В. Фролов Очарование

                Глава 3

                ОЧАРОВАНИЕ

                1. МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Новая жизнь началась по пророчеству Оракула и милости Ирены. Этот молодой римлянин Публий, любимчик и проказник, оказывается, сказочно богат: эта вилла в Садах Помпея, этот дом, окруженный колоннадой, эта огромная гостиная с толпой домочадцев, жаждущих услужить, и наконец, этот обед, устроенный в ее честь, и стол на полсотни гостей – все превосходило самые невероятные ожидания.

Гречанка смущена. Получив письмо, она промчалась через город и сразу же попала на обед, устроенный в ее честь. Ее, растерянную, усадили напротив Публия. Между ними длинный стол, и хотя их только двое, им служат восемь юношей, умелых, красивых, восточных кровей. На столе изумительные яства, рыба, зайцы, фазан, соус зеленый и белый, неведомые сладости… Блюда ставят и убирают, улавливая интерес или равнодушие господина.

Сам Публий во главе обеденного стола. Он в белых одеждах возлежит на подушках. Перед ним курильница струит ароматный дым. Позади черный эфиоп с опахалом из павлиньих перьев, следит, чтобы мухи не беспокоили господина. А сам в благодушном настроении. Он посылает ей букет, и слуги, вырывая из рук в руки, бегут… И вот она вся в цветах. Изумленная, она любуется на друга Публия. Как он мил, как ему идет быть белоснежно-чистым и богатым, как он расточителен, безоглядно бросая монеты через плечо… О, Эйрена, это сон, сон…
Публий подымает чашу за красоту и любовь.

- Тебе нравится этот дом, дорогая Коринна? Ты в нем госпожа и хозяйка!
Услыхав это, прислуга удвоила старания. Виночерпий, изогнувшись красиво, прытью устремляется к ней, поднося хрустальную чашу в золотой оплетке и, осторожно касаясь ее руки, вправляет ее мизинец в колечко.
Две чаши подняты высоко. О, Эйрена! Неужели исполняется ее заветное желание: муж, дом и она – госпожа?.. Госпожа Коринна. Госпожа наша Коринна! Сколько глаз. Сколько лиц радостных! Сколько цветов. И этот милый, милый Публий! Как он небрежен и весел. Как великодушен! Как жадно и влюбленно смотрит на нее и как спешит окончить этот невиданно роскошный обед!

- Эй, принеси госпоже воды, – приказывает он.
- Это не мое дело, – обижается виночерпий. – Прикажи позвать водолея.
- Водолей?.. Ах, да, конечно. Эй, водолей! – смеется Публий.
Тут вбегает водолей, молодой красавец с блестящим тазом, и направляется к ней. Благоговейно берет руку хозяйки, опускает в теплую воду, обмывая каждый палец, и лаская вытирает мягким полотенцем. Исполнив работу, любуется рукою госпожи и восхищенно кричит: «О-о-о!» Домочадцы хлопают и тоже кричат. Гречанка поражена.

- У тебя так много слуг, мой дорогой, – решилась робко заметить.    
- Да, я не привык чувствовать себя стесненным, – отвечает дорогой. – В Сульмоне у отца их тысяча. Как у Мецената. Больше содержат только хвастуны. А здесь пятьдесят гостиных – это что?!
Публий подает ей руку, и они покидают триклиний.
«Госпожа Коринна! Госпожа Коринна!» – несется вдогонку льстивый шепот.

С широкой веранды открывается изумительный вид на имение – справа сад фруктовый террасами спускается к реке, слева искусственный водопад шумит и разливается в бассейн для купания, прямо – аллея с огромными клумбами невиданных цветов. «Можно посмотреть?» – «Конечно». Ах, луг роз и луг фиалок! Садовник вмиг сплетает ей большой венок. От солнца.

- Я велю высадить цветами твое имя, – важно говорит Публий.
- О, дорогой, но там уже есть чье-то имя, как это по латыни, инициалы?
Он привлекает ее к себе, ведет по галерее вокруг дома и широким жестом обводит хозяйственные постройки. Да, да, она видит. Да, понимает: место выбрано удачно, имение отвечает всем требованиям авторов по сельскому хозяйству и приносит хорошие доходы… Какое большое хозяйство! Как милый с ним управляется? – «Запросто!»

О, Публий! Какой он умный и деловитый, какой большой хозяин!
- А что там?
- Там пруд с карпами.
- А это?
- Маслобойки и винные погреба.
- А за оградой?
- Виноградники.
- Можно посмотреть?
- Поздно. Завтра, завтра, – решительно отмахивается Публий и увлекает ее к дому.

Так вот кто ожидал ее в чужой земле, в неведомом краю – молодой, богатый, влюбленный римлянин. Неужели сбылось пророчество? «О Ирена! Пусть это будет моя судьба, пусть это будет он! Да-да, вот он – подарок богов! Какой дом! Какой прекрасный вид на латинскую столицу!»

- Публий, дай мне полюбоваться…
Какое убранство внутри дома: ковры, золототканые портьеры, картины…
- Публий, чей это благородный отец? Я хочу поклониться ларам…
Но ей не дают поклониться предкам, ее окружают веселые и суетливые женщины, дверь распахивается – беломраморная ванная, в ароматной воде плавают розы…

…Луна заглянула в окно спальни, кусты приподняли любопытные ветви, цикады притихли в траве. Ночь слушала тихий шепот и сладостный звук поцелуев.
- Нет, Публий, нет. Зачем ты ломаешь меня, зачем набрасываешься, как солдат на полонянку?
- Ты не любишь меня.
- Я люблю, люблю… Но я не должна бояться тебя и бежать…
Луна проскользнула в комнату, притаилась в зеркале, кусты качнулись и приблизились к окну, тихо затрещали цикады. Скоро полночь, а госпожа все сидит на постели, натянув рубашку на колени.
- Стыдно. Дом полон глаз и ушей.
- Ты не должна стесняться. Ты жена, а я твой муж.

Но госпожа лишь недоверчиво покосилась и вздохнула. Тогда он стал выражать нетерпение и показывать страстное желание, но и это не произвело впечатления.
- Это не очень большое достоинство, милый.
Кусты нетерпеливо зашелестели, луна окунулась в чащу, расплылась хохочущими гримасами, а сверчки пронзительно затрещали. Уже полночь, а милая все еще не развела коленей.

Тогда молодой господин раскрыл сундучок и выбросил целый ворох ночных одежд. Он наряжал ее в прозрачные ткани, украшал шею и руки дорогими ожерельями, расхваливал новую моду – тонкий шнурок на бедрах… Нетерпеливо гремели цикады, волновалась луна в воде, кусты потянулись в окно. Но госпожа лишь досадливо вздохнула:
- Я вижу, ты хочешь превратить меня в куртизанку.

Он целовав и ласкал ее, жаловался и стонал, руки его суетливо метались по ее телу. Почему, почему?
- Как по латыни «похотливый»?
- Сексус.
- А «бездушный»?
- Формалис.
Луна опрокинулась в чаше, расплескалась беззвучным хохотом, задрожали кусты и горласто затрещали цикады.
- Нет, Публий, нет.
- Почему нет?
- Утомил ты меня, ты убиваешь душу, Публий.

Луна выскользнула из спальни, кусты отступили, утренний ветер разбудил сонные кипарисы, разнося по усадьбе любопытную новость о том, что вот уже утро, а госпожа Коринна так и не развела бедра.

Сладок утренний сон, воздух прохладен и свеж. Горлышком гибким звеня, птица приветствует свет. «Публий, красавчик, проснись. Публий, скорее вставай!» Куда, зачем? Как хорошо поутру наслаждаться в объятиях милой, если всем телом она крепко прижмется ко мне. «Вставай, вставай!» Публий разлепил медвяные веки. Постель холодная, пустая, а милая уже причесана, одета и зовет с собою в усадьбу. Что? Смотреть быков и считать буренок? Там есть кому смотреть. Да-да, поля и виноградники тоже.

- Но ты вчера обещал показать мне участок, как это по латыни?
- Экономия. Но я хочу, чтобы ты еще полежала.
- Тогда я сама пойду, а ты полежи, муж мой и господин.
Делать нечего, и он велит запрягать. Прикрывшись большущим зонтом, он правит по пыльной дороге, куксится, чихает и посылает все к воронам.
Гречанка, напротив, оживленно оглядывает все вокруг.
- А что там? А что это такое?

- Не знаю. Я хочу тебя поцеловать. Смотри как дерево согнулось, будто ложе.
Но милую интересует птичник, зимний хлев, барак для работников и пастухов.
- А что это?
- Пруд с карпами. Хочешь поиграть в воде? – воспрянул Публий.
- О, боги, какой он запущенный!
Они обходят погреба, амбары и маслобойню.
- А за оградой виноградник, сад и земли – это все твое?
- Наверное… А как же, конечно наше.

О, да-да! Ей предстоит немедленно во всем разобраться. Милый так легкомысленно ко всему относится. Он многого не замечает, а ей интересно все – и пресс оливковый испанский, и мельница, и пруд, поросший тиной и вереском, в котором давно уже нет карпов.
А вот и люди вышли навстречу, кланяются, поговорить хотят. Но Публий решительно отмахивается.

- Возвращайся, милый.
- Я жду, скорее.
И она долго смотрит вслед. Колеса подымают тучу пыли, и Публий машет из-под зонтика нетерпеливою рукой.

Что делают на вилле летом? Отдыхают, купаются, играют. А милая ударилась в хозяйство с таким невиданным усердием, что сама домна Ливия могла бы ее похвалить. Но разве для этого позвал сюда гречанку Публий? Утром просыпается – ее в постели нет. «Где госпожа?» – «В усадьбе». В усадьбу вышел – госпожа уехала в поле. Вот она, наконец, приехала, но к обеду не выйдет. Почему? Она в библиотеке. В библиотеке она читает Варона и Катона.

- Видишь, милый, вот и Колумелла пишет: по осени пахота глубже, а по весне…
- Может, искупаемся? Я велел приготовить розовую ванну…
- О! А вот и наш Гесиод с рисунками и таблицами. Как это по латыни?
- Оригиналис. К воронам Гесиода, Колумеллу, к воронам Буколики и Георгики. Все люди в полдень спят. Спят собаки и кролики, дремлют лошади и волы. И только я ищу тебя в амбарах, на фермах, среди арендаторов и кур.
Гречанка жалобно сводит брови. Она так любит в доме порядок, чтобы перед образами предков горел огонь, чтобы посуда была чистая и всегда свежие цветы. Она часто думала, в чем ее призвание, и пришла к грустному заключению: мужчина призван властвовать, а женщина – служить. Когда-то это возмущало, а теперь радует.

- Меня радует мое призвание, и в душу приходит покой, – гречанка искоса взглянула на дружка.
Он хотел что-то возразить, но впервые промолчал.
- Я только съезжу на виноградники. Там меня ожидают, и скоро вернусь.
- Ты не любишь меня. Ты пленилась богатством.
- Вот я приеду вечером и займусь тобой.


 
                2. ВОСПИТАНИЕ ВАРВАРА. НАУКА ЛЮБВИ.


Сегодня милая обещала оставить все дела, сегодня Коринна будет с Публием, сегодня день отдыха и любви. Так хочет муж. У него обширная – как это по латыни? – программа: поздний сон, завтрак в большой столовой, сон послеобеденный, ужин и опять ранний сон. Будем наряжаться, кушать, спать и целоваться. Коринна согласна.

- Публий, зачем тебе духи? Может быть, ты и щеки нарумянишь, как те, имя которых я даже не хочу называть.
Публий отставил пахучую воду.

- Публий, а зачем ты ноги трешь камнем? Вели лучше пятки почистить.
Публий пояснил, что это не камень, а пемза, и что грубый волос на ногах считают в Риме дурным признаком. Милая возразила, что на родине пемзу не знают, и заметила мимоходом, что волос плохо – из ноздри, а на ногах, если есть, то пускай уже будет. Мужчине же достаточно быть чистым, не мятым, и чтобы из под мышек не дышал стадный козел. Милый согласен? Публий не стал защищать римскую моду, любовь важнее самолюбия.

- Публий, давно хотела спросить, зачем ты постоянно впадаешь в образ Амурчика?
Публий краснеет, Коринна, пристально поглядывая на него, выбирает одежду. Это слишком пестро и легкомысленно, этот цвет кричит, это вообще не для тебя. Милая думает, взвешивает… Оказывается, у нее на этот счет теория? Никакой теории, просто надо скрыть недостатки, то, что плохо устроено природой или не дано…

- Какие у меня недостатки? – вспыхнул Публий. – Чего нет и что плохо устроено.
- Ах, милый, длинный нос, который ты везде суешь, бахвальство и большая подвижность – это тебе во вред, поэтому тебе пойдет тога-претексту, тяжелые башмаки и важная, медленная походка.

Принесли тогу и башмаки, но милая опять задумалась, прикрыла веки.
- Хочу, чтобы под белой одеждой вдруг поразилась ярко-красным.
И вот Публий в блестящей накрахмаленной тоге с широкими плечами, в высоких башмаках, шагнул – алая туника приоткрыла стройные ноги, поднял руку – на пальце тускло блеснуло одно-единственное железное кольцо. Он гладко причесан, и никаких стекляшек в ушах.

Пусть так, но когда же час любви? Милая обещает. Но тут же он узнает от обиженной челяди, что госпожа Коринна не хочет завтракать в большом триклинии, а велела подать в маленький грот у реки, подробно указав. Как это по-римски «мену»; и никакой прислуги, она сама будет прислуживать мужу.
И вот в прохладном гроте на мшистом камне, покрытом белым платком, расставлен хлеб, сыр, козье молоко.

Публий сидит на камне, милая на траве, угощает рассказами о том, как едят скифы, арабы, египтяне. Но самое ужасное впечатление, по ее мнению, производят римляне. Правду ли говорят, что в некоторых домах есть комнаты, где римляне отрыгивают, будто обожравшиеся собаки, и на пирах творят такие дела, о которых совестно рассказывать?

Гречанка отщипывала хлеб и сыр изящными пальцами, пережевывала, не раскрывая рта, при этом выразительно поглядывая на Публия, и так до тех пор, пока и он не стал делать также. И хотя молоко козья пил с нескрываемым отвращением, но в спор не вступал, мечтая лишь о том, чтобы все это поскорее окончилось.

- В Риме обычай, – решительно поднялся Публий, – после обеда – сон.
Но милая тотчас доказала, что обычай этот, наверняка, придуман лентяями и после обеда полезнее прогуляться в роще. О, роща – это прекрасно! Низкие кроны деревьев, высокая мягкая трава. И Публий ведет гречанку в прохладную тень, дурманящий запах нетоптаной травы кружит голову, в глазах расплывается зеленая кипень, стучит в висках, но ослепший и оглушенный, он слышит:
- Теперь расскажи, как ты меня полюбил, на что посмотрел, чему удивился?

- Я уже рассказывал об этом. В песне.
- Да, милый, я эту песню слыхала. Но один – как это по латыни? – моментум, ты все же проясни: почему ты вел себя, как насильник? Насилие – это нехорошо.

Публий как раз искал глазами место, где удобней запрокинуть гречанке бедро, пробормотал, что, может, оно нехорошо, но правильно.
- Как это «правильно», откуда, милый, ты это взял?
- Так поступают все. И вообще – насилие женщинам нравится.
- Это интересно, но как же насчет взаимности, или римляне считают взаимность излишней? Ты должен знать, что насильников мы помним, а любезников встречаем. Вот, например, Сенека…

Такой разговор не предвещал ничего хорошего, уводил слишком далеко к сравнениям, поэтому Публий поспешил согласиться. Да-да, с некоторых пор он и сам считает, что взаимность приносит больше услад, да-да, нежность ему нравится больше и больше, и что хорошо, то правильно, а что неправильно, то нехорошо…

Новое дело! Почему он такой белокожий? Это немужественно, это не годится. Милая хочет видеть его загорелым красно-лаковым атлетом, олимпийским героем, свирепым бойцом. А эти тощие ребра, острые лопатки и лебединая шея разве могут вызвать приятный обман – как это по латыни? – вот именно, «иллюзион».
Публий поспешил опустить тунику.

И вот он на солнцепеке бегает вокруг клумбы, бросает в небо камни, а когда солнце покатилось за холмы, милая захотела прокатиться по реке, лодку выбрала просторную, тяжелую и потребовала показать ей спурт и дриблинг.
И это – день любви?

- Назавтра пойдешь охотиться на кабана. Приготовь пику.
Откуда под Римом кабаны? Но милой важен образ, она хочет видеть его Одиссеем, Актеоном, она хочет видеть ловкость, силу и могучие плечи мужа. Конечно, за один день этого не достичь, но важно продвигаться вперед, важен – как это по латыни? – «процессусс». И тогда даже Нарцисс превратится в Геракла.

Однако уже вечер. Ночь. Публий на ложе. Луна в небе. Уши прислуги в кустах. А милая все еще в бассейне, охлаждая тело от дневного жара, неподвижно лежит в холодной голубой воде.
- Когда же, – нетерпеливо алчет Публий, – когда же час любви?
- Природа готовится к весне целый год, – нравоучительно замечает Коринна.

Она погружается в воду, волосы расплываются, густой сетью охватывая плечи, опутывая руки. Публий одергивает ногу, для него вода слишком холодная. Одно дело природа, другое – человек, у человека любовь круглый год. Но милая сомневается.

- Весной птица поет, изумляя подругу сладостной песней. Змея меняет кожу, поражая нарядной чешуей, грубое копытное проявляет нежную ласку. И только человек – как это по латыни? – «гомо сапиенс», оказывается, грубее мула, безмолвнее рыбы и суетливее мухи. А если этот «гомо сапиенс» запоет о любви, то песня его похожа на пошлый рев осла. Когда же он овладевает женщиной, любовь его грубее, чем у быка, и быстротечнее, чем у воробья, после чего он и вовсе перестает чирикать.

Публий смеется, но почему-то краснеет. А милая скользит в воде, блестя телом, как рыба серебристой чешуей, плавать и говорить она может бесконечно, раздувая жар желания и гася его леденящей насмешкой. Терпение, Публий, терпение! Сколько рыбке не плавать…
Но вот милая выскользнула из воды. Без котурн – совсем маленькая. Все тело в движении – разбег, прыжок, звонкий смех, и Публий нелепо опрокинулся на широкую желанную постель.

- Ах, Публий, сдержись, не спеши приблизить конец усладе. Не иди один, возьми меня с собой, ты столько цветов сорвешь на этом пути.
Да-да, брови, щеки, глазки… да-да, шея, плечи, грудь… да-да, ласка должна быть непрерывной, как песня, и как песня подробной. «О-хо-хо!» – слышится ироничный хохоток: почему он прильнул к одной, чем другая хуже? И тогда он поспешает на мягкий холмик, горячий и гладкий, как мрамор под солнцем. И слышит опять досадливый вздох: «Нет, милый, это все приемы, и я догадываюсь откуда, но ты складываешь их без души, сам не чувствуешь, и я не верю тебе». Когда он пожелал, чтобы милая встала так, как на рисунке в греческой книжке, Коринна расхохоталась. «Нет, нет, милый, это делается, когда все исчерпано…»
И опять все сначала.

- Какие ручки-пальчики у милой! …почему ты морщишь нос?
- Потому что впадаешь в тон, не свойственный мужчине.
А это уже предел! Довольно юлить и прятаться, женщина. Хватит разговоров лукавых. Гречанка должна знать, для чего она на вилле римлянина. Гречанка присмирела, но пропищала дерзко:

- Обласкай, тогда я откроюсь, и ты узнаешь, каков ты мужчина.
Вздохнув, Публий все начинает сначала. И милая расслабилась, сладостная улыбка заблестела на губах, глаза закрылись в блаженстве. Спина Публия выгнулась, как у вепря, волна желания поднимает его… Но милая приоткрыла колючие ресницы, и он, охваченный боязнью услышать ехидный смешок, останавливает себя.

И снова он бродит в жарких изгибах, шелковистой мураве, вдыхая давно забытые деревенские запахи молока и прелой травы. И опять на лице милой появилась улыбка, ресницы вздрагивают, она вздохнула, будто он снял рукой мучительный жар. Тело ее вытягивается струной, выгибается навстречу его рукам, губы разомкнулись бутоном розовых лепестков…

- Обласкай розу, она нуждается в ласке.
Изумленный чувствительностью гречанки и простотой ее желаний, Публий вдруг понял ее слабость и свою власть над нею… Миг – атака! Милая очнулась, напряглась, милая хочет вырваться, она, как змея извивается, скользит и выпрыгивает. Поздно! Он держит ее крепко. Он, как железный солдат, врывается в расколотую тараном стену, ломает сопротивление. Раздавлены лепестки розы.
- Нет, Публий, нет!

Напрасны крики, она смиряется, только досада брызжет из ее глаз: «Нет, публий, нет!.. Если ты не переменишься, будет конец… делай, делай свое… Но знай, любая женщина с тобой становится рабыней, забывает, как любить. И всегда будет искать другую любовь. Так и знай, Публий». Не слышит милый. Он сжимает ее плечи, вдавливает в постель. Его охватывает чувство, близкое мести. Штурм окончен полной победой, и он рассмеялся, опрокинувшись на спину.

- Хорошо тебе, милая?
- Ах, Публий, ты плохой ученик. Самый бестолковый и грубый. Ты просто варвар и долго еще останешься таким.

Гречанка спрыгнула с постели, простоволосая, обворованная, лишенная тайны и благодарности. Сердитая и расстроенная, она не пожелала спать с милым своим римлянином.

                3. ПРОГУЛКИ ПО РИМУ
               
                (Победы Коринны)

Что-то не поймет сердце, чего ему хочется? То ли звучным стихом Эврипида усладиться, то эллинку поразить зрелищем столичным? То ли Рим показать Коринне, то ли Коринну – Риму?

- В город! Сегодня мы едем в город.
«О, если ты, дорогой друг Сенека, захочешь узнать, каково быть Богом, дарующим радость, если захочешь увидеть беспрекословное повиновение твоему желанию и если тебе нужно чудо превращения вражды в любовь – подари своей милой (так и быть, поделюсь своим опытом), подари милой зрелище! Дело, сам понимаешь, нетрудное, зато увидишь, какое сияние вспыхнет в глазах, какой ураган благодарных чувств обрушится на тебя…»

- Для начала – в театр!

«…и звучный поцелуй положит конец самой ужасной ссоре, самой принципиальной размолвке. А для тебя сразу же начнется первый акт веселой комедии. Сборы, сборы… Что надеть? Конечно же столлу, но какую – голубую, красную или цветастую? Что обуть? Высокие котурны, мягкие сапожки, персики или бавкиды? Чем прическу украсить? Лентой или платочком, сеткой или колпачком, а может, покрывалом с диадемой? Сыпется, сыпется из маминого шкафа ворох цветных лоскутов… Но главное – образ! Кем быть – скромным полевым цветком или пышной розой? Утренней зарей или блистательным солнцем? Белой весталкой или черною жрицей трагедии? Суета, суета… А ты располагайся удобно, друг Сенека, сегодня ты арбитр, высший авторитет и самое лучшее зеркало. Тебе не нужно спорить, убеждать. Улыбка удовольствия или гримаса сомнения – и выбор сделан. Перед глазами пятна краски, блестки и… все оканчивается ничем, милая не знает, на что решиться…»

- Все зависит от того, с кем мы встречаемся.
- Не знаю, пока не знаю.

Однако, в самом деле, куда ее повести? Сегодня в Большом театре играют «Медею», там важные господа, достойные матроны, может, даже сама госпожа Ливия, весь Палатин и Капитолий… И вдруг, появляется он. С гречанкой. Хм!.. А может, набережная Тибра? Там – Помпоний с дружками-солдатами, там Месаллин с клиентами, там много знакомых… И вдруг, он. С гречанкой. Хм-м… Тогда, может, в балаган? Там весело, музыка, там – Хлида, Либа и Пито.
Однако до города далеко, а милая надолго уселась перед зеркалом. Вот она положила румяна и долго смотрит. Показалось много. А теперь мало. Выше, ниже? Вот ударила пальчиком и заалело горячее пятнышко, бросая отсвет на веселые карие глаза. А теперь расчесать брови маленькой щеточкой, и чтоб волосок к волоску. Лицо у милой широкое – рисуй, что хочешь: Венеру, Диану и даже Юнону.

- Но дорогая, ты уже поменяла пять причесок и десяток платьев.
- Я так понимаю, дорогой, ты хочешь меня – как это по-римски? – демонстрировать. Поэтому дело не только в платье.

Гм-да. Разгаданный замысел уже не замысел, но все равно… Ах, если бы Сабинна увидела Коринну, а Коринна увидела Камиллу, если бы все увидали его с красивой женщиной, вот этот будут – как это по-гречески? – «бомбус»! Одни будут удивляться, другие завидовать, Коринна будет ревновать, а Публий радоваться…

Милая вышла на середину комнаты и остановилась, опустив глаза.
- Хорошо ли дорогой?

Три богини! Голова ее гладко зачесана на пробор и обвита косами. Белый пеплос и белые котурны… и вся она – белая, только серебряная нитка в волосах, только лодыжки перевиты тонким ремешком, только бледно-розовая туника скромно улыбается из-под тяжелых складок. Но и эта добродетель закрыта наискось от плеча до пола углом плаща, будто обломок тарелки, да еще с вышивкой. Публий не в силах скрыть досады:
- Но так одевались еще во времена Троянской войны!
- Ну и что?
- Это дурной вкус.

Нет, это не годится. Где вырез, где прозрачный рукав? Где шея, нога, спина? Бюст, талия, колено? Где прозрачность, легкий аромат порочности, где интрига? Тут же не на что смотреть! Что скажут люди, увидев его с такой провинциалкой? Умбрская баба! Обломок бедняцкой посуды.
Публий кричит, досадует, подруга обижена, но переодеться наотрез отказалась.
- Ах, так? Хорошо же!.. На форум ни ногой, друзьям не покажу, а о театре не может быть и речи!

Закрытые носилки в четыре эфиопа поспешно спустились с Садового холма на Фламиниеву дорогу и решительно свернули к реке на грязные улочки Подола. Туда, где мальчишки пинают надутый свиной пузырь, собаки лают на недосягаемых кошек, где грязь, пыль и вода в смрадных канавах.
Ах, как он мечтал показаться на людях с нарядной богатой любовницей, украшенной и обнаженной, как персиянка. Чтоб она лежала и смотрела на него снизу вверх, и чтоб так через весь Рим, мимо Капитолия и Палатина…
А теперь – вниз, к реке, на Субуру! Пусть ее укачает, опрокинет, пускай надышится смрадом заболоченных улочек, пускай надоест, а там и повод найдется, чтобы вернуться в деревню. Только бы не встретить знакомых и соседей.

Но к досаде Публия знакомые на каждом подворье его окликают, и даже те, кто высокомерно глядел, теперь вскидывают удивленные глаза: «Привет, Публий!» И слышится ему: «Какая приличная женщина с нашим беспутным бездельником, – и уже вслед: – эллинская невеста». Гречанка отзывается вежливо и глядит приветливо. Публий искоса поглядывает на подругу. Все равно – простушка!
Вот уже солнце вниз покатилось, а носилки все кружат по кривым улочкам, и вдруг въехал Публий к площади под дубом. Вокруг подмостков, как всегда, толпа, свистит и хохочет. Публий толкнул эфиопа – мимо и быстрее! – но поздно. Соссий поднял глаза, на его лице отразилось изумление, он внимательно рассматривает женщину, лицо его сочится маслом.

Толпа оборачивается. Публий быстро опускает штору, но поздно. «Публий, иди к нам, покажи красотку!» – «Публий, это – Коринна?» Публий молчит, зато гречанка пышным жестом прикладывает руки к груди и шлет всем воздушные поцелуи. А вслед несутся приветствия: «Коринна, не доверяй ему, он – враль!» Гречанка беззвучно смеется.

- Ты отсюда таскаешь лавры, милый?
Все равно Коринна – простушка. Жарко. Пыльно. Стадо мычит, поспешая ко дворам. Вдруг Публий шарахнулся в сторону. На мосту претор Камилл, окруженный полицейскими. Выпучил воловьи глаза, надулся, сейчас заорет: «Выгоню, уволю!» Публий ни жив, ни мертв, растерялся и прячется. Носилки закружились, покосились, опрокидываются. Рев, мычание, испуганные глаза коров… Но вдруг рука претора медленно поднялась. На лице «тестя» появляется нечто, похожее на волчью улыбку, и кордон полицейских расступается.
Только за мостом Публий пришел в себя, услышал смех гречанки.

- Что случилось, дорогой, ты чуть не залез под брюхо коровы?
И она весело изобразила, как Рублий ринулся в стадо, как мычали и кружились телята. Публий размышлял, что могло произвести на претора Камилла такое впечатление: носилки с бахромой? Или, может, он решил, что Публий разбогател? А может, гречанка? Публий внимательно и недоверчиво посмотрел на веселое лицо Коринны – все равно простушка! И скрепя сердце, велел ехать в город.

За мостом кончался Рим деревянный и начинался Рим каменный. Дневная жара спадает, город оживает. Нарядные толпы заполняют улицы: молодежь спешит на набережную Тибра, старики в гости. Открываются храмы и театры.

В тот вечерний час по Этрусскому переулку идет красивая пара: молодой самоуверенный мужчина в широкоплечей тоге, накрахмаленный и блестящий, рядом – воздушная и восторженная, как белый мотылек, женщина; она живо интересуется всем, что видит вокруг: «Публий, смотри, какой красивый фикус, лотос и виноград! Почему они здесь?» – «Потому что это священные цветы». – «А почему они за оградкою?» - «Потому что священные». Впрочем, его самоуверенность кажущаяся; на самом деле он беспрерывно всматривается в глаза встречных, будто хочет понять, что они думают о его подруге и о нем самом.

- На кого они смотрят – на тебя или меня?
- А как должно быть, милый?
А теперь поворот налево и выход на Священную улицу. Вот справа – храм Весты, в алтаре горит вечный огонь, его поддерживают молодые девушки, которые отказались от дома, семьи и посвятили свою жизнь богине. «бедные девушки. Наверное, они разочарованы, сироты или больные?» – «Как раз наоборот. Веста отбирает самых красивых». А вот и Сабинна! Смотрит сквозь огонь. Воздух накаленный струится и дрожит, и кажется, что хрупкая Сабинна истаивает в огне и исчезает.

- Как эта девушка смотрела на тебя!
- Она смотрела на тебя, милый.
- В Риме красивые девушки, правда?
- Правда, милый.
Публий искоса взглядывает на подругу. Ни тени ревности. Это слегка досадно.
А вот всемирно известный форум. Статуи отцов города. Это – трибунал. А вот храм Януса, опять открытый, значит, Рим опять где-то воюет…
Но тут Публий замечает, что подруга его пользуется слишком пристальным вниманием, солидные граждане внимательно осматривают ее греческий наряд, оглядываются. Публий сердится.

- Если ты не будешь смотреть только на меня, держаться обеими руками, то никогда больше не пойдешь со мной в город…
Гречанка хохоча приплясывает, глаза ее сияют счастьем и благодарностью.
- …и в следующий раз не становись на котурны, а надевай персики, иначе меня совсем не будет видно. Что делать, я не так красив, как ты.
- Не страшно, милый, соединение большего с меньшим допустимо.
Публий еще раз осмотрел подружку и, вздохнув, повернулся к набережной.

Римская набережная. Гречанка приостановилась в изумлении. Бесконечная аллея кипарисов и мраморные белые портики, отраженные в водах реки. Двумя встречными потоками движутся толпы гуляющих квиритов – парами, семьями, пешком и в носилках. Молодые люди носятся шумными компаниями. Квириты важно приветствуют друг друга, останавливаются в прохладной, свежей тени портиков. Удивительный народ – даже на прогулке самоорганизовался, как колонна солдат на марше. Но больше всего удивляет гречанку вызывающая роскошь нарядов. «Кто эта женщина на колеснице, царица, наверное? И еще одна, а там – еще… В пурпуре с золотом. В прозрачном с блестящими нитями, такими тонкими, что будто окутана серебряной паутиной. А у той на голове – капитель коринфской колонны в натуральную величину…» – «Да-да, – ворчит Публий, – вот так одеваются римлянки! Не то, что некоторые простушки».

Плывет толпа по набережной в два встречных потока, замыкаясь кольцом. Кого здесь только ни встретишь!
- О, публий, попался! – Месаллин бросился навстречу. – Куда ты исчез? Тебя нигде не могут найти, а ты нужен… А это кто – она? Как ее… Коринна? Она гречанка? В полиции записалась? Ха-ха, шучу!
- Ты, Месаллин, много говоришь, – голос Публия дрогнул, многолетняя зависимость от генеральского сынка давала себя знать.

- А что? смотрите на него! Петух темечко давно не клевал? – Месаллин тюкнул пальцем в лоб Публия, компания захохотала, Месаллин улыбнулся гречанке. – Ты знаешь, кто он? Сказать ей? Сказать? У него в деревне две жены, а здесь невеста. И любовниц раз, два, пять… пальцев на руках не хватит. Что молчишь, гречанка? Скажи хоть слово.
- Эллинка, – женщина гордо вскинула голову. – Это ему считается.
- О, какой приятный голос! Хорошо… Ну, так где вы устроились? Пригласите меня. Не хотите? Понятно… ха-ха, я и так знаю – у Сенеки. Что, угадал?

- Ты вроде колокольца на шее коровы, что первой в стаде, – поддержка гречанки выпрямила Публия.
- Обиделся? Ну ладно, идите, любовники. Придешь, когда деньги кончатся. Дорогу к Месаллину знаешь… А ты мне нравишься, красотка. Ладно. Мы еще встретимся, Коринна.
Римский бульвар. К вечеру толпа становится гуще. Солнце увязло в густой листве деревьев. От реки потянуло свежим ветром. Все оживает. Движение быстрее. Громче голоса.

Публий и Коринна подымаются на портик. Теперь Публию льстит внимание, которым пользуется гречанка. Искоса наблюдая за ней, пытается понять, чем она привлекает взгляды квиритов? Удивление борется с упрямым недоверием. Все равно простушка. А ему-то нравятся другие.

- О, Проперций идет! – Публий взмахивает рукой. – Секст!
Высокий худощавый римлянин походкой корифея идет по набережной, игнорируя приветствия и восторженные взгляды. Пронзительные глаза ищут кого-то в толпе. Знаменитый поэт подымает досадливый взор. А, Публий? Но увидав гречанку, останавливается, присматривается и круто поворачивает к портику. «Это учитель, Проперций! – шепчет торопливо Публий. – Цинтию свою ищет. Как он поседел, а ведь ему всего тридцать два…»

- Познакомься…
Они встретились на ступенях, Публий поцеловал учителя в плечо.
- Мой учитель, Секст. Это – Коринна.
- Мальчишка, идешь по моим следам или перебегаешь дорогу?
- Иду по твоим следам.

Проперций покосился на гречанку, ворчит: «Наверняка уже опозорился целым рулоном стихов? Ногти в ярости грыз? Ногами топал, бодал рогами запертую дверь… Короче, много написал?» Публий влюбленно смотрит на Проперция. Проперций с ненавистью разглядывает гречанку.
- Она имеет отношение к искусству?
- Нет, но как будто грамотна. Играет на струнах.
В быстрой перемолвке мужчин послышалось пренебрежение.
- Разве так важно женщине петь и танцевать? – эллинка окинула взглядом столичную знаменитость.
- Вот как? – прорычал корифей. – Что же по-твоему важно?
- Геникей лучше салона.
- Это декларация или твое убеждение? – римлянин криво усмехнулся, в его глазах недоверие, еще глубже – боль. – Ты хочешь сказать, женщина, что не делаешь ему черную жизнь?
- Дело женщины – желание мужа.
- Ого! До сих пор я был уверен, что они воюют беспрерывно и убивают друг друга.
- Всяко бывает, но война коротка, а мир в доме и согласие вечно, – и поглядев на корифея с жалостью, гречанка добавила проницательно: – Есть женщина, которая, поняв мужчину, причиняет ему боль, другая, поняв, – лечит.
Поэт смутился, покраснел и, ускользая от сочувственно-оскорбительного взгляда женщины, высокопарно воскликнул:
- Мой юный друг, я жалким завистником стану!

Юный друг стал пунцовым от такой похвалы, тем более, что она была искренней. И было неловко. Гречанка отвела взгляд от знаменитости. Казалось, она составила мнение неприятное и тяжелое, больше не смотрела в его сторону.
Публий счел нужным переменить тему.

- А вы с госпожой Цинтией опять расстались?
- Да, но плакать не о чем. И вспоминать не о чем.
Проперций ответил, будто отрубил, но в голосе его не было тоски. Он не отрывал взгляда от гречанки. Неприлично долго. Наконец, встрепенулся и с высокомерным безразличием промолвил:
- Приходи ко мне как-нибудь вечерком. И ее приводи. Поговорим, что лучше: брак, дети, геникей или свободная любовь?.. Двоим с пожеланием счастья, Публию и Коринне.

Гречанка не ответила, держалась строго и отчужденно. На лестнице знаменитый поэт еще раз обернулся и быстрым взглядом окинул женщину. «Нет, не похожа, совсем не похожа», – пробормотал он, усмехаясь.
- Боги сделали тебе подарок, Публий. Предсказываю вам долгую жизнь. Прощайте. Я вас жду. Непременно.
- Я напишу песню, как твоя! – выкрикнул хвастливо Публий. 
- Не сомневаюсь. Ты не успокоишься, пока не дойдешь до крайности.
И сойдя с портика, корифей пошел по набережной. Прямой, молодой, но совсем седой.

Публий не сдерживал изумленной радости:
- Ты победила кипучего Проперция! Меня он не приглашал.
- У слепца под ногами мерцает тропинка.
- Он одинок и болен.
- Кажется, это твой идеал? Пусть оберегут тебя боги от таких мыслей и такой жизни.

- Но Секст сказал «счастливец»! Секст завидует мне. Он признал Коринну выше Цинтии, а ведь он ставил Цинтию второй, после Елены! А какие слова он находил для нее: «Роз лепестки в чистом плывут молоке». А потом: «Цинтия верх красоты, Цинтия ложь и обман». И вдруг – Проперций влюблен в Коринну! Ведь он покраснел, он глаз не мог оторвать от тебя. О-о-о! Коринна-триумф!
Публий радуется, как дитя. Теперь он покажет Коринну всему Риму и миру! Эврика! Гречанка снисходительно улыбаясь смотрит на дружка.
- Мы идем в театр?

Театр? Да, конечно. Теперь куда милой угодно! На площади три театра, а вот и афиша, выбирай: «Грыжа Паппа» или «Невеста Паппа»? А вот классическая игра: «Сам себя казнил». Рекомендую, там хвастливый головотяп, пронырливая гетера, старый отец и влюбленный сын – типы, что надо! Играют без масок. Импровизируют на ходу. Куда пойдем? Там одурачивают мужа, там – старого отца, там – самого себя. Выбирай.

- Но ты обещал Большой театр, Публий?
Да, конечно. Но театр Помпея закрыт. Там вместо спектаклей устраивают торжища и аукционы, в нефах – лупанарии, а между колонн – балаган. Но милая не хочет смотреть мимов между колонн, она хочет в театр из белого камня! Хорошо, в следующий раз он покажет ей настоящее искусство, а сегодня посмотрим скандальчик с песнями и танцами.

- Не хочу скандал. Хочу греческую драму! Публий, ты же обещал мне «Медею». Неужели у римлян настолько испорчен вкус?
- Нет, римляне любят театр, но римляне считают, что в греческом слишком много слов, а драмы слишком длинные, потому с большим удовольствием смотрят короткие пантомимы.
- Не люблю! – упорствует милая.
- У нас все любят балаган. Сулла любил, Цезарь любил, даже Август приходил тайком.
- Варвары!

Площадь перед балаганом огорожена щитами. У входа толпа, за полотнищами визг, хохот. Гречанка остановилась у порога. Нет, туда она не пойдет.
- Публий, привет, Публий! – набежала веселая компания девиц, накрашенные лица, короткие туники. – Публий, что давно тебя не видно? Почему не приходишь? Хлиба твоя скучает, Хлиба тоскует, совсем исхудала. Говорит: «Публий единственный!»

Публий покосился на гречанку – лицо ее спокойно, только губы чуть дрогнули в усмешке. А девицы перехватили тревожный взгляд, переглянулись и затараторили:
- Нехорошо забывать старую любовь, зайди!..

Публий важно поднял руку – всем привет!
Но тут раздался счастливый протяжный визг:
- Публий! Пу-ууу-блий! Дорогой, а чего ты такой красивый? Куда идешь?
Лицо длинноногой девицы светится неподдельной радостью, но подружки толкают ее: «Разве ты не видишь, он идет в театр…»
- В театр? А почему ты не берешь нас в театр?

Публий хмурится и начинает сердиться, а подруги втолковывают недотепе Пито: разве она не видит – ему есть с кем идти в театр! И только тут с высоты своего роста Пито замечает спутницу Публия.
Гречанка, подняв голову, рассматривает фриз театра, украшенный девятью музами в компании с Аполлоном; греческие боги на крыше римского театра доставляют ей видимую радость. Но вот она отвлекается от созерцания мраморных статуй, спрашивает тихо:
- Все? Можно идти?

Девицы расступаются. «Извини, дорогой, извини…» Публий и Коринна проходят, вслед им несется язвительный шепоток: «Это что, его любимая пассия? Ха-а-а! А мы думали – ископаемая статуя из старого света… А прическа, прическа. О-о-о! А хламида, хламида! У-уу! Так она – гречанка?!»
Гречанка вздрогнула. Сжалась. Но вздохнув, опустила голову и смиренно приняла выходку римских девиц. Как и подобает иноземке.

Коринна лукаво усмехается. Милый обманул ее, а она так готовилась! Ну что ж, возвращаемся домой?
- Может, спустимся в таберну? За пару медяков можно печенье взять и квасу овсяного выпить.
Но милая смотрит так настороженно и жалобно.
- Что случилось?
- Ничего. Спроси сам себя, только честно.
- Нет, но если ты не хочешь…
Гречанка смотрит полуприкрытыми глазами на милого дружка, усмехается.
- Ну что ж, если милый так хочет!..

В подвале душно, смрадно и темно. Разносят вино и сладости. За столом компания молодых людей, за ширмами визг и хохот. Кто-то поет. Мелькают тени.
«Публий, привет! Иди к нам». Боги, какие у милого знакомые! Таких в Элладе называют собачниками. Неужели милый из их числа? Ну что ж – причуды богача… Публий занимает столик под лампой, чтобы все видели его женщину, которая с ним. Публий взял большой стеклянный кубок вина. Коринна щиплет гроздь винограда. И хоть гречанка чувствует себя, будто рыба в воде, еще есть время, еще можно уйти. Об этом просят глаза милой. Но Публий собирает вокруг друзей, громко смеется, пересказывая сцены пантомимы, на которую милая отказалась пойти.

Но вот толстомясая девица за дальним одиноким столиком подымает голову. Венок сбился с ее белокурых волос, повис над чашей. Она слышит знакомый голос, но не поймет откуда? Обводит мутным взглядом потолок, стены и останавливает недоуменный на Публии. «Что сейчас будет!» – взвизгнул чей-то голос.

- Спьяну мужа не узнала, – хохотнула гречанка.
Публий удивленно взглянул на подругу. Но вот девица Хлида встряхнула головой.
- Здравствуй, Публий, здравствуй, дорогой!
- Привет, Хлида, – откликается он и отворачивается, показывая, что занят.

Девица, покачиваясь, рассматривает гречанку – госпожа или такая, как мы? Так и не поняв, оглядывается на подруг, морщит по-собачьи нос.
- Смотрите, здоровается, а я думала – побоится.
Гречанка отщипывает виноград. Спокойствие ее таит опасность, и Хлида, не зная, как себя вести, снова оглядывается, призывая посмеяться вместе с ней над гостьей.

- Вышитый подол!
Гречанка ответила тем, что аккуратно положила ягоду в рот, обнажив чуть больше острые зубки. Это обозлило Хлиду, и она, решительно унизив «госпожу» до «подруги», ехидненько пропела:
- Расскажи, как живешь, подруга? Как он?.. говорил, толковал про любовь? Орехи дробил зубами? Дверь обкладывал цветами?
Публий покосился тревожно на гречанку. Приходил – не приходил, говорил – не говорил, – любой ответ вызовет истерический хохот Хлиды. И всей компании. Чем ответит милая? Коринна отщипнула ягодку.

- Меня этим не купишь, – спокойно ответила так же, не глядя.
О-о-о! Хо-хо! Ого! Опьяненный мозг Хлиды найти достаточно сильного ответа не мог, и она, спесиво подбоченясь, впилась глазами в соперницу. Компания хохочет.
- Чем же он отворил твою калитку?
Гречанка выдержала паузу, дожидается тишины и внимания.

- Он протиснулся в узкую щель, приложив большое старание.
- О-о-о! Такая узкая щель?
- Игольное ушко.
- О-о-о! И как всегда, с песней?
- С молитвой.

Раздельно и веско ответила гречанка, обведя глазами всех. О-о-о! Компания переглянулась. Гречанка умна, благородна без хамства. Симпатии на ее стороне. Публий самодовольно огляделся – его женщина ведет себя достойно! А Хлида дура. Скалится и приседает от бешенства. Лучше бы слезы. Нет, лучше бы они поссорились. Или подрались. Ах, славный был бы скандальчик, на весь Подол, а может, и на весь город!

Но Хлида вдруг обернулась и, подражая гречанке, ласковым голосом проворковала:
- Что ж ты, миленький, примолкнул, голубок? Спой песенку, ту, что когда-то напевал для меня: «Тут красавица Хлида вошла в распоясанной легкой рубашке. По белоснежным плечам пряди струились волос. О, что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!..»

- Хлида, зачем это, Хлида?
- Как были груди полны, только б их страстно сжимать…
Публий заерзал, смутился и бросил горящие смущением и стыдом взгляды на гречанку. Под опущенными ресницами струилась презрительная улыбка, на груди вздрагивали складки туники.
- Так и говорил? – осведомилась Коринна.
- А ты не спросила, почему смяты обе подушки? И почему скрипит его убогая кровать?
- Не спрашивала. Не видела. И не бывала.
- Ха-ха! Как это – не бывала?
- Поостереглась заразы.
Таберна вздрогнула от хохота. Хлида побледнела. Публий решительно взял за руку гречанку.
- Пойдем отсюда.
- А чего это я должна?

Скандально взвизгнув, Коринна круто повернулась и, усевшись в тесный кружок компании – пускай говорят! – подмигнула весело и бросила в рот ягодку.
И остался Публий один на один с разъяренной Хлидой. Заголив ногу, она села на стол.
- Что ж ты не радуешься встрече?
- Перестань, Хлида.
Хлида глядела остро и неотрывно, шептала торопливо:
- Останься у меня. Останься. Пусть уходит… Пойдем ко мне… Публий! Что ты? Смотри на меня, смотри… Вспомни, сколько ты радовался. Вспомни! Разве она лучше?
- Хлида, прошу тебя…
- Да-да, пойдем, сделаю все, как ты захочешь…
- Хлида, Хлида… 
   
Мягкий, тихий голос будит воспоминания, трогает ее чувствительную душу. В голосе дрожала слеза. «Нет?» – «Нет». Воспоминания и жалость к себе еще больше взволновали Хлиду. Потеря дружка, победа неизвестной женщины, поражение на глазах подруг. Оскорбленная девица теряет голову. Ее руки обняли его не любя. Пальцы гладили лицо, не ощущая нежности. Поцелуй. Еще поцелуй, и соперница не выдержит, уйдет, а он останется…

- Хлида, прекрати! – крикнул он и вырвался.
Смех гречанки. Смех друзей и подруг.
Хлида отшатнулась. Тоска и стыд. Жар в лицо… Тра-аах! Ах! Дорогой стеклянный кубок рассыпался о стену. На щегольской тоге растекалось алое пятно. Гости ахнули. Публий отступил. «Сумасшедшая!» Но Хлиде этого мало, в изменника летит все, что под рукой. Он топчется у стены в луже вина и соуса. Так, Хлида, так его, Хлида! О, наша Хлида становится настоящей куртизанкой. Все видели, как наша Хлида колотила благородного всадника и судью!

Сколько продолжался бы этот позор и чем бы закончился, если бы не гречанка. Отщипнув последнюю ягоду с виноградной кисти, брезгливо сказала:
- Полно! И для ночного горшка есть мера.
- Не поняла. О чем ты?
- О пьяной женщине, – гречанка аккуратно укладывает складки длинной накидки. – Всего вам доброго. Приятно было познакомиться.
Милая прощается с компанией. Милая смеется, дружелюбна и весела.
- Прощай и ты, подруга Хлида. Благодарю. Ты все правильно делаешь. Ха-ха! Я с тобою полностью согласна.
- Корова! Гречанка! Вышитый подол! – Хлида не может найти оскорбительных слов и вдруг поняла: тайна безупречной гречанки под покровом. – Длиннополая! Нога кривая!

И тут гречанка, до сих пор смеявшаяся, остановилась. Медленно обернулась и впервые оценивающим взглядом окинула римскую девицу, ее короткую тунику, щиколотки, ремешки, обнаженные колени. Оглядев, сморщила нос и, приподняв вышитый подол длинного своего плаща до колен и выше, показала свои ноги – упругие, стройные. Всем. Обстоятельно и вкруговую.

- Если хочешь – обменяемся. Обе будем в выигрыше.
И пошла по лестнице вверх, пятная каждую ступень. На площадке сняла и бросила свой плащ вниз Хлиде.
- Прикройся.
Так окончилась встреча гречанки Коринны с подружками коварного Публия.

Странная пара шла по Риму в тот вечер; квириты оглядывались, пытаясь разгадать, что между ними общего? Она – достойная женщина в белоснежной одежде, аккуратно причесанная, волосок к волоску, будто только от зеркала. А за нею  - растерзанный, заляпанный мерзостью мужчина. Он растерян и льстив, она торжествующе высокомерна, пылает пунцовым гневом.

- Я знала, знала, еще когда ты звал, что ты подставишь меня.
- Я люблю тебя.
- Не прикасайся ко мне, – вскрикнула, – ты грязный и мерзкий!
- Я люблю тебя!
- Этот конфуз, Публий, я тебе никогда не забуду.
- Все любовались тобой.
- Нашла чем уязвить – вышитый подол!
- О, да-да! Но ты славно ее отделала.
- Я сразу заметила: ей не идет короткая туника – как это по латыни?
- «Мини». Да, это была чудесная сцена. Третий аргумент был оглушительным.

Гречанка круто остановилась.
- Ты прекрати смеяться! Ты же ее любил.
- Я? Ну что ты!
- А чего ты чешешься? Да-да, ты чешешься. Я заметила, когда ты врешь, у тебя зуд, а сейчас тебя будто жжет.

Гречанка брезгливо отряхивает руки милого дружка и стремительно идет прочь, развевая пышные одежды.
- О, я знала, что не я буду смотреть Рим, а Рим будет смотреть на меня. Это же надо такое замыслить!.. Я должна была утереть кому-то нос. Я утерла?
- Ты сегодня победила всех. Сенеку, Проперция, Камилла. Ты победила форум и набережную. И теперь, да-да, теперь мы поедем в Сульмону. Я хочу показать тебя отцу и матушке.

Гречанка остановилась. Лицо светилось тихой радостью.
- О, мой дорогой!
Она останавливается и стряхивает соус с тоги милого, вычесывает гребнем волосы без тени брезгливости.
- Да, эллинская невеста! Пускай все говорят: эллинская невеста!
И еще есть у Публия заветная мечта. Мечта, такая мечта! Что? Какая еще мечта? Но он знает, милая не согласится ее исполнить. Ах, если бы милая согласилась!
- Все, что муж пожелает!
- О-о-о! Я хочу пригласить тебя в дом генерала Месаллы.
- Нет, нет!
- Генерал покровительствует поэтам, и я хочу репезентовать Коринну.
- Нет, нет, нет!
- Это помогло бы мне победить.
- Ну хорошо, посмотрим.

Лицо милой на фоне римского форума. Прекрасное гордое лицо, белее мраморных плит. «Глаза твои прекраснее священных цветов, ты оживляешь древний форум, ты украшаешь седой форум, счастлив форум римский, что увидал Коринну».   
Здесь были Публий и Коринна!
       
                4. БАНКРОТ

                (Провокация)

Связка тоненьких звонких колечек радостно и игриво кружится над головой.
- Публий, что это? Угадай.

Публий осторожно покосился и отвел глаза (ну, начинается). Но колечки звенят, колышутся уже перед глазами, и слышит он настойчивый и вкрадчивый шепоток:
- Публий, как это называется, Публий?
- Какая-то безделица азиатская.

- А зачем, зачем она? Да, ты скажешь – носить. Но где – не знаешь.
Публий хорошо знает, что это и где носят. Он даже знает, кто подсунул милой эти побрякушки краденые и какую заломил цену. Но мелких денег нет, крупных тоже и вообще все деньги давно кончились. Поэтому он подбрасывает колечки – пустышка, чепуха! – и дает им упасть.

О, кошка не бывает проворнее, хватая мышь, сокол, на лету сбивая цаплю, – стремительнее милая подхватывает браслетки, вытирает рукавом, в глазах милой такая радость, будто она всю жизнь искала сокровище и вот – нашла.

- На ногах! – выкрикивает эллинка. – Такие браслеты носят в Риме на ногах!

И вытянув ногу в струну (куда девалась щиколотка и пятка?), продевает ступню сквозь колечко. И так, с упоением и грацией, и раз, и два, и пять. Изумленный восторгом Публий вынужден согласиться – вещица хорошая… Но это еще не все: пусть он послушает, как они звенят! И надев на обе ноги все браслетки, закружилась. Как это хорошо, как остроумно! Все время ощущаешь свои ноги – «динь-дон!» – а милый всегда слышит и днем, и ночью: «динь-дон!»
- Это просто чудо. Музыка. Песня!

Песня? Публий остановил на подруге возмущенный взгляд. Это – песня? Песня здесь – на истертых клочках казенной бумаги, на восковых табличках, и не одна, а трижды пять. Целая книга песен! Стройные, звучные, есть такие, что самому нравятся. Да-да, впервые под свое простецкое, пахнущее соломой и навозом имя, Публий Овчина Нос, он подвел тысячи звучных строф.
- Вот это – песня!

И он торжественно взмахнул длинным рулоном, исписанным стихами. А что? Поняла. Успокоилась, отошла к окну и села.
А в библиотеке так хорошо. Книга, книга, серебряные стили, кисточки,  мраморные чернильницы. Бюсты великих глядят из глубоких ниш… Милая, славная Коринна, ты в этих песнях, ты создала эти песни, ты сама – песня!

- А знаешь, дорогая, ведь сейчас тот редкий случай, когда Автор, Героиня и Песня – вместе. Чувствуешь? Понимаешь?.. А вот еще одна, «Каприз» называется.
- Как же мне приобрести эти вещицы? – не слыша, мечтательно вслух размышляет милая. – Конечно, у меня нет сейчас своих денег…

- Это удивительно! Это странно и даже смешно, – заводится Публий, – эллинка, воспитанная высоким искусством Фидия и Мирона, начхавшая на все римское, не нашла более достойного предмета восторга, чем эти колечки, отлитые в глине лукавым армянином и натертые грязной тряпицей! У тебя, оказывается, дурной вкус?

- Ах, эллинка, римлянка, азиатка! – взвизгивает скандально гречанка. – Но если это – как это по-римски? – оригиналис!
- Стыдно. Стыдно тебе…
- Я не понимаю, такие мизерные колечки…
- Именно, мизер. Смехотворная дешевка!
- Дешевка? Отчего же ты не хочешь подарить? А обещал звезды.
- Будут звезды!
- Наверное, ты скуп?..

О, как раздражает этот расквашенный, как помидор, рот. Эти щеки-подушки, этот клубок на темени, и все лицо, если приглядеться, упрямое, лобастое и - глупое! Опять звенит, натирает, пробует на зуб и стонет…
- А человек там ждет! Сказать, что не подходит нам?
- Да. И пусть убирается.

Замолчала, сдалась и потухла. Это все? Нет, не все! Что она ищет глазами, что трогает руками? Картину. Ковер. А теперь – вазу китайскую… Ах, как вспыхнули и расширились зрачки. Ах, как взметнулась бровь! Все бы променяла за эти колечки дутые… Опустила голову и плачет. И слезы, слезы-то настоящие. Будто росинки выкатываются из глаз на щеки и капают на эти подлые браслетки. И этак она может течь бесконечно?

- Перестань, прекрати, прошу тебя.
- Ну что ж… если не дашь ты, тогда я сама знаю, кто мне даст. Может, Грецин? Или Сенека! А может, Флав?
О-о-о! И в этот миг Публий горько пожалел, что он не солдат Цезаря, не моряк, не лотошник. Что он в ссоре с отцом, что не ходит на службу в преторию, что дядька его – позор! – у соседских собак отнимает кости. А может, так прямо и сказать: не мой это дом. Слуги. Сундуки с платьями. И все это – ложь и обман, с начала и до… Нет. Только не это. Нет. И Публий уже с ненависть смотрит на эти колечки, потому что они выдают его бедность с головой. 
   
- Публий, о чем ты думаешь, Публий? – испуганно спрашивает она.
- О вечности. Да, о вечности. И я удивляюсь: кому посвятил мои песни? Кого поставил в пример женам? Чье имя обессмертил?
- Кто получает больше наслаждения в любви: мужчина или женщина?
- Ну, это предел, финита! Подымайте красный шар… А я-то, глупый, глупый, думал – вот лучшая из женщин! Вот та, в которую боги вложили еще и разум. Все. Кончено. Я излечился от заблуждений.

- Что я сказала? Что сделала?
- Ты платой меня оскорбила!
- В дверь стучат. Там человек спрашивает товар.
А-а-а! Рабы, домочадцы, негодяи! Кто там смеется громко? Но я узнаю, кто подсунул эти побрякушки. Кто посмеялся надо мной.
- Перестань клянчить! Захочу дать – и дам.
- Заплатишь наличными?

А-а, жадная! Как изогнулась, даже ростом убавилась! Никогда не думал, что женщина может сходить с ума из-за какой-то фальшивки.
- Купи браслетки для Коринны, купи!
- Эти – не хочу! – (ничего нет в мире, непонятливее женщины).
- Купи, они такие красивые.
- Подделка, дешевка! – (а может, признаться?)
- Купи, купи, купи-и-и!
- Дешевка. Варварство. Позор! – (не признался – не разоблачен).

Глаза эллинки глядят сквозь слезы весело и лукаво.
- Купи… Они так тоненько поют.
   
 
                5. УРОКИ ЛЮБВИ

                (Продолжение воспитания варвара)


И снова ночь. Влюбленный шепот и поцелуев сладкий звук.
- Нет, нет, милый, возьми мою руку. Твердо и ласково. И смотри издали. Жди… А я озабочена, может, устала или скрываю обиду. Но ты смотришь, зовешь меня взглядом, и я начинаю понимать.

- Ты просто мучишь и дразнишь. Ты меня не любишь.
Ласково, нежно прикоснулась эллинка к лицу милого. Вот бровь. Медленно пригладила, волосок к волоску. Послюнила пальчик – вот другая. Еще посмотрела, попробовала изогнуть. «Прямые и ровные», – прошептала, будто узнала о милом что-то важное. И трижды пригладила.

- Ты только держи меня, не отпускай… Моим пальцам неловко, они некрасивые, потому что одинокие, поэтому они хотят дотронуться до тебя; они бы себе не позволили, если бы ты не был загадкой…
- Какая загадка? – бормочет Публий, прислушиваясь к ласковому пальчику.
А пальчики милой легкие, как воздух, нежные и щекотные, как крылья мотылька, от их прикосновения дрожь пробегает по всему телу. Вот она скользнула по горбинке носа. Нахмурилась, старается придать своему лицу выражение грозное, но у милой лицо круглое, глаза веселые – не получается орлиное.
 
- Носулько, носатенький! – поцеловала щекотно и рассмеялась звонко.
- Женщина ласкает – только себя тешит.
- У тебя такие догадки, милый.
Эллинка играет с ним, как девочка с куклой или мать с ребенком, и кажется – никто и никогда не был так внимателен, никто не ласкал так долго и подробно. Милая то рассыпается тихим смехом, то завораживает чуть слышным шепотом, и в сладком забытье Публий ощущает на себе следы мягких теплых губ.

- Капризный, Самовлюбленный, – и обведя изогнутые, пухлые губы милого, пригляделась, удивилась и захохотала тихо-тихо. – Нарцисс.
Уже луна прыгнула из зеркала в бассейн, головой вниз, уже лампа ночная мигает сонно, а милая только выцеловала глубокую впадину между ключицей острой и шеей Публия, и в умилении остановилась на родимчике.

- Ты для меня – тайна, и я хочу узнать, кто ты.
- Я – муж!
- Если ты – Нарцисс, то я стану лесной девой, призрачной и тихой, как Эхо. Если ты грозный Зевс бородатый – я стану ревнивой Юноной. Если Язон – как это по латыни? – экспансио? Я стану безоглядной Медеей. А может, ты – Полифем, страшный и лохматый?

- Я – Полифем!
- Коринна станет, кем захочешь. Веселой птицей, звонкой утренней, трепетной голубкой, как перед удавом, львицей, орлицей. Я буду Аспазией и Таис, герой, Венерой, Дианой… ты только дай узнать себя, Публий! Кто ты?
Ночь… ночь. Любовный шепот и поцелуев сладкий звук.

- Нет, Публий, нет. Не дрожи и не рвись, как маленькая собачонка. Это я должна содрогнуться от твоего взгляда и все забыть. Это я должна растаять еще до того, как ты поднимешься надо мной… Ах, Публий, ты не Нарцисс и не Юпитер. Не лев и не орел. О, Публий, ты всего лишь варвар.   


                6. КОРИННА – ГОСПОЖА МОЯ


«Что-то странное и непонятное происходит в доме: господин мой и муж ко мне переменился: не ревнует к арендаторам, отпускает в поле одну, не зовет в спальню среди бела дня, а ночью выходил на террасу – вернулся с синяком. Уж не заболел ли он? Уж не завелась ли у милого зазнобушка тайная?» Поглядела эллинка на милого дружка долго, пристально и решила остаться дома.

И опять шумная, суетливая столовая. Они – Коринна и Публий – за длинным столом. Публий возлежит на подушках, над ним эфиоп с опахалом, виночерпий и водолей по обе стороны, толпа слуг у стен – все как обычно. Эллинка любуется молодым мужем: как ему идет темный дачный загар, сдвинутые брови и закрытый рот. Как он свеж и юн в белой застольной одежде. Но почему опущены плечи и согнута шея, будто чья-то рука сдавила?

Между тем виночерпий наливает чашу. Глаза лукавые сузил.
- Подари монетку, господин-хозяин!
Публий подбросил денежку. Жадные глаза на лету оценили достоинство монеты, и слуга позволил медяшке упасть на пол. Слуги переглянулись. Между тем красавчик водолей, маскируясь тем, что устанавливает цветы перед госпожой, вкрадчиво касается ее плеч и страстно вздыхает. Эллинка строго повела бровью, но красавчик уже зашел с другой стороны, обнимая ее мимолетно, но тесно, глаза его невинны, он напевает – хозяйка так редко бывает в столовой, и он спешит стать любимцем госпожи, что в этом дурного? Эллинка усмехнулась. В самом деле, как много позволено слуге, если он красив и ловок.

А на дальнем конце стола происходит что-то из ряда вон. Милый хмурясь оборачивается к виночерпию и глухим, неуверенным голосом спрашивает: «Что это – вино?» – «Будь доволен и этим, – отвечает слуга. – Скоро останется только уксус».

Какая наглость. Даже благодушный Публий удивленно вскинулся. И тотчас отовсюду послышались голоса: «Кулаком в зубы». Но Публий, видимо, не умеет кулаком в зубы. Он морщится, поводя носом.
- Откуда вонь?
- Это рыба такая.
За ширмами смех, виночерпий ухмыляется. И веселый господин вдруг смолк. Эллинка посмотрела внимательно: этот старый виночерпий и мальчишка водолей несомненно затеяли зло. Они влиятельные в кругу слуг и хотят держать в руках господ. Неясно только одно – зачем?

Гречанка пристально наблюдает, ничто не ускользает от ее глаз. Еда, конечно еда. Вон блюда не доносят до стола, а те, что убирают, съедают, не донося до ширмы; оттуда слышен злой шепот, и вот уже половые подрались за кусок рыбы. Эфиоп, пятясь, исчезает за ширмами. Публий отмахивается от мух. Эллинка смотрит на милого с жалостью – плохой из тебя господовладелец, совсем никудышний. Публий только вздохнул и опустил голову.

И тогда эллинка возвысила голос:
- Что происходит в этом доме? Почему дом этот – грязный притон, а домочадцы – наглые постояльцы? Почему люди спят на полу, вместе с собаками, падают там, где свалит хмель? Даже у варваров в северных провинциях нет такого.
Все обернулись на властный голос госпожи. Даже Публий оробел, бормочет, что зло это неискоренимо.

- Но дорогой мой! – возразила госпожа. – Когда мы выйдем отсюда, у них будет пир, после нас они купаются в ванной, наглость дошла до того, что на нашей постели я видела следы чьих-то ног. Я не смогу здесь жить, здесь дурно, и у меня чешется тело.

- Да, да, ты права… Я вот прикажу…
Господин выпрямился. Но только открыл рот, как услыхал шепот: «Посмотри, вон тот араб за спиной хозяйки… что он делает твоей госпоже?» Публий присмотрелся. Так и есть: смазливый красавчик подозрительно близко стоит около гречанки, в глазах восхищение и страсть. «Видишь, как смутилась твоя любовница?»

- Негодяй, мне придется применить кулак и плеть!
Между тем красавчик водолей шепчет на ухо госпоже: «Хочешь, любовь моя, покажу тебе ту, которая нравится твоему мужу – вот она, смотри». Эллинка поневоле приглядывается и замолкает, потеряв запальчивость. И в самом деле, рядышком с Публием присела смуглая фракиянка, заглядывая в глаза, просит лакомство.да, да, милый слишком часто оказывал ей внимание, вкладывал ей в рот пирог с изюмом… И слышит эллинка ласковый шепот: «Измена требует мести. Я приду к тебе, когда он уснет».

Голос эллинки звенит обидой:
- Меня удивляет этот римский дом! Мне не нравится это смешение языков, это бесстыдство и разврат.
- А ты, видно, охотница целовать рубцы от порки, – шипит Публий.
- Но я не думала, что в этом принимают участие и господа, – отрубила гречанка.

- Вот я покажу ему плаху на Эсквелине. Там Меценат наладит топор.
- Но я не ревную. И не горю желанием заниматься любовью с твоими друзьями и прислугой.
И госпожа Коринна высылает из столовой всех. Она хочет говорить со своим мужем наедине. Толпа домочадцев медленно отступает, виночерпий и водолей не сводят с хозяйки глаз, прячутся за ширмами. Госпожа смотрит жестко, ее голос слышен всем.

- Мне кажется, здешним рабам в неволе живется лучше, чем иным на свободе. Этот дом надо чистить. Лишних отдать арендаторам. Молодым и здоровым место на огороде. пусть добывают хлеб своим трудом.
- Нельзя, – морщится Публий, – на огородах они бесполезны. Дать вольную – понадобится много полиции. Нагнали в город миллион рабов, а теперь не знают, что с ними делать.

- Но я не хочу видеть этих бездельников – как это по-римски? – провокаторов в своем доме. Управителя уволить, иноземцев – на родину!
Домочадцы взвыли, поминая прежних господ: «О, наш добрый, веселый Сенека! Он никого не заставлял работать на огороде и пасти овец, он не грозил колодой под топором Мецената, он по праздникам раздавал деньги. Неужели нас продадут этим жестоким господам?»

Но госпожа тверда. Она решила оставить в столовой только кулинара, уборщика и держателя опахала. Виночерпия – вон! Водолея – вон!
Челядь взвыла. Водолей и виночерпий прибежали и показывали один на другого. Вот что получается, когда госпожа любит господина, а господин госпожу. Ничего не получается.

- Столовое серебро переписать. Домочадцев переписать. Отчет – сколько зерна и вина поступает и уходит – на стол.
Публий пытался утихомирить рассерженную Коринну. В Риме ничего нельзя. Вот заставили солдат работать – получили Мария. Прижали сенат – получили Катилину, придавили гладиаторов – получили Спартака…

«Да вот и сам, – усмехается проницательная Коринна, – пожалел монетку – получил вред, пакость». Так прекрасно начавшийся медовый месяц грозил закончиться раньше времени. Похоже, слуги сговорились.
«А где взять столько монет, чтобы прокормить этот гурт в сто голов? – думает Публий. – Ах, если бы не договор с приятелем, он бы ушел отсюда под любым предлогом. Но надо держаться, а то, пожалуй, слуги взбунтуются, вмешаются власти и у приятеля Сенеки могут быть неприятности. Гречанка этого не понимает. Как ей объяснить?»

Глаза Публия горели восхищением. Эллинка круто входила в роль хозяйки, но когда она предложила всех бездельников, немедля, греческим кораблем вывезти в северную провинцию греков Скифию, Публий воспротивился.
- Оставим пока все, как было.

И никого не наказал. Но теперь в доме установился порядок. Блюда со стола распределяла госпожа Коринна, и домочадцы прибегали благодарить. Виночерпий подавал Публию доброе кипрское вино, красавчик водолей с медным тазом стоял далеко у дверей, а смуглая фракиянка исчезла. Эфиоп усердно повевал опахалом и следил, чтобы ни одна муха не села на господина.

Публий был доволен. Простушка показала себя царицей. И вечером, лежа у нее под боком, он спокойно спал.


                7. ИСКУССТВО ЛЮБВИ


«Дорогой друг Сенека! Привет! Ах, как хорошо быть лекарем, исцеляющим боль. Как славно быть удачливым полковником, любимцем солдат. Еще лучше – оратором, чарующим толпу. Но несравненно сладостнее, друг Сенека, быть волшебником в любви! Ничего нет приятнее, чем видеть, как строгая эллинка теряет голову от прикосновения моей руки, как розовеет белое лицо, приоткрывается бутон губ, как цветок на заре; какие вздохи, переливы голоса… О, теперь я знаю, что слышал Одиссей, проплывая мимо острова Сирен. О, Сенека!..»

Волосы черно-золотым крылом разметались по подушке. Трепещут ресницы под прикрытыми веками, и красной каймой в полутьме горит сладостный рот. Луна только заглянула в окно, а милая уже развела бедра. Ах, как хочется смять, раздавить лепестки нежной розы. Поддаться горячей волне, толкающей в спину, вонзиться в мягкое женское и выпить разом всю ее сладость. Но – терпение! И еще терпение. Сначала поливай цветок – потом срывай. Так поэтически сказала эллинка.

А вот легкое змеиной движение. Маленькое тело Коринны замирает в ожидании… Но он оперся локтем на подушку и смотрит свысока, выжидая.
- Какие у тебя руки волшебные, милый, – слышится беззвучный шепот.
- Я – Нарцисс?
- Ты нежный Нарцисс, а я – Эхо, я только прозрачное протяжное Эхо.
Милая горит. Кровь отхлынула от щек, тело пронизывает роскошная дрожь. Но он тверд. У него руки Геракла, ноги Атланта, шея быка Аписа, и весь он, как гранит.

Тогда милая кончиками нежнейших пальцев прикасается к его лицу. Гладит шею, опускается к груди. Она будто слизывает с него какую-то необыкновенную сладость… Ее тело выгибается к нему навстречу, широкое лоно вздувается, как море – стон, нетерпение, жажда выхватить с неба животворный огонь… Она зовет его в себя. Но он тверд, как гранит, хоть и горяч, как солнце.

И чем нежнее ласки, тем теснее сжимаются руки, и вот уже чувствует он – расширяется грудь, тяжелеют плечи, на затылке подымаются жесткие волосы – удивительное превращение происходит в нем – весь он покрывается дикой шерстью и рыжий, желтоглазый, он в упоении рычит…

Коринна сбрасывает наваждение, в глазах загорается любопытный огонек.
- Публий, мне страшно. Публий, милый, ты любишь цветы?
Любопытная Селена глядит из зеркала. Вздрагивают кусты, подымаясь к окну. Милая щекочет его, повизгивая от страха.

Он молчит, лишь смотрит неотрывно.
Милая в обиде. Она отворачивается и кутается в покрывало. Это интересно. Но не очень. И он только кладет на нее тяжелую руку. Милая в гневе. Она отбрасывает одеяло. Она терзает и щиплет, душит его косой, топчет ногами. Это сильно. Но он только смотрит, он еще не знает, что ему понравится и что он возьмет. Он только держит ее крепко, определенно не отпуская. И милая ищет. Она – нежнейшая песня Леды. Бесстыдная страсть Сафо. Веселая, беспутная Флоралия… Но он – камень. Он весь снисходительное ожидание – что еще предложит милая?

Ничего. Обиженная и опустошенная, укладывается под его бок и затихает. Все. И Селена упала в бассейн, отступили кусты от окна.
И только тогда он сильно и властно привлекает милую к себе. Медленной рукой усмиряет ее непокорное тело, поцелуем укрощает обиду, ни один пальчик не обошел, ни один родимчик не пропустил. И снова румянец разгорается на щеках, под трепетными ресницами высыхают слезы, вспыхнул огонь, и сгорает обида.
Он кладет руки на бедра милой и подымается над нею.

Радостно встречает она мужа, раскрываются удивленные глаза, но не видят его – в них белые сады, цветущие луга, сверкающий солнцем простор моря – с тихим стоном уносится милая в эйфорию.
- Кто я – Нарцисс? Амурчик?
- Ты – Геракл!.. О, Публий, ты – Аякс.

И вот уже схлынула волна страсти, пронесся безумный порыв, и стала ясной голова. Уже Селена бледная и аврора румяная встретились в небе и нашептались, насудачились вволю, а он, Публий, все также тверд и могуч. Бесконечная сила в необъятной груди подымала невесомое тело. Сколько раз торжествовал он над восхищенной Коринной – не считал. Всех, в кого превращалась эллинка, он изведал и победил.

- Побереги себя, порвешь узду!
Милая заворачивалась в одеяла, забивалась в угол, но не было ей спасения ни на веранде, ни в холодном бассейне.
- О, Публий, ты – Юпитер!

Завистливая Аврора, жаркая и злая, заглянула в окно. Счастливым смехом встречает ее Коринна. Глаза милой светлее ясной зари. Ее руки ласкают и заботливо вытирают плечи милого, нежно обдувает влажную грудь – так нежат и холят скакуна, выигравшего большой приз. Она смотрит на милого дружка, как на чудо, будто они только встретились, будто он с неба упал, будто не она сама обучила его любовной науке. Им же овладевает чувство покойного снисхождения. Он, как медный обол, приобрел золотое достоинство и ощутил необычную силу. «Теперь все женщины – мои» – думает он усыпая и слышит непонятный шепот эллинки:

- О, Эйрена, Венера, Изида, пусть будет надо мной ваша милость. Может, теперь ты исполнишь мою мечту? Пошли мне радость. Пусть у меня будут двое таких – Отец и Сын.    

                8. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ МЕДОВОГО МЕСЯЦА.
               
                РАЗОБЛАЧЕНИЕ.

А медовые чудеса продолжаются по милости Деметры и чарам Венеры. Зреют сады, наливаются виноградные гроздья. Под строгим присмотром госпожи Коринны заполняются овощами закрома, лари зерном, в пруду плещет тяжелая рыба. Но у Публия своя программа, он приготовил милой большой сюрприз – игру в гроте Дианы. Но милая все смотрит на поля, у нее сегодня встреча с арендаторами, которые просят землю на Воловьем лугу, кроме того, она велела приготовить финансовые книги.

- У нас медовый месяц! – отмахивается Публий. – Зачем ты теряешь время? Зачем столько страсти? Все идет само собой.

- Милый, я скоро вернусь. Не успеешь перевернуть часы.
Везде побывать, везде успеть! Одних помирить, другим помочь. Усадьба приобрела приличный вид, а главное – отчетность показывает хорошие – как это по-римски? – перспективы… Госпожа возвращается домой – что там приготовил мой муж и господин? Краем глаза видела, он оплел виноградом вход в грот и пропустил внутри ручей, еще слыхала, что велел насыпать песок, а по просторным краям – пластами свежая трава. И вот она прикатила в усадьбу и спускается к реке, и остановилась у грота.

Боги! Грот украшен розами, на стенах флакончики с ароматным маслом. У входа ее встречает девушка в длинной одежде, венок цветов на голове, в ушах сережки, на груди гирлянды фиалок, румянец на щеках, блестят подведенные глаза.
- Публий, это ты?
- Нам надо немедленно ехать в город. Приехал отец! – Публий бежал вниз к реке, натыкаясь на деревья, цепляясь за кусты.
- Но милый, ты лучше поезжай один, привези отца, а я приготовлю встречу.
- Нет, нет. Прямо сейчас. На лодке, вниз по реке. Я сам буду править. Претор Камилл…

Публий в смятении бил веслами по воде, рассекая серую волну Тибра, но гречанка замечает, что милый не столько устремлен в город, сколько торопится покинуть виллу.

Но что это там, наверху? На веранде показались двое пожилых – мужчина и женщина. Седовласые и достойные. В окружении радостной челяди.
- Публий, они здесь! Вот же – отец и мать! Уже приехали.
Да, родители стояли в портике, между колонн и приветливо махали руками. Слуги указывали на Публия и его любовницу, в глазах мстительное торжество. И Публий, вздохнув, повернул к берегу.

Они поднимались наверх, лестница казалась бесконечной. Гречанка боролась со смущением, улыбалась: «О, Эйрена! Вот он, решающий миг судьбы, помоги!..» Какие они строгие и надменные. Какие важные. Они даже не смотрят на меня. Наверняка, гречанка – значит, куртизанка, сыновняя прихоть. Вот она – судьба иноземки, неимущей и безродной. Вот он, порог чужого дома, высокий, который ей не переступить. Только теперь она поняла всю унижающую силу Римского Закона и, даже призвав на помощь все свое самообладание, не может выпрямить спину перед лицом этих важных римлян.

Между тем Отец и Мать как-то странно встретили Сына. Приветливо, радушно, но без сыновних объятий. «Как отдохнул? В Риме жара. А где Луций Анней?» В ответ милый пробормотал, что Луций Анней был в Риме, а раз его нет, значит, уехал в Грецию или Египет. Родители выразили сожаление: опять они с сыном не встретились. Они в Африке – он в Испании. «Мы в Риме, а его уже здесь нет. Ах, Луций Анней, когда же он угомонится?» – вопрошала достойная госпожа, на что седой господин рассудительно заметил, что «гражданин мира» может менять место жительства, когда ему вздумается, для него дом – весь мир.

«Луций Анней, Луций Анней… Кто это такой?» – недоумевает гречанка и не может понять, почему Публий ведет себя, как бедный родственник или приемный сын.
- А эта гречанка?.. – спросила мамаша, пряча в нос секрет. – И почему у нее такой недоуменный вид?

Публий пробормотал что-то невразумительное, но достойная госпожа наметанным глазом подозрительно осматривала одежды молодой незнакомки, чему-то усмехаясь.
- Вы давно здесь? – спросил пожилой господин.
- Да. Благодарю. Нам пора вернуться в город.

Но папаша покачал головой – сначала пообедаем. Мамаша попросила еще рассказать о Луции Аннее. «Приходите в гостиную. Мы вас ждем», – и достойные родители, окинув усмешливым взглядом смущенную молодую пару, удалились в сопровождении ликующей челяди.

Эллинка быстро направилась в спальню. С порога сбросила дорогие одежды, сняла украшения, поспешила переодеться в платье, в котором приехала. Аккуратно закрыла сундучок и шкафчики, все расставила на места.
- Я хочу уйти. Немедля.
- Но мы приглашены… понимаешь, дорогая…
- Я ничего не поняла. И не пойму. Ты все равно будешь пояснять ложь.
Он собирал свои стихи-песни. На столе, на полу… пыхтел, прятал лицо, искал и не мог найти подходящую личину: то ли быть дерзким повесой, то ли в шутку превратить адюльтерчик? И сказать нечего и предложить нечего. Стал и смотрит своими круглыми глазами.
- Чей это дом? Твоего приятеля Сенеки?

После долгой паузы он выдавил «да-а». Гречанка расхохоталась. Таким жалким и несчастным показался ей этот самоуверенный поэтишко. И те листочки, что он держит в руках. Пустые стишата без любви и страсти, такие же, как и он сам – капризные, самовлюбленные и пустые.

Дверь открылась без стука, взметнулся тяжелый полог. На пороге стал виночерпий, важно надуваясь, бросил презрительно и злорадно:
- Господин Сенека зовет тебя и твою в большой триклиний.
Коринна поднялась и прошептала:
- Какой стыд.

В большой столовой все, как обычно. Только во главе стола восседает папаша Сенека, напротив достойная госпожа Сенека. У стен толпа слуг, машет опахалом эфиоп, дерзко улыбается водолей. На столе несчетное количество блюд.
Публий и Коринна сели между хозяевами сбоку. Глаз не подымали.
Тягостное молчание прервал папаша Сенека. Сказал, что нашел усадьбу в прекрасном состоянии.

- Публий, ты этого добился?
- Я старался…
Ему предложили оставаться в усадьбе. В качестве управляющего. Публий вскинул обиженные глаза. Папаша Сенека кивнул понимающе. И разговор повела чопорная мамаша.
- Дорогая Коринна, ты знакома с нашим сыном Луцием Аннем?
- О, да. Воспитанный, вежливый молодой человек.

На лицах предков отразилось удовлетворение. Последовал вопрос, при каких обстоятельствах общалась она с их сыном. Гречанка рассказала. Предки весело смеялись, будто героем был их сын. Публий сидел беспрерывно красный, на него не обращали внимания. Мамаша Сенека общалась только с Коринной, попутно осведомилась, настоящее ли это ее имя? Ей были интересны впечатления гостьи от усадьбы, и гречанка отвечала, как всегда старательно и забавно переплетая латынь с греческим, что вызвало добродушную усмешку родителей, и они вскоре, освободив гостью от латыни, перешли на язык ее родины.

Маленькие глаза мамаши Сенеки внимательно ощупывали гостью. Она составляла мнение об этой незнакомке, и мнение складывалось благоприятное. Впрочем, было видно, что хозяева уже получили исчерпывающую информацию. Папаша Сенека больше не предлагал Публию должность управляющего, зато внимательно слушал разговор с гостьей.

- Тебе понравился наш городской дом?
- О, да. Очень красивый дом.
Услыхав, что госпожа Коринна поселилась в Греческом квартале, переглянулись, оценивая ситуацию. А потом, вдруг, госпожа Сенека, обернувшись к мужу, сказала:
- Я полагаю, мы можем продлить гостеприимство, которое оказал милой госпоже Коринне наш сын Луций Анней?

- Да, конечно, – согласно кивнул Сенека-папаша.
Гречанка вспыхнула блистательной улыбкой и скромно потупилась. Госпожа Сенека очаровалась. Дело было сделано. Публий почувствовал себя отторгнутым и оскорбленным. Предки приятеля выказывали гречанке слишком явное расположение. Они зашли так далеко, что стали рассказывать о своей исключительности и взглядах на положение иноземцев в Риме.

Сенеки – иберийцы. И хотя Испания считается провинцией, но живут там свободные люди. Кстати, чем дальше от Рима, тем свободнее. Но дело не в национальности, а в интеллекте.
- Кстати, наш отец, – сказала госпожа Сенека, указывая на папашу, – считает философию выше власти и богатства.

- Этот «Lex» господина Октавиана Августа, пункт третий, – важно сказал Сенека-отец, – просто глупость. Мы, иберийцы, возмущены. Мы с Юлием Первым Цезарем так не договаривались, считаем дискриминацией и не собираемся подчиняться. Иностранцы – это благо для римлян.
Отец Сенека пошел еще дальше и долго говорил о благотворном влиянии греков на культуру латинян.

- От смешанных браков рождаются самые лучшие дети! – подвела итог мамаша Сенека. – Как ты думаешь, отец?
«Ну, естественно, – сердито подумал Публий, – Сенека-сын просто гений!»
- Нам пора уезжать, – заявил Публий.
Достойные предки выразили сожаление. Госпожа Коринна – взаимное, но все же сказала, что ехать действительно надо, потому что соотечественники в Греческом квартале давно уже ее ищут.

«Да как же! – усмехнулся Публий меркантильной хитрости подруги. – Просто она еще не поняла, не сообразила и поверить не может тому, что здесь происходило, за этим столом». Впрочем, Публий и сам недоумевал, что это: известная всем вежливость иберийца Сенеки, сочувствие греческой провинциалке или предложение? И так ли уж далеко от Рима приятель Луций Сенека, как притворяются на этот счет родители? Ревнивое чувство, напрочь забытое, полоснуло по сердцу.

Между тем гречанка все еще стояла на ступенях дома, госпожой которого она так недолго и счастливо была, и прощалась с хозяевами. Разговор то вспыхивал, то угасал ненадолго. И все – «Анней Сенека! О, Луций Анней!» Уже выпили прохладительной воды, уже мамаша одарила «милую, милую Коринну» одеждами. Эллинка блистала улыбкой. Видно, чувствуя себя вознагражденной за обман Публия. Публий нетерпеливо поглядывал на подругу, и вот наконец: «Приезжай, милочка, мы всегда тебе рады!» – и это прозвучало искренне.

Прикрыв лицо занавеской, эллинка искоса посматривала на милого дружка. Несмотря на успех, она выглядела грустной… Обман! Обман с начала и до конца.

 Но зачем? Зачем он позвал ее в чужой дом и объявил «госпожой», зачем пошел на это, пустил в глаза «золотую пыль», ведь все свершилось там – в Греческом квартале. Хотел поразить богатством? Но рано или поздно обман должен был открыться.

«О, Эйрена! Я знаю, зачем он пошел на это. Он и не рассчитывал на долгую жизнь, а тем более на законный брак. Да-да, римлянин и гречанка! Гражданин и провинциалка, мальчишка и немолодая женщина… Боги допустили это, значит, опять ввели ее в заблуждение. Боги не на ее стороне, значит, не о чем спрашивать и не о чем говорить… А чтоб ты пропал! Где ты взялся? Это же надо – на такой короткой дороге наткнуться на поэта! А он – обычный столичный повеса, без стыда и совести, он не хочет быть связанным и ничего не хочет давать взамен.

Но разве она не догадывалась, кто он? Разве сердце не подсказывало, не кричало: «Это не он, единственный!» Разве уже здесь, в деревне, не возникали сомнения? Так что же светила ей на этой неверной джороге и все глубже втягивало в пустой обман?.. Надежда. Надежда на то, что она сможет привязать любовью навсегда именно этого человека. Чтобы гордиться. Понять и помочь… И все же – зачем он обманул? Почему?..» И догадка, вдруг, озарила хмурую обиду: «Бедняк… Он бедняк! И вся душа его бедна». Эллинка искоса окинула взглядом Публия. Но лицо ее не отразило жестокого приговора.

Между тем они въехали в Рим. Капитолий. Палатин. Бычий базар. Пристань… куда идти? Где искать дорогу, которая ведет к простому человеческому счастью? К единственному суженому? Все прошлое – ошибка. Надо начинать сначала.
- Куда ты пойдешь?
- И тебе пора, Публий. Начальник будет сердиться. И отец скоро приедет.
- Ты сердишься на меня? Ты жалеешь?
- Нет. Не может быть полного счастья без маленького обмана.
Наверное в этот миг в нем опять вспыхнула острая жалость и ревность, потому что он говорил, говорил… Еще совсем немного, и все будет хорошо. Он получит жалованье. Отец пришлет деньги. Он издаст книгу песен.
- Мне пора, милый.
- Я провожу тебя.

- Не ходи за мной. Сотри почаще в зеркало, – приподнялась, поцеловала милого дружка и пошла, не оборачиваясь, в Греческий квартал.

Вечерняя заря протянула алые рукава над городом. Загорелись верхушки черных кипарисов. Она ушла. Все кончено! Публий свободен. По правде сказать – хорошо! Хорошо, хорошо! Теперь все женщины – мои! Все кончено. И так легко на сердце. И что-то хочется на службу. А он-то думал: чего ему не хватало? Претора Камилла. Друзей. Утренней побудки. Эвоэ! Как весело, как хорошо, как прекрасна жизнь. Как дорога, оказывается, свобода! Но что случилось? Она ушла. Бедность убила любовь! Бедность убила любовь. Милая все поняла. Поняла и ушла, чтобы начать новую жизнь. Новую жизнь? С кем?..

Он побежал вслед эллинке. Акведук. Перекресток. Мост… далеко в вечернем тумане голубая хламида. Кажется, что женщина остановилась. О чем думает? Что будет делать? Вот она исчезла. Свернула в переулок. И тогда он закричал. Она не слышит. Он бежит, задыхаясь, скорее… Неужели она так далеко ушла? Вот, услышала. Обернулась. Посмотрела строго… Он остановился. Потом пошел следом… Видел, как прошла под оливой. Обогнула замшелый камень на углу и подошла к дому Сократия. Вот подымается на ступени… Постучала.

Дверь долго не открывают. Она ждет. Наконец, калитка приоткрылась. Кто-то долго расспрашивает. Она отвечает смиренно. Наконец тот, кто стоял на пороге, отступил. Коринна вошла.
Дверь за нею закрылась. Эллинка вернулась к своим.

Сон, сон…
Утренняя заря стерла туманную мглу с ночного окна. Заорал петух. Корова вздохнула в соседнем хлеву. И радостно запела ранняя птица.

Алой рукою заря красит ночное окно
Горлышком гибким звеня птица приветствует свет
Мне хорошо лежать в объятиях милой
Если всем телом она крепко прижмется ко мне.

Публий проснулся. Открыл глаза. Опять сырой угол, узкое окно с деревянной ставенкой. Все, как было, только паутина густой сетью затянула отверстие в крыше. Паутина накалилась, а в ней красный паук все ткет тонкой лапкой свою паутину… Сон, сон… Как быстро пролетело время, и он опять в своей каморке. Медовый месяц закончился.

********************
Продолжение следует