В. Фролов Завоевания Коринны

                Глава 2

                ЗАВОЕВАНИЯ КОРИННЫ

                (Интродукция)

- Бездельники, бараны, болваны! Мошенники, мечтатели, ротозеи.  Публий Нос! Спишь?
Рогатые брови, воловий глаз, рычание, мычание – Афраний Камилл, изничтожив слабодухих, припомнив недавние Флоралии, приступает к делу.
Тихо! Префект говорит.
- Великое задумал Цезарь август. Грандиозное замыслил наш император. Рим глиняный превратить в каменный. Рим деревянный – в мраморный. Великое превращение начинается!

Дрожит огонь под слизкими сводами. Дрожит от холода особая когорта, стучит зубами Публий, но префект Камилл входит в раж. Взмахом руки он сносит старые кварталы, взрывает подвалы вместе с тайными притонами, гадючники, блошатники и гнусные дома Красса. Не всем, однако, по душе грандиозные начинания принцепса, не все горят желанием внести свой вклад в великое дело.
Нобили, толстосумы, аристократы считают, что они и так много жертвуют на устройство игр и зрелищ. Наместники злостно утаивают доходы. Туда же иноземцы – сирийцы, египтяне и, особенно, греки. О, эти гречишки!..

- Публий Нос!
Публий вытянулся, унимая дрожь, поднял виноватые глаза. Претор, испепелив его взглядом, продолжает:
- Но Цезарь август будет строить Вечный город. Он призывает всех к этому славному делу. Принцепс так и сказал: «Пусть поучаствуют все». Поэтому в каждую иноземную общину, в бедную и богатую, к грекам, германам и даже альбионцам, будет послан наш человек. Я должен знать все – сколько чего привезли, сколько продали, сколько отдали в казну и сколько спрятали!.. Вопросы есть? Что – жалование? Там и будете кормиться. Умный всегда будет при деньгах, будет сыт, уважаем и добьется любви жирных матрон.
Внимание. Торжественный момент. Префект делает выбор.

Опять сердца в суетливой тревоге, мелькая, проносятся завистливые взгляды. Кто куда пойдет? Кто в Египетский квартал, а кто в злыденный Иудейский? Кто в золотой Персидский, а кто в черный Ливийский? Выгодно распределиться к парфянам, а у китайцев плохо-плохо. У греков и того хуже, греки сейчас в загоне, у них пожары, погромы. Их не любит префект.

- Помните: вы – представители римской администрации. Вас будут подкупать, ублажать, и вы не успеете оглянуться, как очутитесь в любовных сетях. О, они это умеют!.. И вы окажетесь не моими глазами и ушами, а лживым языком…

Префект Камилл раздает назначения.
Лат пошел к египтянам – ему удача! Месаллин к сирийцам – еще лучше! Кар? Ему достались германцы – ужас. Бельвеций, Сапроний, Мавродий – все богатые кварталы разобраны, сытые места розданы. А что же осталось Публию-любимчику? Китайцы, евреи, британцы и греки. Завидные места, нечего сказать!
Префект Афраний Камилл поднял судьбоносный палец.

- Публий Овчина Нос! Даю тебе последнюю возможность исправиться. Пойдешь к грекам! И чтобы я знал все о жизни и делах этой общины. Докладывать будешь ежедневно. Ступай в Греческий квартал!
И префект беспощадным жестом вытянул карающую руку.


                1. ГОСТЬЯ ГРЕЧЕСКОЙ ДИАСПОРЫ

Ох, этот Греческий квартал! Тенистая улочка, скучные известняковые заборы в серебряном кружеве олив. Этот маленький дворик, выложенный обломками плит, дорожки посыпанные, как в старой доброй Элладе, песком. Этот скучный дом Фократия, правда, надо признать, весьма приятный… И эти люди в хламидах, вислоносые гречишки, неуемно льстивые и запуганные, но улыбчивы, всегда приветливо встретят и, между прочим, вкусно угостят! Их женщины – провинциальный скромный цветничок, любят стихи и сразу впадают в эйфорию. Кроме того, мужчины прекрасные уступчивые партнеры, что тоже к ним располагает. Но больше двух раз, он к ним не придет. Далеко и скучно, как в деревне. Лучше у генерала Месаллы.

- Один на один. Мой ход!.. Опять мой ход!..
На родине крикливые, друг с дружкой лукавые, в делах твердые, а перед римлянином – что воробьи перед голубем…
- Один на десять. Взятка моя!

Вот что значит быть одетым в тогу. Правду говорит папаша Афраний: сильный всегда будет сыт и уважаем…
Звенит стаканчик, падают на стол удачливые кости… Так, все. Невыносимо. Пора на службу, или к Месаллину. Нудно, нудно…

Публий обернулся на незнакомый певучий голос. У калитки женщина в черном. Гладкая прическа стянута узлом на затылке. «Какая-то провинциалка просится на ночлег», – подумал Публий, бросил кости и опять выиграл.
- Как хорошо, как мило и приятно у вас. Я будто после бури попала в тихую заводь нашей синеглазой родины.
- Дорогая Эллиса, – отвечала чопорная госпожа Сократова, заступая дорогу. – твои чувства тебя не обманывают. Греческий квартал – особый квартал. Греки не какие-нибудь германы или арабы. У греков особый статус, у них свои представители в городской управе. Более того, – хозяйка добавила в голос важности, – мы под особым покровительством Божественного Августа, а он, как известно, в молодые годы учился в Греции.
- И после всего – «божественный»?
- Да, да… Но не будем допускать шуток на этот счет, дорогая Лаиса. Прости – Мелисса…

Хозяйка испуганно обернулась на Публия-римлянина. Публий усмехнулся: «Кусачая провинциалка». И еще раз обернулся. Точно Мелисса – черная с желтым, и талия, как у пчелы. Где-то я ее уже видел? Позади стоит финикиец Берия Флав. Лотошник. С ним она пришла? Делая новую ставку, слушал, как хозяйка, госпожа Сократова, похвалялась:
- Ах, Август, симпатичный душка, Август! Год тому начались было греческие погромы, община в страхе собралась покинуть Рим, но август, как стало позже известно, сказал: «С иным греком мне приятнее, чем с иным римлянином». Этого было достаточно, и нас оставили в покое. Как хорошо, что в городе правит добрая, под стать ему, богиня, госпожа Ливия. Ах, какая женщина!..

Госпожа Сократова продолжала пускать золотую пыль об исключительном значении греческой диаспоры, но гостья спросила:
- Большая эллиномания римлян продолжается?
- Увы, на исходе, дорогая. Голос варварской силы, к сожалению, взял вверх. Кое-кто считает влияние греков достаточным и даже вредным.
- А отношение к смешанным бракам?
- Ты разве не слыхала про указ? Браки с иноземками, мягко говоря, не поощряют.

Тут женщины заговорили шепотом, но Публий сообразил: «Приезжая свободна». И еще раз обернулся. Гостья сидела на низенькой скамеечке, положив руки на колени. Руки у нее изящные, хоть пальцы без украшений. Желтая накидка через плечо, и вокруг пояса обрисовывает такой приятный изгиб… «Я мог бы иметь у нее успех, но… не в моем вкусе – простушка»…
- Ты надолго к нам? И зачем, если, конечно, не секрет?
- Ищу покровительства у чужих. От своих защитить некому.

Хозяйка спросила напрямик. Так же просто ответила гостья. Мужчины за игорным столом переглянулись. Отчаянная от отчаяния. Сами рассеянные по всему свету, они хорошо знали, откуда у предприимчивости ноги. Не одна только пресловутая страсть греков к приключениям разнесла их ветром от Кавказа до Геркулесовых столпов, от истоков Нила до ледяной Таврии… Они соотечественницу поняли. Но отношение к гостье оставалось настороженным.

Бородатые старшины тоже искоса приглядывались к соотечественнице, почесывались, соображали, куда бы ее пристроить без ущерба для себя? В общине лишних не держат. В общине у каждого своя служба.
Женщины, не выходя из гостиной, шептались: Кто такая – не говорит. Что привезла – не известно. Порядочные женщины сидят дома за высокими стенами, изредка ездят в город к родственникам, но чтобы так – через море, в чужую страну? Нет. Непонятная женщина. Хотя видно, что не простушка. Так шептались женщины общины, но из гостиной не выходили и желания пригласить гостью в дом к себе не проявляли.

Звенит стаканчик, падают кости. Греки тихо запевают песню. На лице провинциалки тает улыбка, ее взгляд скользит по лицам, но ни в ком не находит сочувствия, и хоть держится с достоинством, но невольная усмешка, что затаилась под ресницами, будто говорила: я знаю, что вы все думаете обо мне.

«Бедная неприкаянная провинциалка!» – подумал Публий.
А тут еще появился Сократий – хозяин дома, вислоносый грек с большой плешью, по слухам очень богатый, но одетый, как всегда, плачевно. Он приветствовал всех, по обыкновению не поднимая глаз, Публия-римлянина – подняв обе руки. Издали кивнул гостье и уселся среди старейшин. Он тоже не знал, что делать с неожиданной гостьей. Начал ныть:
- Нет, ничего нет. Все занято, закрыто. Бедуем, сами бедуем, – говорил Сократий так, чтобы слышала приезжая. – Эти римские господа, нобили и банкиры, оптовики и подрядчики как оводы пьют кровь из греческой коровы. Они захватили все городские рынки, сговорились между собой и диктуют. Вон Фаон привел корабль. Полный трюм старого вина, такого нет в Египте, нет в Колхиде и, тем более, в Италии. И что же? Не успели пристать к берегу, а римские бонзы уже прознали и поставили условие: или отдавай оптом, или отчаливай, не то будет хуже. Что это – свободная торговля? Разве римляне достойные купцы? Это разбойники. Пираты! Но хуже всех – префект Камилл. О-о, этот Камилл!.. Не в добрый час приехала ты, дочка.

Тут Сократий вздохнул и развел руками, и все греки тоже вздохнули и жалобно заныли:
- Мы сами думаем покинуть эту страну и податься на север, к скифам. Там холодно, но нет такой лютой зависти и жадности.
- Да-да, здесь, в Риме, грекам нет места. Бороться с префектом бесполезно. Сенат недоступен. А до императора Августа как до бога далеко.
               
О-о-ох, бедная греческая община! Беззащитная греческая диаспора! Публий, усмехаясь, слушал, как греки закрывали дверь перед гостьей.
Разговор мало-помалу затихает и прекращается вовсе… Только слышно, как стучат кости по мраморной столешнице. Капает вода в бассейн.
- А кто этот Афраний Камилл? – вздохнув, поинтересовалась гречанка.
- О, это наш префект! – греки переглянулись. – Это первый, с кем ты должна встретиться, если хочешь остаться в Риме.

Между тем гостья раздумчиво осматривает атрий. Медленно движется любопытный взгляд, не пропуская ничего, и в глазах ее грустных отражаются все причуды хозяев: бедная соломенная циновка на полу и дорогое старинное оружие на ковре. Бюст философа Сократа у входа и рядом статуя летящего Гермеса с мешком денег. Глаза гречанки вверх-вниз и вкруговую… «Как у ящерицы!» – удивился Публий и, сам не зная почему и зачем, украдкой подняв руку, стал на ее пути:
- Привет!
- Привет! – гостья остановила на нем долгий ясный взгляд.

Но вдруг на ее лицо набежала тень, глаза испуганно метнулись в сторону. Замерли на несколько мгновений. И аккуратно обойдя его, гречанка быстро закончила осмотр. Все увидела, все оценила и все скрыла.
«О-о!..» – удивился многоопытный Публий. Интересная женщина. И глаза красивые, и в талии изгиб приятный. А что, если?…

- А я разочарована Римом и римлянами! – вдруг решительно заявила провинциалка, широко раскрыв глаза, отчего они сделались еще красивее. – Горластые и грубые, как те варвары, что в наших северных колониях. Повсюду смрад, грязь, мерзость. Не слышно музыки, ни песен благозвучных, ни слова складного, красивого. Только трубят и барабанят, барабанят и трубят. Ду-ду-дууу!.. Пррр-ффф! – дунула в кулачки и звонко рассмеялась.

- Ну зачем же так? Флоралии удались на славу! – откликнулся Публий, он почувствовал себя задетым и не мог сдержаться. – Разве ты не видала игры Флоры?
Гостья посмотрела на хозяев: «Кто такой?» – и уловив благожелательное отношение, попыталась ответить незнакомцу на латыни, с трудом подбирая слова: «Ах, видела она все это…»

- …с самого утра римляне за чаши схватились и целый день в исступлении пьяном без толку дули чистое вино. Потом резали овечек, мясо себе, богам – потроха. Потом повалили в цирк. Потом на телеге шуты непристойно разыгрывали Менандра, а публика громко, как это по-римски? «Ха-ха-ха!» И это все… Ах, нет! Еще на озере столкнули и сожгли два корабля, а на берегу зарезали два на десять гладиаторов. И все. Грубо, как это по-римски? Вулгарис.
- Ты гречанка, и потому…
- Эллинка! – строго оборвала гостья.
- …и потому плохо понимаешь наш язык и символы.
- Да, может быть. Но я видела, как праздновали Флору, а потом повалили и сожгли. Это тоже символ?
- Это оплошность.
- А потом убивали вашего басилевса, как его? Цезарь Август.
- Это враги.

Гостья возражать не стала, только поправляя прическу, тонким пальчиком приподняла краешек ресниц, при этом карий глазок прищурился лукаво и, отвернувшись к хозяевам, рассмеялась заливисто и звонко.

- Кто эта женщина, с таким самомнением? – спросил Публий с досадой. – Что за орнамент у нее на платье, похожий на кувшинный?
О-о! Греки переглянулись и тут же пояснили римлянину, что это Эллиса-эллинка, невероятно богатая, путешествует по свету, в Риме проездом. Очаровала хозяев, но жить у них не хочет, а снимает дом у верфи, пока подыщет достойную виллу на Палатине. «Ого?» – «Да-да!» – «Ох, брехуны эти греки, врут без запинки…»

- Кто этот румяный школяр с такими наглыми и жадными глазами?
О-о!.. «Это Публий, молодой господин, – пояснила госпожа-хозяйка, наклонясь к уху гостьи, – сын богатого и знаменитого всадника из Сульмоны. Ему вот-вот должна перепасть куча денег. Он уже почти судья. Он – на дороге в Сенат. Делает блестящую карьеру!» 
- Судья? Но почему он имеет претензию быть похожим на Амурчика?
- Не обращая внимания. Столичная мода. Молодой. К тому же он – поэт.
- Поэт? Опять поэт!.. Он раздел меня глазами и взвесил, будто корову на бычьем рынке. Малокультурный молодой человек. А кроме того, он так мнит о себе. Столичный франт!..

Греки многозначительно переглянулись. От них не укрылся интерес молодого римлянина к приезжей соотечественнице.
«Ничего особенного в ней нет, – между тем хмурится Публий. – Одевается старомодно и без вкуса. Талия тонкая, наверняка перетянута. Нос, хоть и прямой, но тяжеловат, верхняя губа коротковата, нижняя, как спелая груша. Нет. Не возьму ее!»

Гостья между тем рассказывает о страшной буре: о, какой страх она пережила! Какие горы волн, высоких, как Олимп! Какие пропасти глубокие, как ужасный Тартар! О, какая битва небесных и морских стихий!.. Гречанка так подробно и красочно рассказывала про черную бурю, взлеты к облакам и падения, вой ветра и блеск молний… Ее страх был так красив, а отчаяние так весело, что Публий невольно заслушался, зачарованный речью певучей, и погрузился в мир ее души.

- А потом боги помирились, и на мир сошла благодатная тишина, – продолжала гостья. – Солнце так ласково нежило море, а море такую нежную песню пело Солнцу… Но, о-ох! Человеку лучше не попадать в разборки богов.
«Красивая! Отчаянная, – подумал Публий, – и говорит так гладко по-гречески, и волосы такие пышные, и талии изгиб приятный. Беру ее!»

- Время Муз – время песен!
Это Сократий ударил в ладони, и гости подхватили аплодисменты. Публий знает – аплодисменты ему! И его упрашивать не надо. Все знают, что приветствия ему приятны, он знает, что приятен всем. Он здесь – любимчик!
Публий вскакивает на ступени веранды.
- Сон в летний полдень! – таинственно сообщает Публий.

Поэт закрывает глаза, погружаясь в воспоминания:
«Жарко было в тот день, и время уж близилось к полдню, разморило меня и на постель я прилег. Ставня одна лишь закрыта, другая прикрыта. Мягкий мерцающий свет и полумрак в комнате, словно в лесу. Как в час перед самым закатом, или когда ночь отошла, но не настал еще день…»
 
Греки, улыбаясь, наблюдают, как молодой римлянин готовит что-то.
«Вдруг – шаги. И женщина в распоясанной легкой рубашке. По белоснежным плечам пряди струятся волос…» Публий всматривается в гостью, находя неожиданное сходство: «Не был тот цвет золотым, но не был и черным, был он меж тем и другим, тем и другим отливал…»

Гостья недоуменно вскидывает брови, но хозяева перемигиваются – вещий сон! Им нравится, как молодой Публий рисует портрет гостьи, как он вплетает сравнения и намеки. Вот он надолго задерживает взгляд на ее легком, как туман, покрывале и замолкает, будто не решаясь продолжать рассказ… и, вдруг, срывает с ее плеч прозрачную ткань…

«О, что я за плечи ласкал!
К каким я рукам прикасался!
Как были груди полны,
только б их страстно сжимать!»

Голос его звенит, глаза блестят.

«Все, все в ней восторга достойно.
О, проходили бы так чаще полудни мои!»

В греческом садике тишина. Гостья моргает ресницами… Добрые греки смущены, их жены возмущены. И только на лице Публия горит румяная победа… Конечно, эллины поситают обнаженную красоту и в мраморе, и вживе, но оконфузить так незнакомую женщину, гостью?!..

Греки переглядываются. Ожидают, что скажет гостья. Гостья молчит. Прикрыв рот, она положила на белые зубы красную ягоду. Медленно, раздумчиво Сократий осторожно спросил: «Песня как будто неплохая?» Гречанка услыхала, бровь поднялась, блеснули острые зубки – она тихо смеется.
Публий почуял опасность. Самолюбие дрогнуло.

- Тебе понравилась песня? – спросил Публий.
Гостья причмокнула губами, будто пробуя на вкус, закатила глаза и, после томительной паузы, объявила:
- По-моему – безобразие.

Кровь прихлынула к щекам Публия, жаркий румянец поджег щеки, он даже икнул. Гостья, заметив это, поспешила извиниться. Она сожалела, что плохо понимает чужую речь и этот «хромой размер» стиха… И все же! И все же эллины запев складывают иначе. И если песня о женщине, то начинают… как это сказать? Ну, в общем, сверху вниз. Сначала: глаза – прическа – взгляд. Потом: достоинство – обходительность – скромность. А уже после: руки, ноги и вся остальная плоть. Эллинка старательно подбирает латинские слова, помогая себе округлыми движениями рук.

- У римлян, как я понимаю, принят обратный порядок?
Все это гостья проговорила, не глядя на Публия. Он смущен и сердит. Но добрые греки всполошились и стали на защиту: Публий наш. Публий нас любит. Он находит у нас удовольствие, упражняется в греческом, и ему, и нам приятно! Особенно старается госпожа Сократова: «О, Публий, он такой простой, он прибегает иногда даже утром и сразу начинает читать свои опусы, часто непонятные, но всегда длинные, обычно про войну – бряцает, мечет громы, обрушивает горы… Но сегодня?! Такое слышим от него впервые.

- Да, да, вот так штука! – смеются греки. – Что случилось, Публий, объясни?
Публий, между тем, оправился от смущения, поднял нос и придал себе высокомерный и снисходительный вид. Он в защите не нуждается. И ему даже забавно наблюдать, как суетятся гречишки, сглаживая выходку этой, невесть откуда взявшейся, провинциалки. Кто она? Что сама может, что умеет?..
Дрогнули струны под гибкими пальцами, зазвенели переливами, и сад наполнился чарующими звуками, будто заря, полная соловьев. Голос гречанки глубокий и мягкий. Глаза ее смотрят открыто и прямо.

«Женщинам в белом я лишь пою, женщинам – песня моя.
Радости много дом родной в песне матери тихой нашел…»

Эллинка пела в кругу подруг про мирный дом под оливами, про встречу и любовь. Она пела на неведомом диалекте, но Публий все понимал и, зачарованный мерцающей в ее глазах мечтою не отводил изумленного взгляда. Затаился ветер в саду, затаилась листва. Гостья подымала глаза, улыбалась смущенному вниманию римлянина, а умелые пальцы, между тем, прядут и прядут на струнах, чудные узоры вяжут на нитях любовные узелки… На веранду вышли женщины и, окружив гостью, тихо подпевали грустной песне. Но тут вдруг струны ударили весело, зазвенели, заплясали:

«Пой, пой вместе со мной, пой и безумствуй, как я,
Вместе танцуй, вместе люби, вместе венки плети!
Благоразумен будь – вместе со мной».

«Вместе со мной!» – подхватывают греки многократно. «Вместе со мной!»
щебетом всполошенных птиц раззвенелись струны – «посеяла припевочку, может, будет песня?» – и смолкли, придавленные твердой рукой.
- Слишком далеко все зашло, – проговорила гостья, как бы себе в упрек, и опустила глаза.
- Венок Эллисе! Ты победила.
Но греки хлопают: «Еще, еще нам песню!» Женщины ласкают гостью, а она так спокойна, безмятежна, с улыбкой отводит цветы.
- Какой смысл женщине побеждать мужчину?
И еще аплодисменты, на этот раз от мужчин – мягкие, вкрадчивые, сдержанные, но такие дорогие для чужестранки! На лице гостьи вспыхивает и тает очаровательная улыбка. Песня ее проста, без блеска, но кажется еще сильнее, потому что силу и блеск она утаила. Всем вдруг понравилась гостья.

- Чудо, чудо наша Эллиса. Такая приятная, такой верный тон взяла!
И только молодой Публий не знает, какой ему тон взять? Отрицать красивую песню недостойно, присоединиться к похвалам не в силах. Самолюбие уязвлено – он побежден. Но где и кем? Не Секстом Прперцием, не Тибуллом,  не в доме Месаллы, а в жалком атрии, в греческом квартале. Приезжей провинциалкой! И ему кажется, что гречишки нарочито громко кричат, унижая его. «Публий, как тебе песня Эллисы?» – «Публий, говорят, что ее песня лучше. Что скажешь?»… Ну, что сказать? Конечно, у нее красивый голосок, неплохая дикция, но как можно сравнивать? Тут – авторская песня, а там – старый романс. «Слышите, слышите, что сказал Публий?» – «И он прав. Какое может быть сравнение: здесь импровизация, а там – песня столетняя». – «Без сомнения. Никто не спорит. Конечно, Публий – лучше!»

- Венок Публию! Он победил.
«Возмутительное невежество!» – думает Публий.
Чаши налиты до краев добрым греческим вином. Лица греков улыбчивы и благожелательны. Госпожа Сократова подняла радостные очи.
- Ах, наш Публий! Как он ценит красоту и моду, как тонко чувствует отношение в общении, как деликатен! Счастлива та, которая станет его подругой, она будет свободна и эмансипирована.
- А наша Эллиса? – говорит Сократий. – Она не только хорошенькая, она – ученая!
- Она мила. И он так мил. Оба милы. Такое совпадение!

«О, Ирена! Неужели это он? Этот совсем молодой римлянин, этот богач, владелец большого дома в Риме и в Сульмоне – моя судьба? О, Оракул, прозревающий будущее, это ли он – единственный, суженый?» Серебряная змейка сползает в узкую теплую щель, вслед за нею безудержно скользит взгляд Публия и замирает, прижатый к сердцу мягкой ладонью гречанки.

Глаза греков сошлись на молодом римлянине – что он ответит?
Взгляд гречанки скользит мимо, совсем рядом, не касаясь, но она видит все.
- Может, выйдешь за него замуж? – чей-то восторженный голос.

Долгим-долгим взглядом посмотрела гостья на молодого римлянина. Он молчит. О чем? О том, что она, гречанка, неровня римскому гражданину? О том, что он столичный житель, а она никому не известная странница из далекой провинции? Что она уже немолода?..

- Так какое будет решение? – крикнул кто-то нетерпеливо и весело.
Публий вздрогнул и смутился. У него малиновые уши. Взгляд гречанки упорный и строгий. Мелкой зыбью дрожат столы на плечах. Она беззвучно смеется. Она все поняла. И она спешит ответить.
- Нет… Нет, нет.

И сразу все вокруг переменилось. Плотный круг доброжелателей распался. Греки-мужчины разошлись по саду. Разговор опять зашел о делах торговых, о египетском зерне, накладных волосах из Германии, о налоге на импортное вино в свете протекционистской политики римского сената…
Звенит стаканчик, падают пустые кости. Публий один за игорным столом. Благоухающий провинциальный цветничок пышет любовной досадой. Пошлый весельчак, враль, болтун и хохотун. Избалован, и сразу видно, с кем общается. Сам взбалмошенный и песни такие же. Защитница только госпожа Сократова: «Ах, нет. Не обижайте его. Он – любимчик! Он острый на язык, игрун, но доброе сердце». – «Нет, нет, он считает себя очаровательным, а в сущности проказник, гордец и спесивец. Он хочет оставаться открытым для всех женщин. Берегись, Эллиса. Это роковой сюжет, в нем нет счастья. Это не твоя судьба».

Публий подымает виноватые глаза. Курится ароматный дымок. Гостья купается в ласке и не глядит на него, а ему уже хочется вернуть робкий порыв незнакомки… Но в шепоте женщин он слышит беспощадный приговор.
- Дай время, найдем тебе достойного мужа. У нас есть кое-кто на примете.
- А-ах, я уже ничего не хочу. Я так разочарована и устала. Вот сняла бы эти котурны и так зашвырнула!..
И вытянув ножку, пошевелила мягким пальчиком с крохотным ноготком. Публий облизнул пересохшие губы.

Шшш-шшш-шш! Оглянись, он смотрит на тебя. Гречанка не оборачивается, не поворачивает голову, но видит все. Глазок выпуклый, блестящий – в упор, как египетская фреска. Ее взгляд требует ответа: «Разве я тебе не понравилась?» – «Понравилась. Очень». – «Наглый мальчишка, я тебе этого не забуду!»
- Ду-ду-ду! Бом-бом-бом! Тпрф-ффф!
И гречанка звонко расхохоталась.

Сократий качал головой и бросал на разрумянившуюся гостью оценивающие взгляды. Старейшины диаспоры, сдвинув головы, переглянулись.
Пусть будет, как сказано: не прогоняй пришельца, откуда бы он ни пришел. Не гони туда, где ему плохо.

Так решила община.

                2. НАХАЛ
               
                (Обида)

Кап, кап…
Луч солнца проник через ставню и золотой занавесью пересек комнату. В прозрачном мареве роятся мотыльки и пылинки. Кап, кап… Из таинственной глубины слышатся легкие шаги.

Публий закрывает глаза – и гречанка торопливо пересекает солнечный занавес (при этом сквозь прозрачную ткань он видит гибкий стан). Вкрадчивой походкой она идет к нему (упругий мускул от щиколотки до колена то появляется, то исчезает) и опускается на циновку (при этом тонкая талия крутым изгибом переходит в широкое бедро). Она подымает ясный взгляд, и он слышит нежный голос: «твоя песня, мой милый Публий, произвела на меня сильное впечатление – ты великий песенник! Я сожалею о вчерашнем и пришла просить у тебя прощения!» Она опускает глаза (при этом длинные ресницы мягко ложатся на горящие стыдливым румянцем щеки). А он так роскошно снисходителен. Он подымает ее и сажает рядом с собою. Ее талия гибка и податлива, руки легкие и горячие, губки – сладость медовая…

«Ку-ка-реку!» – прервал сладостные грезы соседский петух. Публий повернулся на другой бок. Как жаль! Такой момент упустил. Подумать только – все это могло быть еще вчера, будь он умнее. Эта гречанка смотрела на него так нежно, ему улыбалась так открыто, Не пожелала своей над ним победы. Все предпочтения – ему! Зачем же надо было вступать в важный спор – не лучше бы поцеловать, в ладони хлопнуть: «Ты вдохновляешь мой талант!» А дальше все само собой… Как можно было упустить такой момент! Как можно быть таким глупым?

«Ме-еее! Бэ-эээ! Му-ууу!» – уже стадо идет, забор боками шершаво трет, колокольчик звенит и хлопнул бич.
- Публий, пора на службу!

Публий вздохнул, поднялся. Плеснул из бассейна водой в лицо, надел тогу, отправился на службу. «Интересная женщина, эта Эллиса-Мелисса, – думал Публий. – Надо извиниться, это будет красиво, это будет достойно. Но сегодня рано. Может, завтра, или послезавтра.

Публий остановился на перекрестке. Куда идти – на службу или к грекам? На службе быть до вечера, а к грекам – туда-сюда и сразу же в преторию, докладывать префекту. Да-да… Сегодня рано, завтра поздно. Сейчас – в самый раз!

И Публий повернул в Греческий квартал.
Вежливость прежде всего. Будь любезен – будешь любимым. Он скажет все, что положено – провинциалка будет удивлена и счастлива, побежит смотреться в зеркало. Можно себе представить, как это будет: «Римлянин пришел!» И выйдет в таком наряде, что ему ничего не останется, как пригласить ее в город. И вот они едут по Риму в тесных носилках. Он покажет ее приятелям. Макр пожелтеет, Грецин покраснеет. А вечером он велит ехать домой. Кап, кап… Гречанка распускает ленту, и волна волос рассыпается по подушке. Горячие губы – сладость медовая. Талия гибка и податлива.

Публий ускорил шаги. Битая дорога. Ветви олив над заборами, аккуратные домики греков. Да, вежливость – прежде всего! Публий толкнул калитку.
Серебристая олива, ветки в пышном цвету купаются в прозрачной воде.
Гречанка в саду, на краю бассейна. На ней просторное зеленое платье. Широкая лента связала тугой узел волос, обнажая гибкую шею. В руках цветок, лепестки, срезанные острым ногтем падают в воду.

Публий переступил порог и, минуя приятелей на веранде, поспешает прямо к гречанке. Его рука в высоком приветствии, на лице улыбка (как у Марцелла, зятя Цезаря августа – зубы видны на другом конце улицы), вид решительный и любезный. Публий знает: отвергнуть такой подход невозможно. Он – любимчик!
- Привет, красивая!
Гречанка подняла глаза, вежливо улыбнулась, кивнув на приветствие, и опять загляделась на игру рыбок в воде. Такой холодной встречи Публий не ожидал, но он затем пришел, чтобы извиниться, а потому продолжил, играя и звеня голосом:
- Всю ночь не спал. Заболел, так заболел! Что делать? Чем лечиться?
- Надо искать причину, – помолчав, тихо ответила она, – тогда отыщется и средство, – и отвела глаза.
- Твоя правда! – вскричал Публий и, схватив руку гречанки, прижал к сердцу. – Чувствуешь, стрела?
- Ранивший излечит.

Гречанка мягко отвела руку и вежливой улыбкой завершила разговор. Но Публия это не смутило, он удерживает на лице победную улыбку, твердо зная, что перед умной нахальством блеснуть не мешает. И объявляет.
- Мне всю ночь снилась ты!
- Ты сказал, что не спал.
- Да… То есть – нет. Я думал о тебе… Представлял.
- Когда-нибудь я покажу тебе мой самый красивый наряд.

И гречанка обвила вокруг щиколоток длинное свое платье. Туго и плотно. Такого привета Публий не ожидал. И хотя он знал, что сон и явь не бывают похожими, такое отношение удивило. Он хотел было продолжать тем же способом, но гречанка отвернулась и опустила взгляд в воду, показывая, что игра рыбок ей интереснее. Хм-м, какая! Публий вертлявой походкой отправился на веранду. Молодые греки и Берия Флав посмотрели вопросительно. Нахальство не прошло?
- Обидчивая. Наверное, вчера я неудачно пошутил, – пояснил он.
- Не в этом дело, Публий, – на лице Флава играет тонкая улыбка.
- А в чем?

Гречанка все также сидит на краю бассейна. Вода, переливаясь, качает яркие блики солнца – в глазах гречанки вспыхивают лукавые блестки.
- Интересная женщина, – тихо говорит Берия Флав. – Конечно, это уже не весна, но сочный плод – слаще… Играй, Публий. Десять к одному – эту женщину ты взять не сможешь.
- Если Публий захочет, он сможет все?
- Золотой ауреус?
- А поцелую – два?
- Пытайся, Публий. Дерзай.

Публий допил чашу – душа дозрела до любовного пыла, и он снова ринулся в сад. Гречанка чувствует его приближение. Настороженный взгляд из-под ресниц колючих удерживает его на расстоянии. Он делает круг по саду и подходит напевая.
- Хочу сказать тебе кое-что тихонечко.
- Если бы твои мысли были красивы, ты бы глаза не прятал.

О-о! И тогда он изумляется. Его брови высоко подымаются (улыбка при этом остается). Разве он обидел ее? «Мои извинения…» Она сердится? Нет, зачем же ей сердиться? Тогда почему бы им вдвоем не прогуляться по городу? Он покажет ей театр Помпея, там как раз дают Медею! Ах, нет. Город она уже видела, Медею в Афинах слышала. Тогда за город? Нет, в ближайшее время нет. Тогда есть одно местечко… Нет. Это все? Нет, не все!

(Конечно, успели навредить! Но если даже и был наговор, он, Публий, должен победить). Публий настроен решительно. Гречанка чувствует, хочет подняться, уйти. Но Публий выпускает тихую стрелу.
- Ты мне нравишься.
- А вот этого не надо было говорить. Любимчик.
Он подымает брови и смешливо морщит нос.
- Ты мне очень нравишься, – повторяет он упрямо.
- Ты всегда выбираешь короткий путь? – глаза ее смеются. – Короткий – не всегда верный.
 
Публий вспыхнул. Но на мгновенье. Эта женщина разгадала его. Ну и что ж, что разгадала? Но не презрела и образ «любимчика» ему оставила. А потому он не спеша и важно располагается напротив – теперь у него такое право есть. Он даже отклоняется слегка, чтобы подругу милую подробно рассмотреть.
- Какие щечки нежные!..

Гречанка поглядывает искоса, но слушает. И будет слушать, и не уйдет теперь. Про рыбок забыла. «Какая губка верхняя красивая…» И ротик приоткрыла. Немного. Ровно столько, сколько надо. «Вот только нижняя немного…» Гречанка замерла, как мотылек приколотый (так всегда бывает). Глядит тревожно, а он ведет свое: «Зато волосы черные, с блестками и такие тонкие, как паутинка. Или как шелковая нить китайская, или как легкий пух. Не налюбуешься…» Он придвигается поближе, чтобы шептать на ушко, и она поддается.
- Я влюблен!
- О, Эйрена!..
Гречанка смотрит строго, но слушает. В глазах – вера и жадный вопрос – правда ли это?

А слова и вправду волшебные! Да, в первый раз прозвучали фальшиво, повтор – лучше, а в третий раз – и сам поверил…

Да, она сдвигает руку со своих колен, но в этом он не чувствует неприязни. Ну и что, что смотрит строго – в ее прикосновении такая милая осторожность.
Он сжимает ее руку, и вот она – глубокая и уже близкая покорность.
Пока все идет хорошо. Публий бросает гордые взгляды на приятелей, которые не хотят замечать его победы. Лица кислые и злые. Все они видят, ну и пусть утираются – вот вам всем! Золотой ауреус мой, а если поцелую – два… Поцелую или нет? Если поцелую?..

От поцелуя она уклонилась. Крепкий орешек, эта гречанка Эллиса.
- Выйди на улицу, – шепчет он, – я буду ждать.
- Что ж дальше? – шепчет она.
- Это будет наша тайна.
- Тайна? Тебе лучше замолчать, любимчик, пока не опозорился.

Глаза гречанки смотрят испытующе пристально. Лица Флава и приятелей стали совсем кислыми. «Если уведу ее – лопнут с досады». И Публий выбрасывает беспроигрышный козырь столичных сердцеедов:
- Полюби меня – я дам тебе золотой.

Гречанка вскинулась. Услыхала – не поверила. В глазах разочарование. И вдруг ударил смех. Она поднялась. Он пытался удержать ее, она изогнулась, отбежала хохоча и пальцем на него показывает. Глаза колючие и смех трескучий – на весь двор. Этот смех делает его нелепым, неподвижным, глупым. Смех подхватили все – смеется Флав, смеются греки, смеется даже попугай. А он стоит. Красивый, важный и растерянный… Римлянин, осмеянный гречанкой – что может быть позорнее? Никогда такого стыда он не испытывал.

Опять вернулся на веранду. Игра идет. Пять на пять. Рыба! На лицах греков довольные улыбки. Она хочет – он не хочет, он хочет – она хохочет… Восемь два. Ах, какой это был удар! Десять ноль. «Собака!» – кричат игроки, стуча костяшками.
- Да, Публий, ты, конечно, неотразим, но эллинку ты проиграл.
- Я думал – она умная, а она простушка.
- Не в этом дело, Публий. Сейчас ей сделают заманчивое предложение. Да, приятель, есть мнение, что Мелисса – весьма ценное приобретение диаспоры.
Гречанку позвали в дом. Она идет. Проходит мимо. Не глядит и никаких надежд не оставляет, до обидного.
- Публий любит Эллису.
- Не так, Публий, и не вовремя, – сочувствует Флав.
- Все равно она будет моей.

Опустив глаза, гречанка проходит мимо. И Публий взвился, задетый за живое. Стал на дороге. Схватил. И поцелуй сорвал. И сделав круг, стал гордым. Так в Сульмоне парень, облапив девку и получив оплеуху, прохаживается павлином – застолбил. Так римлянин-завоеватель, подымая руку, приветствует себя.

- Дикарь! – гречанка вздернула плечом. – И до чего доходит варвар.
Ощипанный цветок упал на землю, розовые лепестки плавают в светлой воде.


                3. ГРЕЧЕСКАЯ НЕВЕСТА

                (Смотрины)


- Аттик, привет! Пойдем к грекам, там у них появилась одна женщина. Хочу знать твое мнение.

Приятель готов идти куда угодно, лишь бы с Публием. Калиткой хлопнул и бежит. Он горд доверием большого друга, хоть и сгорает от любопытства, но не расспрашивает. Ведь чтоб эксперту о женщине составить мнение, важно первое и непредвзятое впечатление. Но Публий сам вдруг заговорил:
- Она не очень красива, черты лица, если по отдельности, элементарно уродливы. Росточком невеличка, – он мысленно снял ее с котурн, – а талия, хоть и тонка, но перетянута наверняка. Руки неизящные, голос сиплый, вкус старомодный, в общем – умбрская баба.

Аттик элементарно промолчал и лишь спросил, как ее имя?
- Лаиса-Эллиса-Мелисса.
- А что это такое? – удивился Аттик.
- Такое прозвище хозяйка ей дала. В общем, на пчелку похожа.
Публий был весел, но Аттику передалось волнение друга.
- Ты с нею говорил?
- Простушка, – ответил Публий нехотя и опять понес: – Кусачая провинциалка. Недотрога. Я уже начал писать про нее песню. Сегодня вечером у Месаллина я прочту стихи о заносчивой провинциалке.

Приятель больше не расспрашивает, но теперь не понимает: зачеи же Публий идет такими быстрыми шагами к грекам, если эта Эллиса-Мелисса такая уродка?
А вот и Греческий квартал. Еще немного… Дом Сократия.
- Что это у них? – удивляется Публий. – Почему домочадцы на улице, у калитки соседи толпятся? А кто эти люди, взаимно подозрительные?
Приятель пошел на разведку.
- У Сократия свадьба, а это женихи, – сообщил Аттик.
- А этот, с кожаной сумой на брюхе?
- Купец. А вон тот, почтенный, с бородой ученой, наверняка хранитель книг. А тот вертлявый, с шустрыми глазами, – чинуша, сборщик податей. Все – греки.
- А кто невеста? – на Публии лица нет. 
- Ах, Публий! Вот и невеста.
По улице плывет закрытый паланкин в сопровождении стражи и матросов. Играет флейта. И женщина в белом проскользнула в калитку.
- Эллиса? Смотрины?.. Быстро же гречишки сплавили гостью, – осипшим голосом промолвил бедный Публий.
- Да, Публий. Ты опоздал. Пошли отсюда.
- Нет, давай посмотрим, – смеется Публий.

Сократий на пороге бойко ведет дело. Достойный отец и родичи невесты избрали традиционную форму: брак-покупку. Имущество претендента оценивается по курсу римского сестерция… Нижний предел 500 тысяч! «У-у-у» – загудела толпа. «О-о-о!» – простонали женихи. «Ого!» – удивился Публий. «У купца отвисла челюсть, чинуша дернулся, как курица под ножом, а бедный архивариус представить не может, как выглядит такой залог – мешок или телега?» – смеется Аттик.
Сократий взмахивает бровями и прерывает ропот:
- Желающих продолжить разговор милости просим в дом, остальные могут идти своей дорогой.
Женихи потоптались и робкой стайкой вошли в дом. За ними повалила вся толпа. Аттик покосился на приятеля:
- Может, пойдем отсюда?
- Нет. Посмотрим, как греки будут торговать.

Приятели удивились, едва переступив порог: работники спиливают ветку оливы, что как рука, протянулась на улицу, щеколду деревянную меняют на железную, собак приводят злющих и громадных и сторожу на голову одевают шлем. Зачем это? Но когда привратник рявкнул густым басом и грохнул железный засов – о-о-о! – тогда всем стало ясно, какое сокровище привезли в дом.
- Ну, гречишки-мистификаторы!
- Тише, Публий.
- Смотри, как женихи поглядывают друг на дружку, прикидывают, у кого сколько? А денег таких ни у кого нет. Чинуша неплатежеспособный, купец жаден, архивариус пуст, остальные в таком же роде, жевжики и бедолаги.
- Тише, Публий.
- Ты тоже жених? – претенденты презрительно оглядывают приятелей.
- Хорошо, что я не жених.
Все ждут выхода невесты. Невеста заставляет себя долго ждать.
- Что-то подозрительно, – беспокоится архивариус.
- Может быть, уродка? – предположил чинуша.
- Надо хорошенько рассмотреть, – заключил купец.
- Да! Дорогих, однако, невест возят нынче из колоний. Раньше они дешевле стоили, а для римского гражданина и вовсе ничего – за честь почитали, – вслух возмущается Публий.

Да если бы его зеленый венок был из чистого золота, плюс ветеранский надел отца в Сульмоне – дом, птичник, хлев, да плюс жалование от Афрания за три года вперед – и тогда не набрать и половины. Ну, Сократий, коммерсант, такую цену заломил! А она ведь иностранка и по указу Цезаря не стоит ничего.
- Тише, Публий, тише!

Женихи почуяли в нем единомышленника. Что скажет молодой человек о невесте? Публий отвечал, что красоту желательно рассматривать при свете солнца и, желательно, без прикрас, потому что естественная красота в облике женщины – очень малая часть.
- Разумно, очень разумно, – энергично закивали женихи.
- Пойдем отсюда, Публий.
- А чего? Интересно.

Окно наверху распахнулось – вот она! Лицо набелено, на голове рогатый венчик и три локона на висках, будто закрученные в жарком огне щек. Купец цыкнул языком, чинуша завилял, философ сунул в рот бороду. А Публий поднял руку и выступил вперед.
- Привет, Эллиса!
Но гречанка даже бровью не повела. Окно закрылось, видение исчезло.
- Ах, так? – обиделся Публий. – Видел – кукла! Пойдем отсюда.
- А мне показалась она ничего… Может, останемся? – пропел Аттик.
- Ну, если хочешь.

Опять вышел Сократий. Чем порадует? Лукавый грек встряхивает важно бумагой и сообщает достойным претендентам приданное невесты. Дом в Коринфе каменный, второй этаж деревянный. Корабль типа «греческая ладья», оснастка новая. Земля в Танагре. Столовые приборы, постельное белье… «А деньги?» – «Деньги обсчитываются». – «А посуда – серебро?» – «Разная». Вопль разочарования пронесся по двору. Зачем дом в Коринфе? Дом должен быть ближе. Корабль, наверняка, – старое корыто. А Танагра – что это за дыра?
Публий всей душой на стороне претендентов. За такие деньги можно взять три жена – белую, черную и желтую. Гречишки – плуты, хотят сплавить соотечественницу за большие деньги. Не выйдет! Поторгуемся.

- А как же указ? – холодным камнем упала чья-то реплика.
- Дело добровольное, – пискнул Сократий. – Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Мы вас более не удерживаем.
Но теперь соперники объединились. Поначалу злым шепотом, а потом все громче, стали ругать «дорогого друга Сократия».
- Обманул! Зазывал – обещал одну цену, а пришли – объявил в десять раз большую.
- Так почтенные купцы не поступают!
- Мошенник! Шахрай!

Публий хохочет: «Так его, под ребро!» Вот это рынок! Плуты на мошенника напали. Сократий пытается спровадить друзей-приятелей со двора, но теперь они хотят увидеть товар лицом. Они требуют, чтобы невеста вышла.
- Правильно! – потешается Публий. – И чтоб сняла одежды! И зубы, зубы пусть покажет!

Подзуживает Публий… Скандал. Но теперь она не выйдет.
Тут дверь приоткрылась, выглянули женщины. За ними вышли мужчины, высыпали домочадцы. Мгновенная тишина, и… появилась греческая невеста.
О-о! Какой выход! Круглое лицо пылает алым румянцем. Из-под цветочного венка блестят глаза. За нею – волны белой ткани, она – как легкокрылая богиня на воздушных струях. Подобно птице, вспорхнула на табурет и, складки пышные вокруг себя разгладив, раскрыла широко глаза и радостно, как будто в первый раз, увидела достойных претендентов, всем улыбнулась. Обласкала купца нежным взглядом. Бороде поклонилась ученной. Перед чинушей глаза закатила и только перед Публием трижды сморгнула ресницами и устремилась дальше, каждому даря восхищение и надежду.

- Какая женщина! – прошептал Аттик и обернулся. – Хороша, Публий, хороша!
- Ах, даже так? – обиделся Публий. – Пойдем отсюда.       
Но великолепный выход гречанки не вызвал восторга у претендентов. Никто не поспешает к ней, не увлекает разговором. Где домогательства, соперничество? Стоят, как будто ослы ушастые, и зло бормочут:
- Ничего особенного… белила, румяна…
- Такую цену заломили… неадекватно.
- Кого выставляют на смотры? Страшилка размалеванная.
- Ну, это уж слишком! – Аттик оглядывается. – Обидно даже. Некрасиво!
А женихи, приличье растеряв, показывают пальцами на невесту.
- Ну, это переходит всякие границы, – шепчет Аттик, – она зовет на помощь. Публий, ты же адвокат.

Но Публий молчит и только смотрит. Гречанка смущена, хоть гордо держит голову, но сквозь румяна проступает бледность, тускнеет блеск в глазах, улыбка вздрагивает и умирает… И злая догадка просится на язык: «Бедная Эллиса, что они с нею делают! Хитрые гречишки хотят ей показать, что у нее успеха нет? Может, хотят оставить приживалкой в доме? Или поставить рыбой торговать на рынке овощном. И отослать обратно, если цена покажется ей малой».

А женихи плюют Сократию под ноги.
- Уж я с тебя сдеру! – сулит чинуша. – Я с тебя намотаю!
- Я тебя на весь базар ославлю! Шахрай!
Вдруг взгляд гречанки. Невольный, быстрый. В нем отчаяние и жалоба. Публий шагнул вперед. 
- Стыдно, стыдно вам! Что это – смотрины в приличном доме или рыбный базар?
- А ты кто?
- Скряги, злыдни! Ты, мудрец, как лиса, ты, купчина, – жадный. А ты, чинуша? Да если тебя, серого, увидят с такой – назавтра весь Подол заговорит: «Счастливец!» Стыдно тебе! Разве дело в корабле – посмотри, она сама корабль, украшенный цветами! Разве дело в доме? Разве дело в богатстве? Жена в доме – самое большое богатство. Если бы она меня выбрала, я бы стал богатым… Я богатым бы стал, чтобы она выбрала меня…
Женихи насупились.

- А ты ее знаешь? Может, она уродка?
- Протри глаза и посмотри, козел! – насмешливо и зло сощурив глаза, выкрикивает Публий. – Какие волосы живые! Губки, как персик зрелый… Ну же, улыбнись!
- Но она гречанка!
- Эллинка! – осадил он незадачливого жениха и, подмигнув Эллисе, вдруг понес: – Ну и что? Ни одна римлянка не сравнится с гречанкой, ни у какой римлянки нет такого профиля и овала! А какая душа поющая! У наших столичных девиц душа преисполнена гордыни, как лошадь, что везет триумфатора. В доме она командует, как центурион, и лупит домочадцев по мордасам. А гречанка – это женщина, рожденная солнцем и морем. Смотри, сколько в ней нежности и доброты. Грустит она или радуется, сердится или лукавит – она всегда женщина! Эврика, вот она – моя песня!

Публий и сам не знал, как близок был к истине в этот миг. А вокруг него кипели страсти.
- Ты, молодой, она бесприданница, беднячка!
- Пусть тому язык отсохнет. Наговор!
- Люди сказали –гулящая она.

- Невежа! – в запальчивости крикнул Публий. – Да ты знаешь, кто перед тобой? Никогда вам не узнать, если я не скажу. Я узнаю ее… Да, это она! Этой женщине на родине памятник поставили. На главной площади города. О-о? Да! А на стене гимназии ее большой портрет. И настоящее имя ее – Коринна!
Изумленная тишина упала и расползлась по двору. Сковала руки, связала языки. Тихо ахнули цветы, курица подняла лапку и застыла, лишь попугай пробормотал: «Ко-ри-нна»…

Гречанка подняла голову, открылись изумленные глаза. И будто солнце ударило из-за туч. Женихи толпой окружили гречанку. Изумлялись, говорили друг другу: «Так вот оно что!..» Чиновник бросился вперед: «Я ее беру!» – «Почему ты? Я всегда хотел гречанку, из своих!» женихи препираются. Публий колотит их по спинам.

- Гони их со двора, Сократий! Бездельники! Купчина – наглые глаза, засаленный кошель. А тот, что философа корчит?.. А этот, что резво бедрами трясет, сразу видно – негодяй. Римская публика. Люди без намерений, им лишь бы покричать.

И он шагнул к гречанке. Сердце его пело: «… ты удивлена? Я сам себе удивляюсь. Ты уходишь, а я красоту твою славлю, ты меня гонишь, а я , видишь, стараюсь, чтобы словом обидным тебя никто не посмел оцарапать. Что случилось со мной, понять не могу и не знаю, но верю твердо, что за любовь мне любовью отплатишь».
- Ты настоящий друг! – Сократий тихонько пожимает руку.
- Мне за увещевания всегда ставили «похвально» еще в риторской школе, – бросил Публий через плечо.

Что творилось в душе бедной женщины? Сидя на высоком табурете, выставив себя на торг, она вдруг поняла: не будет счастья ни с одним из них; и разве о таком ей говорила ворожея? Не может быть, чтобы такое своей избраннице дарили боги…

Вдруг с грохотом опрокинулся табурет и будто птица белая взметнулась, сорвалась, или волна морская прошумела – гречанка мимо проскользнула, на Публия не посмотрела. «Сатир. Комедиант!» – донеслось отчаянное.

- Какая женщина! – стонет Аттик.
Публий был в восторге от ярости маленькой гречанки.


                4. НОЧЬ

Любопытная Селена заглянула сквозь отверстие в крыше и осветила комнату. В ней нет покоя, нет сна. Одеяло соскользнуло на пол. Послышались стоны и вздохи. Публий вертится с боку на бок. И, наконец, подымает голову с горячей подушки.

Нет, не удивился бы Публий, если бы нежное видение юной Сабинны, или страстное дыхание малютки Либы, или длинные ноги Пито не давали ему уснуть. Не удивился бы и появлению в его снах первых красавиц города или даже сказочно прекрасных богинь Олимпа. Но не тревожит его нетронутая краса Сабинны, дурманящий бюст веселой Хлиды, высокомерный взгляд холодных глаз Камиллы...

Смотрят на него из темноты карие глаза гречанки. Видит он ее необъяснимую улыбку, слышит ее голос, печальную песню Эллады.
Скорее бы утро! Публий прислонился к холодной стене.
Да, Публий, ты опять совершил очередную глупость, показался любимой женщине идиотом. Люди, люди мешают, и язык говорит не то, что хочет сердце. Решено – надо встретиться с гречанкой наедине.

При свете плошки он выщипывает сросшиеся брови, трет пемзой икры и голени, уничтожая буйную растительность – последняя мода в Риме. Пусть теперь увидит его гречанка! Скорее бы утро.
Синие предутренние сумерки окрасили небо и верхушки деревьев. Вот заорал петух. Проходит стадо. Пора.
Вскочил, споткнулся о порог и понял: любовные мечты бывают храбры только ночью.

                ...В ПРЕТОРИИ
                (Подозрение)

Префект Афраний Камилл недоволен действиями своих «молодых коллег». А наипаче докладом Публия. Он надувал щеки, выпячивал губу, а под конец разразился длинной речью.

- О, эти гречишки, подлый народец, рассеянный по всему свету! В каждом доме – грек. Каждый десятый в Риме – грек. В Иберии – грек. В Иудее – грек. Пришел римский легион в Скифию, а там уже грек: «Это наша колония». В какую страну не поедешь – везде встретишь грека. Кто застолбил Испанию? Грек. Кто вынес из египетских храмов тайны жрецов? Грек. А кто из Армении утащил золотого барана? Публий Нос, отвечай!
Публий болезненно сморщился.
- Грек.
- Правильно! Мало того. Оказываются, нашу Италию они тайком называют Великая Греция! Они давно здесь ошиваются и чувствуют себя вольготно. И сколько гордости! Какое самомнение! А праздников наших не празднуют. От устройства игр уклоняются. Подарка от них маломальского не дождешься. Все плачут – мы бедные!

Претор расквасил лицо и даже высунул язык. «И чего он ненавидит так греков? – думает себе Публий. – Впрочем, он ненавидит всех иноземцев, да и римлян тоже. Наверное, на Капитолии это считается хорошим тоном, признаком истинного патриота».
- По моим сведениям, – продолжает префект, шагая перед строем, – в греческую общину приехала какая-то женщина… эмигрантка… Публий Нос! По законам Рима любой приезжающий в страну обязан явиться в полицию и записаться в списках эдила. Где она? Кто она? Почему не знаю?
Публий промолчал. Префект остановил на нем подозрительный взгляд.
- Хочу ее видеть. Немедля привести ее в преторий!
 

                КАЛИТКА

В городе час отдыха – сиеста. Разморенные жарой квириты укрылись в садах и бассейнах, в тени прохладных портиков. И только Публий, не чувствуя жары и палящего солнца, идет по указанному адресу. «Где живет гречанка Эллиса?» Дорога. Спуск к реке. Густой смоляной запах верфи. «Где живет эллинка новая?» И вот уже конец квартала, пусто, жарко. Только стайка мальчиков присела на корточки у старой калитки.
- Где живет гречанка Эллиса? Новая, красивая.
Мальчишек будто ветром сдуло, разлетелись, как стайка вспугнутых воробье. «Чего это они?» – удивился Публий и, осмотрев калитку в четыре доски, присел на ступени. В щелку заглянул.
Гречанка лежала на узком топчане в саду под оливой. Прическа рассыпалась по подушке. Глаза закрыты – спит. Укуталась белым тонким покрывалом. От дома ее отгораживает ширма. На лице тихая улыбка. Во сне она показалась ему еще красивее. Солнце просвечивает сквозь густую листву, подбирается к ней.
Публий огляделся. Улица пуста. Только мальчик с золотыми кудряшками сидит на большом камне, пасет свою козу… Публий снова приник к щелке.
Теперь гречанка лежала на боку, закинув обе руки за голову. И он замер, пораженный их пышною белизною. Простынь обрисовывала узкую талию и широкое бедро. Одна нога вытянута, другая согнута, на гладком колене блестит теплое солнце. Восторг переполнял его грудь.
- Дядя! – тихо позвал мальчик. – Дай посмотреть.
Публий показал кулак и снова прильнул к щели.
- Дядя, дай монетку, – громче и настойчиво звучал лукавый голосок.
- Иди, вон там мотылек сел.
- Не дашь? Ладно.

Гречанка разметалась во сне и Публий, расковыряв щелку, изгибаясь так и эдак принялся было подробно рассматривать милую. Его чувства возбуждены. Взгляд обострен. В воображении своем он уже обнимает гречанку… Но вдруг она проснулась. Прислушалась. Открыла глаза и посмотрела вверх. Там порхают птички. С ветки на ветку. Успокоилась и отбросила покрывало…

О-о-о! Публий задохнулся и приник к щели. Какая ослепительная белизна! Какой маленький живот под полною грудью. Какая маленькая ножка, какая узкая щиколотка! И розовая пятка. Все, как он представлял, и даже лучше…
Вдруг женщина вздрогнула и опять открыла глаза. Теперь она смотрит прямо на калитку. Тревога подымает ее. Публий отшатнулся и прижался к стене. Малый замахивается камешком – в сад. Негодный! Публий бросил ему монетку и снова прильнул к щели. Но гречанка уже скользнула в бассейн.

- Дядя!
Публий оглянулся. Мальчишки, их было уже много, стоя на большом камне, разом подняли камешки. Публий забежал с другой стороны, но отсюда видны только ее узкие плечи и шея в мокрых колечках волос, и спина, блестевшая от воды. Когда он вернулся к калитке, из отверстия торчал кочан маиса. Он выковырял сучок и прильнул к щели.

Р-р-р! Собачий оскал. Жаркое дыхание пса ударило в лицо. Калитка распахнулась. Ох, эти греческие собаки! Никакого уважения к римскому гражданину. Что красная полоса! Что им любовь, нежные чувства! Но величайшее оскорбление самолюбию наносит не пес, повиснувший на конце длинной тоги, не любопытные лица соседей над заборами, и не мальчишки, тянувшие пса за хвост… А твой веселый смех, Коринна!..

               
                5. КАК ОН ПОРВАЛ С НЕЮ


- Нет, Публий, я к грекам не пойду. У меня нет друзей среди греков, среди гречанок тоже. И тебе, Публий, стыдно! Всякий раз ты выдумываешь предлог, чтобы бегать туда – то в кости перекинуться, то песни петь, а в сущности, чтобы смотреть на эту гречанку. Стыдно, стыдно тебе! А главное, вспомни указ Цезаря.

- Последний раз, Макр, мне очень это важно.
- Это унизительно, Публий, до чего ты дошел. Ты говорил – она на крючке. Это ты у нее на крючке.
И Макр захлопнул калитку.

Да, он прав. Грекам теперь не до Муз. Греков опять подожгли. Греки не зовут его и не расположены слушать. Община делает свою маленькую политику, приезжая Эллиса устраивает свою судьбу, а ты им только мешаешь. Она на тебя не смотрит, не говорит и не выходит. Все уже заметили, и даже банкир Анаксагор смеется: «Римлянин Публий в Греческом квартале – словно солдат на посту. Кого он сторожит?» С этим надо покончить.
Позади слышны быстрые шаги. Это Макр.

- Претория совсем в другой стороне. Зачем ты опять идешь к грекам?
- Иду… чтобы порвать.
- Оставь ее. И пусть эта женщина идет своей дорогой. Ах, Публий!..

И опять свою мораль: если бы ты служил, а ты все живешь в чужом доме под водопроводом, изредка ходишь на службу, изредка вспоминаешь, что могут отобрать кольцо, и за каждым стуком в дверь тебе мерещится сердитый отец…
Да-да, он и сам это знает. Давно пора взять женщину из достойной семьи и вернуться в деревню. Отец и мать давно ждут. А зачем же ты рвался в столицу – чтобы вступить в незаконную связь с залетной гречанкой? Да над тобой смеяться будет весь Подол, Афраний и Камилла, девицы и Сульпиция. И генерал Месалла.

Да-да, он порвет с нею, и все увидят, как решительно и бесповоротно.
- Ступай на службу. Иначе ты совсем упадешь в моих глазах.
- Да… – соглашается Публий. – Но чтобы не упасть, надо решительно порвать.
- Зачем? Ты просто больше не придешь. Разве этого не достаточно?
- Нет. Надо красиво порвать. Ты идешь со мной, Макр?
- Да. Я пойду с тобой, Публий.
А вот и дом Сократия. Публий знал, что гречанка здесь в гостях. Публий успел подумать, что если порвать – то красиво! И решительно толкнул калитку. Что это?

В саду среди цветов под деревьями – два ложа роскошных и стол на двоих. Флав в новой тоге возлежит, опираясь на подушки, а перед ним – Эллиса в цветном платье. Розовая и звонко хлопает в ладоши. Греки на веранде смотрят издали умильно.

- Всем привет! По какому случаю торжество?
Публий на правах старого знакомого переступил порог. «О, Публий!» – отозвались греки приветливо, но предупредили: Берия Флав получил вид на римское гражданство. Ах, вот оно что? Иудей Флав давно грезил стать римлянином, и вот мечта сбылась. Какой смешной этот румяный новый римлянин! Как блестит его шелковая тога, собранная в непомерно широкие складки на рыхлых плечах.

- Сердечные поздравления, Флав. Привет, Коринна!
Брови ее удивленно и радостно взлетели: «Коринна?» – вспомнила и тут же отвела равнодушный взгляд. Привет остался без ответа. Берия не сводит глаз с гречанки. Гречанка открыта, радостна, как цветок перед пчелой. Сегодня оживлена необыкновенно. Она купается в ласке, ее целуют. «Наша Эллиса. Как она мила!» – «А наш Флав? Как он мил!» Флав взбил пышно волосы, бороду завил, как у повесы, он в новых башмаках и ножками дрыг-дрыг.

- Помни, зачем пришел! – Макр шепчет за плечами.
Флав рассказывает о доходах, и гречанка воспринимает это с улыбкой. Флав повел речь о гуртах коров и баранов – гречанка понятлива невероятно. Флав блеснул грамотой – она в умилении.

- Однако, вовремя одумался, бросил стихи и занялся делом.
- Мясо вкуснее, чем латынь, – отозвался язвительно Публий.
Флав повел ухом на голос приятеля, но гречанка удержала его, показывая, что желает слушать только его – про коз и коров, про доходы и чины. Публия она не видит и не слышит. Неужели ему не увидеть ласкового взгляда, не дождаться приветливого слова? Неужели это месть за сомнение и легкомысленные и глупые слова? Сколько же можно? Я хочу к тебе!

- Помни, зачем пришел! – толкает в спину Макр.
Флав чувствует себя героем. У него на Форуме три лавки и две на Священной улице. Гречанка вскинула брови. Серебром и украшениями торгует сам. Подрядил двух лотошников и подыскивает третьего. Гречанка вздохнула. Получаются приличные деньги. Гречанке жарко стало в закрытой хламиде, она раздвигает складки – искусно сплетенная серебряная змейка скользнула вниз, в ложбинку на груди.

Это становится невыносимым.
- Ох, эти деньги! Куда ни глянь, повсюду они на свете орудуют.
- Публий, дорогой! – Флав вальяжно протягивает руку. – Иди к нам. Почему ты меня не поздравишь, Публий?
- Я тебя уже поздравил приветствуя.
- Дважды поздравь.
 
Флав потянулся на подушках и обнял гречанку (ах, вот как!), а Эллиса изогнулась и опрокинулась на его плечо (даже так!), и оба, блаженно улыбаясь, слушают его вымученные поздравления. Миг кажется бесконечным (и оба его намеренно продлевают!) Ах, еще полбеды, когда о своей досаде знаешь только сам и прячешь ее глубоко в сердце. Но если о ней знают соперник и любимая твоя и, не спуская глаз, наслаждаются не своей любовью (это потом!), а упиваются твоим мучением – это невыносимо. Этого я не прощу ни тебе, Эллиса, ни тебе, Флав.

- Тебе не жарко в такой бороде, Флав?
- Когда-то ты хвалил моего цирюльника, – вежливо ответил Флав.   
- Сколько теперь стоит римский дипломчик, Флав?
- По цензу, дорогой друг, по цензу, – с достоинством ответил Флав.
- Слишком не заносись. У женщин совсем другой ценз.
Флав рассмеялся и смех этот – жирный, самодовольный – обычно тонкоголосого Флава, поразил Публия. А Флав смеется. Смеется потому, что зубы у него белые, потому что богатый. Смеется и держит за руку его женщину!
- Ты много пьешь и жирно ешь, дорогой друг Флав.
- Отчего это ты такой агрессивный, дорогой друг Публий?

Публий смутился, он и сам не думал, что давний приятель и партнер, сладкий Флав, может оказаться таким тошнотворным – его вежливость казалась приторной, достоинство заносчивым, полнота жирностью…
- Недоумеваю: такая умная женщина, а слушает тебя, как халдейского пророка! Открой секрет, научи, Флав!
- Хочешь, я и тебе скажу речь, в которой все безупречно и умно?
- Такой речи нет и быть не может даже у Цицерона.
- Вот она: «Дорогой друг Публий! Приди в мой хлев и возьми самого жирного барана к своему праздничному столу». Добавлю – бесплатно.
- Очень, очень… Кто говорит «на», тот сам по себе даровит.
- Вот и все. Ты доволен? Будь здоров.

Публий покраснел. Гречанка рассмеялась. Флав захохотал, и оба, взявшись за руки, быстро покинули сад. Фократий с гостями встревожены, слышали громкий разговор. «Флав, Публий, что случилось? Такие друзья!..» Все притворяются и отводят в комедии Публию роль дурачка. Флав на веранде размахивает руками, будто крыльями петух.
- Что-то ему не понравилось. Предпочтение, оказанное не ему, выше его понимания.
- Мне хвастуны не нравятся! – напирает Публий. Когда Флав хвастал коровами, никто не возражал. Когда пел песни – терпели. Теперь он кичится тогой и чином. Гражданство купил, тогу накрахмалил, зубы мочой полощет.
- Какой скандал! Публий! Флав!
- Обожаемая Эллиса! – весело объявил Флав. – Приглашаю тебя завтра в мой дом. Там мы закончим разговор. Там я скажу тебе речь еще более краткую и срвершенную.

Ах, каким взглядом гречанка его обласкала! О, да! Она поняла. Она придет. А когда Флав достал из кожаной сумки золотую цепочку, мигом шею подставила. И присела. Флав – свинячье ухо – эллинку купил! Но эллинка какова! Только зазвенела монета, дева сама одежды снимает.

- Этот человек… Зачем он сюда ходит? – Гречанка горделиво повела плечом и отвернулась.
Женщина вошли за нею в дом. Флав уехал. Два ложа в саду пустые. На веранде никого. Он их разогнал, как кур… Пусть теперь встречаются, а он пойдет своей дорогой с гордо поднятой головой. Теперь он может смотреть им в глаза и смеяться. Он сделал так, как хотел!

- Ты видел, как я порвал с нею? – спрашивает Макра.
- Пойдем. Ты хорошо ее отделал, Публий.

Идут два римлянина по кварталу греков обнявшись, веселятся. Что хорошо, то хорошо. Вот только маленький, единственный упрек себе: надо было это сделать достойнее, спокойнее. Он ведь так и начал – весело и как бы равнодушно. И долго так держался, а потом сорвался, потеряв достоинство. Понес, понес… даже сейчас стыдно и уши горят. Надо было говорить так, будто все это его не трогает, смеяться и терзать их. Надо, чтобы Флав краснел, греки смеялись, а Эллиса влюбилась. А потом уйти и хлопнуть дверью. Нет, прикрыть дверь. А лучше оставить открытой, чтобы все видели, как он уходит, напевая и посвистывая. Вот так было бы красиво… А что получилось? Греки морщились, Флав смеялся, а Эллиса смотрела с жалостью, как он истерично и яростно терзал себя. О-о-о, как плохо получилось!

- Пойдем, Публий, пойдем, – зовет Макр.
Публий замедлил шаг, а потом и вовсе остановился… Нет, он порвал с нею, но не до конца. Надо будет порвать еще раз. Да, обязательно. Завтра. Нет, сегодня. Сейчас.
- Куда ты, Публий?
Но Публий уже бежал обратно в Греческий квартал, чтобы порвать сначала.

Они встретились в саду. Неожиданно и скоро. Оба испугались. И хотели разойтись, но что-то оказалось сильнее. Он хотел говорить. Она пожелала слушать.
- Мне надо сказать тебе два слова.
- Ты уже все сказал и все показал.
- Нет! Подожди…

«Зачем она смотрит так строго? Зачем сделала тонкий рот? Зачем ресницы такие колючие? Я победил на состязаниях. У меня награда… Мой учитель Проперций… Ты знаешь, кто такой Проперций? И он сказал, что во мне что-то есть! Подожди… Зачем она отвернулась, зачем скрывает усмешку? Лицо, как тонкий серп луны и только косящий глаз так смотрит строго…»

- Говори. Меня ожидают. Я зря теряю время.
- Что?.. Куда ты нарядилась?
«Сегодня она такая белая-белая – для чего? Сегодня она такая красивая – для кого? Она озабочена – чем? Подожди…»
- Говори.
- Я сегодня собираюсь на обед к генералу Месалле. Ты знаешь, кто такой Месалла? Полный генерал! Так вот, я приглашаю тебя на обед. К генералу!
- Я лучше останусь у Фократия.
- У Фократия? Что он тебе предложит? Что? Что тебе дадут твои гречишки?
- Ах, я бедная эллинка, и мне немного надо: дом, немного земли и тишина.
- Сульмона! Дом среди озер! Луга в цветах. Тихая роща над чистым ручьем! Мы едем туда завтра. Сегодня. Сейчас! Там отец и мать. Они давно ожидают.
- Куда ты зовешь меня, мальчик? Ты сам не знаешь, куда ты зовешь.
- Я знаю, знаю! Дом, тишина, защита от вражды!
- Ты сам нуждаешься в защите.
- Я люблю тебя!
- Это страсть говорит в тебе.
- Это я говорю, я – Публий!
- Ты и сам себе не веришь.
- Верю, верю! Семь сыновей и семь дочерей!..
«О, какой смех! Будто птица поутру солнце встречает».
- Мы будем жить в доме отца! Мы будем счастливы, ты будешь богата, если ты будешь со мной!
- Иди и выстрой свой дом, Публий.
И гречанка отвернулась. Она уходит.

- Ах, так?.. Хорошо же! Но ты еще услышишь обо мне, когда я стану золотым лауреатом и на голове у Публия засияет золотой венец. У меня будут важные друзья. Я буду богаче Берии Флава и всей греческой диаспоры. И ты увидишь большой дом на Капитолии. «Чей это дом?» – спросишь ты. «Публия дом!» – «Кто этот публий?» – спросишь ты. И тогда тебе объяснят, кто такой Публий.
- О, мой дорогой! От всей души желаю тебе успеха.
- Да! И ты будешь собирать подруг и рассказывать, кто такой Публий.
- Помогите ему боги!
И гречанка ушла, гордо неся красивую прическу.

Да что же это?! Опять она ушла, а он разделся и остался с обнаженной душой. Опять она осмеяла его и ускользнула, запутала и заставила говорить совсем не те слова, которые он приготовил. И что же теперь? Что же дальше? Что скажут теперь друзья? Позор! Что скажут Сульпиция противная, Сабинна и Камилла? Смех! Что ему теперь делать в греческом квартале? Как теперь достать гречанку, чтобы порвать? Как сделать, чтобы видели и знали? Как порвать красиво? Красиво овладеть? Красиво бросить? Вот оно… эврика! Овладеть и – бросить. Вот это и есть – порвать красиво!


                6. ДРУЗЬЯ И КОРИННА


- Сенека, Сенека, дорогой друг, помоги, посоветуй! Есть женщина, дорогая мне женщина, и она уходит к другому. Что делать?
- Присядь, успокойся. Что случилось – опять любовь?

Взгляд Сенеки спокоен и невозмутим, как огни алебастровых светильников на стенах. Покойно сидя в кресле, постукивает холеным пальцем о столешницу палисандрового дерева, цедя слова сквозь зубы. Он предлагает варианты: подарок: платья, стекляшки, побрякушки – вон сундук, выбирай! «Нет, поздно!» – «Тогда – мой дом свободен. Предки – в Греции. Я уезжаю в Испанию». – «Нет, не подходит». – «Тогда – приглашение на день рождения».

- Должны мы, наконец, увидеть ее, если тебя, конечно, интересует мнение друзей?
- Да. Хорошо… Но она не придет. Мы в ссоре. Во вражде.
Глаза Сенеки холодны, внимательны. Длинным ногтем он почесывает лоб. Он пеняет другу за скрытность и самонадеянность. Вот результат – дело зашло в тупик, из которого он видит только один выход. Какой? И многозначительно выдержав паузу:
- Приглашение по-римски. Да, как предки крали в жены сабинянок.
- О, Сенека! Рассудительный и умный Сенека!

Публий обнимает друга. Приятель сомневается: «Может, ты зря сходишь с ума?» – «Нет, нет!» – «Она красивая?» – «Да, да!» – «Добра?» – «Кажется, стерва, каких мало». Сенека еще что-то говорит, но Публий уже на улице, он бежит в другой конец города.

Низкая калитка, узкая дверь. Тошнотворный запах животных. С потолка свисают змеи, скелеты рыб качаются на нитках. Опыты натурфилософа зловонны.
- Макр, Макр, помоги! Сенека приглашает ее на день рожэдения!
- Врать нехорошо. Заходи.
- Грецин, как хорошо, что вы вместе… Флав-скотопромышленник эллинку увел и завтра пришлет за нею своих.
- Что? Крамарь против солдат?!

Вино в глиняных чашах, сушеная рыба, жаренные орехи? Нет, Публий не хочет ничего… «Как быть?» – «Проучить!» – «Она будет его жалеть». – «Купи? Не тот случай? Тогда приворотное зелье». – «Поди, угости…» – «Тогда остается одно – приглашение по-римски». О-о-о! Как удивительно сходятся мнения солдата и гражданина мира.
- Красть дурно, – возражает Макр. – Отнимать тоже.
- Дурно, когда у тебя отняли. Ты отнял – хорошо, – кулак Грецина грохнул по столу.

Да, но как это сделать? Элементарно. Разведка. Опережение. Враг в образе друга…
- О, Помпоний – стратег! Император. Консул! Прощайте до утра!
Как хорошо иметь много друзей. Хороших и разных.
Книжная старина. Лавка. На столе, на стене, на полу – книги, книги, книги…
- Аттик, друг дорогой! Не зову на веселье, в день радости. Не песни петь, не любовницей хвастать… У меня досада… Решено пригласить гречанку на вечеринку. Собираются все. Завтра утром. В Греческом квартале.
- Великолепно! И пусть примером нам будет божественный Ромул. Прозит!
Как хорошо иметь много друзей. Надежных и верных.

На город опускался синий вечер. А в полдень все было закончено. Прикрыв лица большими букетами, приятели не долго стояли на углу. Прошел работный люд, торговцы, дети в школу прошли. На дальнем конце улицы показались скромные носилки Флава. И тогда навстречу вышел Публий. Пустив эфиопов по ложному следу, друзья постучали в калитку. «Эллинка, выходи! Хвала Гименею!» И теперь гречанка, обнадеженная и счастливая, покачивается в роскошных носилках Сенеки.

«О, Ирена! О, провидение! О, предсказание оракула!.. Какие флейты впереди! Широкий зонт над головой! Носильщики, украшенные венками! Один гигант, другой тщедушный, третий, как девушка – наверное, друзья Флава. Как они трубили у калитки, как укладывали цветы вокруг и как, подхватив, помчались бегом! Носить, конечно, они не умеют, но так ликующе радостны! Они несут ее по пыльным улицам, через колдобины, под водоводом, мимо площади под старым дубом… И вот – калитка. И маленький домик! О, Эйрена! Так вот тот дом, где ей предназначено быть госпожой и хозяйкой, так вот кто ожидал ее в дальней стране и выйдет на порог…

Но тут появляется кто-то и велит идти в другую сторону. И снова – через толпу, через мост – в каменный город. Какие богатые особняки! Какой старинный квартал! А вот распахнутые ворота и молодой импозантный юноша широким жестом приглашает ее в дом.

- Привет и добро пожаловать, красивая! Мой друг поручил мне встретить.
В сильном волнении переступила порог и огляделась. Какая изумительная гостиная – пол, будто озеро поросшее камышом, по потолку стелятся облака и парят птицы. У стен – невиданные статуи, предметы роскоши… Гречанка спешит поклониться ларам – изображениям предков, а заодно выяснить кое-что для себя. В резном шкафу фигурки воинов и важных господ. Это ее удивляет и настораживает: откуда у бедного иудея мрамор и золото? Тревога подкрадывается к сердцу. Лица под цветочными венками… Догадка поразила ее. А когда раздался звонкий голосок: «Привет, Коринна!» – она поняла все.
О, как ее злит эта круглая физиономия, эти глаза наглые и улыбка стыдливая. Зачем он постоянно возникает на ее дороге? Зачем сейчас твердит: «Иначе не мог!»

- Сейчас же отнеси меня в дом греков.
- Мои друзья хотят увидеть тебя.
И эти друзья подстать ему: наглые, самонадеянные, чтобы не сказать больше. Уже успели переодеться в пиршественные одежды. Набежали. Окружили.
- Мы рады видеть тебя нашей гостьей.
- Какое счастье! Сейчас же отпустите меня, – топнула ногой.
Они удивленно переглядываются, будто языка не понимают, будто не замечают, что она сердита. И только рубят на своем топорном языке: «Обижаешь… давно хотели… рады…» Гречанка мельком взглянула на юных негодяев. Благородный патриций, солдат-крепыш, школяр с завистливыми настороженными глазами и мальчишка с влюбленными глазами. И никакого раскаяния, ничего дурного в своем поступке они не видят.
- Кто такие? – строго спросила.
Публий поспешает представить:
- Сенека – «гражданин мира», однокашник по риторской школе. Макр – натурфилософ. Помпоний Грецин – герой парфянской войны, будущий консул. И Аттик – законодатель и поэт.
- Замечательно. А я была уверена – шайка разбойников.

Друзья гогочут – довольны. Гречанка незаметно перевела дыхание, сообразила, что зла они ей не причинят, но и не отпустят. К тому же они такими глазами смотрят на нее, что не хочется портить себе лицо досадой и гневом. Надо смириться и посмотреть, как можно выбраться отсюда, хотя бы до захода солнца.
Гречанка изобразила улыбку, и приятели тотчас расступились. «Сотес», – произнес Сенека и по-гречески «прошу». Какая культура! Гречанка поднялась на помост – там для нее приготовлено маленькое кресло. Она аккуратно и долго раскладывала складки платья, села. Друзья быстро сдвинули ложа, и круг опять замкнулся. Что ж дальше?

Изящный Сенека поднял стеклянную чашу.
- Очаровательная Коринна, привет и добро пожаловать! Мы о тебе много слышали, давно хотели увидеть, ты пришла.
Друзья аплодируют. Гречанка иронически усмехнулась. Что дальше?

- Мы любим нашего Публия за добродушие и лень, но если он так сильно загорелся, то, должно быть, ударила сильная молния. Сегодня эта молния блеснула над нами и, надо сказать, произвела сильное впечатление (опять аплодисменты), поэтому мы боимся, как бы наш Публий не сгорел дотла (друзья кивают согласно). Не будь к нему слишком строгой. У него много достоинств, и самое большое – открытость сердца. По этой причине он говорит и делает, не заботясь и не умея вовремя остановиться, заходит подчас слишком далеко, что тоже является несомненным признаком доброго сердца.

- О да! Он заходит слишком далеко, – отозвалась гречанка.
- Это оттого, что влюблен, – тотчас отозвались друзья.
- Сомневаюсь.
Но друзья тотчас закричали:
- публий замечательный парень. Он долго искал достойную подругу. И вот нашел!
Гречанка весело заморгала ресницами.
- Однако, к чему все это – похищение, обман?
- У римлян есть предание, – ответил Сенека, – про Ромула и дружину, которые похитили в соседней деревне девушек и женщин прямо на празднике, с подмостков театра. Этот акт считается окончательным в деле заключения брачного союза.

Гречанка недоверчиво смотрит на Публия. Конечно, теперь мальчик готов на все, лишь бы затащить ее к себе, а друзья как друзья помогают. Вот к чему это дело с приглашением, пышные тосты Сенеки и поддержка друзей. Пустое все это.
- В Греции есть подобный обычай, – задумчиво молвила она. – Невеста в мужской одежде прячется у друзей жениха. В одном из домов…
О, какой восторг вызвали эти слова у друзей-приятелей. О да! Они спрячут. Они надежно спрячут!.. Как они молоды и наивны, как смешны. Они сдвигают чаши, а Публий так и брызжет радостью, уже подругу обнимая, выкрикивает хвастливые победные стихи.
- Всякий влюбленный – солдат! В этом, друзья, мне поверьте: каждый влюбленный – солдат. Кто говорит, что любовь одно лишь безделье? Изобретательный ум нужен для дела любви!..

«…Что это? – думает гостья. – Разве это предложение? О, Эйрена, та же видишь его намерения. Но если это не судьба, то зачем ты ставишь его на моей дороге? Неужели мое предназначение – быть игрушкой в его жизни? Тот ли это человек?» И сомнение переходит в решение уйти отсюда. Но как это сделать?
Хвастливая речь Публия вызывает восторг и плеск ладоней. Хорошие друзья у этого Публия. Какая поддержка, какое братское единодушие. Слова против нельзя сказать.
Гостья пригубила чашу, смакуя каплю вина на губах. Окинула внимательным взглядом веселых друзей.

А так ли они единодушны на самом деле?
Вот самый юный из них – Аттик. Очаровательный мальчик, красив, как грек, даже имя взял греческое. Нежный пушок на щеках, локоны завитые… Гречанка задержала на юноше пристальный взгляд, долгий-долгий… И Аттик тотчас выпадает из общего веселья и, зачарованно глядя в ее немигающие глаза, твердит в смущении, будто защищаясь: «Публий, наш Публий…» – «А что Публий? – морщит нос гречанка. – Все у него забава и смех. И сама она – каприз ревности и обиженного самолюбия. Вот почему она здесь под чужим именем Коринна, теряя время, упуская случай, ломая волю судьбы – будь он неладен, ваш Публий!»

Гречанка улыбнулась, луча глаза.
- Когда-нибудь ты прочитаешь мне свои стихи?
- Они уже сложились, – радостно вспыхивает Аттик.
Публий ревнивый перехватил их разговор, но гречанка уже смотрит на солдата… Какие сильные плечи, какая надежная широкая ладонь. Да-да – Геракл! И юный воин, сгибая руку, поигрывает мускулами. «Да-да, только неухоженный, нечесаный, будто стащил только что с головы свою медную каску. И Помпоний Грецин, следуя повелительному взгляду женщины, подымает руку и приглаживает свои буйные кудри.

- Сохрани тебя бог, солдат! – тихо шепчет гречанка.
Солдат в смятении оборачивается к Публию. И тот приходит на помощь.
- Грецин Помпоний. Солдат Четвертого Скифского легиона. Правофланговый метатель копья.
- Это опасно? – спрашивает гречанка.
- Ремесло его опасное, – важно отвечает Публий, – но метатель правого фланга – вторая должность после легата.
Гречанка аплодирует. Да-да, предпочтение конечно тебе! Грецин в смущении, но уже не сводит глаз с гостьи.

А Макр-школяр брови насупил и смотрит пристально – этот ее не любит. Его лучше не трогать. А вот Сенека – прелесть. В нем столько аристократического достоинства, он так спокоен, уравновешен, его все уважают, и даже Публий стремится ему подражать. Но Публий, хоть и говорит складно, в нем так и дышит варвар и насильник. А Сенека приятный. Приятный молодой человек.
- Ты мне внушил доверие. Только увидев тебя, я решилась войти в этот дом.
- Благодарю тебя, госпожа, – Сенека церемонно поклонился.
- О, там в Иберии все такие! – Публий немедленно сунул свой длинный нос. – Выпьем за Рим, Иберию и Элладу!

«…Он сказал «госпожа». И так просто, уважительно. Конечно, тебе предпочтение, милый, милый Сенека…» – гречанка и его одарила улыбкой. А Макр все смотрит так пристально. Злое лицо его дрогнуло, и на губах появилась смущенная гримаса. Он будто ждет чего-то. Неужели и он ждет ласкового слова?
- У Макра, наверное, свой талант. Не знаю какой, но суровый.
- Вовсе нет! – тотчас откликнулись друзья. – Макр добрый и пишет о рыбах. Как готовить, как разводить.
- О, в прудках?
- В стихах!
«Редкая дружба у этих молодых римлян», – мелькнула безнадежная мысль.
- Я ихтиолог, – важно начал Макр. – Это интересно.
- О любви он тоже пишет. Но культурно, – смеется Публий.
- Культура его не вызывает сомнений, – строго заметила гостья.
Ободренный Макр говорит о карпах, окунях, карасях и щуках. «Как интересно!» – шепчет гречанка, глядя, как под колючими бровями распускаются голубые фиалки.
«Рыбы рыбами, – зло шепчет Публий, – а смотрит он туда, где изящная талия переходит в круглое бедро…» Макр взвился, как ужаленный.
Усмехнувшись потаенно, гостья подымается, оправляя складки хламиды.

- Было очень приятно! Я побывала в обществе талантливых и культурных молодых людей, познакомилась с будущим героем, увидела великого законодателя и ученого… Но мне пора. Меня ожидают в другом доме.
Но они хором закричали «нет», и каждый по-своему выразил свой протест: в глазах Аттика жалобная просьба. Грецин гудит, как дитя малое, Макр так обиженно смотрит, а Сенека поспешно хлопает ладонями.

- Нет, нет. Сейчас самое интересное – мы приготовили тебе подарок.
Легкие занавески раздвинулись, и вышли музыканты. Поиграли струнами, господ осмотрели. «Будем танцевать?» И приглашают гостью. Гречанка брови вскинула и засмеялась – разве она похожа на танцорку? Сенека взмахнул платком.
Зазвенели струны, запела флейта. Из-за ширм выбежала молодая девушка и промчалась по кругу. На ее плечах пятнистая шкура – молодая лань, пугливо озираясь, мчится сквозь чащу, перепрыгивая ручьи и кусты, то вдруг замирает, подняв голову, и тревожно прислушивается. А навстречу ей совершает свой круг молодой Козерог. Он прекрасен, в нем играет буйная сила, его прыжки высоки и длинны, взрывая землю, он кружит и всем грозит мощными рогами… Но вдруг щебет струн смолкает, смолкают птичьи голоса, звуки леса. Стихло все. Рыжий лев пересекает свои владения. Тяжелая поступь, безжалостный взгляд. Молодая лань отпрянула в сторону и помчалась, путая следы…

Гречанка снисходительно глядит на юную танцовщицу. На ее плечах только пятнистая шкура, но движения очень похожи на движения лани. Но больше всего поражают глаза – выпуклые, блестящие, полные неподдельного ужаса… На ее пути – молодой олень. Он бежит рядом, удерживает ее, останавливает, любуется ее красотой. Поют струны, поет флейта.

Гречанка завороженно глядит на это странное действо. Сенека придвинулся.
- Разве тебе не знаком язык пантомимы?
- Такого танца Греция не знает. Это прекрасно!
Но что это? Со всех сторон появляются олени, и начинается бой за молодую самку. Сталкиваются и ломаются рога. Актеры сбрасывают ненужные шкуры и демонстрируют боевые искусства. Театр превращается в зрелище арены. Гречанка удивленно оглядывается на друзей, но их глаза горят уже новым интересом, они топают ногами и заключают пари.

- А будут ли гладиаторы? – восторженно осведомляется гостья.
- Ожидаем! – поспешно отвечает Сенека. – Наверное, это Козерог и Лев?
- А звериная травля?
Гречанка демонстративно отвернулась от зрелища. Она разочарована, возмущена! Так все красиво начиналось, а на десерт – кровь? Неужели ее привезли в этот дом, чтобы показать драку и убийство?

- На кого теперь будут смотреть – на меня или на гладиаторов?
Музыка смолкла. Друзья смущены. Публий крикнул бойцам: «Прекратите!» Отослал их в столовую. Пол быстро помыли, зажгли курильницы и расставили корзины цветов. Только тогда гостья успокоилась. Осмотрела каждого своим долгим-долгим взглядом. И улыбнулась.

Запало неловкое молчание. Друзья-приятели явно исчерпали программу. По знаку Сенеки подали пирог. Гостье предложили разломить. Из пирога вылетела птичка, села на плечо и запела. Гречанка справилась с испугом и тоже рассмеялась. Но это, кажется, все.
Гостья решительно поднялась. Поблагодарила. Ей пора.
- Может быть, ты нам покажешь искусство Эллады?
- Боюсь, что римляне любят цирк больше, чем театр, – насмешливо отозвалась она, – а театру предпочитают зрелище драки.

- Да-да, римляне такой народ! – поддержал Публий. – Нам пора.
Требовательные аплодисменты заглушили слова. Женщина опустила глаза – хлопки громче. Она прикрыла лицо ладонями, но глаза лукаво поблескивали, и было видно, что предложение принято. В ней самой горело желание показать себя. Публий же ревниво посмотрел на гречанку – что она собирается показывать? Как это будет выглядеть? А главное – зачем?

- Нет, нет, мы уходим, – крикнул Публий.
- Просим, просим! – хлопают друзья.
Эллинка вздохнула. Изящным движением руки прервала шум, и медленно выходит на середину зала. Она будто идет по узкой тропинке, музыканты провожают ее. Звенят струны, поет нежная флейта. Там она снимает длинные одежды. Друзья ударили в ладони – так красиво ее тело под белой туникой, так желанна грудь под алой бахромой, так роскошно переливаются волосы, хлынувшие на плечи. Публий сердито обернулся на друзей.

Женщина играет в воде, предаваясь сладостным ощущениям, нежит тело в прохладе озерных ключей. Она бросает воду вверх, к солнцу, и проплывает через радугу.
- Диана купается, – восхищенно шепнул Сенека, – а говорила, такого в Греции нет.
- Ну и что? – сердится Публий. – И зачем?

Но вот она выходит на берег, руки, как змеи гибкие, она внимательно рассматривает себя, сгоняя ладонями воду с тела; подняв ладони к солнцу, закружилась и присела у чистой заводи, глядясь в нее, как в зеркало, заплетает волосы, укладывая венцом тугие косы.
Друзья смотрят, не отрывая глаз от гречанки, но не было взгляда пристальнее, чем ревнивый взгляд Публия. Кто из них видел обнаженную женщину так близко? Разве что во сне! От внимательных глаз Сенеки не укрылись изящные движения, локти прижаты к бокам, оставляющие тесную свободу рукам и пальцам: «Школа!» Макр сглотнул, судорожно дернулся кадык. Аттик чуть не пляшет на табурете. Музыканты, как козлы-сатиры на берегу в кустах глядят. Публий косит ревнивый глаз, слушает, о чем шепчутся.

Освеженная купанием женщина возвращается по дороге вокруг озера, пританцовывая и напевая.
- Сомнений нет, – шепчет Аттик.
- Танцорка, – ухмыляется Грецин.
- Оргию! – злобно выкрикивает Макр.

Но гречанка ведет свой плавный танец, плетя руками загадочные узоры. Глаза манят лаской и мечтой, обещая любовь и нежность. «Кто любит меня? Кто будет преданным и верным?» И вот она уже на помосте, сплетает венки любовно и внимательно. Напевая, украшает головы друзей – каждому свой цвет. И каждый думает, что именно ему – самый лучший и красивый, что она разгадала в нем то, чего он не знал, и что ему самое тайное предпочтение, ему одному она шепнула: «Мой господин…» Гостья закончила свой танец.

Но кое-кому кажется, что тайный разговор любовный продолжается. Аттик смотрит на гречанку восторженными глазами. Грецин онемел, будто его ударили дубиной. Сенека блаженствует, будто пьет с ее лица необыкновенную сладость любовную. И только Публий сердится: ну, ладно, Сенека эстет, Аттик мальчишка, Грецин нецелованный, к нему впервые прикоснулась женская рука. Но Макр! Куда девалась твердость женоненавистника? Как он не видит себя со стороны? Как все они не видят?.. А женщина! Что о ней сказать? Этот танец, эти руки, эти взгляды! Она бессовестно и откровенно влюбляет их. Всех вместе и отдельно каждого.

Все окончилось сбором. Набросив на плечи хламиду (ее с пола поднял взбешенный Публий), гречанка пошла по кругу. В широкий подол Сенека высыпал горсть серебра, Грецин – с плеча снял и опустил в подол дорогую бляшку, Аттик – цветы, а Макр – смущенную улыбку – все гречанка приняла с поклоном и тут же отнесла музыкантам. Те ошеломленно благодарят – госпожа столь же щедра, сколь талантлива и прекрасна. И целовали руки.

- Браво, Коринна! Чудо! – встретил ее Сенека. – Но скажи нам, где ты училась искусству танца?
- В Коринфе, наверняка, – ехидно подбросил отрезвевший Макр.
Публий беспокойно озирается. Акулья улыбка Макра, сочувственная Аттика, брезгливая Грецина. Негодные друзья!
- В стенах своего дома, – невозмутимо ответила гречанка. – Эллинские женщины устраивают праздники не хуже, чем на площадях. Поэтому мужчины наши предпочитают оставаться дома.
- Браво, Коринна! – друзья колотят в ладони.
Эллинка усмехается, далась им эта «Коринна».
- А теперь проводите меня.

Публий решительно поднялся. Но друзья опять стали на дороге. Заныли: «Коринна, не уходи, Коринна, мы так редко собираемся вместе, Ты собрала нас, ты – хозяйка славного вечера, Коринна…»
Гречанка вздыхает.
- Нет, нет, все! – решает Публий. – Лучшее уже было.
- Что ты этим хочешь сказать, дорогой?
- Сами знаете. (Кто язык развяжет, кто начнет показывать себя и обязательно что-то произойдет). Нет, мы уходим!
- Тогда пусть Коринна сама решит – с кем ей приятнее?
- Ах, так?

Гречанка усмехнулась не без злорадства. Эта мужская дружба, оказывается, не такая уж крепкая. Возбужденные близостью женщины, очарованные древним искусством обольщения, притихшие молодые римляне вышли в сад.
Ночное небо милой Италии, волшебное и живое. Нигде не бывает таким высоким и чистым. Эта великая бездна полна мудрости и любви. Публий восторженно размахивает руками.
- Звезды, это люди, которые давно когда-то жили на земле. Разумные потому, что завершили свой круговорот. Они знают начало и конец, смотрят сверху и говорят с живыми.
- О, Публий у нас большой знаток звездной грамоты!
- …морочить женщинам головы, – шипит Макр, – гороскопами.
- Вот видишь, – продолжает Публий, – Луна плывет в созвездие Овна. Это ты идешь ко мне.
- А попадешь в созвездие Льва, – шипит Макр.
- Дорогой Макр, составлять гороскопы для своих лягушек и мошек у тебя получается лучше.

Гречанка смеется. Нет, она не любит смотреть в космос.
- Макр-ехидна, ты в этих делах гадюку живьем съел.
- Публий, Макр! Стыдно, – успокаивает Сенека.
- А чего он все врет и врет? – шипит Макр.
- Так, все! Нам пора, – вскакивает Публий.
Публий рычит. Что ж, действительно пора. Друзья смеются.
- Прощай, Коринна!
- Прощайте.
- До скорой встречи.
- До свиданья.
- Может, мы вели себя неподобающе? Извини, Коринна!
- Вы были прекрасны. Все были прекрасны!

Но друзья теперь выясняют, кто виноват в том, что они повели себя неподобающе. Конечно, Публий! Каково? Публий возмущен (всяк хочет откусить от чужого пирога). Удивляет другое: сколько раз предлагал им Публий красивых невест – никого не пожелали, никто не нравился! Но стоит только Публию сделать выбор для себя – сразу начинается концерто.
- Что есть «концерто»?
- Состязание. Кто кого? Кто кого переиграет, перепьет, перепоет.
- Как интересно.

Уже тихая луна повисла над головой, а они все прощаются. Они, как осы в винограде, – только хвосты торчат. Или как поросята – тянутся к кормушке, уши прижали, или как… чтобы не сказать хуже. Но что это? Гречанка притягивает их за руки и подставляет для поцелуя щеку… Обе щеки! Каждому!!! Аттик краснеет, даже при луне видно. Макр-рыба, первый раз улыбнулся (улыбка щучья).
- Двери этого дома всегда для тебя открыты, – заявляет Сенека.
- До встречи, – Помпоний вздыхает, как слон.
А она ему отвечает:
- Когда пожелаешь.
Что здесь происходит?..
- Ну, все уже, все! – пытается спровадить друзей Публий. – Там цирк ожидает. И гладиаторы.
- До свиданья, Коринна!
- До встречи!

И опять ходит кругами. Одни ушли, другие стали. Тот ушел, другой вернулся, и собираются вокруг. Думают, чтобы еще сказать? Теперь им интересно узнать, почему эллинка Коринна так неплохо говорит на латыни?
- Ах, еще сто леи оккупации, и латынь станет вторым языком Эллады, - смеется женщина. – А вот почему римляне говорят на греческом, как на родном? И почему на каждом перекрестке греческие статуи?
О-о! тут слово берет Сенека. На эту тему «гражданин мира» способен говорить до утра… Ну, хватит.
- Публий, тебе повезло, – шепчет Аттик.
- Публий, где ты нашел такую женщину? – доверительно склонился Грецин.
- На каждого беспутного найдется женщина, иногда очень хорошая, – грубит Макр.

Ах, Публий, Публий, ну что ты сердишься? Видишь, твои друзья без вина пьяны, бродят по саду. Молодой Аттик завтра возьмет бритву и обменяет пушок на щетину. Грецин побежит к кузнецу и поставит, наконец, себе железный зуб, а ты бросишь песню про героев Трои и примешься за героинь.
И каждому в эту синюю ночь хочется быть любезным и любимым, и каждый стерпеть не может предпочтения женщины другому. Ну что в этом плохого?
- Ничего. Но надо бы умерить прыть, – сычит Публий.
- И Коринна твоя довольна, ей приятна наша компания.
- А что мне делать после?
- Гордись, Публий, и побеждай. А утром свадебку устроим.
- До встречи, Коринна! Ты нам понравилась, Коринна!
- Убирайтесь уже, убирайтесь, – рычит Публий.

С неба на землю падают звезды. Они блестят и рассыпают на косы милой золотые блестки. Селена любопытная в глаза твои заглядывает, и Публий хочет под ресницы заглянуть. Зачем ты прячешься в тени, почему не смотришь? Молчишь. Мы так давно не виделись, не говорили. Мы с тобой еще не говорили никогда.
- Так хочется на родину, домой, – гречанка глядит прямо в глаза молодому римлянину.
- Зачем тебе Эллада? В Риме веселей!
Какая ручка нежная. Запястье гладкое, как шелк. Ладошка, пальчик тонкий… Но зачем такой острый ноготок?
- Не насильничай – не хорошо.
- А-а?.. ты неженка? Мне тоже ласка нравится… Какой певучий смех! Ты почему смеешься? Что тебе нравится?
- Мне нравится – когда молчишь.
- Пойдем со мной. Там среди роз скамейка есть.
- Плащ принеси. Мне зябко.
Брызжут росою утренней кусты. Звенят цикады, раскачивая ночь. Звенит в ушах, стучит сердце…

- Где ты?.. Отзовись! Не теряй время – скоро светает… Молчишь? Ах, так! Найду – задушу, не прощу, отомщу! Я видел, как ты очаровывала всех, дурманила всех танцами и поцелуями… Что ты там шепчешь? Где ты?
Скорее почувствовал, чем осознал – сад пуст. Калитка заперта. Гречанки нет!.. двери, лестницы, закоулки… Спят домочадцы, спят музыканты… Тишина. Ни шороха, ни звука. Темно, хоть глаз коли. Но зато так ясно стало заблуждение – вот расплата за доверчивость, Публий! Сегодня утром между тобой и женщиной стоял соперник – враг, а вечером – твои друзья. Все. Вот оно, коварство! Но кто? С кем сговорилась тайным языком? Сенека? Макр? Грецин, а может, Аттик? Все жаловались ей… Но он узнает, к кому ушла лукавая гречанка!
Гремят двери.

- Публий! Что случилось, Публий?
- Кого он ищет там в потемках?
- Гречанку, видно, потерял.

Мечутся огни от погреба до крыши. Чулан, стропила, сундуки и шкафы… Клянется сторож стоглазым Аргусом: не видел, никто не выходил, кроме хромого музыканта. Гречанки в доме нет…

Огонь факелов шипит и затухает. Рассвет.
Что это? Музыканты передают Публию одежды эллинки и слова: «Публий варвар, а его друзья – шайка».


                7. КОНЦЕРТО


Скребется мышь в подполье, капает вода,
паук плетет в стропилах паутину.
Ах, как бывает опасно хвалить любимую другу.
Он и поверит тебе, он и заменит тебя.
Ныне стыд позабыт – свое лишь каждому любо,
каждый за радость свою платит страданьем других.
Ныне, увы, не врага своего опасайся влюбленный.
Чтобы любовь уберечь, мнимых друзей берегись…
Ах, как опасно бывает хвалить любимую другу…
 
Мелькает острый стиль по восковой дощечке.
- Эй, Публий, выходи! Скорее!.. Где ты ходишь?.. Мы ее нашли, уговорили, поручились. Все теперь зависит от тебя.

Аттик взахлеб рассказывает: собрались у Сенеки, стали думать. Макр говорит: «Наверное, у нее другой идеал мужчины». Сенека говорил: «У нее другая цель». Грецин говорил: «Она другого любит». Но я сказал: «Песни могут нравиться – не нравиться, идеал может быть каким угодно, любить может сразу двух. Но против славы никакая женщина не устоит». И заключил торжествующе:
- Она придет на концерт!
- Кто вас просил? Не надо мне таких помощников.
- Некогда. Времени мало. Ты должен быть оптимальным.
- Что это значит?
- Причесанным, прилично одетым и без глупостей.
- Что это значит?
- Ты показался ей проказливым, легкомысленным и хвастливым.
- Это все клевета.
- Она будет в первом ряду. Скорее.

И друзья побежали на площадь, где должен был вскоре начаться концерт.
Ничего. Все хорошо, все правильно идет. Так было всегда и должно быть! А кто сидел на Олимпийских играх в первых рядах? А кто на скачках в цирке? А разве не на рецитации Проперций покорил Цинтию? Там даже Лесбия не устояла перед коротышкой Катуллом в лавровом венке.
- Главное, чтобы песня ей понравилась. Есть у тебя такая?
- Есть.
- Ты должен показать себя, Публий.
- Ладно.

На перекрестке под старым дубом по вечерней прохладе уже волнуется публика. Соссий похаживает на подмостках – сегодня большая программа: музыканты, фокусники и. конечно, знаменитые критики – уважаемые Гортензий и Веллий.
Толпа встретила Публия как старого знакомого: «О, смотрите – Носулько! Привет, Амурчик! Почему один, а где подружки?» И все заметили и тогу новую, и волосы, умащенные жиром. А вот Соссий встретил его сурово: «Девиц привел? Нет? Твое счастье». И велел стать подальше и ожидать – может, понадобишься, а может, и нет.

И Публий прошел за ширмы. Спустился в сад за стеной. Здесь уже сидели профессоры Гортензий и Веллий. В креслах. Важные. Публий вежливо им поклонился. Огляделся. Как Соссий благоустроился важно! Пробил забор, отгородил сад, расставил табуреты и ложе для корифея. И еще одну калитку в переулок, чтобы освистанный поэт мог незаметно уйти, минуя публику. Публий услышал, как профессоры наказывали Соссию не пускать Носулько на сцену. «Мы серьезным делом занимаемся, а он играется. Перед девицами хвастает. Любовями, понимаешь, занимается».

Соссий хмурится сердито в его сторону.
Публий обиженно свел брови. Теперь думай: пустят его на сцену или нет?
С площади доносится гул и нетерпеливые хлопки. Публий приник к ширме. В щелку видна толпа – сегодня слишком большая и шумная. Публий раздвинул занавес, приподнялся на цыпочки, вправо, влево – друзей не видно. Поторопился Аттик, похвалился. Наверное, друзьям не удалось уговорить гречанку.
- Кыш! – услыхал он.
 
На сцену прошли Гортензий и Веллий. Публика встретила их аплодисментами. Ораторы кланялись любезно, а друг на друга поглядывали косо.
- В ближайшее время в Риме свадеб не будет! – объявил Гортензий тему.
- Ты так глубоко и далеко смотришь? – глумливо возражает Веллий.
 
И началось: «Предки добродетельны, потомки никчемны…»
«Сегодня публика нешуточная, – думает Публий. – А вдруг не понравлюсь? А вдруг освищут? Стало жутко. Ах, лучше бы гречанка не пришла!
- Пришла, пришла! – Аттик прибежал за ширмы.
- Я вижу, – Публий прильнул к щелке.

Гречанка идет через площадь. Она вся в белом, пышная прическа перехвачена золотой лентой, она на высоких котурнах. Она выше всех, среди серой подольской толпы, кажется богиней. Грецин, Сенека и Макр решительно проталкиваются вперед. «Кто эта женщина, такая богатая и гордая? – спрашивают люди одни у других, – Патрицианка с Квиринала, а может, даже с Палатина?» Толпа оглядывается, расступается – и вот милая в первом ряду. Публий замер, не в силах отвести глаз. Она совсем близко, рукой подать. Она не слышит грубых шуток толпы, игнорирует приветствия Соссия. Она такая нарядная и красивая, красивее, чем раньше, красивее, чем вчера, никогда она не была так красива!

Даже Гортензий и Веллий примолкли, глядя на нее, и после схватились еще злее.
- Почему на улицах Рима так мало молодых невест?
- Потому что на улицах Рима слишком много куртизанок.

Коринна рассеяна. Говорит с друзьями, но глаза ее постоянно возвращаются на сцену, останавливаются на занавесе, и тогда взгляд ее становится ясным и грустным, и ему кажется, что она видит его сквозь ткань ширмы и смотрит прямо в его глаза. «Коринна, бело-золотая Коринна! Это ты оделась для меня, украсилась для меня, красива – для меня. Я люблю тебя, Коринна, – ликует Публий. – Ты не смотришь на толпу, не видишь танцовщиц, не замечаешь фокусников, не слышишь профессоров Гортензия и Виллия. Ты думаешь обо мне, как и я думаю о тебе». И его сердце наполняется благодарностью и радостью.

- Скоро тебе выходить, – шепчет Аттик. – Смотри же, последний твой шанс.
И вот уже профессоры замучили публику. Толпа зевает и хлопает. Вот уже Соссий, возвеселев лицом, подымает венок.
- Кому присудит награду уважаемая публика?
Но толпа осаживает Соссия. «Амурчика давай!» – «Публия, Публия!» – слышит он голоса друзей. Волнение и страх одновременно захлестывают бедное сердце поэта. Неужели не пустят? Он столько раз переписывал песню, он так отточил строки! Он хочет спеть, он должен спеть, он уверен – песня понравится людям. И милой.
А Соссий удивлен. Соссий препирается с публикой, Соссий боится профессоров.
- А кто этот «амурчик»? Не тот ли любитель, что сидит у меня за ширмой? А ну, иди сюда. О чем ты хочешь рассказать уважаемой публике? О подружке, конечно! Как ее имя? Коринна. Гречанка, конечно… Так будем слушать? – вопрошает он балаганным голосом.
- Будем, будем! – отвечает толпа.
- Ой, беда! А где же он? Испугался. Убежал. Держите его, держите! Сюда ведите!
- Зачем это? – обижается оробевший Публий.
- Видишь, как я делаю твоим плохим стишкам сильную рекламу, – подмигивает Соссий и кричит в толпу: – Публий Амурчик! Приветствуйте.
Он стоит на подмостках. Над ним покровительственно раскинул дуб широкую крону. Внизу живым морем колышется толпа. Открытые рты, беззвучно хлопают ладони, трепещут беззвучно листья – волнение отняло слух и память. Забыл слова… Толпа смотрит весело – что ты нам покажешь?
- Начинай!
Но где же Коринна? Ее нет в толпе! И на дороге нерт. Друзей нет, а только что стояли здесь! Ушли. Почему они ушли? Чтобы не стеснять его? Или публика грубая смутила милую? А может, стыдно за него? Еще бы! Такое рекло... Негодный Соссий! Шут, фигляр, шакал…
Досада и обида прогнали сомнение, и он в отчаянии крикнул:
- Песня любви!

Жарко было в тот день и время уж близилось к полдню
Поразморило меня и на постель я прилег.
Ставня одна лишь открыта, другая прикрыта и полутень
В комнате, словно в лесу…

Волнение схлынуло и истаяло, и он ощутил в груди простор. Голос гибкий и звонкий – летит до самых дальних рядов. Он наслаждается собой, и толпа, увлеченная его свободной силой, покорно и радостно тянется к нему, люди выглядывают из-за плеч. На площади будто свежим ветром повеяло.

Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке
По белоснежным плечам спадали пряди волос.
Легкую ткань я сорвал, хоть легкая мало мешала…

Ах, как жалко и досадно, что друзья его не слышат! Как жаль, что гречанка не видит. Такого с ним никогда не бывало: он парил над толпой, летел, будто к солнцу, сделался легким и невесомым. Переливы голоса от звона в ушах и до шепота – все слышно. Звон струн, движение рук – все само собой, будто не он, а в нем кто-то. Он и сам себе удивлялся.

И показалась она передо мной обнаженной
Мне в безупречной красе тело явилось ее…

Но больше всего удивляла песня. Песня Овидия росла, украшалась, набирала силу. Песня жила сама, помимо его воли. Элегия превращалась в гимн.
Но почему толпа куда-то смотрит? Почему все повернулись? Что это там… сбоку и чуть позади? Публий скосил глаза и смолк. За корявым серым стволом, совсем рядом с подмостками, мелькнул край легкой белой одежды, золотая лента… Коринна! Аттик, Сенека, друзья – все здесь!
Голос Публия зазвенел на всю площадь. Но почему лица друзей смущены, почему гречанка стоит боком и что-то говорит, говорит… о чем-то просит?

Как был гладок живот под ее совершенною грудью,
Стан так пышен и прям, стройное крепко бедро…

- Стоит ли перечислять?
- Стоит, стоит! – отозвались тут же веселые голоса из толпы. Начал, так заканчивай!

Все, все в ней восторга достойно
Тело нагое я к своему прижимал…

Гречанка обернулась. Брови взлетели выше лба (так ему показалось). Глаза ее, полные возмущения, смотрели в упор. Публий примолк. Милой песня не нравится?..

…Прочее знает любой.

Но толпа закричала весело: «Дальше, дальше!» – «начал, договаривай!» – и придвинулась к помосту. Но Публий решительно не знал о чем говорить. Обдуманные строки песни закончились, и он бормотал что-то невразумительное: «…пальчиков тонкий изгиб, ножки-малютки следы…»

Глаза гречанки смотрели со странной смесью возмущения и интереса. Милой песня не понравилась. Но что он может против толпы, которая жаждет дознаться обо всем?

Гречанка вспыхнула. Толпа взвыла. Публий прикусил язык. Но что же ему делать? Он поет – милая мечет молнии. Он замолкает – толпа кричит: Еще про Коринну, еще!» Публий сморгнул и принялся импровизировать: «О, как природа щедра к моей милой подруге! Волосы пышные в малом пучке надо лбом и открытая нежная шея…» – «О-о-о!» – поощряет толпа. Гречанка отвернулась. Мелькнула щучья улыбка Макра, сочувственная Аттика. Друзья прячут глаза. Публий уже не знает, что и как говорить, но говорить надо, иначе толпа закидает его гнилой репой.

С ужасом почувствовал он, как хвалебный гимн теперь превращается в пошлую песню.

«Жизнь моя! – сказала Коринна. – Амори мой милый. От тебя
Бьется сердце сильнее и жарче. Ты устал. Отдохни…"

И вдруг какое-то волнение в толпе. Гречанка повернулась и бросилась прочь. Друзья за нею. Толпа смеется и кричит: «А не эта Коринна та твоя гречанка?»
«Добуду лавры – простится все», – подумалось, когда горечь от их ухода улеглась. «О-о-о!» – стонала удовлетворенная толпа. Наконец, он заявил, что не может больше продолжать и вежливо простился.

- Я поспешаю, а вы все будьте здоровы.
Но публика и тут не отпускала. Толпа потребовала:
- Венок Носульке!
Соссий попытался было протестовать, но квириты пожелали видеть лавр на голове Публия.
- И цветов ему дай, гирлянду побольше. Пусть отнесет милашке! Как ее – Коринна?
- Да-а, Коринна.
- Приходи еще, – шепнул Соссий, бросив опасливый взгляд на ораторов, – это тоже нужно, пока можно.

На голове Публия гордо красуется вечнозеленый лавр.

А на подмостках тощий Веллий и толстый гортензий указывают на него пальцами:
- Вот образчик беспутства! – и читают мораль квиритам: – Почему в Риме так мало детей? Чем больше куртизанок греческих, тем меньше детей римских.
Но это не слишком волновало теперь Публия, его мучил вопрос: что скажет гречанка?

Он спрыгнул с подмостков, но долго еще околачивался в толпе квиритов. «Это была Коринна? – спрашивали его. – Мы так и поняли сразу. Не спеши, успеешь…» – и угощали молодым вином и жареным горохом.


                8. КОНЦЕРТО

                (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

На Рим опустилась ночь. Спит Капитолий и Палатин, Субура и Подол – весь город уснул тревожно, чутко, заперев калитки и с привязи спустив собак. Все живое затаилось в жутком страхе. Луна и та за облаками прячется. Другие хозяева выходят в город. Зло невидимое, жестокое по улицам бродит, заглядывая в каждую щель, ощупывая каждую дверь – чем поживиться?
Ночью хозяева города разбойники.

А кто же там идет так храбро и распевает громко? Селена любопытно выглянула из-за туч. Боги! Весь в белом. Цветы и гирлянды на шее. На голове венок.

- О, Селена, привет, Селена! Ты кстати появилась, присвети. А это я, Публий, славный парень. Победитель непревзойденный! Будущая слава Рима. Ты знаешь? Ты еще не знаешь… Коринна у меня была. А теперь я к ней иду… Что? ты спрашиваешь, отчего так поздно? Могу сказать: я понял про нее все – она большая скромница… Ну, знаешь, провинциалка. Т-сс!.. ты спросишь, почему иду так долго? Отвечу: милая переживает, гадает, думает: придет или не придет? Надежды и сомнения, и все такое… А Публий тут как тут. С цветами. Видишь – венок. Я победил! О-о, против Публия никто! Правда, я опять, кажется, не те слова сказал, и песню не ту спел… Ну, в общем, что-то не понравилось. Она, ты ж понимаешь, из других краев. И восприятие не то. Провинция, одним словом, заплесневелая Эллада. Чему ты улыбаешься, Селена?

- Ох, мудрствуешь ты, Публий, славный парень, – щурится ночное светило. – Наверно, напроказил и боишься?
- Я не боюсь даже Юноны. Я б домны Ливии не испугался!
- Какой храбрый! Вернись-ка лучше ты домой, а еще вернее – спрячься до утра в канаву или залезь на дерево повыше. Время лихое, будущая слава Рима.
- Нет, нет, что ты, Селена, мне нельзя. Мне ночью появиться надо. Утром будет поздно. Утром – совсем другой эффект.
- О, Публий, берегись!
- Пустое! Еще ни один любовник не жаловался на ночных разбойников. Эй, Селена, куда же ты, Селена?

Опять дорога погрузилась во мрак. Ну, темнота! Хоть открой глаза, хоть закрой глаза – не видно ничего. Где я? По смраду мерзкому как будто на Субуру занесло? Или на скотный двор? А где-то там причалы, гавань, там уже недалеко… Блеснул в глаза рыжий огонь. Стража.
- Стой. Куда идешь?
- В Гре-еческий квартал!
- Совсем в другую сторону, несчастный.

Огонь факелов удаляется. Грохот солдатских сандалий затихает… Идет-бредет молодой Публий. Дороги мощеные, дороги булыжные, глиняные… Где дворцы, где хижины – не видно. Темень непроглядная. Зато ярче солнца в мечтах его мерцает заветная калитка в четыре доски, стертые ступени и кольцо… Стук-стук! Брязь-брязь!.. дверь тихо открывается – цветник, дорожка, теплый коридор и кисейная спаленка, горячие руки милой и жаркий шепот: «Любовь моя, я целый день ждала, я угощенье приготовила»…

А ноги шаркают о камни мостовой. Бычий форум, овощной базар, верфи, верфи… Река?! Вода?.. Наваждение, блуд какой-то…
- Эй, люди! Где я?

Метнулись сгустки мрака. Веревка сдавила шею, грубые руки обшарили пояс. «Пустой и хмельной. О, кошелек!» – «Да нет, мутун. Цветы и мутун». – «Режь его!» Потащили к сточной канаве. В последний раз… еще вздохнуть – в последний раз! Луна открыла светлый лик и, вдруг… «Да это же Амурчик! Отпусти его!» Почувствовал ослабнувшую руку, рванулся и помчался в темноту, ударяясь о стены, проваливаясь в ямы. Хрустнула ветка. Взвыла собака, отозвалась другая – остервенелый лай провожает невидимого счастливца. Медленно схлынул ужас, услышал свое сердце. И свалился, полетев куда-то в грязный ров…

Селена выглянула из-за облака и, рассыпая серебряный блестки по зловонной луже, улыбнулась.
- Поздравляю, Публий. Оказывается, ты известен на Подоле не менее, чем Цезарь.
- Как думаешь, Селена, она меня все еще ожидает?
- Конечно. Беги, я присвечу.
Только за полночь появился Публий в Греческом квартале. Тишина. Дремлет листва. Стрекочут цикады. Греки спят. Собаки спят. Он проскользнул так тихо к дому, что только кот на крыше пошевелил усами и засветил глаза. Стук-стук…
- Кто там? – прогудел бас сторожа.

- Это я – Публий… Тише. Что, не узнал, лежебока? Ха-ха! Отворяй, госпожа меня ждет. Что? Не велено? Как так – не велено? Что значит «проходи, проходимец»? бездельник, как ты смеешь? Бича хочешь? Т-сс! Разбудишь весь дом. Я пошутил. (Каков баран! А вот попробуй, обойди. А там за дверью милая, там, может быть, награда. А на пороге дурень). Отвори. И я распоряжусь дать тебе мяса и в цирк жетон. При мне ты будешь пить вино из бочки, понял? Выдвигай засов!.. А-а, ты, наверное, с подружкой. Кипассида зовут ее? Ладно, я ничего не знаю, я тебя не выдам. Отворяй!.. Что «шкура»? Какая шкура? Ах, шкуру спустят. И правильно: не отворишь – с тебя именно и спустят. Ты рассуди: за то, что впустишь, тебя поругают, может, даже выпорют, а не впустишь – выпорют обязательно. Вот и взвесь. Ладно, я шучу. Сам тебя поколочу. Уж я найду за что. Уволю и поколочу. Э-э-э! Куда ты, дурень? Чего ты испугался? Что? Спросишь госпожу? Зачем? Не надо! Зачем будить ее, баран! Ты только щелку приоткрой, я тоненький. Ав-ав! И скажем, мол, собаку выпустил погулять…

Луна сияет. Кот зевает. Храпят соседи. Куры спят.
- Чу!.. Кто там смеется? Это ты, Коринна? Ты не спишь, ты здесь? Вели ему открыть! За мной гонятся. Меня чуть не зарезали бандиты, но я отбился. Я весь в крови. Я победил, и я принес тебе венок. Не веришь – выглянь, посмотри. Что ты молчишь? Ты сердишься, я знаю, но подумай: ведь я хвалил тебя? Хвалил! Квиритам ты понравилась. Тебе привет и приглашение. Просили приходить еще… Что ты там шепчешь? Ты уходишь? Не уходи, дай мне сказать. Я объясню, и ты поймешь… ты ждала меня, а я пришел перед рассветом. А знаешь почему? Признанье не на пользу, но так и быть! Я набирался храбрости. Ха-ха! Да-да! Ну, ругай меня, ругай. Впусти, а там ругай… Бр-р-ррр! Как холодно, морозно! Так все болит, и грудь, и живот. Впусти! Устал и спать хочу. Впусти, я простужусь и заболею, а может быть, даже умру. Впусти, впусти, впусти… Ах, ты смеешься? Ты не хочешь? Ты не одна? С кем ты? Кто он? Пусть выйдет, если он мужчина.

Застучали кулаки, затряслась калитка. Зарычали собаки и бросились на стену. Ночь содрогнулась.
- Эллиса, выйди, или я подожгу этот дом! Я такой пожар устрою – всех греков сожгу!

Заорал петух, всполошились куры. Перепуганные греки застучали палками и высунули головы над заборами. Молча смотрели, как бушевал молодой римлянин в их тихом квартале. Но в доме под оливой все было тихо – в окнах темно, калитка заперта, никто не вышел. И греки, полопотав между собой, в дома вернулись. «Любовник у приезжей объявился». И уснули на этот раз спокойно, до утра. Он будет сторожить! Огни погасли. Собаки отхаркивали хрипло, угомонились куры. Тишина.

- Эллиса, Эллиса! Верни мне цветочек… Ох, какая ты! А ведь ты здесь! Тебя не может не быть здесь. И все ты слышишь… ладно, давай спокойно поразмыслим: за что наказывает женщина мужчину? За оскорбление. За измену. А ты за что меня? Что я тебе сделал? Ну, виноват, опять я виноват. Ну ладно, хочешь, стану на колени? Уже стою. Отворяй двери и смотри! Все смотрите!
Ответом была безразличная тишина… Ну, что делать?

«В Риме кругом тишина… Сверкая хрустальной росою,
«Время ночное бежит…

- Ты слышишь, я стихами говорю. Все! Я обиделся, я ухожу. Уже ушел. Прощай, Коринна! Прощай, калитка-калиточка, щелочка-щелка, хитрый глазок, петли-певуньи, милый порожек, маленький след (что-то стих захромал)… ножек! А-а-а – ха-а-а! Спать хочется… Милая, ты услышь меня!..

Взвизгнули петли. Грохнула калитка. И сверху посыпались обломки латыни.
- Бом-бом-бомбус-прессус! Фантастикос! Инсинуация – брехня! – на пороге рассерженная гречанка, щеки горят, голос трескучий. – Ты есть наглый мальчишка! Что ты всю ночь бормотал под дверь? Почему всю ночь лаял собака? Зачем соседи не спать? Что завтра сказать? Амбициос! Идиотус!

Дверь захлопнулась, но тут же открылась. И по-гречески:
- Что ты рассказывал своей толпе? Кто тебе позволил? Что ты делаешь из меня гулящую? Что ты везде распеваешь одну песню? Когда я к тебе приходила? Зачем я к тебе приходила? Кто ты есть – красавец Аполлон? Александр? Да хоть бы и Зевс! Знать тебя не хочу! – дверь захлопнулась, громыхнул засов, и голос милой, удаляясь: – И никогда не смей называть мое имя!
Луна побледнела. Заря покраснела. И растерялась тишина.
 
- Ну, что скажешь, Публий, славный парень? Что делать будешь, слава Рима? Забирай венок, цветы, уноси свои гирлянды. Ты слышал, что она сказала, Публий? Ты оглох?

- Что? Да… Публий, конечно, обиделся. Публий считает, что милая с ним обошлась жестоко и несправедливо. Но Публий не будет кусаться и царапаться. Он ответит тем, что расплетет гирлянду и украсит дверь цветами. Все дырочки и щелки, сверху донизу, и все сучки. Пройдут люди утром мимо, остановятся и скажут: «Какая дверь красивая у этой эллинки! Эвоэ, Коринна, выйди, посмотри!» Милая откроет дверь и удивится, ей станет стыдно, очень стыдно… О-о-о! Как красиво – самому нравится! Никогда не видел такой пышной калитки. А вдобавок еще Публий рассыплет букет и оставит за собой дорогу. У Публия хватит цветов. А венок сюда, повыше. Пусть говорят: «Публий – Большой венок».

- А что же завтра? – спрашивает Селена.
- А завтра Публий снова придет. Публию понравилось разговаривать с калиткой. Милая ногою топала и дверь хлопала, слова говорила злые-презлые… А глаза у милойц не злые. И еще Публий заметил: говорила она слишком долго. Ладно, привратник, прощай! Соня. Прощайте и вы, порог, столбы и затворы. Будьте здоровы и вы, соседи – доброжелательные зрители. Все прощайте! – философствует он.


                9. СМИРЕНИЕ

С тех пор прошло немало дней. И по Подолу пошел слух, что некая приезжая гречанка охмурила римлянина, усадила у своего порога и держит… И будто этот молодой дошел до крайности – не ест, не пьет, изголодался, отощал, а ей и дела нет. Слух о гречанке, которая мучит славного римского парня, разнесся по городу, в греческий квартал приходят любопытные зеваки, женщины, девицы; соседи с готовностью рассказывают, как человек мучается. А ночи зябкие!

 Благодаря друзьям, у него есть хлеб и вино, миска с мясом, солдатский плащ и даже зонтик, но когда он спит, собаки съедают все, а когда идет дождь, вода устремляется по улице вниз к реке, тогда он взбирается на камень. Народ слушает и посмеивается: «Как она его скрутила! Но что же будет дальше?» – «Последние дни он проявляет агрессивность, близко лучше не подходить».
И вот однажды поутру у маленького дома под оливой остановились несколько носилок. На землю спрыгнул Месаллин, за ним толпа друзей-клиентов. Он горестно воскликнул:

- Кто этот хмурый бледный сидит на придорожном камне и не спускает глаз с калитки? Говорят, он раньше песни пел, кричал, грозил пожаром, а теперь цветы рассыпал и замолк. Кто он? Мы желаем взглянуть на этот феномен. А-а! Да это наш приятель! Показывай нам поскорее свою телку.
- Отстаньте от меня, – сонный Публий кутается в плащ.
Месаллин постучал в калитку соседей:
- Что происходит? Он привязан или умер?
Вислоносый грек просунул голову в калитку и весело отвечал:
- Живой. Когда пригреет солнце, из дома выйдет эллинка, в носилки сядет и поедет в город, в лавки или на овощной базар. Тогда он подымается, идет следом, иногда даже бежит трусцой.
- Вот как?
- Они не разговаривают, она не смотрит в его сторону, а он не смеет слова ей сказать.
- До чего дошло!
- Вот, побывав в горячей бане, примерив в лавке модные наряды, гречанка возвращается домой. Калитка закрывается, а он опять садится на камень. До утра. И караулит.
- А жалованье какое ему положено?
- Гречанка держит двух сторожей – один на цепи, другой на добровольных началах.
- И что же дальше?
- Новое загорается утро. Гречанка на весь день уезжает на ассамблею, она в пышных одеждах, он – за нею. Но в зал Эмилия его не пускают. Он ждет. Вечером она возвращается, калитка закрывается.
- А что же он?
- Садится на порог.
- Хорошего охранника поставила себе гречанка – всадник, ритор с дипломом, римский гражданин. Позор! И так все время?
- От зари до зари.
- А по нужде?
- А он вообще не ест.
- А что разбойники?
- Они его знают и не трогают.
- А что сама?
- А вон идет подруга Кипассида, спросите.
Месаллин окликнул Кипассиду. Та прытко подбежала к господам.
- Так какое будет решение? Это наш друг.
- А мы и сами не знаем, что делать, – затараторила Кипассида. – Я ей уже говорила, мол, сделай ему защемление какое, не то он все тебе испортит. Он и так уже всех разогнал, никто прийти не может. Уже хозяин спрашивал: может, собаку выпустить? Так она закричала: «Ты что, с ума сошел?»
- Она права. Что значит любовников собаками гонять? Пусть поменяет дом.
- Да это уже третий. Он и здесь ее нашел.
- Ну, так дайте ему, что он хочет!
- Так она бы согласна, если бы не его длинный язык. Обнял, поцеловал и рассказал, да еще стихами… А кто вы будете, господа хорошие?
Месаллин грозит калитке. Да что ж это такое? Какая-то гречанка! Из-за негожей девки наш человек, того и гляди, повиснет на стропилах.
- Эй, Публий, а может, ты зря с ума сходишь? Разве наша Сульпиция хуже? Прикинь, а Камилла?
Аристократ присел на камень и сочувственно обнял приятеля. Публий, припав к плечу друга, не сдерживая боли заговорил:
- Что ты знаешь? Если бы ты видел эту женщину, эти карие глаза, в которых светятся звезды, улыбку – она вспыхивает ослепительно, будто солнце, если бы ты видел этот пышный убор золотистых волос, повязанных тугой лентой, держал теплую ладонь, тоненький пальчик…
- Любопытно… – поднял бровь Месаллин.
- Если ты слышал ее веселый говор, забавную смесь латыни и греческого, но всегда разумную и достойную, то самое большое твое желание, чтобы она не умолкала, улыбка не угасала и, если это случится, ты чувствуешь себя одиноким, осиротевшим, обворованным, глазам все постыло, и ты не находишь себе места ни в доме, ни на улице шумной. Ах, Месаллин! – и Публий поднял глаза, в которых стояли слезы.
- Да, интересная женщина, – отозвался приятель, глядя с завистью, как глаза Публия наполняются слезами.
- Но самое горькое, когда она хмурится по моей вине, в голосе ее звенит сталь и она уходит… И тогда ты готов сделать все, чтобы дверь ее была открыта, чтобы слышать привычный голос, чтобы возвратить улыбку на ее лицо, чтобы она подарила солнце.
- Хочу видеть ее! – вскричал Месаллин, но сдержавшись, покосился на приятеля. – Ладно, Публий, десять баранов в ее двор, и твоя проблема решена. Завтра мы устроим здесь свадьбу. Прощай, спокойной ночи. Только не связывайся с Сенекой. Смотри же!

Публий махнул рукой и привалился к придорожному камню, а богатые носилки, прогибаясь под тяжестью хохочущей компании, удаляются.
Глаза Месаллина прищурившись глядели на запертую калитку. Именно такая женщина нам нужна. И если этот полоумный поэтишко говорит хоть вполовину правды то… В памяти Месаллина всплыл Форум, друзья, горе-заговорщики, которым он предлагал свой план.
   
Одни носилки отъезжают, другие приезжают.
А вот и Сенека, с ним Аттик и Грецин. Привезли хлеб, вино и советы. Публий подымает усталые глаза, он никому не верит, ни от кого помощи не ждет, весь вид его говорит: от вас только хуже.

- Уходите, оставьте меня.
Друзья обиделись. Только Сенека сохранил спокойствие, рассуждал здраво и объективно: человек испробовал все средства, от грубой силы до тонкой лести. Ничего не покорило эту женщину. И теперь он прибег к смирению. И правильно делает, на всякую женщину, самую жестокосердную, довольно смирения. Голодного накормит, холодного укроет. А может быть, и в дом свой впустит. Но дело в том, что и у нее нет своего дома. Жалость – средство сильное. Но кратковременное.

- Однако сколько же можно мучиться? – нетерпеливо прервал Аттик. – Надо помочь! Все говорим, говорим.
- Богатый обыватель – вот кто ей нужен, – сказал Грецин.
- А разве Публий беден? – возразил Аттик. – Просто сейчас ему нечего предложить.

Друзья переглянулись понимающе, но захочет ли Публий взять то, что ему предложат? И тогда подошел Сенека и сказал
- Вот тебе ключ. Бери ее и вези на виллу. Я предупредил. Только не связывайся с Месаллином.

К ногам упал ключ, и друзья быстро пошли из греческого квартала. Публий глядел им вслед. Он видит всех: и чинушу-мытаря, и Перса, он знает всех, кто собирался украсть у него Коринну; на подозрении Месаллин и Сенека, и те, кто вьется вокруг, в том числе и женоненавистник Макр… Чьи это глаза из-за плотных шторок, кто это так внимательно и долго смотрит?.. Сабинна! Сабинна, добрая девочка, сколько смелости и желания понадобилось ей, чтобы узнать, где он. Ножка ее готова ступить на дорогу. Она хочет подойти. Она думает, что в силах помочь?

Публий накрыл голову плащом и привалился к камню. Воспаленные глаза его возвращаются к калитке.

…Сон, сон… и будто уже утро розовое. И слышен птичек мелодичный свист. Кружит, над ним летает… И будто бы у птицы взгляд гречанки, долгий-долгий. Он разлепил глаза – гречанка смотрит требовательно и удивленно. Он прикрывает веки – гречанка смотрит на него сквозь сон. И тот же требовательный посвист… Сердце Публия забилось, он вскакивает на ноги – милая уже прошла мимо. Чуть не проспал! Она уже далеко. Куда она идет? Одна. Пешком!

Он забегает ей дорогу. Она не отвечает на приветствие, смотрит перед собой. Такое отношение не удивляет, другое показалось необычным. Перед ним будто другая женщина – она вся в белом, лицо росой умытое, нет и следа помады и румян. Пышные волосы стянуты у висков и, убранные в сетку, на плечах лежат. Лоб выпуклый гладко блестит. Такие же глаза чистые, выпукло-карие. В поступи что-то неуверенное. И украшений нет… И эта простота еще милее и желаннее. Сердце разрывается тоской. Как ты сегодня красива, как ты сегодня светла. Но ревность мутная из глубины взбурлила и замутила умиление – зачем и для кого? Чей это вкус, кто этот – любящий неприкрашенную натуру. Кто пожелал ее видеть такой?

Мост. Рынок. Ассамблея. Куда она идет?
Тем временем гречанка сворачивает к старому камню, что у подножья Палатина, и останавливается. Это «Ирена» – грубо вырубленная из гранита языческая статуя, толстая женщина с огромной грудью и ребенком на руках. Статуя, если это можно назвать статуей (лет ей не меньше пятисот), привезена еще Цезарем Первым из Греции, он предрекал ей место первой богини Рима, была установлена на подиум, подняли стену, жертвенник пристроили.

Но предсказание пока не оправдалось, с годами камень оброс травой, жертвенник затянуло холодной паутиной – не прижилась Ирена в Риме, не приняли ее квириты. Тут Публий удивился еще больше: гречанка вытерла платком лицо богини, сожгла перед нею ароматную кору и опустилась на колени, и обхватила каменные ноги идола (при этом волосы ее, как живое золото, разлились по плечам).

- О, Ирена, благодатная, милостивая, добрая, пошли в мой дом любовь и верность… Не осуди меня… Что тебе – то и мне, хоть немного…
«Ах, вот что! Да-да-да, Публий всегда чувствовал себя чужим ей. Обманутый – обманывался сам и до сегодняшнего дня лелеял призрачную надежду. Но только тут он понял: гречанка приняла решение и просит у своей Ирены благословения. Но кто он? Когда и с кем успела сговориться? И все эти ухаживания за чужеземной голубкой, и ночные бдения, цветами украшенная калитка, посвященные песни показались ему такими обнаженно постыдными, что он замер и залился красным жаром до ушей.
   
Гречанка поцеловала каменную руку и прошла мимо, прикрыв глаза ресницами. Он бросился в другую сторону. Да-да, в своем упрямстве он до конца дошел и оказался лишним. Кого винить теперь? Гречанку? Она говорила – отстань! Друзей? Они говорили – брось! Теперь и сам увидел – он не нужен!
 
Он бежал. Куда? Домой – невыносимо. К друзьям – теперь не нужно. Стыдно. С гречанкой ничего не связывало. Одна лишь тайна нераскрытая – кто тот, кто победил его?! Он бежал… И замер среди городской толпы. И он бежит обратно, расталкивая толпу, увлеченный мучительным желанием увидеть тайного любовника, избранника гречанки, трусливо прячущегося до сих пор. Того, кого она скрывает. Кто он, что оказался лучше? И чем? Что в нем такое, чего нет во мне? Он должен знать! И предпочтения этой женщины он хочет знать! Что завтра! Сейчас, сегодня – там назначена их встреча! Он бежал через толпу, спрашивал: «Не видели ли белую?»

Он настиг ее в Египетском квартале. Конечно! Хлеб, папирус, сокровища фараонов – самый богатый квартал иноземный! Купец богатый! Храм Изиды – известное место свиданий!
Белое платье среди леса колонн. Здесь все дышит негой, здесь все полно любви! Молоденькие жрицы, их тела едва прикрыты повязкой вокруг бедер, прогуливают белого быка, рога ему позлащенные цветами украшают… Белое платье мелькает среди толпы. Чужой язык. Музыка сладостная. Дым ароматный дурманит голову… Кто он?..

Широкое пространство. Женщина огромная с коровьими глазами в рогатой шапке. У ног ее гречанка лежит на животе.
- О, Изида, мать Вселенной, источник всех времен, владычица стихий. Ты первая среди богинь, единственная, которую чтит весь мир под разными именами, ты, управляющая небесным сводом, дыханием океанов, молчанием царства теней. Укажи мне имя Озириса… Отца и мужа.

«Может, тот арамейский купчина, что пялит глаза и ждет, когда ты поднимешься с пола? – озирается Публий. – Или тот, среди колонн, струит масло из глаз? А может этот, за спиною, поигрывает цепью золотой талантов на пять? Не отдам. Не подпущу!» И он решительно ступил, закрыл гречанку от глаз назойливых.

- О, Изида, любящая, мудрая, знающая судьбу! Открой, дай знак! – слышится жаркий шепот.

Гречанка пристально смотрит в стеклянные глаза богини. Гречанка простирает руки… Какое нежное место за ушком! Как красиво переливаются волосы в сетке, как живая рыба! Публий зацепил взглядом пряжку на плече Коринны – белая упала, открывая горячее плечо под шелковистой волной волос…

- О, мать-Изида, провидица!..
Лицо гречанки отрешено от шума, суеты, оно зачаровано смотрит на гигантскую змею, проползающую у ног Изиды. Холодные глаза змеи остановились – визжит ощипанная птица. Лицо гречанки в страшном волнении: тронет змея ее жертву – будет счастье! Не тронет?..
 
Змея проползла мимо, оставляя на песке глубокий след раздутого брюха. Трагедия! А по мнению Публия – обожрался с утра гад и спать пополз, вот и все пророчество.
Гречанка порывисто встала и быстро отошла от Изиды, как-то странно взглянув на Публия, в ее глазах недоумение и страх.

- Куда ты идешь?

Она не отвечает. Изумление Публия возрастает. Гречанка обошла все храмы, большие и малые, все святилища, всех хранительниц дома и очага. Она стояла на коленях перед Юноной и лежала на животе перед Кибеллой, стояла, воздев руки к небу, и стучала в землю кулаками, взывая к подземным богам…
Храм Венеры. Тысячи женщин на площади, на ступенях и перед красавицей богиней. Прозрачные одежды блистают драгоценностями, над головою золотой серп луны, улыбка, что как месяц – рожками вверх, слышны молитвы, клятвы и заклинания.

Но здесь гречанка повела себя странно. Она подозвала жреца и положила к ногам статуи Венеры какой-то плоский предмет, завернутый в плотную золотую ткань. Жрец приоткрыл сверток, лицо жреца выразило изумление. Но Коринна не пожелала выслушать благодарность и, отвесив богине небрежный поклон, не принеся никакой жертвы, покинула многолюдный храм.

Ничего не понимая, Публий бежит за крытыми носилками, твердо зная одно: очищение состоялось, теперь должен появиться ОН. Кто? Плывет, качается перед глазами закрытый паланкин, там, за опущенными шторами (он знает), неуверенность и растерянность. Надо сказать женщине что-то важное, значительное, сильное… «Отдай нашу судьбу в мои руки» или… Он стал на пороге.
Гречанка медленно шла к дому. Глаза опущены, шаг неуверенный, но во всем облике какое-то чудное просветление. Значит, выбор сделан. Гречанка подняла глаза. Там – укор, насмешка, нежность… В один миг истаяла ревность, развеялось отчаяние, слова надуманные улетучились, и он в изумлении от такого превращения пробормотал:
- Как ты сегодня красива… Как ты сегодня светла.

Глухой стук калитки был ему ответом. Загремел засов… «Ах, значит, не я? Значит, все же кто-то другой! Кто? Не отдам. Не подпущу!»
Тихий вечер опускается на улицу. От реки тянет сыростью. В домах зажигаются огни. И может быть, впервые простая мысль озаряет взбалмошенную голову Публия: хорошо, когда свой дом, тихий ужин, мягкая постель. «Эй, Публий, иди ужинать с нами», – кричат греки. Не хочет. Будет сторожить. Ну, пусть сторожит. Может, лампу? Палку? Никто сюда не придет… Да, не придет? Именно ночью и приходят… О-о-о! Он хорошо знает, как это бывает!..

Уже потащили медленные волы золоторогую Луну по звездным дорогам. Уже опустела улица, погасли огни. Только теплится окно под кроной оливы, освещая оранжевым светом сонную листву. В домах храпят, вдыхают греки. На улице остались только двое – Луна и Публий.

- Ну что, Публий, славный парень, надежда Рима, золотой певец, все песни спел? Молчишь? Молчанье – тоже песня. А помнится, ты был любитель поговорить, хвалился, что тебе нет женщин недоступных? Помнится, ты мечтал о женщине такой, чтоб засмеяться и заплакать. Мечтал о первых красавицах римских. Как же это, Публий? Она ведь поначалу и не очень нравилась тебе, ее простушкой называл. Молчишь? Но это еще не все, впереди еще большая песня…
Лунный свет ложится на ресницы. Сладкая дрема глаза смыкает. Сон, сон...
 
Порыв ветра? Он подымается. Идет. Себе не верит – открывается. И он в саду. Дорожка узкая. Веранда. Тихий свет льется из окна… теплая духота. Темнота. Коридор… мягкие ладони. Узкие плечи. Талия тонкая… Милая выскользнула. Играет в темноте. Нашел. Сомкнулись руки и жадным долгим поцелуем заглушил счастливый смех.
- Тише, сумасшедший!

Это Кипассида вталкивает в ванную, брезгливым пальчиком спускает с плеч тунику. «Стадный козел!» – и, бросив губку в таз с водою, выходит. Публий шагнул туда, где свет оранжево мерцает и раздвигает штору… Сон это или наяву?
Гречанка стоит посреди спальни. Образ Ирены прижат к груди. Глаза ресницами прикрыты. Подруга расчесывает гребнем медленным ей волосы тонкие. В углу мерцает лампада. Струится ароматный дым. Да. Он в спальне у гречанки. Однако, его не приветствуют и даже не замечают. Подруга суетится. Ритуал. И он отступает, садится на скамью. Это постель!

Дрожь сотрясает Публия.
Розовая палла спадает, и милая в узкой рубашке, подпоясанной тоненьким шнурочком. Узел не развязывается. «Я сам!» – стучит зубами Публий. Подруга, облив его взглядом презрительным, вышла. Дрожит огонь ночной лампады. Дрожат руки, лаская плечи милые. Гречанка неподвижна.

- О, Эйрена! – глаза ее прикрыты, губы шепчут тихую молитву. – Это ли он – единственный? Скажи, дай знак.
Таинство общения с богами продолжается, его глаза и уши нежелательны, и он опускается на пол. Какие ножки стройные у милой, какое гладкое бедро, какая щиколотка узкая и щепотка стесненных пальчиков…

- О, Эйрена! Это не он, я знаю, – слышит он шепот.
Он насторожился и крепко обхватил колени милой. Тонкий узелок упрямо не хотел развязываться, и он зубами перегрыз шнурок. Как упруго дышит грудь в тонкой сети, какая талия тонкая, костистая…
- О, Эйрена… Вопреки твоей воле…

Легкий вздох – гаснет светильник-ночник. Горячий смеющийся рот… И тихий шепот:
- Теперь иди…


                10. ОТКРОВЕННОСТИ


Аврора алым рукавом смахнула звезды с небосвода, край неба, раскаляясь, запылал, луна бледнеет, ночь бежит – и ожила природа. Проснулись люди, запели птицы… И только Публий прячет нос под одеяло, бормочет сладостно: «Ревнивая Аврора, завистливая, злая… луна красивее тебя, милее…» И, сладко зевая, укрылся с головой. Но солнце ослепляет: «Пора, вставай», – и стягивает одеяло. Зажмурился, прислушался и замер. А солнце смеется, рассыпая золотые искры из пышной короны волос.

- Вставай, Публий, вставай! – поет солнце
«Но почему по-гречески?» – недоумевает он. Открывает глаза и вскакивает на ноги. Милая сидит на белой постели, поджав ноги, прямая, как стебель лилии. На белом лице блестят карие глаза, щеки – яблоки красные, рот – алый цветок. Публий застыл любуясь.
- Это ты?
- Это я.

Рванулся схватить, обнять. Но поднятая бровь, взгляд строгий гречанки остановили. Она сидит, поблескивая зеркальцем. И смотрит искоса. Милая желает говорить. Обоими вдруг овладело смущение. Недавние враги, вдруг, стали близкими, но оба знали, как тверд и опасен каждый; накопилось много обид и вопросов.

- Элисса-Лаиса-Мелисса, как твое настоящее имя?
Милая вскинула бровь. Она уже сказала, что имя настоящее становится известно только мужу. Таков обычай. Прекрасно. А когда же он узнает? «Когда мужем станет». Вот как? «А почему ты убегала от меня?» – «А почему ты не позвал меня сразу?» Ага, обида! Публий в восторге. Он так и знал: милая попросту обиделась. Еще бы. Разве она не достойна любви с первого взгляда? Конечно. Но он тогда не оценил, не понял, а говоря по правде, растерялся, но теперь очень жалеет о днях, потерянных напрасно, а потом…

- Иди ко мне скорее.
Но милая не позволяет разрушать прическу, милая, хоть и смягчилась, но предпочитает оставаться в свете солнечных лучей. Блистают плечи, искрятся волосы, посверкивает зеркальце.
- Зеркало, зеркало. Зачем ты показываешь мне зеркало?
- Чтоб ты смотрел и делал выводы.
Зеркало отражает всклокоченную голову, возбужденное лицо и заросшие грубым волосом щеки.
- А-а, значит, я тебе не нравлюсь?
- Пока не очень.
- Ах, даже так? Тогда на что же золотая рыбка клюнула? На красное?
- Нет, не на красное. Что красное?
- Тогда на песню.
- Нет, не на песню. А на что посмотрел ты? На это, или на это?
- И на это и на то. На ручку, на ножку, на пальчик, на персик…
- А ты на Венеру не очень указывай. Говори про красивое. Про красивое говори.

Гречанка недоверчива и насторожена. Публий радостный и говорливый. Но все, что говорится, хорошо. Слова любые сейчас приятны. И что решается – поедет милая на виллу или скажет: «Добился своего. Теперь – иди». Но главное сейчас – услышать голос и молчание, ответы, недомолвки…
- А-а-ха-ха! А почему ты обхохотала меня тогда прилюдно?
- А почему ты смехотворную дешевку предлагал? Как это по латыни?
- Фальсус. Но ты меня тогда уже любила?
- Именно тогда я вычеркнула тебя из оракула.
- А-а-ха-ха!.. «Вычеркнула из оракула», – но это требует объяснений. Будут дополнительные вопросы. Какой такой оракул? Что он сказал?

Но не успела милая ответить – кто-то зазвенел кольцом. Публий примолк, насторожился. Кто это в такую рань? Тс-с, тихо…
- Ку-кареку-ууу… Публий, пора на службу.
- Это Сенека…
- Ладно, Публий, – с лица гречанки сошла улыбка, – ты своего добился – иди.
- Заплети косу и привяжи меня.
- На службу надо ходить, Публий. Иди, если зовут.

А-а! Служба, друзья, солнце-день – все хотят сделать Публию досаду! Все хотят разлучить его с милой.
Через забор на дорожку упали и рассыпались цветы.
- Поздравляем Публия и Коринну!
- До свидания, счастливо! 
Хорошо, хорошо, благодарим! Сегодня никого не принимаем, только поздравления… Они ушли. Не обиделись. Но Публий обижен. Милая так легко отпускает его? Милая расчесывает его мокрым гребешком – иди.
- Тогда еще поцелуй… И – еще… И еще – последний!

Публий набрасывает тогу, бежит через двор.
Хлопнула калитка. Ушел.
Гречанка собирает цветы, сплетает гирлянды и украшает столбы веранды. Вот оно, счастье предсказанное. Вот дворик и сад, и солнце в саду. Вот муж пошел на службу…
- Тише!.. Уже пришел.

Кукареку-ууу! Сандали разбежались в разные стороны, одежду будто ветром сдуло – Публий вспрыгнул на постель. Пусть солнце, пусть утро, пусть дети идут в школу, купец в лавку, полицейский в прокуратуру. Пусть судья разбирает кляузы, пускай моряки подымают паруса, солдаты лезут в горы – все пусть ищут счастья, а Публий свое нашел, и ему некуда и незачем идти.
- Хочу, чтобы день превратился в ночь!

И милая знает, как это сделать, знает, как слить две ночи в одну. Милая рассыпает свои волосы, теплыми губами прикасается к глазам, и гаснет солнце, смолкают птицы, исчезает все… Так приятно лежать в золотой сети волос милой, слушать голос, смотреть на лицо, которое снилось. Коринна! Вчера недоступная, сегодня – твоя. Вчера она знать о тебе не хотела – сегодня хочет знать о тебе все.

Милая положила голову на блестящие колени, спрашивает вкрадчиво:
- А почему ты назвал меня Коринной? Имя любимой женщины? Чье имя?
Разве плохое имя? Разве милой не нравится?
- Не очень. Она гречанка?
- Ес… – таинственно.
- Она красива?
- Очень!
- А где живет: в Афинах, в Апполонии, в Коринфе?
- В Танагре.
- Ах, в Танагре? Что ж, Публий ее любил?
- Конечно.
Публий загадочен. Гречанка снисходительна.
- Публий не может забыть Коринну?
- Ее нет в живых, – вздыхает Публий.
- Ай-ай-ай, какая жалость! И давно?
- Не очень. Лет триста, может быть.
- О-о… И я похожа на нее?
- Может быть. Наверное.
- Имя красивое.
- Я рад.
- Мне нравится. Можешь называть меня Коринной. Эллада красивая страна, не правда ли?
- Да, очень красивая.
- А что понравилось?
- Гречанки молодые.
- А удивило что?
- Деревья на камнях.
- Что поразило?
- Бедность.
- Ах, в Риме бедности не меньше. Не любишь бедность?
Публий искоса взглянул на милую и скоренько отвел глаза.
- А зачем ты спросила?
- Так. Выясняю для себя кое-что. ты хорошо говоришь по-гречески. Ты был в Элладе?
- Да. Папаша посылал учиться в подражание Октавиану Цезарю. Ты выбрала меня, потому что я богат?
- Ты был не скуп на обещания.
- Ах, так? А может, тебе мои песни понравились?
Теперь милая отвела глаза. Нет, песни ей не понравились. Но ведь за эту именно песню он получил лавры.
- Ах, милый, ты получил не за песню, а за глупости, которые понравились толпе.
- Ах ты жестокая! Я ведь чуть не умер в ту ночь.
- До смерти тебе было далеко, зато ты пел красиво ночью.
- Благодарю. Тем более, что ты спала.
Милая подымает бровь и улыбаясь шепчет, медленно смакуя губками каждое слово:

«В Риме кругом тишина. Сверкая хрустальной росою
«Время ночное бежит… Выдвинь у двери засов!

Публий вскинулся радостно. Значит, милая все слышала? Значит, не уходила, слушала от начала и до конца? Он так и знал!
Сладостный звук поцелуев. Ласки и шепот признаний.
- Твои губы слаще меда!
- Я так долго искала тебя. Мне Ирена сказала: «Будешь счастлива», – а я не верила…
- Твои груди – как яблоки.
- Когда налетела буря, я так испугалась, думала – конец. Я прокляла богов и судьбу…
- Какие сосцы маленькие и упругие!
- Потом город твой встретил нас неласково, и я не знала, что думать…
- Как тебе удалось сохранить такую грудь?
- О, Эйрена! Никому не давала в руки… Я выходила на улицы города, смотрела, вглядывалась в лица, ждала знамения… Я совсем потеряла веру… И вдруг – ты!.. Ты стал на дороге, а я испугалась чего-то. Я представляла суженого совсем другим… И снова не поверила.
- Теперь веришь?
- Не знаю. Ирена тоже спрашивает: «Веришь?» Как по латыни «вера»?
- «Кредит милле ме…» Верь мне! Верь слову твоей Ирены! Она верный дала совет. Она знает все, знает тайны сердца. Наше счастье навсегда! Ты – моя! Жена и любовница. Единственная и навсегда. Эти глаза, ресницы… руки, пальцы – все, все мое! Эврика! Вот она – моя песня!

Опять грохочет, трясется ветхая калитка.
- Публий, отворяй, выходи!

Улица наполняется людьми. Греки, римляне… Среди толпы мелькают полицейские. Калитка грозит сорваться с петель. Это зависть стучит, во все щели заглядывает. В гомоне толпы слышен злорадный крик Месаллина:
- Выходи, Публий! Претор Камилл тебе устроит свадебку.
Трясись ветхая калитка, лайте собаки. Но когда боевитые клиенты аристократа перелезли через забор, а в открытую калитку вошел посланец префекта и приказал:
- Именем республики! Гречанке немедленно явиться в преторию! – ответом был лишь тихий шелест листвы.

Дом был пуст.

*******************
Продолжение следует