трагедия поэта, о котором мало кто и слышал...

в те костоломные года
нам предстояло лишь родиться,
когда любого в никуда-
могли "ежовы руковицы"!..

те- поневоле,
а с "моралью сверх"-
не обсуждая и не споря,
сигналы подают "наверх"-
безымянные "герои"...

 ***
СТЕФАНОВИЧ Николай
........................
Теперь я немощен и стар,
Но как и в детстве - у балкона
Повис задумчивый комар
На нитке собственного звона.

И тоже все до мелочей,
До каждой трещины на блюдце...
Когда я слышу: "Мальчик! Эй!" -
Я не могу не оглянуться.
..............................
ИЗ ИНТЕРНЕТА
Евгений Данилов

СТЕФАНОВИЧ Николай Владимирович ( 1912 - 1979 )

Николай Владимирович Стефанович родился 6 января 1912 года в семье служащего, Владимира Митрофановича Стефановича (ум. 1916 г.). Мать, Ольга Петровна (ум. 1947 г.), была учительницей. В семье также были три дочери. После окончания школы поэт учился на Высших литературных курсах в Москве, до их закрытия и разгона он успел окончить 3 курса. Учился он на курсе вместе с будущим директором Дома-музея Ф.И. Тютчева в Муранове К.В. Пигаревым. Уже в юношеские годы творчество Тютчева оказало на него большое влияние, ему Стефанович посвятил исследование, на почве любви к нему произошло его знакомство с известным поэтом и литературоведом Г.И. Чулковым. После закрытия курсов Николай Владимирович поступил в Щукинское театральное училище, а после его окончания в течение восьми предвоенных лет работал в Вахтанговском театре.

Не могу не сказать и о печальном эпизоде в жизни Стефановича, который был широко распространен литературоведом Виталием Шенталинским, выпустившим в 2001 году книгу "Донос на Сократа". В главке, посвященной судьбе М.А. Волошина, автор наряду с прочим отводит несколько страниц и судебному делу христианской поэтессы Наталии Ануфриевой и математика Даниила Жуковского, летом 1936 года арестованными в Москве. Пишет он и о том, что арест последних произошел по доносу Николая Стефановича. Не обеляя Стефановича, все же хочу сказать, что с деталями этого дела до конца не все ясно. Скорее всего, это был не донос, а признательные показания, выбитые из поэта на следствии. С Ануфриевой и Жуковским поэт тесно дружил в течение нескольких лет, это был кружок молодых ищущих истины и христиански настроенных интеллектуалов. А познакомились они, скорее всего, через Чулкова, поскольку Жуковский был женат на сестре последнего Анне. Думаю, что донос написал кто-то еще. В деле фигурировал еще один человек, однокашник Даниила Жуковского по математическому факультету МГУ, который был от какой-либо ответственности освобожден и в деле более не фигурировал. Стефановича, очевидно, шантажировали его семьей, заставив выступить в качестве свидетеля на суде над Жуковским и Ануфриевой в апреле 1937 года. От перенесенного давления он тяжело заболел, в дальнейшем испытывал глубокие душевные муки от того, что не смог проявить должную меру стойкости. Тут могу лишь вспомнить старую как мир евангельскую истину - "Не судите, да не судимы будете". Вовсе не дело поэтов отстаивать свои убеждения, доказывая в кабинете следователей НКВД свою правоту. Их дело писать хорошие стихи.

В 1941 году в театр, в котором как раз дежурил Стефанович, попала бомба. Поэт был тяжело ранен и стал на всю жизнь инвалидом, получив 1-ую группу инвалидности.

В том же году он вместе с театром уехал в эвакуацию в Пермь. После возвращения в Москву, некоторое время он продолжал работать в театре. Вскоре познакомился с Б.Н. Слуцким, которому очень понравились стихи и переводы Стефановича. Слуцкий рекомендовал его для поступления в секцию переводчиков при Госиздате, и до конца своих дней Николай Владимирович профессионально занимался переводами: прежде всего восточных поэтов, в частности Рабиндраната Тагора, а также переводами с восточнославянских языков. Сам Стефанович неплохо знал языки народов Югославии, поскольку его отец был серб. Переводы его активно издавались, многие из них опубликованы на страницах журнала "Иностранная литература".

Умер поэт 14 апреля 1979 года, а похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Оригинальное творчество Стефановича при жизни практически опубликовано не было. Вышли при посредничестве Слуцкого 3 небольших публикации в альманахе "День поэзии". Связано это было, разумеется, с их религиозным наполнением. Лишь в перестроечные годы появились публикации на страницах "Огонька", "Сельской молодежи", "Нового мира", "Смены" и других изданий. К части этих публикаций имел прямое отношение автор данного предисловия.

Автор: Евгений Данилов
Источник: nstef.narod.ru/o_poete.htm .


Николай Владимирович СТЕФАНОВИЧ: поэзия

Николай Владимирович СТЕФАНОВИЧ (1912-1979) - поэт: Поэзия | О Человеке | Аудио .

             ПАМЯТИ ОТЦА

Мне от тебя осталась, как наследство,
Волос твоих отрезанная прядь.
А как же мы игрушечное детство
Рассчитывали вечно повторять?

Светился мир, раздвинут и приподнят,
Давая место вымыслам твоим,
И оттого, что мерзок я сегодня,
Не только мне, но жутко нам двоим.

И оттого, что сраму нет предела,
И оттого, что так и повелось, -
Внезапно в медальоне поседела
Коричневая прядь твоих волос.


                ***
Как безошибочно и точно,
Когда бомбят неделю сплошь,
К трубе прижавшись водосточной,
Внезапно Бога познаёшь!
Дома от ужаса косые,
Озноб и обморочный зуд,
И пальцы скользкие…
- Россия!
Ты слышишь - ангелы поют?

                ***
Тебя утраченное дразнит
И ты грустишь, оторопев,
Когда поют под этот праздник
Все тот же праздничный напев.
Тогда ты рос, теперь ты вырос,
Теперь ты вымотан, и все ж
Ты каждый раз, входя на клирос,
Навстречу прошлому идешь.
Свое прервавшееся детство
Останови у Царских Врат -
Ведь в мире нет иного средства,
Чтобы вернуть его назад.


                ***
О Россия, как Иов по Библии,
Обнажилась ты вся до костей,
И бездонная пропасть погибели
В каждой луже сияет твоей.

Изменились и люди, и ангелы,
Оскверняют и бьют по лицу…
Вот таким, если верить Евангелью,
Блудный сын возвращался к отцу.


                ***
О разделенья Альфа и Омега!
Напрасно и безудержно опять
Всю ночь в степи забытая телега
Оглобли к звездам будет простирать.

А звезды околдованные внемлют,
Как их зовут лягушки нараспев,
И в оный час падут они на землю,
Разъединенья злого не стерпев.

Все времена сольются не тогда ли?
Се трубный глас, раздавшись посреди,
Соединит миры, пространства, дали
И то, что было, с тем, что впереди.

- Ей, Господи, гряди! Мы так устали,
Мы ждем Тебя. - Ей, Господи, гряди!   


                ***
Закатное поле. Как нежно и тихо тут!
Кузнечики в травах мечтательно тикают.
А если мы травы на вечность помножим,
Они обозначатся именем Божьим;
Земля отступила, и только осталась
И Бога молю я, простой человек:
«О, если бы так оставалось навек!»
Но это мгновенье уходит куда-то,
И болью разлуки все небо объято.


                ***
Каждый, кто выстрадал, выболел,
Все проиграв до конца, -
Знает, что этой погибели
Не было в доме Отца.

Всех, промотавшихся начисто,
Хмурой охваченных тьмой,
Выручит детское качество -
Жажда вернуться домой.


                ***
Мгновенье это выдержит не каждый,
А мне его изведать привелось:
Оно полно тоски, палящей жажды
И вечности, торжественной до слез, -
Той вечности, которую однажды
С зерном горчишным сравнивал Христос.


                ***
От этих стен. от сплетен и обид
Куда-нибудь укрыться хоть во сне бы.
Ведь целый день без удержу тошнит
Отекшее, простуженное небо.

Облезлый сад беспамятством зарос.
Озноб и зуд. У мокрого сарая
Шершавый шум обшарпанных берез,
Дырявый двор и улица косая.

И вот земля, которую Христос
Спасти хотел, из мертвых воскрешая.


                ***
Я ужасом охвачен непосильным,
Бесформенным и черным, как провал,
Лишь потому, что крестик свой крестильный
Случайно я сегодня потерял.

Ведь Бога нет и выдуманы черти,
И ангелов не видно в вышине,
И крест пропал. И стало быть, со смертью
Остался я совсем наедине.


                ***
Казалось душу исковеркаю,
И страшен груз, и нет пути,
Но крест сверкнул над старой церковью,
Во мгле невидимый почти.
А над церковною оградою
Летят большие облака,
И окрыляя вдруг и радуя,
И ноша тяжкая легка...


                УТРО

Сейчас в заборах ни одной доски
Не назовёшь по-прежнему доскою
И не уймешь крестящейся руки -
Так утренние улицы легки
И небо православное такое.

Познай же Бога, ясного насквозь,
Пока портфелям, тезисам и книжкам,
Пока вещам закрыть не удалось
Лицо Его, открывшееся слишком.


                ***
Теперь я немощен и стар,
Но как и в детстве - у балкона
Повис задумчивый комар
На нитке собственного звона.

И тоже все до мелочей,
До каждой трещины на блюдце...
Когда я слышу: "Мальчик! Эй!" -
Я не могу не оглянуться.


                ***
Доска качнется - летим
Навстречу небу, крышам, соснам...
Велосипед был трехколесным,
А сад - огромным и густым.

Пришел я, душу исковеркав,
К последней грани, к рубежу,
Но в детство раннее вхожу,
Как входят в праздничную церковь.


                ***
Господь! Начало всех начал!
Мгновенье было ли такое,
Когда б Тебе не докучал
Я без конца своей тоскою?

Лишь раз был вечер - полный сил,
Такой прозрачный и хороший,
И я Тебя благодарил,
Смеясь и хлопая в ладоши...

Чтоб снять тяжелую вину
Моих грехов, обманов, бредней -
Я прямо с этого начну,
Когда явлюсь на суд последний.


                ***
Листва зашумит и отпрянет,
Деревья сомкнутся плотней...
Откуда такой темперамент
У звёзд, резеды, тополей?

Загадочны травы и листья.
Всё замерло, шорох затих,
И чувствую, - здесь евхаристия,
И слышу: Твоя от Твоих...


                ***
Июньской ночи вкрадчивая нега,
Когда-то в детстве слышанный напев.
В степи туманной молится телега,
Оглобли к небу звёздному воздев.

А про Того, Кого, казалось, нету -
Я понял здесь, на скошенном лугу,
Что каждой так Он двигает планетой,
Как я и бровью двинуть не могу.

Волшебно всё: кусты, солома, камень
И кровь, в моем стучащая виске,
И "Отче наш", пропетое сверчками
На непонятном людям языке.


         6 ДЕКАБРЯ

Морозно, ветрено и голо,
Во всех мирах, в любом краю
Святую память, о Никола,
Сегодня празднуют твою.

И в этот час хвалы и славы,
При свете тающей свечи,
Как стать не темным, не лукавым,
Как не погибнуть - научи.




БЛУДНЫЙ СЫН

И сказал им следующую притчу...
От Луки15,3

1
В саду голубом и дремучем
Как хочется жить без конца,
Когда сквозь косматые сучья
Прорвется улыбка отца.

И вот уже воздух целебен,
И светел тропинок уют,
И свой постоянный молебен
Кузнечики в травах поют.

А мальчик смолистые чащи
С разбегу вдыхает навзрыд,
И свет, от отца исходящий,
В душе, как в лампаде, горит.
И, сердце ладонями стиснув,
Он плакать от счастья готов…

Ведь это – и ныне, и присно,
Ведь это – во веки веков.

2
Отец безудержный и щедрый
И дни и ночи напролет
Всего себя воде и ветру,
Цветам и травам отдает.

А эти бабочки и пчелы,
И этих веток вещество –
Лишь воплощенье дум веселых
И разных вымыслов его.

Но сразу все в себя вмещая,
Он сам не ведает орбит,
И только тень его большая
Порой по зелени скользит.

3
Одежды детские тесны и не по росту,
И мальчик мечется, неловок и угрюм.
Он мыслит путано
                и чувствует не просто,
Все – невпопад и наобум.
Любил качели он,
                но скуден и нестрашен
Полет на привязи,
                который ни к чему…
Теперь каким-то шагом черепашьим
Все это кажется ему.

4
Сказал отцу:
                -Я сам себе ниспослан.
Твой светлый дом по-прежнему любя,
Я все ж уйду.
               Чтоб стать отныне взрослым,
Я отделюсь сегодня от тебя.
Быть может, я неловок и наивен,
Но я найду свой собственный
                предел…-
И он ушел. И хлынул страшный
                ливень,
И до утра уняться не хотел.

5
В пространстве срезанном и плоском
Все изменялось и текло.
Он постоял перед киоском,
Потрогал мутное стекло.
Потом опять ворвался хаос -
Косматый, спутанный, густой…
И это все сопровождалось
Какой-то странной тошнотой.

6
Быть может, он в бою, на поединке?
И вспомнил вдруг отчетливо опять,
Как колесо на солнечной тропинке
Свою же тень стремилось перегнать.

Нет, не смотреть, не видеть и не трогать,
Задернуть все завесой дождевой…
Ведь глупо же кусать себя за локоть
Или о стену биться головой.

7
Томится двор, до грязных бревен
Ночное небо опустив.
Как запах приторный греховен,
Как ветер душный нечестив…
И возникают окна спален
И чей-то женственный балкон,
Где даже воздух катарален,
Где даже сумрак воспален.
В душе - как в бездне, как в колодце,
Но он бежит, глотая тьму,
И каждый дом над ним смеется
И аплодируют ему.

8
В душе набат гудит без передышки…
Кто выдумал, что воля не крепка?
Вот переходит улицу мальчишка,
А вот старик и кашель старика.

Как все сейчас таинственно и тонко:
Еще один невидимый толчок -
И грузовик наедет на ребенка,
И, как свеча, погаснет старичок.

Его огонь, стремительный и спертый,
В себе погибель вечную тая,
Скользит, как нож, у жизненной аорты
Любой судьбы, любого бытия.

И если он не победит соблазна,
И если душу одолеет грех,
То это будет дьявольски опасно -
Для старика, для мальчика, для всех.

9
Старичок ли скончается седенький,
Или кто-то погибнет еще, -
Для природы важна арифметика:
Ей ни холодно, ни горячо.

И когда от душистого платьица
Золотую вдохнет благодать, -
Кто-то жизнью за это поплатится,
Кто-то вдруг перестанет дышать.

10
Безумец он и неврастеник…
Опять рассвет, теряя стыд,
Пустые улицы разденет,
Изломы лестниц обнажит.

И сквозь предутренний коллодий
Ему почудится сейчас,
Что кто-то вновь с него не сводит
Своих остекленевших глаз.

11
Теперь идти и не смотреть назад…
Как все дома и окна симметричны!
Подумать только: люди спят,
- Все, как обычно.

А тут сырой рассвет врасплох его застиг,
И страшно заглянуть в подъезды и ворота…
Быть может, правда в этот миг
Внезапно умер кто-то?

12
Одиночество. Брызги и слякоть.
Дождь кончался и хлынул опять.
Словно небо старалось не плакать,
Но себя не смогло удержать.

Словно чьи-то большие обиды
Стали ветром, туманом, дождем…
Или это отец позабытый
Вспоминает о сыне своем?

13
Труба поет, как в похоронном марше.
И вновь рассвет…
За эту ночь он стал намного старше,
На сотни лет.

Пускай душа, в нарывах и наростах,
Почти мертва…
Все так легко, так бесконечно просто.
Все - трын-трава.

14
Растенья сделались сухими
И затвердели, как металл,
Когда отца святое имя
Он осквернил и растоптал.

Померкли звезды. Все на свете
Вдруг охватил смертельный страх,
И было слышно, как в домах
Кричат испуганные дети.

15
Людей не спасают лекарства,
Свирепствует страшный недуг,
И голода черное царство,
Как море, бушует вокруг.

Повсюду валяются трупы.
И стыдно, и страшно ему…
В окно постучаться к кому бы,
Чтоб только не быть одному?

16
Порою взгляд почти случаен,
Почти не значит ничего.
Не так ли именно хозяин
Взглянул впервые на него?

Над темным флигелем кирпичным
Синела неба полоса…
Он оглядел его вторично,
И были очень симметричны
Его прозрачные глаза.

17
И он сказал: -Ты смелый малый,
Ты наплевал на долг и стыд.
Паси свиней моих, пожалуй…
Ведь твой отец поступок шалый
Тебе вовеки не простит.

И он пасет в сырой низине
Свиней владыки своего, -
Он стал совсем сквозной и синий,
И торжествующие свиньи
С насмешкой смотрят на него.

18
Как лезвие режет
В висках и в груди,
А слезы и скрежет
Еще впереди.

А где-то в избытке
Готовят ему
Жестокие пытки
И вечную тьму.

Никто не озлоблен
Сильнее отца…
Мученьям и воплям
Не будет конца.

Но громы и казни
Ему не страшны:
Они безопасней
Иной тишины.

И ужас великий
Укрыться готов -
И в стоны, и в крики,
И в скрежет зубов.

Во мрак непроглядный,
А больше - куда ж?
Погибель, - и ладно.
И все. И шабаш.

19
Ища дороги покороче,
Бредет с прикушенной губой
И повторяет: - как же, отче,
Я появлюсь перед тобой?

К суровой он готов расплате,
Но вдруг, сквозь утренний простор,
Отец сумбурные объятья
Ему навстречу распростер.

20
Ни упреков, ни гнева, ни ярости.
Облака обнимаются с ним,
И отец сквозь горячие заросли
Обдает ликованьем своим.

Оболочка простая и грубая
Не мешает уже ничему,
И деревья шумят, как хоругвия,
Устремляясь навстречу ему.

И сверкает все жарче, торжественней
Распахнувшейся вечности синь…
Это жизни второе пришествие,
Это праздников праздник. Аминь.

                *
Почти с фантастикой гранича,
Правдоподобью вопреки, -
Живет в веках такая притча,
Творенье древнее Луки.

Иль это, может быть, не ересь,
Что свет, незримый просто так,
Мы постигаем только через
Хулы, беспамятство и мрак?

Пускай вселенная застынет
И превратиться в пар сквозной, -
Чтоб все спасти, о блудном сыне
Главы достаточно одной.


О Человеке: Евгений Евтушенко о Николае Стефановиче

Николай Владимирович СТЕФАНОВИЧ (1912-1979) - поэт: Поэзия | О Человеке | Аудио .

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Однажды, в ранних шестидесятых, я застал у Бориса Слуцкого сухощавого сдержанного человека в возрасте примерно моего отца. Незнакомец посмотрел на меня с изучающим любопытством, но даже не попытался быть приветливым. Чувствовалось, что ему не до того. На его лице лежала явная тень какой-то внутренней боли. Он уже уходил и представился, произнеся фамилию Стефанович с ударением на «е», что было несколько необычно.

– Он из реабилитированных? – спросил я Слуцкого.

– Нет, – ответил Борис, – он никогда не сидел. Но еще в 37-м как свидетель дал показания на суде против двух своих друзей и до сих пор не может себя простить. А люди слишком жестоки: не хотят помнить, как эти показания выбивались. Не обязательно пытками. Ведь у каждого – в заложниках семьи. А у него мать была жива и сестры…

– А чем он занимается?

– Вообще-то он актер, окончил Щукинское училище, перед войной служил в Театре Вахтангова. В 41-м во время налета дежурил на крыше театра и был ранен. Стал инвалидом первой группы. В театре его, правда, оставили, но роли давали лишь мелкие. Подрабатывает, как и мы с Дезиком Самойловым, переводами в Гослите. По отцу он серб и язык знает, обходится без подстрочников. Он и собственные стихи пишет, только никогда еще не печатал. Когда я прочел – поразился. Такие поэты на дороге не валяются. Во всяком случае, он автор одного гениального четверостишия. Даже если бы он ничего больше не написал, этого хватило бы, чтобы остаться в поэзии навсегда.

И Борис Абрамович прочел четыре строки, которые с тех пор я частенько повторяю. Надеюсь, их будут повторять и мои дети, и дети их детей. Вот это великое четверостишие, звучащее всё современнее и острее, когда от того, что происходит даже в самых крошечных странах, зависит судьба всего земного шара:

Связует всех единый жребий:
Лишь стоит ногу подвернуть –
И в тот же миг в Аддис-Абебе
От боли вскрикнет кто-нибудь.

В книге «Донос на Сократа» (2001) Виталий Шенталинский, которого я глубоко уважаю за исследования сталинских злодеяний, приводит бесспорные доказательства сотрудничества Стефановича с НКВД, цитирует его подробный донос на поэтов Наталью Ануфриеву и Даниила Жуковского. Но я не могу поверить, что человек, написавший столько добрых и сильных стихов, был доносчиком по своей воле. Наверняка он стал жертвой беспощадной мясорубки, хитроумной инквизиторской шантажиловки. Я его не оправдываю, но не хочу бросать в него еще один камень: он, по-моему, сам себя строжайше наказал муками совести. Может быть, в мыслях обо всем, что произошло, он и написал свою стихотворную исповедь, посвященную «Памяти отца»:

Мне от тебя осталась, как наследство,
Волос твоих отрезанная прядь.
А как же мы игрушечное детство
Рассчитывали вечно повторять?

Светился мир, раздвинут и приподнят,
Давая место вымыслам твоим,
И оттого, что мерзок я сегодня,
Не только мне, но жутко нам двоим.
И оттого, что сраму нет предела,
И оттого, что так и повелось, –
Внезапно в медальоне поседела
Коричневая прядь твоих волос.

Как человек глубоко религиозный, Николай Стефанович жил с ощущением надвигающегося Апокалипсиса. И развязанная фашистами война была для него предвестием Страшного Суда:

Не потому ль такая жуть,
Не оттого ль взбесились танки,
Что час настал, когда архангел
Могилы сможет распахнуть.

Поймем ли мы в огне и в дыме
Своей сегодняшней войны –
Какими битвами иными
Мы в этот миг окружены?

Он стал трагическим участником не только этой Второй мировой, но и той вечной безномерной войны добра и зла, чье поле битвы каждая человеческая душа.

В стихах Стефановича виден человек, который запутался в тенетах лжи и страха, – человек, принужденный предать друзей, но по сути добрый и нежный, предателем не родившийся, а сломленный бесстыдными насильниками собственного народа. И разве он был одинок в навязанном ему грехе! Но он хоть покаялся, а совести на это хватило далеко не у всех…

Посмотрите, сколько чуткости, благодарности и скорби в душе этого искалеченного обеими войнами страдальца:

Опять в кустах запутаются звезды,
С ветвей стряхая листья и росу.
О, что бы Ты, Господь, сейчас ни создал –
Я ни во что поправок не внесу.

Ты озарил по-новому окрестность,
Тобою всё пронизано насквозь…
И только мертвым все-таки воскреснуть
И в эту ночь опять не удалось.

А какой хрустальный лаконизм в тоске по идеалу:

Придет пора уснуть последним сном,
Кромешный мрак сомкнется надо мною,

И превратятся в облачко сквозное
Дома, и дни, и ветви под окном, –
И страшно мне, что самое земное
Утрачу я – тоску о неземном…

Уходя из жизни в очищенности покаянием, Николай Стефанович мог надеяться на наше понимание и сочувствие, на то самое милосердие, которое, как известно, выше справедливости.

Так случилось, что однажды бес попутал и Слуцкого. Инерционный страх из сталинского времени, да еще подкрепленный партийной принадлежностью, толкнул его на единственный в жизни постыдный поступок: на общем собрании московских писателей он присоединился к оголтелым поношениям Бориса Пастернака. Но, как и Стефанович, Слуцкий впоследствии открыто признал свою трагическую вину:

Ангельским, а не автомобильным
сшиблен я крылом.

Он подверг себя затворничеству, приговорил к неписанию стихов. Не все так поступают.

Вину свою оба поэта не пытались оправдать. Они ее признали и искупили самонаказанием. Давайте простим их.

            ДАВАЙТЕ ПРОСТИМ

Когда моя мама пришла из архива Лубянки,
молчала и с прошлым не впала она в перебранки.
Она утопила в подушке лицо на неделю.
И так и лежала. Глаза на людей не глядели.

А после сказала:
«Туда не ходи.
Там все подписи не за черняшку и сало.
А деда прости.
Это даже не страх – это боль подписала».

Давайте простим переживших допросные ночи,
когда вырывали у них пассатижами ногти.
Давайте простим
всех, кто сами себя не простили,
покаявшись не в показном, – в христианнейшем стиле.

Не надо читать их безумные показанья.
Они оплатили их пытками собственного наказанья.

Давайте простим
всех, кто сами себя не простили,
подумав о совести собственной, а не престиже.
Давайте простим
всех, кто сами себя не простили.
Пусть души не станут как выжженные пустыни.

Давайте простим
всех, кто сами себя не простили.
Давайте простим их словами простыми-простыми,
но не для того, чтобы, вновь предавая, прощенья просили,
и не намекая, чтоб нас они в будущем тоже простили
за то, что мы мягкостью к трусам предателей новых растили.
Вот это и будет такая, какую хочу я, Россия…
Евгений ЕВТУШЕНКО

Источник: .


Рецензии
А ещё по его доносу 10 лет просидел во Владимирской тюрьме его друг, поэт и писатель-мистик, автор "Розы Мира" Даниил Андреев. И его жену , Аллу Андрееву, на 10 лет отправили в Мордовские лагеря.
Я бы не поместила на своей странице ни фото, ни стихи этого доносчика.

Людмила Шевченко 2   14.01.2018 20:48     Заявить о нарушении
не могу судить, даже если правда- маршалы судили и обвиняли друг- друга...мало было героев, выдерживающих пытки костоломов...

Эдуард Кукуй   17.01.2018 08:20   Заявить о нарушении