Туннели

ТУННЕЛИ

Посвящается барышне Кузя...

«Кто нам песню споет, кто нас уверит, что не все пройдет? Кто фонарями перед нами впотьмах засветит небылицы»?
Помидоры едва слышно падали на землю, засланную отвалившимися сухими ветвями и скрученной листвой. Соседи за стеной насиловали на кухне кран и матерно веселились чему-то своему, алкогольно-интеллигентному. Тихое, привычное московское утро заползало в открытое окно осенней мелодией шумов. Дворников стало больше слышно, а деревья над ними издевались медленным листопадом. Клопы голодными отправились спать и шелестели между стен, или переговаривались, но так тихо, что сразу и не разберёшь, что за звук. Стакан воды и кусок хлеба превращались в желудке в кал, а унитаз тосковал по долгим сидениям и работе. Как прекрасно московское утро в центре московской квартиры. Как привычно и радостно тут. Как упоительно ласково делается между сосков и в голове. Не хватает только жаренного куска сочного мяса, сыра, картошки, бутылки водки и снега. Отчего-то первый снег ждёшь, как чудесного открытия, как некоего явления, которое в миг делает тебя счастливым, умным и красивым. Красота, она, конечно разная бывает, но красота первого снега ослепительна и величава, даже если ты живёшь в городе, под самой крышей. Но стоит только выглянуть в окно, уловить крайние росчерки стыдливых снежинок, этих холодных трупиков ангелов и сразу внутри делается что-то такое невообразимо нежное и печально, что слёзы сами каплят на тетрадь, и грудь волнуется вздыхательно, и сердце взбрыкивает в поиске валидола. Валидол завсегда был для меня заместо конфеток, холодный, сладкий, как снег с сахаром – именно снег с сахаром, там, в интернате был первой порцией мороженой, на чудо похоженой…
Именно там, в сосновом лесу, сидя на сугробе я провалился в свой первый туннель, и выпал из него спустя несколько минут совершенно в незнакомом месте. И с тех пор туннели стали просто частью моей жизни, такой же обыкновенной как лифт.
Озеро покрыто стеклом, чугунные болванчики рыбаков недвижны. Их не много, и они живописно разбросаны. Картонные деревья на берегу вросли в вату. Животных и птиц не видно, только плюшевое небо и тусклая клякса солнца. Я сижу над лункой. Это чёрная глубокая дыра, настолько глубокая, что воды не видно. Из дырки слегка дует и доносится мелодия. Что-то знакомое, но что, я не могу вспомнить. Удочка – обычный стержень от шариковой ручки, в виде антенны недвижна. Подмерзает. Это кто-то открыл холодильник и смотрит внутрь камеры. Рыбаки чуть напряглись, это понятно по тому, что некоторые повернули головы к берегу, пара-тройка, даже привстала. Ничего не происходит. Потом гаснет свет. Внезапно, наваливается что-то на плечи и делается ещё холоднее. Это штаны промёрзли, сидеть на сугробе это ни чай в столовке глотать. Я поднимаюсь и именно туда иду, вокруг никого.
Скорее всего, я останусь без ужина. Опоздавших тут не любят. Думаю, и меня тоже – не любят. Но точно, почти не замечают. И друзей нет. Хотя, может это от того, что я всего несколько дней как тут, а уже в туннели побывал. Только кто в это поверит? В чугунных рыбаков и плюшевое небо, даже Ирина Владимировна, наш врач по головам – не поверит. Она научилась так хитро притворятся, что никогда не поймёшь – молчит она или говорит. Даже рот не открывает, а в голове всё равно слышно её прокуренный голос и позвякивание колокольчиков. Она тайно их носит на трусах. Это я сам догадался, как только в первый день сюда прибыл. Осенью. А потом сразу на второй день раз и зима. С сугробами, вьюгами и горячим чаем в столовой. Заведено у них так было, чтобы знать какое время года. Если зима – то горячий чай. Если лето – холодная вода. Осенью - сок из мандарин, а весной - кисель. И с едой так. Что бы не путались, что бы приручались, чтобы знания, вместе с питанием и питием прививались. И знания прививали забавно. Учителем по всем предметам, была Ирина Владимировна, но для разнообразия, она переодевалась. И даже приклеивала бороду и усы – это если урок труда и Ирина Владимировна становилась Николаем Владимировичем. Одно оставалось неизменно – спать ложились в час ночи, после того, как прочитывали что-то из классических произведений русских писателей. Так вот. Если весь день только рисование – это первый день недели. Называется он понедельник. По вторникам нас обманывал трудовик. Ну про него я уже немного написал. В среду мы учились писать, Читать - день четвёртый, Складывать цыферь в пятый день. На шестой день недели, который звали смешно – суббота – пели и плясали. А в воскресенье смотрели учебные фильмы, гуляли в лесу, качались на качелях, убирали территорию и классы, ходили в банное отделение и клуб. Там старшие воспитанники показывали спектакальные действия, рифмовали слова и иногда фокусничали. Ну, просто стоят-стоят на сцене и раз, что-то у них в руках оказывалось, или исчезало. Но так и я могу, только никому не рассказываю, а то заставят спектакальничать, а мне почему-то это стыдно. Вот и в столовую, когда зашёл, было стыдно. Все на меня посмотрели. А Нина Владимировна – та, что еду раздавала, а на самом лее Ирина Владимировна, но только очень худая и рыжая, даже головой покачала. Но чай, всё же, налила и хлеб дала, целых два куска! И ругать не стали. Хотя, я, видимо, не на много в туннели пробыл, раз все ещё по куску только хлеба съели и полстакана чай выпили. Да, а всё это называлась неделя. Из нескольких недель месяц, а из двенадцати месяцев год получался. Об этом, я позже узнал, уже когда окончательно освоился и привык и к этому месту, и к туннелям, и к говорящей собаке, и к обманщице Ирине Владимировне. Вообще-то тут только по началу страшно и боязно, особенно мне было, ну, когда я про туннели не знал и боялся. И не знал, что делать и хорошо ли это? Бояться – с одной стороны плохо. А с другой стороны – хорошо. Иногда – просто без разницы. «Похуй» когда – так трудовик говорит, если Ирина Владимировна выпивает алкогольных напитков и рассказывает какие-то ни совсем вразумительные вещи и употребляет не понятные, но звонкие слова…
Сигареты курятся вкусно и быстро, только тогда, когда их мало. Когда их много, они безвкусны и пОшлы, как реклама в почтовом ящике. День перевалил за четырнадцать часов, и лёгкая дремота устилает мозг перинами и подушками, стелет заботливо и мягонько, да и отводит тело в дальнюю комнату, на оттоманку, в негу. Но стоит только прилечь, укутаться в плед даренный, застиранный и родной, как сон отпрыгивает кузнечиком, взлетает под потолок психически неуравновешенной мухой, невесть откуда взявшей, дребезжит туберкулёзным тиканьем будильника. И, вконец обнаглев, ещё звонит, сначала в дверь, потом в телефонную трубку, глумливо забытую в куртке. Двойное предательство жизни. В дверях раскачивается сосед, многозначительно подмигивает и делает жест борцов с алкоголем, а в телефоне, забытая жена радует сообщением, что вечером приедет и ей нужна внимательность и доброта. Мы сидим с соседом у него дома, выпиваем бессмертный напиток и закусываем вечными пельменями из окрестных собак. Собак в городе, бродячих, стало значительно меньше, а марок пельменей в лавке, на порядок больше. Да и пирожковых, и чебуречных, тоже прибавилось. Конкурируют они что ли? Или каждый держит приют для животных? Сосед, в который раз обещает написать портрет, и винит несчастных гостей столицы в аморальном поведении, по отношению к искусству, и к художественной интеллигенции, как он себя гордо именует, в частности. После первой частности является вторая бутылка продолжения, н я решительно отказываюсь и возвращаюсь к себе, в словесную впроголодь и жажду смысла. Смысл, он конечно есть во всём, но часто ускользает в безвременье и шелестит сброшенной шкурой непонятого и минувшего. Помидоры празднично краснеют на фоне грязного стекла, тянуться к форточке пальчиками ветвей и за стеной сосед включает гимн абсурда «Варяг». И конечно подпевает, зычно, громко и со слезой, словно, сам он идёт в последний бой, закусив ленточку- косу на лысеющем черепе. И уже зябнут руки и туннель вновь втягивает в себя.
Прямо за станцией Ширяево, начинался густой сосновый лес. Тёмный. Древний. Местные глубоко в него не забредали, строжились. Дескать нечисть там водится, прямо за Лысой поляной.  Да и дух тяжёлый. А позже выяснилось, что никакой он не тяжёлый, а очень даже полезный, особенно для лёгочных болезней и сердца. А Лысая поляна, так и вовсе, вроде как древнее городище. Чуть ли ни тысячи лет этому городищу, на котором ничего и никогда не росло. А сама поляна, почти идеально круглая была покрыта зеленоватым камнем. Вроде тут даже копали приезжие из Города археологи, но ничего не нашли. Может и нашли, но молчали. Ни в газетах, ни в радио об этом не было ни слова сказано. А сразу после войны тут открыли Лесную школу. И стали сюда детей привозить со всей страны. Сначала хворых возили, а потом, позже просто детей. Ну, необычных что ли. Местные то их всех дурачками считали и сторонились. Хотя видели их ни часто, разве что на автобусе или на грузовике когда. Да и то, точно описать детей никто не мог. Взрослые, кто работал в школе, там же и жили, в деревню наведывались изредка. Чаще приезжала высокая худая женщина, молчаливая. С ней пару мужчин, всегда разных. Они быстро грузили детей и продукты и отбывали к себе. Некоторые шептались, что там, на Лысой, ставят какие-то секретные опыты над детьми, и тем самым ещё больше пугали друг друга и старались без надобности в Сосновый лес не ходить. Разве что осенью, грибов по опушкам набрать. Но особенных урожаев грибов никогда не было, а дел особых, бестолковых в лесу тоже без надобности. Хотели было лес порубить на мебель, но как пропало тут пару лесорубов, да техника погорела, так и передумали. Только легенда осталась про Ночного лесоруба. Мол слышно в особенное время, как кто-то деревья рубит. Хотя какой сумасшедший, станет в Сосновом лесу деревья рубить? Ещё и ночью. Да и на что он? Деревья там кривоватые, в постройку не годные, да и опять же боязно. Ещё шептали, что дескать Лесник как увидит кого чужака среди деревьев, так может сгубить, а может и обогатить. В деревне внезапно бывали случаи обогащения. Только богатство, это, неведомое, особенного счастья их обладателям не принесло. Те резко становились замкнутыми, себе на уме. А пожив недолго в богатстве и достатке подавались прочь из Ширяево и следы их терялись в Городе. Ну был человек, жил, и раз – нету его, сгинул. Да пару раз находили местные отчаянные мальчишки на опушке людей мёртвых. Приезжала милиция, что-то мерила, фотографировала, да и уезжала ни с чем. «Не иначе Лесоруб шалил», - качали головами старики и старухи и таинственно шептались по вечерам у изб. А любопытным мальчишкам строго на строго запрещали одним в лес бегать и шалить там.
А днём в лесу раздолье. Красотища и благодать. Птицы поют, носятся, насекомые тоже попадаются, воздух упоительный. Вроде и обычный воздух, а дышишь – надышаться не можешь. Особенный воздух. Такой нигде не встретишь. Опять туннель шалит, с чего я в лесу – то оказался, да ещё в избе какой-то. Холодно. Забавно – печь есть, а дров нет. Надо срубить что ли какой-нибудь сухостой. А то не известно никогда, сколько пробудешь в тут и когда окажешься там. Темнеет в лесу быстрее, чем в Городе. И звуки другие, усыпляющие что ли? Вон кукушка ворожит, вон глухарь ворошит себя…А вон и мальчик у забора смотрит на меня. Спокойно, не пугается, что я топором. А… там пионерский лагерь что ли? Ладно. Лагерь так лагерь. Я улыбнулся мальчику и провалился в яму. Там кто-то крепко схватил за ногу, вниз тянет, а в голове словно голос «Помоги мне, пожалуйста, не оставляй меня». Вот что за чушь? Яма как яма. Ногу промочил. Выбрался, глянул, а никакого лагеря то и нет. Порушено всё, развалено и заброшено. Стёкол нет, двери и рамы хлопают. Странно, ни одного растения, птицы замолкли и звук такой, как уши заткнул и под воду прыгнул. Под ногой хрустит зеленоватый камень. Что-то хрустнуло под ногой. Поднял, посмотрел. Самодельный свисток, шнурок кожаный, надо ж не сгнил. Протёр глаза, и лагерь словно преобразился, видения какие-то акварельные, прозрачные. Дети ходят, кто-то строем, кто-то играет. И шум леса стал слышнее и вроде темнеет. Ну да, вон фонари зажглись, окна засветились. Глянул, а за руку мальчик держит, в глаза смотрит. Куда-то тянет. НО так медленно, и в тоже время сильно, прямо рука онемела. Ещё раз огляделся. Попали дети, один мальчик стоит передо мной и протягивает в руке свисток самодельный. Я вторую руку разжал, а там пусто. Бывает. Взял я свисток.
- Мальчик, а ты кто?
- Мальчик.
- Это я догадался. А имя у тебя есть?
- Есть.
- Хорошо. А тут что?
- Что ты тут делаешь?
- Я тут живу…
- В лагере?
- В школе.
- Один?
- По-разному бывает. А ты?
- Что я?
- Ты, что тут делаешь?
- С тобой разговариваю.
- Понятно. А так? Ну, по жизни, ты кто?
- Да так, сам пока не понимаю.
- Взрослый и не понимаешь? Раз топор – значит ты Лесник.
- Получается так.
- Ну ладно, мне пора. Пока.
- А ты куда?
- Я? К себе
И мальчик отпустил руку, и пропал за деревьями, и я даже не заметил, как он вывел меня за забор, через ворота, а теперь я глупо стою перед закрытыми воротами, с мокрой ногой, топором в руке и свистком в другой. И я свистнул…
Вечером. Когда краски расправляются в дымчатость. В доме становится шумно. Двери хлопают, детские крики, хождения. Включаются плиты, открываются холодильники и бутылки. Начинаются рассказы про день, вновь переживания, молчания, торопливые ласки и просмотр иллюзорности. В это время, самое правильное, просто отгородится от посторонних звуков в ванной, с наушниками и книгой. Вечерняя ванна отличается от дневной и совсем уж сильно, отличается от ночной. Это три разных ванной. Если утром и днём – это стремительность и компактность, то вечером это расслабление и досуг, а ночная это путешествие вне времени и пространств, это тонкая грань между отблесками газовой колонки и всполохами дикого костра в поле, журчание воды, теплота, счастье. Не путать с баней. И вот ещё что, по моему наблюдению, ночная ванна, как ничто иное самое приближенное к путешествию по туннелям, особенно, если удаётся задремать, балансировать на грани между там и тут в здесь. Ведь если разобраться у нас есть только прошлое. Даже мига настоящего нет, а будущее эфемерно, и возможно, для многих оно уже сейчас исчезло навсегда и стало прошлым других людей. Если бы ни туннели, я бы боялся смерти. А если туннели – это и есть смерть? Замкнутое на себя кольцо Мёбиуса в кольце Мёбиуса, которое, в свою очередь – как и человеческая жизнь, связана с другими, бесконечными. Но бесконечно ли число жизней? Вовсе нет. Это не трудно посчитать, и не смотря на пугающую цифру, это всё же поддаётся счёту. И я считаю. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь – и ещё отдавался едва слышный звук удара восьмого напольных часов в кабинете.
Вылепленная из пластилина деревенька, таких тысячи разбросаны по разным местам. Ближе к краю дремучего соснового леса стоит на отшибе дом. Стеклянные люди застыли в тот момент, когда их фиксирует фотографический аппарат. Вон там двое рубят дрова, вон – воду из колодца тащат, собака дремлет, дремлет на завалинке, машину чинят, в огороде склонилась, из магаза выходят, жизнь замерла в своей прозрачной немоте. Ни звука, ни движения. Только в доме на отшибе сидит за столом мужичок, одет в бекешу, кутается, на ногах пимы самоваленные, в печи огонь, на столе нехитрая еда. Картошка, хлеб, капуста, помидоры, всё своё, всамделешное, никакого подвоха. Ну и само собой бутыль мутноватая, да кружка глиняная. Сидит сам весь такой, выпивает, на мир смотрит сквозь трубу подзорную, да ухмыляется на сцены стеклянные. А что там смешного-то? Поднялся, дверь толкнул, на улицу вышел. Почудилось что-то? Точно, пионерский горн, потом стук=стук, стук-стук. Да никак кто-то спятил? В лесу дерево рубят? Вот дела. Закурил мужичок, за околицу вышел, а оттуда тропинка, прямо в лес. А у самого края леса лавчонка такая, два бревна да доска. Сел. Кисет достал, бумажки, свернул сигаретку. Задымил. Хорошо то как. Эх, жизнь, штука великолепная, когда нос в табаке, да в животе не урчит, жена не пилит и на работу не идти. Чем ни рай? Самый, что ни есть настоящий рай. Да к раю быстро привыкаешь, а иной раз и подумать страшно, боязно, а ну как там в аду? Так же всё? Неизменно, застывшие? Как на фотографических карточках к стене что кнопками приспособены. Тогда в чём различье? В погоде разве что ли? Дымок от сигаретки лёганький, вкусно пахнущий, так и сидел бы тут, сидел.
Но нет, сидеть долго не дают, надо вставать из-за стола, относить посуду и идти в класс. Я думаю, что и ученики, это тоже Ирина Владимировна. Знает она такой секрет, как другими людьми становится. Вот же… А если и я - Ирина Владимировна? Если я и все вокруг это она, то меня и не существует вроде как? И я – просто её мысль, а сама она сейчас сидит где-то на Гоголевском, на лавочке, летающих крыс кормит и смотрит на окно, под самой крышей, где мужик с голым телом курит у форточки. Стоит весь такой из себя важный, с короткой стрижкой, чуть седоватый пузан, лобастый. Умные, значит. Поди сейчас кофе выпьет и сядет дальше писать, сочинять, придумывать, всякую ерунду. Да хоть про туннели. Хотя при чём тут туннели? Они при чём? Это сейчас ни я подумал, я сейчас, когда урок закончился у забора стою. Нравится мне через забор, на лес смотреть, да в свисточек дуть. Я его сам смастерил, из старой консервной банки. Звук такой у него тихий-тихий, а внутри камушек скворкочет, трелью такой красивой, что заслушаешься так, да и засыпаешь у забора, пока не начинает снится странный мужчина с топором, что-то делает он. Что-то спрашивает. Но вот окликают, и мужчина с топором пропадает, машет что ли он рукой на прощание.
Фонари зажглись, помидоры на подоконнике засыпают…

Н. Антонов
22 – 26 октября 2016 г.
г. Москва