По поводу Письма товарищу Сталину Захара Прилепина

По поводу «Письма товарищу Сталину» Захара Прилепина Евгения Николаевича
25 октября 2016 г.

С большим и неподдельным интересом прочитал «Письмо товарищу Сталину» Захара Прилепина и вот что скажу: а хитро поступает автор. Прежде всего зададимся вопросом: кому это выгодно или пресловутым «а что хотел сказать автор?». Ибо ясно, что он хотел «сделать больно» тем, кто делает «больно ему». А мы-то, читающая масса и интеллектуальная прослойка, мы-то при чем тут? Забегая вперед и грубо обобщая, скажем, что по большому счету Захар Прилепин, пытаясь говорить от лица «коллективного сознательного и бессознательного народа», на самом деле не совсем принадлежит народу, а представляет его революционно-левацкую часть. Но эта революционная часть тянет не вперед, а назад: в коммунальное прошлое, в консерватизм, в ту смесь интернационализма и инфантильного шовинизма, которые автор этих слов и ровесник Захара Прилепина Евгения Николаевича прекрасно помнит, но по-другому оценивает. 

Народ же безмолвствует в этом «Письме», так же как безмолвствует и в дополнении к письму «Стесняться своих отцов» (написанном по первым следам жаркой общественной дискуссии). И это, полагаю, лучшая интерпретация голоса коллективного бессознательного.

Но теперь по порядку. Автор сразу надевает маску презренных им либералов и пишет от имени неких «мы», подписываясь словами «Российская либеральная общественность». Оппоненты, идейные противники, делавшие «больно» товарищу Захару, теперь фундируются в подкорку, вглубь, в архетипические оппозиции, занимая место врага и чужого; этих чужих следует (по логике почтальона) вскормить Сталиным.  Дескать, вот вы не любите Сталина, а я вам подам на десерт эту говновоняющую смесь, чтоб стошнило съеденным обедом. Я вам сейчас устрою блаженное отдохновение после правых дел десталинизации. Расчет на то, что кто хочет, тот узнает себя в этом «мы», тем самым взяв на себя ответственность за свои несвои слова в письме Захара Прилепина Евгения Николаевича.

Я не буду заниматься конкретизацией этого «мы», дистилляцией этнической составляющей коллективного образа врага, а сразу перейду к личности спрятавшегося за «мы» «почтальона» Захара. Кто же это, как не вездесущий архетип русского трикстера, фольклорного Ивана-дурака или переписчика чужих слов Башмачкина Акакия Акакиевича на худой конец? Почтальон, он вестник богов и посредник, Гермес, покровитель мореходов и воров. А этот статус обязывает летать между различными инстанциями, ни с одной из них не идентифицируя себя. Короче, все что угодно, только не я, который Евгений Николаевич Захар Прилепин. Мы же знаем, что литература «самый лживый вид искусства» (Галковский), если принять во внимание, что искусство вообще это ложь. А тут еще и такой риторический прием: мол, я не я и слова не мои, а это лишь интерпретация. Ну бог с ним, с этими выкрутасами. С логической точки зрения два прилепинских текста репрезентируют двух говорящих: враждебное «мы» и прилепинское «я». Где, спрашивается, во всем этом русский народ, его мы, его голос? Если Пушкина в расцвете лет сразила пуля Дантеса и он стал, с легкой руки Достоевского, русским «всечеловеком», этаким Адамом-прародителем русской интеллигенции, то поступок Прилепина Евгения в то же роковое 37-летие совершенно не напоминает ни жертву, ни подвиг. Не тянет на всечеловечество, а значит и на пророчество народное. Этот парадокс мы назовем парадоксом «части, находящейся в поисках целого», или парадоксом молчания.

Но тут уж, коль скоро заговорили о парадоксах, нужно и второй парадокс представить – «парадокс стокгольмского синдрома». Заметим, как ни странно, Сталин, как для либеральной общественности, так и для «почтальона» Прилепина, остается одиозной фигурой. Это откровенно несъедобное говно. Ему приписываются преступления против русского народа. Возможно, только преступления против русского народа ему и приписываются. Другое дело, полагает автор, мера, с которой подходят к оценке культа личности, проблеме десталинизации и к истории своей собственной страны. Огульное отрицание или «смешивание с грязью» целого периода истории, отмеченного годами правления Сталина, согласно Прилепину унизительно, «больно» и несправедливо. Но Прилепину также обидно, когда ругают Сталина (не говоря уже о фальсифицировании), как бы и без того заслуживающего осуждения. (По-моему, его сталинофильские тенденции можно предусмотреть во всем корпусе его текстов). Отсюда вывод: следует встать на защиту оспенного уродца, лишь бы насолить другим. Почему? Не сказывается ли здесь русская чувствительность (прекрасно описанная Астафьевым в «Печальном детективе»), способная проявить милость к убивце и изуверу и загрызть собственного родственника или соседа по коммунальной квартире. Мне кажется, тут срабатывает известная логика апологетов «ужасной фигуры Сталина» - автор попросту недоговаривает всей правды, что свойственно архетипическому поведению русского трикстера. Зачем говорить правду о Джугашвили, если можно ею, полуправдой, а точнее им, Сталиным, больно ударить по самолюбию антирусских элит. Да и более того, во всем письме Прилепин не говорит о Сталине и делает вид – провоцирует, конечно, – что занимается апологией политического деятеля. А на самом деле прекрасно жонглирует именами и прочими страшилками, лишь бы, повторимся, «сделать больно». По сути своей, месседж Прилепина прочитывается без всяких прикрас: преступник против русского народа, Сталин сделал для «нас», авторов письма и в некоторой степени нерусских, больше положительного, чем отрицательного: спас «наше семя» от геноцида, разорил русское крестьянство, построил социализм и империю – колосс на глиняных ногах, который потом, при естественном разрушении, весьма удобно было растаскивать и делить промеж себя, будущих олигархов.

Месть либералам за совковость вполне понятна с точки зрения обманутого и обиженного инфанта – бывшего советского человека (ср. определение советикуса, данное Георгием Гачевым: «Патернализм сверху и инфантилизм во мне, в моей душе»), но именно она, месть, делает сильный аргумент очень слабым, и поэтому чтобы сделать больно либералам за сегодня, нужно пройти путь апологета до конца. И тут мы сталкиваемся с третьим парадоксом. Откуда такая благодарность русского к нерусскому, откуда низкопоклонство перед «чушкой» и «черножопым», если воспользоваться лексикой русского бытового национализма (просьба не смешивать с русским фашизмом)? Пусть бы этот грузин на базаре виноградом торговал, так нет, влез сапожищами в бывшие царские хоромы, в святая святых русской власти. Не является ли такой прогиб скрытой формой нелюбви (зависти, ревности) к более умному и талантливому еврейскому народу? Уж лучше, как по мне, учиться у еврея, чем у косноязычного инородца и светоча в языкознании, Иосифа Джугашвили. Не в том ли парадокс момента, что в поисках голоса русского самосознания автор Захар (вспомним: в недалеком прошлом национал-большевик и мент), опирается на позиции советского интернационализма, при котором обеспечивается некое (а зачастую мнимое) равновесное сосуществование этносов и элит, либеральных или патриотически-консервативных сил, а также бытовых национализмов. Захар, конечно, не антисемит (в чем обвиняет его Виктор Шендерович), он интернационалист в духе советской коммуналки, но этот дух замешан на сталинской национальной политике, требующем патернализма сверху и инфантилизма в душе. Но, Евгений Николаевич, нам, русским инфантам, следовало бы уже понимать, что не все социалистические народы так же инфантильны и так же нуждаются в «отце народов».

И тут, пожалуй, обращусь к главной для меня теме: русскому самосознанию. Из того, что уже было сказано, видно, что Прилепин моделирует русское самосознание апофатически, в духе традиционной православной модели отрицания свойств: русский народ не богат, не зрел, не строитель, не победитель, не стратег, если и воин, то воин стихийно, стихийно и жертва, народ, который достигает победы ценой невероятных жертв, по слову мной любимого Пастернака «Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать» (заметим, как точен древний семит в определении русского самосознания). Прилепин также следует этому контуру: «Ты положил в семь слоёв русских людей…», «умирающий русский этнос». Победа «в семь слоев» очень характерна для русских воинов – стоит вспомнить и Бородинское сражение, и Сталинградскую битву, где победа достигалась ценой больших человеческих жертв, чем у противника. Вспомним и не менее характерное противопоставление спящего Кутузова немецким стратегам в романе Толстого, сидящего богатыря Ильи Муромца в былинах, лежащего Обломова, молчащего русского народа в период ренессансного пробуждения Европы, священнобезмолвствующих паламитов. Сталин, молчаливый, немногословный и косноязычный, ушедший в молчание 22 июня 1941 года, а потом сиротливо воззвавший из мрака радиоволн «Братья и сестры», на этом фоне вписывается в родовое чувство русского народа. Народ его пожалел и оставил на посту генсека. Но в целом Прилепин вспоминает активные и карательные функции Сталина – заградотряды, приказ расстрел на месте, действующие устрашающе на русских воинов, строительство империи, утыканной боеголовками, и т.д. Активность Сталина в качестве главнокомандующего уже выбивается из описанной модели, эта активность приводит к катастрофическим последствиям, о чем трикстерский дух автора Захара, конечно, умалчивает.

Убежденность Прилепина в том, что русский народ, бросавшийся под танки с криком «за Сталина», выиграл войну под чутким руководством верховного главнокомандующего, общее место у сегодняшних сталинистов. Но так ли всё просто? Тут мы имеем дело даже не с парадоксом, а с подменой исторического значения псевдогенералиссимуса (при условии, что это значение кто-то собирается изучать) величием культа личности. Я верю, например, окопной правде прозы лейтенантов, увидевших войну со своей единственной перспективы, и в этой перспективе не было места внечеловеческим чувствам главнокомандующего и его генералов. Я верю и писателю Пришвину, который, пытаясь ответить на такой, казалось бы, простой вопрос, за что воюет русский человек, решил написать письмо президенту США Рузвельту и не смог сформулировать в двух словах: «Спросите меня, за что я воюю, и я, садовник слов, не сумею найти слова, состояние души моей определить ни одним из обыкновенных слов: Родина, отечество, Бог, и отвечу лишь, как русские: за Правду» [12, 454]; «...безмолвие русских людей на такие вопросы личного самоопределения не означает, что в народе нет родины, отечества и Бога. Но когда я становлюсь на точку зрения американского человека, мне это безмолвие так же странно, как молчание торфяного моря в наших русских бескрайних лесах» [12, 452-53]. «Но я думаю, в этой войне безмолвие русского народа [кончается], и если отдельный человек не посмеет ответить на вопрос, за что он воюет, то все вместе делом своим, жизнью своей они отвечают, что они борются за Правду. И вот почему у нас нет личных интересов, как в ответах американских солдат: в этой Правде, в настоящую минуту соединенной с именем Сталина, в огненно-сплавленном состоянии содержится все, что и в окаменелых и ничего не говорящих понятиях Родины, отечества, Бога» [12, 453].

За Правду, но эта Правда почему-то усата и низколоба.
Не будете же отрицать его низколобость и  черты неандертальца, у таких людей инстинкты архаичные и хватка железная.

О каком Сталине мы вообще говорим? Об уроженце Гори, секретном агенте царской охранки или о небожителе, вездесущем духе и имени, которое проникало в спальни и церкви. Отказаться от Иосифа-Иуды не является делом бесчестным, как и признавать его заслуги – делом чести. Поскольку речь идет об архетипах, о более глубинном прошлом, то следует признать, что ваш сосед по коммуналке с русской фамилией может просто оказаться обладателем другой мифологии, в которой Сталин лишь момент, лишь искра потухшая и бесплодная. Что же, дорогой Захар Евгений, отчего бы не вспомнить о родных детках дорогого Джугашвили, о жене, ушедшей от него в могилу, а все время печься об усыновленных бастардах – пусть бастарды ищут своих отцов. Вождь умер (или там сдох), и кому-то стало светло, и это естественно, как свобода, а коммунист-жополиз, если не найдет в себе мужества застрелиться, то его муки о бесчестии всей нации, о необходимости людей всем скопом свалиться в могилу вождя в качестве ритуального жертвоприношения меня не волнуют. Проблема не в тех, кто отказался от Сталина, а в тех, кто не может его забыть и избыть.
 
Я вот русский, но мне липко и тесно в твоей свободе, Прилепин.   
Я родился в СССР, но не хочу в него возвращаться, времени жаль.
Почему Джугашвили можно быть Сталиным, а мне нет?