Теперь и навсегда

    
                (МОНОЛОГИ О ПЕРВЫХ  КОМПЬЮТЕРАХ  В СССР  И О ЛЮБВИ)
                Глава первая
                Она.      
Я знаю про тебя все.

«Когда ошибаются таланты,  их ошибки тоже талантливы», хотя порой и дико парадоксальны.
 Шалтанова, например, - умнейшая личность,  полиглот, математик с умопомрачительными способностями, она умеет безошибочно  оценить возможности человека с первой краткой беседы, особенно своего студента, -  но однажды ошиблась. Да так, хоть плачь! Заявила, что у меня способность к языкам. Причем, не какая –нибудь, а почти интуитивная, врожденная, так сказать, «внутренняя». А  я и на поверхности  никогда не ощущала ничего подобного. В школе – с немецким -  вечные муки. Своего родного русского так и не смогла до конца грамотно осилить.  В сочинении на вступительных экзаменах в институт  умудрилась написать Тургенев с мягким знаком после «н»  - ТУРГЕНЬЕВ! Причем, сознательно. Мне казалось, что так  его фамилия звучит  значительнее и красивее. Спасло меня случайное великодушие, а может, искреннее удивление одного  абитуриента. Он через мое плечо заглянул ко мне в лист, благо я всегда пишу крупными буквами. Пихнул меня в спину, мечтательно, вслух произнес  фамилию писателя, нажав на слоге «нев», почти пропел его, растягивая гласную «е». Я оглянулась. Он  приладил к низу своего указательного пальца кругляшек из двух пальцев другой руки, получился очень выразительный и узнаваемый «Ь». Потом он  изобразил «страшные» глаза.  Я закрыла на мгновенье свои.  И тут же представила  титульный лист книги с рассказами классика. Да! Мягкого знака  нет.               
 Вот, такие муки. С цифрами  мне намного проще. Я и в технический - то пошла, чтобы, наконец,  не изучать  все годы учебы иностранные языки. И вдруг – это «талантливое прозрение» Шалтановой: послать на стажировку  в Прибалтику  именно меня. «Работа с компьютерной машиной, - сказала она, - требует быстрого освоения местного языка»
 Полгода живу уже здесь, работаю, ни одного русского в лаборатории. Ежедневно вслушиваюсь, всматриваюсь, если что-то   и понимаю, то скорее по жестам и по  инструкциям, которые перевожу со словарем. А сама – немая. Ну, несколько «ходячих» слов: «здрасте – до свидания», «спасибо – пожалуйста», «элементарно».
 « Когда Вы хотите что-то  посакити по - нашему, - объяснил мне Николас, самый немногословный и, по- моему, самый умный в лаборатории, - это… ня моку русишки посакити…ну, понимаете? Красный носис, и акис…» Ага! Понятно:  Ня моку – это похоже  на «не могу», «посакить….  и русишки» – рядом  - это, видимо не могу сказать по- русски, «носис» - нос, «акис»- око, очи. Словом, глаза. Краснеют у меня нос и глаза. Правильно! Я стесняюсь. Мне стыдно, вдруг скажу что-нибудь не так! Впрочем, утешительна мысль: сам  Николас при всех его блестящих успехах в лаборатории плохо знает русский, не многим больше, чем я знаю  его язык.  Это естественно: при его увлеченности только своей лабораторией остается  лишь  удивляться, как он еще хоть что-то помнит со школьных лет из русского языка. Его  не интересует ничего и никто, кроме программ и Машины. В лаборатории его уважают, но как-то холодно. Наверное, за его абсолютное безразличие ко всему, кроме дела. Замкнутые люди всегда кажутся хитрыми, себе на уме. А меня это возмущает. Как можно не доверять человеку за его преданность  Машине?! Она разместилась в здании, принадлежащем заводу. Представляет собой целый комплекс огромных шкафов, занимающих несколько больших помещений,ящики, от пола до потолка,
опутанные скрытыми проводами, совершенно не напоминают никакую машину. Официально по документам  комнаты называются экспериментальной лабораторией, а шкафы  числятся под именем ЭВМ.  ( Электронно вычислительная машина) В общем, это все окутано туманом секретности. Сотрудники лаборатории совершенно  искренне заявляют, что Машина – не просто вычислительный комплекс с грандиозными возможностями,   способный ворочать с умопомрачительной скоростью заоблачные числа,  а  думающее полусущество. Они уверены что ЭВМ вот-вот станут разумнее человека. Я не очень вдаюсь в эти подробности. Мне совершенно ни о чем не говорят строки в секретных  инструкциях, что это  -   комплекс устройств обработки, ввода, хранения, вывода, а также дистанционного сбора и выдачи алфавитно-цифровой информации, предназначенный для создания локальных систем обработки данных. Разработан СКВ вычислительных машин (г. Вильнюс).  Это  - ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ ЭВМ.
 Мне больше импонирует высказывание Г.Вейценбаума в его работе:  «Возможности вычислительных машин и человеческий разум»: « С точки зрения системного анализа в нашей жизни происходит не компьютерная революция, а  компьютерная контрреволюция». Я думаю, он сказал это еще и потому, что, по сути, слово "компьютер" является транскрипцией английского слова computer, что означает вычислитель. Английское понятие "computer" гораздо шире, чем понятие "компьютер" в русском языке. В английском языке компьютером называют любое устройство, способное производить математические расчеты, вплоть до логарифмической линейки.
 Но у меня хватает ума и представления понять, насколько фантастическим, вселенским делом занят Николас, руководитель нашей группы. Тем более не понятно,               
 почему сотрудники не способны оценить  его сосредоточенность на деле  и отвлеченность от обыденности. Это все равно, что осуждать однолюба за его преданность одной женщине.  Что касается меня, совершенно  определенно: случай, который свел меня с Машиной, навсегда меняет мою жизнь. Хотя надо признать, работа на Машине – каторжный труд. Перфокарты, ленты, электронные лампы, полупроводниковые (дискретные) диоды и транзисторы, интегральные микросхемы различной степени интеграции, программы  - для меня – темный лес.  Но я твердо знаю:  они требуют безраздельности. Если работа, то только она, и больше ничего. Иначе – нулевой результат. Вне лаборатории, увлекайся, чем хочешь, но рядом с Машиной живи и дыши только ею. Аксиома. Понять её помог Николас. Сначала и  мне он показался ограниченным и даже злым, особенно, когда «рявкал» на девчонок - лаборанток, чтоб не отвлекались от дела. Но однажды,  в самом начале моей практики,  я увидела его глаза за большими очками. В этот день Машина что-то уж особенно капризничала, выдавала  вовсе уж несусветную чепуху. Мы  искали причину почти до полночи. Наконец, я не выдержала, отошла к дальнему окну и оттуда вслух неожиданно для себя стала умалять её «быть умницей». Я сознавала, что надо взять себя в руки, отойти от окна и вместе с Николасом начать сверку снова от самого  начала,  уже в который раз… Но безволье напрочь сковало меня, я не могла сдвинуться с места. Николас остался у машины, даже не взглянув на меня.
Уже за одно это я поблагодарила его мысленно. Не знаю, сколько еще прошло времени, когда я услышала:               
- На, Ё! – Что означало: «Ну, всё»
 Программа еще не отлажена, но корень зла наверняка  найден
 Он посмотрел еще раз последний выход и улыбнулся. Вот тут я и поразилась, какие добрые у него глаза, добрые до наивности и беспомощности.
 На следующее утро мне нестерпимо захотелось проверить свое открытие. Шла в лабораторию, искала, что придумать, чтобы обратиться к нему и увидеть близко его глаза.Предлога не понадобилось. Николас был уже у Машины, оглянулся   на дверь. Я поздоровалась. За  очками  на миг засветилась вчерашняя доброта. Миг показался мне чуть-чуть длиннее ночного взгляда. Потом он опустил голову и все  исчезло. Видны только его круглый лоб и белесые ресницы. А! Да! Еще губы.  Как я забыла своё давнее открытие, что еще лучше, чем глаза, человека выдают губы! Какие они у него? Обыкновенные, неяркие. Верхняя – маленькая, чуть вздернутая. А на нижней, ближе к уголкам,  две большие смешные веснушки, слева и справа. Губы, как у ребенка, но упрямые по – взрослому. В то же время опущенные уголки губ выдавали его неуверенность в своем упрямстве.  Рыжие, непослушные волосы с торчащим хохолком на макушке и тонкий нос  завершали портрет … ну, скажем, далекий от эталона мужской красоты.  С непонятной мне радостью я все больше убеждалась, что молчалив он и нелюдим не только из-за своей чрезвычайной преданности Машине…
 «Да ты, голубчик, просто трусишка! - Ликовала я, утверждаясь в своем открытии, - ты прячешься в свой панцирь  неразговорчивого, делового человека из-за неуверенности в себе. У тебя заниженная самооценка. А под панцирем – уязвимое, нежное нутро, нетерпеливо трепещущее от доверчивости доброты и не востребованности этих твоих ценностей».
Каждым день случайно нахожу все больше   подтверждений, что  не ошиблась, и чувствую, что во мне  растёт странное желание  не скрывать от него мою догадку.               
 Сказать.
 Но как?
 С моим словарным запасом…
Я накупила словарей на все случаи жизни: и фразеологический, и грамматический и энциклопедический, и всякие разговорники. В автобусах почти автоматически стала прислушиваться к разговорам пассажиров, ловила обрывки фраз. По нескольким   уже знакомым словам пыталась понять, восстановить их смысл. В общежитии категорически заявила вахтерше, чтобы она не говорила со мной по- русски. В Магазинах и на улицах читала афиши и объявления
 Накупила детские книжки с картинками, пыталась читать.
Перестала выключать местное радио. По телевизору в общежитейском салоне тоже время от времени умудрялась «поймать» республиканские новости. Но так и не смогла даже в уме сложить два, три предложения. Я искренне недобрым словом вспоминала  ненавистную Шалтанову и ее гениальную ошибку. С отчаянием убеждалась, что окончательно бездарна в изучении чужих языков.
          Итак. Подвожу итог. Чего я добилась, кроме моей посильной, можно сказать, пассивной, ассистентской  помощи во время дежурств у Машины?
Житейская благоприобретенная умудренность помогает мне понять, что в автобусе чаще всего спрашивают, нет ли лишнего талончика  за проезд или выхожу ли я на следующей остановке.
 В магазине  - сколько я должна заплатить за покупку. В общежитии сообщают, что соседки по койке  ушли в кино, а «рактас» ( ключ) у вахтёрши. Правда,  умею отличать слово  хлеб,  от молока. Знаю наизусть детскую фольклорную  песенку «Ой, рута, рута». Могу разобраться по объявлению, закрыт магазин потому, что «inventarizaziya» или «sanitariya diena». Отлично знаю значение слов «kommunistiskе», «sozialе», «sekretaras» и еще несколько подобных слов.  Вот тут-то мне Николас и заявляет о  красном носе и глазах.               
 Если б не нечаянный цветок, пора, пожалуй, обидеться. Но я вдруг вижу среди перфокарт желтенькую мать - и- мачеху, один-единственный живой цветочек – уродец, только что вылезший из чехоточно зеленого бутончика на тонкой ножке. Он, пристроен в воду, налитую в чисто вымытую пепельницу.
 - Николас! Где ты его  нашел? На улице еще только – только пахнет весной!
 Он, конечно,  догадывается, что меня это радует и удивляет, но естественно,  не понимает ни слова.
  Из какой  едва просохшей подворотни зажатого в асфальт города
 извлек  он эту рыжую нежность?
Представляю себе, как неуклюже он озирается, большой, безукоризненно одетый, серьезный мужчина, наклоняется, осторожно освобождает цветок от зимнего мусора и  везет в лабораторию.  Ага! Рыжий  угрюмый молчун! Я знала,  что ты на это способен, знала! Да будь я еще трижды опорочена ясновидящей Шалтановой, если в твоем интеллигентном, модном тощем портфеле не присутствует тайно какой-нибудь томик любимых стихов. Я ликую, как сумасшедшая! Но, конечно же, – молча!
 « Сиди, сиди! Уткнись в свои бесконечные вычислительные  умопомрачения! Хмурь свои едва заметные бесцветные брови, шевели своими обиженными, упрямыми губами… Я все равно знаю о тебе все!»


                Глава вторая
                Он.
Портрет.

Когда рядом с тобой умная женщина, нет ничего страшнее. Как смотрит на пепельницу с цветком! Словно застала меня с любовницей в своей постели. Но молча. Хотя… Разве так молчат?
 На лице – не то насмешка, не то – удивление. Нет! Скорее – ликование.               
 У нее необыкновенно выразительное лицо. Оттого, что умная? Или потому, что красивая? Хотя красивые бывают и не совершенно дурами, все-таки ум и красота редко сочетаются. А у этой краснеют глаза и даже нос, когда она  пытается что-то сказать по нашему…  Но все равно – красивая. Зря я, наверное, сунулся со своей оценкой ее лингвистических попыток. Обидел только. Как вспыхнула. И стала оттого еще красивее. Бывает же на свете такая мучительная прелесть! Не зря все наши с первого же дня её появления пялятся на нее. Но главная загадка  в ней – глаза. Не могу никак схватить их на полотне. Шестой месяц бьюсь – все не то. Езус! Какие глаза! Черная вишня. Матово - мягкие. Но какой объём и какая фактура!  Переменчивые глаза. То горячие и непроницаемые, а то вдруг будто подсвеченные изнутри  до прозрачности. Если мне удается написать их именно объемными матово – мягкими, пропадает их  нежная жгучесть. И нет той живости, которая раскрывает ее  тайную глубину.
 И тогда глаза на портрете – не ее. Похоже, но не она! А когда, наконец,  удается уловить их глубину, пропадает объем и страстный огонь. А с этим меркнет живость.
 Порой кажется, что портрет готов. Удался! Гладкий, почти до синевы черный волос, нежный смуглый овал лица, чистейшей линии брови и открытый целомудренный лоб. И губы. Ох, уж эти губы! Месяца три бьюсь. Ну, кажется, получилось: дерзость, чувственная женственность, каприз, вызов и совершенно искренняя наивность.  Одновременно! Невинность. Трогательная,  доверчивая. Мадонна и грешница – в одном лице. Если я сумею все это передать, это будет шедевр. Я напишу ее! Мне порой кажется, что еще раньше, чем она назвала свое имя, я уже знал, что ее зовут Мария. У этого имени древнее сияние. И светло и просто. Оно торжественное и земное, как библейское писание. Мария!
 …А глаза – не даются. Что-то я еще не понял в ней.  Что-то неуловимое остается тайной. Если бы хоть один сеанс попозировала.               
 Но просить ее об этом и неуместно и невозможно. Удивится, засмеется, откажется. И тогда – все пропало: опустятся руки. И так уж порой кажется все бессмысленным, едва только вспомню, что она скоро уедет. Без нее портрет останется недописанным  Время неумолимо. Уже совсем скоро. Неужели это навсегда?  Так не бывает. Не должно так быть. А как же моя работа? И  дело не только в портрете.   Теряется смысл даже в Машине. Раньше я был уверен, что суть жизни, самая чистая и истинная,  в работе:  живопись и Машина. Нет,  скорее, так: Машин и живопись. В Машине для меня раскрылась настоящая поэзия тончайших тайн логики, ее   непредвиденных, но закономерных поворотов. Это как и в живописи: поиск, ошибки, находки. Истина. Теперь всё раздваивается. Машина – ревнива. Она мстит мне за измену. Капризничает, выдает несусветную галиматью. Я и сам понимаю, что виноват перед ней. Раньше царила она. Я ловил малейшие изменения в ее настроении. Я чувствовал ее живое естество. Прислушивался к биению ее сердца.  Свидания с ней считал сладчайшей радостью. Краски, кисти, поэзия, музыка,- все ухолило в неопределенное «потом».
Сейчас я люблю её не меньше. Но что-то еще более притягательное и властное завладело мной. И все – таки это новое, чудесное и мучительное все равно связано с Машиной. Словно обрела она, наконец, человеческую суть и плоть. Есть у нее теперь имя - Мария.
 Знаю, чувствую, вижу, эта девушка, едва окунувшись в нашу работу, тоже навсегда полюбила мою Машину. Она, как и я, ощущает ее живой. Я это понял, когда однажды, уставшая, подавленная неудачей, Мария стояла у окна и шептала что-то  издали. Какие-то горячие слова, словно уговаривала или молилась за нее. Машина – чуткая, хоть и упрямая. Она поддалась на уговоры. И вернулась к нам. Заработала. Однако теперь я часто наблюдаю их борьбу: две воли, два характера Уверен, наступит время и Машина уступит. Покорится?  Не думаю.  Женщина просто приручит ее, победит               
 нежностью и постоянством. Как я раньше не  понял этого? Наверное, поэтому мне до сих пор не удавался  портрет. Я воспринимал их раздельно – Марию и Машину. А они давно уже – одно целое. Одна моя любовь. Мне нельзя потерять ни одной ее составляющей. Дико, непостижимо, что вдруг вот так просто – Мария сядет в поезд.  И уедет? Надо сказать ей, что это невозможно. Без нее все распадется, превратится в неживую груду железа, проводов, конденсаторов, клавиш, проводников, растечется в жирное, бесформенное  пятно, охры, белил, сажи, масла.
 Я ей должен это сказать.
                Глава третья.
                Она
 Афиша.
Сколько пожаров, смертей, бед. Сколько утрат, слез, нищеты. Сколько страха унижений, потерь должен испытать народ, чтобы
 слово «война» звучало на его языке так непоправимо ужасно: «КАРА». Чья кара? Божья? Кара судьбы? Человеческой власти? Быть может, это созвучие с нашей русской «карой»? Но  все равно, в самом звучании грозит что-то пронзительно резкое и трагически грозное.
На афише это слово написано крупно – черным. Зачем я соглашаюсь пойти на этот спектакль? Все равно ведь не пойму  ничего. Предупреждает же афиша, что пока перевода на русский нет.
 Все вокруг сидящие будут переживать, плакать или смеяться. А я, как истукан. Еще не поздно отказаться.  Знаю, что надо. И все равно - иду. Если пойму,  что невыносимо – тогда уйду в перерыве. На худой конец, хоть театр посмотрю. Смешно сказать! Больше полугода в городе, а в театре не побывала. Наши дома узнают, не поверят  не поймут, что я попросту не могла вырвать ни одного свободного вечера. Сама не заметила, как прибрала меня «к рукам» эта удивительно своевольная особа – Машина. Это ж надо!  Заработалась  Мария!               
 Даже во время  сессий  у себя  умудрялась не пропускать премьеры, а здесь  знаменитый на всю страну театр ни разу не посетила. Хорошо, что хоть профсоюзная организация в лаборатории подсуетилась.  Вот уж  действительно: да здравствуют культмероприятия  вездесущего профкома и неизбывная обязанность профорга ставить галочки напротив записи запланированного и проведенного мероприятия. А то бы я  не вспомнила о театре. Удивительно, даже Николас  попросил для себя билет. Как это он решился оставить свою возлюбленную  на целый вечер одну?  Мне приятно, что он это сделал, но я, сама того не замечая,  ломаю перед собой комедию, уверяю себя, что мне всего на всего интересно, снимет ли он  с себя хотя бы в театре  свою маску постоянной отвлеченности от быта.
 А! Вот и он! Сидит на своем месте согласно купленному билету. 

                Глава четвертая 
                Он
Сама судьба – за меня.

Мария!  Входит  в фойе. Скинула плащик. Идет сюда. Ну, конечно, не случайно, что она в черном. Ей идет эта изысканная строгость. Платье украшает единственная серебреная подвеска с красным камнем без окоема.  Это выглядит изысканно, со вкусом. На черном – словно капля крови. Что-то новое в её лице сегодня. Трудноуловимое. Настороженность? Нет, какой - то вопрос. И еще что - фатальное  до бесшабашности, будто «хоть сейчас – головой в омут, а там будь, что будет». Чем она так взволнованна? Театр, люди, предвкушение необычного зрелища? Театр всегда волнует и настраивает на торжественную приподнятость настроения. Или мне все только  кажется? Магия цвета - сочетание красного с черным… Кажется, это               
 я сам сегодня фатально решителен. Сегодня я хочу  все сказать ей. Езус! Сама судьба сегодня за меня!  Невероятная случайность! Она идет на мой ряд. Ее место – рядом с моим. Впервые мы так близко рядом.
 
                Глава пятая
                Она

Я выдумала тебя?

Это замечательная идея, выбрать билет рядом с ним. Тем более, что мне, может быть, и ни к чему станет уходить, не досмотрев спектакль до конца. Я устрою себе свой тайный спектакль, буду изучать самое удивительное, самое совершенное   и самое неразгаданное создание природы – человека. «Скрытой камерой!» Сейчас погаснет люстра в зале, откроется сцена. И я, может, сумею понять – какой он, Николас, на самом деле. Неужели я ошиблась? Неужели я выдумала тебя, Николас?

                Глава шестая
                Он
Летающее одеяние.

Нет, нет! Это мне не кажется! Это не выдумка. Мария, действительно, чем-то очень взволнованна. От этого еще резче вырисовываются странные противоречия ее лица: целомудренная сдержанность и дерзкий вызов.  Хороша до боли! И это странное
черное платье неопределенного вольного покроя, свободное и легкое! Летящее.  Кажется, сейчас она  плавно поднимется, как на крыльях – вверх, словно тревожная птица. Сдается мне, что на другой женщине такое одеяние выглядело бы даже несколько вызывающе: не то блуза, не то  пеньюар. Но Мария обуздала его вольность своим сосредоточенно - бледным лицом, внутренней  благородной сдержанностью. Может быть, к портрету,  в котором  я  никак не могу добиться желаемого               
 результата,  недостает именно этого аскетического вызова?  Этого черного, грешно-чувственного одеяния, не скованного предрассудками?

                Глава седьмая
                Она

Разобраться, понять, решить.

Его явно  неприятно поразило, что я в черном. Наверное,  их женщины не носят такое в театр. Хотя, почему бы и нет? Здесь, в зале, между прочим, все выдержано в сдержанно темных тонах. Даже стены  - серого оттенка с темно - бордовыми и совершенно черными геометрическими вставками.  А женщины, конечно, не все в черном, но и не канареечно яркие. Кроме того, само название пьесы не располагает к светлым нарядам. Или  этому не следует придавать значение? Кто на войну («КАРА») ходит в веселенькой одежде?
 Впрочем, он довольно быстро стер с лица изумление. Улыбнулся. Протянул программку. Потом вспомнил, что я не пойму в ней ни слова, и снова вернулся в надежное убежище, в свой удобный панцирь – крепость. Время от времени искоса поглядывает в мою сторону ( Что, тоже «скрытая камера»?) Странно! Смотрит не на лицо, то есть – не на меня, а на мое платье. Вид у него еще отрешённее, чем на работе. А на губах все те же скорбные уголки – вниз. Неужели ему не понятно, что не могла  я заявиться на спектакль  «Кара» в ярком и светлом. Не знала  бы, куда деваться, как сидеть, как думать. Яркое взвинчивает, а мне необходимо сегодня  разобраться, понять, решить. И тогда сказать тебе, Николас, что я давно тебя знаю.
 Сказать?
Нет. Сказать я, видно, не смогу, хотя знаю уже каждое слово, в короткой фразе, которую перевела на твой язык и выучила.
               
Простые, легко запоминающиеся слова.
 Но сказать – не смогу.
                Глава восьмая

                Он
 Пролог к пьесе.

 Не трудно сказать «Люблю». Совершенно легко, потому что правда. Я говорил уже тысячу раз.  Мысленно. И вслух. Сказать так, чтобы она услышала и узнала тоже легко. Вот сейчас. Взять и произнести. Что будет потом  со мной, с ней – вот что важно. Настолько важно, что не решаюсь ей сказать. Что будет со мной, я знаю: ее ответ ничего не изменит во мне. Теперь, когда ее портрет почти готов, у меня такое чувство, будто я связан с ней кровно. И как брат никогда не перестает быть братом, мать не перестает оставаться матерью, отец – отцом, моя с ней кровная связь уже не прервется. Я почти не боюсь потерять её, потому что  никогда не потеряю: она  – во мне самом.
 Но почему все-таки необходимы слова? Слова, а ничто другое! Слово – бессмысленно подогнанные другу к другу звуки. Конечно, – бессмысленно! Если бы заранее в подборе звуков в слово был смысл, то «люблю» – звучало бы на всех языках одинаково! Потому что смысл у этого слова один  для любого народа. Когда я задаю Машине программу и потом все выверяю, то нет же слов. Но я чувствую ее, мою Машину, и она послушно, чутко понимает меня. Возникает взаимосвязь, понимание без слов. Когда же я говорю, пусть даже только про себе: «Люблю её и понимаю её», -получается смешно и неправдоподобно,  похоже на чудачество, на причуду. Потому что это уже слова. Их не чувствуют, их только слышат. Как бы точны они не были - они не способны выразить именно то, что я, говорящий, чувствую. Они – условные знаки, они тени. И только. Чувство, пока оно чувство, не смешно и не стандартно, оно свежо  своеобразно и горячо. Когда же его втискивают в слово, оно               
  приобретает форму всегда и навсегда ограниченную набором одних и тех же  стандартных звуков. Поэтому и становятся определенными, одинаковыми, как  бесчисленное количество раз сказанное другими.  Чувство теряет себя.
 Но , что ж  это я!  Уже играет музыка. Погасла люстра,  Какой странный пролог.  В зале темно. Женщина стоит перед закрытым занавесом в  ярком круге света. В руке – свеча.  И кажется, что круг света именно –  только от ее свечи.
 «Мать всегда знает о существовании своего дитя. Где бы ни находился он сейчас, ее ребенок: близко ли, на другой ли планете, жив ли он или умер, любит ее или забыл. Все равно – он  в ней. Она чувствует его у своей груди, в своем мозгу, в себе, как чувствовала, когда растила его девять месяцев. Он всегда в ней, и с ней. Когда  она ходит, работает, когда спит, когда умирает,  она чувствует свое дитя, как любой человек умеет чувствовать самого себя в себе самом. Это и есть – любовь»
 Какие слова! Разве  не об этом я думал только что? Мария! Какие слова! Это тебе не стандартный набор звуков!
 Вот так и я люблю. Так и ты – во мне. Если даже ты никогда  не полюбишь меня, если даже не узнаешь ничего об этом. Ты – во мне. Ты – это моя жизнь, моя работа, моя цель. Ты - это я сам.
 Мне легко сказать тебе: «Люблю»  Но на моем языке  это прозвучит для тебя чуждо. А на твоем я не  сумею вложить в эти звуки то, что чувствую.

                Глава девятая
                Она
Белый Ангел и  сердце в рассеченной груди.

Как он слушает ее! Взволнован. Какое открытое, искреннее лицо! О чем она говорит?  Я поняла только «мать» и «ребенок». Больше ничего. Что-то случилось с ее ребенком?  Ладно, нет смысла гадать.               
Пожалуй, сейчас для меня не это важно. Главное – его лицо  без маски. Не скрываемая искренность  и сопереживание. Никакого панциря. Возможно ли, чтобы обыкновенные звуки человеческой речи так преобразили все?  Не музыка ведь даже. Просто слова, выдуманные неизвестным автором, произносимые незнакомой женщиной - актрисой.  И говорит она не ему одному, всем, кто сидит в этом тихом зале. А он слушает, будто она - скрипка и поет для него одного его собственную мелодию, им пережитую, им рожденную. Удивительно, что и я, не зная языка, взволнованна ее интонацией  ее голосом. Мне бы сосредоточиться, собраться, послушать именно слова. Но почему-то мне очень трудно выйти из пленного тумана, окутавшего меня. Седая женщина в длинном белом одеянии, словно неземное существо.  Светлый Ангел. Глубокий, грудной мягкий  голос. Сдержанно взволнованна,
 умудренная своей истиной. Она понизила голос и  замолчала, стоит, слушает тишину. Одна, перед  целым залом людей, освещенная голубым кругом света.  И зал молчит вместе с ней. Женщина вспоминает? Или она просто слушает зазвучавший где-то  в глубине орган?  Она моча стоит, а кажется, что все еще продолжает говорить. Хотя звуки музыки резко контрастны ее спокойному   царственному облику.
 Орган беспокоен, взвинчен. Из нахлынувшей полифонии особенно резко выделилась одна и та же короткая, повторяющаяся тема, по спирали поднимающаяся вверх. Все выше и выше. Кажется, дальше уже невозможно, так пронзительно тонка, высока она, звучащая  теперь уже почти на одной невыносимой  ноте. Еще мгновение и она порвется, лопнет звенящей струной. Но она изнемогла, наконец, бессильно упала со своей высоты.
 Я перевела дыхание и услыхала, как тихо вздохнул зал. Всем стало легче. Время, пока она звучала, взвиваясь  куда-то в космическую темень, всё было напряжено в ожидании исхода. Я, кажется, забыла  дышать. Наваждение какое! А как               
 Николас? Ну, конечно! С ним происходило то  же самое. Он даже как-то осел всем  телом, когда музыка истаяла.
 Одновременно мы глубоко вздохнули, невольно переглянулись, и тихонько засмеялись, сочувственно и удивленно. Так бывает, когда люди случайно скажут вместе одно и тоже  слово.
Мы сразу же снова стали смотреть на сцену, но  я чувствую, что он, как и я, боковым зрением ощущает  моё присутствие и соучастие.
 Между нами возникает непроизнесенная невысказанная  связь. Она не даёт  сосредоточиться ни на чём другом, кроме радостно возбуждающего чувства присутствия друг друга.  Единение, близость…  Что-то не случайное. Вот рядом,  впереди и сзади нас сидят люди. Они захвачены  той же музыкой,  тем же очарованием театра. Я понимаю это. Но я не чувствую их, как его. И ему они безразличны. Связь – только между нами…
 Почему?
 Отчего я раньше не позволяла себе  размышлять об этом? Чувствовала, но  не сознавалась самой себе.  Ведь это странно. Даже страшно: в чужом городе, чужой человек,  и вдруг  -сокрушительная тяга, внезапная и необъяснимая. И оказывается, что он мне – не чужой. Я чувствую его переживания,  я знаю его, и уже полгода только тем и живу, что вижу его,  стараюсь узнать о нем больше, жду, если  его нет у Машины…
 И люблю его?
 Не знаю, что будет потом, какие беды, какие непроходимые неизведанные препятствия, какие мытарства чувств. Сейчас – он рядом, раскрыт и не защищен своим обычным панцирем. И оттого кажется мне беспомощным перед тем, что еще  предстоит.
 Однажды в кино  на большом экране я видела операцию на сердце. Обнаженное, оно билось в рассеченной груди.  Одинокое сердце, живое, трепещущее.  Такое огромное – на весь экран … и такое
               
маленькое. В нем дрожала жизнь. Сокровенная, неповторимая, незащищённая. Вот так и его сердце для меня сейчас. Я счастлива, потому что понимаю его и могу защитить, словно он – мой ребенок.

                Глава десятая
                Он
Пусть оно длится, это мгновение.

Только бы не антракт! Только не сейчас,  Когда она так прекрасна и так близка. Ее взволновала музыка,  бесспорно. Но ведь музыка давно замолчала. А  фантастическое мгновение близости длится, и я чувствую, что оно обоюдно. Нельзя, чтобы все оборвалось. Закроется занавес, погаснут рампы, заполыхает ненавистная люстра на потолке… И  Мария уйдет…в буфет? Кушать бутерброды!
 Пусть продлится это мгновение, пусть продлится. Если я его выдумал, живи подольше счастье самообмана!  А если нет? Если не  выдумал!? Тогда  тем более. Тогда пусть длится. Пусть будет всегда. Сейчас  и всегда. Теперь и навсегда.
  «Теперь и навсегда, Мария!» - это говорят там, на сцене. Реплика актера.  Не странно ли? Совпадение.
 Не я ли? Не я ли стою там, на сцене  в колокольном звоне  и в полыхании пожара? Это я поднял руки в отчаянном воспоминании счастья первой любви. Совсем не странно, что его любовь, того, который там, тоже зовут Мария. Я не назову такое – даже совпадением. Так и должно быть. Потому что имя всему светлому, чистому и желанному – Мария. Имя  всему горячему, пылающему, волнующему до страдания, имя страсти,  сокровенной  и всепобеждающей человеческой близости – Мария.
 Вот он зовет ее, свою погибшую в муках Марию, свою любовь, жену. И она является к нему сквозь гарь дымов, сквозь  боль  и годы – живая и молодая, спокойная, но отрешенная, близкая , но не досягаемая. Он тянется к ней, повторяя клятву своей любви: «Теперь  и навсегда, Мария!» «Dabar ir visados!»                стр.               

                Глава  одиннадцатая.
                Она
Непостижимое чудо.
 
   Я понимаю! Оказывается, я все понимаю, что говорят на сцене. Это необъяснимо. Что-то произошло, словно я была глухая и вдруг обрела слух.  Понимаю почти каждое слово Нет, даже не каждое по отдельности, а сразу - смысл сказанного без  всякого усилия. Я не поверила себе. Ведь я даже не перевожу себе слова, просто понимаю, о чем так отчаянно говорит этот юноша на сцене.
 Возможно, кто-то скажет, что это перелом, результат долгих месяцев  казалось бы безуспешного, сумасшедшего накопления чужого языка.  Нет! Это награда. Чудесная награда.
 А вдруг все объясняется проще: артист прекрасно играет, произносит слова, именно те, которые и должны звучать, если ты хоть чуть- чуть поняла сюжет пьесы? Может, вот так обыденно все объясняется? Человек говорит именно то, что и должен чувствовать и  произносить в этой ситуации… Понимала же я в автобусе, когда у меня спрашивали , выхожу ли я на следующей остановке, в магазине , когда называли цену за покупки, в общежитии, когда сообщали о ключе…  Но парень ведь говорит о любви, о нежности, о тоске по погибшему счастью и о невыносимом  одиночестве. Он, живой, призывает на помощь замученную в застенках концлагеря свою погибшую любовь, потому что без нее ему не выжить,  без нее он не  умеет и не хочет жить.  Так же, как  мне не  будет жизни  без моей любви, без этого рыжего, замкнутого, нежного человека, сидящего рядом со мной. Мне необходимо, чтобы всю жизнь он был рядом, вот так, как сейчас. Сейчас и всегда.
 «Теперь – и навсегда!»
 «Dabar ir visados»
  Николас!
 Ты слышишь?   
                Глава двенадцатая
                Он
Так.

Мария, любовь моя, девочка моя!
 Слышу.
«Dabar ir visados».
Нет! Так:
«Теперь и навсегда»!

17.10.1977 года. Паневежис.