда с медом, печеньями и золотая чаша с вином.
Молоденькая нубийка с глупой и нахальной физиономией уплетала лакомый ужин, нарядившись в драгоценности своих хозяек. На ее курчавой голове красовалась диадема, на шее – ожерелье, а все пальцы унизаны были перстнями. В глубине комнаты корчились на кушетках три человеческих существа, до того обезображенные чумой, что я с трудом узнал их. При моем появлении молодая служанка вскочила с места, испуганная и пристыженная.
– Слушай, негодница, – строго сказал я, – разве тебе нечего больше делать, как только объедаться да красть дорогие вещи господ? Все в городе помогают друг другу, а несчастные госпожи твои мучаются, не получая никакой помощи.
– Да никто ничего не приказывает делать, – ответило глупое создание, – а хозяйки вот уже третий день говорят такое, что и не разберешь.
– Это правда, – заметил последовавший за мною старый негр. – Распорядись хотя бы ты, благородный Нехо, и скажи нам, что надо делать… К нашему господину я и подступить не смею, до того он стал странен и страшен.

Я дал ему тогда наставление, как лечить зачумленных, прибавив, что завтра приду удостовериться, все ли исполнено, и велел проводить меня в убежище Радамеса. Если он был жив и здоров, я намеревался пристыдить его за трусость, из за которой его близкие погибали. Старик проводил меня до каменной лестницы, ведущей в погреба.
Я спустился вниз и вошел в подвал, освещенный факелом. У стен стояли огромные сундуки и амфоры, а в углу, спиной ко мне, сидел на корточках человек и жадно выпивал содержимое стоявших пред ним нескольких фляжек.
Я подошел к нему и, осветив его своим факелом, узнал Радамеса, но страшно изменившегося: бледного, исхудалого, с диким взором, в изорванной и запачканной одежде. На мой зов он вскочил и хотел бежать, размахивая обнаженным мечом, но, не найдя выхода, завопил хриплым, сдавленным голосом:
– Чума, чума пришла сюда искать меня, но я стану защищаться.
– Да это я, Нехо, а не чума! Опомнись, Радамес, – пытался я вразумить его.
Но он, по видимому не понимая меня, с пеною у рта повторял:
– Чума, чума!.. Пусть душит она других, пусть все околевают, лишь бы я был жив!..
И он ударял мечом направо и налево, разбивая глиняные амфоры.
«Боги наказали его безумием за бессердечность», – подумал я в ужасе и поспешил уйти, предоставив на милость богов дом Мены и его обитателей.

Возвратясь домой, я нашел своих дорогих больных все в том же состоянии: ни хуже, ни лучше. Они по прежнему стонали и метались на постелях.
– Не огорчайся, Нехо, – сказала Хэнаис, – иначе и быть не может. Только через три дня им станет лучше – так сказал Пинехас, а его слова всегда верны, так как он великий ученый.
Заметивши мой усталый вид, она прибавила:
– Ты изнурен, ступай же в соседнюю комнату, я велела приготовить тебе еды. Иди, выпей, покушай и отдохни. Я буду ухаживать за всеми и не нуждаюсь в твоей помощи.
– Благодарю тебя, добрая Хэнаис, за то, что ты позаботилась обо мне, – сказал я, сжимая ее ручку в своих руках. – Но пойдем и поужинаем вместе. Я так одинок теперь, что еда не войдет мне в горло.
– Хорошо, – ответила она после минутного колебания. – Я должна заботиться и о тебе. Пинехас говорит, что когда человек видит страдания своих близких, то душа его болеет.