Одержимость

1


– Привет, не занято? Можно присесть? – он не сразу сориентировался, что обращаются именно к нему. Подняв глаза, он увидел, что на него смотрели огромные зелёные глаза, принадлежащие той, которая задала этот вопрос.
– Привет. Прикольный кулончик. – равнодушно ответил он.
– Так присесть можно или ты предпочитаешь одиночество?
– Прости, но я как-то не по этим делам. – устало ответил он. – Найди себе какого-нибудь другого клиента, а я спокойно попью кофе, ладно?
– Ты сейчас о чём? – удивилась она, и в голосе её чувствовалась обида. – Ты что, думаешь, что я это…? Ну, типа, какая-то дрянь с трассы?  Да пошёл ты, ты просто больной… – Она развернулась и уже собиралась уйти, но он в последний момент остановил её.
– Стой, ну, прости... Да подожди ты.– крикнул он ей в спину. Она остановилась и медленно повернулась к нему. И только сейчас он заметил, что в руках она держала огромную сковороду с паэльей. Обычная, маленькая, практически хрупкая, в летнем прозрачном сарафане, в шлёпках и огромных очках на лбу, на руках традиционные дешёвые испанские цветные браслеты, а на шее серебряная цепочка с большим кулоном в форме овальной палитры красок. Он смотрел на неё и ничего не мог понять. Её визуальный образ говорил ему одно, а голос внутренний, сопротивляясь реальности, пытался сказать совершенно другое. – Прости, просто сама подумай. Трасса Севилья – Валенсия, вдали от городов и цивилизаций. Что здесь может делать такая девушка, да ещё в такое время суток? Без вещей, в лёгком летнем платье, говорящая на чистом русском языке в далёкой Испании. Тем более, что за полчаса, что я тут сижу, ты уже третья по счёту. Ну, в смысле уже две ко мне только что подкатывали, что-то говорили про душу и про то, что дорога мне будет после встречи с ними приятной и лёгкой. Вот я и подумал… Ну, прости… Хотя, с другой стороны, ты, действительно не была похожа на жрицу любви, да ещё и с трассы. Уж слишком интеллектуальный взгляд у тебя. А в фигуре и осанке трудно скрыть аристократическое происхождение. Хотя, чего только не бывает в наши времена. Или у тебя нет аристократического происхождения? – Он попытался разрядить обстановку, но, насколько ему это удалось, он не понял. Она продолжала стоять с горячей сковородой в руках и смотрела на него пристально и без единой эмоции.
– Так ты предложишь мне сесть? Или мне пойти за другой столик? – опять спросила она, как будто он не с ней разговаривал до этого. И, не дожидаясь ответа, села напротив него. Она незаметно махнула рукой, и, словно из-под земли, возле них возник официант – Traiga las dos unidades, por favor. – Сказала она, обратившись к официанту. Тот исчез так же быстро, как и возник, а через минуту уже расставлял возле них приборы. – Gracias! Ну, приятного аппетита, а то одним кофе сыт не будешь.
– Спасибо. – ответил он. – Прикинь, я в Испании уже две недели, а ещё паэльи так и не пробовал.
– Ну вот, как раз есть у тебя возможность попробовать. И вообще, ты меня прости за навязчивость, просто такая ситуация у меня… Я как-то вообще не люблю одиночества, даже недолгого, а сидеть за столом одной, да ещё в незнакомом месте, это вообще не для меня. Я просто поем с тобой и поеду, правда. Не удивляйся, у меня иногда так бывает, могу просто так подойти к человеку и загрузить его своими проблемами, просто я люблю общаться с нормальными людьми.
– Слушай, а вот скажи, ты подошла к незнакомому мужику, где-то в далёкой чужой стране, в придорожном кабаке на заправке. А самой-то тебе не страшно? Ведь я же могу и маньяком оказаться. – Сказал он, стараясь оставаться абсолютно серьёзным.
– Да все вы только обещаете и пугаете своими маньячествами, а на самом деле потом оказывается, что настоящие маньяки-то уже давно перевелись. – она улыбнулось, и было в её улыбке что-то такое завлекающее и настораживающее одновременно. Тонкие губы и идеально белые зубы, гладкая загорелая кожа и зелёные-зелёные глаза. Возраст её определить было трудно. Ей можно было дать от двадцати и до сорока лет. И лишь морщинки вокруг глаз подсказывали, что ей уже давно не восемнадцать.
– Ну да, с маньяком я, конечно, погорячился. И всё же, что тебя побудило вот так вот взять и подойти именно ко мне?
– Да всё просто. Я, честно, не люблю есть в одиночестве, это, во-первых. Во-вторых, ты посмотри на эту паэлью. Это же формат не для меня, а меньших они не делают. А в-третьих, я просто увидела родные номера на твоей машине и знакомые наклейки на ней. Ведь, согласись, не часто в Малаге встретишь кого-то из своего города, да ещё и с крымскими автомобильными номерами. – она говорила и ела одновременно. И у неё получалось жевать и запивать, и говорить. При том, ни еда не мешала ей говорить, ни разговоры не мешали ей есть. Эта удивительная способность придавала ей особенного шарма.
– Так ты что, тоже из Крыма? – удивлённо спросил он.
– Ну да, оттуда, и наклейки мне знакомы, так как дом мой расположен прямо напротив нового яхт-клуба. А ты, я так понимаю, имеешь какое-то отношение к этому новому яхт-клубу?
– Ну да, имею. Можно, и, так сказать. Я там с детства занимался парусным спортом, потом старый клуб снесли, хотели какие-то барыги землю отобрать под бизнес, но мы прошустрили, нашли инвесторов, и мои друзья построили там новый яхт-клуб. А я там просто сейчас держу свою яхту. Ты только кино себе не накручивай на счёт яхты. Яхта моя, это не то, что ты себе представляешь.
– А я ничего и не представляю, хотя немного разбираюсь в яхтах. Мой муж имеет яхту, точнее несколько, поэтому я ориентируюсь немного в этих вопросах. Так что у тебя за яхта? – спросила она и вновь позвала официанта. Тот появился незамедлительно, как и в первый раз. Она опять что-то сказала на чистом испанском, после чего официант исчез.
– Да обычная девятиметровая, старая, из красного дерева, двухмачтовая гафельная яхточка, если тебе это о чём-то говорит.
– О! Прикольно! Мне всегда нравились старые гафельные яхты и шхуны, хотя я, если честно, не фанатею от яхт, они мне просто нравятся с эстетической точки зрения. И, ещё…
– Что ещё?
– Да, нет, ничего…
Появился официант и поставил на стол перед нами два стакана с белой жидкостью.
– Не смотри так, словно ты в первый раз такое видишь. Это «Орчата», по испанки Horchata – традиционный испанский напиток из миндальных орехов. Не пробовал никогда? – удивлённо спросила она. – Странно, паэлью не пробовал, орчату не пил, а говоришь, две недели в Испании. А что ты тут пробовал испанского?
– «Каву» их и вина всякие испанские напробовался, а от кофе скоро к кардиологу придётся обращаться. На каждом шагу кофе, уже сил нет. – ответил он.
– Тю! Так у них ещё очень популярный «гранисадос» – это такие замороженные соки или фруктовое пюре, кстати, очень отлично освежают в жару, рекомендую.
– Слушай, а ты откуда всё про Испанию знаешь, и по-испански шпаришь свободно. Ты, кстати, что этому официанту сказала? – спросил он, доедая остатки из сковородки. Странно, есть ему сначала совсем не хотелось, а потом и не заметил, как вдвоём с хрупкой девушкой они довольно быстро «приговорили» огромную сковороду с паэльей.
– Да ничего такого не сказала, попросила у него два прибора и всё. А испанский откуда знаю… Да у нас тут дом просто с мужем… – она как-то вдруг помрачнела и запнулась. И он понял, что пока не стоит ничего у неё спрашивать.
– Понятно. Ладно, сколько я тебе за угощение должен? – спросил он у неё. – Просто мне ехать пора. Тебя, кстати, подвезти никуда не нужно?
– Вот ты сейчас обидеть меня хочешь? С чего ты взял, что ты мне что-то должен? Это я тебе должна за то, что ты провёл со мной немного времени, а то бы я могла и вляпаться здесь во что-нибудь. Так что мы в расчёте. – она помолчала секунду. – Ладно, раз тебе ехать пора, тогда пока, не буду задерживать. – И она встала из-за стола. Когда она вставала, её кулончик ярко блеснул на солнце, и он задержал на нём взгляд. Изготовленный из белого серебра, довольно крупный, в форме настоящей палитры с красками, какие используют художники в беретах и возле мольбертов. Почему-то художники у него с детства ассоциировались с мольбертами и беретами. Именно так, по его пониманию, и должен был выглядеть настоящий художник.
– Ты куда смотришь, извращенец? – шутливо спросила она.
– Э… Да я это…
– Ну, понятно, что это. Все вы мужики одинаковые. Стоит одеть лёгкий открытый сарафанчик, как вы сразу пялитесь на наши выпуклости.
– Да нет, ты всё не так понимаешь. – он улыбнулся. – Я на кулон твой смотрю. Просто никогда такого не видел. Это, я так понимаю, подарок, и ты, если я не ошибаюсь, имеешь какое-то отношение к живописи. Так ведь?
– Ну да, это подарок. Одного самого дорогого когда-то мне человека. Мало того, это ручная работа. Он сам был художником и сам сделал этот кулон специально для меня. Хотя, почему был. Он и сейчас художник. – сказала она, и через секунду добавила: – Я так думаю. А насчёт моего отношения к живописи… Когда-то, действительно я имела к живописи самое прямое отношение, но это было в другой жизни. – Она резко переменилась в лице, в какой-то момент показалось, что она готова заплакать. – Ладно, тебе ехать надо, а я тебя задерживаю. Пока, и спасибо тебе. Счастливой дороги.
– И тебе спасибо. – ответил он, не совсем успевая за сменой её настроения. – И прости ещё раз за то, что я тебя принял не за ту.
– Проехали, не парься. Давай, может, увидимся на родных просторах. – она повернулась и пошла в сторону небольшого магазинчика.
Он встал из-за стола вслед за ней и пошёл к своей машине, открылв дверь, и на него сразу пахнуло жаром из салона его машины. На улице была жара около сорока градусов. «Ничего, – подумал он, – сейчас поеду с открытыми окнами, немного проветрится, потом включу кондиционер, не в первый же раз». Выезжая с заправки, он заметил её. Она стояла, опёршись о крыло голубого «Volkswagen–Beatle» с испанскими номерами и смотрела куда-то в сторону. На машине была большая наклейка «Malaga rent car». Он притормозил возле неё, но она не обернулась.
– Слушай, прости за бестактность, – сказал он через открытое окно,– но я даже не спросил, как тебя зовут. Вот такой я джентльмен…
– Анна. Или Аня, как тебе больше нравится. – сказала она, не поворачивая головы в его сторону.
– А я Алекс, очень приятно. – ответил он ей в ответ. – Я тебя чем-то обидел или расстроил?
Какое-то время она молчала, не глядя в его сторону, потом медленно оттолкнулась от своей машины и повернулась к нему.
– Если я попрошу тебя об одной вещи, ты мне не откажешь? – спросила она.– Ты не думай, ничего сверхъестественного я тебя просить не буду. Мне тебе сейчас это трудно объяснить, просто… – она запнулась, глядя ему в глаза.
– Да говори уже, в чём проблема? Я тебе, конечно, помогу, если это будет в моей компетенции. – солнечный зайчик от её кулона опять блеснул прямо Алексу в лицо, и он на секунду зажмурился. Когда он открыл глаза, она всё так же стояла у его машины и смотрела на него прищуренным взглядом.
– Если тебе будет не трудно, довези меня до Валенсии. Ты же всё равно едешь мимо. Я буду тихонько сидеть сзади и не буду тебе мешать, ты даже не заметишь моего присутствия. Нет, ну если у тебя какие-то другие планы, типа ты должен ехать с девушкой или к девушке, то я пойму. – она не отводила своего взгляда от него. Так умеют смотреть в глаза только искренние или глубоко уверенные в себе люди.
– Тю, блин. Тоже мне проблема. Конечно, подвезу, только при одном условии. – Алекс хитро улыбнулся и подморгнул ей.
– Интима не предлагать. – перебила его Анна.– Да, хотя ты же сказал, что ты не по этим делам. Так что за условие?
– Ты будешь меня развлекать всю дорогу, будешь рассказывать мне какую-нибудь занимательную историю, но не из фильма или книжки, а какую-то жизненную, договорились?
– Да какой из меня рассказчик? – Аня упёрлась руками в его дверь, и кулон опять возник перед его глазами.
– Да, вот, хотя бы расскажешь мне историю этого волшебного кулона. – Алекс хотел дотронуться до болтающегося у его глаз кулона, но Анна быстро выпрямилась и моментально стала серьёзной.
– Я расскажу, хорошо, только не трогай, пока я не разрешу, договорились? Это не пунктик, просто… Слишком уж он мне дорог. – она прижала ладонью кулон к своей груди и посмотрела на Алекса. – Так что, едем?
– Садись, не знаю, чего ты ещё ждёшь. Кстати, а где твои вещи ?
– Из вещей у меня маленький чемодан. Я его называю косметичкой. – сказала она и подошла к багажнику своего «Битла». Алекс увидел, как она с трудом достаёт из багажника огромный чемодан, и выскочил ей на помощь.
– Ни хрена себе косметичка… – сказал Алекс, запихивая чемодан к себе в багажник. – Хорошо, что я налегке езжу. – Аня посмотрела на него, и они оба рассмеялись.
– Ладно, поехали, я сейчас позвоню в контору, где я машину брала, пусть её отсюда заберут. – уже сидя у Алекса в машине, она набрала на телефоне номер и что-то быстро сказала на испанском языке. – Ну вот, с машиной вопрос решён. Они её заберут.
– Ну и славненько, пристёгивайся и едем.
Они вырулили на трассу и слились с общим потоком машин, автобусов и фур, которые неслись из Севильи в сторону Валенсии и Барселоны. Солнце уже начало уходить с зенита, но вечером ещё не пахло. На панели приборов термометр показывал +38. Ехать им предстояло постоянно на восток, то есть солнце, чисто по-дружески, обещало светить им прямо в багажник, а не в лицо. Минут пятнадцать они ехали молча. Два практически незнакомых человека, только что вместе пообедавших и знавших друг о друге лишь имена. Каждый из них ехал в свою сторону, у каждого были свои дела, своя цель поездки, и каждый думал тогда о чём-то своём.
– Блииин… – прервала молчание Анна.
– Что случилось? Что-то забыла? – спохватился Алекс и посмотрел на неё, но увидев на её лице игривую улыбку, расслабился. – Ну чего, рассказывай.
– Да ничего, просто я только сейчас поняла… Я же обещала сидеть сзади, а залезла к тебе на переднее сидение. Это ничего? Ты меня не высадишь?
– Да ты и с косметичкой меня наколола, так что, я уже начинаю привыкать к твоим аллегориям. Тем более, что ты мне должна романтическую и душевную историю, а с заднего сидения что за рассказ получится?
– Романтическую? Ты вроде говорил жизненную историю.
– Жизненная… романтическая – это не одно и тоже? Какая разница? – спросил Алекс.
– Не всегда в жизни бывает романтика, а так бы хотелось. Хотя… Вот у тебя, что за диск стоит в проигрывателе? Я включу? – и не дожидаясь ответа, нажала на play. Из динамиков Lara Fabian сквозь слёзы рассказывала про то, как она кого-то «Je t'aime».– Ну вот, даже у тебя на диске романтика, а ты не веришь.
– А ты сама-то веришь?
– Во что? В то, что любую ситуацию, если захочешь, можно сделать романтической? Я не просто верю, я уверена в этом.
– Да ты что? И какая же может быть романтика, скажем, у голодного, пьяного бомжа? – спросил Алекс, глядя на дорогу.
– А что ты знаешь про бомжей? Ты с ними общался? Между прочим, часть из них стали такими не потому, что это их смысл жизни такой, а потому, что так распорядилась судьба. Например, кто-то потерял смысл жизни, кто-то потерял любимого...
– Ага, а кто-то пропил всё своё состояние, – перебил её Алекс, – или проиграл в казино, или просто ничего не делал для того, чтобы стать хоть кем-то в этой жизни, в то время, когда другие работали, учились, достигали чего-то. Так что, не рассказывай мне про бомжей, алкашей и наркоманов. Я считаю, что последних вообще не надо лечить, государство не должно тратить на них денег и специалистов. Они не заслуживают того, чтобы реабилитироваться в клиниках. Ну, разве что за очень большие деньги. А так, я бы их всех сгонял в специальные резервации, и выдавал бы там каждому нужную ему дозу бухла или наркоты. И чтобы там был свой естественный отбор. Человек ведь должен получать то, к чему он стремится, а, заодно, и Дарвин был бы рад. А ты говоришь романтика. Вот там у них и была бы романтика.
– А ты циник, я тебе скажу. – спокойно сказала Анна.
– Цинизм – это не порок, это просто такой способ восприятия реальности и, в какой-то мере, даже, вариант существования и выживания в этом мире, в этой самой реальности. И вообще, это ты мне должна рассказывать историю, а не я тебе. Не хочешь романтическую, тогда рассказывай жизненную. Вот ты про кулон обещала. Хотя я более, чем уверен, что тут без романтики уж точно не обошлось. – Алекс посмотрел на Аню и увидел, как та крепко сжимает в ладони кулон, а сама пристально смотрит вперёд на дорогу. Но он мог дать руку на отсечение, что в тот момент она не видела ни дороги, ни слепящего их солнца, ни мелькающих мимо гор и степей. Она просто вспомнила то, что уже много лет не даёт ей спать спокойно, то, что приходит нежданно, но не уходит годами.
– Да это очень долгая история, даже не знаю, когда она начинается. – тихо сказала она и посмотрела на Алекса сквозь свои огромные тёмные очки.
– Так нам куда спешить? До Валенсии больше шестисот километров, так что время есть. Кстати, забыл спросить. Это не моё дело, конечно, но тебе в Валенсию зачем? Это я не из любопытства спрашиваю, просто, чтобы я знал, быстро нам ехать или можно не спешить и слушать твою историю.
– Да у меня самолёт из Валенсии утром. – она полезла в свой маленький рюкзачок с Hello Kitty, похожий на такие, с какими дети ходят в садик или подготовительную школу, и достала оттуда свой авиабилет. – Вот, смотри, рейс… время вылета 9.15. Я думаю, что часов до восьми утра мы доедем? Сейчас два часа дня, так что у нас ещё…
– Восемнадцать часов, за восемнадцать часов в Испании можно проехать полторы тысячи, не то, что шестьсот. – вместо неё ответил Алекс.
– Ну да, с математикой у меня всегда было не очень. – Аня спрятала назад в рюкзак свой билет и кинула его на заднее сидение. Какое-то время они ехали молча, потом она нарушила тишину. – Понимаешь, наверное, всё дело во мне. Все мои жизненные приключения… Как-то всё не правильно у меня. Вот, у моих подруг всё не так, пусть тоже не идеально всё, но у них всё почему-то по-человечески, а у меня постоянно всё через задницу.
– Ты сейчас о чём? – спросил Алекс и выключил диск.– Ты не против? А то я сегодня не настроен что-то на такую музыку.
– А что ты ещё слушаешь? – и она опять, не дожидаясь ответа, полезла в бардачок и достала сумку с дисками. Перебирая диски, она тихо улыбалась и что-то подпевала себе под нос. – А, давай, включим Keiko Matsui. Обожаю её. – она вставила в проигрыватель диск, и салон машины наполнился атмосферой фортепианной музыки.
– Ну да, немного знаю людей, слушающих такую музыку, не говоря уже о том, что мало кто вообще знает о существовании таких музыкантов. Это меня на такую музыку одна моя подруга подсадила, за что я ей очень благодарен.
– Подруга? Расскажешь? Я тоже люблю романтические истории. – Аня оживилась и повернулась боком в сторону Алекса.
– Нет уж, сначала ты рассказывай, а там посмотрим. Что ты имела в виду, когда говорила, что у тебя всё не так?
– Да, понимаешь, всё, к чему я привязываюсь, к людям, к событиям, к увлечениям, меня как будто затягивает, я перестаю видеть всё остальное, что происходит вокруг, я как бы погружаюсь в ту часть жизни, которая меня интересует в тот момент, зато отключаюсь от всего остального. Вроде бы ничего плохого, но просто в такие моменты всё, что не главное, для меня перестаёт существовать. Когда такое происходило, я полностью замыкалась в этой идее и не видела ничего, что творилось вокруг. А потом, как будто прозревала. Мгновенно и моментально. То, что «было для меня просто необходимым» вдруг становилось «обычным или, даже, просто обыденным». Так бывало уже несколько раз в моей жизни. Я сейчас не имею в виду привязанность к какой-то книге или фильму. Нет, здесь всё гораздо серьёзнее. – Аня была серьёзной и сосредоточенной, руками она постоянно теребила оборки своего платья. Алекс сразу заметил эту её особенность менять настроение по несколько раз практически за минуту.
– Интересная ты такая. – высказал вслух свои мысли Алекс. – Твоё настроение, как майская погода, то дождь и ветер, то вдруг выйдет солнце и наступает практически лето. И ты становишься совершенно другой в один момент. То ты весёлая и беззаботная, болтаешь без умолку, то серьёзная и сосредоточенная, можешь молчать целых двадцать минут, а потом опять улыбаешься.
– Ну да, я как шампанское. То шипящая и искристая, то могу и в голову ударить. – Аня слегка улыбнулась, но грусть в этот раз ей скрыть не удалось. И она попыталась перевести разговор на другую тему. – Слушай, Алекс, а ты чего домой-то, да ещё на машине в такую даль?
– Да появилось одно дело, надо быть дома в воскресение к вечеру. Сегодня среда, время есть, да и машину здесь оставлять не хотелось.
– А что за дело? Что-то серьёзное? Дай, угадаю. – Аня подняла очки на лоб и хитро прикрыла один глаз. – Это связано с какой-то очаровательной особой, я угадала?
– Ну, в какой-то мере да, я просто должен успеть сделать одно очень важное дело для одного близкого мне человека. Но речь сейчас не обо мне, а о твоём кулоне. Так что не отлынивай, а то высажу. – Аня по-детски показала ему язык и опустила на глаза свои очки.


2

– Давно это было. Однажды мы с мамой гуляли по набережной нашего города. Мне тогда было пять лет, а в пять лет, в самый разгар детства, когда ты уже практически всё знаешь и умеешь (а так кажется всем пятилетним карапузам), можно ещё клянчить у мам всякие безделухи и сладости, но ещё не нужно ходить в школу и мыть посуду. Это было счастливое и беззаботное лето из моего детства, наверное, последнее по-настоящему беззаботное… Было лето, жара, толпы туристов, как обычно бывает в курортных городах в сезон отпусков, тупо бродили вдоль моря, сидели за столиками, покупали всякий хлам или просто фотографировались. На набережной топились таксисты, продавцы всяких, как я называю, пылесборников, в смысле разных безделушек, сувениров, магнитиков, кружек, изделий всяких из можевельника, тут же были фотографы с мартышками и попугаями, всякие циганки-гадалки, зазывалы на экскурсии и морские прогулки по бухтам нашего города на яхтах и катерах, художники и карикатуристы, и много всяких, желающих заработать на туристах и отдыхающих. Многих мы хорошо знали, так как жили недалеко от набережной, а мама моя тогда работала музработником в одном ведомственном санатории. Мама встретила знакомого художника, который оформлял её санаторий, он был тогда довольно известный, рисовал портреты первых секретарей и членов политбюро, а в нерабочее время подрабатывал тем, что на набережной рисовал курортникам их портреты. Пока мама болтала с ним, я залезла на его стул, сидела и болтала ногами. А он в это время, не отрываясь от беседы с мамой, рисовал мой портрет. За несколько минут он карандашом набросал лицо, глаза, уши, рот, получилось довольно похоже. И он подарил мне этот лист с моим портретом. Я взяла в руки рисунок, долго рассматривала, а потом сказала, что не очень похоже, так как у меня чуть-чуть не такая улыбка. Он дал мне карандаш и, смеясь, сказал:
– Ну, так подрисуй, как ты считаешь нужным.
Я взяла карандаш и начала усердно вазякать карандашом по бумаге. Мама и этот художник смотрели за моим творчеством молча. Я пыхтела и очень старалась. Когда я закончила, я подняла этот портрет и, держа в руках на уровне своего лица, показала им. В их глазах я видела растерянность.
– Что, разве плохо я нарисовала? – спросила я.
– Нет, ну что ты! – воскликнул художник и подхватил меня на руки. – Девочка, да у тебя просто талант! А ну, нарисуй мне вот этот кусочек моря со скалой. Что ты там видишь? – он показал на скалу, выступающую из-за мыса, на котором росла старая, кривая одинокая сосна.
Я тогда взяла карандаш, лист бумаги, положила на плитку тротуара и, стоя на коленках, начала рисовать. Я не очень хорошо помню всё своё детство, но тот день, почему-то, запомнился мне навсегда. Я не могу сказать, сколько времени я рисовала, но когда я подняла голову, то вокруг меня стояли люди и молча наблюдали за моим творчеством с высоты своего роста.
– Тебе надо обязательно заняться рисованием. – резюмировал этот художник, когда я сказала, что уже закончила свою работу. – Я бы мог порекомендовать вам очень хорошего учителя, – сказал он, обращаясь уже к маме, – ну, или я бы сам мог позаниматься с Вашей дочерью. Она очень хорошо чувствует бумагу и карандаш. В её возрасте дети так не рисуют. Я думаю, что из неё получится, если не гениальный, то уж точно, очень хороший художник.
Портрет этот и мой пейзаж долгое время висели в маминой комнате на стене, пока мы не переехали. Да мама их и сейчас хранит, я точно знаю. Она вообще хранит все мои рисунки и наброски, даже черновики, которые я просто выбрасывала. Так вот, в тот год мама отдала меня сначала в художественную студию, а позже, через несколько лет я поступила в художественную школу. Рисовала я действительно неплохо, учителя меня хвалили и пророчили большое будущее. А я рисовала и рисовала. Рисовала практически всегда и везде. Даже, когда мы с родителями выезжали на пляж, я рисовала на песке. В кафе я рисовала на салфетках. В троллейбусах я дышала на оконные стёкла и рисовала на окнах пальцем. Даже в ванной, пока мама вытирала меня и мои волосы после очередного купания, поставив на табуретку, я успевала порисовать на запотевшем зеркале. Все дорожки в округе были изрисованы цветными мелками. Мне перестали дарить куклы и настольные игры, так как они меня просто перестали интересовать, а всё чаще дарили и покупали всё, что было связано с живописью. Краски, карандаши, фломастеры, мелки, пастель, бумагу, ну всё, что можно было найти в магазинах, приносили мне. Но я мечтала о своём настоящем мольберте. Купить его мне могли, проблем с этим не было. Но проблема была в том, что поставить его было негде в нашей маленькой квартире, а мы жили тогда в половине частного дома прямо на берегу моря. Поэтому, я всё больше времени проводила в художественной школе. Мне даже разрешали выносить мольберт из школы, чтобы я могла рисовать на природе. Позже, правда, когда я подросла, то папа соорудил мне в сарае что-то похожее на мини-студию, где я могла развешивать свои картины, разбрасывать краски и не убирать после очередного приступа творчества. Папа очень хорошо относился к моему увлечению, он даже сам делал мне рамки и натягивал холсты. Когда я оказывалась наедине с мольбертом, как ни смешно бы это звучало, я проваливалась в свой мир, в свою реальность, которая для многих окружающих была просто непонятным каким-то фанатизмом. Сначала все радовались моему увлечению, помогали, восхищались, но со временем, мама начала говорить, что нельзя столько времени проводить за мольбертом, что нужно иногда ходить гулять с подругами, на море, на пляж, книги надо читать, а не только жить в мире красок. Хотя я не понимала, чего здесь такого плохого, жить в мире этих самых красок. Но я не обращала никакого внимания на сарказм, который рос вокруг моего увлечения, на подколки друзей, которых у меня почти не осталось, на замечания родителей и учителей в школе. В школе, кстати, я училась неплохо, но даже на уроках я продолжала рисовать. Все поля моих тетрадей были изрисованы морскими пейзажами, портретами одноклассников и учителей. Как-то я пришла домой после занятий в художественной школе, мне тогда было уже лет двенадцать, и увидела незнакомого мужика, с которым мама на кухне пила чай. Папа тогда был на работе, и я сразу вбила себе в голову, что дядька этот плохой. Не знаю почему, но у меня тогда сложилась жуткая антипатия к нему. И, хотя, он оказался обычным психотерапевтом, а тогда это становилось модным, наверное, привитым американскими сериалами и фильмами, где все свои проблемы, временные трудности, даже просто плохое настроение, люди были готовы обсуждать с психологами и психотерапевтами. Я его невзлюбила с самого начала. Кстати, с того момента и до сих пор, я терпеть не могу психотерапевтов и психологов. Мама деликатно вышла с кухни, оставив нас с ним наедине. И он сначала начал меня расспрашивать о моих увлечениях, о том, с кем я дружу и кем хочу стать в жизни. Я ответила, что хочу рисовать, и мне всё равно кем быть, лишь бы иметь возможность и время для занятий живописью. А он сказал, что пока это НАВАЖДЕНИЕ, и с этим ещё можно бороться и, даже, оказывается, можно исправить. А когда это перерастёт в ОДЕРЖИМОСТЬ, тогда всё будет очень плохо. Я очень агрессивно себя вела с ним, даже, хамила, пыталась доказать, что нет ничего плохого в том, что я занимаюсь любимым делом, и мне просто наплевать на то, чем занимаются мои сверстники. А он, наоборот, был добрым и ласковым, говорил спокойно и уверенно, но на меня это действовало ещё более раздражающе. Он говорил, что в двенадцать лет девочки уже должны начинать интересоваться мальчиками, нарядами, молодёжными журналами, а не только рисовать. При том, он говорил, что рисовать – это хорошо, но просто надо знать меру. В тот вечер мы так и не пришли к общему знаменателю. Ему не удалось убедить меня что-то изменить в своих взглядах, наоборот, после его ухода я закрылась в своём сарае-студии и рисовала, рисовала… Мама знала, что трогать меня нет смысла, когда я закрывалась и погружалась в творчество, папа наоборот, наверное, был единственным, кто поддерживал меня на все сто процентов. Поэтому, мне никто не мешал тогда. Я рисовала долго, даже не пошла домой ужинать, не делала домашних заданий, мне просто не хотелось выходить в их мир. В той студии я тогда и уснула. Проснулась лишь утром, когда мама стучала в дверь. Я открыла двери и увидела красные, заплаканные мамины глаза. Она ничего не сказала, просто так обыденно сказала, что завтрак на столе и мне пора в школу, а то я опоздаю. И ни слова о вчерашней беседе с психологом. Как-будто, ничего и не было. Но вечером меня опять ждал этот доктор. Я весь день думала, как сделать так, чтобы не расстраивать маму, ведь я её очень сильно любила, а она меня. Мы никогда не ссорились, просто здесь наши взгляды на моё занятие живописью начали расходиться. Я сказала психологу, что хочу поговорить с мамой и вышла из комнаты. Маме я сказала, что я сделаю всё, чтобы она только не расстраивалась, но пусть никогда больше этого мужика в нашем доме не будет. Мама знала, что спорить со мной бесполезно и согласилась. Больше в моей жизни ни психологов, ни психотерапевтов не было. Рисовать я, конечно же, не перестала, просто стала меньше офишировать то, чем я занималась. Для мамы я была прилежной дочерью, помогала по дому, по хозяйству, а в школе я была прилежной ученицей. Но на самом деле, я постоянно читала о художниках, ходила в художественную школу, а по вечерам и, даже, по ночам сидела в своём сарае и рисовала.
Как-то я отправила несколько фотографий своих работ в один молодёжный журнал на конкурс. По глупости я подписалась своей настоящей фамилией. Прошло полгода, я уже и забыла про тот конкурс, но тут меня срочно вызвал к себе директор нашей школы. Директора школы мы все очень боялись, и когда я зашла к нему в кабинет, то ноги мои трусились, а с меня ручьями тёк холодный пот. Мне было жутко страшно. И, хотя я знала, что ничего незаконного я не делала, мне всё рвано было не по себе. В кабинете сидела какая-то строгая дама с огромной причёской и пристально смотрела на меня. Когда я вошла, она спросила у директора, как будто меня не было рядом:
– Это она?
– Она. – спокойно ответил директор и кивнул в мою сторону. – Проходи, Аня, присаживайся. Вот Галина Ивановна из ГорОНО хочет с тобой поговорить.
Ноги у меня были ватными и меня не слушались. Я осталась стоять, во рту пересохло, и я не могла сказать ни слова.
– Аня, тут нам позвонили из одного молодёжного журнала, оказывается, что ты стала победительницей художественно конкурса молодых художников в категории «пейзажи». Мы тебя поздравляем! Ты наша гордость! Вот бы побольше таких талантов. – сказала дама, обращаясь уже к директору. – Редакция журнала не могла тебя найти, так как ты не указала своего адреса, а только город и фамилию. Поэтому они вышли на нас, а мы уже нашли тебя по спискам учеников школы. Тебе передали грамоту, мы хотели вручить тебе эту грамоту на линейке перед всей школой, но директор сказал, что ты слишком скромная и не любишь таких публичных действ. Но это ещё не всё. Журнал всех победителей решил наградить поездкой в летний лагерь в Болгарию. Ты бывала когда-нибудь в Болгарии? Нет? Ну, вот и отлично, заодно посмотришь на мир и всему миру покажешь свой талант, пусть знают, какие люди живут в нашей стране и в нашем городе, тем более, что лагерь этот организовывает ЮНЭСКО для талантливых детей из разных стран. Кроме того, в этом лагере будет ещё один очень ответственный конкурс. Там вам придётся рисовать прямо в присутствии комиссии, то есть вы не будете рисовать в студиях при закрытых дверях. Вам будет дано задание, и придётся рисовать, или, как говорят художники, писать картины на публике, после каждого дня сдавая работы на ночь. Так что ты подготовься хорошенько, отдохни и морально настройся и покажи им, кто есть кто!
Дальше я плохо помню, всё было как в тумане. Страх не прошёл, наоборот, он просто тогда трансформировался в состояние, которого я не могу сейчас передать. В глазах стоял туман, голова закружилась, я села за стол и заплакала. Директор вскочил, дама побежала за водой, они вместе меня утешали и радовались тому, что смогли произвести на меня такое впечатление этой новостью. Но я-то понимала, что это была реакция не на поездку в Болгарию, о которой тогда мечтал чуть ли не каждый советский человек, это была реакция на признание моего таланта. Признание не просто учителей рисования или художников с набережной, которые просили, чтобы я для них рисовала пейзажи, а они их продавали под своим именем, потому что именно мои картины странным образом были самыми продаваемыми на нашей набережной. Даже из соседних посёлков приезжали ко мне с заказами. Платили мне мало, но на краски хватало. О деньгах я тогда не думала, так как все мысли мои были заняты только рисованием. А тут признание международного жюри! Да ещё и победа в конкурсе. В тот момент я впервые подумала о том, что смогу стать известной и знаменитой. До этого момента я никогда не задумывалась ни о заработке на живописи, ни, тем более, о какой-то известности. Мне было всё равно, я просто любила и хотела рисовать. Для меня было волшебством преображение чистого листа бумаги или холста в голубое море, в зелёные деревья, в букеты разноцветных хризантем, в оранжевый закат или в задорную улыбку или же, наоборот, в грустные глаза. Вот что было для меня важно. Но в один момент я захотела стать известной и знаменитой. Вот в тот самый момент во мне что-то сместилось, и я поняла, что стала совершенно другим человеком, и назад дороги уже не будет. И я сразу поняла, о какой одержимости говорил тогда психотерапевт. Но мне было всё равно.
Я рисовала с ещё большим вдохновением, дико уставала, спала по нескольку часов. И, если, раньше я не отбраковывала ни одной своей работы, то сейчас я начала много переделывать, находить изъяны, иногда я даже в порыве какого-то бешенства резала холсты и сжигала эскизы и наброски. Было лето, мама работала в санатории, папа тоже пропадал на работе, поэтому никому до меня не было дела. А я всё рисовала и рисовала. Качество работ росло, я это видела и сама, да и люди заказывали всё больше. И я начала подписывать свои работы. Перекупщикам и барыгам я сказала: «Продавайте кому хотите и за сколько хотите, но имя моё на картинах не зарисовывать и собой не подписывать, иначе просто перестану для вас рисовать…» И они продавали уже МОИ картины. Потом люди начали спрашивать именно меня, искали, заказывали у меня напрямую. У меня начали водиться приличные деньги, и я стала узнаваема в среде художников. Наверное, ещё и это усилило во мне уверенность, что до моего звёздного часа было совсем чуть-чуть. До лагеря в Болгарии оставалось совсем немного, а я просто валилась с ног от бессилия. Я смутно помню последние дни перед лагерем, это было как в тумане. Усталость, литры кофе, дурман в голове от запаха масляных красок, грунтовок и растворителей. Я себя не жалела, настолько я хотела быть лучшей. Если бы не мой молодой крепкий организм, наверное, я бы плохо закончила тогда. Но всё как-то обошлось.
В лагерь я, действительно попала, но уставшая и измождённая. Хорошо, что программа лагеря предусматривала не только рисование, но и отдых на пляжах Солнечного берега, экскурсии в старый город Несебар, Бургас, Поморие. Один раз нас возили даже в Варну и в Пловдив. Нас вывозили в горы на перевал, и мы рисовали там дома с черепичными крышами, потом нас везли на розовые поля, и мы рисовали розы. Голова кружилась от запаха роз, мы купались в опадавших лепестках, делали себе венки или просто вставляли розовый бутон в волосы. Это было чудесное время. Занятия живописью были в том лагере строго дозированными, что дало мне возможность немного восстановиться. Но, несмотря на это, я просыпалась по ночам и думала только об одном. Я видела свои холсты, видела их на стенах различных галерей и выставок. Это было как наркомания, настоящее наваждение или, скорее, это была одержимость. Я, действительно, была одержима живописью. Не знаю, хорошо ли это было или нет, но сейчас мне становится страшно, когда я вспоминаю те моменты. Тогда я не осознавала, что поднимаясь к вершинам искусства, я, на самом деле, опускалась, как личность. Но, в то время я просто думала лишь об одном. Я мечтала стать великим художником…
Так прошли две недели в лагере, я особо ни с кем не сдружилась, хотя дружить со мной хотели многие. Мне постоянно приносили свежие полевые цветы пацаны, они даже конкурировали между собой за право получить от меня знак внимания, но я на них не реагировала, я воспринимала их не более, чем будущих конкурентов на конкурсе. Из-за этой одержимости у меня не было тогда ни друзей ни подруг, да они мне были и не нужны. Я не ложилась спать, если под подушкой у меня не было какой-нибудь кисти, как талисмана. Но вот подошло время конкурса. Нам разрешили каждому самому выбрать сюжет и тему картины. Соревновалась я в категории «пейзажи». Для конкурса нам была дана неделя, ровно семь дней для выполнения работы. Размер картины должен был быть у всех одинаковый, нам выдали натянутые холсты, и мы начали работу. Это было что-то. Такого адреналина я не испытывала ни разу до того момента. Краска ложилась ровными мазками, превращая серый холст в разноцветный пейзаж. Получилось море, закат, сосна на мысе, как тогда в детстве на первом моём рисунке. Я смотрела и плакала. Я вспомнила детство, вспомнила, как я на коленках ползала вокруг своего первого рисунка на набережной нашего города, вспомнила маму, которая плакала, переживая за меня, что бы я случайно не свихнулась со своей живописью. Картина получалась очень неплохая, но в ней не хватало, как мне казалось, жизни. Море было красивым, но статичным, не живым, а мне хотелось, чтобы все видели в море волны, чувствовали ветер и запах водорослей, если ветер с моря, или запах высушенной южным солнцем лаванды, если ветер дул с берега. Я всё добавляла красок, пытаясь вселить в картину душу, подправляла мелкие детали, выравнивала неровные мазки и штрихи. Я была так увлечена работой, что не заметила, как пролетела эта неделя. Потом была выставка работ. Наши картины без рам, таково было условие конкурса, расставили на набережной старого Несебара, мимо ходили люди, обычные туристы, местные, да все, кто был тогда в том городе. Жюри придумало, что оценивать наши картины должны обычные люди, далёкие от искусства, а не профессиональные художники. Был организован своего рода аукцион наших картин. Возле каждой картины стояли запечатанные ящички с прорезями для денег, кто больше соберёт денег, тот и победитель. Ну, так и получилось, что моя картина собрала денег больше раза в три, чем занявшая второе место. Мало того, потом эту картину купил какой-то богатый дядька за большие деньги. Но тогда был Советский Союз, советским людям такое понятие, как деньги было чуждо, так как мы жили при социализме, где всё есть и всего хватает, и из-за этого, как мне объяснили, деньги, вырученные от продажи наших картин и от всего аукциона пойдут в фонд мира. Да мне были вообще не нужны эти деньги. Я тогда поняла одно, что я на правильном пути, что живопись – это моя жизнь, и что это навсегда.
Я вернулась домой с триумфом победителя, меня показывали по телевидению, приглашали на радио, писали со мной интервью в журналы и газеты, в ГорОНО мне сказали, что сделают всё, лишь бы я и дальше писала картины и развивалась, как художник. Даже пообещали организовать персональную выставку моих работ. И я сама начала верить в то, что я становлюсь звездой. Нет, у меня не было звёздной болезни, я этим никогда не страдала, я даже не показывала никому грамот и кубков с различных конкурсов, не хвасталась своими победами. Я просто закрывалась по вечерам в своём сарае и рисовала. И это были самые лучшие времена. Тогда я поняла, что если счастье и существует, то только там, где ты можешь заниматься любимым делом. Я продолжала рисовать, ходить в художественную школу, часто ходила по побережью, выбирая время суток, погоду, местность, где можно создать какой-нибудь шедевр. Я уже не так фанатично просиживала ночи в своей студии, но рисовать я меньше не стала. Просто немного повзрослев, я начала по-другому относиться к этой работе. Бывало, что несколько дней не притрагивалась к кистям только из-за того, что не могла найти подходящего места и времени для пейзажа. Так наступил мой последний год в средней школе. Пришла осень, потом была зима, весна, началась подготовка к выпускным экзаменам. Нам постоянно напоминали, что мы десятиклассники, и что мы должны со всей ответственностью подойти к выбору своей будущей профессии. Нам проводили различные экскурсии на предприятия, приходили к нам инженеры, пекари, капитаны кораблей, военные и учёные. Каждый рассказывал и агитировал за свою профессию. Но мне это было всё не нужно, я давно решила, кем хотела стать. Чтобы не расстраивать родителей, я решила поступать в художественную академию. Это давало возможность получить высшее образование и, в тоже время, заниматься любимым делом. Однажды к нам в класс пришёл всё тот же доктор-психолог и начал разглагольствовать о правильности выбора жизненного пути. Я лежала на парте, мне было реально скучно и противно его слушать. Но он подошёл ко мне, сказал, что это полное неуважение к старшим. Я встала и посмотрела ему в глаза. Он сразу же узнал меня и замолчал. Потом что-то пробурчал себе под нос и вышел из класса, не сказав больше ни слова. Я не знаю, чем была вызвана его такая реакция, наверное, он просто увидел в моих глазах ненависть и презрение, которые так и не прошли за те четыре года, когда он впервые пришёл к нам в дом и пытался отвернуть меня от самого дорогого моего занятия.
Школу я закончила с серебряной медалью и сдала документы в художественную академию. В приёмной комиссии сидел молодой мужчина лет тридцати и внимательно изучал работы, которые приносили абитуриенты. Когда он открыл мою папку, он по нескольку раз перекладывал мои работы, возвращался к уже просмотренным, крутил их, наклонял голову, потом поднял на меня глаза и сказал:
– Ты – Аня?
– Да.– робко ответила я.
– Я знаком со всеми твоими работами, я был в комиссии того конкурса в журнале и я отбирал участников художественного лагеря в Болгарии, и ещё я постоянно слежу за твоим творчеством. Поэтому, я сразу узнал тебя по твоему подчерку. Ты же знаешь, что у каждого художника есть свой индивидуальный подчерк?
– Я знаю, но не думала, что кто-то может интересоваться моими картинами.– ответила я с гордостью. Я только тогда осознала, что меня назвали «художником».
– Твои работы действительно хороши, и это не лесть, ты очень хорошо рисуешь. Правда, тебе ещё многому надо научиться: и пропорциям, и тонкостям гамм, и теням, кстати, с тенями у тебя немного не очень, но мы это подправим. А в остальном, ты очень сильна как художник, а, главное, в тебе есть свой стиль, а в картинах твоих есть душа. Документы мы у тебя принимаем, а насчёт собеседования и экзаменов вступительных мы сообщим тебе дополнительно.
Я летела домой, как на крыльях. Я чувствовала себя самой счастливой на свете. Всё, чем я занималась всю свою сознательную жизнь, становилось для меня взрослой реальностью. «ОДЕРЖИМОСТЬ»– вспомнила я слова того горе-профессора. Да если бы не эта одержимость, я никогда не узнала бы, что такое счастье.
Через неделю позвонили из академии и сказали, что мне нужно явиться на собеседование, которое назначено на завтра. В аудитории, в которую мне сказали прийти, я встретила того самого преподавателя и старенького художника, которого я неоднократно видела на разных вернисажах и выставках. Я, даже, помнила его картины, и, хоть он рисовал не в моём стиле, мне его работы нравились. Мы поговорили о разных эпохах живописи, говорили и о классицизме, и о романтизме, и о барокко, повосхищались Моне и Ренуаром, как яркими представителями импрессионизма, а я, осмелев,  высказала своё «Фэ!» по поводу творчества Пикассо и Дали. Потом мы долго говорили о моих картинах, о моих взглядах на искусство, о будущем, да, обо всём, практически, говорили. Потом они пошептались, а я сидела и смотрела в окно, представляя, что ближайшие пару лет я проведу именно в этих аудиториях.
– Аня,– сказал мне старый художник, он же оказался деканом одного из факультетов,– мы тут с Вадимом Викторовичем посовещались, ещё раз пересмотрели твои работы и пришли к выводу, что собеседование ты сегодня прошла успешно. Что касается вступительных экзаменов, то, мы думаем, что тебе нет смысла их сдавать, так как…– он сделал паузу, а у меня всё похолодело внутри…– Так как ты и так уже зачислена на факультет живописи нашей академии. Так что отдыхай, для этого и есть лето, и потихоньку готовься к работе, так как, всё чем ты занималась до этого – это, конечно хорошо, но это было увлечение, а теперь начнётся настоящая работа. Но, насколько мне известно, ты работы не боишься.– и он, улыбнувшись, подмигнул мне.– Правда, Вадим Викторович? Кстати, мы тут всем коллективом рассматривали твои работы, И Вадим Викторович готов с тобой ещё поработать летом над деталями, а он у нас специалист по деталям, уж поверь мне, тем более, что к экзаменам тебе готовиться не надо.
Как тогда, в кабинете директора несколько лет назад, у меня опять потемнело в глазах, а по лицу потекли струйки холодного пота. И опять, так же как и в тот раз, я убедилась в правильности своего выбранного пути. Родители были безмерно рады моему успеху, я радовалась ещё больше, так как с меня свалился груз подготовки к экзаменам, и у меня было практически два месяца последнего доуниверситетского лета. Вадим Викторович оказался очень хорошим учителем, он сказал, что мне не хватает размаха, что все работы, которые у меня среднего формата, скажем А4 или А3, у меня очень хорошие, но там, где приходится рисовать большие размеры у меня есть просчёты. Он предложил порисовать чего-то крупное, даже очень, ну, типа разрисовать забор. Мы нашли один забор, который выходил на море. Им был огорожен долгострой ещё с советских времён. Забор был бетонный, белый, кое-где с надписями про Виктора Цоя и «Кино», но нам это не мешало.
– И что бы ты хотела нарисовать?– спросил Вадим Викторович.
– Я не знаю…– робко ответила я.– Я очень люблю рисовать пейзажи с морем и горами, но, когда бываю в Феодосии и смотрю на Айвазовского, то потом мне не хочется брать в руки кисти. Что-то не то в моих морях.
– А мне, наоборот, кажется, что в твоём море, в воде, в пене есть много жизни и динамики, конечно, твои волны не напоминают фотографию, но, если бы они были точно такими, как на фото, то разве нужно было бы вообще рисовать? Давай, нарисуй на этом заборе просто море, просто небо и…– он огляделся по сторонам, посмотрел на заходящее солнце и сказал,– и закат. Больше ничего не рисуй. Здесь приблизительно два на три метра, рисуй, чем хочешь, валиками, кистями, баллончиками, не важно. Просто покажи то, что ты хочешь показать, краской я тебя обеспечу. Когда начнёшь?
– Да могу прямо сейчас.– сказала я в азарте.
– Ну, сейчас у тебя даже красок нет, а солнце через час уже сядет. Давай, начнёшь завтра на рассвете.
– Хорошо, только я же закат буду рисовать…– удивилась я.
– Не забывай, что ты художник, ты должна не только видеть, но и представлять. Ты думаешь, что у Ренуара или у Кустодиева были только пышные модели? Наоборот, Ренуар выбирал себе молоденьких и стройных, а специально делал из них полных. Просто он так видел женскую красоту. Точно так Моне или Дали. Или ты думаешь, что то, что они нам оставили, было написано чисто с натуры?– он улыбнулся, в свете заката его улыбка была волшебной и какой-то загадочной. Я смотрела на него, как заворожённая. Как я до этого, уже несколько раз общаясь с ним, не видела его глаз, не замечала его улыбки, не обращала внимания на его жесты. Как я до этого вообще не знала о его существовании, я не знаю. Я не могу сказать, что я тогда влюбилась, чуть ли не с первого взгляда, но то, что что-то между нами тогда проскочило, это точно.
– Хорошо…– пересохшими от волнения губами, сказала я.
– Ну, вот и отлично, встретимся здесь завтра на рассвете, а сейчас пойдём, покажу кое-что. Как раз и время подходящее, Только в июле можно такое увидеть, когда солнце поздно садится в море.
Он повёл меня в горы, мы взбирались по какой-то узкой тропе всё выше и выше. Тропка была очень узкой и каменистой, вскоре очертания самой тропы вообще пропали, и казалось, что мы шли просто через редкий горный лес, карабкались по острым камням, кое-где появлялись какие-то горные цветы и кусты, потом опять скалы. Я не помню, сколько мы шли, наверное, часа два. И вдруг мы вышли на маленький мыс, каменный, острый и абсолютно без растительности. Под нами во все стороны простиралось море. Солнце находилось почти над морем, оставляя на воде ярко-оранжевую полоску. Здесь не было чаек, наверное, из-за того, что было довольно высоко. Чайки стаями кружились гораздо ниже. Удивительно было наблюдать за ними сверху. Мне всегда было интересно само понятие «с высоты птичьего полёта», но то, что я наблюдала с того мыса, было круче, чем высота птичьего полёта. Я много чего видела, прожив шестнадцать лет на побережье море, я излазила все горы и скалы в округе, но, почему-то на это место я никогда не попадала, хоть оно чисто географически находилось довольно близко к моему дому. Солнце потихоньку начало садиться в море. Но с этого места, выглядело, что оно не просто садится в море, а, как будто, растворяется в нём. Через минут пятнадцать солнце вообще ушло за горизонт, и сразу весь окружающий мир поменял все свои краски. Только что ярко оранжевые и синие, стали бледно-розово-голубыми. Но море не стало от этого менее красивым и загадочным. Вдруг я заметила, что он смотрит прямо на меня, стоя всего в метре. Я повернулась к нему и посмотрела ему в глаза, а он продолжал стоять, слегка улыбаясь, скрестив руки на груди и абсолютно неподвижно. Всего несколько секунд мы так стояли, глядя друг другу в глаза, но мне показалось, что прошла целая вечность. Я думаю, что именно этот момент и переломил всю мою последующую жизнь. Мне показалось, что он немного двинулся в мою сторону, качнулся, что ли, опустил руки… Я сделала шаг навстречу, с уверенностью, что он тоже бросится ко мне. У меня никогда не было мужчин, они меня никогда раньше не интересовали, я даже не задумывалась о том, что с ними может быть хорошо, да я просто никогда не думала о них, как о тех, ради кого можно страдать, не спать ночей и просто летать, лёжа на кровати… Я сделала к нему шаг, а он просто медленно взял меня за руку и сказал:
– Пойдём, а то сейчас стемнеет, и мы отсюда не выберемся, а место тут довольно опасное, хоть и красивое. Ты просто запомни, как оно тут, запомни, как мир меняет свои краски, и как с этими красками меняется сам мир. Вот такой вот замкнутый круг. Если ты сможешь так же менять и оживлять мир в своих картинах, ты станешь не просто великой, ты будешь уникальной.
Он сказал это и пошёл вниз, крепко держа меня за руку. За всю дорогу вниз он не сказал больше ни слова, а я сама не посмела нарушить эту тишину. Я потом часто держала его за руку, но именно то первое его прикосновение ко мне я запомнила навсегда. Его рука, мягкая и тёплая, была в тоже время такой крепкой, шершавой и надёжной, что я шла и даже не смотрела под ноги. Я даже не думала, что если шестнадцатилетняя девчонка, только что окончившая школу и ещё не совсем поступившая в институт, идёт по лесу с тридцатилетним преподавателем, при том, он крепко держит её руку, то это как-то плохо или аморально. Я вообще тогда ни о чём не думала, настолько мне было хорошо.
Когда мы проходили мимо того забора у стройки, он ещё раз сказал:
– Не забудь, завтра на рассвете ты начинаешь работать. Не спеши, но и не затягивай, помни, что это не рисунок двадцать на тридцать сантиметров, который будут рассматривать с расстояния вытянутой руки или даже ближе. Это большая картина, на которую надо смотреть с расстояния, а это очень важно, это принципиальная разница. Ты должна научиться рисовать не только маленькие пейзажи, но и большие картины, кстати, ты и портреты порисуй, тебе в академии пригодится. Но сейчас пока работай здесь.
– Вадим Викторович…– я хотела много чего спросить, но он не дал, а просто перебил:
– Давай, в неофициальной обстановке, просто Вадим, хорошо? И, желательно, на «ты», я не люблю официоза, даже студентам я разрешаю так с собой общаться, потому что мы люди искусства, а, значит, все равны.
– Да, но как-то не очень будет правильно, когда шестнадцатилетняя абитуриентка на второй день знакомства говорит преподавателю «ты».– неуверенно сказала я.
– Короче, Аня, я тебе разрешил, а ты, когда будешь готова, сама решишь. А сейчас отдыхать, провожать я тебя не буду, у меня ещё дела, мне в другую сторону.– он ещё раз посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и сказал:– Пока.
Я повернулась и пошла сразу в противоположную сторону. Хорошо, что была ночь, и никто не видел, как пылали мои щёки. Эту ночь я, естественно, не спала. Да, наверное, никто бы и не спал после таких переживаний. Я лежала на кровати с открытыми глазами и видела свою будущую картину. Как я провалилась в сон, я тоже не помню. Помню, что проснулась, когда уже было светло. Часы показывали полпятого утра. Я быстро умылась и, не завтракая, побежала к забору. Возле забора меня ждали кисти и валики, а также вёдра с красками и много чего полезного для работы. Сам же забор был выкрашен в чисто белый цвет. «Когда же он успел?»– подумала я, но азарт мой был таким сильным, что я тут же забыла обо всех мыслях и принялась рисовать. Я опять окунулась в то состояние, когда жизнь моя, моё тело и мои мысли сконцентрировались в одном месте во всей вселенной. Проще говоря, всё остальное просто исчезло из моего сознания, даже море, шумевшее в ста метрах от меня исчезло, зато начало шуметь и пахнуть море, которое постепенно появлялось на этом заборе. Стройка была давно заброшенной, место там было глухое, поэтому мне совершенно никто не мешал, да даже, если бы кто-то и прошёл мимо или остановился бы понаблюдать за мной, я всё равно не обратила бы на него никакого внимани. Так, рисуя, я не заметила, как наступил вечер. Я думала, что это потемнело у меня в глазах от усталости и голода, но это просто солнце ушло за горизонт. В один момент, как бывает в горах, стало темно. Это и спасло меня от голодного обморока, я доползла домой, просто упала на кровать и уснула. Проснулась я, когда солнце за окном было уже высоко. Дико хотелось есть, но рисовать хотелось ещё больше, тем более, что я проспала довольно большую часть светового дня. Перекусив какими-то пончиками на набережной, я снова принялась за работу. Второй день был ещё труднее, солнце палило нестерпимо, краски сохли прямо под кистью, и не всё получалось так, как хотелось. Но я продолжала рисовать дальше. Через несколько дней белая стена преобразилась в послештормовое море, в волнах которого отражались красное солнце и розовые облака с парящими по небу чайками. Вдалеке на волнах качалась небольшая яхточка.
Я сидела под деревом и измождённая смотрела на свою картину. Он подошёл тихо и присел рядом, не говоря ни слова, потом достал из рюкзака свёрток с бутербродами и термос, налил ледяного молока из термоса и дал мне. Мы молча ели и смотрели на эту стену.
– Тебе самой-то нравится?– нарушил он тишину.
– Вадим Викторович. Я устала.– сказала я из последних сил, прислонила голову к дереву и закрыла глаза.– Я не знаю, что Вам сказать, честно, я посмотрю завтра утром и тогда скажу, ладно?
– Ну, тогда я скажу, мне очень нравится, честно.– спокойно ответил он, жуя свой бутерброд.– Мне говорили, что ты очень увлекаешься, когда работаешь, но я вижу, что меня обманули. Ты, когда работаешь, становишься бешенной, в хорошем смысле этого слова, и без тормозов. Ты даже не замечала, что я приходил и смотрел, как ты рисуешь?
Я молчала и просто слушала, мне было всё равно, я устала и хотела спать. Так я не уставала ещё ни разу в жизни, даже когда готовилась к тому болгарскому конкурсу. Я собрала все свои силы, встала и пошла домой.
– Я домой, Вадим Викторович, спать, а то отключусь прямо здесь, простите.– сказала и пошла в сторону своего дома. Потом остановилась, повернулась к нему, он продолжал сидеть под деревом, в одной руке бутерброд, в другой – термос.– Вадим Викторович, какое будет следующее задание?
– Отдыхать.– он улыбнулся, а я махнула рукой и пошла.
Я спала почти сутки. Проснулась, когда на улице было темно. Посмотрела на часы и поняла, что уже глубокий вечер следующего дня. Сна не было, но и сил встать тоже. Почему-то вспомнился мне тот психотерапевт, который повторял постоянно страшное слово «ОДЕРЖИМОСТЬ». Но я тогда ещё не придавала этому полноценного значения, я просто была уверена, что это всё мои желания таким способом превращаются в реальность. Я вышла на улицу, на небе светила яркая луна. Она освещала не только наш город, не только небо, но и море до самого горизонта. Я просто бродила по улицам, по набережной, по пляжам, потом спустилась к пирсу, где швартовались большие яхты и прогулочные катера, шла вдоль берега, и не заметила, как оказалась в районе вагонного депо. Здесь были десятки вагонов, из одних собирали составы, другие мыли и готовили, другие, наоборот, отгоняли в дальний угол, были и такие, которых тянули на ремонт. На крайних путях, возле самой скалы, куда отгоняли самые старые вагоны, я заметила, что кто-то на одном из вагонов что-то рисует баллончиками. Прямо на вагон падал луч прожектора и, было ясно видно, что какой-то белобрысый пацан вырисовывает «ЮЛЯ + САША».
Чтобы не спугнуть его, я тихо подошла и спросила:
– Я так понимаю, что Саша – это ты?– спросила я. Парень дёрнулся и собрался убегать, но потом глянул на меня и продолжил работу.
– А тебе какое дело?– в его голосе не чувствовалось никакой радости от того, что кто-то вторгся в его личное интимное пространство.
– А, никакого дела мне нет, может, я тоже Юля.
– Да ладно, что, правда?– он опустил баллон с краской и внимательно стал меня рассматривать.
– Да рисуй, рисуй, я просто посмотрю и позавидую твоей Юле.– сказала я, а потом добавила.– Слушай, давай я тебе помогу. И не дожидаясь от него никакой реакции, выбрала баллончик с синей краской и начала подрисовывать его художества. Сначала мы подправили буквы, сделали их объёмными, потом я нарисовала ему всякие цветочки, бабочки, вензеля, на сколько можно это было сделать при таком освещении, да ещё баллончиками. Я так увлеклась, что у меня возникла идея разрисовывать вагоны. Здесь они стоят в глуши, никто мне мешать не будет, они никому не нужны эти вагоны, а размеры у них как раз такие, как нужно. Вадим же говорил, что мне нужен размах, вот я и размахнусь здесь. Я впервые заметила, что про себя назвала его просто Вадимом. Я тогда решила, что втихаря сама разрисую вагон, а потом уже позову его оценить, тем более, что у меня уже тогда родилась в голове идея.
– Слушай, а ты где так рисовать научилась?– вывел меня из раздумий этот влюблённый Саша.
– Да нигде,– соврала я,– так, в детстве тоже на стенах всякую фигню рисовала, вот и научилась. А ты уверен, что твоя Юля это увидит и оценит?
– Конечно, она тут вдоль путей каждый день на море ходит с подружками, а насчёт оценит…– он задумался.– Да, конечно оценит, я бы такую красоту даже сам домой к себе забрал.– мы рассмеялись, я поставила пустой баллончик на землю и сказала:
– Ладно, влюблённый, успехов тебе и удачи с Юлей, если она это оценит, значит, она тебя стоит, а меня вообще–то Аней зовут, ну пока, художник.
– Пока…– сказал он, глядя заворожённым взглядом на наше произведение, а я с лёгкой завистью к Юле, что ради неё кто-то готов на, своего рода, подвиг, хоть и глупость, конечное, но всё равно приятно, когда ради тебя делают такие глупости, пошла домой. Настроение было отличное, начинало светать, а мне снова захотелось спать. Весь следующий день я заготавливала краски и даже сделала несколько набросков на бумаге. Вагоны выглядели очень оригинально, а, главное, весело и живенько. Потом я несколько ночей разрисовывала вагон. С Сашей мы сдружились, Юля, как он рассказал, оценила его, то есть, наше творчество, при этом сказав, что какой он идиот, что не сказал ей этого раньше, и ей бы не пришлось пол-лета таскаться со своими занудными подружками на пляж. Теперь на пляж она ходит исключительно с Сашей, иногда даже по ночам. О подробностях он не рассказывал, а я не расспрашивала, но догадаться было не трудно. Но большинство ночей он проводил со мной, приносил мне чай в термосе и бутерброды, которые ему делала для меня его Юля. Однажды и она пришла посмотреть на моё творчество, там мы и с ней познакомились. И что интересно, так это то, что я не общаюсь ни с одним своим одноклассником, зато с этой парочкой мы дружим уже много лет.
Когда вагон был готов, я пришла посмотреть на него днём. Мне всё нравилось, и новая техника рисования, и сходство пейзажа с реальным уголком нашего края, и сам размах. Я была безмерно благодарна Вадиму, и мне хотелось побыстрее поделиться с ним результатом. Я побежала в академию, там его не было, и я оставила записку, где написала, что жду его у старых вагонов на крайнем пути, у самых скал. Я прождала его целый день, а когда стемнело, мне стало страшно, вдруг он не придёт. Чтобы как-то успокоиться, я принялась за следующий вагон. На другом вагоне я начала рисовать другой, но тоже пейзаж. Краска ложилась легко, рука уверенно продолжала наносить слой за слоем. И вдруг я услышала, точнее, даже просто почувствовала чьё-то присутствие за своей спиной. На какое-то мгновение я остановилась, но решила тут же продолжать рисовать. Если это Саша, то он сейчас скажет свою любимую фразу «Привет художникам», а если это ОН… Внутри всё сжалось и похолодело, руки перестали слушаться и струя краски из баллончика начала бить куда-то не туда. Но тут его рука, такая прохладная, но уверенная, легла на мою, и мы начали рисовать вместе. Мы наносили штрихи за штрихами, пока не закончилась краска в баллоне. Он отпустил мою руку, и тогда я сказала виновато:
– Краска закончилась.
– А я тебе принесу завтра целый ящик. Если честно, то я тебя недооценил, я думал, что после забора ты немного остепенишься и отдохнёшь, а ты упёртая.
– А Вы не знали?– с обидой в голосе сказала я.
– Знал, но, Аня, всё, что я тут увидел, просто превзошло все мои ожидания. Ты знаешь, я много видел всяких одержимых художников, но ты просто нереально ненормальная. Не обижайся, это я в хорошем смысле. Вагоны… Это ты придумала сама или кто-то надоумил?
– Да один мой новый друг навёл на мысль.– и я показала ему вагон с надписью «ЮЛЯ + САША».
– Твой почерк и тут чувствуется.– он улыбнулся и сказал.– Давай вместе дорисуем. Это, я так понимаю,– он махнул головой в сторону первого вагона,– скала Парус, верно? А это, начинает вырисовываться Балаклавская бухта…
– С высоты птичьего полёта.– закончила я начатую им фразу.
– Пойдём, Анюта, завтра закончим, отдыхать тоже надо.
И мы пошли в сторону города. Как и в тот раз, когда мы спускались с мыса, мы шли молча и опять он держал меня за руку. Мне хотелось, чтобы эта ночь не кончалась, а путь домой пролегал через весь экватор. Мне хотелось оставаться с ним как можно дольше, но он довел меня до дома и спокойно спросил:
– Так тебя когда там ждать?
– Я не знаю…– Растерянно сказала я, сдерживая слёзы.– Наверное, как стемнеет.
– Ну, хорошо, тогда, до вечера.– он опять с лёгкой улыбкой посмотрел мне в глаза, повернулся и пошёл, через несколько метров обернулся и шёпотом, но довольно громко сказал:– Спокойно ночи.
– И тебе спокойно ночи…– сказала я тихо, так, чтобы он не услышал.
Мы рисовали вагоны, придумывали разные украшения, разрисовывали окна и двери, часто мы просто дурачились как дети, регулярно ходили купаться на море после того, как заканчивали рисовать, и каждый раз он говорил мне «Спокойной ночи», и каждый раз мы расходились по домам. Днём, наоборот, мы никогда с ним не пересекались, я вошла в нормальный ритм своей жизни, рисовала для курортников и туристов, иногда портреты к дням рождения, иногда дурачась, рисовала карикатуры всяких известностей. Однажды ночью мы дорисовывал третий вагон. На нём красовалось «Ласточкино гнездо» с морем, чайками и облаками. Закончив, мы сидели на рельсах и смотрели на наше произведение искусства.
– Аня, а ты, реально, очень талантливая, но твоя отрешённость во время увлечённости тебя может погубить. Я уже говорил, что ты становишься бешеной и безбашенной, когда погружаешься в свой мир, ты не видишь и не слышишь ничего и никого, а это очень опасно, поверь мне. Я когда-то тоже был таким. И упустил своё счастье. Точнее, я только через много лет понял, что это было счастье, а тогда я просто хотел рисовать и всё. Так что подумай. Это просто мой дружеский совет.– Он говорил тихим, совсем непреподавательским голосом, и у меня опять всё сжалось внутри. Я уже начала привыкать к его присутствию в той роли, в которой он был, помощника, наставника, учителя, даже просто друга. Но сейчас я чувствовала, что он не просто друг.
– Вадим… А у меня сегодня день рождения…– я хотела сказать совершенно другое, но выдавить из себя смогла только это.
– А я знаю.– спокойно сказал он, встал, подал мне руку, поднял меня с рельс и опять пристально посмотрел в глаза.– Пойдём, покажу кое-что.
Он потянул меня за собой в этот старый вагон. Мы шли по коридору пустого вагона, а я гадала, что же он такого придумал. И тут мы остановились в самом центре вагона, где-то у пятого или шестого купе. На столе стояло шампанское, два бокала, свечи, виноград и прочие фрукты.
– С днём рождения, Анюта. Это всё тебе, а ещё у меня есть для тебя подарок, но подарок потом, а сейчас давай выпьем за тебя.– он открыл шампанское, щёлкнул зажигалкой, чтобы зажечь свечи, но я остановила его.
– Вадим не надо свечей, здесь и так довольно светло и очень романтично. Спасибо тебе…
Я всегда мечтала потерять девственность с любимым человеком и в каком-нибудь экзотическом месте. Но я и представить себе не могла, что это произойдёт в «Ласточкином гнезде», в день моего семнадцатилетия с любимым… преподавателем живописи. Но это было настолько круто и не забываемо, настолько эмоционально и искренне, что всё в комплексе сложилось в одно большое СЧАСТЬЕ. Я понимаю, что в семнадцать лет счастье совсем не такое, как пять или в десять, и уж точно сильно отличается от счастья в двадцать пять или тридцать. У меня в жизни потом было много всяких счастливых и приятных моментов, продолжительных и мимолётных, но такой ночи не было больше никогда. Мы приходили рисовать каждую ночь, рисовали вагоны, и каждая ночь у нас заканчивалась любовью в новом месте. Это был и Воронцовский дворец, и Ай–Петри, и Горы Судака, и пески Феодосии. Это было безумство, но я бы всё отдала за то, чтобы такое безумство длилось вечно.
Потом наступил учебный год, потянулись серые осенние дни учёбы, предметы по живописи, портрету, по скульптуре, мы учили физиологию и нас учили рисовать обычные яблоки, иногда мы выезжали на природу рисовать пейзажи. Учиться было интересно, но я чувствовала, что я на голову выше всех своих сокурсников, хотя я и не показывала этого никому. Иногда я даже специально делала всякие художественные ошибки, чтобы сильно не выделяться из массы. Но самое главное, что рядом со мной всегда был ОН, Вадим. В академии, возможно, кто-то и подозревал о наших отношениях, но мы всегда были на «ВЫ», хотя и не сильно скрывали наши чувства, на сколько вообще возможно скрыть чувства. Он постоянно придумывал разные интересные места наших свиданий, мы ездили на вернисажи, ходили на выставки, просто бродили по набережным маленьких крымских городов. Потом у него был День рождения. Он договорился с другом и мы вышли в море на яхте. Ветра почти не было, паруса висели, и яхта еле-еле двигалась вдоль опустевшие набережной, мимо пустых причалов и яхт, которые ещё не успели поднять на зимнюю стоянку. Был тёплый октябрьский вечер, но он был первым октябрём в моей жизни, который я проводила с любимым человеком, который так же как и я любил живопись и, который, постоянно называл меня бешеной и безбашенной, но ни разу не упомянул слово «ОДЕРЖИМОСТЬ». Я не знала, что ему подарить, я не люблю купленных ваз и галстуков в коробках с бантиками. Я всегда всем дарила свои картины, но ему дарить свою картину было смешно. Тогда я нарезала сотни сердечек из бумаги, пронумеровала их и на каждом написала по одному слову. Я наблюдала за тем, как он, словно маленький ребёнок, складывает пазлы, пытается сложить из них то, что я хотела ему сказать. Я не помню дословно, что там было, но когда он прочитал то, что там получилось, то, особенно на борту яхты это выглядело настоящим романтическим признанием. Я бы никогда не решилась сказать ему сама словами, то, что накипело, а написать смогла даже больше, чем хотелось сказать. Он радовался, как ребёнок, настолько это ему понравилось, он даже вылез на стол с фотоаппаратом, чтобы запечатлеть то, что получилось, как он сказал, чтобы всегда иметь под рукой кусочек моей души. Потом я ему подарила такую романтическую коробочку, украшенную зёрнами кофе, как символ наших ночных кофепитий у старых вагонов. А в этой коробке были обычные цукаты из имбиря. Мы пили «Брют», закусывали имбирём, болтали обо всём, о нас, об искусстве или просто молчали. Вот ни с кем у меня не получалось так душевно просто молчать, как с ним. Потом мы бросили якорь у маяка и полезли купаться, естественно голыми. Помню, что было дико холодно, но ужасно романтично. И эта ночь, как и десятки предыдущих ночей, была незабываемой и волшебной. Да я вообще помню каждую ночь, проведённую с ним, да что там ночь, каждый день, каждый час и каждый миг.
Потом наступила зима, довольно снежная для Крыма. И я училась рисовать снег, и, как оказалось, снег никогда не бывает идеально белым. В снеге, как и в море, отражается и небо, и солнце, и облака. Всё это показал мне он. Он за этот год разбудил во мне не только новые неизведанные чувства, но и открыл новые миры. Мы уже и не скрывали своих отношений, о нас знали и соседи, и мои сокурсники, и вся наша академия. Это не особо кого-то удивляло, так как роман студентки с молодым преподавателем, да ещё в академии искусств, где все считают себя богемой, не является чем-то неординарным. А у людей искусства совершенно другие взгляды на мир и на жизнь вообще. Они могут как Гоген, например, наплевать на общество, на своё положение, на финансовые достатки, и уехать куда-то на далёкие острова и писать картины, так как в какой-то момент внезапно осознали то, что всю жизнь занимались не тем, чем им хотелось. Мы же просто любили друг друга, наша любовь была искренней и настоящей. Мы не требовали друг от друга ничего взамен, никаких золотых гор и необычных подарков, мы не планировали ничего, так как, что может планировать дважды одержимая семнадцатилетняя первокурсница, кроме будущих встреч, объятий и поцелуев. Но я была действительно одержима, и я это понимала прекрасно. Я не могла не рисовать и не могла быть без него. Он стал моей навязчивой идеей, но, как ни странно, я не строила никаких планов насчёт него, а просто жила сегодняшним днём, но не забывала думать о дне завтрашнем, где опять должны были быть не просто Я и ОН, а должны были быть МЫ. Я знала, что у него есть жена, что они живут вместе, но я не знала, какие у них отношения. Я не хотела ничего корректировать в его жизни. Нет, я, конечно, очень хотела быть вместе с ним всегда, но я хотела, чтобы инициатором нашего совместного будущего был именно он.
Наступила весна, потом был конец учебного года, сессию я сдала на отлично, поучаствовала в нескольких выставках, меня пригласили даже на один вернисаж в столицу, где мои картины так же пользовались довольно большим успехом. Я всё так же ходила в разные места ловить, как говорил Вадим, мгновения. Немного продавала картины туристам, немного рисовала просто так, для души. Однажды я стояла с мольбертом на берегу моря, день катился к закату, и весь мир, как и полагается в мае, был в нежно-розовых тонах, как на картинах Монэ. Я рисовала закат и чаек, так как всегда считала, что море без чаек, это не совсем море. Ближний фон моей картины, правый её угол, украшали белые цветы распустившегося жасмина, который добавлял лёгкости и нежности, без которой я уже и не представляла всей своей жизни. Я была так увлечена работой, что не услышала, как сзади ко мне подошла женщина. Я не знаю, сколько времени она стояла за моей спиной, но заметила я её лишь, когда она сказала:
– А ты, действительно хорошо рисуешь, даже лучше, чем я себе представляла. Хотелось критикнуть тебя, но пока не придумала за что.
– А зачем Вам надо меня критиковать? Вы что, художественный критик?– Почему-то это женщина начала меня раздражать, я вообще не люблю, когда кто-то присутствует, когда я рисую, тем более, когда говорит под руку.
– Ну, я, как бы, имею некоторое отношение к живописи. Когда-то я закончила нашу художественную академию, сейчас рисую и, даже имею свою небольшую галерею. Но речь же сейчас не обо мне.– она обошла мольберт и встала прямо передо мной.– Я так понимаю, ты не знаешь, кто я.
Я молчала, но когда она встала передо мной, и, увидев её с близка, я, конечно же, поняла, кто она. Мы не были знакомы и никогда не встречались раньше, но я точно знала, что она – это …она.
– Молчишь. И глазки опустила.– на её лице была снисходительная улыбка, да и вообще она чувствовала себя очень уверенно, в отличие от меня. У меня же, наоборот сковало руки и ноги, во рту пересохло и появился какой-то страх, очень близко похожий на панику. У меня было впечатление, что сейчас у меня выдернут землю из-под ног, и просто исчезнет вся сказка, в которой я жила.– Вот ты сама как считаешь, ты правильно живёшь? Я не имею в виду то, как ты смешиваешь краски, и какими у тебя получаются портреты и пейзажи. Я сейчас говорю о твоей жизни. Вот представь, что твой отец «зажигает» где-то по ночам с какой-то молодой аспиранткой. Как бы ты это восприняла? Неужели бы ты была на её стороне? Неужели тебе было бы наплевать на свою мать? Я думаю, что никогда бы ты так не поступила. Но, на самом деле ты делаешь всё наоборот. Ты настолько увлечена Вадимом, что тебе наплевать на то, что него всё-таки есть своя жизнь. И, заметь, она была у него ещё задолго до того, как ты появилась в его жизни. Меня не удивляет то, что вы спите вместе, что вместе проводите всё больше времени. За ним такое и раньше наблюдалось, и я не сильно удивлена его очередным увлечением. Нет, я не буду говорить, что ты такая же, как и все предыдущие его музы, так как он уже почти год такой, каким я его никогда раньше не видела. Меня удивляет другое. Ты молодая, красивая, умная и перспективная девушка. Ну, влюбилась, я понимаю, но почему вы даже не пытаетесь скрывать этого? Ты же прекрасно знала, что он женат, что у него есть семья, свой дом, свои обязанности. Ты прекрасно знала, что его каждый вечер кто-то ждёт дома, но всё равно продолжала встречаться с ним. Как ты думаешь, что при этом всём чувствовала я? Вся академия только и говорит о вас, неужели ты настолько погружена в себя, что не видишь, что происходит вокруг?– Она замолчала, развернулась и отошла на край обрыва и села на самый выступающий над морем камень. А я стояла, сжимая в руках кисти. Но я уже была не той девчонкой из школы, над которой все издевались. В этот раз я взяла себя в руки, я чувствовала в себе уверенность. Я подошла к ней и села рядом с ней на выступающий над морем камень.
– Хороший монолог,–  уверенно сказала я,– И что Вы мне всем этим хотели сказать? Что я дрянь, и не имею права любить? Или я виновата в том, что хотела быть счастливой с ним, создать с ним семью, но потом вдруг оказалось, что у него всё это есть? Да, я не сразу знала о том, что он женат, но, когда узнала, а это он мне сам сказал, так вот, когда узнала, то я уже не могла остановиться и повернуть назад. Это правда. Но, если бы он сказал, что Вы для него важнее, поверьте, я бы не держала его. Он взрослый человек и может сам сделать выбор, я не собираюсь конкурировать с Вами, поверьте. Я не скажу, что мне будет легко, и я его просто так выброшу из своего сердца, это будет неправдой, но если он решит так, то так и будет.
Я встала и вернулась к мольберту, но руки тряслись, и рисовать я не могла, хотя делала вид, что абсолютно спокойна. Она тоже встала и подошла ко мне.
– Послушай, Аня. Тебя ведь Аней зовут? Так вот, Аня, я пришла сюда не выяснять отношения. Так как это просто бессмысленно. Дело в том, что сегодня я получила развод. Мы уже больше года не живём вместе. У меня своя жизнь, у него, как оказалась, своя. Я даже рада за него, что он не оказался один. Почему у нас всё разрушилось, я не буду тебе рассказывать, так как ты ещё маленькая для такого. И я хочу, чтобы ты знала, что ты тут совсем ни при чём, просто так совпало. А мой монолог, как ты выразилась, был для того, чтобы убедиться в искренности твоих чувств. И я в тебе не ошиблась, главное, чтобы теперь не ошиблась ты.– она повернулась и, не сказав больше ни слова, собралась уходить.
– Что Вы имеете в виду?– крикнула я ей вслед.
– Запомни, не только ты бываешь одержима, за ним такое тоже замечалось.– она уходила, а я смотрела ей вслед и не знала, радоваться мне или нет. С одной стороны, получалось, что теперь нам никто не может помешать, с другой – в моей душе крепко засела какая-то непонятная и необъяснимая тревога.
Всё лето мы провели с ним вместе, ездили в горы, плавали в море, проводили кучу свободного времени, часто мы ночевали на его даче, но никогда он не приглашал меня к себе домой. Я никогда не спрашивала, почему, не лезла в его жизнь, я ему даже не рассказала о беседе с его, тогда уже, бывшей женой. Казалось, что всё идеально, и ничто не может изменить это «идеально» или помешать нам в нашем счастье.
Наступил мой день рождения, восемнадцатый в моей жизни. Он пришёл ко мне ближе к вечеру, как мы и договаривались, сидел и ждал на лавочке у дома. Он знал, что я никогда не сижу летом дома, поэтому ждал. Он никогда не дарил мне цветов, а я никогда не задумывалась над этим, настолько мне было хорошо с ним и без цветов. Когда я вышел, он сказал, что приготовил для меня подарок, но он большой, поэтому я сама должна пойти к нему, в смысле, к подарку. И он опять повёл меня в горы. Как и прошлым летом, мы взбирались по узкой тропе к «нашему мысу». Идти туда было довольно далеко и долго. Это было наше место, и у нас с ним был уговор, чтобы не ходить туда в одиночку. Когда мы вышли на мыс, то я была поражена увиденным.
– Прости.– Сказал он.– Я нарушил наше правило не ходить сюда без тебя, но я уверен, что ты простишь меня. С днём рождения, Анюта.
Я бросилась ему на шею и целовала долго и везде, хотелось плакать от счастья. Мне не верилось, что это происходит со мной. Я в детстве много читала сказок про принцев, про балы, про принцесс, которых эти самые принцы спасают от злых драконов, но я никогда не воспринимала всерьёз все эти сказки. На то они и сказки, всегда думала я. А в реальности так не бывает. Оказывается, я ошибалась. Ещё как бывает. Моим глазам открылась поистине волшебная картина. На мысе стоял стол, сервированный на двоих, свечи, как тогда в вагоне, шампанское «Брют», такое как я любила. А на скале, прямо над самим уступом был нарисован мой портрет.
– Это чтобы все капитаны видели, что здесь живёт самая прекрасная девушка на Земле.– Сказал он, с трудом переводя дыхания после наших поцелуев.– Пусть для них это будет маяком.
Это был просто сказочный вечер и волшебная ночь. Но в эту ночь он говорил очень мало. Ровно в полночь, при свечах он дал мне бархатную коробочку, когда я открыла, то просто обомлела. Там на чёрном бархате лежал кулон в виде палитры красок, сделанный из белого серебра. Да, именно этот самый кулон. Я его теперь не снимаю с восемнадцатилетия.
– Это тебе ещё один подарок, я его сделал сам специально для тебя. Я не мастер ювелирного дела, я простой художник, но думаю, что тебе понравится.– Он надел кулон мне на шею и сказал.– Я хочу, чтобы ты всегда носила его и помнила меня и, главное, никогда не бросала живопись.
– Я не поняла, ты это так сказал, как будто ты прощаешься со мной, Вадим!– И опять страх наполнил всю меня изнутри.
– Анюта, послушай. Ты – самое дорогое, что у меня есть, ты вернула меня к жизни, когда ко мне в руки попал твой, тогда ещё школьный рисунок. Я, как будто, проснулся после долгого сна. Ты не поверишь, но я, уставший от жизни художник, мечтал о встречи с тобой ещё тогда, когда ты училась в девятом классе. И я даже не смел надеяться, что ты придёшь сдавать документы в академию и попадёшь именно ко мне. И то, что потом придумал декан, ну чтобы я тебя подучил и подготовил, здесь не было ничего специально заготовлено, это, действительно придумал он. Я не верю в знаки, но это явно был знак свыше. Потом я узнал тебя ближе, как личность, как человека, который полностью погружается в свою идею. Благодаря тебе, я снова начал рисовать, как когда–то в юности. Я был одержим живописью, но меня из этой одержимости выдернула моя, теперь уже бывшая, жена. Она, как и ты, затмила мне когда–то свет. Всего лишь студентка, но она уже тогда была художником, не сильным, но довольно талантливым. Ты не поверишь, но она тогда стала моей навязчивой идеей. И я в один момент просто перестал рисовать, забросил кисти, мольберты, перестал интересоваться работами художников, перестал посещать выставки и эрмитажи. Потом я понемногу вернулся к работе, но уже без фанатизма, просто преподавал и иногда писал. Но любовь странная штука, оказывается, в один момент ты можешь проснуться, а её уже нет, вот так просто, без причины. Я искал ответы на вопросы, куда же всё делось? Вроде бы всё у нас хорошо, мы никогда не ссорились, не делили деньги, у нас был дом, престижные работы, недостатка средств мы не ощущали, в интимной жизни у нас тоже была полная гармония, никто никому никогда не изменял. А потом вдруг раз, и всё прошло. Это было давно, я ей сразу сказал, что что–то произошло, но я не знаю что, надо просто время, чтобы разобраться. Она сказала, что я сам должен решить, что мне в жизни нужно. Так тянулось довольно долго, мы жили вместе, но вместе не были. Потом у неё появился какой–то мужчина, а чуть позже я встретил тебя. Я думал, что я уже перерос такое понятие, как чувства, как любовь, как желание, но тут появляется худенькая, маленькая с зелёными глазами и убеждает меня, что любовь существует, мало того, она говорит, что можно жить, любить и писать картины одновременно. А ещё, благодаря тебе, я понял, что иногда так комфортно слушать чью–то тишину. Так душевно, как ты, никто не умеет молчать. И я опять, благодаря тебе начал рисовать и не просто рисовать, а получать от этого удовольствие. К чему я тебе всё это рассказываю?.. Просто я не знаю, как я буду жить без тебя.
– Вадим, я не знаю, что ты дальше будешь говорить, я даже вообще не хочу ничего слышать, я просто хочу, чтобы сейчас никто никому не портил настроения. У меня День рождения, мне восемнадцать лет, мне уже даже можно покупать алкоголь и папиросы. Я стала взрослой, понимаешь? И, поверь, Вадим, Я не буду бросаться со скалы в море, не буду вскрывать себе вены и не буду жрать горстями таблетки. Поэтому не парься, потом подумаешь, как ты будешь жить без меня.– Я взяла дрожащей рукой шампанское, налила себе полный бокал и выпила, потом ещё и ещё… Он молчал и не останавливал меня.
– Ань, ты просто дослушай. Меня отправляют работать за океан. Я три месяца оформлял для нас документы, для нас с тобой, ты понимаешь? Мы должны были ехать вместе. В мае я подписал контракт с университетом в Австалии, я даже согласовал твой перевод туда, а сегодня я хотел подарить тебе билеты на самолёт, который унесёт бы нас и нашу мечту далеко за океан. Я знаю, что ты всегда мечтала об Австралии, и когда мне предложили эту работу, я был на седьмом небе от счастья. Но на днях пришли документы… Тебе поставили отказ, я ездил в столицу в генеральное консульство, но они не комментируют своих решения. Ань, я не могу отказаться, так как контракт подписан, из нашей академии я уволился, с женой развёлся и дом продал. Но я тебя заберу туда, я тебе обещаю. Там я уже подключил нужных мне людей, и мне пообещали решить твой вопрос как можно быстрее. Прости меня, солнце…
И он заплакал, так искренне, что я разрыдалась вместе с ним. Потом мы не спали до самого рассвета, а просто сидели на мысе, смотрели на звёзды, на лунную дорожку и на маяк…
Потом он уехал, и я никогда его больше не видела. Какое–то время мы переписывались и созванивались по нескольку раз в день, мы мечтали о нашей встрече, о нашей жизни, о нашем будущем. Потом в одном журнале я как–то увидела его в обнимку с какой–то дамой. Статья была о перспективной молодой австралийской художнице и её наставнике. Я собралась с духом и спокойно позвонила ему, не смотря на то, что в то время на другом континенте была глубокая ночь. Я не настраивалась ни на скандал, ни на разборки, я просто хотела услышать от него его версию всего происходящего. И что меня удивило и убило, так это то, что он так просто и обыденно сказал:
– Ань, да брось ты, это же не более, чем обычный секс, ну ты же должна понимать, что я живой человек, и мне сложно одному…
– А мне, значит легко?– Выдавила из себя я.
– Ну что ты драматизируешь, Аня, когда я жил со своей женой, то тогда ты не делала из этого проблемы.
– Понимаешь, Вадим. Дело в том, что твоя жена и предыдущие твои любовницы были до меня, а эта появилось уже при мне, а для меня это очень принципиально.– Я чувствовала столько твёрдости и уверенности, что решила сразу расставить все точки.– У меня был как–то разговор с твоей супругой. Так вот, она мне рассказывала об одной твоей особенности, а я ей тогда не поверила.
– О чём это она тебе рассказывала?– На том конце трубки я слышала явное оживление, мне было даже наплевать на то, что кто–то рядом с Вадимом мог сейчас сидеть и слушать весь наш разговор.
– Она просто говорила о твоей одержимости. Но в отличие от моей одержимости, твоя имеет свойство мгновенно и непредсказуемо заканчиваться.– Я замолчала, переводя дыхание, на том конце провода тоже была тишина.– А я сначала не поверила ей. Но теперь я вижу, всё верно. А пока что всё, мне больше нечего тебе сказать. Если захочешь всё вернуть, я думаю, мы сможем обговорить это, но не сейчас.
Я отключила телефон, положила на стол. Я смотрела на него довольно долго, в душе я надеялась, что он перезвонит, но он так и не перезвонил…

Продолжение можно прочесть по ссылке: