Любовь без поцелуев

========== Предисловие автора ==========

В связи с последними событиями, участившимися случаями падения метеоритов и истончения ткани реальности, я решила изменить текст предисловия.
ВСЕМ ЧИТАТЬ ДО КОНЦА, И НЕ ГОВОРИТЕ, ЧТО ВАС НЕ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ!!!

Это - любовный роман. Обычный слэшный любовный роман, подчиняющийся канонам жанра. Жанра романтического произведения. И всё! Ничего другого этот текст не представляет и ни на что не претендует! Вот так, читайте, я написала капсом НЕ ПРЕТЕНДУЕТ! Если вам такое не по нраву, просто не читайте. У нас свободный фикбук, свобода письма и чтения, окей? Не ищите здесь тайного смысла, тамплиерского шифра и каких-то особых загогулин. Их здесь нет. Это любовный роман, о чувствах двух людей друг к другу. И заканчивается он так, как я решила, как я люблю, чтоб заканчивались истории. Да, я предупреждаю заранее - хэппи-энд. Да, я вкурсе, что не все любят любовные романы с хэппи-эндами, поэтому паредупреждаю. В мире полным полно мрачной реалистичной литературы, которая описывает ужасные вещи и заканчивается так, что повесится хочется - это, как я понимаю, особый литературный шик. Хорошо, я не настолько интеллектуальна, чтоб писать такое. Я написала историю, которую хотела бы прочесть сама, опираясь на СВОЙ жизненный опыт. Уж какой он у меня есть. У кого-то в жизни всё было намного хуже, у других лучше - ну, что делать, жизнь несправедлива. Просто не надо потом писать, что автор чего-то не смог. Автор написал то, что ХОТЕЛ написать. Если вас это удручает... Ну не знаю, меня тоже много что удручает в этом мире, особенно рост цен на проезд и спиртное. Ради всего святого, что у вас есть, просто не читайте, меня же не задали вам на лето! Я вполне допускаю, что кому-то написанное может не понравится вовсе. Ну, я не знаю ни одного произведения, неважно, в каком жанре, которое устраивало бы ВСЕХ. Кому-то могут показаться сомнительными и недостоверными некоторые моменты - я с удовольствием выслушаю конкретные мысли на этот счёт и поделюсь своими, ведь когда пишешь, многое держишь в голове и иногда забываешь вставить это в текст. Интересные и ироничные замечания о моём ЧСВ, уровне таланта, отношениях к читателям, а так же о моей внешности, семейном положении и сексуальных предпочтениях можете благородно оставить себе.
Благодарю за внимание, читайте с удовольствием.


========== 1. У нас будет новенький. ==========

Вся эта история началась той замечательной, ясной, но холодной осенью. Даже помню день – четвёртое октября. Я его начал, сидя на узком карнизе фасада длинного здания, закрытый изрядно просроченным баннером «Поздравляем с первым сентября!». Рядом находилось полуоткрытое окно директорского кабинета, а у меня совершенно случайно под рукой была чудо-биобомба – стеклянная банка с осиным гнездом. Было холодно, осы спали, но в директорском кабинете им понравится – там тепло. На прошлой неделе был очередной выезд в город, а меня, в наказание, оставили с заболевшими малышами. Правда, у медсестры хватило мозгов выставить меня из медпункта, едва автобус выехал за ворота (больные лучше мёртвых), и выдать в качестве отступного флакон со спиртом (какому-нибудь уёбку сгодится в качестве оплаты), но всё равно, директор был неправ. Осиное гнездо я присмотрел ещё с лета, но что именно с ним делать, толком уверен не был. Теперь оно к месту. Мне хотелось съездить в город, мне надо было в город и плевать, в чём я там провинился.
Позвольте о себе и о месте действия. Я – Стас Комнин, с ударением на И. Никак иначе, кто бы что там не думал. Комнина через О – это моя мамочка. Я в свою фамилию влюбился, когда в пятом классе у нас была история Византии. Мало кто, впрочем, знает историю Византии. А ещё я – плод насилия. Да. Мой отец был насильник и это я знаю с пяти лет. Мать не могла избавиться от меня до рождения, хотя очень хотела. Это я тоже знаю. Поэтому, в год и три месяца, она отдала меня в детский дом. А в пять – забрала. У неё была возможность получить жильё по какой-то льготной программе, а это сподручнее делать, когда ты несчастная мать-одиночка. Да, только она никогда не забывала, кто я и откуда взялся. И я этого не забывал. Мы не давали об этом забыть друг другу ни на минуту. Не то, чтоб я её ненавидел. Просто не любил. Такова моя натура – мучить тех, кого не люблю. Во мне течёт кровь насильника. И от этого никуда не деться. Вот так я в 13 лет оказался в интернате №17. Рассказать бы, что это за отвратительное место, населённое монстрами и уродами, садистами и дегенератами – настоящий ад для юных душ. Да. И это будет правдой. Только главный садист и урод здесь я. Есть злобные маргиналы с расторможенными инстинктами – тупые и предсказуемые. Есть мелкие уёбки – трусливые и злопамятные. А есть я – Сатанислав (как говорит моя команда) Евгеньевич (рандомное отчество… вроде так звали врача, который выволок меня на горе этому миру, вместо того, чтоб мирно удушить пуповиной) Комнин (только через И). «Если бы ты был хорошим мальчиком, – говорили мне сто лет назад, когда я только попал сюда, – мама бы тебя обязательно забрала.» Но я-то знал, что не забрала бы. Будь я хоть кем, хоть младенцем Иисусом. Так что мне повезло, что я плохой. В интернате суровая дисциплина и жесткие порядки, но мне это даже в кайф. В таком месте, где всех равняют, сразу видно, кто есть кто, а кто есть что.
Вот, как раз пора показать директору, кто есть кто. У него, кстати, аллергия на укусы ос. Сильная.
Правда, пока забросить своё биологическое оружие не выходит. В кабинете у директора гость. И кому в воскресенье так рано не спится? Интернат находится хрен пойми где за городом, это же во сколько чувак встал? Впрочем, его счастье, пришёл бы позднее – получил бы отличный сеанс природного иглоукалывания. И о чём они там болтают?
– Вы уверены, что это разумно? Не усугубит ли это проблему?
– Нет. Пусть поймёт, чего, на самом деле, всё это его извращение стоит. В его кругу безмозглых идиотов это просто модный выкрутас, а для меня… Мой сын – пидор! Так вот, пусть он узнает, что ждёт его за дверью его гомосяцких клубов. Он живёт здесь, мой бизнес здесь, и я веду его не с маленькими девочками. Никто не будет воспринимать всерьёз ни его, ни меня… „Опущенный“ – вот так и будут говорить. Понятия ещё не все забыли. Пусть поживёт у вас месяца три-четыре.
Ух ты, бля, какие новости! Из нашего дорогого заведения для тех, кто не нужен предкам, опять решили сделать исправительное заведение для мажоров! Такое было уже несколько раз на моей памяти. Они все бывают двух видов – либо начинают плакаться и защитников искать (и находят… только не в моём лице, и какой ценой им эта защита даётся, даже думать противно), либо быковать. Давить папочкиным авторитетом. Это веселее. Угрозы типа «да я отсюда выйду и потом тебя зарою, да ты знаешь кто я…». Последнего такого увезли, из петли достали. Я сам достал, когда он похрипел, побрыкался и обмочился. Я добрый был в тот день, не помню, почему.
– У вас с этим строго, так?
– Конечно. К тому же, большинство детей из весьма неблагополучных семей, а среди них гомофобия достигает просто-таки невероятных высот.
– Только без членовредительства! Мой сын нужен мне живым.
– Хорошо. У нас тут есть просто виртуозы морального террора. Старшеклассник Стас Комнин (ага, правильно мою фамилию сказал! Приучил!) – настоящий психопат, всё своё свободное время посвящает тому, что терроризирует окружающих. Особую неприязнь он, как я заметил, питает к детям из обеспеченных семей.
Врёшь, скотина! Во-первых, не всё время, а только большую часть. Во-вторых, мне плевать, что за человек и откуда он взялся. Не нравится он мне – значит, жертва. Мне просто очень мало кто нравится.
– … и как только приглядится к Вашему сыну и узнает, что он за человек, заставит его плакать кровавыми слезами.
– Одарённый юноша, – не верит собеседник. Да, жаааль, что ты не пришёл позднее. Осиный яд прочистил бы тебе мозги.
– Тюрьма по нему плачет. Я бы с удовольствием сплавил его в колонию, но эта тварь ни разу не попалась. О, он устроит для Вашего сына настоящий персональный ад. Не зря его Сатаниславом зовут.
Оу, как приятно! Комплиментики. Рад, что ценишь меня по достоинству, сволочь. Только вот что-то я не помню, чтоб я у тебя пугалкой для мажоров подрабатывал. Разговор перешел на неинтересное – форму «спонсорской помощи», которую отец неизвестного мне пока гея собирается оказать нашему богонеугодному заведению. Я сидел и ждал, солнце медленно нагревало баннер. Так, пожалуй, осы мои перевозбудятся раньше времени. Но вот, наконец, они вышли. Момент истины.
Я посмотрел вниз – между деревьями мельтешило яркое пятно. Банни, девочка моя, на шухере. Вот она побежала, словно бы просто разминаясь, прыгнула через врытое в землю колесо, замахала рукой. Пусто. Пора.
Быстрое движение, шаг по карнизу. Окно стоит на режиме проветривания – он всегда кабинет утром проветривает. Закидываю в щель тонкую петлю, измазанную клеем, чтоб не скользила слишком сильно. Я это несколько раз уже делал. Опс – окно открыто. Закатываюсь вовнутрь, включаю комп, достаю отвёртку, отвинчиваю боковую панель, закидываю гнездо туда (пару ос уже прочухались), прислоняю панель обратно – так, чтоб оставалась хорошая щель. Разбиваю банку, чтоб остались крупные осколки. Достаю из кармана влажные салфетки, стираю клей с ручки окна. Выпрыгиваю из окна, кончиками пальцев прикрываю раму. По карнизу, через баннер – быстрей, быстрей, быстрей! Сердце стучит, как бешеное, кровь закипает, я чувствую, как возбуждение обостряет все чувства, и во рту появляется металлический привкус. Ещё быстрей, вот пожарная лестница, слетаю по ней, до земли – два с половиной метра, внизу – сидушка от стула. Мой рост – метр восемьдесят с чем-то, так что я просто повисаю на последней перекладине и падаю на сидушку. Удачно. Срываюсь с места и бегу по направлению к Банни, сдирая тонкие резиновые перчатки.
– Вышло? – радостно шепчет она.
Я киваю, и мы бежим по дорожке рядом. Банни – молодчинка, это она достала гнездо, те тонкие веточки над обрывом не выдержали бы ни меня, ни Игоря, ни Вовку.
– Чего… аха… так долго, – она задыхается и я торможу, хотя тело требует бега, быстрого бега, а ещё лучше – драки.
– У него там был гость. Вон, по-моему, директор его провожает.
Сейчас мы бежали мимо автостоянки. Геннадий Валерьевич, чёрт бы его в задницу драл, чуть ли не под ручку подсаживал в огромный чёрный джип какого-то типа. Видимо, отец того самого гея. Краем глаза я заметил, что он тычет в меня пальцем. Ахаха! Нашел аттракцион для спонсоров! Я стягиваю куртку, мне жарко. Бросаю её в руки Банни и пробегаю через парковку. Самые драгоценные минуты моей жизни. Я чувствую себя сверхчеловеком. Возбуждение достигает своего пика. Пробегаю мимо джипа, хлопаю ладонью по фаре, перепрыгиваю через оградку. Банни отстала, она не может держать такой темп. Мне хорошо. Хорошо. Этот придурок придёт в свой кабинет и там его будет ждать сюрприз. Мне НУЖНО было в город. И нечего рекламировать меня не пойми кому, как свою принадлежность, как будто я его ручная бабайка! Но ведь дело не в этом, верно? Я знаю, почему я это сделал. Потому, что мне нравится. Мне нравится это возбуждение. Мне нравится мысль о том, что директору будет плохо. Он не какой-то там злодей. Просто обычный склизкий тип, который в раздумьях над тем, как положить больше денег в карман, не замечает, во что превращается вверенный ему интернат. Он даже баннер снять не удосужился. Но даже не за это. Он просто мне не нравится.
Я знаю, так нельзя. А если бы все относились так друг к другу? Но что поделаешь. Во мне течёт кровь насильника. Я не могу и не хочу быть другим.
Вот «радуга». Половина перекладин на ней отсутствует и общий вид явно говорит, что такая «радуга» должна сиять на чугунных небесах над каким-нибудь особо проклятым миром. Например, над интернатом №17. Используется она исключительно для того, чтоб сидеть наверху, курить, плевать на тех, кто снизу, и, при некоторой ловкости, пинать в лицо особо зарвавшихся. Сейчас там торчат двое – Игорь и Вовчик, мои приятели. Это супермен в одиночку работает, а у суперзлодея всегда должны быть подручные. Обычно – тупые и уродливые, но не в моём случае. Игорь учится лучше всех, действительно учится, в отличие от меня, мечтает поступить в институт. Его родители сидят в тюрьме за какие-то экономические преступления. Вовчик – профессиональный спортсмен, пойманный на торговле допингами. Вместо колонии его отправили сюда, впрочем, не потому, что родители пожалели его, а, скорее, ради собственного имиджа: его отец – тоже спортсмен, мать – какая-то третьесортная актриса. Я об этом узнал только потом и поэтому в графу «долбаные мажоры, подлежащие уничтожению» не включил. И, наверное, потому, что он приличный человек. И с удовольствием показывал мне, как правильно тренироваться, потому что те судороги, которые мы изображаем на физкультуре, можно назвать чем угодно, только не спортом.
Я садист и мутант, но для кое-кого делаю исключение, при условии, что эти кое-кто в полной мере его ценят.
Подбегаю к «радуге», прыгаю, подтягиваюсь, закидываю своё тело наверх. Парни смотрят. Так никто не может. Даже я не всегда могу – только вот в таком состоянии. Отпихиваю парней и укладываюсь поверх «радуги», чувствуя, как ледяные перекладины впиваются в кожу через майку. Хорошо. Протягиваю руку и Игорь вкладывает в неё уже зажжённую сигарету. Курю я не часто, обычно только после таких вот проделок или когда хреново. Или после секса.
– Ну как? – чуть поздней спрашивает Игорь. Я гляжу в бледное небо, затягиваюсь в последний раз и кидаю непотушенную сигарету в кучу сухих листьев. Вряд ли выйдет, но добавить ситуации огоньку никогда не мешало.
– Как по маслу.
– А чего долго так?
– Да Таракан (это кликуха нашего директора, очень уж он рожей похож на того типа из «Людей в чёрном», когда его шкуру на себя космический таракан натянул) с каким-то мужиком в кабинете сидел.
– А Банни где?
– Да вон, бежит.
Банни (Катя Зайцева, также известная как «девушка Бонда») – тоже моя. Не девушка, нет. Я с ней не трахаюсь – я не хочу, а она тем более. Её отчим изнасиловал, а мать, приревновав, сплавила сюда. Новый муж ей был дороже дочери, и я, почему-то, не удивлен. Другие девушки её сторонятся. Не знаю, почему, я вообще женских заморочек не понимаю. Банни мелкая, ловкая и довольно умная, любит читать. Красотой, не считая длинных золотистых волос, она не отличается. Помню, когда она только сюда попала, она мечтала оказывать психологическую помощь жертвам насилия. Теперь она мечтает торговать людьми, справедливо полагая, что этой фигни навалом, а делать их ничего не стоит. Моя школа. Банни, с грехом пополам, забирается на вершину «радуги». Я приподнимаю затылок и она подсовывает под него мою куртку. Хорошоооо… Так мы и сидим некоторое время, болтая о всякой ерунде. Листья там, куда я бросил сигарету, подымили, но этим всё и ограничилось. Потом, внезапно, я вспомнил:
– Да, кстати, тот мужик, который к Таракану приходил, хочет сплавить к нам своего сынка, чтоб напугать до усрачки.
– О-о-о, – понимающе тянет Вовчик.
– Хорошо, – соглашается Игорь, а Банни строит умильную рожу и сюсюкающим голоском произносит:
– У нас будет новенький!
И мы смеёмся, вокруг чудесное октябрьское утро и где-то там, в здании, которое отсюда видно плохо, директор падает на ковёр, задыхаясь от осиного яда.




========== 2. Дуэль ==========

Неделя прошла прекрасно. Директора, конечно же, откачали и он, конечно же, вызвал ментов. И те, конечно, взяли отпечатки с разбитой банки, благо разбита она была очень удачно – на крупные осколки. И чьи же там оказались пальчики? Кааанечно, Мурата Азаева – моего «отвратника» (чудное словечко, выдуманное Банни, когда я заявил, что мне не нравится слово «противник»). Уж не помню, зачем он эту банку таскал. Только не думайте, что если я плохой, то он хороший. Хрен, здесь хороших нет. Просто он хочет быть самым страшным и крутым здесь, да только мозгов и смелости не хватает. Пакости у него предсказуемые, по- крупному он не играет. Да ещё стукачеством не брезгует. Это он тогда заявил, что в столовой возле еды для гостей был я. Ну да, я, конечно, кинул им туда кое-чего, но, во-первых, я слыхал, что хороший понос прочищает не только желудок, но  и сознание, а, во-вторых, разве нормально, что у них на фуршет всякие ништяки, а мы жрём что попало? Азаев должен был проникнуться солидарностью и заткнуться, но нет же. Да, я, конечно, с дозой малость не рассчитал, но ведь в итоге никто не умер. Вот именно из-за этого я и не поехал в город. Из-за двух мудаков – Таракана и Азаева.
Ясно и нашему дворнику-дебилу, что это не азаевские проделки. Слишком ловко, слишком хорошо, слишком смело. Только один человек мог такое сделать. Но я вас спрашиваю, вы видели там этого человека? Неееет. Итог: Азаеву ничего не было, мне тоже, директор три дня приходил в себя, приезжала специальная бригада выкуривать ос. Таинственным образом «выкуривание» распространилось по всей школе и в понедельник занятий не было. Нет, правда, ну кто же бросает дымовые шашки без присмотра в таком месте, как наш интернат?
В общем, неделя удалась, а в воскресенье прибыл новенький. Я смотрел из окна во двор. Вот остановился черный джип. Тот самый. Вот из него вылез мужик, тот самый. Открыл дверцу и оттуда, с большой неохотой, просто вывалился высокий худой парень. Нууу, то, что я не сказал никому, что он гей, его не спасёт. Что за блестящие штанишки в облипочку? Что за сиреневая рубашка с вырезом? Что, ****ь, у него на голове? Волосы длинные и короткие вперемешку, часть стоит дыбом и отливает синим и зелёным. Не удивлюсь, если у него и ногти накрашены. Полшколы приникло к окнам и зачесало языками. Фигушки. Моя игрушечка. Отец подал ему чемодан, он злобно рванул его и покатил за собой. Ну-ну, небось набил дорогими шмоточками. Ага, хрен, мы тут все в форме ходим – черный низ, синий верх. И всех, кроме старшеклассниц, стригут стандартно – девочек до плеч, парней совсем коротко. В драке лучше не придумаешь. Я проводил разодетого парня взглядом. Пижон. И где он в таком виде тусуется, что его не бьют?
Я сидел у себя в комнате, когда вошла Банни. Новенький находился у нас уже три часа и пока его приводили к общему знаменателю и знакомили с «новым домом».
– Ну, что слышно?
Банни присела на кровать Игоря. Мы с ним соседи по комнате. Такие в интернате правила – те, кого после девятого класса не выпинывают, спят не в общей спальне, а по двое. Я бы предпочёл жить один, но иногда надо, чтоб кто-то был в комнате на всякий случай, и я выбрал Игоря. Он спокойный, вещи не раскидывает, права не качает и по ночам на меня не смотрит.
Это у меня особенность такая. Прорезалась в первый же год моей жизни в интернате. Если ночью кто-то смотрит или начинает говорить обо мне (даже имени не упоминая) – я просыпаюсь. Не знаю, почему, но это умение здорово помогло мне в детстве. Сейчас по ночам толпа дебилов с пастой/клеем/подушкой/ножом мне не угрожает, а особенность осталась. Ничего, пригодится в жизни, а Игорю я растолковал, чтоб он, если ночью не спится, пялился куда угодно, только не в мою сторону, и он, к чести его, это нормально воспринял.
– Ну, короче, – протянула Банни, – мнение одно: парень – пидорас и ему не жить.
– Логично, – кивнул я. – Он ведь, и впрямь, пидарас. Его потому сюда и засунули. Интересно, он сразу плакать начнёт или сначала понтоваться будет?
– Мурат и Богдан собираются отпинать его сегодня за ужином.
– И только-то? Хрен им. Право первой ночи за мной.
– Ага, давай-давай, Люська тебе «спасибо» скажет!
Люська – выпускница, моя ровесница, крашеная блондинка и непроходимая идиотка. Девочек, конечно, бить нельзя, но приходится иногда. Нечего языком болтать о том, чего не знаешь, и если у меня не встало на твою косоглазую морду и прыщавые сиськи, это ещё не значит, что я импотент.
– Это ещё почему?
– Она положила глаз на новенького. Я слышала, как она в туалете распинается – мол, мы его будем травить, а она за него заступаться, он в неё влюбится и заберёт отсюда, и будет у неё вся жизнь в шоколаде, а он обязательно влюбится, потому что гей он лишь до тех пор, пока её красоту небесную не увидел, – на этих словах Банни откровенно ржёт, – я ей хотела посоветовать пакет на голову натягивать, прежде чем его соблазнять, да как-то к слову не пришлось.
– Люська, говоришь… Что-то много они от меня хотят – Люська, Таракан, папаша новенького. Я, видимо, по их мнению, тут дежурный палач. Только не помню, чтоб я договор заключал и зарплату получал. – Пойдём, пора мне познакомиться с новеньким.
Разведданные подтвердили, что парень ищет туалет. Это прекрасно. Вовчика я поставил на выходе, чтоб он мягко, но настойчиво посылал всех отсюда подальше. А сам сел и стал ждать. Туалет у нас довольно диковинной формы – результат неудачного ремонта. С одной стороны раковины, с другой – кабинки, а в самом конце, рядом с окном, что-то вроде закутка, где хранятся разные швабры, веники и какая-то ветошь. Раньше тут раковина была, но потом кто-то (ну кто, как думаете?) встал на неё ногами и раковины не стало. Когда я захожу в туалет, первым делом проверяю этот закуток и неважно, сколько я перед этим терпел. Пару раз я очень сильно влип, проморгав, однажды, Азаева и кого-то из его шестёрок – драка была страшной, после неё у меня появился один из швов на голове. Второй раз я имел глупость обсуждать здесь свои планы и один козёл меня подслушал. Судьба его после этого была печальной, но планы он мне сорвал тогда конкретно. Сейчас стратегический пункт занял я.
Вот он зашёл. В сторону кабинок даже не взглянул, а сразу подошёл к зеркалу, постарался посмотреть на себя через плечо. Дааа, волосы ему отрезали очень коротко, даже кожа просвечивает. Меня давно стригли, так что у меня теперь волосы длинней. Провёл рукой по шее. А потом…
Потом он начал расстёгивать форменную рубашку. Ни фига себе стриптиз! Расстёгивал он её очень быстро, всё время поглядывая в сторону двери. Он что, повеситься решил на ней? Интересно, за что он её тут зацепит?
Но парень не собирался вешаться. Он стянул рубашку и засунул её под воду! Подержав некоторое время, принялся выжимать, совершенно не считаясь с тем, что вода течёт больше на пол. Я больше не мог терпеть.
– Ты решил помыть полы? – я вышел из своего закутка и подошёл к нему поближе. Он резко дёрнулся, отступил назад и посмотрел мне прямо в глаза. С вызовом. Наконец-то я смог рассмотреть его ближе. Ростом почти с меня, худой, из той породы, которой никакие тренажёры не позволяют нарастить мышечную массу, но не совсем скелет. Лицо с тонкими чертами, не то, что у большинства здешних вырожденцев – лоб высокий, глаза ясные. На губе и над бровью – едва заметный след от прокола. Ну да, конечно. На груди, вокруг соска, татуировка – какая-то сложная спираль. Гей, что с него взять. Но самое интересное – взгляд. Глаза у него тёмные, не то тёмно-серые, не то тёмно-зелёные, смотрит без особого страха, просто с настороженностью. Ну, ещё бы, стоишь ты тут такой без рубашки, а из ниоткуда появляется здоровенный парень и подходит к тебе почти вплотную.
– Привет! Нет, просто, если я ещё десять минут проведу в этой рубашке, у меня начнёт отслаиваться кожа.
Киваю и ухмыляюсь. Что есть, то есть. Не знаю, у какой военной части наша прачечная вместо порошка покупает списанное химическое оружие, но день, когда нам выдают чистую форму, – день всеобщей и согласованной ненависти. Я, обычно, заворачиваю свою рубашку в чью-нибудь простынь и растираю – всё не так мерзко. Хорошо, что нижнее бельё они таким образом не обрабатывают. Но, блин, просто засунуть рубашку под кран мне никогда в голову не приходило. И никому не приходило.
– Ну, давай знакомиться, что ли. По-прежнему смотрю ему в глаза, зная, как это неприятно. У меня совершенно бесцветные глаза, такого бледно-серого цвета, что сливались бы с белком, если бы не тёмные кольца по краям радужки. Банни часто жаловалась, что смотреть мне в глаза физически неприятно – словно на какую-то патологию. Новенький щурится, но взгляд не отводит. Характер, однако.
– Ну что ж… Я – Макс, но это малоинтересно. Я гей и поэтому я здесь, и директор обещал моему отцу оповестить об этом весь интернат. Моя жизнь должна превратиться в ад, а ты, видимо, один из тех, кто должен этим вплотную заняться.
– Угадал, детка. Я – Стас Комнин, – парень слегка дёрнулся, – и, если хочешь жить, зови меня только по фамилии и только через И.
– Что ж, жить хочу… Комнин. Шикарная фамилия. Итак, с чего мы начнём?
– А? – я удивлённо смотрю на него. Он отжал рубашку и повесил её на крючок, предназначенный для мифического полотенца.
– Ну как? Ты засунешь меня головой в унитаз или, для начала, просто побьёшь? Изнасилуешь или заставишь мыть пол своей рубашкой? Смотри, она уже мокрая, – парень стоит и, по-прежнему без страха, смотрит на меня.
– О, да ты с юмором, я смотрю! – я сел на подоконник. И почему в нашем заведении такие низкие подоконники? Даже ногами не поболтаешь. Хотя, с моим ростом, это какой же должен быть подоконник?!
– Человек – это животное, которое смеётся, – с пафосом отвечает Макс.
– Цитируешь философов древности?
– Цитирую классиков фантастики.
– Тогда ладно. Тебе что, про меня рассказывали?
– Да, – Макс приближается, становится около стены, в трёх шагах от меня. Он, по-прежнему, без рубашки и я смотрю, как его кожа прилипает к бледно-розовому кафелю. Ему не холодно? Открываю форточку, но он на это не реагирует. Вот как, значит? Стоит ко мне в профиль, вроде и на меня не смотрит, и глаз не отводит. Да у нас дуэль! Кто кого заставит опустить глаза! Ну, со мной в этой игре победителей не бывает.
– Кто и что?
– О… Ну, когда из моей модельной причёски сделали вот эту радость зека и, наконец, отпустили, первым человеком, который со мной заговорил, была прекрасная дева с волосами цвета старинного поролона. Она представилась как Люси и заявила, что с удовольствием мне поможет, а помощь мне обязательно понадобится, как только до меня доберётся местный урод, садист и извращенец Стас Комнин. Сказала, чтоб я избегал высоких блондинов с мерзким взглядом и парней кавказской национальности, которые тоже не прочь поиздеваться надо мной, таким милым. После чего нимфа провела по моей щеке своим облупленным маникюром и упорхнула. А я понимал, что ещё пара секунд – и рубашка на мне загорится. Конечно, было немного не до опасений. А что, этот ангел всем страждущим помогает?
– Нет, только мальчикам из богатой семьи. У Люськи на тебя грандиозные планы, знаешь ли. Быть твоим лучиком света в здешнем мраке или как это назвать.
– Боюсь, что ***вая выйдет из неё Беатриче.
– Кто? Опять цитируешь?
– Опять, – Макс, наконец, повернулся, и, небрежно облокачиваясь об холодную стену (открытая форточка его не волновала), снова начал смотреть мне в лицо. Не опускает взгляд! – И что потом?
– А потом ты влюбишься в неё, сойдёшь с голубой дороги и увезёшь её отсюда на белом «Мерседесе».
– Серьёзно? Она что, с тобой этими планами делилась?
– Нет, просто высказала их вслух.
– И ты…
– У меня хорошая шпионская сеть.
– Ну, спасибо, предупредил. А почему ты урод, садист и извращенец? – Макс слегка улыбнулся.
– Ну, садист и урод – это, конечно, правда, а вот извращенец… Это уже необоснованная критика.
– Ну, хорошо, садист и урод, – не отрывается, смотрит мне в глаза, и я понимаю, что он их не опустит. Потрясающе! Стоит тут передо мной полуголый дохляк и смотрит мне в глаза с упорством самоубийцы. – На чём мы остановились? Что меня ждёт?
Я встаю с подоконника и подхожу к нему близко-близко. Две ладони ребром между нашими лицами – вот и всё расстояние. Мы в личном пространстве друг друга. Он дёргает плечом, но взгляд не отводит. Я прикасаюсь к татуировке кончиком пальца, он вздрагивает ещё сильней и в его глазах я читаю, что оправдываются его самые худшие подозрения, и я, сначала, отымею его прямо здесь, потом засуну головой в унитаз, а потом заставлю мыть пол собственной рубашкой. А потом позову своих друзей, чтоб они его избили и тоже изнасиловали. Но взгляд, по-прежнему, не отводит, только губу прикусывает.
– А ничего, – я резко хлопаю его по плечу, слегка впечатывая в кафель, – меня тебе жизнь портить не нанимали и аванс не выдавали.
– Аааа, – он смотрит и не верит, – а, как же, за идею? Ну, я, типа, гей, мажор, новенький!
– Макс, открою тебе секрет: я демократ и космополит. Я всех людей одинаково терпеть не могу, вне зависимости от их пола, возраста, социальной и расовой принадлежности, а также ориентации и пищевых пристрастий. И тебя тоже, только потому, что ты человек, вписавшийся в мой кругозор. Но…
– Но? – он слегка расслабляется, не опуская взгляд до конца.
– Ты знал, что я прямо тут могу тебя просто, прикола ради, примотать к батарее и надеть ведро на голову? Я так пару раз делал.
– Догадываюсь.
– И ты не стоишь, не хнычешь, не пытаешься меня запугать своим папочкой или друзьями, не предлагаешь взятку или минет, как большинство. Ты мне в глаза смотришь!
– Это преступление? Не отводит! Не отводит!
– Нет, просто это мало, кто может. Парень, мне глубоко похуй, зачем ты здесь и кто ты есть. Ты не думай, я не какой-то там справедливый мудак, и, если захочу – я тебя изобью. Но я не хочу, а к папочке твоему, как уже говорил, я не нанимался.
Макс смотрит на меня уже без страха. Мы, по-прежнему, близко-близко и его это явно напрягает. Он, наконец-то, отлипает от стены, проходит к подоконнику. Садится, упираясь в пол кончиками ботинок. И смотрит – теперь уже немного снизу, но смотрит. Это дуэль, и я понимаю, что сегодня проигравших в ней не будет. Вообще.
– Ну ты и тип, – вдруг изрекает Макс. – Боюсь я тебя.
– Правильно.
– Кто тут меня ещё может достать?
– Ну, Азаев – этот мудак вечно самоутверждается. Его компашка вся из каких-то чуребасов состоит. Потом, есть тут у нас такие Лёня и Толя Евсеевы, два братца-дегенератца. Сильные, но настолько тупые, что им птичку в небе покажешь – и они отвлекутся. Из мелочи… Ну, не знаю, вряд ли кто к тебе полезет. Ты – хоть и гей, и новенький, но, во-первых, за тебя есть кому встать, а, во-вторых, и сам ты не мелкий, а эти выродки нападают только на тех, кто отбиться толком не может.
– А ты на всех?
– Да, – гордо ответил я.
– Комнин, – парень вдруг как-то резко обхватывает голову и на несколько секунд, буквально, впечатывается в свои колени, и мне кажется, что он вот-вот потеряет сознание, но через секунду он снова смотрит на меня каким-то расплывшимся взглядом, – ты вот чего хочешь?
– Красную кнопку с надписью «Большой взрыв».
– Я серьёзно. Слушай, это же интернат посреди леса, тут, наверняка, многого не достать. Курево, выпивка… И вообще, вас же, вроде, ограничивают в связях с миром и тут даже мобильник почти не ловит?
– Ну, – я начинаю догадываться, куда он клонит.
– Я могу достать, что хочешь, если есть способ вылезти из здания ночью и перелезть через ограду. У меня есть деньги. И мобильник, который держит связь через спутник.
– Ого! Но нас, знаешь ли, обыскивают. Где ты всё это спрячешь?
– В жопе, я же гей, – очевидно, на моём лице что-то нарисовалось, потому что Макс смеётся, подворачивает ногу, нажимает куда-то на подошву, каблук откидывается и в нём я вижу свёрнутые купюры. Тысячерублёвки.
– Хрена себе обувка! Где взял?
– Знакомый контрабандист подогнал. Я не в церковном хоре жил, поверь.
Да уж, парень, явно, не дурак и не слабак. Если отец не смог от него добиться ничего и засунул сюда…
– Сколько надо? – деловито спрашивает Макс.
– Ну… Давай две тысячи. Для начала. Среди обслуги есть кое-кто, кому не помешает прибавка к зарплате.
– Не скажешь, кто?
– Щас, разбежался! Буду я наши семейные секреты первому встречному гомику открывать!
Макс, совершенно не обидевшись на гомика, вытащил из свёртка две бумажки. А у него их там много… Ладно, всё равно мои будут. Чёрт возьми, деньги! Это в наших лесах такая редкость! Какой бы я ни был, а вот деньги из воздуха делать не умею. Ну, разве что, выбивать из тех, у кого они есть, да и таких здесь немного. Обычно моим банком служит Вовчик, но тут жила побогаче. Кстати…
– А почему ты с этого не начал?
– С чего?
– С денег. Не предложил мне взятку? Тут многие с этого начинают. Деньги предлагают или секс.
– А тебя, – Макс хитро подмигнул, а я оторопел, – это остановило бы? Ну, в желании избить меня до полусмерти?
– Нет, конечно, – насмешливо ответил я, – и сейчас не останавливает.
– Ну и вот, – парень привёл свою чудо-обувь в порядок, а я прикинул, какой у него размер ноги. Ну, в крайнем случае, ботиночки может поносить Игорь, он мельче меня. – Зачем платить за то, что можно взять даром? Ты страшный человек, Комнин, тебя не купишь.
И, выдав это заключение, он преспокойно встал и натянул свою совершенно не высохшую рубашку. А ведь в туалете, моими стараниями, изрядно температура понизилась. Я-то ладно…
– И что, так и будешь в мокрой ходить?
– Ничего, на теле высохнет.
– Это такой хитрый план? Типа, «схвачу воспаление лёгких и меня заберут отсюда»?
– Чо? Нет, я не простужусь, – мрачно сказал Макс, застёгивая пуговицы и скрывая, наконец-то, свою идиотскую татуировку. – Меня с детства так закаляли, как будто в исследователи Антарктики готовили, ****ь! Чтоб мужественность воспитать.
– Что-то не вышло, я смотрю.
– Ага. Ну, я свободен или как?
– Ну, а хрен ли мёрзнуть? Обед скоро.
И мы вышли вдвоём из туалета, оба целые и невредимые, он в мокрой рубашке – есть повод поразмыслить окружающим.
– Кстати, – вдруг обратился Макс ко мне, – а почему это никто в туалет не заходил, пока мы там болтали?
– А вот, – я показал на накачанного рыжего парня, всего усыпанного веснушками с ног до головы, – это Вовчик. Знакомься, Вовчик, это Макс и сегодня мы его не бьём. А что это значит, а, Вовчик?
Вовчик, который до этого с рассеянным видом подпирал стенку, повернулся к нам и чётко произнёс:
– Значит, никто его не бьёт.
– Вот! А если кто-то захочет, что будет, а, Вовчик?
– Мы сами его бьём в особо циничной форме и отбираем всю наличность.
– Вот так мы и живём здесь, Макс! Парень смотрел на меня с благоговейным ужасом, но глаз так и не отвёл. Гейская зараза!
– Страшный ты человек, Комнин, – задумчиво повторил он.
– Не новость, знаешь. Иди давай, за обедом увидимся. Тарелок налитых не бери, в них плюют. В стаканы – тоже, так что тупо выливай всё в раковину, мой и проси налить заново. В супе – мухи, в хлебе – камни, мыло кусковое не бери – я туда уже бритвочек насовал. Короче, справляйся.
– Ага, – Макс отвернулся и пошёл. Мокрая рубашка облепляла спину и видно было, как у него судорожно дёргается плечо.
– А почему мы его не бьём? – заинтересовался Вовчик.
– Он догадался постирать рубашку. Даже я не догадался.
– О! – вот за что я люблю Вовчика, так это за немногословность.
– И ещё он смотрел мне в глаза.
– А!
– И дал две тысячи.
– Бухаем?
– Несомненно же! Пойдём, хватит тут коридор украшать.


========== 3.Будни интерната ==========

Нечто вроде предисловия-предупреждения. Ну, во-первых, мы извиняемся за маты, но дело происходит не в пансионе благородных девиц и даже не в элитной закрытой школе. К тому же, описываются парни, которые изо всех сил пытаются казаться крутыми друг перед другом. Далее: мы не расисты и ничего не имеем против других наций, да и Стас тоже (для него это просто способ задеть лишний раз человека, а так ему пофиг). И да, НЦ не скоро.



Жизнь пошла своим чередом. Ну, не совсем своим…
Новенький, этот Макс (Веригин – его фамилия) всё-таки выделялся, несмотря на форму и короткую стрижку. Словами, движениями, манерами. И бесило это не только меня.
Столовая. Как обычно, не притрагиваясь к уже налитому компоту, выливаю его в раковину и требую налить новый. При мне. Кто этих дежурных знает! Я раньше, когда дежурил, чего только не вытворял с едой и посудой, так что не рискую. Пробую компот и морщусь. Сладкий. Лучше бы опять сахара пожалели.
Макс рассеянно ковыряет котлету, суп даже не трогает. Компот он, так же, как и я, требует налить при нём. Прутся мимо Азаев и Таримов и их чурковатые шестёрки. Мне, в общем-то, пофиг, но интересно: о том, что Макс – гей, действительно знает вся школа.
– Эй, пидор! – Макс и ухом не ведёт.
– Слышь, мудло, тебе кто разрешил с нормальными людьми есть? Твоё место у параши! – сучёнок этот Азаев и вечно из себя блатного корчит, а всего-то пару часов в ментовке провёл.
– Нормальные люди? Кто это говорит – обезьяна? – о, ща будет весело! Азаева и особенно Таримова дико бесит упоминание об обезьянах. Я помню, у нас в кабинете биологии висел плакат, изображающий превращение обезьяны в человека, и под каждым недочеловеком стояла чья-нибудь фамилия: Азаев, Таримов, Асланбек, Рудван. Гамзат Таримов и впрямь смахивал на обезьяну. Несколько раз надписи пытались замазать, но они появлялись снова и снова, и, наконец, Таримов просто порезал плакат на мелкие кусочки. Идея с надписями принадлежала Игорю.
– Слышь ты, кто тут обезьяна, а? – предсказуемо.
– Кто бесится, тот и обезьяна! – бля, пидор этот парень или нет, а яйца у него есть. Причём – железные.
– Не жить тебе, сука! – и Таримов скинул всю еду Макса на пол. Тарелки разбились, суп хлынул во все стороны. Кто-то взвизгнул, из кухни показалась Дося – наш бездарный повар.
– Эй ты, новенький! Как тебя там! Ты чего вытворяешь? Сейчас же бери тряпку и убери.
– Ага, всё бросил и побежал, – равнодушно ответил Макс, по-прежнему держа вилку в руке. Я бы давно её воткнул Таримову в глаз, даром что наши алюминиевые вилки даже в картофельное пюре толком не воткнёшь. А он сидит и смотрит, как будто ничего не происходит. «Да он, ****ь, нарывается, – шепнул мне Вовчик. – Ох, и въебут ему эти мудаки. А потом мы им, ага»? Блин, а ведь и впрямь. Мы же за него вступиться можем. Я уже дохуя сколько времени нормально не дрался. А тут повод. Спасибо тебе, Макс!
А он уже повернулся к Досе. Дарья Степанова, одна из наших поварих, и впрямь похожа на свинью. Из того, что с кухни не воруют, она готовит редкостную мерзость. Очевидно, чтоб мы привыкали к тюремной баланде – не иначе.
– Знаете, – интеллигентно заявил Макс, – убирайте эту блевотину сами!
– Да ты, ****ь, ваще не чуешь, – Азаев наклонился и звучно харкнул на стол туда, где до этого находились тарелки. – Вот твой обед, жри! – и, довольный такой, развернулся. Дося с ненавистью уставилась на Макса. Нас, старшеклассников, она просто не переносила. Нас не пугали ни её вопли, ни свиноподобная туша, ни ярко-красное лицо. Очевидно, новенького это тоже не впечатлило. С воплями: «Дежурный! Быстро приберись там!» – она исчезла на кухне. Шмара жирная!
– Да, – крикнул ей вслед Макс, – а ещё у вас фрукты в компоте червивые! С этими словами он, вилкой, достал из компота какой-то сухофрукт и, как из рогатки, запустил им в спину отошедшему Азаеву. У меня аж рот приоткрылся. Смертник! Педик-мазохист!
– Что, ****ь, за… – Азаев резко развернулся и окинул взглядом искажённые ужасом лица. Азаев – не я, и, всё-таки, его побаиваются, шестёрок у него дофига. И чёрт меня дёрнул! Я улыбнулся и помахал ему рукой. Взял кружку со своим компотом и передал Банни. Не хотел как-то заступиться за Макса или что-то в этом роде. Хотелось просто вломить этому хачику, как следует. И всё. Но, видно, не судьба, только разве что вылить ему этот компот на голову. Азаев вылупился на меня, на радостно ухмыляющегося Вовчика, показал фак и свалил. Макс тоже свалил – пошёл добывать себе компот без червей. Несчастные дежурные из шестого класса убирали осколки и размазанную по полу жрачку.
И таких моментов было не счесть.
– А ты у нас по мальчикам, да? Всегда знала, что ты педик! – это Люська. Да, ****ь, останься она последней бабой на планете, я предпочту макаку – от макаки так куревом не воняет. И не врежешь ей, девочка вроде… технически. Нет, я бы зарядил с превеликой радостью, но как начнут потом по мозгам ездить… Да и что за кайф – ну, максимум, она меня своими когтями кривыми поцарапает.
– Комнин, а Макс тебе отсасывает? – это Толик Евсеев. Его бить – никакой радости, он тут же ныть начинает. Задирается, чтоб крутым себя чувствовать.
– Брат тебе твой отсасывает.
– Слышь, ты…
– Чё, пойти выйти хочешь?
Не хочет, подлец!
Азаев, после случая с банкой, близко ко мне не подходит. Отвратник, блин.
Но, всё же, как-то пободрее стало.
С самим Максом я особо не общался. Всё-таки он гей, кто его знает. Так, на уровне: «Эй ты, придурок, есть сигареты? Мне сто рублей нужны прям щас. И, кстати, ты мудак. И, кстати, тебя собираются в душе выебать, так что вместе сегодня пойдём. Но увижу, что ты на меня пялишься – зубы с пола будешь собирать»! Макс жил в отдельной комнате – круто, конечно, и, чаще всего, зависал в ней. А что ему было делать среди нас? Он здесь случайно и ненадолго, и, как будто, не испытывал потребности в общении. Я так думал, пока однажды не увидел его сидящим в библиотеке с… Игорем. Библиотека у нас довольно отстойная, тут есть комп без интернета, такой тупой и старый, что, наверное, ещё нищего Билла Гейтса помнит. Книги, в основном – какая-то мура, кроме некоторых справочников и энциклопедий. Я не понимаю, как можно ловить кайф от чтения, хоть Банни и Игорь постоянно мне подсовывают какие-то книжки, но справочную литературу уважаю. Самая хорошая здесь книга – «Современная энциклопедия оружия и боеприпасов», я её до дыр зачитал. Блин, как бы я хотел себе пистолет!
А эти сидели в читальном зале ко мне спиной – Игорь подпирал ладонью щеку, Макс откинулся на спинку стула. Подойдя, я ткнул обоих в основание шеи – есть такое место, ткнёшь, вроде не больно, а тебя всего передёргивает.
– Ай!
– Комнин, бля!
– И тебе не болеть. Что вы тут делаете?
– Трахаемся, не заметно, да? – у Макса от этих слов, как в первый день, снова задёргалось плечо – это у него нервный тик такой. – Разговариваем мы.
– Разговаривают они, – я сел напротив. – Ну, так и со мной поговорите.
– О чём? – удивился Игорь. Что-то такое прозвучало в его голосе…
– Типа, со мной не о чем разговаривать?!
– Сатанислав, не заводись. Ты, вообще, чего в библиотеке забыл?
– Да тебя искал. И тебя, кстати, тоже, – я кивнул Максу, который, наконец, перестал дёргаться. – Тоже хочу поговорить. Ты, помнится, говорил, что много чего можешь достать.
– Ну, – осторожно протянул Макс, медленно поднимая на меня взгляд, – в разумных пределах… Ничего незаконного такого тоже не проси. Максимум – травку или клубных таблеток каких.
– Иди в ж… нахуй, – я вовремя сообразил, с кем разговариваю, – с наркотой! Не переношу этой ***ни вообще!
– Ага, – подтвердил Игорь, – не переносишь. Расскажи, почему?
– Ещё чего… А, да какого, нафиг… Меня однажды, когда мне было четырнадцать лет, накачали какой-то гадостью и хотели опустить.
– Ой-ё! – у Макса глаза на лоб вылезли, очевидно, он хорошо представил себе эту ситуацию. – И?..
– И то ли со мной что-то не так, то ли наркота оказалась левая… Я сам не помню, но одному парню я вроде как ухо откусил, а одному кусок кожи на животе возле члена.
– И съел? – Макс нервно сглотнул. Игорь только улыбнулся – он эту историю уже сто раз слышал.
– Ага. Мне промыли желудок потом, но большая часть успела перевариться.
– Ты каннибал?!
– Я был под дозой и защищался! Их было трое, они были старше и держали меня за руки. Мой тебе совет: если не можешь драться честно – кусайся. Только, если кусаешь, то на полную силу. Но я, вообще-то, не об этом хотел поговорить… Эй, эй, – Макс выпал из реальности и пришлось, для профилактики, вывернуть ему мизинец, – короче, такая тема. Ты говорил, что можешь хорошую выпивку достать?
– Н-н-ну…
– Бутылку коньяка, хорошего только. Чтоб подарить можно было.
Игорь вопросительно смотрит на меня и я выдыхаю сквозь зубы:
– Сергея Александровича увольняют.
– Ну, ёпт… – он кривится. – Всё-таки увольняют!
– Сергей Алекcандрович – это кто? – интересуется Макс.
Отвечать не очень хочется, но, всё-таки, он должен достать алкоголь, а, значит, должен понять, как всё серьёзно.
– Это наш трудовик и обежешник. Мой любимый учитель, – уточняю.
– Да? – у Макса опять глаза на лоб лезут, – вот уж не думал…
– А ты, ****ь, и не думай! Достань хорошего коньяка и всё тут! Или, в следующий раз, в душ с Азаевым пойдёшь.
– Ладно-ладно, я достану. Погоди, – он откатывается от стола, задирает ногу, подтягивает брючину и я вижу, что к лодыжке у него прикреплено что-то вроде кобуры. Только из неё торчит навороченный мобильник. Блин, чудо техники – экран есть, клавиш нет.
– Да у нас же здесь не ловит ни хрена, – действительно, вроде, даже не так далеко за городом интернат, а мобильники, почему-то, у всех мрут. Мне-то всё равно, мне звонить некому.
– Интернет, – поясняет Макс, – через спутник.
– Да ладно! У тебя в мобильнике интернет?
– Это смартфон.
– Круто! – я с трудом представлял себе, что такое смартфон. Иногда я, скуки ради, отбирал у кого-нибудь мобильник, играл в игры, если они там были, разбирал, пытаясь понять, как эта фигня работает, и доламывал об стенку. Нет, ну а нахрен тут кому-то мобильник? – Подаришь?
– Иди нахуй, самому нужен, – неожиданно твёрдо ответил Макс.
– Да что ты, жалко, что ли? Для меня?
– Жалко. Тебя в рабство надо продать, чтоб такую штуку купить. И вообще, не будет телефона – не будет выпивки, – он это выговаривает так быстро, как будто боится, что не сможет сказать. Одной фразой, как будто гирлянду из платков изо рта достаёт.
– Ну, ****ь, ты дерзкий. Пожалеешь!
– Ага! Вот ведь мерзкий пидор, но, блин, мне реально нужен хороший коньяк. Смотрю, как он набирает тонкой палочкой что-то прямо на мониторе этого смартфона. Обязательно отберу. Потом.
– Тут можно выйти ночью к дороге как-нибудь?
– Конечно. Есть место, где мы перелезаем через забор.
Забор у нас вокруг интерната бетонный. С колючей проволокой наверху, почти как на зоне. Говорят, что колючая проволока – чтобы нас защитить. Да кто в это поверит?
– Так-так, ага… – он продолжал набирать, прикрывая экран от нас с Игорем. – Сегодня мой приятель может подъехать к часу ночи к повороту… Мы же выйдем из леса к повороту?
– Да запросто.
– Ага-ага, так… А больше ничего не надо? – он оторвался от светящегося экрана. – Что, ради одной бутылки человека дёргать?
– Нууу…
– Ты когда-нибудь виски пробовал? Ром, джин, текилу? Настоящие? Абсент, ликёры какие-нибудь?
– Нет, – я покрутил пальцем у виска. – Такая выпивка безумных денег стоит. Мы, обычно, через одного из сторожей достаём водку, пиво или ещё какой-нибудь крепкой и дешёвой дряни, чтоб сразу вставляло.
– Я пробовал виски, – засмеялся Игорь, – однажды, мне, наверное, лет 12 было… Отец с другом сидели пили, это выглядело так круто… Ну и, конечно, виски, я это название часто в книгах встречал, во «Всаднике без головы» (Макс неожиданно улыбнулся ему в ответ и кивнул головой, как будто Игорь назвал секретный пароль) оно так вкусно описывалось… Ну и я взял бутылку, когда они курить ушли, лёд, сел такой крутой со стаканом… Блин, как мне это мерзко показалось! А сейчас водку палёную пью – и ничего, не морщусь.
– Ну, тогда я закажу тебе, – Макс улыбается, а мне хочется ему врезать, – так… Ты не помнишь, что за виски был?
– Да обычный «Джек Дениелс», по-моему…
– …закажу тебе, – он специально растягивает слова, педик противный, – большую бутылку «Джека Дениелса». А тебе, Комнин, чего хочется?
– Тебе въебать по пидорской роже! Джин. Хотя, нет.
Я вспомнил прикольный фильм про пиратов, который смотрел не так давно. Капитан Джек Воробей там был таким оторвой! Хотя выглядел, как полностью ****утый, но, мне кажется, что с таким чуваком мы бы подружились.
– Ром. Настоящий, карибский. Слабо?
– Тоже с «Пиратов» торчишь?
– Конечно, классный фильм.
– Банальная красивая картинка без смысла.
– Чего?! – я завожусь с полупинка. Ну всё, щас он у меня огребёт!
– Давайте не будем… – Игорь пытается заслонить от меня Макса. Что за новости ещё? А этот пидорас только улыбается своему смартфону.
– Конечно, абсолютно бессмысленный фильм. Если бы не Джек Воробей, его бы смотреть вообще не стоило. Ну, не ради же этих двух дурочек?
– Каких дурочек? – но слова про Джека меня немного остудили.
– Ну, этих, – всё ещё улыбается и смотрит мне в глаза, сволочь! – Уилла и Элизабет.
Не могу сдержать смех. И вправду, эта парочка меня немного выбешивала.
– А, кстати, знаешь, – он выключил свой смартфон и убрал его в чехол на лодыжке (ловко, ничего не скажешь), – сначала Джек Воробей вообще должен был быть третьестепенным персонажем!
– Да ладно, – я даже драться расхотел, – он же там самый лучший! Я, лично, думал, что фильм только ради него и снимали.
– Ну, в любом случае, глупо надеяться на то, что роль будет второго или третьего плана, если это Джонни Депп.
– Кто?
– Ну, актёр, который играл Джека. Ну, сегодня ночью? И как пойдём?
– Втроём – я, ты и Вовчик.
– А Игорь?
– Игорь останется меня прикрывать. Обычно по комнатам старшеклассников не шарят, но к нам с Игорем иногда заглядывают.
– И почему же, – Макс делает такое пошлое лицо, что мне вновь хочется врезать, – а?
– Потому что, если в школе происходит какая-нибудь хрень, то это, скорей всего, я. Потом идёт банда Азаева, потом эти дебилы из девятого, потом братцы Евсеевы, потом уже всё остальное.
– Остальное?
– Ну, там пожар, ураган, нашествие инопланетян…
– Сатанислав у нас хуже всяких инопланетян, – замечает Игорь.
– А как мы выберемся из здания? – интересуется Макс.
– Через окно, конечно.
– Второй этаж!
– Да похуй, ты видел, сколько тут карнизов разных?
Уж не знаю, какое безумный гений наш интернат строил, только всяких карнизов, козырьков, колонн, лепнины и прочей херомантии тут хватает. Кто-то говорил при мне, что, изначально, это должен был быть роскошный санаторий, но что-то пошло не так, денег на строительство не стало и, в итоге, один роскошный и один кое-как достроенный корпус соединили кривой галереей с кучей щелей между плитами, вокруг понатыкали зачатки детской площадки, обнесли забором с колючей проволокой, и вуаля – интернат №17.
Тут мне в голову приходит гениальная мысль. Нет, ну я тормоз, а? Я по этим стенкам, как Спайдермен, с тринадцати лет прыгаю. Вовчик и Банни от меня не отстают. А вот Игорь так и не научился. А с чего я взял, что это сможет Макс? Он не то, чтоб задохлик, но, всё-таки, тут опыт нужен.
– Ты, кстати, справишься? – интересуюсь я. – Просто выберись из окна своей комнаты на карниз, потом иди до козырька у торца, а там на нём верёвочная петля, за неё цепляешься, и, как нефиг делать, спрыгиваешь.
Если у него не выйдет, придётся как-то дежурного отвлекать, а это лишний шум.
– Справлюсь, – отвечает Макс.
– Ну, смотри у меня, пидор, – показываю ему кулак, – проебёшь операцию – жить тебе будет больно.
Макс только плечом дёргает. Игорь явно решил остаться тут с ним и меня это, конечно, нервирует, но сейчас не до того. Мы с Вовчиком выпросили ключ от спортзала и собираемся нормально позаниматься с гантелями. На уроках нам их не дают, ибо да… бывали прецеденты. Поэтому, выдав для профилактики обоим библиотечным сидельцам по подзатыльнику, я ушёл из библиотеки.
И о чём Игорь с этим педиком там разговаривает? А может, Макс к нему подкатывает? Надо будет с ним вечером провести профилактическую беседу.
Правда, про беседу я забыл. К нам на тренировку заявилась мелкая гопота из девятого класса. Они новенькие, только в этом году явились и ещё не вполне осознали, что такое со мной связываться. Гантелей, как однажды, я швыряться не стал, мы с Вовчиком и Рэем (это его сосед по комнате, на диво тормознутый тип), придумали кое-что посмешней. Пока эти дебилы упражнялись в остроумии, я тихонько закрыл дверь в зал. В инвентарной была куча замечательных вещей. Например, сеть для игры в волейбол. Верёвки. Мешки. Мы переловили всех пятерых, троих замотали в сеть, двух помельче засунули в мешок, который на рулон матов натягивают. Они, конечно, орать начали и тут уж пришлось повозиться. Одному, самому неуёмному, я запихал в рот маленький резиновый мячик-попрыгунчик. Остальные обошлись тряпками. Мешок мы приспособили между гимнастическими кольцами, а сеть закрепили на шведской стенке. После взяли баскетбольные мячи и стали соревноваться в меткости. Потом перешли на бейсбольные биты. Я неплохо бью, метко, но куда мне до Вовчика. А вот Рэй – мазила. Зато сил ему не занимать. Отличный способ расслабиться после тренировки.
– Жаль, Макса не позвали, – Вовчик подошел к гигантскому мешку и потыкал битой, – развлёкся бы парень. Так он обещал крутого пойла достать? Сто лет ничего нормального не потреблял.
Вовчик ещё во времена своей спортивной карьеры изрядно отжигал по клубам и сейчас с тоской вспоминал то дивное время.
– Обойдётся.
– Да ладно, нормальный он парень.
– Это Макс, который пидор? – встрял Рэй. – Думаю, нихуя он не пидор. Я с ним в душ ходил, он меня не лапал.
– Рэй, это не показатель, – я проверил узлы на сетке. Три пары глаз злобно следили за мной. Рожи блестели от слюней и соплей, самый мелкий уже и рыдать начал. Хорошо. – Ты такой прыщавый, что на тебя, вряд ли, кто позарится. А Максик из богатой семьи, наверняка, мальчик переборчивый.
Рэй не обиделся, только заржал. Вовчик тоже.
Я, наконец, убедился, что верёвки закреплены, как надо.
– Ну, доброй ночи, выродки. И больше никогда не мешайте старшим тренироваться. А то, в следующий раз, подвешу вниз башкой! Ладно, пошли, я ещё в душ хочу успеть и отдохнуть до полуночи.
Кажется, до этих дебилов только что дошло, что мы их не развяжем и не отправим спать в тёплые кроватки. О, идея! Приподнимаюсь на цыпочках, откидываю железную сетку с окна, приоткрываю форточку. Вот, идеально.
Вслед нам несётся гневное мычание. Кто-то уже рыдает, захлёбываясь кляпом. Связал я их не то, чтобы сильно, и, если будут достаточно настойчивыми, то, может, и выпутаются. Ну, а нет – так они сами пришли.
Настроение просто отпадное, а ночью ещё прогулка. Лишь бы Макс не зассал. А, да, Макс, надо Игорю сказать насчёт него… Но после душа так кайфово просто вытянуться на кровати, насколько это возможно при моём росте, и молчать. На ужин рис с изюмом, сладкое блюдо, а значит, идти есть смысла нет.
Беру часы Игоря, выставляю нужное время и медленно засыпаю. Сны мне не снятся. Никогда.


========== 4. Что не вечер, то мне, молодцу... ==========

А Макс не зассал. В двенадцать я поднимаюсь, быстро одеваюсь, натягиваю тёплые перчатки и шапочку. Выпрыгиваю на карниз. Шикарный карниз, в ширину целый шаг. Игорь, в трусах и майке, прикрывает за мной окно.
Воздух холоден и тих, вокруг темно. У въезда на парковку горит жёлтый фонарь. Где-то по левую руку видно светящееся марево – большой город. Когда-нибудь я свалю из этого мерзкого места и это будет мой город. Я его сделаю.
Вовчик тоже уже одет. Он тяжеловесней меня и ему не так комфортно на карнизе, он идёт приставными шагами, задницей шаркая о стену. Макс живёт в последней угловой комнате. Стучу к нему в окно. О, у него даже занавеска есть! Мы свою сто лет назад оборвали и не комплексуем. И зачем ему занавеска? Педик.
Отдёрнул занавеску. Уже одет. Ха, не зассал. Уважаю. Выскакивает на карниз, идёт так же, как и я – прямо. Вот и карниз переходит в навес над одним из вечно закрытых выходов. Мы всегда спрыгиваем именно здесь. К загнутому штырю привязана верёвка – ещё до меня привязал кто-то, кто очень хотел свободы. Верёвка старая и вечно склизкая, но ещё крепкая. Хватаюсь за неё и прыгаю, стараясь упереться ногами в столбик, поддерживающий навес. Получается легко. Смотрю наверх, кидаю верёвку обратно. Вовчик падает, как груда кирпичей. Обычное дело. Макс… Макс спрыгивает как-то по особому, изящно, что ли, моментально приземляется на носочки без всякого шума. Как будто это не я, а он делал это на протяжении трёх лет.
Ночной воздух восхитителен. Пахнет свежестью – настоящей свежестью, не той хлоркой, которой у нас туалеты моют. Осенней горькой свежестью. Днём такого запаха нет, наверное, потому, что днём мы все под присмотром и невозможно почувствовать себя свободным. А ночь всегда пахнет по-особому. Свободой. Ещё год – и весь мир так будет пахнуть для меня, весь мир превратится в свободу и неважно, как быстро это закончится.
Мы пробегаем полосу света от фонаря и направляемся к забору. В одном месте плиты забора скособочились, стали под углом друг к другу. В щель между ними не пролезешь, а вот сделать так…
– Вовчик, посвети!
Я порылся в сухих листьях. Ещё одна верёвка. Это уже моя. С той стороны растёт дерево и я накидываю верёвку на него. Хватает впритык.
Тут фишка в том, что таким способом через забор в одиночку могу выбраться только я. Надо быть сильным и высоким. Да, не буду скромничать, самый сильный и высокий в интернате – я. Во мне уже сейчас почти метр девяносто и это не предел. Медсестра сказала, что я всё ещё расту. Но, главное, что? А, да, перебросив верёвку через дерево и взяв её концы в обе руки, можно вскарабкаться, упираясь ногами в слегка наклонённую плиту. Колючей проволоки здесь нет, так, натянута какая-то фигня для отвода глаз. С той стороны гораздо проще – мы уже давно приспособили несколько покрышек, по которым как по лестнице поднимаешься. Собственно, я для чего Вовчика позвал? Во-первых, на стрёме постоять – ну, типа, если кипиш поднимется, не спалиться с выпивкой, а, во-вторых, подсадить Макса, если что.
Карабкаюсь на стену. Верёвка впивается в ладони, обожаю это ощущение. Не потому, что больно, а потому, что знаю – стена будет вот-вот позади. И – да! Я стою на кромке бетонной плиты, отделяющей интернат от лесополосы. Скидываю верёвку Максу. Надеюсь, не придётся его волоком затаскивать – как Игоря.
Нифига! Макс забирается ещё легче меня. Да ещё и стоит спокойно, балансирует, не опираясь ни на что. Я-то за дерево держусь.
– Ого, – восхищается Вовчик и светит на нас фонариком. Ой, дам я ему ****ы, если батарейки сядут…
– Ты что, акробат хренов? – меня так и тянет столкнуть его вниз, чтоб посмотреть, как он снова залезет, но я удерживаюсь.
– Нет, – в слабом свете фонарика я вижу, как этот пидор стриженый улыбается, – я паркурщик.
– Ахтыж*****, – я как-то не нахожу, что ответить, – погнали давай. Жди нас, Вовчик, мы вернёмся.
– А если не вернёмся, – добавляет Макс, – считай нас коммунистами!
Вот, бля, довыпендривается он у меня, довыёбывается…
И я спрыгиваю вниз, спрыгивает вниз и Макс – совсем бесшумно.
– Ты в темноте видишь как?
– Нормально. Я могу включить подсветку на смартфоне, если что.
– Ну, включай, – равнодушно отвечаю я, глядя на небо. Дует ветер, разгоняет облака. На небе проступает луна, похожая на старый футбольный мяч, что валяется у нас в подсобке спортзала. Спортзал?.. Ах да, мы там оставили этих дебилов, интересно, они ещё висят? Без разницы, что имеет значение, если я, пусть ненадолго, снова за оградой? Сердце стучит быстрее и я чувствую желание бежать. Где у нас дорога? Ага, вон там.
Оборачиваюсь и вижу, что Макс на меня как-то странно смотрит. Смартфон в его руке светится прямоугольником голубоватого света.
– Че пялишься?
– Ты стоял и так смотрел на луну, я думал ты сейчас завоешь.
– Совсем ёбнулся? Побежали, что ли!
И мы побежали. Я бежал по лесу и просто наслаждался этим. Я тут сто раз бегал, да не сто – двести, триста! Летом, по мокрой траве, временами проглатывая комаров и врезаясь лицом в паутину. Зимой, проваливаясь в снег. Весной, когда тут всё покрыто мелкими лужицами и ручейками. Но больше всего я люблю бегать вот так, поздней осенью, когда листья уже облетели и видно небо, когда воздух такой стылый, свежий и горький… Стягиваю шапочку, расстёгиваю куртку. Ах, хорошо! Перепрыгиваю через поваленное дерево – значит, скоро уже дорога. Макс бежит со мной рядом, только иногда запинается и всё светит своим телефоном. Паркурщик, бля. Что за херня – паркурщик? Наверное, что-то пидорское. Или мажорское. Да, он пидор и мажор, но сейчас – здесь, ночью, он бежит рядом, не ноет: «Стас, подожди, Комнин, потише!» – не запинается за все коряги и не врезается во все деревья, и за это я ему прямо благодарен.
Не знаю, почему я так люблю бегать по лесу к дороге. Я не пытаюсь сбежать и никогда не пытался. Я попал в интернат зимой, сразу после Нового года, а первый раз выбрался за забор в апреле, после Дня рождения. Тогда ещё не было верёвки, я был пониже ростом и послабее. Поэтому я просто притащил стул, встал на него и буквально переполз через плиту, изодрав одежду и кожу об колючую проволоку. Умение вздёргивать тело вверх на руках, не обращая внимания на то, что впивается в ладони, пришло гораздо поздней. Я скатился вниз и пошёл через лес. Бродил несколько часов, пока не вышел к трассе. Потом пошёл обратно. Конечно, сил перелезть через глухой бетонный забор у меня не было, и я просто внаглую вошёл через ворота на глазах у охуевшего охранника. Выходить за территорию строго настрого запрещалось. Мне читали нотации, которые меня совсем не ебли. Мне запретили на месяц играть в приставку, которую я и раньше не часто трогал, и смотреть мультики, которые меня только бесили. Да, и самое главное – мне сладкое есть запретили! Мне! Сладкое! У завуча по воспитательной работе такое было лицо, когда я заржал, как конь. «Ёб твою мать, тётя, я тут уже три ****ых месяца и ты до сих пор не заметила, что я сладкое не ем? Ну, ты ебанушка!» Матерится я начал, когда начал разговаривать, а это случилось довольно поздно, уже в детском доме. Сейчас я обороты посбавлял, нечего уподобляться этим всем дебилам. Игорь почти не матерится и на фоне словесной помойки, которая у нас тут творится, это выглядит, признаюсь, круто.
После этого я выбирался постоянно. Поначалу меня ловили. Думали, что я сбежать пытаюсь. Сюсюкающим голоском говорили, что маленький мальчик не дойдёт до города, его может сбить машина или похитить маньяк, и мамочка очень расстроится. Ой, бля, ну зачем так врать? Я отлично понимал, что, если со мной что случится, то их жопы загорятся, вот и всё. Но я не хотел бежать. И бродяжничать, как некоторые тут. Мне просто нравилось чувствовать, что я могу стать свободным сам. В любой момент.
Сейчас я сбежать мог с лёгкостью. Достать денег, поймать машину (привет, маньяки, сегодня для вас сюрприз), даже пешком дойти. Но что меня ждёт в городе? Документов у меня нет, мне ещё даже 17 нет. Жить в теплотрассе? Сомнительное счастье. Идти к мамочке? Я, кажется, ещё в полтора года понял, что я ей нахрен не сдался, и, если бы я помер, то она только рада была бы. Честно. Она мне прививки делать не хотела от гриппа, когда эпидемия была. Меня интернат не парит. Многие тут прямо рыдают, особенно, кто дома жил, типа Игоря – жратва херовая, форма эта, делать нефиг, следят за тобой, как за заключенным, а мне всё это как-то... Но то, что я отсюда никуда не денусь ещё полгода – вот это засада. А в последнее время – просто убивает. Я, вообще, какой-то нервный в последнее время стал. Раньше всё пофигу было, а где-то в середине июля я прямо звереть начал. Когда на каникулы большинство разъехалось, я вот так каждую ночь бегал. Курить начал, как бешеный. Трахаться пробовал – херня какая-то, только курить сильнее тянет. Весь остаток лета вот так заёбывался, потом вернулись Игорь с Вовчиком и, вроде, отпустило. А потом Азаев меня спалил, когда я добрался до жратвы, приготовленной в честь фуршета (приезжала комиссия, осматривала интернат, осталась довольна – директорскими подарками), и накидал туда тёртых семян клещевины. Листал справочник лекарственных растений, наткнулся на описание их действия. Решил попробовать, а то этой дряни у нас вокруг интерната на клумбах уйму высадили, выросли такие пальмы – выше меня. И получилось! Комиссия, в основном, осматривала наши туалеты. Но, из-за стукача Азаева, меня наказал лично директор. Не взял в город. После того, как я пол-лета здесь отсидел!
Как же я люблю бежать ночью через лес! Это успокаивает. Да, надо чаще бегать. Только без Макса, конечно – ну вот чего он на меня так пялится!
Шоссе, гладкое и блестящее. Мы выбегаем к повороту и тут же тормозит машина. Не разбираюсь в машинах, но понимаю, что хорошая и дорогая. Но это, блин, ладно. Из неё выпрыгивает парень с длинными тёмными волосами и…
– Макс! Ты жив!
– Спирит, господи, как же я рад тебя видеть!
Бля, что они творят! Эти педики целуются! Целуются у меня на глазах! В свете фар я слишком ясно вижу, как они прямо слиплись друг с другом. Пидорасы!
– Завязываем! – ору я так, что в лесу какие-то птицы переполошились.
– А… – парень, которого назвали Спиритом, удивлённо смотрит на меня, – это?..
– Это Стас, про которого я тебе писал.
– Круто, так ты про меня всяким педикам пишешь?
– Комнин, ну не надо прямо здесь психовать, хорошо? Познакомься, это Спирит, мой старый друг…
– И первая любовь, да? – добавляю я мрачно. Спирит разглядывает меня с таким видом, как будто перед ним земля разверзлась и оттуда сам дьявол вылез. Представляю, чего там Макс про меня ему писал по своему смартхрену. Надо отобрать у него и расколошматить об стену.
– Ну, – Макс как-то теряется, – типа того.
– Всё с вами, пидорами, понятно.
– Стас, а давай ты не будешь меня всё время пидором называть? Ну, как тебе понравится, если я буду к тебе обращаться: «Комнин, тупой, никому не нужный выродок и ублюдочный садист»?
О, блин, приехали.
– Неправда, я не тупой.
– А остальное? – интересуется этот Спирит.
– Остальное – правда. Где выпивка, привёз?
– Привёз, – длинноволосый косится на меня. Ну да, не каждый день встречаешь человека, который согласен с тем, что он – никому не нужный выродок.
– Спирит, а пожрать ты мне привёз? – жалобно тянет Макс. – Я от местной еды скоро рак крови заработаю!
– А как же… Слушайте, залезайте в машину, что мы тут, как эти…
В машине жарко, сильно пахнет синтетическим кокосом и играет музыка. Макс со Спиритом сидят впереди, я втискиваюсь на заднее сиденье. Появляется жареная курица, салатики в пластиковых баночках, какие-то нарезки, рыба, колбаса, шоколад, пирожные… Макс с остервенением накидывается на курицу, как будто до этого голодал. Нет, конечно, наша жрачка тут отстойная, но никто пока не помер. Я тянусь и отрываю от курицы ножку. Ууу, как вкусно! Я и забыл, какой нормальная еда бывает! Хрустящая ароматная кожица, сочное мясо. Кость мягкая, хрящики нежные и костный мозг внутри тонкой трубочки, такой жирный, плотный… Мммм… Спирит смотрит на нас круглыми глазами, но мне плевать. Макс облизывает пальцы, достаёт откуда-то пластмассовую вилку, принимается за салаты. Я доедаю курицу. Вкусно. Какая же у нас мерзкая еда в столовой, а я ведь уже привык. Колбаса на языке – как взрыв! Красная рыба – непередаваемо!
– Я и пива захватил, держи, твоё любимое, из бара…
– А ну, дай сюда! – отбираю у Макса бутылку.
Офигеть! Это мажоры всегда такое пьют? Это пиво? Да это ****ская амброзия!
– Слушай, это не тебе… – начинает вякать Спирит, но я так на него гляжу, что он затыкается.
Ой, ням-ням… А пирожные – это без меня.
– Ааа, – блаженно стонет Макс, – Спирит, ты мой благодетель… А теперь салфетки. Бля, Стас, да не вытирай ты руки о сиденье!
Подумаешь, какие нежности! Влажные салфетки премерзко воняют, но руки оттирают здорово. Выкидываю их в окно. Спирит опять пытается возмутиться, но я снова смотрю, и он отводит взгляд. Вот так-то. Максимально разваливаюсь на заднем сиденье, пытаясь втиснуть в узкое пространство ноги. Я ведь сегодня не ужинал, кстати. Эти двое шепчутся на переднем сиденьи, я с интересом слушаю – не каждый день удастся подслушать, о чём говорят настоящие геи, а не просто пидоры из твоего класса. Чувствую себя прямо исследователем неизвестной фауны, энтомологом-первооткрывателем.
– Ты скажи, Спирит, как ты опять не побоялся за руль сесть? Вот поймают тебя без прав…
– А я с правами. Братец одолжил. Ты же знаешь, мы с ним похожи, кто в темноте разберёт. Да пофиг, Макс, поехали!
– С ума сошёл!
– Да ты тут долго не протянешь! Ты уже на себя не похож, а скоро вообще человеческий облик потеряешь, – Спирит косится в мою сторону. Это он, типа, намекает, что я на человека не похож? Стоп, куда это они собрались?
– Слушай, ты знаешь, это дело принципа. Я своему отцу не уступлю. Мне, ****ь, надоело, что он меня за слабака держит! «Ты, Макс, тряпка, тобой только туалеты мыть, весь в свою мать!»
– Ладно-ладно, не начинай заново. Ты думаешь, если тебя тут убьют, тебе это поможет что-то ему доказать?
О чём это они? Макс тут что-то доказывает своему отцу? Теперь понятно, чего он на третий день не побежал, с воплями, по дороге: «Заберите меня, я буду хорошим!» – как кое-кто.
– Меня не убьют, – произносит Макс как-то без убеждения.
– Конечно, нет, – вклиниваюсь я в разговор, – только, если я сам, и если будешь меня доводить, блин.
– Форслайн, ты шило на мыло поменял. И ты удавишься с этим мылом, я гарантирую тебе, – Спирит, не скрывая раздражения, таращится на меня, старательно избегая смотреть в глаза.
– Форслайн? Это кто?
– Это моё прозвище, – отвечает Макс, – среди паркурщиков.
– Среди пидорасов, значит.
– Комнин, ****ь, я же прошу!
– Переживёшь.
– Форс, я тебя прошу, поехали. Поживёшь у меня. Забей на своего отца, ну это же невозможно терпеть! Что это за ****утый тип? Какого хрена он тобой распоряжается? Он что, тут, ****ь, смотрящий? Тьфу, я с вами сам материться начал, а зарекался ведь.
– Спирит, – голос у Макса серьёзный и напряженный, – поверь, Комнин – та ещё сволочь, и место это настолько поганое, что ты себе не представляешь, и кормят тут всякой парашей, и преподаватели – просто идиоты клинические. Но. Я. Не. Сдамся. Мне надоело выслушивать от отца одно и то же. Красить волосы, отжигать в клубах, гонять по ночному городу – это всё, конечно, круто. Только, если я хочу, чтоб он меня за человека держал – я отсюда уйду либо в декабре, либо вперёд ногами. Всё, разговор окончен. Давай выпивку и мы пойдём. Завтра рано вставать, а мне поспать надо. Ещё чего пожрать с собой есть?
Спирит только вздохнул и принялся выкладывать ещё какие-то баночки и пакетики. Я, без стеснения, загрёб половину и шоколадку прихватил – Банни покормлю.
– Вот пакеты с выпивкой, а это деньги, – Спирит бросил на меня очередной злобный взгляд, – или мне их сразу этому отдать?
– Пусть у него пока будут, – равнодушно бросил я. Не люблю у себя ничего держать: вещи, деньги, – неважно. – Пиво ещё есть? Давай сюда!
– Как ты это терпишь, – шипел Спирит, но я, не обращая внимания, уже вылез из машинной духоты.
Ах, хорошо пахнет на шоссе. Дымом, бензином, ещё какой-то хренью. Классная тачка, здорово, наверное, сесть за руль и набрать скорость километров до двухсот. Свобода. Эти пидоры опять сосутся в машине, ну, ёлки-палки! Щас ещё трахнут друг друга на прощание. Пинаю машинку по упругому колесу, стучу в окно, стараясь не смотреть, как Макс наматывает себе на руки длинные кучерявые патлы, а Спирит залезает ему под куртку. Они с неохотой разлепляются. Макс вылезает с парой мелодично звенящих пакетов. Ого, а там много всего. Наверное, и мой ром есть. Машина резко газует и уносится в темноту. Макс тяжело вздыхает.
– Это твой любовник? – неожиданно для себя спрашиваю я. Бля, чего это мне приспичило?
– Это мой хороший друг, – сквозь зубы отвечает Макс. – Мы с ним с детства дружим. Вместе в школу ходили, на таэквондо, паркуром вместе занимались… И да, он мой любовник. И что?
– Да нет, похуй мне.
Хотя, конечно, мне не похуй. Если они друзья – то зачем трахаются? Да ещё и целуются? Наверное, у настоящих геев это как-то по-другому происходит…
– Спирит любит рисковать, – продолжил Макс, пытаясь поудобнее взять пакеты. Я молча отобрал оба, взвесил в руке. Переложил из одного в другой пару фигурных бутылок, взял его, а тот, что поменьше, всучил Максу. А то будет идти и ныть, что ему тяжело. – Ему ещё нет восемнадцати, а он берёт права брата и гоняет на машине. Его уже ловили и штрафовали за это, и бесполезно.
– Круто, – соглашаюсь я, – пошли, что ли?
Обратно мы идём медленно. Облака окончательно разошлись, на небе, кроме объеденной луны, появились звёздочки. Всё-таки, мы слишком близко от города и никаких созвездий не разглядишь. Помню, я рассматривал в учебнике карту звёздного неба и никак не мог соотнести её с той замызганной ерундой, которая возникала каждую ночь над головой. Подстава.
– Макс, – вопрос возник в голове совершенно спонтанно, – а что такое паркур?
Он вытаращился на меня, как будто я спросил, в какой стране мы живём или какого мы пола.
– Ты не знаешь?
– Неа.
– Ну, ты даёшь! Паркур – это круто. Это… ну как спорт, только круче. Это, своего рода, искусство. Искусство перемещаться сквозь окружающее пространство, – голос Макса стал мечтательным, из него исчезли манерность и напряжение. – Меня в детстве и на таэквондо гоняли, и на плаванье, и на бокс, и на хоккей… Только мне всё это не нравилось. А в четырнадцать лет Спириту попалась статья про трейсеров в каком-то журнале. Это было так круто, тем более, мы постоянно таскались по каким-нибудь промзонам и заброшенным заводам. Сначала вдвоём тренировались, потом нашли других… Отец бесился страшно.
– Ну, а что это вообще?
– Ну, смысл паркура в преодолении препятствий. Не на каком-то там полигоне, а в городе. То есть – машин, гаражей, заборов… Всего, что встречается на пути, и только с помощью своего тела, без всяких приспособлений.
Теперь понятно, чего это он так ловко через забор прыгал.
– А зачем тебе это? – ладно, мне отсюда регулярно вылезать надо, а, кроме как через забор и в окно, это не получается, но с чего нормальному человеку прыгать через гаражи…
– Ты не поймёшь, – Макс поудобнее перехватывает свой пакет.
– Ну да, я же тупой.
– Паркур – это свобода, это твой собственный путь! Нужно иметь индивидуальность, чтоб это понять.
– Макс, до****ишься – одного, нахрен, оставлю. Будет тебе свобода!
Свобода, ****ь. О чём он там думает? Ну да, его же ущемляют, волосы красить не дают, наверное, яхту не купили. Педик и мажор. Хотя через забор он перелез классно, тренированный, сука. Да и на физ-ре он далеко не последний. Может, его как-нибудь потренироваться с нами позвать? Хотя нет, ещё чего. Хватит и того, что я ему разрешаю с нами в душ ходить, хотя парни из моей компании не очень довольны.
– У тебя тоже получилось бы, наверное, – неожиданно добавляет он. –Хотя… Ты слишком тяжелый и высокий. Даже я высоковат, это иногда мешает. Спириту легче.
– А у него нормальное имя есть?
– Есть, но он им редко пользуется. А я своё прозвище почти не употребляю.
– Ааа… Заткнись!
Хочется идти и ни о чём не думать. Бесконечно так идти. Но вот и забор. Я вручаю Максу пакет с выпивкой и ставлю одну на другую несколько шин от «Камаза». Забираю у него пакеты.
– Залазь!
Да, ловко, ничего не скажешь. Как я раньше не заметил, как изящно он двигается? Я всегда присматриваюсь к тому, кто как ходит, бежит, потягивается, сидит. Вовчик, например, двигается спокойно, уверенно, сидит ровно, бежит чуть тяжеловато. Игорь – ботаник, вечно сутулится, бегает плохо, задыхается, движения у него дёрганые, но когда он сидит, пишет или читает, становятся плавными, спина расслабляется. Рэй – тормоз и поэтому всё, что он делает, кажется каким-то незаконченным. Азаев, отвратник, слишком размахивает руками, но движения у него неуверенные. Если он по столу бьёт, то за сантиметр его ладонь тормозит. Надо понаблюдать за тем, как двигается Макс.
Как двигаются девушки, я не наблюдаю – какой в этом смысл? Неинтересно. Исключение составляет Банни, но с Банни случай особый.
Передаю ему пакеты, забираюсь сам. Ногой опрокидываю конструкцию из шин.
– Кто ещё полезет, пускай сами тащат, – поясняю Максу. Нет, ну, а что он думает, моими трудами всякая шваль должна пользоваться, что ли? Тут так всегда делают.
Вовчик торчит около забора, играя в тетрис. Вот, что я в нём ценю – он часами может спокойно стоять на одном месте. Игорь начинает уходить в себя и проморгает даже метеорит, Банни не может в покое провести и минуты, Рэй и прочие вечно ноют, что им надо в туалет, что им скучно, и так далее. А Вовчик идеально стоит на шухере при любой погоде. Я умею выбирать себе людей, а не сгребаю всех чмошников и под****ышей подряд. «Не будь Макс геем, мы бы могли с ним отличные дела мутить», – проносится в голове случайная мысль.
– Держи, – я отдаю Вовчику часть отобранных у Макса пакетиков и банку с пивом, которую пристроил в кармане, я его растряс, кстати. – Всё спокойно?
– Ага.
Алкоголь мы у себя не храним. Для этой цели я натренировал нашего дворника, который ночует в пристройке к служебным помещениям. Он слабоумный и, вообще, на мой взгляд, не совсем человек. Рассказывает всем обо всём, что видит. Но боль он чувствует и когда я ему говорю: «молчи!» – он молчит. Отдавать ему бухло можно безбоязненно – эта тварь его не переносит. Вот смех-то! Все бухают, а он не может.
– И чтоб молчал, падаль, – я опускаю моргающего со сна мужичонку на пол, ставлю наши пакеты в рассохшуюся тумбочку у его двери. Это – мой тайник и ни одна тварь на него не претендует. Азаев пытался, но, во-первых, у него сил и мозгов не хватило так натаскать Николыча, чтоб молчал, а, во-вторых, я ему за такие дела нос разбил.
– Зачем ты с ним так? – удивлённо спрашивает Макс. – Всё-таки, он живой человек.
– Ну, был бы мёртвый, безусловно, я бы с ним так себя не вёл, – соглашаюсь я.
– Ой, ты его пожалей ещё, – ухмыляется Вовчик. – Это же даун или как там! Короче, он дегенерат!
– А дегенерат – не человек? – удивляется Макс.
– Даже если и да, то что? Я уже говорил, что мне пофигу?
– А, ну да, – вспоминает Макс и затыкается.
По верёвке он забирается первый, просто хватается за неё и забрасывает тело на карниз. Видимо, есть какой-то смысл в паркуре или как там эта фигня называется. Я вскарабкиваюсь, наваливаясь на карниз. Но тяжелее всего с Вовчиком. Его приходится затаскивать. Он, хоть и накачан, но тяжеловат для таких дел. А вот Игорь просто не в силах ни отжаться, ни подтянуться.
– Ну у вас и поза, – хмыкает Макс, – романтичная! О чём он? Я затащил Вовчика, ухватив вокруг торса, и теперь мы стоим друг напротив друга. На коленях. В обнимку. Сто раз такое было, но только пидор мог разглядеть в этом какую-то пошлятину.
– Макс, – тихо говорю я, – до****елся.
Зажимаю рот ему рукой, а второй резко бью в солнечное сплетение. Несколько секунд он не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, а потом пытается заорать. Крепче зажимаю ему рот, не хватало, чтобы он поднял на уши весь интернат, придурок. Он пытается укусить меня за ладонь, оттолкнуть языком.
– Заткнись, – шепчу ему на ухо. Вовчик поднялся и смотрит с ленивым интересом.
– Ещё раз такое ляпнешь – и я тебя отпинаю. Понял? Ты… – он ухитряется просунуть язык между моими пальцами и я отдергиваю руку от странного ощущения.
– Ёб твою мать… Больно… Уже и пошутить нельзя! – он пытается отдышаться. Вытираю об него обслюнявленную ладонь. Лицо кривится – врезал я знатно. В желтоватом свете фонаря вижу, что у него глаза блестят. Заплачет?
Не заплакал. А заплакал – я бы его тут же с козырька столкнул и верёвку бы спрятал наверх. Так просто, снизу, её даже с моим ростом не вдруг достанешь, вот бы он тут изображал свой паркур!
– Ладно, не буду больше!
– Всё, вопрос снят. Расходимся, сейчас сторож территорию будет обходить.
Я, машинально, потёр ладонь. То место, где он с напором провёл языком, отчётливо ощущалось, словно я схватился за провод под слабым током. Бррр…
– Ну, как, нормально сбегали? – спросил Игорь, запуская меня в комнату.
– Отлично. Там целая куча бутылок. Я тебе, кстати, пожрать принёс всякого, друг Макса расстарался. Тфу, бля, друг! Прикинь, они целовались!
– Взасос? – Игорь шокирован. У нас тут даже с девушками взасос, считается, целоваться западло. За это, конечно, не бьют, но издеваться будут и прозвище «вафлёр» прилипает к таким накрепко. А уж если пацана с пацаном застукают, то оба в больницу отправятся. Я помню, когда только сюда приехал, поймали на этом двух малолеток из моего класса. Я сам их избил, а потом старшие пацаны добавили. Гадость.
– Меня чуть не стошнило!
Нужно было Максу и за это по морде дать, но, во-первых, мне уже не 13, во-вторых, там, на дороге, уже не интернат. Со своими друзьями-педиками пускай лижется, сколько влезет. Я снова почувствовал след от его языка на ладони. Ну, на то он и гей, чтоб с ним всё было не так, как с нормальными пацанами.
Игорь прячет еду в свою тумбочку, а я стою, прижимаясь к холодному стеклу, и смотрю на луну. Вот ведь засада. Хочется вылезти обратно и бежать по лесу, бежать, бежать, чтоб он не кончался… Или сесть за руль крутой тачки и рвануть к городу. А Макс ведь мог уехать. Причём, в любой момент. Педик он там или нет, ****ся он со своим другом или нет – тот приехал к нему и предложил свалить отсюда. А ко мне вот никто сюда не приезжал. Ни разу.
– Стас, – слышу голос Игоря, – ложись спать, пожалуйста.
Да, ночью, если ничего не делать, всякая ***ня в голову лезет, и к утру я уже настолько ненавижу весь мир, что элементарно не способен держать себя в руках. Давлю в руке стаканы, в щепки разгрызаю ручки, один раз отбил угол от парты… И, если к вечеру я не смогу нарваться на нормальную драку с Азаевым или ещё кем, приходится драться со своими. Танкист на меня ещё с прошлого раза залупается, вот сегодня даже тренироваться не пошёл. Вот поэтому, если на ночь у меня нет ни каких планов, меня лучше не будить, и Игорь это знает.
Перед тем, как провалиться в сон, я снова представляю себе гладкое шоссе и горький осенний ветер.

"Что не вечер, то мне молодцу“ – Мельница, "Оборотень".




========== 5. Единственный любимый учитель (от лица СА) ==========

Я, в последний раз, ходил по кабинету, проверяя, не осталось ли чего. Часть вещей я, конечно оставлю. Зачем мне, к примеру, стенд с образцами узлов? Хотя думаю, он тут всё равно долго не проживёт. А вот кое-какие книги я заберу. Я их на свои деньги покупал и сомневаюсь, что они пригодятся моей заместительнице. Если ей, вообще, что-то пригодится…
Смысл расстраиваться? Да, я проработал здесь пять лет, а толку? Ничего-то я никому не дал, ничего не смог. И теперь не могу. Даже такой ерунды, как защитить пару детей. Хотя, спроси обычного человека – и все хором заявят, что защищать их надо именно от меня… Уже бесполезно думать. Заявление подписано, Рубикон перейдён, узел разрублен. Что теперь себя казнить! Так, кажется, пособие по спортивному ориентированию и карты я положил вон на те полки…
Стук в дверь. Кого там несёт?
– Не заперто!
В двери, доставая стриженой макушкой до косяка, появляется знакомая фигура. Да уж, некоторых чертей и поминать не нужно.
– Заходи, Стас.
Он заходит и я настороженно слежу за ним. От Комнина я никогда не видел гадостей и глупостей, наоборот. И, всё-таки, этот парень не может не настораживать. Он выше меня, шире в плечах и, сколько я его помню, всегда держится так, словно ждёт нападения. Или собирается напасть. Тут они почти все такие.
В руках у него какой-то свёрток, впрочем, несложно опознать бутылку, завёрнутую в пакет. Что за...?
– Это Вам. В подарок.
Дожили. Стас Комнин – и подарок?
– Ты меня отравить решил на прощание? – я вспомнил о сентябрьском отравлении комиссии. Этот одарённый юноша накормил их рицином! И я даже знаю, откуда он подцепил эту мысль – «Справочник лекарственных и ядовитых растений» я сам выписал для здешней библиотеки. А любовь к чтению справочной литературы я давно заметил за Стасом.
Да, и впрямь – странно. Стас производит впечатление человека, который одну букву от другой отличить не может, и, вообще, до конца не осилил даже букварь. Но впечатление часто обманчиво. Парень, который шляется по интернату, устраивая катастрофы и терроризируя окружающих, перечитал всю научную и справочную литературу, какая только есть.
«Энциклопедию современного оружия и боеприпасов» я выписал специально для него. Я знаю, что она хранится в библиотеке, и он её регулярно перечитывает.
Ох, Стас, сердце болит, когда на тебя смотришь…
– Нет, – лицо совершенно серьёзное, он понимает, что я не шучу. – Смотрите, бутылка закрыта и запечатана. Там ещё ящичек был, но я его сломал… Хотел посмотреть, правда ли там всё на месте.
Беру бутылку, с интересом разглядываю. Быть не может! «Хенесси»! И, похоже, настоящий. Подозрительно оглядываю бутылку, потом Стаса. Он сидит на парте, упираясь носками ботинок в пол и опустив свой странный взгляд.
– И в чём подвох? Ты утащил его у директора из кабинета?
– А у директора в кабинете выпивка хранится? – мгновенно заинтересовался парень.
Язык мой – враг мой. Тут же вспоминается более позднее событие, а именно – осиное гнездо в кабинете директора. А, впрочем, я же теперь здесь не работаю!
– Конечно! В шкафу стоят несколько томов тяжелых – так это только видимость, одни корешки. Их сдвигаешь – и там мини-бар.
– Ааа, – улыбка у Комнина нехорошая, как и взгляд.
– Но вернёмся к вопросу о бутылке. «Хенесси VSOP»! Это дорогая выпивка и…
До меня доходит. Здесь есть человек, который мог такое купить. Новый парень, тот самый Макс. Сын Веригина. Я так и не рискнул к нему подойти. Я знал, что эта тварь, Павлюк, следит за мной. Так, видел его в коридоре. Высокий парень, держится замкнуто, уверенно, на подначки не отвечает. Может, сам справится, думал я. Наивный.
– Ты выбил этот коньяк из Веригина? Стас, я его не возьму!
– Почему выбил? – по выражению его лица сложно что-то понять, но он явно удивлён. – Я попросил, он согласился. Он мне обещал сам.
– Что обещал?
– Достать, что я хочу, если я его трогать не буду. А если я не буду – значит, никто не будет.
А, да, всегда надо принимать в расчёт странную иерархию, которая здесь царит. Если кто идёт под добровольное покровительство одного из лидеров, это даёт ему иммунитет от других. Макс, значит, пошёл под Комнина. Что ж, не так уж плохо для него, конечно… Хотя я не должен относиться превратно ни к кому из своих учеников. Бывших учеников. Даже к тем, кто напоминает мне о войне.
– Так ты подружился с Максом? – я внимательно смотрю на Стаса.
Ох, Стас-Стас… Просто больно на тебя смотреть. Тут все к тебе относятся, как к дикому зверю. Но я же вижу, будь у тебя нормальные родители – было бы всё по-другому. Был бы ты сейчас спортсменом, может быть – чемпионом среди юниоров по лёгкой атлетике. А, может, и по тяжелой. Ты не монстр – просто очень сильный мальчишка, которому никто не может помочь. Слишком сильный, чтобы на равных драться с другими. Слишком умный, чтобы дружить с местными идиотами. Странный ты парень, Стас. Ненавижу твоих родителей. От такого парня – и отказались.
– Ну… – Стас пытается поймать мой взгляд, – он нормальный. Только, вроде, гомик.
– Да? И тебе это как?
– Не знаю. Другим от этого плохо, а мне пофиг. Я видел, – вдруг, в порыве искренности, добавляет Стас, – они со своим приятелем целовались.
Да, почему-то в этом заведении поцелуи под запретом.
– И что?
– Ну, они там… На дороге целовались…
Привычку Стаса бегать к дороге знают все. Почему он это делает – непонятно. Вроде, и сбежать не пытается. Кто-то из знакомых Макса привёз этот коньяк.. Странно.
– Стас, а почему ты вдруг решил дарить мне бутылку? Мало ли тут увольнялось!
Он, наконец-то, ловит мой взгляд. У него странные глаза – совершенно белые, в кружочках из тёмно-серого цвета, и, кажется, что это не взгляд, а какое-то особо вредное излучение.
– Вы, – спокойно говорит он, – мой единственный любимый учитель. Вы – крутой.
Вот как. И ведь я знаю, почему такой странный тип, как Стас Комнин, считает меня крутым. Почему он раздобыл мне бутылку «Хенесси».
Потому, что я убивал.
Потому, что я принёс автомат на урок.
Никогда этого не забуду. Стас глядел на автомат, как музыкант на скрипку Паганини. Обычно на моём уроке царит тот ещё бедлам, но в тот день Стас развернулся к классу и сказал : «Кто вякнет – того об стену уебу!» – и наступила тишина. А он смотрел, как я разбираю и собираю автомат. Потом попробовал сам. Потом остался после урока. Я не смог ему отказать. Он научился собирать его быстрее, чем я. С закрытыми глазами. Я вздрагивал, когда перехватывал его взгляд в такие моменты. Взгляд убийцы. Во всём интернате только я мог обратиться к Комнину и попросить его перестать дурить, и эта сомнительная радость досталась мне потому, что я участвовал в вооруженном конфликте, когда был чуть старше, чем Стас сейчас. Потому, что я убивал.
Это ужасно. Именно то, что мне самому в себе выворачивало душу наизнанку, этому парню казалось самым главным достоинством.
На уроки истории я ходить отказывался. Что я там мог рассказать? О том, какой мудак был наш командующий? О том, как нас на три дня забросили в горы без всякой связи? О том, в какую тварь превращается обычный человек от близости смерти, когда исчезает всё, что делает тебя личностью, и в голове только: «Спать. Есть. Убивать. Мстить. Спать. Убивать. Убивать.» Не стоит им этого знать.
К тому же, не хочется подогревать здешний межнациональный конфликт. А он и так есть. Все собираются стаями, в стае легче выжить, и национальность – хороший повод объединиться. Я стараюсь хорошо относиться ко всем, но иногда ловлю на себе злобный взгляд Азаева и понимаю, что рефлекторно злюсь в ответ. Противно от самого себя в такие минуты.
Но я немного рассказывал о войне Стасу. Почему? Потому, что он спрашивал, потому, что ему было интересно. Большинство тут совершенно ничем не интересуются. Меня это угнетает. Пустые глаза, односложные ответы. А ему… интересно.
Я преподаю здесь пять лет. Пять лет, с тех пор, как я решил, что должен в этой жизни хоть кому-то что-то дать. У меня нет своих детей и, вряд ли, будут. Но можно попробовать позаботиться о чужих. Дурак я был, когда так рассуждал. Воображал себя каким-то героем-Макаренко. Без педагогического образования.
За эти пять лет я только одного человека действительно научил всему, что знал. Только для него я, действительно, готовился к урокам. Выписывал дополнительную литературу. Делал наглядные пособия.
Вот для этого странного парня с наклонностями убийцы и тяжелым взглядом.
За те четыре года, что Стас пробыл здесь, у нас случились несколько «несчастных случаев». Один парень выпал из окна. Один отравился какой-то палёной выпивкой, которую невесть где раздобыл. Суицид. Падение с лестницы. У всех, кроме упавшей с лестницы девушки, были жесткие конфликты со Стасом. Но это, конечно, ничего не доказывает. Тут у всех конфликты со всеми.
И всё-таки, всё-таки…
– Ох, Стас… Ты лучше скажи, ты зачем детей оставил на ночь в спортзале?
– А почему сразу я? Они пи… Врут они всё.
– Стас, во-первых, только ваша троица – ты, Долгин и Рейкин смогли бы это сделать. Во-вторых, вечером в спортзале больше никто не тренируется. В-третьих, они не сказали ничего. Он тут же улыбнулся. Ему нравится, что он внушает людям такие чувства. А какие чувства он ещё знает? Насколько я слышал, его мать пыталась от него отказаться. К нему ни разу никто не приезжал.
– Стас, ничего в этом хорошего нет.
– Они сами припёрлись. В следующий раз пусть знают!
Девятиклассников нашли утром. Замёрзших. Описавшихся. Один был без сознания. Все простыли, одного увезли на скорой. Никто из них не пожаловался. Один ответ на всех: «Кто-то это сделал в темноте».
Что ж, это законы здешнего мира. Я уже к нему не принадлежу. Я уволился по собственному желанию.
– Стас, а что Макс? – я присел рядом с парнем. Какой он, всё-таки, высокий… А ему ещё семнадцати нет.
– А что Макс? – не понял он.
– Не обижай его.
– Да я не обижаю… Ну, пока он себя, как пидор, не ведёт. В конце концов, если он пидор, то он сам себя так поставил. Был бы нормальным – все бы к нему относились нормально. А то ходит, умничает, татуха у него пидорская. Конечно, всех это бесит.
– А тебя? – что-то насторожило меня в постановке фразы.
– А я – не все. Меня все люди бесят одинаково.
– Даже твои друзья? Даже твоя девушка?
– Ну… – Стас задумался, – не так сильно. Хотя тоже. Ну, Банни, конечно, меньше всех. Катя, то есть. Ну, вот Вы не бесите. А вот, что я не люблю – так это трусов. И тех, кто под всяких там «крутых» лезет, которые перед нашими «авторитетами» выстилаются. Уроды! – и добавил фразу, которую я от него ожидал меньше всего, настолько свыкся с его имиджем робота и дуболома. – Если бы Макс так себя вёл, я бы не стал с ним общаться вообще. Потому что мне, на самом деле, плевать на ориентацию, на возраст, на национальность. Есть люди нормальные, а есть чмошники по жизни. Макс – не чмошник. Хоть и гей. Бросит потом эту фигню и будет нормальным парнем.
– А ты думаешь, бросит?
– Конечно, – уверенно ответил Стас, – он же ведёт себя как парень, а не как девка!
Эх, Стас, что ты понимаешь…
– Знаешь, расскажу я тебе одну историю, – я смотрел куда-то вдаль, пытаясь сквозь время разглядеть события далёких лет, – был у нас в роте в соседнем взводе парень один…
Я прямо почувствовал его интерес. Всё, что связанно с войной, вызывало в нём жадное, нездоровое любопытство. Извини, Стас, сегодня ты не услышишь ни о штурме Грозного, ни о партизанах, ни об обмене тушёнки на спирт.
– … Обычный парень, весёлый такой. Чуть кому помочь – он тут, чем поделиться – обязательно поделится. Ничего не боялся. В разведку пошёл с товарищем, под обстрел попали, второго ранило, пришлось двое суток в какой-то пещере крыться, так он этому раненому всю воду отдавал, потом на себе тащил… дотащил, всё-таки. Хороший человек, молодой совсем. А потом, на гражданке, узнали мы… В общем, кого бабы ждали, а его – пацан.
– Епт! Пидор в армии служил?
– Стас, дослушай. Так вот, отвернулись от него армейские друзья. Столько вместе прошли, кровь, грязь, голод… А этого не выдержали… А через полгода какие-то пьяные выродки убили его любовника. Случайно на улице поздно ночью за руки взялись – и всё. Тот уж на что крепкий был – только их двое против шестерых, а у его паренька астма была… Ну что, двоих из банды посадили, остальные вообще несовершеннолетними были. И тогда тот парень – его вроде Михаилом звали – с катушек слетел. Сначала пил. Потом наркоманить начал. Сильно своего любил. Войну пережил, а это – нет. И рядом никого не было в тот момент. И родные от него отвернулись – ну, как же, пидор!
Стас рядом коротко вздохнул сквозь сжатые зубы.
– Но тот парень, которого он тогда в разведке на себе до части тащил… У него в голове немного прояснилось. И он решил ему помочь, как бы в благодарность, понимаешь?
– Ну.
– Вот тебе и ну. Он с ним сидел. В больницу его клал. Из петли вынимал. Я слыхал, однажды в лес увёз на полтора месяца… И держал там, чтобы соблазна ширнуться не было. И вылечил. Не до конца, конечно, но Михаил смог завязать. И, вроде, пришёл в себя, работать начал, учиться пошёл.
– Ну?
– Вот тебе и ну. Они до сих пор вместе.
– А? – Стас от неожиданности качнулся на парте и чуть не сбросил нас обоих. Я вовремя успел схватить бутылку, а он – меня.
– Простите, Сергей Александрович. В смысле, они это? Но они же воевали вместе! То есть, ладно тот, который Миша, а второй что? Зачем с педиком остался?
– Потому что иногда люди просто не могут бросить друг друга, – я встал с парты и понёс бутылку к своим вещам. – Ты, Стас, молодой ещё совсем и много в жизни не понимаешь.
– Чего тут непонятного. Педики есть педики. А Макс – нормальный, просто ***нёй страдает, потому что мажор.
– Знаешь, вряд ли у меня получится тебя переубедить. Да и бесполезно. И вообще, я здесь теперь не работаю…
– А кто теперь будет вести труды и ОБЖ?
– Анна Павловна.
– Психичка наша?
– Психолог, Стас. И вообще, теперь будут не труды, а информатика. В следующем полугодии откроют компьютерный класс.
– А станки и всё такое?
Я научил Стаса работать на токарном и фрезеровочном станках. Больше я никого не рискнул к ним подпускать, да большинство и не хотело. А Стасу нравилось. «Хорошо уметь делать вещи», – сказал он мне в девятом классе, выточив дверную ручку. Хорошо помню, как тогда тоскливо стало, – отца, который мог бы чему-то его научить, самым простым вещам, как учил меня мой, – чинить розетки, забивать гвозди, мастерить табуретки, – у парня вообще не было. Наверняка, это был один из тех недоносков, которые не умеют брать ответственность за свои поступки. Что ж тебе с родителями так не повезло, а?
– Их увезут. Всё равно они никому не нужны, – я не смог сдержать злость.
Я потратил здесь пять лет своей жизни и теперь какая-то тварь шантажом заставляет меня уволиться, а другая тварь записывает на свою любовницу мои часы, отлично понимая, что в это время ничего детям даваться не будет. Да какая разница, какая, к чёрту, разница!
Тут был только один парень, который хотел у меня учиться, и его я научил всему, чему смог. Может, я на правах любимого учителя ещё и дам ему поручение?
Мысль была нехорошая, но соблазнительная.
– Скажи, Стас, а как ты к нашему физкультурнику относишься?
– Мразь он, – коротко и убеждённо выплюнул Стас.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что всё про него знаю.
Надо же, он знает. И все знают… Кроме меня, но и я узнал. И теперь ухожу по собственному желанию.
– Ты осторожнее с ним, Стас.
– Да что он мне сделает? – Стас характерным жестом впечатал кулак в ладонь. – Эта тварь до Банни докапывалась, ну, я его поймал, об стенку приложил и предупредил, что, если он в сторону моих друзей дёрнется, то я ему башку проломлю. Он понял.
У меня гора с плеч упала. Я сам не смогу заступиться за Веригина. Это сделает Стас. Павлюк обломается. Может, сказать Стасу, что именно из-за него я увольняюсь? Нет, не стоит провоцировать парнишку. Это может плохо кончиться. В первую очередь – для Стаса. Ему уже почти семнадцать.
Я тут, кстати, не работаю, верно?
– Знаешь, Стас… А у меня тоже есть для тебя подарок…
Я сделал их сам и думал оставить, как сувенир. Универсальные ключи от практически всех помещений.
– О! – Стас с восхищением взял тяжёлую связку.
– Вот этот плоский – от спален. Жёлтый – от учебных кабинетов. Белый – от подсобных помещений. Вот этот опирает столовую, спортзал и медпункт. Этот – подвал и чердак, а вот этот, самый большой, – от гаража, сарая и склада.
– Нифига себе!
– Если что – я их тебе не давал! – он понимающе кивнул и спрятал связку в карман. – И ещё, Стас…
– Ммм?
– Не попадайся, хорошо? И, пожалуйста, не обижай Макса. Ему и так несладко.
Стас кивнул. И улыбнулся. Улыбка, по-прежнему, была кривая, немного неприятная, какая она у него всегда. Но, вроде, всё-таки счастливая. Или мне показалось?
Стас помог мне собрать и унести вещи. Автобус, увозивший большинство преподавателей, увозил и меня – в последний раз. Я, сквозь запотевшее стекло, всё смотрел на Стаса, как он стоял на стоянке в сгущающихся сумерках в странной позе – сцепив кисти на затылке и зажав голову в тисках локтей. Лицо его абсолютно ничего не выражало.
– Ну и мерзкий парень, – бросила учительница русского и литературы Тамара Ильинична. Я промолчал. На душе было паршиво. Я постарался выкинуть из головы высокую фигуру с непроницаемым лицом и стал думать о том, что меня ждёт дома – домашние пельмени с аджикой, вечер в кругу семьи, хороший коньяк.
Вся лестничная площадка была заляпана не пойми чем, и я побрезговал ставить коробку с книгами на пол. Просто постучал носком ботинка по низу двери. Как же здорово, когда тебя ждут дома…
– Заходи, – Миша открыл дверь и взял у меня коробку. – Чёрт, ты что, весь свой кабинет перетащил?
– Так, книжки кое-какие.
– Зачем?
– Не оставлять же там, – я, наконец, разулся и пошёл в ванную. Хотелось смыть с себя весь сегодняшний мерзкий день. Хотелось смыть липкий торжествующий взгляд физкультурника. Полупрезрительный – директора. Но больше всего – странный, тяжелый взгляд Комнина.
– Ты что, потратил весь расчёт на коньяк? – Миша вертел в руках бутылку, удостоверяясь в её подлинности. – Сергей, ты меня, однако, пугаешь.
– Это подарок, – после горячего душа мне действительно стало лучше. Я сел за кухонный стол, где уже стояла большая чашка с исходящими паром, блестящими от масла, посыпанными укропчиком пельменями.
– Неужто у вашего Геннадия Валерьевича совесть проснулась? – Миша открывает бутылку и с наслаждением нюхает.
– Нет, будешь смеяться, ученик.
– Для такой красоты надо взять настоящие бокалы, – он уходит в зал и я слышу, как звякает застеклённый шкаф, где в лучших советских традициях пылятся хрустальные вазочки, бокалы для шампанского и прочая «парадная» посуда. Вернулся он уже с двумя пузатыми, неизвестно откуда взявшимися у нас бокалами, которые мы, по-моему, и не использовали никогда. Что делать, редко кто к нам заходит выпить…
– Так что ты говоришь, ученик, – он ополоснул бокалы и налил в них коньяк, – подожди, не торопись, согрей его рукой, вот так, – он обхватывает бокал снизу, – и понюхай. Это же «Хенесси»! И расскажи, как так вышло, что ученик вашего богонеугодного заведения подарил тебе такой коньяк. Хотя, погоди, дай догадаюсь… Это тот парень, который автомат собирает за сорок секунд?
– Как догадался? – я нюхаю коньяк. Удивительный аромат и не одной сивушной или просто неприятной ноты.
– Просто это единственный ученик, которого ты вообще вспоминал хоть немного в нормальном ключе. Остальные для тебя всегда были стадом кретинов. Ну, давай выпьем! За конец всего плохого и начало всего хорошего!
– И за нас! – это самый главный тост.
– И за нас.
Мы выпили. Я подцепил пельмешку. Заедать не хотелось. Никакого противного привкуса. Никогда такое не пил. Портвейн «Три семёрки» – пил. «Солнцедар» – пил. Спирт медицинский – пил. Одеколон – пил. Дорогой коньяк – не пил.
– Плохой из меня учитель, да? – тихо спросил я.
– Ну, что ты, что ты, – Миша тут же подлил мне ещё, – я уверен, ты отлично справлялся. Я же видел, как ты готовился, читал эти методички. Пытался их заинтересовать своим предметом. Просто… Просто тебе не повезло, понимаешь! И потом… Ну, не всем дано быть великими педагогами.
– Да хоть каким-то! Я к ним вообще пробиться не смог!
Я пошёл в школу не ради денег. Ещё когда я понял, что, вряд ли, у меня будет свой ребёнок, я подумал, что свой мужской долг я должен выполнить. Хоть так. Хотя бы, давая что-то чужим. Миша со мной согласился. Он выбрал другой путь – теперь он врач в наркологическом центре. А у меня… да, была такая вот дурацкая романтическая мечта. Стать любимым педагогом для брошенных своими родителями детей. Глупости, этим детям никто не нужен.
– Только один, – вслух сказал я.
– А? – не понял Миша.
– Для одного я, всё-таки, стал любимым учителем. Причём, для самого трудного подростка. Может, не такая я уж и бездарь, а?
– Ну, что ты, Серёжа, – Миша мягко улыбнулся, – ты самый замечательный. Ты ешь, пока не остыло.
Домашние пельмени не сравнятся с той пресной гадостью, которая продаётся в магазине. Мы лепим их в огромном количестве, забивая ими полморозилки. Мои пельмени легко отличить от Мишиных – они крупнее, туже свёрнуты. Мишины – мельче, и он всегда находит время фигурно их защипать. Лепит он быстрее меня, хотя на левой руке у него всего четыре пальца, да и то, от безымянного – чуть больше половины. Не на войне оставил – в драке. Едим мы вдвоём, всегда из одной миски – а зачем тарелки пачкать, и, во время еды, я всегда ем «его» пельмени, а он – «мои». Так уж повелось.
– Ммм, вкусно… Вот придёт зима, налепим их целую кучу и на балконе будем хранить… Ладно, найду себе нормальную работу в городе, а то два идеалиста в семье в наше время – слишком накладно.
– Ты, главное, не переживай, что так вышло.
За окном раздались звуки сирены и он рефлекторно напрягся, повернулся. Вот ведь чудак, уговаривает меня не переживать, а сам переживает больше всех – за меня, за пациентов, за родителей моих. Особенно за меня. Что я рядом с ним всю жизнь себе ломаю. Чуть что, сразу начинает себя винить. Я ему о шантаже даже и рассказывать не стал.
…

Неделю назад я поймал физкультурника в учительской, когда там никого не было.
– Ты что же творишь, сука! Ты что творишь с детьми, а? – не выдержав, я схватил его за край футболки и придушил, чувствуя, как волной накатывает отвращение. Он сильный мужик, только и я не слабак, да и помоложе буду. В армии служил, грузчиком работал, психов буйных скручивал.
– Эй, да ты остынь, – он говорил испуганно, но водянистые, невыразительные глазки хитро поблёскивали, и я ему не верил.
– Ты должен уволиться! – я его тряс, а он и не сопротивлялся. На полголовы меня ниже, волосы длинные и какие-то редкие, висят вокруг головы, как у старикашки. Совершенно верно сказал Стас – мразь. И как я раньше не замечал! Даже вырваться не пытался, только бормотал: «Пусти, пусти».
И я отпустил. А надо было придушить там же, потому что, когда он отдышался, он выплюнул мне в лицо:
– А сам-то что творишь, а? Педагог от слова «педо», а?
– Ты что несёшь! – по спине скользнул мерзкий, холодный страх. Не может он знать. Не может.
Он знал. Откуда? Я так и не понял. Что-то он, возможно, подслушал, когда я звонил домой пару раз. Может, он следил за мной – от такой твари всего можно ожидать.
– Ты уж мне поверь, Сергей Александрович, ты ничего доказать не сможешь. А за меня есть кому заступиться. Про пацана новенького, голубка сизокрылого, слыхал? Кто, думаешь, напел его папаше про наше чудное место? Толян Веригин – правильный мужик, не забывает старых друзей. И мальчик у него ничего такой…
– Да ты, тварь…
– А ты что за тварь, а? Тоже же вижу, как ты ученичков обхаживаешь. Все эти твои затеи, походы, ориентирования на местности. Разнообразия хочется? Дома-то, наверное, прискучила одна и та же за…
И тут я ему врезал. От всей души. Отлично понимая, что этим всё и закончится.
– Сам уходи с работы. Я-то директору не чужой, знаешь, небось? А ты тут давно всем поперёк горла, гордый такой, уроки свои никогда не пропускаешь, как будто нужны они тут кому…
– Я свой предмет люблю.
– Да кто же тебе поверит, а? Всем понятно станет, что ты в нашем интернате забыл. Такие, как ты, только об одном и думают. А туда же – ветеран войны, защитник Отечества…
Он много чего говорил. И всё, что он говорил, было правдой. Его слово – настоящего педагога с высшим образованием, женатого человека – против моего, странного одинокого мужика с автослесарным техникумом. Из детей никто ничего не скажет. Они тут такие.
Может, я бы и поборолся, но Миша… Его убьет скандал.
И я написал заявление по собственному желанию. Ненавидя сам себя.
…

У Миши лицо молодое, ему больше двадцати пяти никто не даёт, а волосы совсем седые. Его любят на работе, он понимает своих пациентов. Там работает много бывших наркозависимых и они поддерживают друг друга. Но, всё-таки, главная поддержка – это семья. Как хорошо, что у нас она есть. Мы – семья друг для друга. Такая тварь, как Павлюк, этого никогда не поймёт. У него есть женщина, которую он практически не видит, и которая то ли не догадывается, то ли покрывает своего супруга. Для него есть только способы удовлетворения своих извращённых потребностей, пользуясь чужой беззащитностью, страхом, покровительством начальства. И он равняет меня по себе. Он никогда не поймёт и никто, наверное, не поймёт.
С Мишей мы вместе воевали. Он спас мне, совершенно чужому человеку, жизнь. Я хорошо помню тот день, страшную жару, редкую стрельбу в отдалении. У нас было очень мало воды, тратить её на промывку раны не хотелось, и он просто вылизал её языком. Даже не спросил, болен я чем-нибудь или нет. Перебинтовал и завязал коротенькие хвостики испачканного бинта бантиком. И улыбался, говорил, что прорвёмся, что нормально всё будет. Ему было восемнадцать, мне девятнадцать, и в таком возрасте странно думать о смерти. Но я думал. Он – нет. Весь день мы сидели под скальным выступом, прижавшись друг к другу, я впадал в забытье, а он сидел рядом со мной, придерживая, чтобы я не вывалился под палящее солнце, поил из фляжки. К ночи мне полегчало и мы смогли вернуться в часть. Сам бы я не дошёл. Подстрелили бы или свалился в какой-нибудь овраг.
Мы прошли с ним вместе тот страшный момент, когда он падал в темноту, а я держал его за руку. Он вырывался, кричал, что ему ничего не надо от этой жизни, что он конченый человек, урод, не заслуживающий ни жалости, ни уважения. А я держал. И тянул к себе – сам не понимая, почему. Только ли из благодарности?
Мы прошли тот странный, призрачный, дымчатый период, когда мы привыкали – он к новой реальности, я – к нему. Когда мы поняли, что слишком близки, что этого уже не изменишь, не переломишь, что теперь – только так…
Мы прошли период страсти, дикой, всепобеждающей, когда для меня существовал только он, когда я был для него всем. Когда мне было плевать на окружающих, я согласен был признаться всему миру в своих чувствах, когда не мог прожить без него ни дня, ни ночи, когда ревновал его к каждому столбу…
А что сейчас? Со стороны посмотреть – два взрослых мужика, один контуженный, один завязавший наркоман, всё никак не могут начать жить нормальной жизнью, завести семью… Мои родители не знают, да и не поймут они. До сих пор всё пытаются меня с какими-нибудь хорошими девушками знакомить. Особенно мама, всё внуков ей хочется. Ох, мама, хороша Настя и Юля тоже, глаз не отвести, да вот только… Говорят, что есть те, кто любит один раз и навсегда, и, видимо, я один из таких.
Мишины родители с ним общаться не хотят. Вот ведь люди – то всё учили его терпимости, добру и справедливости, всяким таким интеллигентским ценностям, а как от них самих это потребовалось, так и не сдюжили. А Мишу крепко научили, он всегда такой. И я от него нахватался, видимо. Может, годам к сорока вообще интеллигентом заделаюсь.
По телевизору показывают какие-то наши новейшие космические достижения. Ну, кого они хотят обмануть! В стране чёрт знает, что творится, а показывают, что мы ещё крутые, что ещё огого сколько можем.
– Давай не будем сегодня выпивать весь коньяк, – я уношу опустевшую на треть бутылку в холодильник, – а то пожалеем потом.
– Да, – соглашается он со мной, выключая телевизор, где, почему-то, после новостей о космосе стали показывать какого-то позолоченного священника.
Миша в Бога верит, но в церковь никогда не ходит. «Я христианин, а не православный», – обычно говорит он мне. Я же… Не знаю, не верю, наверное. А даже если бы и верил, мне бы пришлось смириться с адом. А какой он будет, ад? Котлы, черти? Нет, я думаю, после смерти я открою глаза и окажусь в узком ущелье под ослепительно голубым небом, под палящим солнцем, нахлынут запахи гари, крови, грязи, я снова окажусь там раненным, без возможности попросить подмоги, окажусь там один. Не хочу в это верить.
Но сейчас, Господи, если ты есть, я к тебе обращаюсь. Не за себя прошу, я знаю, тебе противны такие как я и мой любимый человек. Я за детей прошу, которые там остались. За них некому заступиться, а я сбежал, как трус. Да, испугался. За своё подобие покоя. За Мишину психику. Ведь, скорее всего, эта мразь не врала. Ему, и впрямь, покровительствует директор. И, возможно, он не врал насчёт знакомства с более влиятельными людьми. Сам-то я бы всё пережил, а Миша – нет. Ему и так в жизни досталось. Поэтому, прошу тебя, Господи, если ты и вправду есть – позаботься о детях. Или педофилы тебе нравятся больше, чем гомосексуалисты?!
– Пошли спать, – Миша приобнял меня и положил голову на плечо, – книжки твои утром разберём, я завтра в ночь дежурю. Ты плохо выглядишь, такой нервный в последнее время… Отдохни недельку, а потом можешь на новую работу устраиваться.
– Ты меня разбалуешь, – обнимаю его за талию и он прижимается плотней.
– А кто же тебя ещё побалует…
Никто нас не поймёт. Ни мои родители. Ни коллеги. Ни эта похотливая тварь – Павлюк. Я думаю о том мальчике, Максе Веригине. Пусть у него будет всё в порядке. Пусть он будет счастлив. Одним из условий молчания физкультурника было то, что я не подойду к нему.
«Мне скажут, последят», – и куча склизких намёков, что, мол, не тебе рыбка предназначается. «Уж я его папаше обещал, что у него тут пидорство его как бабка отшепчет, и не подведу», – и улыбается так поганенько. Но, думаю, не на того нарвался. Макс – не мальчик из неблагополучной семьи, вряд ли его так просто запугаешь. И Стас. Вот уж кого не запугаешь совершенно. Может и обойдётся.
Какой же я трус! Но, ради Миши… Пусть он улыбается, я столько времени и сил положил, чтобы увидеть его улыбку. Первый раз, после смерти Васи, он улыбнулся только через полтора года. Был холодный май, шёл дождь, и мы жили в заброшенной деревне в трёхстах километрах от города. Он целый день провёл под дождём, пока я ездил за продуктами, и конечно, простыл. Он тогда вообще мгновенно заболевал, организм не сопротивлялся никаким инфекциям, и я с ужасом думал о СПИДе. Я растёр его, закутал в старое ватное одеяло и орал на него, что он чёртов эгоист и убивает не только себя, но и меня. «Тебе всё равно, что с твоей жизнью будет? А вот мне не всё равно, идиот!» – и я закатил ему пощёчину. А потом сел рядом и чуть не заплакал от бессилия. Он вытащил меня раненого, а я не знал, что с ним делать. Не знал, куда идти. Поднял голову – а он смотрит на меня. И улыбается – слабо, грустно – но улыбается. Именно тогда я понял, что на правильном пути. И что дотащу его, и пусть весь мир треснет и провалится. Я живу ради этой улыбки.
Господи, помоги другим, а нас просто не трогай.
– Пошли спать, – согласился я, – и не волнуйся за меня, всё со мной в порядке.
Засыпая, уткнувшись Мише в теплое плечо, я снова вспомнил Стаса, как он стоял, глядя вслед отъезжающему автобусу. Надеюсь, у него, вопреки всему, сложится жизнь, он найдёт себе любящую девушку и у него будет семья… Мысль о том, что с его характером и наклонностями он, в первые же годы своей самостоятельной жизни, погибнет в какой-нибудь бандитской разборке, я отверг. Пускай у него всё будет хорошо. Как угодно, но хорошо. Кроме как пожелать этого, я для него сделать больше ничего не могу. А ведь я его единственный любимый учитель.



========== 6. Поднять себя за волосы ==========

У меня бывает, что я просыпаюсь с какой-нибудь совершенно определённой мыслью. Сегодня я проснулся с прекрасным настроением и с совершенно отчётливой мыслью: «Макс не гей».
С чего я так решил? Не знаю. Ещё вчера я был свято уверен в противоположном. Когда увидел, как он целуется с этим Спиритом, у меня в желудке как будто змея зашевелилась. Я был уверен в этом на протяжении всего того времени, что он здесь живёт. Ни разу не подвергал эту мысль сомнению. А теперь, почему-то, проснулся с твёрдой уверенностью: он притворяется. Это всё выпендрёж и понты тупые. Пидор в жизни не побежал бы со мной по лесу. Пидор обязательно разнылся бы, когда я ему там, на козырьке, заехал в живот. Да настоящий пидор давно бы тут повесился! Что я, пидорасов не видел? Наш Леночка, например. Он, конечно, не вешается, но его ведь и человеком настоящим считать нельзя вообще. Такого отвращения, как к Леночке, я даже к плесени не питаю. Жалкое зрелище. Говорят, он потрясно сосёт, но, чтоб я сдох, если проверю. Вовчик, вон, проверял и получил у меня по роже, хорошо так получил, светил потом фонарём две недели. Леночка настолько мерзкий, что я его даже руками трогать не хочу – если и вижу, то пинаю. Даже деньги у него не забираю, до того противно брать деньги, заработанные отсосами. Макс – не такой. Макс –сильный. Просто выпендривается. Ну, вон Игорь тоже иногда выпендривается, но он не гей, сто процентов. Иначе хрен бы я с ним в одной комнате спал.
– Знаешь, – я посмотрел на Игоря, который в этот момент сидел полуголый на кровати и натягивал носки, – а Макс не п… не гей.
– А? – Игорь поднял взгляд от носков и тут же отвёл его в сторону. Не понимаю, тысячу лет уже в интернате живёт, а всё стесняется раздеваться и одеваться при других. Даже при мне, хотя чего я там такого не видел. Игорь худой, мышцы у него совершенно в зачаточном состоянии, с нами тренироваться он не ходит и на физкультуре ему троек не ставят только потому, что у него по всем остальным предметам пятёрки и четвёрки. А, ну и потому, что наша мразь-физкультурник в жизни не рискнёт кому-то из моих оценки занижать.
– Бэ. Он точно не гей.
– Стас, не ты ли ещё пару дней назад мне жаловался, что он пидор и ведёт себя, как, цитирую: «Самый настоящий самодовольный пидор-мажор»?
– Ну, он меня тогда достал просто.
– Вообще-то, тогда это ты его достал.
Что да, то да. Макс в очередной раз пожаловался, что в столовой дают какой-то яд, на что я ему заметил, что он похудеет, а ведь именно об этом все гомики мечтают. Похудеть и волосы покрасить. Тут я вспомнил, какие волосы были у Макса по приезду, и посоветовал попросить в медпункте зелёнки – и вообще глаз можно будет не отвести. Макс взбеленился, ответил мне, что со своей внешностью он как-нибудь разберётся сам, без советов человека, которого сразу после рождения надо было посадить в тёмный подвал и никому не показывать до самой смерти. И вообще, я ему просто завидую. И ушёл. Я от этого «завидую» впал в состояние ахуя и даже его не стукнул. Завидую! Да я его с одного удара вынесу! Ну, а что у меня рожа кривая немного – так мне в кино не сниматься.
– И всё равно, – я упрямо посмотрел на Игоря, который торопливо застёгивал синюю рубашку, – мне кажется, что нихрена он не гей.
Игорь ответил мне странным взглядом.
– Ну, ты знаешь, мы с ним этот вопрос как-то особо не обсуждали.
– А о чём вы, вообще, говорили?
– О разном. О книгах, о музыке. Он рассказывал о том, что видел за границей… Да и вообще, он интересный парень, чисто по-человечески.
О, книги, музыка… Всякая фигня, в которой я нихрена не шарю.
– А про… мальчиков? Ну, он рассказывал, как он там… – я начал разминаться. За окном медленно светало. Игорь, чтоб не смотреть на меня, подошёл к окну и уставился туда так, словно ожидал инопланетян увидеть над лесом.
– Нет! Я не спрашивал, а он не начинал. В отличие от некоторых, у него есть чувство такта.
О, ещё один загон Игоря. Какой-то там такт, которого у меня, типа, нет. Ну и хорошо. Был бы он у меня, я бы людей так нервировать не мог.
Я потягиваюсь, касаюсь ладонями пола. Блин, самая большая кровать в интернате – и та мне коротка! Тело за ночь затекает. Надо, нахрен, спинку отломать и подставлять тумбочку, будет кровать с продолжением.
– Вот видишь! Был бы он гей, он бы обязательно к тебе начал приставать и говорил бы про это. Пацаны про девок говорят, а геи – про пацанов.
– Ты много про девок говоришь, как будто, – бормочет Игорь, прижимаясь лицом к стеклу. Поглядывю на него – а он даже глаза закрыл.
– А чего про них говорить, – я начал отжиматься, – дуры они. Ну, кроме Банни.
Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать…
– Стас, одевайся и пойдём на завтрак, – Игорь всё никак не хочет поворачиваться. Прямо смешно. Тихо встаю и подхожу к нему. У него глаза закрыты, иначе он увидел бы моё отражение в стекле. Резко наваливаюсь и тыкаю ему пальцами под рёбра.
– Ахаха! – зловеще выдыхаю ему в самое ухо и он дёргается, как будто его током стукнуло.
– Стттас, какого хрена! Я заикой стану!
– Да не ной!
– А ты прекрати на меня наваливаться, а то я сейчас стекло выдавлю. И оденься, наконец! И пошли уже завтракать!
Моё хорошее настроение не испортила ни манная каша – к счастью, практически несладкая, ни Таримов, пришедший с Люськой и заявивший на всю столовку, что ему, например, всякие педики не нужны, потому что ему даёт самая классная девочка в интернате.
– Ты это про кого? – я демонстративно не смотрел на Люську. После того, как у меня с ней вообще ничего не получилось и пришлось ей подробно объяснить, что с ней будет, если она начнёт язык распускать, я испытываю к ней такое же отвращение, как и к Леночке. Хорошо хоть, он в столовую не ходит вместе со всеми.
Таримов только хмыкнул и у всех на глазах начал лапать Люську за её кривые сиськи.
– Тфу ты, а я уже думал, что мне Банни изменяет, – я отвернулся от этих двух уродцев, – катитесь отсюда, цирк с мартышками, вы мне аппетит портите.
Когда у меня хорошее настроение, я почти не матерюсь. Вообще когда-нибудь брошу это дело. Как и курение.
Макс, невыспавшийся, рисует в каше какие-то узоры. Внимательно разглядываю его. Ну, какой он педик? Высокий, чуть пониже меня, крепкий, подвижный, никаких там пухлых губ и длинных ресничек, как, например, у Игоря. Точно, я решил – он не педик. Я спокойно могу с ним общаться и разглядывать, сколько влезет. А то педика разглядывать как-то стрёмно. А что уж там другие подумают и он сам – а когда меня это еб… когда меня это касалось?
Впрочем, после завтрака у меня настроение резко испортилось – я вспомнил, что сегодня увольняется Сергей Александрович Лещов, наш преподаватель трудов и ОБЖ. Единственный нормальный мужик в нашем заведении. Бывший военный. Я его очень уважаю. Потому что он реально много знает и умеет, а не то, что другие преподаватели, которые несут на уроках всякую ерунду бесполезную и сами не знают, зачем.
Никогда не думал всякой фигни, типа: «Вот если бы он был моим отцом…» Моим отцом был насильник. И поэтому я такой. Будь моим отцом хороший человек, будь я Стасом Сергеевичем, а не Евгеньевичем, Лещовым, а не Комнином (именно так, а не Комнином через О!), это был бы уже не я. Я бы не был таким высоким (зато помещался бы на кровати), у меня были бы нормальные серые или карие глаза, а не белые, и я не был бы моральным уродом. Я не получал бы удовольствия, избивая людей, прикапываясь к их недостаткам, не получал бы кайфа, глядя на чужую панику и растерянность, и для меня не было бы самой большей радостью смотреть, как люди слушаются меня – кто по глупости, кто из страха, кто, как, например, Банни… да, из восхищения. Я бы радовался чему-нибудь другому. Может быть, я бы сладкое любил. И книжки читать. И животных. И всякую такую фигню. Но я есть, кто есть, мой отец был уродом и насильником, и мне этого вполне хватает для жизни.
Чтобы как-то отвлечься, я решил помириться с Танкистом, парнем на год младше, которому довольно сильно приложил во время последней драки. Блин, не помню, почему он у нас Танкист. Как-то так повелось. Как там вчера этот Спирит назвал Макса? Форслайн? Ну и словечко, ёпт. Вот у нас в интернате нормальные клички – Серый, Кирза, Танкист, Палка, Пыря, Рюмка, Рэй, Сатана, Банни, Леночка… Хотя последнее – не кличка. Это имя. Его даже тетради заставляют так подписывать, сам однажды проверял. Так и написано – Лена Озеров. Я даже рвать её не стал, так забавно показалось.
С Танкистом я помирился довольно быстро. Он и сам уже отошёл, понимал, что я его не со зла стукнул. Стребовал с меня пачку сигарет и триста рублей, ну, а мне что, я не жадный. Я ему ещё пакет «кириешек» со вкусом сыра презентовал, которые вчера у Макса отобрал. Он пообещал в следующий раз на тренировке к нам присоединиться, тем более, такое пропустил! Уже вся школа обсуждала найденные в спортзале тела. Жаль, я сам не сбегал посмотреть, как их вытаскивать будут. Так и не развязались, вот дебилы! Меня так два раза завязывали и оба раза я прекрасно выбирался. Первый раз вертелся почти полночи, а второй раз просто дождался, когда все уйдут, высвободил одну руку, которую специально напрягал, кстати, спасибо Сергею Александровичу, он рассказал, что надо делать, когда связывают, достал из ботинка маленький, не длиннее мизинца, складной ножик-брелок – подарок Банни, и порезал к ***м собачим всю волейбольную сетку. Тогда больше досталось тем, кто меня связывал. Мне тогда тринадцать лет было. После этого случая я не попадался ни разу. А сетку волейбольную купили новую только через полгода.
Сегодня и физ-ра была. К физ-ре я отношусь по-разному. С одной стороны, куча народу, все в физкультурной форме – штаны и майки, все в движении, совершенно легальный шанс запустить в кого-нибудь мячом так, чтоб тот свалился… С другой стороны – наш физкультурник Григорий Николаевич. Вот уж мразь из мразей! Выродок. Все знают, что он любит зажимать учениц помладше, да и мальчиков тоже. Нет, ко мне он не сунулся ни разу. А то живым бы я его не оставил. Но, в самом начале, он домогался до Банни. До неё вначале многие домогались, только я это дело быстро пресёк. Физруку я дал по морде и объяснил, что проломлю гантелей череп. Я не шутил. Я бы, и вправду, с удовольствием это сделал. Он поверил.
Хватит с него Леночки.
На физ-ре я смотрел на Макса. Чёрт, и как я раньше не замечал! Как он легко бежит, как ловко двигается. Он был в чёрных спортивных штанах и простой белой борцовке, без всякого выпендрёжа. Не очень накачанные, но, без сомнения, сильные руки. Отжимается он, во всяком случае, не хуже меня или Вовчика. Подтягивается тоже. Интересно, а «солнышко» он сделать может?
Но по-настоящему я офигел, когда пришла очередь прыгать через козла. После традиционных шуточек о том, через кого мы будем прыгать, причём я громко, не стесняясь заявил: «Вы, Григорий Николаевич, не боитесь? Вон, Пыряев на вас свалится, он же Вас переломит!» – Пыряев или, попросту, Пыря показал мне кулак. Он очень толстый, всё время что-то жрёт, отнимает в столовке хлеб и всякие ватрушки у малолеток и, говорят, бегает на кухню доедать объедки. И при этом всем ещё доказывает, что он, мол, не толстый, и всё рассказывает про своего не то дедушку, не то дядю, который до восемнадцати тоже был «пухленьким», а потом взял и превратился в Шварценеггера. Физрук скривил рожу, пригладил свои сальные волосики и ничего не ответил. Даже отжаться пятьдесят раз не заставил.
Через козла я прыгать не люблю. Могу, но не люблю. Как-то это по-глупому выглядит. Я прыгаю обычно через препятствия, отталкиваясь руками и перебрасывая обе ноги одновременно сдвинутыми, а тут их надо раздвинуть. Поэтому через козла я не прыгаю. Игорь не прыгает потому, что физически не может, Банни потому, что шутки про «раздвинь ножки» её, всё-таки, беспокоят. А Макс прыгает. И как он это делает! Так легко и естественно, словно это для него самое простое. Словно он так прыгать начал, когда ещё ходить учился. Даже физрук прифигел, по-моему. Попросил его прыгнуть ещё раз и я ему прямо «спасибо» хотел сказать. Макс ещё раз коротко разбежался и прыгнул. Чёрт, я хочу, чтобы он это сделал ещё раз и ещё раз. И ещё раз. Никогда не видел такого законченного, лаконичного движения. Только когда спортсменов по телеку показывают – всяких там гимнастов и акробатов.
Хрен ты теперь отвертишься от совместных походов в спортзал!
Нет, сто процентов, он не педик, а только придуривается. Может, ему нравится всех провоцировать. Попробовать уговорить его перестать? А смысл? Вряд ли выйдет. А, хрен с ним, неважно, главное, что я для себя решил.
– Ты где так прыгать научился? Я подошёл к нему, как только физрук оставил его в покое. Было просто физически неприятно видеть этого плешивого гада рядом с Максом.
– Я же трейсер, уже говорил тебе, кажется, а это – одно из самых простых и основных движений.
Ах, паркур, точно. Так вот это что такое, вот как это выглядит… Что ж, видимо, он, и впрямь, не зря этим занимается…
– Оставшееся время – баскетбол! – свистнул физрук. Ага, баскетбол, как же. Баскетбол – это когда мяч швыряют в корзину, а не в человека. Но в человека – интересней. Быстро поймав жесткий, пупырчатый оранжевый мяч я стал выцеливать своего «отвратника». Все посторонние мысли ушли из головы, осталось только чистое наслаждение движением, видом других игроков – настороженных, напряженных и, конечно, чужой болью.
Я сидел на лавочке и курил. Сидел на спинке, потому что только лохи садятся на сидушку, от которой, к тому же, остались всего две планки. Сидел и курил на виду у всей школы.
Сергей Александрович только что уехал. Я его проводил. Ненавижу провожать и встречать – тоже. Но его я не мог не проводить. Особенно после той истории, которую он мне рассказал. Про тех двух парней, которые с ним служили. И как рассказал! Так спокойно, как будто это вообще нормально! Нормальный мужик рассказывает про парочку пидоров, как будто это так и надо. Блин, в башке каша. Манная. Или вермишель молочная.
Расскажи мне эту историю кто другой, я бы послал его подальше. Но Сергей Александрович… Я же его так уважаю! А он ещё просил позаботиться о Максе. Но Макс – не пидор, это я уже для себя решил. Сто процентов, иначе он вызывал бы во мне только отвращение.
В других он вызывает. Во всяком случае, парни в душе именно так себя и ведут – словно с отвращением. Но это просто… как это было написано в учебнике биологии? Условный рефлекс. Собака Павлова. Вот, например, я – не собака Павлова, у меня таких рефлексов нет. И Игорь тоже. Он умный, даже чересчур, и Макса оценивает как-то по-другому. Как умник умника. И Банни, вроде, тоже к нему особо отвращения не питает… Хотя, вот уж кто был бы рад, если бы Макс, и вправду, был геем! Она, вон, к Леночке относится лучше, чем к тому же Рэю. Помню, однажды даже помогла этой шлюхе подняться, когда я ему очередного пендаля отвесил.
Кстати, Леночка… Если Макс гей, то, наверное, должен был с ним общаться, а не с Игорем? Точно! Вот, всё сходится. Был бы он геем, они бы с этой шлюшкой под ручку ходили и хихикали.
От этой картины аж мурашки по коже побежали. Пакость. Макс и этот недочеловек… Тьфу. Если бы это было так, я бы моментом за него заступаться перестал, пусть его ****ят, кто хочет. Но Макс нормальный. Как он сегодня прыгнул!
Надо пойти сказать ему «спасибо» за коньяк и перестать парить себе мозги проблемами каких-то неведомых пидоров. В конце концов, почему они должны касаться меня? Я совершенно нормальный.
И да, у меня теперь есть универсалки! Чёрт, про такие штуки я ещё, когда только сюда попал, слышал, но думал, что это так, байка. Нет, простой замок я и так вскрыть могу, только это долго копаться надо. А тут! Круто! Нет, за такую штуку я Сергею Александровичу прощу хоть сто историй про педиков. Всё прощу. Отлично, теперь можно будет бухать в котельной. Или на чердаке. И в спортзал и душ можно ходить, когда хочешь. Главное – не спалить ключи. Лучше их, наверное, никому не показывать, даже Банни. Мало ли… Возьмутся за неё, начнут дёргать, она не выдержит и скажет. Не специально, а просто не выдержит. Если, например, её с матерью заставят говорить. Нет, никому не покажу.
Ну, а теперь пойду к Максу.
Он согласился пойти с нами в спортзал. Остальные парни скисли, а Танкист, вообще, внезапно изобрёл какие-то мифические уроки. Да плевать!
– Слушай… – озвучил я желание, которое крутилось в голове с самого урока физры, – а ты можешь показать что-нибудь ещё из своего паркура?
– Где, здесь? – Макс скептически осмотрел спортзал. Да, он был большим, но ничего, кроме огромной шведской стенки, нескольких лавочек и баскетбольных щитов, не было. – Тут ничего нет. Паркур – это преодоление препятствий.
– Надо посмотреть в подсобке. Ну, что встали, пойдёмте! – это уже Вовчику и Рэю.
В подсобке ничего, кроме того самого козла, не было. Мячики. Горка матов. Какие-то верёвки, биты… Отстойно.
– Только, разве что, вот это, – говорит Макс, показывая на какой-то зелёный круг.
– Что это за фигня? – никогда не видел, чтоб его где-то использовали.
– Это спортивный батут! Как раз недавно я научился кое-чему новому… Вот сегодня и освежу навык.
Мы выкатываем батут, Макс тащит пару матов. Сегодня мне плевать на гантели. Я хочу смотреть на Макса. Снова испытать тот восторг, когда он прыгает и на секунду словно повисает в воздухе.
– Смертельный номер, исполняется впервые, – Макс забрался наверх по шведской стенке и внимательно смотрел вниз, через плечо, – завидуйте, смертные.
От дальнейшего у меня перехватило дыхание. Без всякого напряжения, уверенно и чётко, Макс, буквально, упал с перекладин на батут. Взмыл в воздух, легко и точно, кувыркнулся и приземлился рядом с батутом на мат. Ни одного лишнего или просто случайного движения. Идеальная концентрация.
Ничего подобного я не видел вживую. Никогда. Восхитительно. Прекрасно.
Этот парень не может быть геем. Не-мо-жет!
Это как в тот день, когда я впервые взял в руки автомат. Чувство горячего восхищения. Почти преклонения. Весь мир исчез, остался только Макс, медленно поднимающийся с мата и идущий в мою сторону.
Хочется что-то сказать ему… Что-то такое, чтобы выразить свой восторг. Что-то особенное. Что-то только для него.
Подхожу и заглядываю ему в глаза. Они у него тёмные, серо-зелёные. Только сегодня разглядел. И он не отводит взгляд. Как всегда. Макс…
– Никогда, – говорю, – никогда больше не назову тебя педиком. Это было круто… Макс!
Мне захотелось, чтобы этот тяжелый день, который мне изрядно мозги выебал, закончился чем-нибудь приятным. А, как известно – сам себя не порадуешь, никто тебя не порадует.
– Ай, бля! – я спрыгиваю с перекладины, на которой только что подтягивался. Рэй держит в руках две гантели – приседал с нагрузкой. Вовчик отложил короткую штангу. Макс, который подтягивался передо мной и сейчас бродил, подкидывая в воздух волейбольный мяч, резко обернулся.
– Чё такоё?
– Да, походу, перестарался. Вов…
– Понял. Рэй, быстро сбегал, ага?
– А чё, всё?
– Рэй, не тормози. Взял мазь и в душ к нам, быра!
Кое-кто из парней не понимает, какого хрена я почти каждый день таскаюсь в душ. Некоторые спокойно спать заваливаются после тренировки и вообще неделю могут пропустить. Я – нет. Мало того, что я просто брезгую спать весь потный, так у меня ещё и обоняние очень тонкое. Вот фигня – жрать я могу всякую гадость, а вот некоторые запахи меня реально напрягают. Запах своего пота, например. Я его очень сильно чувствую и, наверняка, не я один. Передёргивает от мысли, что я с человеком разговариваю, а он чувствует, как от меня пахнет. А он, наверняка, чувствует! Я, вот, по запаху запросто могу определить, кто бегал, кто сидел, кто курил, кто в столовой был, а кто трахался.
Эта ерунда началась лет в пятнадцать. Помню, никому особо не хотелось возиться с отпиранием для меня душа и меня просто посылали – мол, так переживёшь, не сдохнешь. Сначала я просто обтирался влажной губкой под краном в туалете, а мой тогдашний кореш Андрей У (он был кореец или китаец, фамилия была у него такая) держал дверь, чтоб кто попало не вламывался. Потом я сломал замок в душевой. Его починили. Я снова сломал – засунул туда копеечную монетку. В итоге, все смирились и дежурный преподаватель просто начал мне выдавать ключ с тем условием, чтоб я в душе кошмаров не творил и оргий не устраивал. Я пообещал.
Ну… Пока меня никто ни за чем непотребным в душе не застукал.
– Опять вода нихрена не горячая, – жалуется Вовчик.
– А… Да...
Действительно, сейчас вода часто течёт едва тёплая. Я стою, чувствуя, как холодные струи смывают с меня мыльные пласты. Под холодной водой мыться не так удобно, как под тёплой, мыло не мылится нифига и приходится буквально раздирать себя мочалкой. Вовчик фыркает, закрывает кран и шлёпает в сторону раздевалки. А я продолжаю стоять. Холодная вода, горячая – да какая разница! Так здорово, когда она течёт, смывает сначала пот и грязь, а потом резкий, неестественный запах мыла, и остаётся только свежесть и прохлада.
Я бы два раза в день в душ ходил, кайф-то какой! Слышу – рядом плещется вода, ага, это Макс ещё моется. Вспоминаю, как он кутается в полотенце, доходя до душевой кабинки. Когда мы в первый раз в душ пошли, я над ним здорово поржал на эту тему, мол, девочка-целочка. Игорь, кстати, тоже вечно в полотенце заматывается, как будто там у него кто-то чего-то не видел. Я давно уже на это забил. Я в душ со своими корефанами хожу, чего и кого мне стесняться?
А стояк контролировать я ещё в восьмом классе научился, когда он только мне начал мешать. Не знаю, как другие, а у меня есть отличный способ для этого. Достаточно быстро вызвать в себе ощущения, которые настолько противны, что отбивают любые приятные ощущения. Я это уже до автоматизма довёл. Лечение зубов. Не больно, но противно, аж блевать хочется. То чувство, когда ногтями по шершавому картону ведёшь, веее, гадость. И самое главное – иголка, впивающаяся в руку до кости. Иногда эти чувства возникают, когда я только просыпаюсь – ещё не хватало, чтоб Игорь на это дело пялился. Он вечно делает вид, что никакой такой херни нету, а сам одеяло натягивает до подбородка и дрочит, думая, что я сплю. Ага, ещё бы он перед этим не косился на меня по пять минут, я бы не просыпался, а так… И лицо у него в этот момент такое… Мне каждый раз хочется подойти к нему и одеяло сдёрнуть. Не знаю, почему. Но я в жизни так не сделаю, я же не гомик.
Зубоврачебный кабинет. Картон. Иголка.
Хлопает дверь – Рэй вернулся. В соседней кабинке вода перестаёт течь – Макс вылез из-под душа. Да и мне пора. Кайф, конечно, под душем торчать, но меня ждёт кое-что получше.
Сажусь на лавочку. Лучше было бы, конечно, лечь, но тут лечь не на что. Кладу себе на колени сложенное в несколько раз полотенце.
Когда я только начал тренироваться, я, чтоб не отстать от Вовчика, загонял себя по полной, и однажды у меня свело всю левую половину спины и руку. Помню, как я сидел, шипел, матерился, плевался и пытался другой рукой размять себе плечо. Резкая боль, когда её не перекрывает возбуждение драки, просто выбила меня из колеи. И тогда Вовчик предложил сделать мне массаж. Сказал, что ему его делали чуть ли не с первого класса, и поэтому он неплохо умеет. Я удивился и послал его нахуй. Он сказал, что мне полегчает, у него есть мазь, которая снимает мышечную боль и напряжение, и вообще, это будет нормальный массаж, а не какие-нибудь «бабские мацалки для секса». Я подумал и согласился, предупредив: «Чтоб без всякой там ***ни!»
Это оказалось классно. Нет, это оказалось офигенно! Не знаю, насколько он хорошо или плохо умел это делать, но я ловил нереальный кайф. И хотя, с тех пор, я изрядно натренировался как рассчитывать силы во время тренировок, так и терпеть боль, я иногда говорю, что потянул спину или что-то в этом роде. Как сегодня.
Макс одевается и я снова вижу у него на груди татуировку. Какая херня, выглядит ужасно дебильно. По-пидорски. Я, наверное, даже в тюрьму если бы сел, не стал бы себе ничего набивать.
– Спину расслабь, – командует Вовчик и во влажном воздухе разливается резкий запах разогревающей мази. И я не думаю уже не о чём.
Прикрываю глаза и чувствую, как сильные пальцы разминают мне шею, скользят по спине вдоль позвоночника до самой поясницы. Резкими щипками поднимаются вверх, прихватывая каждую мышцу, продавливая каждый позвонок. Снова ложатся на плечи, стискивают и разминают, и кожу начинает колоть маленькими иголочками – действие мази. Опираюсь локтями на колени, прячу лицо в ладонях. Чувствую, как горячие, уверенные ладони поднимаются вверх по шее, медленно, круговыми движениями, останавливаются во впадинах за ушами и снова спускаются вниз. Резкие отрывистые удары вдоль позвоночника сначала кулаками, потом ребром ладони и, в заключение – несколько ударов с оттяжкой открытой ладонью.
– Теперь посиди так минуту.
Хочу ответить, что знаю, но молчу. Голос меня не слушается. Хорошо, что есть полотенце. Глубокий вдох. Выдох. Зубоврачебный кабинет. Картон. Иголка.
Сквозь пальцы смотрю на Макса. У него какое-то странное лицо и он пытается ровно застегнуть рубашку. Я опять вижу его пидорскую татуху вокруг соска. Чёрт, лучше бы её не было, вообще ничего бы от пидора в нём не осталось.
Зубоврачебный кабинет. Картон. Иголка. Всё.
– Ладно, пойдёмте, щас уже ужин.
– Было бы куда спешить, – бормочет Макс.
– Макс, занеси мои вещи в комнату, ага? – прошу его. – Просто стукни, Игорь там, наверняка.
–А ты куда?
– А я это… Сейчас.
Теперь у меня есть универсалки и это решает множество проблем. Например, туалет для преподавателей мне теперь доступен всегда. Он маленький, относительно чистый и запирается изнутри. Окно почти до самого верха замазано белой краской. Унитаз, раковина, мыло без всяких сюрпризов типа иголок и бритвочек, туалетная бумага. И свет включается, только нахер он мне сдался.
Запираю дверь, руки трясутся. Быстро, едва не отрывая пуговицу, расстёгиваю ширинку. Никто не видит, сдерживаться не нужно. Кожа на спине и шее ещё тёплая от мази и массажа, сердце колотится так, что отдаётся во всём теле. Член от напряжения уже болит, он весь в смазке, нельзя так долго сдерживаться, нельзя… В голове – никаких мыслей, только ощущения. Ощущения чужих ладоней на моей спине. Ощущение своей руки на члене – вверх-вниз, вверх-вниз, размазать пальцем смазку по головке, провести, надавив вдоль выступающей вены, и снова вверх-вниз, вверх-вниз, сжать сильнее и быстрее, вот так… Горячая истома охватывает всё тело, напряжение на самом пике разрывается липкой волной острого наслаждения.
Ахах… Несколько секунд полной, блаженной пустоты и лёгкости, когда всё вокруг темнеет и исчезает.
А потом я вернулся в реальность. Резко вдохнул. Пахло мерзко – обычный сортирный запах, сильный запах хлорки, какой-то ароматизатор, хозяйственное мыло и запах собственной спермы. Хорошо, что тут есть туалетная бумага. В нашем туалете с этим всегда проблемы. Я отмотал, наверное, метров пять, тщательно всё вытирая. Потом попытался открыть форточку. Меня осыпало дождём облупившейся краски, шпингалет противно скрипел, но в итоге форточка сдалась. Я держал её открытой всё время, пока мыл руки. Мысль о том, что кто-то может сюда зайти после меня, была абсолютно дебильной, но я ничего с этим поделать не мог.
Принюхавшись в очередной раз к своим ладоням, я решил, что теперь нормально. Запах мыла тоже не ахти и потом руки чешутся, как будто рубашку из прачечной только что подержал, но это лучше, чем тот странный, ни с чем не сравнимый запах, который отпечатывается на коже после дрочки.
Вот теперь можно и на ужин.
– Ты где был? – спросил меня Игорь. Я, и впрямь, подзадержался, все уже сидели и жрали. Сегодня котлета и гречка. С подливой! И какое-то сплюснутое пирожное с повидлом.
– Руки перед едой мыл, – довольно ответил я. Мля, ну какие же маленькие котлеты! Опять эти суки на кухне ****ят мясо. – Макс, ты мои вещи отнёс?
– Угу. Ненавижу гречку.
– Если не будешь – давай сюда.
– Эй, Стас, а ты знаешь, кто из одной миски с опущенным ест, тот и сам опущенный?
Ну и кто у нас тут такой умный? Азаев, конечно.
– Завали ****о, чурка.
– Чё, Стас, готовишься сидеть у параши?
– Если кого у параши и посадят, то тебя. Потому что ты дебил и чурка. Отъебись, дай людям пожрать, обезьяна.
Азаев стоит с чаем в руке. Близко стоит, идиот. Разворачиваюсь к нему и, сидя, резко бью ногой прямо по стакану с чаем.
– Ёба-на! – орёт Азаев, стакан вылетает у него из руки, обливает чаем его, сидящих за соседним столом и вдребезги разбивается об пол.
– Что за фигня? К нам несётся дежурная по столовой, довольно замызганная работница кухни. Фамилия у неё Масева и все зовут её Масей. Я знаю, что она по утрам в подсобке перепихивается с водителем грузовика, который привозит нам продукты, потом они курят и тушат бычки об стену. Именно через неё мы обычно достаём спиртное и всякие ништяки. Бабок она трясёт немерено, приносит часто всякую дрянь, но слово обычно держит, контору не палит.
– Да вот Азаев тут стаканами швыряется, – заявляю я. Моя компания синхронно кивает. Азаев оглядывается. Он подошёл ко мне без своих шестёрок, он в меньшинстве.
– Азаев, убери за собой, – машинально выдаёт Мася и получает в ответ:
– А *** тебе не пососать? Смешно становится даже мне – ну, кто видел, чтоб старшеклассники за собой убирали в столовой? Отдуваться, как обычно, пришлось восьмиклашкам. Я предлагаю Азаеву выйти, ответить за свои слова. Он, ожидаемо, отказывается. Жаль. Удалось бы подраться – день вышел бы идеальным.
До отбоя времени полно. Игорь уходит готовиться к урокам – он очень серьёзно к этому относится, хотя тут оценки просто так ставят. Говорит, что не хочет отупеть за те два года, что здесь находится. Тоже мне, ботаник.
Вечером большинство торчит у телека или у игровых приставок, или ещё какой фигнёй страдает. Я же решил проверить, как действуют универсалки – пошёл в учебное крыло, которое вечером запирают.
Отлично они работают. Идут немного туго, но двери, всё-таки, отпирают. Да, сколько всего можно придумать с этим! Пока, впрочем, ничего, кроме как написать несколько матерных слов на паре досок, мне не придумалось. Ну, я прямо гном-матершиник, про которого пацаны в детстве рассказывали! Я снял с учительского стола стул, сел, закинул ноги на стол и стал думать.
Эх, надо бухнуть на выходных, зря мы, что ли, с Максом всю эту красоту на себе пёрли.
Макс… Я точно уверен, что он нифига не гомик. Как он тогда говорил о паркуре, о свободе. Не знаю, зачем ему всё это, но он классный. А гомик не может быть классным. Как Леночка, например. Леночка мерзкий. А Макс – потрясающий. Как он сегодня прыгнул на батут, а потом сделал сальто – ааа, у меня, до сих пор, всё замирает внутри, как вспомню. Я пытался научиться делать сальто, прыгая с нашей «радуги», но только порасшибал себе всё, что можно, а получилось только один раз, да и то, я так об землю треснулся, что решил – ну его нафиг.
Да, Макс совершенно нормальный, как я, как Вовчик, как Игорь. Только выпендривается по- дебильному. Ну, и огребает за это, конечно, сам виноват. И всё-таки пидором я его называть не буду. Азаева буду называть, может он, наконец, соизволит подраться. В прошлом году ещё в драку лез, а в этом только пакостит исподтишка, сука. А всё потому, что он с каникул вернулся и я его, оказывается, почти на голову выше. Ну, ёб вашу мать, я тут всех выше, даже выше Макса. И что? Я никогда на такие вещи внимания не обращал, ****ил всех без разбора с самого детства, ещё в детском саду начал. Азаев – ссыкло трусливое. Интересно, а Макс смог бы мне врезать? В воображении тут же представилась картина: Макс, такой, как он был на физ-ре сегодня – в чёрных штанах и белой майке – стоит напротив меня со сжатыми кулаками. Вряд ли он очень сильный, зато реакция у него охрененная. Если просто драться будем, чёрта с два я по нему попаду. А он ещё говорил, что на таэквондо ходил. Пока я его сильно не бил, так, прилетело пару раз по шее. И всё равно, я заметил, что он иногда, как будто, пытался удар блокировать. Да, надо попробовать с ним подраться.
Нет, он не гей. Может, ему просто девки не нравятся и он поэтому решил, что он того? Ну и что, они много кому не нравятся. Игорю, например. Ну, то есть, не вообще, а местные. Он ими брезгует. Да и мне тоже, кстати, они все, кроме Банни, противны. Но я то не голубой! Голубой у нас Леночка, Толик Евсеев и ещё пара петушков найдётся. Кое-кого я ещё по общей спальне помню, были у нас любители друг к другу в койку лазить. Ко мне тоже один как-то раз полез. Такой мерзкий пацан, у него глаза ещё слезились и пахло от него гнилыми зубами. Я тогда его, помню, выпихнул на пол, а на следующее утро затащил в кабинку туалета, где не смыл за собой и сунул туда несколько раз лицом. Хорошо, что он после девятого класса ушел. А Макс не такой.
Посидев ещё некоторое время, вытащив из-под стекла на столе какие-то бумажки, сделав из них самолётики и покидав их на шкаф (самолётики у меня всегда кривые и штопором летят), я отправляюсь спать.
Перед сном я всё думаю об истории, рассказанной мне Сергеем Александровичем. Два парня, вместе служили, а потом… Ну ладно, один был пидор и маскировал это. А другой? Он-то что? Нормальный – и с пидором связался? А Сергей Александрович, видимо, их знает и хорошо, наверное. Раз в курсе, что они до сих пор вместе. В гости к ним ходит. Я попытался представить себе эту картину, но в голове она не укладывалась. Вообще никак. Представить такого крутого мужика, как наш обежешник, и каких-то таких, типа Леночки или Евсеева! Прямо крыша едет. Ну, вот зачем он мне это рассказал? Впрочем, за ключи я ему всё прощу. А может, он не прав? Может, те чуваки просто друзья? Ну, живут вместе, а он и подумал, что они голубые. Ну, а что, мне, если бы выбирать, с девкой какой-нибудь визгливой жить или с парнем типа Вовчика, я бы, определённо, выбрал парня. Единственно, может с Банни согласился бы жить. Она нормальная по жизни и спали бы мы с ней раздельно. Хотя лучше, наверное, жить вообще без всех. Хотя я никогда так не жил, но, если бы Игорь уехал вдруг, как Андрей, я бы в комнате один жил, как Макс…
Макс… Засыпая, я уже не думал ни о чём, только представлял себе, как он прыгает или бегает...











========== 7. Воображаемый дневник (Макс) ==========

Никогда не имел привычки записывать свои мысли, а сейчас об этом жалею. Начни я теперь вести дневник – потом было бы увлекательное чтение. «Записки из сумасшедшего дома.» Нет, сумасшедший дом – это слабо сказано. Это место – какая-то безумная пародия одновременно на школу, тюрьму и психлечебницу, всё вместе это называется «Образовательное учреждение с круглосуточным пребыванием обучающихся начального общего, основного общего и среднего (полного) общего образования № 17» и я здесь по своей воле. Я сам на это согласился. Сам.
Как говорят на собраниях Анонимных Алкоголиков? «Привет, меня зовут Максим Веригин, мне шестнадцать с половиной лет, из которых последние два с половиной года я живу в состоянии жёсткой конфронтации с собственным отцом.» Причины? О, список, предъявляемый мне регулярно, с каждым разом всё длинней и длинней. Я – безответственный идиот. Я – слабак, который только и может, что учиться всяким глупостям у других безответственных идиотов. Я, как и моя никчёмная мать, трачу свою жизнь на бессмысленные вещи, чтоб потом остаться у разбитого корыта. Я – инфантильный мечтатель, который на пороге семнадцатилетия ещё не осознал, как в жизни всё серьёзно, и, вместо того, чтоб выполнить пятилетку в три года и помогать отцу в нелёгком деле выколачивания бабла из окружающего мира, что делаю? Правильно, страдаю никому не нужной фигнёй. Бегаю по стройкам и всяким развалинам, рискуя остаться инвалидом. Слушаю музыку и читаю книги, которые ничего, кроме идиотских мыслей, не дают. Шарахаюсь по клубам, а потом прогуливаю уроки. Только и научился, что деньги тратить без счёта да отцу хамить.
Но это всё можно было бы терпеть. Самый мой страшный, непростительный грех – я гомосексуалист. Я понял это, когда мне было четырнадцать. Отец узнал, когда мне было пятнадцать. Он тогда довёл себя до сердечного приступа, а меня – до нервного срыва. Он лежал в больнице, я месяц не жил дома. И после этого я не помню, чтоб у меня хоть день прошёл спокойно.
Одним из самых утончённых издевательств были регулярные медосмотры в вендиспансере. Как будто я каждый день шлюх снимаю на вокзале! Отец вбил себе в голову, что венерические заболевания – постоянный и обязательный спутник гомосексуализма. Смешно. Во-первых, я никогда не пользовался услугами хастлеров. Всегда можно познакомится с кем-то, кому ты понравишься и кто понравится тебе. А в моём случае это вообще не проблема нисколько – я не урод, а деньги – прекрасный афродизиак. Во-вторых, о презервативах и элементарной осторожности я узнал, кажется, ещё в начальной школе.
Вторым, не менее утончённым издевательством, были девушки, которых отец мне нанимал. Просто проститутки. Элитные проститутки. Однажды он заплатил моей однокласснице, девочке умненькой и наглой, чтоб она меня соблазнила и залетела. Это было ужасно. Я не испытываю физического отвращения к женщинам и даже нахожу их объективно красивыми, примерно, как цветы или автомобили. Человек может любоваться шикарным «Роллс-Ройсом», с восторгом и удовольствием гладить его полированные бока, но не испытывать желания трахнуть. Нет, всяких фетишистов я не рассматриваю, конечно. Даже в вендиспансере я не чувствовал себя так неловко, как когда шикарное женское тело плюхалось ко мне в кровать. Технически, при определённом напряжении и сосредоточенности, я способен на секс с женщиной… но и, наверное, с «Роллс-Ройсом» тоже.
Ещё были врачи. Честные – те, которые говорили моему отцу, что я не болен. С ними отец покончил быстро. И те, которые говорили мне, как это ужасно и отвратительно, какое печальное будущее меня ждёт, те, которые изобретали для меня страшные диагнозы и пытались давить мне на психику с самых неожиданных сторон. Некоторые говорили, что у меня это подростковое, и я должен это перебороть. С таким же успехом я мог бы попытаться усилием воли стать блондином.
Ну, я научился терпеть и это.
Но самым невыносимым было то, что за всё время, пока мы с отцом воевали, он всегда, всегда говорил мне, что любит меня и желает мне добра. И это правда. Лучше бы он ничего мне не желал, лучше бы он на меня забил, как забили родители Спирита на него и на его брата.
И так оно шло. Отец давил, я сопротивлялся. Апофеоз грянул в августе, когда меня поймали в гостинице с Мигелем.
Последние полгода я вообще всю душу вкладывал в эту войну, забыв про учёбу и про всё на свете. Сделал татуировку. С большим трудом покрасил волосы. Четыре раза меня забирали менты – за драку, за вождение без прав (брал пример с друга), за проникновение на охраняемую территорию и за то, что я спрыгнул с двухметровой высоты прямо на крышу автомобиля ГИБДД. Я разучился нормально возвращаться домой – только за полночь, только пьяным. А потом был Мигель. Я не мог устоять, он был потрясающе красив, весел, раскован и ему совершенно не нужно было знать, сколько мне лет. Он был здесь проездом, ненадолго и мне не хотелось терять времени.
Это было восхитительно, какой-то идиотский медовый месяц, по-другому и не скажешь. Я отзванивался домой раз в сутки, просто звонил, говорил, что со мной всё в порядке и вешал трубку. Не хотелось выслушивать от отца одно и то же. Деньги у меня с собой были, я додумался снять наличкой достаточно, прежде чем мне заблокировали карточку. Мигель на несколько часов уходил по своим делам, потом мы бродили по кафе, заходили то на какие-то выставки, то осматривали разные достопримечательности. Я показывал ему Москву, не только туристические объекты, но и то, что составляло, собственно, суть этого города – подворотни, стихийные рынки, спальные районы, бомжей и гопников. Он с удивлением пробовал шаурму и «жигулёвское» пиво, фотографировал нищих в метро и туалетные граффити. Он знал всего несколько русских слов и не слышал ругательств, летевших нам в спину, если мы брались за руки. Он не видел в этом ничего странного или зазорного. Нам было хорошо, нам было интересно общаться и плевать, что мне шестнадцать, а ему двадцать. Нам было хорошо в постели, он был нежным, послушным, страстным и совершенно без комплексов. У меня до сих пор мурашки начинают сладко бегать, когда я вспоминаю, как он шептал мне со своим непередаваемым акцентом: «Да, Макс, да, сильнее, о, мой русский красавчик, да, да…» Он не хотел от меня ничего, кроме секса и общения, всегда сам платил за себя везде, не изводил меня тупыми разговорами. Я не был в него влюблён, конечно. Просто он нравился мне – красивое, крепкое тело, гладкая, смуглая кожа, блестящие черные глаза и по контрасту – осветленные волосы с несколькими дредами у лица. Браслет-татуировка чуть выше локтя и куча браслетиков на обоих запястьях. Блестящая серёжка в правом ухе. Всегда одет с небрежным изяществом, которого стесняются наши «реальные пацаны». «Пидоры!» – неслось нам в след, когда мы шли по улице. Я всегда носил в кармане шокер, и пару раз нам пришлось им пользоваться. Мигель только удивлённо смотрел на это и не понимал, чем мы мешаем этим людям. «Почему у вас такие злые люди? Чего им не хватает?» – спрашивал он. Сейчас, здесь, я понимаю его чувства. Тогда я просто просил его забыть и не обращать внимания. Да, я не был в него влюблён, мне просто нравилось быть с ним, и никогда, и ни за что я не хотел бы для него проблем. Я надеялся, что отец доберётся до меня поздней, чем он уедет. Мне не повезло.
Меня нашел отцовский начальник безопасности – Виктор Степанович. К Вите у меня претензий нет, это его работа. А вот отец повёл себя мерзко. Он вломился в номер посреди ночи, когда мы мирно спали после очередного секс-марафона. Мигель был в полной панике, для него это было совершенно ново, он искренне думал, что, заплатив, он получает покой и приватность. Ночной визит нескольких разъярённых мужиков, которые что-то орут на неизвестном ему языке и пытаются вытащить из-под одеяла, явно не входил в его планы.
Эта ночь вошла в Топ-10 моих самых дурных воспоминаний. Крик, мат, я, в срочном порядке, пытаюсь найти хоть что-то из своей одежды, Мигель, уверенный, что это ограбление, на смеси английского и испанского умоляет меня им всё отдать, Витя пытается удержать моего отца от рукоприкладства, охранник и водитель поражённо пялятся на мою голую задницу, из коридора заглядывает обслуга… Ужас. Впрочем, ещё больший ужас испытал Мигель, когда отец, выпустив пар, перешел на английский и стал угрожать ему тюрьмой. Да, за совращение малолетнего. Господи, я думал, Мигель заплачет. Ему, видите ли, и в голову не могло прийти, что парень, который так уверенно держался, так свободно распоряжался своим временем, который мог выпить больше него, который защитил его от хулиганов и который, наконец, так жёстко трахал его на протяжении целой недели, мог оказаться моложе на четыре года. Отец грозился вызвать милицию или прибить «этого крашеного педофила» самостоятельно. Я грозился уйти из дома окончательно, если он хоть пальцем Мигеля тронет. Витя, который ко мне относился гораздо терпимее, чем мой родной отец, хмуро молчал или просил не пороть горячку. Уж он-то понимал, что ни о каком совращении речи не шло.
Когда начало светать, мы, всё-таки, договорились. Отец оставляет Мигеля в покое и он свободно улетает к себе. Я возвращаюсь домой и сижу до конца лета под домашним арестом, а первого сентября, как приличный мальчик, иду в школу. Я выторговал себе право увидеть Мигеля в аэропорту и посещать тренировки трейсеров. На этом и порешили. Перед уходом я поцеловал Мигеля (отец и Витя синхронно передёрнулись) и попросил у него прощения. Он грустно сказал, что ни о чём не жалеет, и подарил мне один из своих браслетов – такой простой, сплетенный из какой-то травы и нескольких глиняных бусин. Помню, как уходил по коридору гостиницы, к которой привык за эту неделю. Тётка-администратор, всегда провожавшая нас с Мигелем недобрым взглядом, топталась в холле. Меня она знала как переводчика. За небольшую доплату она спокойно закрывала глаза на то, что я несовершеннолетний, а теперь стояла с торжествующим видом. Я обозвал её старой жирной шлюхой. В тот момент я ничего не чувствовал, кроме злости, раздражения и усталости. Мой медовый месяц кончился. Что поделаешь – только так оно и бывает. Понятное дело, будь Мигель знойной блондинкой с огромными сиськами, никто и слова не сказал бы, но он был парнем, настоящим парнем с плоскими коричневыми сосками, упругим прессом, тонкой дорожкой жестких чёрных волос, сбегающих от пупка к паху, недлинным, но толстым обрезанным членом, узкой горячей задницей… шикарным парнем. Страстным любовником и интересным собеседником. Чёрт, у меня не было ни одной причины не хотеть его. Да и у него тоже, я был для него интересным секс-знакомством в русской командировке, приятным и необременительным. Если бы не тупое упорство моего отца, мы бы счастливо разбежались, и он увёз бы в Испанию исключительно приятные воспоминания. Ничего особенного в этом нет, житейская ситуация, но истеричная гомофобия моего отца сделала из этого целую трагедию. По приезду в квартиру он попытался влепить мне пощёчину, от которой я благополучно увернулся, и обозвал меня ****ью. И это человек, чьих любовниц я перестал считать лет с десяти. Я ему даже отвечать не стал, просто заперся в комнате и швырял что-нибудь в стену, едва слышал его голос за дверью. В итоге мы не разговаривали три дня.
Лучше бы мы не разговаривали никогда. О себе и о своей никчёмности я узнал много нового. О том, какое меня ждёт печальное будущее, когда я сведу отца в могилу своими выходками и, разумеется, тут же скачусь на самое дно жизни, потому что сам обеспечивать себя не смогу, и вообще, кому я буду нужен, больной педик. А то, что я заболею, это несомненно, потому что надо было додуматься – лечь под первого попавшегося крашеного извращенца! Объяснить ему, что Мигель не извращенец, что в крашеных волосах у парня нет ничего плохого, и что это я его соблазнил, я просто не смог. Обычное дело. Я давно привык к тому, что у отца в голове стоит какой-то фильтр, который отсеивает понимание некоторых совершенно очевидных вещей. А ведь он не глупый человек, закончил политехнический университет.
Да, я встретился с Мигелем в аэропорту. Он смотрел на меня со страхом и боялся лишний раз дотронуться. В отдалении стоял отцовский водитель и внимательно глядел, очевидно полагая, что Мигель засунет меня в карман и увезёт с собой. Я ещё раз попросил его не держать зла. Дома я долго рассматривал его браслет и думал, что бы подарить взамен. Дешёвый такой браслет, наверняка Мигель купил его за пару баксов в какой-нибудь открытой туземной лавочке во время своих разъездов по миру. Такое носят не для того, чтобы выпендриться и показать, сколько у тебя денег, такое носят просто потому, что это симпатичная вещь. Такое вполне можно подарить случайному любовнику…
Я тоже подарил ему браслет – золотой, в виде толстой плоской цепи с массивной полированной застёжкой, на которой красовалась гравировка – моё имя и день моего рождения. Подарок кого-то из отцовских друзей. Я его всё равно почти не носил. Надо было видеть его глаза, когда он понял, что это золото. Попытался отказаться. «Это слишком дорогой подарок, Макс, мы слишком мало друг друга знали и я не могу…» Я убедил его, что для России это нормально. Кажется, скажи я ему, что тут принято периодически спать на потолке, он бы мне поверил, «загадочная Россия», как же. Мне же просто было стыдно за ту ночь.
Мы стояли в здании аэропорта, разговаривали по-английски и я периодически ловил любопытные и недобрые взгляды. Наверное, мы, всё-таки, выглядели очень эксцентрично – два парня с крашеными волосами, довольно вызывающе одетые, стоят слишком близко друг к другу, да ещё, похоже, за руки держатся. Какой кошмар!
Потом объявили его рейс, он, решившись в последнюю минуту, неловко обнял меня, сунув мне в руку дискету, пробормотал что-то, типа: «Ты был потрясающий, Макс… Я буду помнить тебя», – и навсегда ушёл из моей жизни. На дискете были наши с ним совместные фотографии – вот сколько у меня от него осталось. Фотографии, браслет, сладкие, жгучие воспоминания да ещё его фиолетовые боксёры, которые я, впопыхах, напялил в ту безумную ночь.
Именно тогда я точно решил, чего конкретно и больше всего хочу для себя в ближайшее время. Я хочу учиться за границей. Лучше всего – в Англии. В конце концов, однажды я прожил там почти целый год и прекрасно вписался в тамошний быт. Я не говорю, что это должен быть непременно Оксфорд или Кембридж. Дело не в престижности зарубежного образования. Я просто хочу уехать отсюда, вырваться из-под опеки отца, прекратить эту войну и попытаться как-то пожить по-настоящему. У меня в голове рисовались упоительные картины – я и Спирит, сидим в каком-нибудь пабе в кислотных футболках, пьём пиво, по телевизору крутят футбол и никто на нас не бросается. Спирит обещал, что выбьет из своих на это деньги.
Ну да, как же. Отец уверен, что стоит меня одного отпустить за границу, так я в первые же полгода загнусь от наркотиков и СПИДа. А уж если мы уедем со Спиритом, то первое, что мы сделаем, отъехав от Святой Руси на полкилометра, – это сбежим в Голландию и поженимся. Да, а потом уже загнёмся от наркотиков.
Отец желает, чтоб я учился здесь, под его присмотром. Я должен закончить экономическое или юридическое отделение и попутно врастать в отцовский бизнес, как ракушка в коралловый риф. Я не желаю врастать. Он не желает слушать. Я никчёмный слабак, который только и может, что потакать своим желаниям. Я совершенно не знаю жизни и, вообще, живу в выдуманном мире. Я, вообще, понимаю, какие чувства испытал он, мой родной отец, застукав своего единственного сына в постели с каким-то манерным педрилой? Я ему отвечал, что жизнь я знаю прекрасно, с реальностью контактирую лучше, чем он – давно отставший от жизни закостенелый консерватор, и не ему, человеку, перетаскавшему в дом столько ****ей, что хватило бы на целый бордель, говорить о каких-то чувствах. Весь август и большую часть сентября я боролся с желанием убить себя об стену. Даже парни на тренировках это заметили и Алькатрас, старший в группе, только и делал, что уговаривал меня не рисковать. Очевидно, мозги я себе, всё-таки, растряс, потому что чем иначе объяснить моё согласие на эту авантюру с интернатом, я не знаю. Отец сказал: «Продержишься среди обычных людей хотя бы два с половиной месяца – будет по-твоему», – и я повёлся.
– Ты идиот! Ты полный и абсолютный идиот! – орал на меня Спирит, колотя подушкой. Мы только вернулись из гимназии и я рассказал ему о нашем с отцом споре. – Ты, вообще, понимаешь, куда ты отправляешься? Это не тот интернат в Англии, где ты жил! Поверь, это будет настоящая обитель зла, заполненная маргиналами и дегенератами!
– Англия, – напоминал я ему, – наша совместная учёба в Англии. Лондонская школа экономики и политических наук, к примеру. Как думаешь, твои предки потянут?
– Да потянут, куда денутся… Форслайн, если тебя там убьют…
– Ну, что ты сразу – убьют-убьют, – я снял пиджак и запустил в него, – это, всё-таки, школа, а не зона.
– Ну или не убьют, а… покалечат? – Спирит явно хотел сказать другое слово.
– Слушай, я всю жизнь мог за себя постоять, справлюсь и там. А то, получается, я, и вправду, тряпка.
– Макс, – Спирит тоже снял пиджак и приобнял меня, – ты не тряпка и не слабак. Просто, извини, но есть вещи, с которыми нормальный человек связываться не должен. Как собаки, например.
Собаки были нашей вечной проблемой. Они кидались на нас на заброшенных стройках стаями – дикие, озлобленные, трусливые. Шокер и даже пневматика помогали плохо. Однажды стая загнала нас на двухметровую стену, где мы просидели часа три, пока я вызванивал своего водителя и требовал подмоги.
– Слушай, я решил. Я с этим справлюсь и потом, это ведь не на год.
– А… А когда?
– В октябре и до Нового года.
– Ты свихнешься, – покачал головой Спирит и ещё крепче меня обнял, – и я свихнусь, буду волноваться.
– Чтоб свихнуться, надо нормальным быть хоть немножко, а это явно не про тебя.
– Да ты! – он заулыбался, снова схватил подушку и принялся меня ею душить – в шутку, конечно. Я выкинул из головы мрачные мысли, которые меня и без Спирита одолевали по самое не могу. Побарахтавшись и отсмеявшись, мы сели играть во второй Сайлент-Хилл.
– Вот, примерно, это, – кивая головой на весьма впечатляющих монстров и общую картину запустения на экране, заявил Спирит, – тебя и ждёт.
Спирит, друг, ты был прав.
Страх. Страх и дискомфорт – вот, что я испытываю последние дни. Весь мир превратился для меня в эти чувства. Господи Боже, с чего я взял, что вытерплю такое?
Начать с того, что по приезду меня постригли. На голове остались несколько миллиметров волос. Не знаю, почему меня так это потрясло, наверное, до этого всё казалось игрой, которую в любой момент можно прекратить. Нет. Всё серьёзно. Насколько всё серьёзно, я понял в первые же минуты, когда вышел в коридор. Волна любопытных и злобных взглядов, шёпот и оскорбления. Сначала мне показалось, что я чувствую их физически, потом до меня дошло, что жжение исходит от верхней одежды, отвратительных грубых брюк и тёмно-синей рубашки. Это форма. Форма! О, сколько я от отца слушал лекций на тему: «Вот в наше время у нас была форма и мы нормальные все в школу ходили, а как вас пускают, я бы вообще на улице в таком виде запрещал появляться.» В гимназии, где учились мы со Спиритом, требовали носить костюм только на серьёзные мероприятия, типа контрольных и олимпиад, когда приезжала пресса. Форма! Форма!
А потом был разговор с этим жутким типом Комнином. И я благодарил всех богов, каких только вспомнил, что догадался надеть туфли с тайником в каблуках. И взять с собой денег как можно больше. Я откупился от этого чокнутого психа, а то, что он страшный психопат, я понял сразу. Помню, однажды к отцу пришёл человек с таким же взглядом. Мой отец любит поорать, но тогда он был тих, любезен и я по голосу понял – он боится. Дело было поздним вечером, я стоял и подглядывал. Мужчина с седыми волосами и глубокими залысинами, внешне ничем не примечательный, сидел в кабинете за столом, а мой отец бегал вокруг него, как официантка. Налил ему водки. Подал пепельницу, хотя не выносит, когда дома курят. Открыл сейф и достал несколько пачек денег – много, очень много и папку. Мужчина на ощупь пересчитал купюры, заглянул в папку, кивнул и убрал всё в свой чемоданчик. И ушёл. Я слышал, как отец желал ему удачи и никогда, ни до, ни после, не слышал у него в голосе такого страха. Перед тем, как дверь закрылась, я поймал его взгляд – и примёрз к месту. Странный, неописуемый взгляд тускло-голубых глаз и гримаса, словно и мой отец, и я для него так, раздражающая обстановка. Мне было всего двенадцать тогда, но я запомнил его на всю жизнь, достаточно, чтобы потом, через несколько лет, узнать на экране телевизора в передаче о «Белом Лебеде». Он мелькнул на несколько секунд, идущий по коридору, невысокий, тощий, уже совсем без волос, с двумя охранниками по бокам, с заведёнными за спину руками, и камере удалось выхватить его лицо. Тот же взгляд. Я тогда подумал, что хорошо, что этот человек больше никогда не выйдет на волю. И знать не хочу, какие там у моего отца были дела с профессиональным киллером, за что он ему заплатил. Да, наверное, я иногда трус, но человека с таким взглядом глупо не бояться. Но чёрта с два, чтоб мне никогда больше в интернет не выйти, если я покажу, что боюсь. Собакам тоже нельзя показывать свой страх.
А они здесь гораздо хуже собак. Злобное, ограниченное, завистливое стадо. У них нет никаких интересов, они ничего не читают, ничего в жизни не видели и ни к чему не стремятся. Их кругозор ограничен тем, что они видят перед собой. У всех мозги повёрнуты на почве подавляемых сексуальных желаний и за это они ненавидят меня тоже. У большинства лица, как у питекантропов. Дегенераты.
Только один не такой как все, только один здесь заслуживает того, чтоб считаться нормальным человеком. Он умён, приятен в общении и, чего молчать, хорош собой. Тонкие черты лица, большие карие глаза, изящная фигура и блестящие каштановые волосы, которые, даже коротко подстриженные, кажутся пышными. Зовут его Игорь и он сосед этого придурка Комнина.
С Игорем мы сдружились на второй же день, когда я немного пришёл в себя и смог начать воспринимать реальность. Я разглядел его в столовой на завтраке. Столовая – ещё одно доказательство того, что я где-то в преддверии ада. Шум, кошмарный запах, липкие столы, которые протирают полусгнившими тряпками и, главное, еда. Не знаю, из чего её тут готовят, но я заработаю себе рак, если буду так питаться дольше трёх месяцев. На завтрак дали молочную лапшу с пенкой и кусок хлеба с чем-то, что изображало масло. И стакан с так называемым «кофе». Эта жижа в стакане – оскорбление благородного напитка.
Однако еда – это полдела. Нужно было с ней ещё куда-то сесть. Я вспомнил вчерашнее предупреждение о том, что уже налитое брать не стоит. На мой взгляд, эту лапшу вообще брать не стоит, но я вчера практически ничего не ел целый день. Так что вспоминаем блокадный Ленинград, отключаем вкусовые рецепторы и вперёд. Но куда мне приткнуться тут?
– Садись с нами, – бросает мне мимоходом Стас, – вон туда.
Вон туда – это небольшой стол, за которым я замечаю того самого парня, который вчера стоял на стрёме, пока мы с Комнином обговаривали мою неприкосновенность. Наконец, сажусь и пытаюсь найти в себе силы съесть хоть ложку. Есть надо. В то же время разглядываю компанию, к которой я вчера, в некотором роде, ухитрился присоединиться. То, что за столом сидит одна компания, понятно сразу. Как я пригляделся потом, рядами тут рассаживаются только дети помладше. Несколько столов занято под то, что, если бы речь не шла о моих ровесниках, можно было бы назвать группировками. Так, один стол, побольше нашего, занят исключительно парнями с кавказской внешностью. Кажется, насчёт них меня предупреждали. Ещё один – в основном, парни помельче, очень шумные, среди которых выделялись близнецы с удивительно невыразительными лицами. Один столик был оккупирован девушками. Вообще, присмотревшись, я заметил, что девушек гораздо меньше – как минимум, раза в три. Занятно.
Компания как компания. Сам Стас, высоченный парень со странным взглядом и резковатыми, тяжелыми чертами лица. Сложно сказать, что именно делает его таким неприятным – наверное, какая-то совершенно особая мимика. Что-то есть немного неправильное в том, как он улыбается, что ли. Криво, зло. Нос сломан, левая бровь рассечена. Кожа, вроде, светлая, но, при этом, какая-то сероватая, что ли. Так же и волосы – то, что называется пепельный блондин, причём, тут главное слово – пепельный, такого тусклого цвета, как будто, и впрямь, по ним пепел растёрли. Глаза… я вчера прямо в ступор впал, когда увидел. Я видел несколько готов, которые надевали себе линзы с подобной расцветкой, но у него это природное. Интересно, а со зрением у него всё в порядке? Может, он дальтоник или что-то в этом роде?
Рядом с ним примостилась маленькая, худенькая девушка. Единственное, что в ней есть выдающегося – это длинные, вьющиеся мелкими колечками золотистые волосы, на половине длины собранные в небрежный хвост. Спирит так делает. У неё очень маленькие ладони, и когда она кладёт свою руку на стол рядом с рукой Стаса, она кажется совсем детской. Это его девушка, что ли? Ой-ой…
Парень, которого Стас при мне назвал Вовчиком. Качок, сразу видно. Волосы бледно-рыжие, веснушки начинаются где-то на лбу и спускаются по шее вниз. Наверняка, у него в веснушках вся спина до поясницы. Лицо спокойное, видно, что ему всё параллельно. Рядом с ним – темноволосый парень с квадратным лицом, огромным количеством прыщей и сонным взглядом, тоже изрядно накачанный. Пара школьников помладше, которые сели за стол с таким видом, словно их, как минимум, к королевской трапезе допустили. И он.
Его я рассматривал дольше всех. Ну, чувствителен я к мужской красоте, а он красив, как-то утончённо красив. Но дело даже не в красоте, а в одухотворённости лица. То, что меня безумно привлекает в Спирите, то, чего не хватает всем, сидящим за этим столом. Я должен как-то наладить с ним общение и узнать, не ошибся ли я.
Позавтракать я так и не смог. Эта проклятая лапша похожа на червяков. Чай с хлебом и всё. Присмотревшись, я заметил, что поевшие старшеклассники бросают свои тарелки на столах и уходят – видимо, показывая, что никто им тут не указ. Что ж, я постараюсь не отстать от коллектива. Понять, какие правила действуют за столом, оказалось несложно – все, кроме девушки, должны поесть до того, как поест Стас. Это стало понятно, когда младшеклассники, бросив в его сторону панический взгляд, принялись давиться чаем. Потом все ждали, когда поест девушка, и только потом встали. Что ж, завтрак состоялся. Есть хотелось просто безумно. Дома осталась коробка с французскими мюсли, творог, зерновой кофе, который я варил себе сам в керамической турке. Бекон, тунец, хлеб с травами – всё это осталось там. Ничего, день простоять и ночь продержаться, и Англия ждёт меня.
Шуточки о том, что с утра мне заменило завтрак, я постарался проигнорировать. Как бы я сейчас хотел, как и Мигель, не знать русского языка! Как бы я хотел вообще сейчас быть не здесь!
Краем глаза я отметил летящую в мою сторону ложку. Кидал кто-то явно криворукий, в меня бы она точно не попала. Поймал я её чисто машинально. Раздался крик «Апорт!», но я про это тут же забыл.
– Спасибо, – голос был негромкий, приятный, – по-моему, это летело, скорее, в меня.
Да, это был тот парень, что привлёк моё внимание за столом.
– Да ничего… – я рассеянно покрутил ложку в руках, глядя на него.
– Брось тут и пошли, пока кому-нибудь не пришла в голову светлая мысль кидаться ещё чем-нибудь. Стас уже свалил.
– Ага… – я никак не мог придумать, что бы ему сказать. Кидать ложку на пол было не очень приятно, поэтому я подошёл к ближайшему столу (сидящие там шарахнулись от меня, как от прокажённого) и быстро положил. Парень печально посмотрел из-под длинных ресниц.
– Надо было кинуть. Игорь. Меня зовут Игорь.
– Ну, а я…
– Макс, знаю. Пошли скорей отсюда.
Жаль, что я не приучен вести дневник. Странные были бы это записки.
Ешё один день. Тоска. Страх. Дискомфорт. На уроках сижу, гляжу в потолок. К доске меня не вызывают – едва я начинаю что-нибудь говорить, какой-нибудь долбоёб начинает кукарекать. Уроды. Завистливые уроды. Да какая разница, я, всё равно, знаю больше их всех вместе взятых. После уроков делать нечего. Библиотека тут отстойная. К телевизору не пробиться. К приставке тоже, да и смешно смотреть на это убожество после моих драгоценных Иксбокс и Плейстейшен. Да и вообще, из комнаты выходить не хочется. Комната… Эта конура, выкрашенная тускло-зелёной краской – моя комната! Этот узкий, короткий, скрипучий катафалк – моя кровать! Здесь даже окна стеклянные, а рамы деревянные, покрытые растрескавшейся грязно-белой краской. И провода от выключателя выпирают из стены, как вены у покойника. Господи, дай мне сил всё это перетерпеть.
Перетерплю. Обязательно перетерплю. Я что, хуже этих дебилов, которые здесь годами живут? Хотя им, конечно, пофигу. Эти не отличаются ни чувствами, ни воображением. Им всё прекрасно. Но я сильный. Отец не прав, я не тряпка. Я умею давать сдачи.
И я её даю. Какой-то урод толкает меня в коридоре. Чёрта с два, не с моей координацией! Хватаю его за плечо, бью локтем под дых и убегаю, съезжаю по перилам. Нас не догонят!
Мою руки после туалета. Стараюсь не заходить туда один, но природе не прикажешь. Хлопает дверь, оглядываюсь. Один из близнецов Евсеевых, который из них – Толя или Вася – не могу различить. Игнорирую его, ожидая очередных малограмотных синонимов моей ориентации. Но он ничего не говорит, вместо этого вдруг хватает меня за воротник и пытается затащить в туалетную кабинку. Выражение лица у него какое-то совершенно бессмысленное. Отдираю его липкие руки от себя и понимаю, что он возбуждён. Грёбаный извращенец!
– А ну, не рыпайся, – хрипит он мне в ухо. От него пахнет дешёвым табаком, нечищенными зубами и немытым телом, – ты же сучка, тебе понравится…
– Сам сучка! – выворачиваю ему запястье, меня трясёт от отвращения. Чувствую, как липкая ладонь скользит по моей шее, пытается зажать рот. Пинаю его в пах и с ужасом вылетаю из туалета.
*****. ****ь. *****. Не люблю материться, но сейчас хочется облегчить душу.
– Это, наверное, Толик был, – говорит мне Игорь, когда мы стоим перед обедом за школой. Тут курят, вся земля толстым слоем усыпана бычками. Вот почему бы не поставить сюда урну? Я особо не курю, берегу дыхалку, но сейчас мне надо как-то отойти от стресса. Сигареты я с собой взял больше из подсознательного отождествления интерната с зоной, взял целый блок (полночи распечатывал пачки и укладывал сигареты в потайной отдел чемодана) и не ошибся. Стас у меня постоянно их стрелял с таким видом, как будто я – табачный автомат.
– Толик, говоришь? – я достаю из кармана изрядно засаленную пачку, которая выполняет роль портсигара.
– Ага… Он это дело любит, урод, – Игоря передёргивает, – к тому же, он совершенно безмозглый. Только и может, что перед девятиклассниками выпендриваться. Вообще не понимаю, зачем этих двух перевели в десятый класс. Предки, небось, постарались…
– И кто ещё так может полезть? – я затягиваюсь. Хааа, давно не курил и сейчас организм медленно вспоминает, как это – терпеть горький дым в лёгких. Кха-кха…
– Да больше никто, наверное, – Игорь ковыряет стену и смотрит куда-то вдаль, – то есть, так, в принципе, много кто, но… Дай затянутся? – вдруг просит он меня. – Я так особо не курю, чтоб не привыкать…
– Не брезгуешь? – ловлю его взгляд. – А как же «опущенный» и вся фигня?
– Плевал я на понятия, это всё для идиотов, которые спят и видят себя в тюрьме.
– Да ладно? – я протягиваю ему сигарету. Он затягивается, выдыхает, а у меня слегка колет в сердце – я вспоминаю себя и Спирита, как мы тоже вот так курили одну сигарету на двоих. Беру обратно, слегка касаясь его пальцев, но он не дёргается и вообще, похоже, думает о чём-то своём.
– А вот Стас узнает? Ты же с ним в одной комнате живёшь, да?
– В смысле?
– Ну, как же, куришь одну сигарету, – я подбираю слово пообидней, – с «петухом», а он же тут авторитет…
– А, ты в этом смысле… Стас по понятиям не живёт. Он их презирает.
– Да? – я удивляюсь. Надо же, никогда бы не подумал.
– Да… Он, щас, погоди, как же он говорил… А, типа, понятия – это для тех, кто сидел и гордится этим. А таким гордиться могут только неудачники. Потому что, раз тебя посадили, значит ты попался. А нормальный человек прежде всего должен думать о том, чтобы не попасться.
– Ничего себе рассуждение! Нормальный человек вообще не должен совершать преступлений, – я докурил и посмотрел, куда можно деть окурок. Получается, никуда. Это что, принцип данного заведения – «бросай на пол»? Тушу его об стену и кидаю к остальным.
– Знаешь, нормальный человек – это одно, а Комнин – это совсем другое. И он, обычно, не попадается. Пошли на обед, я тебе расскажу, как мы…
И он рассказывает. Про ос в кабинете директора. Про разгром в медпункте. Про отравление комиссии (вот тут я посмеялся, все эти пафосные взяточники бесят меня неимоверно). Про мальчика в вентиляционной шахте в женском туалете. Много про что. Вещи, которые человек будет делать, когда у него много времени и злости. Действительно, где Стас и где нормальный человек!
– Зачем? – спросил я его потом. – Зачем такое вытворять?
– Ну, – Игорь отводит глаза, – понимаешь… Тут все такое творят. Ну, может, не совсем такое, у кого на что воображения хватает. К этому привыкаешь. Я тут уже второй год, всё-таки. Вот, курить начал, материться… И потом, знаешь, иногда это просто забавно.
Да уж, забавно.
Дни теряются у меня в голове. Я постоянно смотрю на календарь, но уже, кажется, не верю в него. Я деградирую на глазах. Я приспосабливаюсь к обстановке, улавливаю ритм здешней жизни. Он подчинён какой-то безысходной злости, выражаемой через агрессию и неестественную озабоченность. Людям не о чем говорить между собой, они только попеременно оскорбляют друг друга и шутят на пошлые темы. Как хорошо, что есть Игорь, с которым можно пообщаться. И да, приходится это признавать: хорошо, что есть Стас. Хотя он, конечно, полный шизик.
Утро, умывальня. Вода течёт холодная. Кто-то чистит зубы, кто-то пытается засунуть голову под кран. Брызги, мат, лужи на полу. Смотрю на себя в узкое, мутное зеркало – у меня круги под глазами. Стас бреется, корча себе страшные рожи. Рядом с ним тот самый прыщавый парень, которого, как я узнал, все зовут Рэем, тихо ругается – порезался. Спасибо моей азиатской части крови, мне бриться почти не надо.
– Зацените, чо у меня, – толстый, рыхлый парень демонстрирует всем тюбик с зубной пастой – «Аквафреш», по-моему. – Мне из дома мамка передала!
– Да ладно, – Стас смывает с себя остатки пены и поворачивается, – ну-ка, покажь?
– Ага, щас, это мне привезли.
– Ты что, Пыря, – Стас медленно подходит к нему, – жалко тебе для меня пасты?
– Да, жалко. Нахуй отвали, Комнин! – в голосе толстого прорезаются плаксивые нотки. Я озираюсь – все оторвались от своих дел и с любопытством смотрят.
– Так, значит, мамочка приезжала, да? – продолжает Стас. – И небось, и жратвы привезла сыночку? А ты и не поделился ни с кем, конечно, опять закрылся в туалете, около параши всё сожрал!
Все вокруг смеются. По затравленному взгляду толстяка, которого Стас назвал Пырей, мне стало понятно, что всё, действительно, так и было, более того – это была одна из его самых постыдных тайн.
– А ты из помойки ешь, а, Пыря? – продолжает Стас. – Или что ты там вчера делал? Что, прикиньте, пацаны, сижу я вчера, курю, смотрю – Пыря наш тихонечко так к мусорным бачкам крадётся… Что, объедков в столовой не дают?
И снова смех. Парень краснеет и, набычась, смотрит на Стаса.
– Сам ты, – визгливо начинает он, – из помойки ешь! Потому что тебе, вообще, ничего никто не привозит, мудак! Завидно, да?
– Знаешь, а мне всегда хотелось посмотреть, как устроена такая зубная паста, – Стас неожиданным быстрым движением выхватил у толстяка злополучный «Аквафреш». Тот кинулся на него, но одним ударом был отправлен на пол, в лужу. Смех. В руке у Стаса появился крохотный ножик с лезвием не длиннее спички. С лицом доктора-вивисектора Стас начал полосовать несчастный тюбик. Толстяк взвыл. Трёхцветная паста выскользнула на мокрый кафель и легла там, как абстракция на тему триколора. Все смотрели с жадным интересом и я, признаюсь, тоже. Никогда не приходило в голову просто взять и посмотреть, как устроен такой тюбик, и теперь я с любопытством разглядывал короткую трубочку, которую Стас демонстрировал всем желающим. Пыря шмыгал носом.
– Пыря, ты что, плачешь? – Стас улыбнулся. Криво так, правый угол рта не двинулся, зато слева обнажился клык, криво наползающий на другие зубы. – Пасту жалко, что ли? А ты с пола собери, ты же не брезгливый. Или может, с тобой поделится кто, сплюнет тебе на щётку. Или может, мамочка, – это слово Стас выговорил с отчётливым отвращением, – ещё привезёт.
Смех не стихал. Толстяк поднялся, всхлипывая и злобно глядя на моющего руки Стаса. Кто-то размазал по полу триколор, кто-то окунул в него палец и принялся писать на зеркале «Пыря лох». Я, на всякий случай, прикрыл рукой свою японскую зубную пасту, пока Стасу ещё чего-нибудь не захотелось выяснить. Стас с Рэем уходят и я вижу, как многие пялятся на него с откровенным восхищением. Уроды. Быстро сбегаю, пока никто не решил побыть героем за мой счёт.
Может кто-то спросит, почему я не заступился за толстяка? Конечно, это было отвратительно. Бедный мальчик явно страдает булимией или чем-то в этом роде, а здешняя кормёжка доведёт до депрессии кого угодно. И, вряд ли, он действительно намеревался оскорбить других, хвастаясь своей зубной пастой. Но… Но, во-первых, кто он мне? Никто. Может, я бы заступился за Игоря, хотя бы ради того, чтобы подружиться с ним поближе, но за какого-то неизвестного мне Пырю? Во-вторых, мне совершенно не хотелось оказаться на его месте, я не для этого отдал Стасу почти пять тысяч и целую кучу сигарет. В-третьих… Что-то подсказывает мне, что, окажись я на месте Пыри, он бы смотрел на это с жадностью и восхищением и провожал бы Стаса до двери почтительным взглядом.
А Стас – псих. Да ещё и с ножиком. Я так и не понял, где он его прячет, – похоже, что в ботинок засовывает. Это подсказывает мне интересную мысль и я креплю чехол для смартфона на лодыжку. Удобно и не видно, и всегда с собой.
Я адаптируюсь. Вчера звонил отец, ехидно спрашивал, как я тут. Я твёрдо ответил, что со мной всё в порядке и забирать меня не надо. Разговор происходил в кабинете директора и этот урод с обвислой рожей так хитро на меня поглядывал, словно ждал, что я заплачу. Хер тебе!
Я слушал голос отца и представлял себе, как он сидит у себя в кабинете, представлял его огромный стол из тёмного лакированного дерева, малахитовый органайзер, который мне всегда казался безумно безвкусным (таким только голову проломить назойливому кредитору), глубокое кожаное кресло на колёсиках… Всё бы отдал, чтобы перетечь туда по телефонным проводам, только никому об этом не скажу. Я сильный!
Пишу Спириту. Описываю ему свою комнату (три на пять, зелёная краска, две кровати, на одной, скрючившись, сплю я сам, на другую бросаю вещи, тумбочка с отваливающейся дверцей и унылый шкаф с обломанными крючками). Описываю ему здешних обитателей, старясь, чтоб выходило смешно, а не страшно. Рассказываю про здешнюю еду, не могу сдержать жалоб. Он мне отвечает. Говорит, чтоб я всё бросал и удирал оттуда. Нет, отвечаю я ему. Я выдержу. Смотрю на его фотографию на экране смартфона и тоскую. Хочется услышать его голос, но мобильная связь здесь не ловит. Как хорошо, что у меня спутниковый интернет. Боже, храни компанию Нокиа!
За окном темно и холодно, ветер бьёт в стекло и оно тихонечко поскуливает. Стеклянные пластины наезжают одна на другую, и в этот промежуток я втолкнул вырезанную из журнала чёрно-белую фотографию Роберта Смита. Смотрю на неё и вспоминаю шикарные плакаты у себя в комнате – The Cure, Duran Duran, Sonic Youth, Агата Кристи (с автографом) и прочие. Если поеду в Англию, заберу их с собой. Нет, я, всё-таки, привыкаю. Всё не так уж и плохо. Тем более, есть Игорь.
Зря я не веду дневник. Здешний быт отличается интересными тонкостями, свойственными только этому месту. Некоторые я замечаю сам, на некоторые мне указывает Игорь. Чувствую себя белым человеком в племени каннибалов, зарисовывающим дикарскую свадьбу.
Например, здешнее подчёркнутое пренебрежение к аккуратности. Бросать бычки, не уносить за собой посуду, оставлять грязные следы на полу и разливать воду – в порядке вещей. Убирать за собой все, принципиально, отказывались, мотивируя это тем, что здесь есть уборщицы, им за это деньги платят. Кстати, некоторые старшеклассники (в основном старшеклассницы) за плату помогали уборщикам, но отношение к этому было крайне насмешливым.
Или, к примеру, душ. Идти в душ в группе, сформированной начальством интерната, тоже было западло. Те, кто постарше, ходили в душ своей компанией, примерно так же, как и садились в столовой. Стас лаконично мне сообщил, что в душ я, непременно, должен ходить с ними, иначе мне конец. Я поморщился. Мыться в толпе? Душ – дело интимное. Я даже со своими любовниками принимал его редко, ну, разве что, за исключением Спирита, с которым моюсь вместе лет с четырёх.
– Не ходи один, – предупредил меня Игорь, – подкараулят и изобьют. Да ещё свяжут и бросят под холодной водой. Или вообще, – он изобразил сжатым кулаком и двумя пальцами недвусмысленное движение, заставившее меня поёжиться. Воспоминания о Толике Евсееве и его вонючем дыхании были весьма яркими.
– А могут? Это же преступление!
– Ага, – невесело улыбнулся Игорь, – только хрен ты чего кому докажешь потом. Я, когда сюда только приехал, как-то сунулся в душ не пойми с кем…
– Оооо, – мой ужас, видимо, отпечатался у меня на лице, потому что Игорь торопливо продолжил:
– Нет, ничего такого со мной не сделали, просто зажали и… Мерзко, короче. А вот тебя – вполне, просто за то, что ты…
– Не такой, как они, – закончил я за него.
– Да, тут, если ты не такой, ты должен это либо скрывать, либо быть достаточно сильным, чтоб никто и пикнуть не смел. Как Стас.
– Стас? Да он тут самый типичный!
– Ты не прав, – вступился за него Игорь, – Стас совсем не такой… Не знаю, только он… Да ты к нему присмотрись, поймёшь. Только, – он улыбнулся и я отметил, какая у него милая, обаятельная улыбка, – не присматривайся в душе.
Впечатлений в душе мне хватило. Когда знаешь, куда смотреть, можно увидеть немало интересного.
В душе тоже есть свои тонкости. Так, например, по какой-то молчаливой договоренности, мытьё происходит в две смены. Причём, мыться в первую смену считается престижней. Вторая смена сидит и караулит вещи. Первая смена возвращается, вытирается и уходит, задача второй смены – помыться в этот срок, чтоб не оставлять свои вещи без присмотра. Защёлка на замке в душе сломана.
– У Стаса компания небольшая, – поведал мне Игорь незадолго до первого похода в душ, – с ним безопасно, но скучно.
– Скучно?
– Ага. Стас не любит развлекаться в душе. Избить кого-нибудь, если мешается, а развлекаться – нет.
– Развлекаться? В смысле? Игорь посмотрел на меня как на идиота.
– А как, по-твоему, пацаны в душе развлекаются? Некоторые даже девочек убалтывают с собой ходить, особенно Азаев это любит. Некоторые, – Игорь скривился, – друг другом обходятся. Стас такого не допускает.
– Наверное, потому что его изнасиловать пытались? – догадался я.
– Кто знает…
В итоге в душе мы оказались в таком составе: первая смена – это сам Великий и Ужасный, Игорь, Вовчик и Рэй, затем я, парень, которого называли Танкистом и те двое малолеток, которые садились к нам за стол, Пашик и Яшик, как их все называли. Эти двое смотрели на меня с сакральным ужасом, особенно Паша. Он прямо взглядом мою тату ел. Я его подразнить решил, медленно провёл по ней пальцем, облизнулся и спросил: «Нравится»? Парень сделал огромные глаза и заорал на всю душевую, что я к нему пристаю. Стас крикнул в ответ, что прибьёт меня на месте. Я ответил, что просто пошутил, и вообще, не сдался мне этот тощий дрыщ. Паша, кажется, обиделся – не то на дрыща, не то на «нафиг не сдался». Вообще, парни посматривали на меня, как на какое-то инопланетное чудо. Ну, чего они ждут? Я ничем от них не отличаюсь физически. Сам я тоже присматривался, больше из любопытства, чем строя какие-то планы. У Вовчика, как я и полагал, веснушками было покрыто всё тело. Веснушками и короткой рыжеватой шерстью на руках, ногах и пояснице. Мда, однако. Как хорошо, что на мне ничего не растёт. Сделал бы он себе эпиляцию, что ли, может я и соблазнился бы даже. Стас без одежды выглядел ещё более впечатляющем, чем в ней. Странное он производит впечатление – массивное и, в то же время, гармоничное. Соразмерное. Впрочем, красивым я это бы не назвал. На спине и плече я заметил у него два белых параллельных шрама. Интересно, сколько ему лет? Девятнадцать, не меньше. Небось, сидел по два года в одном классе. Рэй с Танкистом ничего особенного из себя не представляли, мускулы их не дотягивали ни до Вовчиковых, ни до Стасовых, а у Рэя тело, как и лицо, было обсыпано яркими, до крови расчёсанными прыщами. Дольше и чаще всего мой взгляд задерживался на Игоре. Чёрт, а он, и впрямь, в моём вкусе. Хрупкий, невысокий, кожа тёплого оттенка с ещё толком несошедшим загаром. На плече у него я заметил две родинки, вот именно такие – маленькие, плоские, тёмные – мне безумно нравятся. Игорь, идя к кабинке, тщательно кутался в полотенце, ему явно было неуютно. Как и мне.
Зато, кто не испытывал никаких стеснений – так это Вовчик со Стасом. С Вовчиком всё понятно, я подозреваю, что большинство спортсменов тайные эксгибиционисты, а Стас просто слишком непрошибаем, чтоб испытывать нечто вроде стеснения.
И вообще, я увидел много всего интересного. Рэй сказал, что у него кончился гель для душа и Вовчик предложил ему свой. Но не протянул, как следовало бы, а оставил на полочке в кабинке и Рэй втиснулся туда и, пожалуй, стоял там на несколько секунд больше, чем следует. Стас, торчавший под душем дольше всех, наконец, вышел и потянулся, стряхивая капли воды. Вовчик заметил мимоходом: «К тебе тут какая-то бумажка прилипла», – и снял её с плеча, и ладно бы просто снял – накрыл ладонью и смахнул – опять же, медленней, чем нужно. Я заметил, как Танкист слишком сильно расправил плечи и выпрямил спину, явно пытаясь копировать не то Вовчика, не то Стаса, однако ему явно было не вполне уютно голышом. А вот Игорь, наоборот, судорожно заматывался в полотенце и, одеваясь, старался извернуться так, чтобы демонстрировать как можно меньше обнажённого тела, к моему сожалению. Я заметил жадные, восхищённые взгляды Паши, которые он, мелкий и костлявый, бросал на Стаса и его странное движение рукой, когда Вовчик смахивал у того с плеча соринку. «Интересно, а они сами отдают себе отчёт в том, что творят?» – задумался я, стоя под душем. Вода текла вяло, была не особо горячей, да и пахла неприятно. Я тщательно намыливался, вдыхал непривычный мне запах дешёвого шампуня (отец специально купил, чтоб я, якобы, не выделялся и теперь я понял, что смысл в этом есть, хотя запах этот мне будет ненавистен на всю жизнь) и думал, что мне, и впрямь, повезло, что Стас не питает любви к душевым развлечениям. Я бы справился с Пашей и Яшей одновременно, справился бы с Танкистом, с Рэем (впрочем, тут результат был бы сомнительным), но хрен бы вывернулся от Вовчика и Стаса. Интересная у него компания – ребята разной степени прокаченности без проблеска интеллекта и среди них – Игорь. И как он терпит это общество недолеченных спортсменов? Впрочем, альтернатива, видимо, более безрадостна.
После душа я получил от Стаса подзатыльник и заявление: «Нехуй в душе ****ство разводить.» Я попытался объяснить, что просто пошутил, и получил краткий ответ: «И шутить так нехуй.» У него явно проблемы.
После отбоя, пытаясь согреться, лежал под двумя маленькими и тонкими одеялами (второе я утянул с соседней пустой кровати), слушал Lacrimosa и вспоминал Спирита, нашу с ним последнюю встречу.

…

… Отец не любил Спирита, полагая, что он плохо на меня влияет в смысле нравственности. Его родители полагали, что я плохо влияю на Спирита, правда, больше в смысле денежном, прививая ему привычку жить не по средствам. Глупости какие. «Влиять на Спирита» – это оксюморон. После случая с Мигелем отношение к Спириту у отца испортилось окончательно (тот упорно не говорил, где я) и появляться ему здесь было категорически запрещено. Но он, всё равно, пришёл. Обманул консьержку и пришёл.
– Значит, ты разносишь пиццу, – я, улыбаясь, рассматривал форменную кепочку. – Где ты взял всю эту амуницию?
– У Люка, он там работал некоторое время. Господи, вахтёры смотрят на курьеров сквозь пальцы. Видят только форму. Интересно, а если бы я был террористом?
– Ты был бы единственным террористом в мире, который, идя на задание, слушает Lacrimosa. Пожалуй, я загружу себе несколько песен.
– Давно пора. Это одна из самых прекрасных групп в мире. Съедим пиццу?
– Потом, – я глядел на Спирита и понимал, что не увижу его почти три месяца. В пятом классе я почти на год уезжал в Англию и, хотя мне там было безумно интересно, не было и дня, чтоб я не вспоминал друга. Я писал ему каждые два-три дня и с нетерпением ждал ответных писем. А ведь тогда мы не были так близки, как сейчас. Наши чувства ещё спали, наша дружба была просто дружбой.
Спирит так красив… Длинные, вьющиеся тёмные волосы доходят до середины спины и всегда выглядят нерасчёсанными. На лице всегда какая-то потусторонняя мечтательность, но улыбка хитрая и жесткая – Тёмный Арлекин, прямо как с лейбла его любимой группы. Глаза у Спирита тёмно-серые, прозрачные и глядеть в них можно бесконечно. Мы давно уже не любовники, у него своя жизнь, у меня своя, мы друг друга никогда не ревнуем и не осуждаем, но, всё равно, он мне слишком близок, он часть моей жизни. Ещё ни один человек, кроме него, не вызывал во мне чего-то большего, чем просто влечение и интерес. Я не верю в существование любви, это дешёвая сказка для житейской рутины, но Спирит – он для меня больше, чем другие. После Мигеля у меня никого не было и желание вспыхивает снова, когда я вижу, как Спирит распускает волосы и откидывает голову назад. Сажусь рядом и оттягиваю воротник дешёвой футболки с логотипом какой-то пиццерии, чтоб увидеть ямку между ключиц. Целую её и он вздрагивает, замирает.
– Всё потом, – шепчу я, – отца не будет ещё три часа…
Он понимает, ему не нужно ничего говорить, объяснять, подсказывать. Мы целуемся жёстко, страстно, я то уступаю ему, чувствуя его язык у себя во рту, то перехватываю инициативу. Стягиваю футболку, валю на кровать, прижимаю его запястья к шёлковому покрывалу, отрываюсь от губ, веду языком дорожку по шее вниз, постоянно прикусывая бледную, прохладную кожу. Прихватываю зубами уже затвердевший сосок и Спирит стонет – боже, как давно я не слышал этого, забыл, как меня это заводит – эти его стоны, этот его полуоткрытый рот, когда он подчиняется мне, моим ласкам. Продолжаю целовать его соски, спускаюсь ниже, обвожу языком пупок, он снова вздрагивает, как будто его током прошибает – дааа, ты так любишь, я помню… Начинаю расстёгивать ему джинсы. Тут он приходит в себя и теперь он сверху – раздевает, ласкает меня. Это стало камнем преткновения в нашем сексе – я хотел доминировать, он тоже. Иногда я ему это позволял, только ему одному. Но сегодня всё будет по-моему. Даю ему стянуть с себя джинсы вместе с трусами, хватаю за волосы и недвусмысленно тяну вниз. Ловлю взгляд и понимаю, что он согласен. Улыбка – хитрая, слегка безумная – и его губы накрывают мой давно стоящий член. «Даааа», – шепчу я, чувствуя его язык, медленно скользящий от основания до самой головки. Спирит потрясающе делает минет, а мне он его делает почти с четырнадцати лет и знает, как сделать так, чтоб я выбросил из головы все печальные мысли и изгибался, цепляясь одной рукой за покрывало, другой впиваясь в его роскошные волосы. Да, ещё, ещё… Э, нет, я знаю, чего ты, коварный хитрюга, добиваешься. От полной программы ты сегодня никуда не отвертишься! С сожалением отрываю Спирита от себя, поднимаюсь, обнимаю, целую его в губы, в шею, прикусываю ключицы, опутываю сетью лёгких, жгучих ласк, наконец, расстёгиваю джинсы и стягиваю, бросая подальше. Он лежит подо мной, такой красивый, стройный, бледный, ещё более бледный на моём блестящем тёмно-красном покрывале, с разметавшимися тёмными волосами, с припухшими губами, с потерянным, мечтательным взглядом, уже совсем распалённый, готовый мне отдаться… Хотя дома мне редко удаётся заняться сексом, презервативы и детское масло, заменяющее мне смазку, я всегда держу возле кровати. Втискиваю в него сразу два пальца, он вздрагивает уже от дискомфорта, но не сопротивляется, на сегодня он признал моё главенство. Подожди, подожди, мой хороший, я тоже помню, где и как сделать тебе хорошо… И вот, наконец, он вздрагивает уже от удовольствия, начинает сам подаваться навстречу моим движениям. Сейчас-сейчас... Надеть презерватив – три секунды. А помнишь, как мы учились надевать его вместе с тобой, помнишь, как это было давно – и стыдно, и сладко? А сейчас ещё лучше, ещё слаще, потому что ты для меня – мой друг, такой узкий, такой горячий, такой послушный, ты редко таким бываешь, ни с кем, только со мной, ты же больше ни для кого не раздвигаешь ноги, открывая доступ к самому сокровенному, никому больше не поддаёшься так, да? Я нахожу нужный ритм и мир исчезает, остаюсь только я и он, слившиеся в одно счастливое безумие. Я кончаю первым, выхожу из него и, не давая ему опомниться, опускаю лицо между его, по-прежнему широко разведённых, ног. Он уже близок, он уже готов и я подарю ему оргазм – сладкий, ошеломительный – я могу. Беру напряженный член в рот, заглатываю поглубже и, в то же время, пальцами вновь нахожу внутри него заветную точку. Несколько сильных, резких движений губами – и Спирит хватает меня за волосы, вдавливая член до самого горла и кончает со стонами, всхлипом и моим именем – «Мааакс…», господи, как давно я этого не слышал от него, вот этого самого страстного шёпота, господи, как мне нравится, когда любовник шепчет моё имя в момент оргазма, это значит, что в этот пронзительный миг для него существую только я… Это так восхитительно, так интимно. Так же, как дать кому-то кончить себе в рот. Обычно я такое редко позволяю и, тем более, не глотаю, но это же Спирит. С ним я даже презервативом не всегда пользовался.
Некоторое время мы лежим, обнявшись, отдыхая. Спирит молчит, только улыбаясь, смотрит мечтательно и на меня, и сквозь меня, перебирает мои волосы.
– Но ты не думай, – наконец говорит он мне, – привыкать к таким делам. А то…
– А то что?
– А то тебе придётся ещё привыкать к тому, что нравится мне, а это сложнее.
– А вот об этом точно не мечтай, – я глажу его по лицу, по слипшимся ресницам, – Спирит всегда плачет во время оргазма. Помню, поначалу меня это пугало, я боялся, что делаю ему больно. Хотя делать больно – это его прерогатива. Да, он любит все эти дела – связывание, наручники, ошейники, плётки… А ведь, глядя на него, ни за что не подумаешь. Я бы и не поверил, если бы он мне не показал свои игрушки. Это у него началось чуть больше года назад, как раз тогда, когда мы перестали быть любовниками. Он встретил какого-то мужика, старше его лет на пятнадцать, который его научил таким играм. Он и мне предлагал поиграть, обещая, что всё это исключительно для обоюдного удовольствия, но я всегда твёрдо отказывался. Ещё не хватало, чтоб меня связали и рот заткнули. А себя Спирит связать не даст даже мне. Это сильнее его и сильнее меня. Но осуждать его любовь к таким вещам я не могу. В конце концов, он действительно никого ни к чему не принуждает и не насилует. Хотя, конечно, хрупкий шестнадцатилетний Спирит с плёткой – это то ещё зрелище, правда, совсем не смешное. В такие минуты его внутренняя сила, обычно скрытая мечтательностью, проявляется особенно ярко. Меня это в нём безумно восхищает, но поддаваться этому я не хочу. Наверное, в мире нет человека, которому я бы мог полностью поддаться.
Наконец, мы встаём и идём в душ. Потом едим принесенную Спиритом пиццу и, в очередной раз, обсуждаем мой отъезд.
– Если что – пиши, – в десятитысячный раз говорит мне Спирит, – я всё брошу и приеду за тобой. Плевать на всё! Слушай, я лучше тебя знаю, что такое стадо злобных дегенератов, запертых в одном помещении. Блин, я жалею, что не могу поехать с тобой.
– И хорошо, что не едешь. С кем я тогда буду связь держать? – я жую пиццу, но мне, действительно, невесело – эгоистичное желание иметь Спирита возле себя постоянно грызло меня всю предыдущую неделю, изобретая всяческие предлоги, почему бы он мог оказаться со мной в том интернате. Впрочем, какая глупость. И меня туда запихивают нелегально, по большой просьбе отца. И всё равно…
– Прорвусь. Блин, время!
Про время мы вспомнили как раз – с моим отцом Спирит разминулся лишь на несколько минут. Он увидел недоеденную пиццу, разразился речью о том, что я трачу деньги исключительно ему назло, покупая всякую несъедобную дрянь, после чего унёс почти половину пиццы к себе и доел. Я же заперся и занялся делами – распечатывал пачки с сигаретами, переливал коньяк в большой флакон из-под одеколона, перешнуровывал ботинки с секретом и пытался сообразить, что ещё может мне облегчить жизнь в тех неуютных краях. Мой чудесный американский шокер, привезенный братом Спирита, у меня отобрали, никаким оружием я не владел. И вообще, на каждый чих платков не напасёшься, буду смотреть по обстоятельствам.
В списке воспроизведения Lacrimosa сменяла Diary Of Dreams. Такими темпами я в гота мутирую…
…

В списке воспроизведения Lacrimosa сменяла Diary Of Dreams. Хотя к моему состоянию сейчас подошёл бы, ни много ни мало, реквием. Я смотрел на фотку Спирита на экране смартфона. Фотка нечёткая, но видно, что это он. Как же мне тут одиноко! Хорошо, хоть музыку можно послушать. Боже, храни фирму Нокиа! Как же холодно, не уснёшь. Придётся греться древним, как мир способом. Я положил смартфон на тумбочку в изголовьи и надел наушники так, чтоб они не мешались. Закрыл глаза и мысленно перенёсся в свою комнату, в наше со Спиритом прощание. Представил во всех подробностях его стройное тело, нежные и крепкие прикосновения, умелый рот… По телу пробежала приятная дрожь, ладонь привычно обхватила член…
После оргазма я, всё-таки, смог уснуть. Снились мне какие-то пустые коридоры; холодные комнаты с обваливающимся потолком; лестницы, уходящие в темноту; Спирит, которого я никак не мог догнать; Игорь, завёрнутый в полотенце; Стас, с кривой улыбкой бродящий и периодически надрезающий маленьким ножиком стены, из которых начинает сочиться мыльная вода…



========== 8. Воображаемый дневник ч2 (Макс) ==========

Некоторым образом примечание.
Насчёт смартфона: в те времена смартфоны уже были, но являлись изрядной редкостью. Даже мобильники не у всех имелись. Наличие же у Макса именно смартфона свидетельствует, прежде всего, о его желании выделиться и крайне потребительской натуре. Да, скорее всего, это Нокиа, но какая именно – решайте сами. Впрочем, учитывая, что там были – правда, очень плохие – камера и плеер, можно конкретнее определить модель.

Я замыкаюсь в себе. Мир отдаляется от меня, всё сужается до четырёх стен в помещениях этого интерната. Как люди живут тут годами? Как они не сходят с ума? Человек такая сволочь, что ко всему привыкает. Но я пока не могу. Мне хочется на волю. Хочется бегать по городу, перепрыгивая через машины и заборы. Мне хочется в уют своей спальни. Мне хочется к друзьям – к Спириту, к Люку, к Алькатрасу и прочим. Даже в гимназию хочется! Чёрт, я скучаю по нашим просторным светлым коридорам, красиво одетым ученикам, умным, вежливым учителям… Я скучаю по ночным клубам, громкой музыке, по ярким впечатлениям.
Впрочем, есть какое-то извращённое удовольствие в наблюдении за такой жизнью. Ведь это – целый пласт общества, с которым я раньше никогда не сталкивался. Если подумать, я всегда жил в обособленном мире.
С чего это началось? Наверное, с детства. Девяностые годы, развал, разруха, а наша семья – самая богатая в районе. Нет, мы не олигархи, но четырёхкомнатная квартира с тремя телевизорами, две машины, огромный холодильник, всегда набитый едой, делали меня объектом для зависти и недоверия. «Не общайся с ним, его отец бандит!» – «Не общайся с ним, он из богатой семьи, а все они нашу кровь пьют!» – «Пойди подружись с Максиком, он из богатой семьи, он поделится с тобой конфетами!» Глупо думать, что дети такое не слышат. Дети всё слышат и делают выводы. Впрочем, особо я общаться и не рвался. У меня была роскошная детская, заваленная самыми невероятными игрушками до потолка: самые классные роботы на батарейках, самые быстрые радиоуправляемые машинки, огромное количество динозавров всех форм и размеров (я обожал наборы динозавров), а из конструктора «Лего» можно было собрать дом, в котором я легко помещался. Ну и, конечно, свой собственный телевизор, видеомагнитофон с полным набором кассет с мультиками и комедиями (особой моей любовью пользовались «Земля до начала времён» и «Алиса в стране чудес»), приставка (тогда ещё «Денди»), книги… И, конечно, был Спирит. Он появился примерно тогда же, когда исчезла мать, где-то лет в пять. Тогда, правда, ещё не Спирит, а просто Рома Сенкин из соседнего подъезда. Со сверстниками во дворе он тоже не очень контачил – тихий, задумчивый, с милой шапочкой тёмных кучеряшек и невероятной фантазией. «А представь, что мы…» – и мы попадали в фантастический мир, где было наплевать, что вокруг нас происходит. Семья Сенкиных не могла похвастаться особым достатком, но людьми они были непростыми. Дед – ректор, бабушка – театральный критик, мать – певица, отец… Тоже кто-то там. Был у Спирита ещё и старший брат – Антон, старше его лет на пять, поглядывавший на нас довольно презрительно, но видик ко мне ходивший смотреть с удовольствием. Так мы и проводили время.
Вспоминаются всякие глупости. Вот мне семь лет. День рождения. Повезло мне, тридцатое декабря. Странно, но я точно помню, что лет до четырнадцати я не праздновал свои Дни рождения. Да, но тогда он мне запомнился тем, что я ждал мать. Последний раз, когда я точно помню, что так вот, действительно, ждал. А она не приехала, хотя по телефону и обещала. Помню, что бродил целый день по дому, в нарядной белой рубашке и всё никак не мог найти себе места, а потом, под вечер, задремал прямо в прихожей. Помню очень хорошо – закрывал глаза, ещё было светло, окна горели мягким морозным огнём. А проснулся – во всей квартире тишина и полумрак. Пусто. Вот в тот момент я и понял – мать не приедет. Стало обидно до слёз. А через пару минут щёлкнул замок и вошёл отец. С коробкой киндер-сюрпризов в руках. Целая коробка! «Мама не смогла приехать», – не глядя на меня сказал он, пока я зачарованно пялился на бело-красное богатство. «Слушай, я это… Ромку, друга твоего отпросил, он сейчас придёт. У нас Новый год встретите. Переодевайся.» До слёз дело не дошло тогда. Рома пришел, холодный, румяный с мороза, с сумкой, вопя: «А там подарок, а я тебе его не дам!» – и я выкинул мифическую маму из головы. У меня был День рождения, у меня был Новый год, ёлка, самый лучший друг в мире, первые новогодние каникулы и целая коробка киндер-сюрпризов! Помню, к отцу пришли гости: мужчины в пиджаках и дорогих спортивных костюмах, у которых под тяжелыми золотыми перстнями были видны другие – синие, и женщины – в блестящих платьях, держащихся на честном слове. Нас не посадили за общий стол, накрыли в детской, но мы, всё-таки, пробрались к взрослому столу и, конечно, гости не смогли удержаться от того, чтоб притащить табуретку и загнать нас туда по очереди. Я пролепетал про ёлочку и благополучно ретировался, а вот Спирит (тогда ещё просто Рома, хотя…) всех удивил. В спокойной, расслабленной позе, глядя куда-то поверх толпы, он громким, уверенным голосом начал декламировать:
«Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне — ты почиешь, Русь…»
Его родители, надеясь обнаружить в нём один из семейных талантов, заставляли его заниматься декламацией. Потом он мне признался, что все новогодние стишки у него просто вылетели из головы. Гости были впечатлены и я тоже. Ему даже позволили глотнуть шампанского, после чего нас выставили за дверь.
«Дай попробовать? –А? – Ты весь шампанским облился», – и я лизнул его в щёку возле губ. Вкус шампанского и чужой кожи. Вкус счастья.
Потом мы лежали в одной постели и шептались, прижимаясь друг к другу, слыша доносящиеся из гостиной звуки «взрослого» веселья. Ни визги, ни треск посуды нас не пугали. Нас бы и выстрелы не испугали. Мы были вдвоём и я совершенно не думал о том, что мать так и не приехала.
И вообще, я потом об этом никогда не думал.
И чего мне вспоминается моё детство? Наверное, по контрасту. Не представляю, какое детство должно быть у людей, типа Стаса. Наверное, никакого. Вот ему точно Дед Мороз ничего под ёлочку не приносил.
Да, в чём-то отец прав, от ТАКИХ людей я всегда жил вдалеке. Ну и ладно, и к чему они мне? Я прекрасно смогу держаться от всех этих люмпен-пролетариев подальше. Я закончу одиннадцатый класс и уеду в Англию. А потом… Не знаю, что будет потом, но всё будет просто зашибись, как и всегда у меня, когда отец не ставит палки в колёса.
Меня, по-прежнему, не трогают. Серьёзно, я имею в виду. Сброшенные на пол тарелки не в счёт. Забитый спичками замок не в счёт. Контрольная, которую мне вернули, изрисованную непристойностями и «Ко-ко-ко» на каждой строчке. Не поленился же кто-то! «Контрольную придётся переписать!» – «Идите знаете куда? Да, именно туда. Надо следить за врученными Вам бумагами. Ставьте пять, Вы же видите, что я прекрасно всё знаю!» – «Веригин, ты думаешь, что если твой отец богатый, то ты можешь ноги вытирать об учителя?» – «Я думаю, что об Вас вытерли ноги, когда изрисовали мою контрольную. Не буду я её переписывать, идите нафиг!» В гимназии я никогда не грубил учителям, а тут… Нечего с Комнином от одной спички подкуривать, заразился.
Да, и ещё эта девица, которую я в первый день встретил – Люся. Что она себе вбила в свою плохо обесцвеченную голову, я не знаю, но она постоянно таскается за мной, предлагает помощь. Предлагает поговорить со своими друзьями и они меня от Стаса будут защищать. Нет уж. Пусть меня лучше Стас защищает от её друзей, потому что от Стаса, как я понял, защитить не может никто и ничто. Да и потом, Игорь…
– Конечно, мне эту книгу подарили в пятом классе! Я её просто обожал! А последняя часть… Я потом два дня молчал, под таким впечатлением был!
– И не говори! А для меня, знаешь, какой самый страшный был момент? Умирающий мир. Я потом даже и нарисовать себе это пытался – серое небо и на нём такое чёрно-красное солнце…
– Ну, а предки тебя к психиатру не таскали после таких рисунков?
– Нет. И самое интересное, я потом, уже когда интересовался христианской религией, понял, что «Хроники Нарнии» – это прямо Библия для детей какая-то, только лучше, – Игорь подпирает ладонью щёку и глядит куда-то вдаль, а я любуюсь им. Он не только красив, у нас с ним много общего – например, любовь к чтению. Мы вспоминаем книги, которые прочитали, делимся впечатлениями. Мне нравится смотреть, когда он говорит о книгах, сразу видно, что именно это его, а не драки и жестокие выходки. Я уже узнал, что до того, как попасть сюда, он учился в той же гимназии, где сейчас учусь я. Подумать только, совсем чуть-чуть разминулись! Мы могли бы общаться в школе. В нормальной школе, я имею в виду. Я бы мог его пригласить потусоваться куда-нибудь. В хороший ночной клуб, где в мягком полумраке, за каким-нибудь обманчиво лёгким коктейлем, я бы ему доступно объяснил, что главное – получать наслаждение от жизни, а уж как и с кем – неважно, и вообще, такому умному парню не к лицу предрассудки. Ему бы понравилось, честно. Я мог бы пригласить его домой. Даже не ради секса, серьёзно. Просто по-дружески. Показал бы ему свои снимки – моё последнее, после паркура, хобби. Послушали бы музыку… Воображение нарисовало спальню и Игоря в ней – прекрасно вписался, такой интеллигентный и изящный. Попробовал представить Стаса – мозг закоротило. Стас отлично представлялся где-нибудь во вьетнамских джунглях с автоматом и окровавленным мачете. На арене, в виде гладиатора. Но не в моей уютной спальне, где он, скорее всего, сначала поиздевался бы над обстановкой, а потом ещё и что-нибудь сломал.
Резкий тычок в шею. О, помяни черта – он тут как тут! Надо же, знает, где библиотека. Обязательно ему надо нам мешать!
– Ну, смотри, пидор, – грозит он мне кулаком, – проебёшь операцию – жить тебе будет больно!
Еще чего! Сегодня я увижу Спирита! Господи Боже, я его увижу, и как бы мне не сорваться на радостях и не уехать с ним. Попросил его привезти еды, а то я, кажется, килограмма два уже потерял, а когда наедался досыта уже и забыл.
– А кто приедет? – интересуется Игорь.
– Друг мой хороший.
– Ааа, – я прямо вижу в его глазах вопрос, но он его не задает. Зря, конечно. Мне хочется, чтоб он первый начал, а то решит, что я до него домогаюсь. Нет, я, конечно, домогаюсь, почему бы мне и не подомогаться, в конце концов…
– Любимый учитель, – вспомнил я, – это же надо! Никогда бы не подумал, что он хоть кого-то из учителей уважает.
– Сергея Александровича – да, – Игорь начинает покусывать палец, обгрызая заусеницы. Нервничает. – Хреново, что его увольняют. Хороший был мужик. Лучше бы физрук свалил. Трудовик со Стасом ладил, даже мог его иногда унять.
– Унять?
– Ага. У Стаса бывает, что он бесится страшно, просто как маньяк какой-то становится. Тогда к нему лучше не лезть и сделать он может всё, что угодно. В прошлом году в актовом зале был творческий вечер, поприезжали родители, всякие там чиновники мелкие, из других интернатов дети. Так Стас знаешь, что сделал? Взял и знаешь – занавес такой, бархатный, за сценой? Его специально украсили шариками, буквами, мишурой. И что ты думаешь? Во время концерта Стас вылез на сцену и ободрал этот занавес. А за ним такая помойка оказалась… Представляешь, пришлось проводить конкурс на фоне облезлой стены, всей в потеках, там ещё какие-то доски были, провода, короче, ужас…
Я рассмеялся, представив себе эту концептуальную картину – детскую самодеятельность на фоне грязной стены
– И что ему было за это?
– А что ему будет? Матери его сообщили, двоек понаставили, беседу воспитательную провели, только ему-то что. Он сказал, что тоже, типа, с номером выступить хотел.
С большим трудом мне удалось перевести разговор со Стаса туда, где он был до его появления. Мне очень хотелось найти с Игорем точки соприкосновения, чтобы сблизиться, чтобы он мне доверял, чтобы позволил… Ну, например, взять его за руку и мягко отвести от губ, осторожно помассировав пальцем истерзанное местечко возле ногтя…
– Ты себе сейчас палец отгрызёшь. Голодаешь?
– Да не в этом дело. Так просто…
– Нервничаешь?
– Нет, просто… А чем твой отец занимается? – неожиданно переводит он разговор.
– Бизнес. Строительство нежилых объектов – как основа. Плюс издательский бизнес, в основном, рекламная макулатура, журналы, дешёвые газеты. Торговля стройматериалами – это ещё с девяностых осталось. И ещё чего-то там с адвокатской конторой, – бизнесом отца я никогда особо не интересовался. Бизнес – это не моё, не знаю, что моё, но деловой смекалки я, по-моему, напрочь лишён. Последний разговор о выгодах субподрядов вогнал меня в состояние транса.
– А мои предки, – я ожидал услышать – «археологи» или «художники», или «исследователи Арктики», – в тюрьме сидят.
– Ааа, – я выпал в осадок. Ну, не похож Игорь на сына урок! – А, эээ… А почему?.. В смысле, если не хочешь, не говори.
– Да какая тут тайна… Деньги они у государства воровали и не делились с кем надо, вот и сели – мать на три года, отец на три с половиной. Мать, правда, на УДО идёт, может, я отсюда свалю к Новому году. Только, вряд ли, мы будем учиться в одной гимназии, конечно. Знаешь, почему я тут? – вдруг быстро заговорил он, снова начав грызть палец. – Потому что, таким образом, опекун демонстрирует, что у нас действительно нет денег. Мой опекун – мамин двоюродный брат, он засунул меня сюда, а сам женился на девушке, которая старше меня всего на три года, у них новая квартира и всё такое… Предков я вижу, когда на свиданку к ним езжу, мать на десять лет постарела, смотреть больно. Только кто ей виноват, сам сколько помню слышал: «Нам надо то, нам надо это, почему у нас хуже, чем у Сапрыкиных», – их знакомых, и вот, пожалуйста…
– Ну-ну, – лицо у Игоря было совершенно несчастным, видимо, он давно уже страдал из-за этого и не находил ни в ком сочувствия. Что я мог сказать? От сумы да от тюрьмы... То, что мой отец не сидит – это счастливая случайность, на него дела заводили раза три, не меньше. – Ничего, они же тебе всего самого лучшего хотели, чтоб у тебя всё было…
– Ага, – Игорь шмыгнул носом и уронил лицо на скрещенные руки, – и, в итоге, я живу здесь, учусь через пень-колоду, потому что тут нереально чему-то научиться, ничего в жизни не вижу, кроме придурков всех мастей. Это не про тебя.
– Да ладно, – я просто придвинул к нему стул и обнял его за плечи. Зал был пуст, библиотечная стойка отсюда была не видна. Да и не было в этом ничего такого. Мне, действительно, стало его жаль, слишком отчётливо я понял, что вполне мог бы повторить его судьбу. Он не отстранился, так и сидел, спрятав лицо в ладонях. – Пробьёмся… Мне вдруг вспомнились слова, сказанные им несколько дней назад:
– Слушай, а тебе Стас, когда говорил про неудачников в тюрьме, он знал?
– Да.
– Вот сволочь, – совершенно искренне возмутился я.
– Нет, ты знаешь, – Игорь, наконец-то, поднял лицо. Выражение у него было странное – совершенно несвойственная ему гримаса усталого презрения ко всем. – Он прав. Потому что ничего хорошего они не добились. Мне всё время говорили, как надо жить, чтоб всё было, что деньги все проблемы решают, что они знают, они умные, они такие ****атые, а теперь сидят там, а я здесь тоже вот сижу… А дальше что будет? Куда они после тюрьмы? А я? Они мне учёбу не оплатят и ЕГЭ я сдать не смогу, потому что тупо к нему не подготовлюсь.
– Подготовишься. Ты умный, – попробовал я хоть так его утешить.
– Да, – Игорь улыбнулся, а я вздрогнул. Это была не его улыбка, милая, мягкая, открытая, слегка грустная. – Я всё сделаю, чтоб никогда не сесть. Других подставлю, а сам не сяду.
Я со страхом смотрел на его лицо, которое кривилось в таком знакомом одностороннем оскале. По ходу, у Стаса плохого не только я нахватался…
Я лежал в постели, согреваясь, чувствуя приятную сытость и лёгкое опьянение. И легкую боль в районе солнечного сплетения. Чёртов Стас, ну, что за привычка руки распускать, я же только пошутил… Хотя, ладно, какие там шутки, эта парочка, стоя друг перед другом в обнимку на коленях, так смотрелась… Я напрягся и попробовал представить себе, как они целуются. Получалось не очень, но я старался, пытаясь отмстить Стасу за удар. Представил себе, как Стас стягивает с Вовчика шапочку, ерошит своей широкой ладонью его короткие рыжие волосы. Наклоняется над ним… Картинку снова закоротило. Тогда я представил, что они – просто герои какой-нибудь порнушки, которых я не знаю. Дело пошло на лад. Я увидел их поцелуй – жесткий, страстный (хотелось сделать его нежно-слюнявым, опять-таки, из мести, но фантазия решила пойти своим путём), заставил их начать раздевать друг друга прямо там, на козырьке, затем перенёс в душевую – не в интернатовскую, а в такую, как обычно в порнушке показывают. Но дальше обниманий дело не зашло. По-моему, проблема в Стасе. В этой дылде просто отсутствует сексуальное начало. Зато в голове ярко встала картинка, как он стоит под луной и смотрит куда-то вверх. Мне вспомнился старый фильм про оборотней и я бы, наверное, и не удивился, начни этот псих превращаться в какую-нибудь огромную волосатую тварь. Хотя, зачем ему превращаться, он та ещё тварь в человеческом обличии – забрал у меня половину еды! Пофигу, Спирит обещал приехать ещё раз, сразу, как снова сможет взять машину. Я чуть не уехал с ним. Сесть на тёплое сиденье, задремать, а когда проснуться – здравствуй, Москва, здравствуй цивилизация, тёплая ванна, съедобная еда. Нормальный телевизор, компьютер… Спирит живёт в квартире брата, который свалил в Америку и приезжает лишь изредка. Это вообще традиция семьи Сенкиных – убирать детей из дома, едва им исполнится шестнадцать. Мне бы так, но отец в жизни не согласится.
Вот поэтому я и удержался. Я помню, почему я здесь. Сдаться проще всего. А я не сдамся! Не сдамся и всё тут! Я сильный, я взрослый!
«Макс, ты уже взрослый, ты должен…» – это одна из первых фраз, которые уловило моё сознание. «Я уже взрослый», – одна из самых первых фраз, которые я сказал. Я всегда был уже взрослым. Наверное, поэтому и со сверстниками долго не находил общего языка, и парни мне нравились постарше, посерьёзней, и мне всегда удавалось соврать насчёт своего возраста.
Я сильный, я взрослый, я справлюсь!
Боль в солнечном сплетении давно ушла. Я улыбнулся, вспомнив, как Стас отдёрнул руку, когда я провёл по ладони языком. Наверное, думает, что я заразный… Интересно, а его не учили, что вот так хватать человека, прижимать к себе и закрывать рот – это не совсем нормально? У него замашки маньяка-насильника, блин.
Нет, с этими людьми сложно, но я справлюсь.
Мне снился сон про оборотня, которого я никак не мог разглядеть в темноте, но знал, что он где-то рядом.
Справлюсь, ага.
Следующий день начался как обычно – с холода, криков возле умывальника, мерзкой манной каши. Хорошо, что у меня есть банка паштета и булочка, и чокопаи, и ещё много чего. И всей этой радостью я, в отличие от толстого пацана по прозвищу Пыря, собираюсь поделиться с Игорем. А с остальными пускай Стас делится.
Стас… Стас пялился на меня с самого утра так, что я три раза бегал к зеркалу, пытаясь разглядеть, что со мной сегодня не так. Вроде, всё со вчерашнего дня осталось по-прежнему, зубной пастой я не обляпался, ширинку застегнул. Что не так? Какие ко мне претензии? Претензий, однако, не поступало. Это нервировало. Человек с глазами убийцы просто так смотреть не будет.
Пика мой невроз достиг к физкультуре. Какое счастье, что переодеваться в форму нужно в своей комнате, если бы мне пришлось ещё и переодеваться под этим взглядом, я бы не выдержал.
Сегодня на физре прыжки через козла. Стас их полностью игнорирует и я снова удивляюсь. Этот человек, вчера совершенно спокойно бежавший по тёмному лесу, как по беговой дорожке, не может перепрыгнуть через козла? По-моему, тут какой-то принцип. Стас, Банни и Игорь стоят возле стены и я знаю, что Стас смотрит на меня.
Прыжок с упором – это очень просто. Я гляжу на препятствие и выбрасываю из головы посторонние мысли. Есть я, есть траектория. Есть место, где я сейчас, а есть место, где я должен оказаться. Ничего лишнего. Я прыгаю.
– Веригин, а ты не хотел бы прийти на урок к младшим классам и показать, так сказать, класс? – спрашивает меня физрук. Я отрицательно качаю головой. Мне не нравится этот человек. Мне не нравится его вид, его голос, его запах. Его взгляд. Если у Стаса взгляд прямой и ясный, как лазер (холодный лазер), то у этого взгляд липкий. Была в своё время такая игрушка, лизунчик называлась. Мячик из чего-то вроде желе, прилипающий к стенам, оставляющий грязные пятна. Вот и когда физрук смотрит, у меня такое ощущение, что по мне этот лизунчик скользит. Брр…Ретируюсь в сторону Стаса, заметив, что его взгляд-лизунчик старательно избегает.
Баскетбол. То, что называется баскетболом в этом заведении, в других именуется «вышиби ему мозги мячом». Стас уходит на площадку, он явно чувствует себя там в своей стихии. Я остаюсь рядом с Банни и Игорем. Девушки, кроме парочки (и среди них – та самая Люся) тоже ретируются с площадки, садятся на скамеечку и начинают обсуждать игроков. Эти забавы явно не для них, да и не для меня. И не для Игоря, хотя смотрим мы с удовольствием. На Стаса. Мяч у него отнять нереально, он развлекается тем, что, по очереди, бросает его то Вовчику, то Рэю. Прицеливается – и мяч летит в стену, звонко врезаясь над головами девушек так, что парочка даже падает со скамейки. Банни злобно смеётся, шепчет: «Так вам, суки!» – и я вижу, что в этот момент Стас смотрит на неё.
– Он же мог в кого-нибудь из них попасть! – ужасаюсь я. Здешние девушки мне малосимпатичны (как и я им), но всё равно…
– Ооо, хотел бы – попал, – спокойно отвечает Банни. – Стас девушек не бьет, а надо бы… Чёрт!
Одна из девчонок подхватила мяч и кинула Люсе (я её из этого «цветника» единственную идентифицирую), та кинула своему новому ухажеру. «Сейчас кинет в Стаса», – мелькнуло в голове, но нет. Горячий кавказский парень развернулся и со всей дури швырнул мяч в Банни. Не над головой, а прямо в неё.
У меня хорошая реакция, а сейчас, с этими гляделками, с возбуждением от физкультуры, она ещё сильнее обострилась. Я ловлю мяч.
– Ты, дебил, смотри, куда кидаешь!
– ****о завали, пидор!
Ах ты, сука нерусская! Стас поверх целился, а ты в лицо? Ну, держись! Я нахожу глазами Стаса. Вон он стоит, на другом конце площадки. Ничего. Он здесь самый высокий и сильный. А я чуть пониже, но всё равно. Ловлю его взгляд, который преследовал меня весь день. И швыряю мяч высоко вверх от себя. Так высоко, чтоб поймать мог только он. Поймает?
Поймал. Подпрыгнув вверх, сбив в прыжке кого-то, и одним движением, напоминающим распрямленную пружину, сильным и резким, запустил в этого самого Таримова. Точно ему в живот. Тот согнулся и упал, а мяч сразу же подхватил отирающийся поблизости Вовчик. Да уж, командная игра…
Банни радостно улыбнулась и я заметил, что у неё улыбка тоже кривится на одну сторону. Почувствовал, что и сам улыбаюсь тому, как ловко всё вышло. «И потом, знаешь, иногда это просто забавно»...
Никогда не радовался, глядя, как кому-то больно, это по части Спирита, но это – совершенно особое чувство. Да и потом, не Таримова же жалеть! И не этих остальных?
– Вы тут постоите без меня? – обращаюсь я к Банни и Игорю.
– В Люську брось, – напутствуют меня в ответ, – или лучше в физрука.
Но у меня своя цель. Выбегая на площадку, я выискиваю взглядом Толика Евсеева.
Действительно, это забавно…
Господи, что я видел, чтоб мне этого не видеть! Кажется, моя больная фантазия едва не стала реальностью. Стас позвал меня на тренировку. Отказываться я не стал. Во-первых, как я уже понял, это «честь». Во-вторых, мне было скучно, да и в форме держать себя не мешает. Я не прогадал – в подсобке я нашел батут. Сальто я научился делать совсем недавно, причём тренировался я с подсознательным желанием упасть и убиться. И сейчас, спустя время, мне снова захотелось рискнуть – получится? Не получится?
Получилось, и хорошо получилось. И Стас смотрел. Он едва дыру на мне не просмотрел. А потом подошёл и сказал, что больше не будет называть меня пидором. О! Сказать, что я удивился – ничего не сказать. Отношение других парней ко мне – брезгливо-настроженное – явно не изменилось. Я вдруг понял, что они в жизни не позвали бы меня с собой, не пустили бы в душ, но Стаса ослушаться не могут. И не хотят. Да, это, блин, заметно. Они смотрят на него, повторяют за ним, ищут его одобрения. Он для них, и впрямь, авторитет.
А потом была душевая и ужас, который, дай мне бог, забыть до завтра. Вовчик делал Стасу массаж! Массаж! При всех! Это, вообще, нормально?
Это было хуже картинок, которые я крутил себе в мозгу. Стас сидел с отрешенно-расслабленным лицом, а Вовчик растирал ему плечи. Причём, судя по его лицу, неизвестно, кто из них больший кайф получал. У меня в ту секунду в голове что-то щёлкнуло и картинка с поцелуями обрела большую реалистичность.
Самое оригинальное, что тот же Рэй не увидел в этом ничего предосудительного. Спокойно смотрел на то, как один его друг – натурал-гомофоб ласкает другого натурала-гомофоба. А в том, что это были ласки, я поклясться могу. Я в этом что-то, да понимаю. Достаточно было посмотреть на их лица. Дааа… «Обожаю» эти мужские обнимания. Потом я вспомнил слова Игоря о том, что Стас не развлекается в душе. Ни с девочками, ни с мальчиками. Вспомнилась его манера подходить слишком близко, прижиматься, постоянное желание ударить. И жутковатая в своей неприглядности мысль закопошилась в голове: Стас Комнин – импотент. Он не в состоянии чувствовать сексуальное удовольствие, поэтому спокойно ходит голышом при всех, прижимается к другим, поэтому такой изобретательный в своей злобе. Твою мать…
Стоп, лучше не думать на эту тему.
Я знал, что уровень человеческой подлости в интернате явно зашкаливает, но насколько, понял только сегодня. День прошел как обычно – скучно и голодно. Вечером Стас утащил Игоря по каким-то таинственным делам, Банни решила, что неплохо бы и поучиться, и общаться было не с кем. Я брёл по коридору, гордо игнорируя взгляды и смешки, и думал о том, как я сейчас в комнате поем шоколада. Спирит, чудесный мой друг, купил их целую уйму – тяжелых молочных плиток, и Стас на них не покусился. Ещё один штрих к его ненормальности – он сладкого не любит.
– Привет, ты Макс?
Я очнулся от своих невесёлых мыслей. Передо мной стоял невысокий мальчик лет четырнадцати с такой необычной внешностью, что я удивился, как не заметил его раньше. Большие тёмные глаза. Смуглая, цвета кофе с молоком, кожа. И черты лица… Не мулат, но что-то в этом роде. Квартерон – о, я вспомнил это слово. Да. Чёрные, жесткие, мелкими колечками вьющиеся волосы. Очень пухлые губы. И какое-то совершенно мёртвое выражение глаз. Я не смог ответить, только кивнул, глядя на странное создание.
– Привет, – поздоровался он ровным, неживым голосом. – А меня зовут Лена.



========== 9. Насильники и жертвы ч.1 ==========

Прошу прощения за долгий перерыв. Мы болели, на нас плохо подействовало крушение сайта, у нас появилось множество новых идей, но бросать начатое мы не собираемся. Конечно, размеры написанного, по-прежнему, удручают, и если у кого по этому поводу есть претензии – выскажите мне в комментах. Вообще, выскажите хоть что-нибудь. Также хочу поздравить всех читающих, во-первых, с очередным концом света, во-вторых, поздравляю с Днём рождения товарища Сталина, а всех пастафарианцев – с Пятницей!


– А? – я не понял, – Лена? Почему Лена, ты же мальчик? Мальчик же, да?
– Нет. Не мальчик, – так же безэмоционально проговорило странное существо.
Я внимательно его оглядел. Худой, невысокий. Одет в эти вечные прямые брюки, но, почему-то, в фиолетовую футболку с изображением паука. Женскую футболку.
– А… А кто? – что-то во всём этом мне не нравилось. Очень не нравилось. Что-то в мальчике (нет, это определённо мальчик!) меня настораживало.
– Шлюха, – заученно ответил он, как будто ждал этого вопроса. – Минет – двести рублей и пачка сигарет. Если в попу, то пятьсот и твои гондоны. Если просто подрочить, то одних сигарет хватит.
– Так, подожди, – от этого «прейскуранта» у меня волосы дыбом встали, – давай, ты зайдёшь ко мне…
– Хорошо, – мальчик спокойно кивнул. Я, наконец, взял себя в руки, открыл дверь и запустил его, радуясь, что на этаже никого нет.
Чёрт, ко мне ещё никто не заходил в комнату, даже Игорь всё время неуверенно мялся на пороге, словно боялся, что стоит за ним закрыться двери, я брошусь на него и грубо изнасилую. А этот зашёл спокойненько. Не посмотрел ни на бардак, ни на сваленную кучей еду, ни на наполовину вываленное из тумбочки бельё. Мне, внезапно, стало стыдно.
– Ну, так это… Что ты говорил? И как тебя зовут? По-нормальному?
– Лена.
– Нет уж, извини, тебя должны как-то по-другому звать. В нашей стране мальчиков не называют Ленами.
– Я не мальчик, я ****ь.
– Слушай, сядь, давай поговорим…
Он спокойно присел на кровать. Спокойно? Нет. Отрешённо. Словно, частично, он не здесь. Такая пустота в глазах…
– Так, ну, Леной я тебя называть не буду… Лёня! Будешь откликаться на Лёню? А шоколадку будешь?
– Если целая, то пойдёт вместо сигарет.
– Это ты сейчас в каком смысле? – я снова перепугался. Да что это за ребёнок такой? Ведь совсем ещё ребёнок, какого хрена он несёт?
– Я же сказал…
– Ты это… Ты не шути так, – я продолжал с ужасом таращиться на смуглокожего. Чтоб как-то отвлечься, я отвернулся, достал их своих вещей шоколадку и протянул ему. Тот взял без всякого интереса и впихнул в карман. – Ты это… Лёнь?
– Про тебя говорят, что ты гей, – мальчик всё смотрел. Глаза у него были тёмные, не то тёмно-карие, не то, вообще, чёрные.
– Ну, говорят, и чего?
– Хочешь?
– Т… твою м-мать! Тебя, что ли? – если бы мне волосы не обрезали, они бы встали дыбом. Какого хрена здесь творится? Мальчик продолжал равнодушно смотреть на меня. Казалось, его не волновало, соглашусь я или нет. Только кивнул.
– Эээ… – мне вдруг стало жутко от его потерянного, остановившегося взгляда. От самой ситуации. – Лёня… А ты какого хрена… А ты, вообще, как, нормальный?
– Нет.
Вот и поговорили. А может, он сумасшедший? Нет, правда, какого чёрта он тут устроил? Лена… Что-то смутно мелькнуло в голове…
Ложка. Ложка с дырочкой в ручке, которую кто-то положил на стол. «Бля, это Ленкина ложка… Какая сука её сюда припёрла?» – и тяжелые взгляды Вовчика и Танкиста, виноватый – Игоря, непонятный, непроницаемый – Стаса.
– Я ничем не болею, – мальчик вдруг стащил через голову свою фиолетовую футболку. Я на секунду засмотрелся – какой приятный оттенок кожи, почти как у Мигеля. Но рёбра торчат, как у узника Бухенвальда, плечи узенькие, ручки как прутики. Нет, симпатичный ребёнок, конечно… Бля, о чём я думаю! Этот тип. Предлагает. Мне. Себя. Ёпт… Может, врача позвать?
– Тебе лет сколько? – мрачно спросил я, с трудом отводя взгляд от маленьких, меньше рублёвой монетки, сосков.
– Четырнадцать.
– Твою мать! – меня затрясло. Ну, у меня тоже первый секс был в четырнадцать. Но то было совсем другое дело! Мы со Спиритом были ровесниками и нам одинаково хотелось… – Тебе четырнадцать и ты сосёшь у старшеклассников… за сигареты? ****ь!
– Ага. Я ****ь, – мальчик (Лёня? Лена?) опустил взгляд на старенькие, стоптанные кроссовочки.
– Да, ****ь, не ты *****… Ты мозгами думаешь – такое делать? А если твои родители узнают? А учителя?
– Да все знают.
На меня накатила бешеная злость. Знают? Да вполне. Они тут всё знают! И про то, какой отравой в столовке кормят. И про издевательства старших учеников над младшими. И про то, что ремонта тут не было, одна видимость… И вот про это? Получается, кто-то из учеников проституцией занимается, и всем плевать? Но тут же есть психолог, завуч по воспитательной работе и ещё та седая тётка, которая поймала нас со Стасом, когда мы курили в туалете, открыв окно…
Стас…
– И многих ты… Многие соглашаются? – меня дрожь пробирает.
– Ага… Девочки не со всеми хотят.
– А… – самое страшное, – а Игорь Менштейн?
– Это который с Комнином шляется? Нет. Из их компании только Долгин один раз подходил, так я слышал, что Стас его потом избил.
И добавил с совершенно недетской циничной усмешкой:
– Комнин, он же как – если он не делает, то никто не делает.
– Ты это про что? – осторожно поинтересовался, стараясь отводить взгляд от коричневых сосков и выпирающих ключиц. Блин, ну хорошенький мальчик, встреть я его где-нибудь в клубе… Хотя, вряд ли, ну куда, к чёрту, четырнадцать лет, да и мелкий он, худой, я такое не люблю.
– Девочки рассказывают… Они ко мне нормально относятся…
«Ага, вон, футболку одолжили», – мелькнуло в голове.
– …Короче, у Стаса насчёт ёбли бзик какой-то, он об этом и говорить не может, и своим друзьям… Ну, короче, вроде как не разрешает. Это потому, – Леночка поднял на меня внезапно загоревшийся тёмный взгляд, – что он не может.
– ****ишь? – от удивления я все приличные слова забыл. Мелькнула мысль, что сидим тут, сплетничаем… во-во, как два педика… но узнать так хотелось. Игорь на эту тему как-то больше отмалчивался. – А у него же девушка есть?
– Банни? – Леночка только рукой махнул. – Да она, вообще, та ещё сучка. Ты знаешь, что её отчим трахал?
– А?! Ёб твою мамашу…
– Теперь она, значит, решила никому не давать… Стас поэтому с ней и общается. Я слышал, он по лету с кем-то там пробовал мутить, но нифига не вышло.
Я вспомнил свои подозрения насчёт того, что Стас – импотент. Надо же! Ну, впрочем, понятно, ни один человек не будет так злиться по любому поводу и выдумывать шутки, типа «давай польём порог солидолом, вывернем лампочку, а рядом разобьём несколько бутылок и посмотрим, как все падают», – если у него с сексом всё в порядке.
– Короче, – Лена-Лёня снова уставился на меня пустым взглядом, – мы трахаться будем?
– Нет! Мы с тобой – точно не будем, – твёрдо заявил я.
– А Менштейн тебе, всё равно, не даст! А если ты к нему полезешь, Комнин тебе морду разобьёт!
– Я к нему не лезу… И вообще, ты откуда знаешь, что я с ним общаюсь?
– Девки болтали.
– Да? – сплетни погубят мир. – И чего эти девки ещё болтали?
– Что ты гей. Настоящий, типа, там тусуешься и, вроде, собрался даже с каким-то мужиком жить, поэтому твой отец тебя сюда отправил, и что ты к нему бегал к дороге и Комнин с тобой бегал… А он тебя не отпустил, потому что ты ему денег должен.
Бля, кто всё это выдумал?!
– Вот ведь… – я, наконец, собрался с мыслями и достал плитку шоколада. – Интересно, с какого бодуна я должен деньги Комнину?
– Так в карты. Тут народ часто собирается – пацаны постарше, берут жратвы, выпивки, из девчонок кое-кого и играют – раньше в дурака в основном, а после этого корейца, который до Менштейна со Стасом в одной комнате чалился, у него такая фамилия была ещё дурацкая, в основном в покер играют.
– Покер? – я сообразил, зачем Стас спрятал бутылки, вместо того, чтоб начать пить тут же.
– Ага. На бабки или на интерес. Стас, сволочь, – это «сволочь» прозвучало в безжизненной речи неожиданно выразительно, – всегда почти выигрывает. Кореец всех в карты научил играть, а жульничать – только Комнина.
– Он тебя обыгрывал?
– Ты чо? – искренне удивился мулатик. – Кто ж меня с пацанами пустит играть? Они с Азаевской толпой играют, ну, там ещё с кем… Иногда мой… Ну, наш физрук с ними играет.
– Они же друг с другом не общаются! Ну, Комнин и Азаев…
– Ну, это же карты! – Лена-Лёня посмотрел на меня, как на тупого. – А с кем им играть ещё, не с малышнёй же!
– Бред какой-то… Ты бери шоколадку. Бери-бери, просто так… Ну, блин, за разговор! И оденься, устроил тут стриптиз…
– А чё, не нравлюсь?
– Лёнь, ты, вообще, мозгами думаешь? Если я гей так и кидаюсь на всех? Тебе четырнадцать! Нахрен мне твой скелет сдался? Года через два, через три… А вообще, бросай ты это дело, ну, по пацанам шляться. Плохо это кончится, честно. Ты ничего такой, милый, вообще-то…
– Тебе хорошо говорить, – мальчик бросил на меня тоскливый взгляд, развернул шоколадку. Спирит не поскупился, привёз нормального, а не какой-нибудь подслащённый парафин. – Не ты же, бля, ниггер, не твоя бабушка-шлюха с негром в кустах за «Интуристом» еблась… – эту фразу Леночка произнёс так, словно мантру, словно слышал не один раз и запомнил, не вдумываясь в смысл слов.
– Тоже мне, подумаешь, негры… Ты на Азаева и компанию посмотри – вот уроды! Кавказцы! И ничего, ходят, как будто так и надо. У меня мать была наполовину татарка или что-то в этом роде, я всё детство был узкоглазым! Игорь, вон, тоже… – я запнулся, поняв, что мальчик меня не слушает. Лицо его снова стало пустым и бессмысленным.
«Да ну тебя к чёрту!» – подумалось со злостью. Чего я тут перед ним распинаюсь, жизни его учу! В конце концов, каждый сам себе кузнец или как правильно говорится? Трахаться я с ним не буду, ещё не хватало. А вот поболтать о всяких гадостях… А что, интересно. По ходу, этот шоколадный зайчик специализируется на всяких интимных подробностях и грязном бельишке, а с Игорем на такую тему я разговаривать не могу. Перед Игорем хочется выглядеть таким же, как он – интеллигентным и одухотворённым. И уж, тем более, не со Стасом, с ним вообще лучше лишний раз не заговаривать. Значит, Лена-Лёня «работает» за деньги и сигареты? Ну, они со Стасом недалеко друг от друга ушли…
Жизнь мне показала, в чём разница, и показала моментально.
Итак, я сидел на кровати. Полуголый Лена-Лёня – напротив, держал шоколадку и несколько сигарет, которые я ему выдал «за то, что потратил своё время». Я, оправившись от смущения, рассматривал его с интересом – особенно вот этот застывший взгляд. Иногда он оживал – когда я спрашивал о чём-нибудь постороннем. Но стоило только речи зайти о нём самом – «и как докатился он до жизни такой?» – пустой взгляд и заезженная пластинка: «я – шлюха, моя мать – шлюха, моя бабушка – шлюха, так мне и надо.» Такое ощущение, что кто-то вбивал ему эту установку в голову. Узнал про него я немного – что «этим» он занимается с тринадцати, что его поэтому не трогают, а раньше часто били и постоянно издевались – и ровесники, и постарше парни. Почему? Он не знает. Теперь он иногда получает пинки, если попадётся под ноги тому же Комнину или Азаеву, его заставляют носить женские кофточки и трусики, иногда даже краситься, подписывать именем «Лена» тетради. Учителя знают, но не вмешиваются, потому что никогда не вмешиваются в конфликты между учениками, пока дело не доходит до смертоубийства. «Конечно, – подумалось мне, – тут бы всех погнали поганой метлой, вскройся такая мерзость, а там и до растрат выделенных на ремонт средств недалеко.» Но, в общем-то, мулатик был не то, чтоб доволен, а как-то примирился со своей жизнью. Специально его не бьют. Некоторые из пацанов, например, братья Евсеевы, «зовут покурить» постоянно и относятся почти нормально. Да, в столовой есть ложка и вилка с дырочкой в ручке, которые он должен брать, ну и что?
Я только головой качал. У меня в голове всегда сидело наивное убеждение, что где-то в мире есть люди, которым небезразлично, что творится с детьми, оставленными родителями. Кажется, я это убеждение из Англии привёз, вместе со стеклянным шариком с миниатюрным заснеженным Тауэром и своим британским произношением. Тауэр до сих пор стоит, произношение никуда не делось, а вот мысль о том, что дети кому-то нужны, разбилась вдребезги.
– И тебе не противно? Вот так, с парнями?
– Да как-то всё равно… Когда бьют и издеваются, хуже. А так…
Что так, я не дослушал, потому что в дверь постучали. Громко. По нижнему краю. То есть, дверь несколько раз пнули и знакомый до шершавых мурашек голос втиснулся в щель.
– Макс, ты там, я же слышу! Ты чем там занимаешься, ты, извращенец! У меня к тебе дело есть!
– Черт, – я, отчего-то, в панику впал, – это Комнин! Блин, да оденься же ты и залезь в шкаф или под кровать… Короче, спрячься! – уверенность, что Стасу Лену-Лёню лучше не видеть, была просто непрошибаемой.
Но мальчик сидел, не шевелясь, пристально глядя на дверь. Причём, взгляд у него был не пустым, не испуганным, а…выжидающим. Какого хрена?
– Да спрячься ты, – лихорадочно твердил я.
А потом послышался самый жуткий в этих обстоятельствах звук – в замок со смачным щелчком вошёл ключ.
Какого чёрта! Ключ от моей комнаты есть только у меня!
Мелькнуло в голове воспоминание о том, как меня в ту памятную ночь застукали с Мигелем.
– Макс, хули ты там… – разумеется, вопрос «можно» Комнину задать в голову не пришло. Он ввалился в комнату, в одной руке у него я разглядел тяжелую связку. А он увидел моего собеседника.
И его перекосило. Да так, что меня дрожь пробрала. Стас смотрел с такой ненавистью и отвращением, словно застал нас здесь за убийством или каннибализмом… Впрочем, последнее вряд ли бы его задело.
Улыбка – половинчатый оскал, горящие совершенно нездоровым светом грязно-белые глаза, широкие ладони, сжатые в кулаки – Стас был страшен.
– Развлекаетесь, педики? – выплюнул он. – Ты! – это Лене. – Ну-ка, колись, шалашовка, сколько взял?
Лена-Лёня как-то обречённо протянул ему надкушенную шоколадку и сигареты и Комнин продемонстрировал один из своих фокусов – пнул мальчика по кисти так, что всё вылетело. Меня затрясло от злобы, глядя, как Лена-Лёня схватился за руку и закусил губу от боли.
– Немного. Что, для своих скидка, а? – теперь он смотрел на меня.
– Какого чёрта ты лезешь? Вообще, какого *** ты ко мне в комнату вваливаешься? Личное пространство, не слышал?
Стас, похоже, не слышал ни о личном пространстве, ни вообще. Его взгляд, всё больше напоминающий лазер, перебегал с полуголого Лены на меня. И останавливался на мне.
– Че за нафиг, – наконец начал он, – ты эту ****ь в комнату водишь?
– А кого хочу, того и вожу, – я посмотрел Стасу в лицо. Ещё этот дебил-второгодник будет мне указывать, что делать. Ему, вообще-то, что? – Знаешь, ты вообще понимаешь, что этот интернат – не твоя собственность? А я перед тобой не отвечаю? А?
– Да ладно, – Стас прищурился. А я заводился всё сильнее. Нет, ну правда, ну он-то, вообще, кто – ко мне лезть?
– Ты, ****ый псих! Король умственно отсталых! Мне вообще, вообще, вообще похуй, что ты там думаешь! Если ты вообще умеешь!
Меня понесло. Я злился из-за этой ситуации с мулатиком, меня достало унылое существование последних дней и Стас с его непрошибаемой самоуверенностью достал… Ух, как достал!
– Как же ты меня достал, придурок, – мы стояли друг напротив друга. Я уже ничего не видел. И про Лену-Лёню забыл, и про всё. – Ты, вообще, в курсе, что ты никто и звать тебя никак? –
Откуда-то сбоку раздался всхлип. Мулатик, по-прежнему держа себя за кисть, смотрел на нас с ужасом, тёмные глаза стали ещё больше.
– А ну, вали отсюда, прошмандовка, – голос у Стаса стал ещё ниже и словно придушенным, – и чтоб я тебя вообще больше нигде не видел!
Мальчик ещё раз всхлипнул, подхватил свою футболочку и попытался боком протиснуться мимо нас. Представляю, какими мы ему казались – два здоровенных озлобленных пацана, один дал шоколадку, другой отнял. «Я верну ему шоколадку», – мелькнуло в голове. И пропало, потому что Стас ногой выпихнул его из комнаты и закрыл дверь.
– ****утый, да?! – снова заорал я.
– А чё ты за него заступаешься, он тебе нравится? Может, ты не Люську, а его отсюда заберёшь?
– Слушай, вообще, не твоё дело, с кем я общаюсь и что я делаю!
– Нет уж, – Стас сделал шаг ко мне, – ты, ёптыть, со мной тусуешься!
– Я? С тобой? Да ты попутал, Комнин! Нахуй ты мне сдался, урод злобный, – я себя уже не сдерживал, – я тебе бабок дал? Дал! Всё, базара больше нету! Я тут сам выбираю, с кем я и как!
– Денег? Ах, ты мне денег дал? Ты, ****ь, за кого меня держишь – за вот такую? – он кивнул на дверь.
– А чем ты лучше? – я уже не думал. Привычка хамить въелась в меня за последнее время плотно, а вот привычку держать ответ я не приобрёл. – Тем, что сильней его?
– Да, – коротко, без эмоций. – А может, ты теперь с ним будешь?
– Стас, отъебись нахуй!
– Нет, это ты отъебись от меня, – взгляд стал просто невыносимым, я уже не мог смотреть в его перекошенное лицо и, вместо этого, смотрел на сжатые в кулаки руки. Рукава синей рубашки были подвёрнуты и я видел напрягающиеся мышцы и выпирающие вены. – Ты, – повышая голос продолжал Комнин, – ты просто обычный дебильный мажор… Знаешь, кто бы ты был без папочкиных денег? Да вот такая же Леночка-****ь. И звали бы тебя Машей!
«Что я скажу, что мой сын – Машка?» – эхом прозвучало в голове…
И я ударил Стаса. Со всей силы, по лицу. Он не успел уклониться и кровь потекла по бледно-серой коже, пачкая светлые сухие губы. А этот маньяк… улыбнулся вдруг. Как обычно, углом рта, и я разглядел кровь у него между зубами. Это было последнее, что я видел отчётливо.
Резкий удар в солнечное сплетение выбил из меня воздух и способность думать связно. Раз – удар без замаха выносит мой блок, я врезаюсь в подоконник копчиком. Два – Стас получает пинок в пах и снова по лицу. Три – а потом мы уже на полу, я чувствую всё как-то кусками, вот я успеваю увернуться от кулака, вот локтем бью в шею, вот всё звенит в голове и, кажется, чья-то кровь… Широкое запястье у меня перед лицом, дышать трудно… Выворачиваюсь из захвата и, кажется, кусаю противника… А потом я снова на ногах и снова боль и желание выместить на этом самодовольном придурке злость, и глухое понимание, что ещё один такой удар – и я ослепну…
А потом был чей-то вопль. Просто вопль. А потом он превратился в слова:
– …осподибоже, они ведь поубивают друг друга! Комнин! Веригин!
Что… Что за херня… Ой, больно…
Однажды на стройке я неудачно прыгнул и скатился вниз по недостроенной лестнице. Вот и сейчас было как-то так. Свет был какой-то очень уж яркий, звуки – резкими. Себя я обнаружил сидящем на полу. А ****ый сын сатаны и шлюхи Стас Комнин сидел сверху с разбитой рожей и подранной рубашкой. Кровь стекала по подбородку, впитывалась в выпростанную белую майку. По ходу, я ему поотдирал половину пуговиц, карман и погончик с рубахи.
В дверном проёме стояли какие-то люди. Какого им всем хрена от меня надо сегодня? Почему-то потянуло в сон.
– Взрослые мальчики, а подрались, как… Веригин, от тебя я такого не ожидала. К директору, быстро! Оба! Нет, сначала в медпункт!
Мне с пола вставать не хотелось, было так лениво… А вот Комнин, чтоб он сдох и на могилу к нему никто не пришёл, быстро вскочил. Размазал кровь по лицу рукавом – специально, не иначе, и даже помог подняться мне. Но перед этим – я заметил – посмотрел под ноги и быстро растоптал валяющиеся несколько сигарет и недоеденную шоколадку. Вот мудак!
В медпункте на нас наорали и измазали перекисью водорода. Ко мне сначала сунулись с зелёнкой, но я заявил, что у меня на неё аллергия. Стас просто злобно процедил: «Перекись»,
– и ему сунули вату и флакон. Кажется, его тут побаивались.
В мутноватом, с пятнами чайного цвета зеркале медпункта я себя не узнал. Кто этот мрачный парень с волосами, едва дотягивающими до сантиметра, с тенями под глазами, с ввалившимися щеками? С потрескавшимися и разбитыми губами, с распухшим носом? На мне рубашка тоже была порвана, но, как ни странно, крови вытекло немного и до майки она не дотекла. Я сидел на покрытой толстым полиэтиленом кушетке и смотрел, как Стас, возле раковины, смывает кровь с лица и шеи, пока мне обрабатывают ранки на лице, заглядывают в глаза и спрашивают, сколько пальцев я вижу. Сотрясение? Вряд ли. У меня было уже как-то раз, так что опознать я его могу. Просто дайте мне лечь и поспать…
Стас сидел, полуголый, напротив меня, ему тоже обрабатывали ранки, причём количество окровавленных тампончиков всё время росло. Он что, гемофилик? Но, вроде, нет. Я снова заметил у него на спине и плече слева два шрама – длинных и довольно свежих. От ножа? Откуда они на нём? Сволочь он! Они здесь все – сволочи. Домой, хочу домой. Октябрь уже закончился. Остаётся ноябрь. Полдекабря – и я дома. На Новый год мы со Спиритом уедем в Осло. Или в Париж. Или в Лондон. Или ещё в какое-нибудь цивилизованное и красивое место. А в следующем году, в это же самое время, я буду уже английским студентом. Maxim Verigin. И к чёрту это всё!
Потом мы, как-то, оказались у директора. На Стасе была всё та же майка со слегка замытыми пятнами крови и, кажется, сохла она прямо у меня на глазах.
– Вякнешь что-нибудь, почему подрались – я тебя, урода, прямо в лесочке упокою, – прошептал мне Комнин на ухо, когда мы шли к директору. Это слово – «упокою» – меня насмешило до истерики, и я ржал, как ненормальный, хотя больше всего мне хотелось убежать в свою комнату, залезть в шкаф и там расплакаться.
Так иногда было в детстве. Я боялся оставаться один. Дни были странные, тревожные. «Ты, Максим, посиди сегодня дома, не ходи в школу.» «Ты, Максик, у окна сильно не отсвечивайся.» Отец уходил, а я прятался. Забивался под одеяло, заваливаясь игрушками. Втискивался за диван. В шкаф. Там, вокруг, было темно и спокойно. А иногда ко мне приходил Спирит, тогда – просто Рома, и мы сидели с ним вдвоём, прижавшись друг к другу крепко-крепко, и я чувствовал его дыхание на своём лице. Мы до сих пор иногда так делаем. В шкаф, конечно, уже не влезем вдвоём, но просто так накрыться одеялом и лежать «в домике», натянув его, как полог, ногами… Тут даже не в сексе дело. Кто узнал бы, смеялся бы, конечно. Да пофиг мне, я раз уж решил, что я гей, то, наверное, имею право на чувства…
Вот у кого никаких чувств нет. Этот тупорылый садист сидит рядом. Мы оба смотрим на плешивого мужика с каким-то обвисшим лицом.
– Итак, из-за чего драка? – а, да, этот дебил просил меня не говорить, хотя, ему-то что…
– Не было никакой драки, Геннадий Валерьевич. Просто Макс показывал мне приёмы таэквондо и всё.
Ах ты, сволота, запомнил про таэквондо!
– Веригин?..
– Ну, – мой голос, по-прежнему, звучит неуверенно, – да… мы устроили этот, как его… спарринг… ну и увлеклись.
– Объяснительные пишите!
Объяснительные, мать твою. Сколько я их писал за свою жизнь. По поводу одежды, по поводу непристойного поведения (это когда меня из предыдущей, ещё более крутой гимназии выгоняли… ну, вернее, выгоняли не меня, а Спирита, я ушёл за компанию, потому что целовались мы, всё-таки, вдвоём, а то, что его семья не такая богатая, это несправедливо), а уж по поводу нахождения не в том месте, не в то время… Если бы я стал каким-нибудь великим человеком, то, продав все объяснительные с моей подписью, можно было бы сколотить нехилое такое состояние. Впрочем, похоже, Комнин пишет их ещё чаще. Я отсюда вижу, с какой скоростью лист покрывается его странным почерком. Он у него какой-то очень раздельный и очень примитивный, каждая буква лишь слегка обозначена. И, при этом, иногда встречаются росчерки на полстроки. А у меня почерк тоже раздельный, наверное, потому, что сначала я научился писать по-английски, но твёрдый, изящный, красивый… таким, во всяком случае, он мне самому кажется.
– Спарринг, – пробормотал директор, – мне эти ваши спарринги… Если я тебя, жертва аборта, смогу до конца учёбы в колонию отправить, то так напьюсь на радостях… Ты ведь ошибка природы, честное слово. Вы тут почти все – ошибки природы, балласт на теле общества. Что смотришь, – это уже мне, – а ты – довыпендриваешься. Знаю я вас, никчёмыши. Тебе, Комнин, весной семнадцать уже будет?
Чего? Ему что, ещё семнадцати нет?
– Ну и?
– А с малолетки сразу на взрослую – и вот твоя дальнейшая карьера. А за драки тебе каждый год добавлять будут, там тебе не здесь.
Стас только брови поднял и, когда директор отвернулся, показал ему фак. А я продолжал удивляться. Ему нет семнадцати? Но… Но я был уверен, что он уже совершеннолетний! Да ладно, ну, габариты, но… Но вот эта уверенность в себе? И то, что окружающие так беспрекословно его воспринимают? Хотя, будь ему восемнадцать, его же должны были в армию забрать, в десант, к примеру… Или он такой псих, что в армию с этим не берут?
Блин, какой десант, он, нафиг, младше меня! Мне семнадцать будет в этом декабре.
– А таких, как ты, – это опять мне, – будь моя воля, я бы медикаментозно лечил. Или электричеством.
Теперь уже я дождался, пока он отвернётся, и показал ему фак.
Директор ещё что-то говорил, и, кажется, не только он, а я сидел и думал, что мы тут сидим, и впрямь, как двое урок – коротко стриженные, в одинаковых брюках и майках, с разбитыми лицами, Стас ещё с этими следами на спине… Блин, только наколок не хватает, честное слово – таких синих или фиолетовых. Владимирский централ, ветер северный…
«Только для меня всё это – просто небольшой этап в жизни, а вот Стас так всю жизнь будет», – мстительно думал я. И наколют ему ещё какую-нибудь фиолетовую гадость. Купола, штук так пятнадцать.* Тигра оскаленного. Что там ещё для такого типа? Розу ветров, наверное, на груди. А у меня уже есть тату, ничего не значит, просто такая пикантная добавка к внешности. Нахер мне вся эта российская блатная романтика!
Если бы я попал на зону, мне было бы там хреново. Да уж, оптимистичные мысли это местечко вызывает, а тут ещё директор со своими рассуждениями о нашем печальном будущем. Слово «пидорас» вертелось у него на языке, но он благополучно держал его за зубами, отыгрываясь на Стасе. Ну, «придурок здоровенный» – это ещё как-то. Ну, «шизофреник недолеченный» – это тоже справедливо. Но вот фраза: «вот поэтому мать тебя и бросила и назад не заберёт», – тут меня передёрнуло.
Вот такого мне отец никогда, никогда, никогда не говорил. О том, что мать бросила меня, потому что я не такой. О том, что она не вернётся ко мне, потому что я гей. О том, что она могла бы вернуться, если я «исправлюсь».
Я не сразу понял, что про мать – это тоже Стасу.
Но всё заканчивается, закончилась и воспитательная работа, из кабинета мы вышли. Стас на меня демонстративно не глядел. Просто ушёл куда-то. Я пошёл к жилому крылу, спрятав руки в карманы. Кажется, нужно было зайти на склад, взять новую рубашку – да ладно, завтра, у меня ещё одна есть, мятая правда, как из задницы. Я её тоже тогда постирал и высушил на батарее. Положу на ночь под матрац.
Интересно, этот отморозок психованный открывал дверь в мою комнату ключом. Откуда у него ключ от моей комнаты? Блин, надо тумбочкой дверь подпирать, а то ведь вломится и прирежет меня, урод.
– Ты подрался со Стасом, – Игорь стоял возле моей двери. Он не спрашивал.
– И все уже знают, да?
– Событие. Все довольны, все счастливы. Ты молодец, зацепил его по роже.
– Чего? В смысле, молодец? Я ему рожу разбил! Он мне тоже, кстати…
– Ну, не сильно, для Комнина-то.
Я открыл комнату. Темно, холодно, тоскливо.
– Зайдёшь?
– А… – Игорь помялся, но потом, всё-таки, переступил порог.
– Такие вот дела, – я ходил по комнате. Вот поломанные сигареты и шоколадка. Капли крови… Бррр. Ободранный половик мы сбили к стене.
– Надо убрать эту кровь, а то в полночь какие-нибудь демоны явятся поинтересоваться судьбой своего родственника. Это Стаса кровь, – пояснил я Игорю, присевшему на кровать, туда, где, час назад, так же Лена-Лёня сидел.
– А, ну да… У Стаса кровь, если начинает идти, то фиг остановишь. Зато, почему-то, синяков почти не бывает и заживает всё очень быстро.
– Это потому, что он грёбаный мутант, – я достал из тумбочки кусок туалетной бумаги, плюнул на него и принялся тереть кровавые пятна.
– Так из-за чего вы подрались?
Я коротко объяснил, рассказывать про мальчика мне было не очень приятно. Вроде, и ничего я предосудительного не сделал, но, всё равно, ощущение мерзкое.
– Блин, надо было мне тебя предупредить, что этот педрила к тебе полезет, – озабоченно сказал Игорь. – Ты же богатый и по мальчикам открыто, для Леночки самый вариант.
– В чём с этой… с этим Леночкой прикол?
– А что прикол, – Игорь вздохнул, – поганая история. Он тут давно уже. Раньше его так… Ну, там, в туалете топили, в футбол им играли, ну, короче, всё такое. А с прошлого года он стал… В общем, сначала слухи ходили, потом все узнали, что точно…
– Блин, но это же мерзко как-то?
– Ну, а что? Девчонок тут таких полно, кто со старшими за деньги и еду.
– А преподы? А всякие там по воспитательной работе?
– Смеёшься? Макс, ты не понял? Пока тут всё тихо, тут хоть что делать можно. Главное, чтоб никто не узнал ничего.
– Но у парня, наверное, родные есть… А если они?
– У него только дядя его – наш физрук.
– Этот противный? – я ликвидировал пятна крови, поправил коврик. Собрал мусор в пакетик – завтра выкину.
– Ага. Он его не сильно любит и вообще… – Игорю явно было противно обо всём этом говорить. – Знаешь, я просто стараюсь не смотреть в ту сторону лишний раз.
– А Стас?
– А Стас Леночку ненавидит. Не знаю, почему. Говорит, что это самый жалкий отброс, которого он когда-либо видел. Вовчику как-то сдуру захотелось, – Игорь дёрнулся, – так Стас ему лицо разбил хуже, чем тебе.
– Да я уворачивался просто. Я дерусь не очень, а вот уворачиваюсь запросто.
– Ты, главное, не говори никому из старших, из-за чего вы подрались.
– Да и так узнают.
– Ну, то узнают, а говорить нельзя.
О, ещё какое-то странное правило.
Я, в изнеможении, присел на кровать напротив Игоря и с тоской посмотрел на него. Красивый он, всё-таки. Вот почему я сейчас тут сижу с разбитым лицом, вместо того, чтобы сидеть с Игорем и Спиритом в кафе? Жизнь несправедлива.
– Я Стасу кучу всего наговорил, когда он припёрся, – вспомнил я, – хана мне теперь.
– Да это ладно. На всякое там Стас не обижается. Что ты там ему сказал?
– Ээээ… – я напряг память, – что он злобный урод и что мне плевать, что он думает… Что-то такое. Он мне сказал, что ему от меня ничего не нужно, потом… Короче, посрались мы.
Я разломил шоколадку, протянул половинку Игорю. Господи, молочный шоколад, какой ты вкусный! Женщины едят его, когда у них депрессия. Мужчины пьют водку. Я, как истинный неформал, не признаю гендерных рамок. Достаю большой флакон из-под одеколона. Долго ходил по магазинам, искал самый большой пузырь. Вот как раз для таких экстренных случаев.
– Будешь? – я улыбаюсь и протягиваю флакон Игорю.
Коньяк пахнет дешёвым одеколоном и привкус приобрёл специфический, но мне всё равно. Вливаю его в крышечку, выпиваю, обжигая язык и горло. И ещё. И ещё. Игорь с сомнением нюхает, отказывается.
– А насчёт Стаса ты не парься, – в итоге говорит он мне, – из-за Леночки он, конечно, залупился, но отойдёт до завтра. А про то, что ты ему сказал... Знаешь, он не обижается, ему всё пофиг потому что. Ему хоть что скажи. Ты просто посиди сегодня в комнате, никуда не выходи, а завтра всё будет нормально.
Он ушёл, а я выпил ещё. Да, станешь тут алкоголиком к двадцати пяти, если в пятнадцать начинать, но я сейчас бы напился в дымину и плевать на то, что завтра на уроки. Впрочем, в итоге желание лезть под кровать и плакать я поборол. «Cause boys don't cry. Boys don't cry, yes?» – спросил я фотку Роберта Смита. Роберт Смит промолчал, к счастью. У меня разрядился смартфон. Короче, всё достало. Ничего, завтра будет лучше.
Но я ошибся и Игорь ошибся, и завтра стало только хуже.

* Купола накалываются либо по числу лет, которые индивид отсидел, либо, реже – по количеству ходок. Оскаленный тигр – символ опасного, агрессивного человека. Роза ветров на груди – знак "смотрящего", авторитета на зоне.


========== 10. Насильники и жертвы ч.2 ==========

(прощения просим за долгий перерыв. У меня был кризис творчества - моя муза была на каникулах в Яойном Тибете, где медитировала и обретала целительное знание. Кажется, это помогло
Глава далась мне очень нелегко, особенно сцена домогательства. Я пыталась опираться на собственные воспоминания и ощущения во время попытки изнасилования, но они не отвечали моему замыслу, поэтому я так долго с ней работала. И поэтому мне очень интересно, что вы думаете конкретно об этом моменте?)

Следующее утро встретило меня дружным остракизмом. В умывалке утром кто-то уронил мой тюбик с пастой на пол и наступил на него. Вся паста оказалась на полу, а я только зубами скрипнул. За завтраком за один стол со Стасом я садиться сам не стал. Сел в углу, увидев, как Игорь что-то объясняет Комнину, показывая в мою сторону, а тот только упрямо мотает головой. А потом кто-то, проходя, вылил мой кофе мне в тарелку с омлетом. Я даже не разглядел толком, кто. Просто подхватился и убежал, слыша смех за спиной. Да пошли они все!
На уроках я попытался привычно сесть за последние парты. И тут выяснилось, что они заняты. Нет, правда, все четыре задние парты. Банни и Игорь. Вовчик и Рэй. Танкист и ещё какой-то парень. И Стас, сам с собой и лицом «всех убью, один останусь». Сразу перед ними – Азаев и компания. А мне «выделили» место посредине класса.
«Маразм», – подумал я, когда в меня прилетела первая слюнявая бумажка. «Взрослые же люди», – когда кто-то сзади ткнул меня. Весьма ощутимо, похоже, циркулем.
– Веригин, что ты всё время вертишься? Ты что, особенный, тебя что, ЕГЭ не интересует? – нет, учительница, Вы что, тоже решили поиздеваться надо мной? – И почему вокруг тебя столько мусора? Соберёшь после урока!
Сзади послышался смех.
– Азаев, я что-то смешное сказала? Давайте сосредоточимся. Если уж вы решили отнять моё время, перейдя в одиннадцатый класс, то будьте добры…
– Как будто кто-то не сдаст это ЕГЭ, – слышу знакомое шипение.
– Ты, Комнин, такой особенный, что, может, и не сдашь, несмотря на эксперимент, – тут уже я фыркаю. – Может, объяснишь нам тему урока?
– Да нет, Тамара Ильинична, у меня вопрос к Вам, как к учителю русского языка и литературы, – все, как по команде, повернулись к Стасу, словно он держал в руках ниточки, привязанные к каждому носу, и вдруг потянул, – вот скажите, как правильно пишется, – он посмотрел мне в глаза и угол рта пополз вверх, – пидАрас или пидОрас?
Тут, прямо, как кто-то табличку поднял: «Громкий и дружный смех». И теперь уже, как будто, это у меня ниточки от их голов. Ну, что вы смотрите, сволочи, что вы смотрите, чего вы тут не видели, а?! А раньше чего не смотрели? Боялись, да? Боялись, потому что видели, что мы со Стасом общаемся, а теперь мы подрались, он отошёл и вот, пожалуйста. Как стервятники в пустыне!
– Комнин, что ты себе позволяешь?
– Ну, Вы же учитель! И всем интересно.
Дружный, синхронный кивок головами. Прямо театр марионеток какой-то.
– Знаешь, это не та тема, которую обсуждают на уроке…
– Вот так и знал, что Вы не знаете. Видимо, и впрямь не судьба нам с Вами ЕГЭ написать…
Класс откровенно ржёт и даже меня, несмотря на оскорбительную ситуацию, потихонечку пробивает на хи-хи. Уж больно нелепый вид у учительницы.
– Комнин, останешься сегодня после урока! И объяснительную напишешь!
– Как же он её напишет, если мы так и не выяснили, как это слово пишется – через А или через О? Закройся рот, зачем я это ляпнул?!
Народ вокруг уже не знает, на кого смотреть. На Стаса, который делает морду кирпичом, продолжая облучать меня взглядом. На Тамару Ильиничну, которая бестолково стоит у стола, не понимая, что делать с этой толпой разнокалиберных идиотов. На меня, вот-вот сорвущегося в свой фирменный штопор, после которого я буду долго расхлёбывать последствия.
– Через Е это слово пишется, Макс, через Е, – нравоучительно заявляет Стас ко всеобщему удивлению, – уж ты-то должен знать, ты же у нас…– пауза, во время которой кое-кто даже дыхание задержал, – в гимназии учился!
Сволочь! Ну, какая же сволочь, а? И все смеются!
– Да ладно, – обалдело спрашивает кто-то из братьев Евсеевых, – а ты откуда знаешь?
– Из Большой Советской Энциклопедии, – всё тем же, нарочито интеллигентным тоном говорит Стас, – запоминай и учись, пока я добрый. Пригодится в жизни.
Нет, вы послушайте, и это тот самый тип, от которого я через каждые пять минут слышал: «Макс, не умничай, Макс, не выёбывайся»!
– Всё, закрыли тему, – это уже в себя приходит Тамара Ильинична, – и все, кто рот раскрыл, пишут объяснительные!
– Не забываем, пишется через Е! – с интонациями учительницы младших классов добавляет Стас.
И снова со всех сторон издевательский смех. Ну, и что вот он сейчас смешного сказал?
Впрочем, они смеялись, когда Стас разрезал зубную пасту этого несчастного толстяка.
И когда пинком выбил стакан у Азаева из рук.
Тут не так много поводов посмеяться, конечно.
А хуже всего, что я тогда тоже смеялся.
Цирк уродов! И на арене уроды, и зрители уроды.
Ну вот, опять бумажка. Даже смотреть не хочу, какая разница, кто бросил.
К концу урока Тамара Ильинична благополучно забывает про объяснительные, зато требует, чтоб я подмёл класс. На мои попытки объяснить, что мусор не мой, она только брезгливо губы поджимает. Я для неё – злобное, отвратительное нечто, и вряд ли она разрешила бы такому, как я, дружить с её сыном – читаю в этой гримасе. Она не выносит меня за то, что я из богатой семьи, за то, что прекрасно знаю этот предмет. Остальные для неё – стадо баранов, а я – ещё хуже. Беру стёсанный до основания веник и начинаю перегонять мусор – бумажки, кусочки резинки, карандашные стружки – с места на место. Под партой Стаса обнаруживаю кучу мелких бумажных квадратиков. И на каждом нарисована буква Е.
Очень смешно! Вспомнил, как он пообещал больше меня не называть пидором. Это он так слово держит, что ли? Урод.
«Весело» было весь день. Особенно интересно стало, когда какое-то чмо, чьего имени я даже не запомнил, вылил мне на штаны штрих-корректор.
– Ко-ко-ко, петушок, ты хоть бы кончу с брюк убрал…
Дальше парень не договорил – получил по морде.
– Ты че, вообще страх потерял? – заорал он, хватаясь за нос. Я сжал кулаки, собираясь блокировать удар, но тот только размазывал по роже кровь с соплями.
– А я и не боялся, дебил!
– Слышь ты, пидарок, ты чё, не понял? Тебе всё, каюк, крышка!
– Ну, давай, начинай, рискни последними зубами!
– Буду я об пидара руки ещё марать!
– Ты их после себя вымой сначала, чтоб об меня марать! – меня трясло. И от страха тоже, если честно. Вчера, когда я со Стасом дрался, я был как не в себе. Есть у меня такое – отпускает тормоза и начинаю чудить. Правда, обычно это не включает в себя драку, а ограничивается оскорблениями, хлопаньем дверью, ужиранием до зелёных человечков, прыжками без страховки и согласием на всякие авантюры. То, что я вчера вот так взял и живому человеку по физиономии засветил, для меня редкость. Драка – это не моё.
– Ты совсем ****утый? – пацан смотрел на меня мутным взглядом. Короткая, как у всех здесь, стрижка. Широкие скулы, маленькие глаза, низкий лоб. И чувство превосходства в глазах – ну да, он реальный пацан, а я педик! Вот только драться он ко мне не сунется, и вовсе не потому, что ему руки марать не хочется, как бы он себя ни убеждал в этом. А потому, что педик или нет, я вчера подрался с самым сильным из всех учеников и даже ухитрился не заработать сотрясение. – Ну, я тебе сказал.
Я отвернулся от него и пошёл. Меня всего колотило. От страха, от напряжения. Казалось, что все смотрят на меня, шепчутся за моей спиной, хихикают. Как будто на это дурацкое пятно направлен луч прожектора. Черт, да у меня агорафобия начинается! В комнату. Срочно в комнату! Закрыться, спрятаться под одеяло…
Возле двери меня поджидал сюрприз. Вполне ожидаемый сюрприз. Замочная скважина была забита спичками и жёваной бумагой.
Черт! Черт! ****ь, ****ый нахуй, ****ец, пустите меня внутрь, пустите меня внутрь, пустите меня внутрь!!! Ещё секунда, казалось, и я начну колотиться об дверь. Стоп, спокойно, Макс, думай, не паникуй! Нужно что-то тонкое и острое, чтобы выковырять всё это безобразие.
Одно хорошо – кто бы это ни сделал, это не Комнин. Помнится, я слыхал, что, проделывая с кем-нибудь такой фокус, чёртов выродок пускает в ход суперклей.
Нужно что-то вроде скрепки или булавки. Может, пойти в кабинет трудов для девочек? Там, вроде, есть швейные принадлежности…
– Веригин!
О, мать вашу, а вот и Татьяна Павловна, завуч по воспитательной работе. Какая у неё жуткая перламутровая помада, всё-таки.
– У меня тут с замком проблемы…
– Ты ещё и замок поломал?
– Мне его забили!
– Избавь меня от своих оправданий. Тебе назначено наказание.
– Что?! За что?!
– За драку! И не надо говорить, что вы не дрались. И мне всё равно, почему вы дрались, и кто кого как назвал, – женщина смотрела куда-то мне через плечо, – вам уже по семнадцать. Вам, через год, в армию идти! Поэтому сегодня вечером отправишься на кухню, будешь там чистить картошку.
– Ага, щас прям сто раз, – я с раздражением пнул дверь и уставился женщине в лицо. В упор. Неважно наложенный макияж. Набрякшие веки и мешки под глазами. Морщинки, в которые натёк тональный крем. Плохо прокрашенные в красный цвет седые волосы. И почему я её должен слушать? Эта вот женщина мирится с тем, что тринадцатилетний мальчик трахается со старшеклассниками. А другой, которому ещё семнадцати нет, устраивает беспредел и диктует свои условия всему интернату. – Это, вообще-то, эксплуатация детского труда!
– Послушай меня, дитё! Ты можешь никуда не пойти, только вот директор сказал чётко – если ты нарушаешь внутренний распорядок интерната и открыто не подчиняешься его правилам, то завтра приезжает твой отец и забирает тебя. И можешь катиться отсюда вместе со своими правами. Поверь, Веригин, здесь о тебе никто грустить не будет.
Вот значит как. Шантаж, да? Шантаж-шантаж. Ну, конечно же, папочка. Если я возвращаюсь домой до оговорённого срока, не видать мне Англии, как своих ушей без зеркала. Суки подлые! Ну, и хрен с вами. Полтора месяца, Макс. Англия. Картошка, хотя бы. Не туалеты.
– Комнин, надеюсь, сортиры будет чистить, – только и буркнул я.
– Нет, – Татьяна Павловна улыбнулась, продемонстрировав золотой зуб, – он тоже будет чистить картошку. Так она у нас хоть будет завтра.
И ушла, пока я стоял и думал, что она имела в виду.
Штрих-корректор на брюках подсох и начал отваливаться мелкими чешуйками. Черт, это пятно прямо физический дискомфорт мне причиняет и сосредоточиться не даёт! Надо найти место и счистить его, наконец. Мысленно я перебирал места, где в этом сраном заведении для альтернативно одарённых есть место, где можно уединиться и снять штаны. Общественный туалет? Нет уж – даже закрывшись в кабинке! Я этому месту не доверяю с первого дня, когда, полуголым, стоял перед Стасом.
Чёрт, а ведь мы почти поладили с ним. То есть, дружить – мы не дружили, как с Игорем, но, нужно признать… Общение с Комнином – это, каждый раз, как будто трюк без страховки выполняешь. Что-то такое… рисковое. От него никогда не знаешь, чего ждать. Не знаешь, как он поступит, что скажет. В этом, приходится признаться, что-то есть. И всё то время, всё время пока я здесь, я спинным мозгом знал – меня не тронут. Всякие мелкие глупости и пакости – не в счёт. А что теперь? Ждать, пока меня подловят в туалете или в душе? Всё время дёргаться и оборачиваться, не иметь нормальной возможности поесть?
О да, я могу постоять за себя. Я хорошо бегаю и реакция у меня отменная. Но если двое держат, а третий бьёт, то тут далеко не убежишь. И что, вернуться домой? Сказать: «Прости папа, ты был прав, я жалкий педик, ничего не знающий о реальности?» Чёрта с два!
О, господи, как всё достало. Перемотать бы жизнь, как плёнку, сразу на тот момент, когда я покидаю это место.
Попытаюсь соскрести корректор ногтями. Блин, всё равно пятно остаётся – белёсое такое. Надо снять штаны и попробовать его счистить, потерев ткань саму о себя.
– Максим!
Да что такое, кому я ещё нужен! О чёрт, физрук Григорий Николаевич – противный дядька с липким взглядом.
– Ну? – вроде, ниже настроению падать некуда, а, всё-таки, нашлось.
– Не нукай, не запряг, – физрук осмотрел меня с головы до ног и, конечно, остановился взглядом на пятне, – у тебя на штанах…
– Знаю! – его мне только не хватало!
– Что так нервничаешь-то?
– Я не могу попасть в свою комнату, – признался я, – какая-то сука забила мне замок бумагой. У Вас есть тонкая проволочка или что-то такое?
– Конечно, есть. Пошли ко мне в кабинет, посмотрим.
Кабинет Григория Николаевича находился рядом со спортзалом, и, похоже, служил ещё и жилой комнатой. Часть была отгорожена шкафом, и там я разглядел двухъярусную кровать, трюмо с какими-то пузырьками, стул, с висящей на спинке рубашкой, коврик. И ещё – несколько пришпиленных к стене рисунков. Впрочем, в кабинете они были повсюду. Присмотревшись, я понял, что, во-первых, это рисовал ребёнок, причём, один и тот же, а, во-вторых, – нарисовано было очень неплохо. Большинство было явно срисовано откуда-то – звери, птицы, люди – карандашом и акварелью, пара простеньких натюрмортов и корявый, но легко узнаваемый, набросок здания интерната, как если на него смотреть сразу от ворот.
– Это племянник мой рисует, – пояснил Григорий Николаевич, – он ведь вчера приходил к тебе, а, Максим?
«Его дядя – физрук», – вспомнилось мне. Господи, он, получается, знает?!
– Ну… – я даже не знал, что сказать.
– Что, не понравился? – физрук в упор уставился на меня. Глаза у него были навыкате и мутно-серые, белки в прожилках и словно бы несвежие. – Тебе же нравятся мальчики?
Я только молчал. Словно меня, автоматически, приняли в братство пожирателей младенцев. Да, мне нравятся парни! Да, я осознал себя геем в четырнадцать лет – вот так бывает. Да, к семнадцати годам у меня уже была куча любовников, в основном моего возраста или постарше. А что тут такого? Сексом надо заниматься, пока можешь, а не ждать, пока тебе виагра понадобится – вот как я думал всегда. Но сейчас… Я словно оказался замешан в какой-то непроходимой гадости. Как эти Евсеевы.
– Так ведь нельзя! – наконец выдавил я из себя – Со всеми, за деньги…
– Ну, это уж ему решать, у него это наследственное, – физрук мерзко усмехнулся, – я ему на карманные расходы не даю, вот он и выкручивается. Что, противно с таким? А с каким не противно? С иностранцем?
– Что?!
– Я ведь, Макс, – физрук присел на кресло, – твоего отца неплохо знаю. Хороший мужик. Повезло ему в жизни… Только не с сыном.
– Не Ваше дело, – я занервничал. Что-то не нравился мне этот разговор. Не нравилось, как этот плешивый мужик на меня смотрит. – Дайте, мне, пожалуйста, – это слово я выговорил особенно отчётливо, – какую-нибудь скрепку и я пойду.
– Да ты погоди, Максим. Сядь, поговорим, – он указал мне на ещё один стул, без спинки. Я сел, сцепив пальцы замком и зажав их между коленями.
– Так ты, Макс, значит, со Стасом вчера подрался? – неожиданно спросил физрук. Я кивнул. – Правильно, нечего с ним связываться. Он ведь псих, настоящий отморозок без тормозов. Знаешь, какая у нас тут у всех мечта есть? Посадить его. Ну, или, хотя бы, под условную подвести, чтоб, если что, сразу сел. Только вот… Кто же на него пожалуется? Ты вот и сам написал, что вы просто разминались, хотя видели все, что вы друг другу лица поразбивали. И из-за чего?
– Не из-за чего, – обсуждать Стаса с этим мерзким типом мне не хотелось, – просто так, спорили, кто сильнее.
– Из-за племянника моего, да? – физрук улыбнулся. Зубы у него такие же, как глаза, желтоватые, и пара – синих, мёртвых. – Стас всегда злится, когда его видит. С Долгиным, дружком своим – спортсменом недолеченным, вот, тоже так подрался и тоже «тренировались» они. Да что с этого качка взять, он в Стаса, прямо, влюблён, всё от него стерпит…
– Чего? – я от удивления даже чуть было с табуретки не свалился.
– Того, – передразнил меня физрук, – обычное для таких дело, я сколько лет работаю – насмотрелся. Заведётся такой вот, посильней да поупёртей, и начинает всех строить. А дети, они ведутся на силу да на жестокость… Но ты ведь не такой?
– Вы про что, вообще?
– Я про то, что бросай-ка ты эти разговоры про тренировки таэквондо, иди к директору и пиши заявление.
– На Комнина?
– На него самого. За избиение. Побои мы тебе снимем…
Он говорил, а я только морщился. В желании отправить Стаса в колонию было столько неподдельной, искренней злобы! Комнином можно было восхититься – как это он ухитрился всех тут довести. Я бы и восхитился, не доведи он и меня.
Да вот, только, я им тут бороться с местными монстрами не нанимался и на вознаграждение не претендую.
– Ваш племянник, – перебил я его, – он специально ко мне пришёл в комнату? Не в туалете, не где-то ещё… Чтоб кто-нибудь увидел и Стасу сказал?
– Толян всегда умный мужик был, – туманно ответил физрук, – ты весь в него. Только вот чего тебя на мальчиков тянет?
– Не ваше дело!
– Да ладно, чего уж… Ты парень молодой, ещё набегаешься, напрыгаешься, семью заведёшь. «Кто по молодости дурака не валял», – вот, что я твоему отцу сказал. Я ведь, Максим, не первый год работаю. Десять лет здесь и ещё пять – в другом месте… Люблю детей, – это прозвучало как-то двусмысленно. Я нервничал всё сильней и сильней, не понимая, к чему вся эта беседа.
– Короче, что Вам надо?!
– Наглые нынче дети пошли, – Григорий Николаевич встал и принялся ходить по маленькому кабинетику. Я напряженно следил за ним взглядом. Вдруг он запер дверь. – Так что, Макс, будешь заявление писать?
– Да на вас тут всех самих надо заявление писать! Я пойду, у меня дела… – я встал, чувствуя, что происходит что-то неправильное.
– Сиди-ка! Может, ты и умный, а дурак, Максим, – физрук подошёл вплотную, – наш директор тут уже десять лет сидит. И я тоже. И много кто. И никогда никаких дел. Никаких проверок. Ты, Макс, ребёнок. Что думаешь, если ты куришь, трахаешься и папины деньги тратишь, то уже и взрослый? Нет, Макс, взрослые – это те, от кого что-то зависит. А от тебя тут не зависит ничего. И никто тебе не поверит.
– О чём?
– А вот об этом, – он вдруг резко шагнул ко мне. Я не успел опомниться, как оказался прижат лицом к стене, к одному из рисунков – только перед глазами мелькнуло что-то яркое. Мужчина заломил мне руку и я заскулил от резкой неожиданной боли, пытаясь вырваться. Бесполезно, Павлюк вел физкультуру не зря, он был крепче и тяжелее, и прижимал меня к стене так, что мне дышать было больно. Другая рука протиснулась к моей ширинке, и я похолодел от ужаса. То, что всегда казалось мне дымчатым призраком, намёками в разговорах со Спиритом и Игорем, вдруг обрело форму, плоть и хриплое, вонючее дыхание.
– Я твоему отцу пообещал… – сипел физрук мне в ухо, когда я, всхлипывая от ужаса, бестолково пытался перехватить его руку у себя на поясе, – что уйдёт у тебя эта дурь… клин-клином…
Я бился, ничего не соображая, паника затопила мозг тёмной волной. Все навыки самообороны просто улетучились, остался лишь страх – слепой страх тела перед насилием, ступор от собственной слабости. Как во сне, когда хочешь закричать – и не можешь, и только в глубине пульсом бьётся мысль: «это сон, я проснусь, проснусь»…
Но это был не сон. Это была жуткая реальность, в которой взрослый противный мужик прижимал меня к стене, грубо лапая за промежность, выкручивая руку и слюнявя шею. А я ничего не мог сделать, ничего. Это была реальность, в которой я был слабым, беспомощным мальчиком неполных семнадцати лет, в которой не имел никакого значения ни мой статус, ни мои деньги, ничего из того, на что я обычно полагался.
Его рука наконец протиснулась ко мне в брюки. Меня затрясло от отвращения, желудок сжался и подкатил к горлу.
– Отпустите меня… Пустите! – только и смог пролепетать я.
– Тихо, Максик, тихо, не дёргайся… Хороший мальчик! – я чувствовал его возбуждение и понимал, что вот-вот заплачу. Нет! Я дёрнулся ещё раз. И ещё раз – бесполезно. Никогда не полагался на силу, только на скорость, ловкость и на то, что всегда можно позвонить отцовскому телохранителю. Но тут, прижатый к стенке, я был беспомощен. Отвратительно беспомощен. Слабак. Тряпка.
– Хороший мальчик, такой красивый, такой гладкий… Люблю послушных мальчиков, – у этого извращенца рука тряслась, когда он лез ко мне в трусы, и я почувствовал, как его короткая, жесткая ладонь добралась до моего члена и принялась его тискать. – Что, уже жалеешь, что ты педик? Не хочешь?
– Н-нет… Пу-пустите…
– А будешь, – в его голосе звучало неприкрытое злорадство и похоть, – и больше никогда не захочешь, – и он принялся стягивать с меня штаны.
Всё. Конец. Ужас и паника хлынули в мозг, сметая все мысли и чувства, осталось только одно желание – сжаться в комочек и шептать: «Нет-нет-нет, пожалуйста, не надо, не надо...» И лишь на самом краешке сознания мелькнуло: «Не можешь драться честно – кусайся!»
И свет – яркий, резкий – вспыхнул в голове. Что я как маленькая девочка, которую зажали в тёмном переулке, в самом деле!
Я расслабился, делая вид, что сдался, и он повёлся. Захват ослаб, ладонь убралась из моих трусов, я услышал звяканье пряжки – он расстёгивал свои брюки.
«А вот это тебе уже не нужно», – злорадно подумал я и резко ударил рукой через плечо туда, где, по моему представлению, были его глаза. Судя по сдавленному воплю, я не ошибся и в ту же секунду оказался свободен – руку мне выкручивать перестали. Я рванулся к двери, но он снова меня схватил – просто за кисть. Но теперь уже не было страха, не было этой глупой, ослепляющей паники – я просто пнул его, как следует, под коленку.
– Отъебись, т-тварь! – голос меня ещё не вполне слушался и я понимал, что, в любой момент, могу сорваться в слёзы.
Физрук смотрел на меня исподлобья. Просто стоял и смотрел, скрестив руки на груди, не делая больше попыток меня схватить и наблюдая, как я отступаю к двери.
– Что, так оно не очень весело, а? А тебе придётся, Макс, потому что либо ты уезжаешь отсюда, либо тебе понадобится помощь. А кто тебе тут, кроме меня, поможет? Комнин злопамятный и ты ему не друг. Тебе, всё равно, придётся кому-нибудь отсосать. Педики, Макс, только так в жизни и пробиваются, не знал?
– Я на тебя заявление напишу!
– Пиши. Знаешь, сколько дел об изнасиловании разваливается на полдороге?
Я бессильно молчал. Конечно, я знал, как судят за изнасилование у нас в стране.
Алькатрас, лидер нашей трейсерской группы, однажды рассказал, что у его брата двое пьяных уродов изнасиловали девушку. Затащили в машину, отвезли в гараж... И им за это ничего не было. Адвокат ухитрился доказать, что та сама согласилась поехать с ними, а потом начала вымогать у них деньги. А когда они не заплатили, написала заявление. Девушка повесилась после суда.
А те двое сгорели заживо в своём гараже. Экспертиза установила, что они пролили бензин, а потом курили. А замок оказался сломан. Да, конечно. Алькатрас среди наших был знаменит как известный пироманьяк. А также – умелец взламывать замки.
Его бы сюда.
Я чувствовал себя грязным. Словно от этих прикосновений в кожу въелось что-то зловонное, маслянистое, едкое. И не только в кожу. В душу – тоже.
– Нахуй иди, – только и сказал я.
– На Вы ко мне обращайся, – непонятно зачем поправил он меня, и я почувствовал, как накатывает уже не паника – истерика.
– Идите нахуй! – я, трясущимися руками, отпер замок и, смеясь как сумасшедший, побежал отсюда, из этой мерзкой каморки, чувствуя, как меня, всё-таки, настигают слёзы. – Идите... ах-ха-ха... нахуй!
Влетев в туалет, я даже не потрудился захлопнуть за собой кабинку или оглядеться – рванул к унитазу и меня вырвало – желчью. Пустой желудок судорожно сжимался, словно стараясь вырваться у меня через горло. Некоторое время я просто стоял, склонившись над ледяным фаянсом, пытаясь выплюнуть тягучую горечь из своего рта. Потом подошёл к зеркалу. Некоторое время не мог понять, что это у меня с лицом – какие-то странные оранжевые и синие пятна, а потом вспомнил рисунки в кабинете и меня снова затрясло – от слёз и смеха вперемешку. Я смеялся и плакал, смеялся и плакал, пока смывал с лица следы акварели. На моё счастье, в туалете было пусто, только какой-то младшеклассник забрёл сюда, но, встретившись со мной взглядом, тут же сбежал – видимо, лицо у меня было совсем безумным.
Наконец, я слегка успокоился. Холодная вода вразумила меня, а воспоминание об Алькатрасе сделало остальное. Иногда случается и такое – в острых жизненных ситуациях мозг вдруг начинает работать на полную катушку. У своей двери я достал из кармана зажигалку и поднёс её к замочной скважине. Три секунды мне понадобилось, чтобы поджечь высохшую жёваную бумагу и спичечные щепки. Они были вставлены неглубоко и вскоре я уже выдувал из замка золу. Несколько тычков – и ключ, наконец, повернулся. Я ввалился в свою комнату, закрыл за собой дверь, оставив ключ в замке – чтобы никто не открыл снаружи. И тут же бессильно сполз на пол, прямо под дверью, желая только одного – ослепнуть, оглохнуть, а ещё лучше – умереть прямо здесь и сейчас.
Прошло около получаса, прежде чем я очнулся от странного, заторможенного состояния. С трудом встав, я перебрался на кровать. Лёг, не разуваясь, и уставился в потолок. Вот значит, как. Вот как, значит. В голове, как будто, метроном установили – вот-так, вот-так, вот-так…
Зачем я во всё это впутался? Доказать отцу, что я самый сильный и умный? Доказать себе, что я крутой, что мне всё нипочём? Что я здесь делаю – в этом странном месте, с этими странными людьми? Я для них – урод, я для них – ничтожество!
Я представил себе дорогу в сумерках, все те километры между мной и моим домом. Вроде и немного, а, как будто, световые годы. Словно я на другой планете. Словно это, вообще, не я. Нет, я не здесь. Не здесь… Не здесь…
Я снова увидел свою комнату в подробностях. Большая низкая кровать, застеленная атласным тёмно-красным покрывалом. Кремовые обои в тонкую оливково-зелёную полоску. Красивые чёрно-белые плакаты – специально заказывал, это вам не какие-то вырванные их дешёвого журнала постеры! Стеллаж с книгами – там и фантастика, и мистика, и чего только нет… Безделушки на полках, всякие глупые сувениры. Там же и тот старый шар с Тауэром под пластиковым снегом… Компьютерный стол, удобный крутящийся стул… Я не здесь, я там.
Мне это почти удалось, но громкие голоса в коридоре вырвали из страны мечтаний. Нет, я, по-прежнему, здесь – голодный, избитый и едва не изнасилованный. По-прежнему среди людей, которые меня ненавидят и презирают – а за что? Сами, что ли, лучше?
Я невесело усмехнулся. Конечно, были у меня парни, которых немножко насилия только заводило. Но это всегда была игра – прижать чуть сильнее, схватить за волосы, может, слегка придушить. Мигелю очень нравилось, когда я трахал его, стянув ему запястья его же футболкой, но он и не пытался никогда вырваться. Я уже молчу про Спирита и его забавы с наручниками и всем прочим. Но это тоже всегда-всегда добровольно.
Я голубой, педик, педрила, ***сос… Какие там ещё ругательные слова в нашей стране есть для определения лица гомосексуальной ориентации? А какие слова есть для определения того, что чуть-чуть не случилось в кабинете физрука? Какие слова есть для определения того, чем тут занимается Леночка? Как называется равнодушие, с которым на это все смотрят?
«Господи, даже Стас лучше их всех», – вдруг пришло мне в голову. Ему, по крайней мере, противно. Его ведь самого когда-то чуть не изнасиловали. Он об этом спокойно говорит сейчас и, наверное, гордится собой, что смог отбиться. Но тогда… отойдя от наркотического прихода – каково ему было? Тоже сидел вот так, глядя в стену, и умирал от собственного бессилия? Сколько ему было тогда – четырнадцать? И он тоже отлично понимал тогда, что никто за него не заступится, и никого не накажут.
Вот. Вот что меня убивает.
Я ведь могу позвонить отцу. Конечно, как всегда. Только и он мне не поверит. Я для него – полнейший отморозок, способный на всё, и уж, конечно, опорочить его старого приятеля.
Я чуть не застонал от бессилия. Как мне тут протерпеть? Потому что мне нужно протерпеть! Мне нужно уехать. Отец прав: эта жизнь – не для меня. Что ж, найду себе другую.
Только вот…
Нет-нет, я продержусь.
Коньяк сильно отдавал одеколоном. Я – от голода, от перенесенного напряжения – опьянел почти сразу. Осмотрел свои запасы и горько пожалел, что уже почти всё съел. Осталось немного шоколада, пара пачек сушеного кальмара и банка шпрот. Надо написать Спириту – пусть привезёт ещё еды. Видимо, нормально питаться здесь (Нормально? Я уже считаю здешнюю еду нормальной? Вот оно, падение!) мне нескоро придётся, если вообще придётся.
Сумерки наполняли комнату. Я дремал, кое-как свернувшись на продавленной кровати. По- хорошему, стоило бы приняться за алгебру – задали какое-то несусветное количество примеров, но я махнул рукой. Авось не спросят! А если и спросят – ну, поставят двойку и что? Для человека, который столько пережил, двойка – уже не самое страшное. В конце концов, у меня отличные оценки. И вообще. Всех ненавижу. Холодно. И есть хочу.
Разбудил меня громкий стук в дверь. Я суматошно скатился с кровати, дохнул себе на ладонь – не слишком ли пахнет одеколоном? Вроде нет. Повернул чуть трясущимися руками ключ и выдохнул сквозь зубы. Ну, конечно-конечно, как же я мог забыть. Татьяна Павловна.
– Картошка, Веригин! – она принюхалась. – А что ты надушился, как на свидание?
– Ранку дезинфицировал одеколоном, – буркнул я, отворачиваясь. Чёртова картошка! Как будто у меня есть настроение! Как будто у кого-то вообще – во всей обозримой вселенной – есть настроение чистить картошку.
В маленьком закутке на кухне оголённая лампочка светила с беспощадной яркостью. Стас уже был там, высыпал из вёдер картошку в плоский поддон. Я бессильно прислонился к косяку – всё казалось чересчур резким. Вода – тугой прозрачной струёй – жестоко колотила в жестяной поддон и картошка грохотала, как камнепад, и запахи с кухни были, почему-то, приторно-органическими, с ноткой помоев и барахлящей канализации, и Стас… Стас на этом фоне тоже казался какой-то неестественной фигурой, и мне вдруг почудилось, что это какой-то совершенно незнакомый мне человек.
Как и вчера, он был в одной майке – уже без пятен крови. Как-то очень внезапно я понял, что он, действительно, очень сильный и запросто мог бы вчера забить меня до смерти. И не только меня. Наверное, и с Григорием Николаевичем он бы запросто справился.
Наверное, вот таким становишься, если всё время надеешься только на себя. Наверное, вот таким меня мечтал бы видеть мой отец – сильным, изобретательно жестоким, хитрым… и без всякой личной жизни. Может, предложить ему усыновить Стаса?
Он поднял на меня свой странный взгляд. Что у человека за лицо – ничего по нему непонятно!
– Вон – ножик, вон – табуретка. Бери ведро, ну и … – он не договорил, отвернувшись.
На меня ему тоже, наверное, смотреть противно теперь. Ну, хоть педиком не назвал, и то счастье.


========== 11. О чём говорят мальчики ==========

Привет вам мои любимые три с половиной читателя, которые мне особенно дороги. У меня вопрос к вам - всё ли у меня впорядке с мотивацией и внутренней логикой персонажа? У меня-то в голове всё очень стройно и я отлично их понимаю, но со стороны? Как со стороны? В рамках логиги личности - они адекватны? И пожелайте мне удачи - я жду звонка после собеседования

– Урод! Вот ведь педрила подлый! – я, от избытка чувств, пинал кровать. Кровать держалась, но вот уже спинка начала как-то подозрительно хлопать. Пожалуй, надо переключиться на батарею, но что радости её пинать? Пинать надо по-живому, по-мягкому, чтоб дёргалось и вырывалось. Ух, я бы сейчас этого педика отпинал! Так и представляю – Макс на полу, свернулся, закрывает свою рожу противную ладонями, нос разбит, а я изо всех сил пинаю, так, что рёбра ломаются…
– Стаааас! Сатанислав Евгеньевич! Комнин, приём! – Игорь сидел на своей кровати, поджав ноги, и пытался до меня доораться. – Хватит ломать кровать! Или ты забыл, что это последняя кровать такого размера в интернате?
– А ведь и впрямь, – не смог я не согласиться, и, развернувшись, от души пнул кровать Игоря.
– Эй, а мою-то за что?
– А таких кроватей полно!
– А уняться не судьба?
– Нет! – и я, развернувшись, пнул теперь уже свою тумбочку, из которой вылетели мыльница и бритвенный станок. – Ты представляешь, я, значит, захожу… А этот пидорас сидит с Леночкой! С Леночкой, бля! Эта мразота сидит у него на кровати, понимаешь, да ещё и полуголая! А я только решил, что он не педик! – я поднял мыло и бритву, запихал их обратно в тумбочку и огляделся, думая, что бы ещё пнуть.
Я вернулся только что, притащив чистую рубашку, которая теперь влажным комком свешивалась с батареи. Нужно было пойти в стиралку и развесить её там, но ещё, пожалуй, какой умник перепутает её с половой тряпкой (я сам так делаю). Ничего, похожу и в мятой, а то, пожалуй, и поглажу.
– Знаешь, Стас, в чём твоя проблема? – Игорь слез с кровати и принялся собирать вещи, которые я до этого выпнул из его тумбочки, – ты что-нибудь для себя решишь, а потом весь мир должен под это подстраиваться.
– Это не моя проблема, это проблема окружающего мира! – я подошёл к окну и принялся вглядываться в темноту.
Как я подорвался-то сегодня! Прямо мозги закипели! А Макс ещё такой: «Да ты мне нахуй не сдался!», «Я тебе бабок дал и заткнись!» И этот педик мелкий…
Ненавижу его. Вот прямо не знаю, почему. Ну, я, конечно, много кого ненавижу. Таракана – директора нашего. Физрука – мразь такую. Да много кого. Но с Леночкой… Тут меня прямо выворачивает.
Помню, как Вовчик в конце прошлого года подгрёб ко мне с такой довольной лыбой и заявил, что развёл этого педика мелкого на отсос. До сих пор помню, как я не сразу въехал, о чём это он. А потом резко двинул по морде. Без разговоров. Даже говорить с ним не стал. Потому что… Не могу. Ненавижу. Жалкое, гнилое создание, совсем не способное дать отпор. Вообще никакого. Да ещё и позволять себя трахать…
Я прижался лбом к холодному окну. Интересно, Макс с Леночкой – это в первый раз? А я-то его с собой в душ водил… Бррр!
– Слушай, Стас, а чего ты так напрягаешься? Ну, потусовался он с Ленкой и что? Ты же сам всегда говорил, что тебе пофиг?
– Игорь, захлопнись, а? Не хочу об этом говорить.
Не хочу. Это одна из тем, что меня безумно нервируют. Та же история, что и с девками. Ну, там всё проще – кому хочется, чтоб про тебя все знали такие вещи. Я думаю, такое практически со всеми случается. Кто-то спускает сразу, у кого-то, в самый ответственный момент, падает. Просто тут никого нет, кто бы меня, по-настоящему, завёл, вот и вся фигня. Сам с собой-то я нормально. А Леночка… Бля, прямо корёжит, когда его вижу. Потому что… Не знаю. Ненавижу и всё. И просто сама мысль, что кто-то с ним… Тем более, Макс.
– Ага, я захлопнись, а ты опять всю ночь будешь учебник по химии читать, а завтра на людей кидаться, как будто тебе все виноваты!
– Ты что, воспитывать меня будешь? Я, кажется, раздельно и громко сказал – захлопнись! Водка там осталась, не? Мне выпить надо.
Игорь состроил странную гримасу и достал из своей тумбочки флакон из-под лосьона от прыщей. В нём я храню всегда заначку – немного водки. Если совсем ****ецпаршиво или не спится, можно глотнуть и немного угомониться.
– Ты будешь? – я плеснул в колпачок от пены для бритья. Игорь сделал ещё более странное лицо и покачал головой. – Как хочешь.
Водка мерзкая сама по себе, да ещё и с жутким запахом этого самого лосьона. Я вспомнил про хранящиеся в сарайчике Николыча бутылки и мне смертельно захотелось на улицу. Выбраться в окно, перелезть через забор, добежать до дороги, а потом бежать, бежать, бежать, не останавливаясь, пока сердце не лопнет. Что ж мне так тоскливо-то в последнее время?
– Ты куда?
– Пройдусь.
На улице холодно, очень холодно. Конец октября, а я в одной рубашке. Хотелось бы простыть, свалиться с высокой температурой, чтоб лежать и нихрена не соображать. Ага, как же. Хрен я простыну. Я же живучий, как не знаю кто. Сам слышал, мать рассказывала, что, когда меня только из роддома принесла, всё время под окном открытым клала, надеялась, что я простыну и умру. Ага, не дождалась. Я даже испорченными продуктами не травлюсь. Вот такой вот я.
Интернат ещё не спит, поэтому я просто стою на карнизе недалеко от своего окна. Если пройти туда – там комната Вовчика. А если вот туда – там Азаев и Таримов. Там, за углом – женские спальни. Многие пацаны выбираются, чтоб бегать к ним. Вот, тоже мне, весёлое занятие! Может, конечно, им в этом смысле больше везёт, чем мне? Ну и *** с ними. Зато я сильнее.
Сигарета в кармане осталась только одна. Вот, блин, привык у Макса стрелять, забыл Масе заказать пару пачек.
Если пройти вдоль стены к самому краю, миновав несколько освещенных окон и фонарь, можно постучаться Максу в окно. Интересно, чем он занят? Сидит, небось, в зеркало себя разглядывает. Ему здорово по морде прилетело. Мне, кстати, тоже. На этой мысли я улыбнулся.
Вот уж драка – одно удовольствие! Большинство сразу в тебя вцепляются и пытаются замесить с близкого расстояния. А какой в этом смысл? Сам, как следует, не размахнёшься, нормально не ударишь, да и выглядит как-то по-бабски. А Макс молодец…
В голове всплыло, как он, упав на пол, вдруг резко ушёл с линии удара, и тут же мне ощутимо прилетело в нос откуда-то сбоку, я толком не успел заметить даже, откуда, и тут же локтём прямо в гортань, аж дыхание перехватило. И его взгляд, когда он меня ударил первым.
Но он тоже совсем ****утый – думать, что я общаюсь с ним ради его денег! Да плевать мне на деньги и вообще на всё! Я с ним начал общаться потому, что захотел! Я всё всегда делаю только потому, что хочу. Захотел – начал. Захотел – перестал. Вот и перестану теперь и посмотрим, как он тут будет.
Я докурил и попытался попасть окурком в приоткрытую на первом этаже форточку, но порыв ветра унёс его в темноту – словно звёздочка упала.
– Стас, холода напустил, – поёжился Игорь, когда я ввалился обратно в комнату. – Завтра подойди к Максу и поговори с ним нормально.
– Нет. И вообще, – с подозрением уставился я на него, – ты чего за него вступаешься?
– Потому что он нормальный чел, даже если и гей. Или не гей, а просто это придумал, чтоб всех позлить. Мне интересно с ним и я не хочу, чтоб ты всех настраивал против него.
– Да когда я кого против кого настраивал? – совершенно натурально удивился я.
– Ты знаешь, про что я.
– Слушай, он сам мне предъявил, что такой крутой и я ему нахуй не сдался! Вот пусть теперь за свои слова отвечает. Я его, окей, не трону. И мои не трогают. Ну, а с другими пускай сам договаривается. Бабки у него? Вот пусть и откупается.
– Стас, ты ****улся?
– Да нет, всегда такой был, – я плеснул ещё немного. Вроде, водка действует, мозги немножко туманит. Так, хватит. Ещё чуть-чуть – и меня на подвиги потянет.
– Убери, пока всё не вылакал.
Я у себя в тумбочке почти ничего не храню. Только самое такое – станок, пену, мыльницу, мочалку, зубную щётку, трусы. Никогда – деньги, курево, выпивку, жратву. Вообще ничего не люблю у себя держать. У других, вон, фотки какие-то наклеены, картинки, у Игоря вечно какие-то блокноты, Банни вообще, как белка, тумбочку всяким хламом забивает. Но я, если мне что-то попадает, всегда стараюсь кому-нибудь отдать. Деньги мои хранит Вовчик (ему предки на карман много присылают, а заначка у нас, как бы, общая, если из пацанов кому бабки нужны, он у меня всегда может попросить), если какие-то вещи нужные, но не срочно – там, перчатки медицинские, отвёртки, ещё что – это у Банни. Выпивку и жратву я отдаю Игорю. Он ест мало и почти не пьёт, так что я могу быть спокоен. У него полтумбочки одним только гематогеном завалено. Кстати…
– Брось батончик, Макс мне нос разбил и губу. Крови вытекло полстакана, наверное.
Этой фигне меня Андрей научил, когда я, в четырнадцать, просёк, что такая фигня со мной творится – иногда, особенно после драки, или если во время физических нагрузок кровь пойдёт – то хрен остановишь. Я, грешным делом, думал – я как тот пацан, про которого нам на истории рассказывали, ну, этот царевич-как-его-там. Но, вроде, нет, так порежешься – кровь быстро останавливается и заживает всё моментально.
У Андрея было в детстве малокровие и его всё гематогеном пичкали, а он его просто ненавидел. И отдавал мне. Я его тоже не люблю – сладкий. Но питательный. Главное, он кровь восстанавливает. Опять же, я ж расту. В конце лета был уже метр девяносто, а где организм должен брать материал для строительства клеток? Обожаю учебники биологии, там так хорошо нарисовано это всё – клетки и прочее. Так и представляю, как всё это – клетки крови, мышц, костей – расщепляется, делится, и я становлюсь выше и сильней. Круто! И вот эти клетки хотят есть. А тут кормят всякой хренью. Можно, конечно, потерпеть, но тогда я останусь дрыщом, типа Игоря, не в обиду ему будет сказано. Я хочу быть сильным. Очень сильным. Самым сильным.
Гадость какая этот гематоген…
Игорь лежит на кровати, что-то читает. Прицеливаюсь и кидаю в него обёрткой.
– Я что, теперь – мусорка?
– Лучше глянь сюда! – я сел к Игорю на кровать. Она у него с сеткой, которая жутко скрипит и звякает, кстати.
Я зачем к Максу шел – показать ему свой чудесный план. Это моя новая идея, она мне покоя не давала с тех пор, как я узнал, что увезут наши станки. И только сегодня окончательно оформилась у меня в голове. Всю литературу сидел рисовал.
– Ну, и что это? Кого на этот раз убиваем?
– Кого попадётся. Смотри, это схема нашего кабинета трудов, узнаёшь? Вот здесь станки, да? А вот тут, сверху, идут такие рифлёные балки или не знаю, как это называется. Суть в том, что…
План был просто отпад. Он заключался в том, что, с помощью простой комбинации растяжек, к этой самой балке приделывается ёмкость. Она наполнена смесью – гвозди, битое стекло и жидкость для удаления старой краски. Я с этой штукой имел дело летом, когда тут был ремонт, и со всей уверенностью заявляю – нечто более едкое и противное в свободном доступе хрен найдёшь. Ну, то есть, я не имею в виду такие хорошие вещи, как аммиак, кислоту или, к примеру, самовоспламеняющуюся смесь КС, о которой я как-то читал. От жидкости для удаления старой краски и одежда в хлам, и пятна на коже. А учитывая возможность порезов – это же просто фейерверк! Гарантированны язвы и всякое такое.
И вторым пунктом стояло приведение в негодность самих станков. Яша, мой кент из девятого, сам слышал, как психичка наша, тараканья подстилка, кому-то трепалась, что станки спишут как негодные, а на самом деле – продадут. Ага, хрен вам!
Собственно, я зачем к Максу попёрся. Мне там помощь нужна была, как я прикинул. Макс как раз по росту подходил. А он, пидор такой, с Леночкой! Как я могу ему доверять?
Игорь, почему-то, от моего плана в восторге не был.
– Стас, а как эта херня сработает?
– Да просто. Я возьму фанерку, напишу: «Ты, ебучий пидорас, съебись обратно маме в ****у», – и к нему прикреплю конец лески. Те, кто придёт за станками, наверняка захотят убрать плакат… Нет, стоп, идея! Он там, явно, будет не один! Мы дублируем систему, располагаем плакаты на обоих станках… Может, они разойдутся каждый к одному станку и дёрнут одновременно!
– Стас, а не слишком ли? Всё-таки, невинные люди могут пострадать!
– Какие-какие люди?
– Я имею в виду – ну, ладно, Таракан. Ну, ладно, там ещё кто. Но это же просто какие-то люди!
– Слушай, про комиссию ты то же самое говорил! Помнишь? «Ой, Стас, да они же просто посторонние, а если кому-то совсем плохо станет, ля-ля и тэдэ?» А с осиным гнездом? «Ой, а если его до смерти покусают, ой, а если...» И ничего же?
– Повезло просто.
– Ну, и в этот раз повезёт! – я поджал под себя ноги и сетка продавилась ещё сильней. Игорь, сидевший с краю, просто съехал на меня.
– А если нет?
– Ну, не нам же не повезёт! Да что ты такой кислый, эй! Ну, смотри сам – эти люди, которые придут за станками, они кто? Они покупают эти станки незаконно. Значит, скорее всего, Таракан продаёт их кому-то из своих – друзьям или родственникам. Тебе что, жалко его родственников?
– Да причём здесь это! – Игорь попытался отсесть подальше. – Просто…
– Просто не еби мне мозги, а лучше посмотри на схему. Ну, разве не круто?
Самим механизмом я гордился. Идея пришла ко мне, когда я рассматривал схему установки растяжек противопехотных мин. Основная проблема, конечно, в том, что у меня нет взрывчатки и, поэтому, заставить свою «шрапнель» разлететься я не могу. Поэтому вариант с тем, чтобы она падала сверху – идеален. Что приводит нас к кабинету технологии и тем штукам, которые поддерживают потолок.
Что тут Игорю не нравится? Если бы мне кто показал такое, но нет! Приходится самому выдумывать.
– А как ты попадёшь в кабинет? Через окно? – Игорь всё возится рядом со мной, пытаясь сесть подальше.
– А вот это – секрет фирмы! – я довольно гляжу на него, надеясь, что он начнёт расспрашивать. Но он только молчит, сидит, сутулясь, в позе ущербного лотоса, упираясь локтём в коленку и подперев ладонь щекой.
– Мне твои секреты… А устанавливать эту хрень ты сам пойдёшь?
– Ну, да, конечно, это без вариантов. Мне только на парту встать – и до потолка я дотянусь. В крайнем случае, какой-нибудь ящик подставлю. Я, вот, Макса хотел попросить мне помочь, а он, – я снова вспомнил, из-за чего злился, – он, оказывается, всё-таки пидор! С Ленкой!
– Слушай, ну чего тебя заклинило – с Ленкой, с Ленкой! Ты же сам говорил, он тогда со своим другом в машине взасос целовался и ничего, ты же общался с ним потом?
– Ну, а… Э… – я задумался. Действительно, почему? Тогда меня это не зацепило – ну, кроме, может быть, нормального возмущения, которое возникает у любого нормального парня при виде поцелуев. А сегодня… Ух, не знаю! Но знаю, что, увидь я, как Макс с эти выродком ЦЕЛУЕТСЯ, я бы не сдержался совсем. Убил. И Макса, и Леночку.
Руки сами сжались в кулаки. Там, на дороге, там, за стенами интерната, со своими странными друзьями, пускай делает, что хочет. А тут… Тут – нет!
– Потому, что это интернат! Потому, что это Леночка! Потому, что я так сказал!
– А, ну раз ты сказал… Стас, а ты никогда не думал о том, что мир вокруг тебя не вертится и все не обязаны тебе подчиняться?
– Сто раз думал. И пускай! Пускай не подчиняются! Вот, давай, спихни меня с кровати прямо сейчас, – я, улыбнувшись, легонько толкнул Игоря в грудь ладонью и поймал его взгляд, – давай-давай! Тебе же не нравится, что я здесь сижу!
– Да не то, чтоб не нравится… – Игорь опустил глаза. «А Макс не опускал», – мелькнуло в голове.
– А что ты тогда от меня отползаешь? Сядь рядом!
– Иди нахрен!
– Не пойду. Давай, спихни меня с кровати!
– Ага, тебя спихнёшь, – пробурчал Игорь, забираясь чуть ли не на спинку кровати, – ты ж сам меня потом спихнёшь так, что я не встану.
– Вот, – я передразнил нашу преподавательницу по алгебре, Инессу Владимировну, – вы сами себе и доказали данную теорему. Никто не обязан, но все делают. И поэтому что?
– Ну, что?
– Ты должен помочь мне придумать отвлекающий манёвр для вечера, когда я пойду ставить эту свою замечательную конструкцию.
– А ты помиришься с Максом?
– Да что тебя заело – Макс-Макс! Он, может, сам не хочет, – с досадой выпалил я.
Сказал, всё-таки. Вот хрень!
Вот что меня ещё зацепило. Ну, кроме Леночки-падлы. Когда Макс стоял там, смотрел на меня так… Не знаю, как это назвать… Нагло не нагло, с презрением, может быть… И его слова о том, что он дал мне денег и хватит с меня. И тут меня окончательно унесло. Я б ему, так, конечно, в жизни бы такого не сказал. Про «Машку». Я же вижу, что он не такой. Но, всё равно, сказал, и видно, зацепил его. Видимо, его это тоже нервирует.
Этого все пацаны боятся, все-все. Перестать быть парнем, стать чмом среднего рода, вот такой вот Леночкой. Хуже этого ничего не может быть. Побои – хуле с ними, с побоями. Всегда можно потерпеть. Можно научиться отбиваться. Хитрить. Но вот так вот сдаться… Вот за это я Леночку и ненавижу. И уверен, что такой парень, как Макс, который смотрел мне в глаза и ничего не просил, который побежал со мной в лес, который так красиво сделал сальто, который не побоялся мне врезать – он тоже должен презирать и ненавидеть таких, как Леночка. Должен же?
– Ага, а тебе, выходит, есть дело до того, что он хочет? Все медведи в лесу издохли! – Игорь съехал со спинки кровати и вжался мне в бок.
– Фу, а ты чего такой холодный?
– Это не я холодный, это у тебя температура опять тридцать семь, небось. Опять же, в комнате и так не жарко, а кое-кто ещё и ходит туда-сюда через окно.
– Ну, посиди рядом, погрейся.
Игорь скорчил рожу, но не отсел.
– Мне, может, и нет дела до того, что он там себе думает, но, если он думает, что я к нему подлизываюсь из-за его денег, и думаю ещё, что он мне, прям, такую милость оказывает, то пускай, если умный такой, валит на все четыре стороны!
– Вот ты, сейчас, вообще понял, что сказал?
– Я по делу всё сказал! Не беси меня и закрыли эту тему!
– А мне кажется, ты сам нагнетаешь. Просто подойди к нему завтра и поговори с ним.
– Заткнись, – я легонечко ткнул Игоря между рёбер – так, чтоб было не больно, а, скорее, щекотно, но, всё равно, кажется, перестарался – Игорь согнулся и жалобно выдохнул. Вообще человек удар не держит! – Может и подойду… Но не завтра. А пока пускай он посмотрит, какой он без меня крутой!
Точно! Эта мысль, наконец, привела и тело и душу в равновесие. Ещё немного потыкав пальцами Игорю в предполагаемые болевые точки, пообсуждав с ним разные отвлекающие маневры, списав математику и забив на русский с историей, я, наконец, лёг спать. Игорь всё ворочался, поскрипывая своей дряхлой сеткой и посматривал на меня. Я лежал ровно, стараясь не улыбаться, уже зная, что сейчас будет.
Одно время я запрещал ему таким рядом со мной в комнате заниматься, но с этого года как-то подзабил. И сейчас я лежал в темноте, закрыв глаза, и только прислушивался к с трудом сдерживаемому, участившемуся дыханию и лёгким жестяным поскрипываниям сетки, отзывающимся на даже самое слабое движение тела. Наконец, не выдержав, слегка повернул голову и приоткрыл глаза.
Света в комнате хватало – от луны, от фонарей на территории и видно было хорошо. Игорь лежал, натянув одеяло до самого подбородка, зажмурившись и облизывая губы. Как всегда, он чуть приподнял одеяло коленкой, но, всё равно, можно было разглядеть ритмичные движения рукой. Вверх-вниз, вверх-вниз… Быстрее, быстрее! Чёрт, как мало видно, но всё равно – вот Игорь прикусывает нижнюю губу, движения становятся более резкими, глубокий вздох, всхлип панцирной сетки под напрягшимся и расслабившимся телом – Игорь кончил. Перевернулся на живот и тихо-тихо, на грани слышимости, рвано вздохнул. Всегда так делает. Сейчас, минуты через две, он уснёт.
У спермы запах очень сильный, он чувствуется даже через одежду и одеяло. Я стискиваю зубы, прислушиваюсь и жду. Игорь расслабляется (сетка шелестит), дыхание выравнивается – он заснул. Теперь могу расслабиться и я.
У меня кровать деревянная. Сломать железную панцирную кровать не так-то просто, но я с этим справился. Не перенесу, если такое «скрип-скрип» будет меня выдавать. Я не стесняюсь, просто всё, что касается этих дел – это моя личная территория. Зря я летом позволил нескольким нашим шалавам на неё зайти, одни от этого неприятности. Да зачем о них сейчас думать? Я оттягиваю резинку трусов и глажу себя, другой рукой нашаривая нужную каждому парню вещь – кусок полотенца, который я, заблаговременно, спрятал между матрасом и деревянной планкой. Игорь точно спит? Точно, и отвернулся к стене – в темноте я вижу его силуэт под одеялом и тёмные волосы. Не отрывая взгляда, я продолжаю, чувствуя, как тело нагревается, как я весь сосредотачиваюсь в одной точке – между ног. Ещё чуть-чуть, и вот тут, а теперь вот так, с оттяжкой, и… Я вовремя прижал к члену полотенце и поморщился, чувствуя, как оно становится тёплым и влажным. Странное чувство. Но приятное. Кончить – это всегда круто. Но, бля, если бы это хоть раз во время секса случилось, было бы, наверное, ещё круче.
Полотенце я скомкал как можно туже и засунул обратно. Завтра выкину и спизжу у кого-нибудь новое.
А теперь – спать.
На следующий день я проснулся вполне бодряком. В умывалке, с затаённым злорадством, я наблюдал за Максом, который только что остался без зубной пасты. Макс в мою сторону даже и не посмотрел, хотя я отлично видел, кто это сделал. Если бы этот кто-то позволил себе что-то подобное ещё вчера утром – он бы уже торчал вниз башкой в унитазе. Но сегодня Макс у нас крутой, он справляется сам. Ах так!
В столовой он со мной не сел. Ага, я король умственно отсталых, так он сказал? А он самый умный. Ну, и остался без омлета, умник. А второй просить не стал. Я вспомнил, как Азаев сбросил его еду на пол в самом начале, как он сидел с невозмутимым видом, а потом швырнул в него сухофруктом. Ну, посмотрим, как надолго его с такими фокусами хватит. Теперь не только Азаев – теперь каждый будет считать своим долгом до него доебаться. А я посмотрю.
Он сам придёт. Сейчас у него в голове прояснится и никуда он не денется. Он один не сможет – тут одиночки не живут. А куда ему, кроме как ко мне?
Я даже специально сел один за парту. Ну, и куда ты теперь денешься? Не…
Ха, да вы гляньте! Он сел прямо посреди класса! Самые поганые места – а он сел! Так это ему на меня, типа, настолько похуй? А сейчас начнётся…
Бросаться бумажками – не мой уровень. Особенно после того, как я смастерил отличный мини-арбалет, стреляющий гвоздиками. Я, правда, его забросил, но, всё равно, с тех пор жёваная бумага потеряла для меня всякий интерес. Но то я, а то – дебилы вокруг. Макс сидел и только вздрагивал, смахивая липкие комочки с одежды. Я смотрел на его затылок, на светлую, по сравнению с остальным телом, кожу головы, видную через короткую стрижку. Банни говорит, что мой взгляд можно почувствовать. Интересно, он чувствует?
Ну, бля, учительница начала про ЕГЭ затирать. Ага, помню-помню, как его в прошлом году сдавали, кто сдавал, кому и какую сумму. И потом, сейчас же ещё идёт эксперимент, и на проходной балл всё равно наберётся. Так что не надо мне тут умную из себя корчить. А ты, Макс, сейчас на меня, всё-таки, посмотришь!
– Да нет, Тамара Ильинична, у меня вопрос к Вам, как к учителю русского языка и литературы…
Посмотрел. И он, и все остальные двадцать пять идиотов (ладно, вычеркнем Банни, Игоря и, так уж и быть, Вовчика).
– Комнин, ты что себе позволяешь?
Что хочу, то и позволяю. Смотри на меня, Макс. Смотри, видишь, вот он я. Я говорю и все смеются, как дебилы, хотя смеяться особо не над чем. И училка ртом хлопает, как лягушка, не знает, что ответить. Ты богатый, ты не слабак, может, ты, по-своему, и крутой там у себя, но тут я главный! Смотри! Чему ты, сука подлая, улыбаешься?
– Как же он её напишет, если мы так и не выяснили, как это слово пишется – через А или через О? – ты смотри, а он ещё шутит! Ну, погоди, Макс, сегодня ты ещё шутишь, а завтра… А послезавтра… А потом ты вообще отсюда сбежишь!
Нет. А вот этого я не хочу.
– Через Е это слово пишется, Макс, через Е, – учительским тоном заявляю я. Не зря я на днях залез в Большую Советскую! – Уж ты-то должен знать, ты же у нас…– я вложил в паузу все не сказанные оскорбления, думая о том, что, всё-таки, буду держать слово, – в гимназии учился!
Помнишь, Макс, я сказал тогда? Я держу слово, я мужчина, а вот кто ты, мы посмотрим.
Бля, но я не хочу, чтобы он просто взял и уехал. Я хочу, что бы он помучился у меня на глазах. Чтобы подошёл и сказал, что он ****авт и был неправ. Я хочу, чтобы он помог мне установить мои замечательные сюрпризы в кабинете труда и восхитился моим планом. Я хочу, чтобы мы вместе с ним пили принесенную выпивку, чтобы мы играли в карты и я бы выиграл у него желание. Я хочу ещё раз с ним подраться, пробежаться по ночному лесу, посмотреть, как он делает сальто или просто прыгает… Я хочу с ним дружить не ради денег.
Да что же это за херня в моей башке творится? Макс – да он же просто ****ский пидор, вот он кто! Он Леночку к себе в комнату привёл и *** его знает, чем они там занимались! Ой, бля, прямо блевать тянет, как подумаю!
Краем уха слышу, что Макса заставляют подмести класс. Рву бумажный лист на мелкие кусочки и на каждом рисую по букве Е. За каждый раз, когда я держал слово.
Чего же мне так херово-то? Я со своими регулярно собачусь и прилетает им от меня. Ну, кроме Банни, конечно. Игорю больше так, слабее, а вот Вовчик, Рэй и Танкист получают неслабо, и даже девятиклассники иногда ловят от меня ****юлей. За разное или просто так. Это в порядке вещей. И Вовчику я тогда вломил за Леночку и злой ходил, но быстро отошёл. И не было этой злости и такой мерзкой тоски, как сейчас.
Это потому, что с Максом всё не как с людьми. Е!
Ух, видеть его не могу. То есть, наоборот. То есть, ****ь, у меня крыша едет, мне нужно покурить. И пройтись. И подумать. Ну, ёб твою мать, звонок, где ты!
Звонок прозвенел и я рванул к двери. Если я задержусь, я останусь с Максом. И снова полезу к нему с кулаками. Но хуже всего, я ему ещё наговорю чего-нибудь не того.
– Комнин, – о, Татьяна, мать её за ногу, Павловна, наш завуч по воспитанию-мозгоебанию. Ну, чего ещё?
– ****ят, это не я, честно, у меня свидетели есть.
– Избавь меня от своего незатейливого юмора. Ты наказан за драку, ты в курсе?
О, ну я, примерно, догадался. А нахуй вам дорогу не показать?
– Хорошо, я раскаялся и осознал, а теперь я пойду по своим делам?
– Стоять, – женщина схватила меня за рукав, – ты, дружок, выпендривайся, но меру знай! Я…
– Руку!
– А?
– Руку от меня убрали!
Женщина опустила руку. Она была ниже меня на полторы головы и мне хорошо было видно, какие у неё редкие волосы и седые корни. Наш бухгалтер – её племянница. Именно Татьяна Павловна замяла дело об издевательствах над Марией Леськовой, когда я учился в девятом классе. Я о этих бабских делах мало знал, только по рассказам Банни, но, как я понял, она просто запугала девочку, у которой не было никого, кроме бабушки. Маше, вроде, волосы подожгли тогда ещё, а Татьяна Павловна, вроде, сказала, что сделает так, что та сама себе их подожгла, напишет, что та истеричка и наркоманка. Понятное дело, та, дура, ей поверила. А потом был побег и прочая фигня… Тупая история, я в ней не участвовал. Никогда не лезу в бабские разборки.
– Комнин, не хами мне, пожалуйста. Я от тебя за всё то время, пока ты тут есть, так устала! Ты мне пять лет жизни отнял, не меньше!
– Только пять? Плохо старался.
– Знаешь, ты можешь сейчас развернуться и пойти, но предупреждаю сразу: следующий выезд в город ты проведёшь здесь.
Не, ну это, бля, совсем подло! Мне надо съездить в город, меня люто заебал интернат, мне нужны новые впечатления и кое-чего купить.
– Ладно, чё у вас там…
– Тебя бы, лба здорового, заставить какие-нибудь брёвна таскать, но… Картошку пойдёшь чистить!
А вот это заебись! А вот картошку чистить я люблю! Мыть что-нибудь – идите нахуй! Книжки чинить – вообще погано, ненавижу прикасаться к старому картону. А вот картошка… Картошка – это, во-первых, кухня, а, во-вторых, отличное занятие, дающее время поразмыслить. А мне сейчас подумать очень надо, а то в голове не мозги, а клубок колючей проволоки.
– Ну, ладно, – пожимаю плечами я, – хрен с вами, почищу, так и быть.
Татьяна Павловна кивнула, радуясь, что отделалась. Однажды меня наказали, заставив мыть медпункт, а потом там таинственным образом таблетки, которые хранились в баночках, поменялись местами, и жидкости в запечатанных пузырьках – тоже (та ещё морока, набираешь в шприц одну жидкость, потом, в другой шприц, другую, перевпрыскиваешь…но оно того стоило, конечно). А однажды меня заставили мыть наш интернатовский автобус и после этого он отказался заводиться. Ну, в общем, ничего хорошего в такие моменты не происходит. Единственное, на что я согласен, – картошка.
– Вы, главное, с Веригиным там не порежьте друг друга! Что так смотришь? Он тоже будет картошку чистить... Наверное, в первый раз в жизни – маленький избалованный придурок!
Во новость!
Всю оставшуюся часть дня я, почему-то, ждал вечера. Я, почему-то, ждал того момента, когда Макс придёт. Если честно, ни до чего я умного так и не додумался. Все мысли были как какое-то кольцо: Макс – сволочь и педик, я прав, вломив ему за Леночку – он должен подойти и извиниться – потому что я хочу, чтоб мы продолжали общаться – хотя он сволочь и педик. А почему он сволочь и педик? Потому, что позвал к себе Леночку, а не прогнал на пинках! Логично? Нихрена не логично, но жизнь, вообще, штука нелогичная.
Окончательно запутавшись в колючей проволоке внутри своей башки, я отправился на кухню.
«Ничего ему не скажу. Нет, скажу. Нет, не скажу. А что я ему скажу?» – думал я, высыпая картошку в поддон и врубая воду.
Макс появился в этот момент. Краем глаза я заметил, что у него страшные синяки под глазами и лицо, как будто, опухло. И запах – я уловил тонкий запах одеколона и…алкоголя. Пил он одеколон, что ли? Или пил, а потом одеколоном сбрызгивался? Хрень какая-то в голову лезет.
Я поднял взгляд. Вид у Макса был совсем потерянный, совсем не похожий на его обычное выражение – где упрямство, где задор, где «плевать-на-вас-простые-смертные» взгляд? Что случилось? Не мог же он сломаться так быстро? Вдруг захотелось всё бросить, подойти, развернуть его лицо к свету и спросить: «Что случилось? Кто что сделал?» А потом найти этого кого-то и…
Да что это я – совсем мозгами поехал!
– Вон – ножик, вон – табуретка. Бери ведро, ну и … – я отвернулся, пытаясь собраться с мыслями.
Что игнорировать его и сегодня, и завтра, и послезавтра у меня не получится – это я уже понял.




========== 12. Мирись-мирись-мирись... ==========

Мне припомнилась наша первая встреча – дуэль взглядов. А сейчас это, почему-то, напомнило пинг-понг или бадминтон. Смотрим друг на друга по очереди. Макс молчит, вертит в руках картофелину, как будто первый раз вообще такую штуку в руках держит. Я почистил уже пять.
Я поверил в существование чертей. Они тянут меня за язык. Я не могу молчать. Я не могу не смотреть на Макса. И он тоже посматривает на меня как-то странно. Кайфанулся, что ли?
Кто-то должен начать этот разговор.
– Ну, и чё ты, долго собираешься так сидеть? Нам эти пять вёдер на двоих дали, я за тебя чистить не буду!
– Ну, и не надо, – равнодушно отвечает Макс, вновь поднимая на меня взгляд. Я принюхиваюсь – ну, точно, какой-то спиртягой шибает.
– Эй, Макс, ты пьяный, что ли?
– Ничего я не пьяный, отвали!
Ага, а я, блин, не вижу! У него движения стали неуверенными и язык словно заплетается. И где это он успел?
– Ты что, нашу заначку трогал?
– Ничего я не трогал! Отвали, Стас, ты ведь со мной не общаешься, и вообще…
Вот то-то и оно, что вообще. Я тоже решил, что не общаюсь. А сейчас – не могу. Хочу говорить с ним и чтоб он отвечал. И чтоб смотрел на меня, в глаза смотрел, как раньше.
– Это ты со мной не общаешься! – я отрезал кусок от картофелины и пожевал. Невкусно. Макса, вроде, проняло – он поднял глаза.
– Стас, ты когда головой ударился?
– Давно, а что?
– Стас, слушай меня, я говорю раздельно. Ты вчера устроил мне скандал. Избил меня до синяков. Дал команду «фас» всем своим интернатовским под****ышам, чтоб меня начали третировать. И теперь ты говоришь, что я с тобой не общаюсь?! Ты идиот?
– Нет, это ты вчера мне сказал! Что ты мне деньги даёшь и хватит с меня! – я, от внезапно нахлынувшей злости, швырнул картошку в бак так, что вода выплеснулась. – Да ещё этого пидора к себе приволок и сидел с ним там!
– А тебя-то это как ****? – Макс ковыряет картофелину, вместе с кожурой срезая с неё половину. – Что тебе, вообще, от меня надо?
Бля, какой хороший вопрос. Вот я и сам себя спрашиваю, а ответить нечего. Денег? Деньги – это, конечно, хорошо. Это очень хорошо. За деньги можно достать выпивку и сигареты, порнуху можно. Если ты можешь такое покупать, то ты крут. Очень крут. Любая мразь будет к тебе подлизываться. Любая девка даст (кроме Банни), как бы ты ни выглядел и что бы ты из себя в этом смысле не представлял. Уборщицы и прочая обслуга скажут, что не видели тебя там, где тебя быть не должно. Деньги могут очень многое, я рано это понял. Лет в девять-десять и тогда же решил – как, неважно, но они у меня будут. Ну, а как может достать их такой, как я? Правильно, проще всего отобрать у других. Сначала было сложно. Люди держатся за свои бабки, знаете ли. Но люди – боятся. Боли, к примеру. Или того, что про них что-нибудь узнают и расскажут всем. Или просто боятся не пойми чего. В последние два года появился ещё и покер. В карты я всегда хорошо играл. В дурака, в доллар – в такую фигню. Но покер у нас тут прижился. Он заставляет чувствовать себя нереально крутым. А ещё, в покере можно дурить противника по-всякому. Большинство не понимает, что, когда я сажусь играть вместе со своими – с Вовчиком и Банни, например, то они всегда играют за меня. Наша задача втроём – чтоб выиграл я. Однажды мы физрука на ползарплаты разули. Да, деньги – это очень круто. Но деньги – это ещё не всё.
А Макс… Макс – это не только деньги. Не знаю, что ещё.
– Извинись! – что я несу? Макс прихуел и некоторое время рассматривал то меня, то картошку, то ножик у себя в руках. Я, почему-то, с ужасом подумал, что он сейчас начнёт резать себе руки – видел такое однажды. Странное у него было лицо, а я смотрел и пытался понять, что с ним творится. Люблю знать, что у людей на уме.
– А больше ничего не хочешь? Может, тебе ещё и носки постирать?
– Мне, и так, есть кому носки стирать.
– Вот с фига я должен перед тобой извиняться? Ты на меня наехал, а я ещё и виноват. ****ец, Стас, – он вдруг выпрямился и посмотрел мне в глаза. Его взгляд блестел – неожиданно задорно и слегка нетрезво. – Слыхал выражение: «Если женщина не права, то извинись перед ней»? Ты что, женщина?
– А похож? – я вытащил из ведра откровенно гнилой клубень, ковырнул его пару раз и отправил к очисткам.
– Только на очень уродливую! – Я понимаю, что Макс не совсем трезв и его несёт. Заметил я за ним такое – он и по трезвянке может наговорить или сделать что-нибудь эдакое. Вроде и боится, а всё равно говорит и делает. Характер, значит. – Хотя нет… Даже бучи такими не бывают.
– Кто?
– Ну, ты дикий, как снежный человек. Бучи, лесбиянки мужиковатые. Тебе нравится порнуха с лесбиянками, а? – вдруг спрашивает он и я теряюсь.
– Ну, да, – как можно небрежней отвечаю. Вообще-то, мне глубоко пофигу на порнуху с лесбиянками. Да и вообще, на порнуху, которую я когда-либо видел. У меня встаёт, когда я вижу, как кому-то из-за меня херово. Или когда делаешь что-нибудь, вкладывая все силы, а потом с восторгом смотришь, как оно получается. Или от тренировок. От драки. От массажа. Или просто так. Но вот от порно – как-то не очень.
– А мне нет… – грустно отзывается Макс, вертя в руках очередную картофелину. – Не буду я перед тобой извинятся, не за что. Это, вообще, ты должен извиниться.
– Я, что ли, с Леночкой зажигал? И давно ты с ним? – выпалил я ещё со вчера мучающий меня вопрос.
– А тебе-то что? Стас, ты попробуй осознать, это всё, – Макс неопределённо махнул рукой с искромсанной картофелиной, – не твоё. Мир не обязан тебе подчиняться. Если кто-то хочет – пожалуйста. А я – нет. Я тут вообще проездом, в середине декабря меня не будет.
– А дотянешь? До середины декабря? Макс, я если захочу, могу устроить тебе ад. Тебя тут не трогал ведь никто пока. Я имею в виду, по-настоящему. Ты даже не знаешь, – меня самого увлекла эта мысль, – как весело можно проводить время. Твои вещи превратились бы в мусор. Ты ходил бы весь избитый. Если бы что-то происходило, виноват был бы ты. И никто бы тебя не пожалел. Ты не мог бы нормально есть. Спать. Учиться. Ты бы сбежал отсюда через неделю, если бы хватило сил. Или полез бы в петлю. У нас тут был такой один, офигенно борзый, всё ходил и рассказывал, какой у него папа дохуя крутой авторитет… Знаешь, что такое «туалетный утёнок»? Это когда человека связывают и просто ссут на него. Он потом повеситься пытался, – Макс смотрел с ужасом и отвращением, плечо задёргалось, он явно пытался представить себе эту ситуацию, – я не дал. Неинтересно же…
– Ты урод. Ты моральный урод. Ты и все вы тут!
– Ну, так вали отсюда!
– У меня есть причины оставаться здесь, знаешь ли. И можешь меня запугивать сколько угодно – мне пофигу. Я не буду перед тобой унижаться!
– А картошку чистить?
– Ооо, – Макс уронил нож и спрятал лицо в ладонях. Заплачет? Я смотрел на сгорбленные плечи, на длинные узкие ладони, но особенно, почему-то, цепляла взгляд выступающая косточка за ухом. Несколько секунд – и он вновь поднял взгляд. Не плачет. Только взгляд усталый и тени под глазами. – Да не умею я чистить эту ****скую картошку! И вообще! Ты можешь просто заткнуться?
– Не могу. Не будешь извиняться? – последний шанс для него. Мало кто отказывается.
– Не буду! – Макс мрачно отрезает от картофелины почти половину.
– Ну, и правильно, – я даже обрадовался. Нет, ну вы только посмотрите, а! А ведь остальные извинялись. Прав я, не прав – неважно.
Я, кстати, давно понял, что это неважно – кто прав, кто виноват, что справедливо, что правильно, а что – нет. Важен только результат. Итог.
А сейчас мне безумно важно, чтобы Макс продолжил со мной общаться. Да, я мог бы устроить ему все эти радости, о которых говорил. Тут есть такие, кто бы делал это из любви к искусству, а уж если я попрошу… намекну… посоветую… Не сам, конечно, не сам. Я не дурак так подставляться, Макс – из богатой семьи, и, если что, расследовать будут. Но всякие там Евсеевы – да у них и мозгов-то нет! Они бы сделали всё, что угодно, а потом бы, пожалуй, и в колонию загремели. Но я не хочу. В самую первую минуту, когда увидел его там, в туалете – не захотел. И только это имеет значение. Всегда – только я.
– Правильно? – как-то растерянно переспрашивает он.
– Конечно. Я вот никогда ни перед кем не извиняюсь. Если кому-то надо со мной помириться – он мирится. А если нет – то мне он, тем более, нафиг не сдался, – это правда. Не полная, но, всё-таки, правда.
– Да… Ты определись, чего тебе уже надо, а?
Чего мне надо? Это я давно уже знаю. Чтоб всё шло, как я хочу. Чтоб все слушались только меня. Чтоб всё шло, как я запланировал, и чтоб мне было весело.
– Я хочу, чтоб ты с Ленкой не ****ся.
– Да не ****ся я с ним! – Макс бросил наполовину почищенную картошку обратно – вместе с ножом. – Ты меня за кого держишь, вообще? За Толика Евсеева? Вы тут все, – он встал и заметался по маленькому помещению, – вообще ничего не понимаете! Если я – гомосексуалист, это не значит… В смысле, сами, что ли, лучше? Конечно, большинству из вас реально похрен, лишь бы дырка была! А мне, – он развернулся и уставился в упор, глаза у него стали яркие-яркие – словно до отказа налились цветом – серо-зелёные, – мне не похрен! Мне нравятся парни и всегда нравились, я это признал для себя, и у меня с сексом с четырнадцати лет проблем не было! Вы мне все в этом плане только завидовать можете! Но нет, я же, ****ь, пидор! Я же хуже всех! Только мне похрен, чего вы там все скопом думаете, и знаешь, почему? Потому что вы все – стадо баранов, и по жизни будете баранами. А я – нет! У меня интересная жизнь, у меня куча увлечений, друзей, у меня всё в порядке с сексом, у меня денег полно, я красив, и, если дотерплю здесь до середины декабря, уеду учиться в Англию! Вот!!!
Я даже картошку чистить перестал. Интересные разговоры.
– Стадо баранов, говоришь?
– Да, – Макс остановился и смотрел с вызовом, – я от своих слов не отказываюсь.
– И не надо, ты ведь прав. Макс, не мельтеши, сядь спокойно. Люди – бараны, это ты верно сказал. Только им не говори, обидятся.
– А ты что, типа, на правду не обижаешься?
– А ты не понял? Я – не все. Видишь ли, Макс, я не думаю, я знаю: люди – бараны. Они боятся и слушаются. Но не все. И тот, кто не все – того они и слушаются. И ты – не все. Гей ты там или кто ещё – это уже не важно. Я не знаю только, зачем другим об этом знать. Я вообще об этом нихрена не знаю, как там у вас, настоящих геев, всё это, и знать не хочу. Да и, может, ты вообще ничего не это – просто ***нёй страдаешь и выпендриваешься. Просто есть кое-что, что мне не нравится. Леночка – не нравится. Я тебя с ним поймал – я тебе въебал. Если тебя это не устраивает – можешь валить от меня. Как это будет – ты сегодня немного посмотрел. Как будет дальше – ты, примерно, себе представляешь. За тебя тут с радостью возьмутся, именно потому, что ты – не они, не такой.
– Ты, как будто, не возьмёшься…
– Нет, – я продолжал развивать мысль, подводя Макса к правильному решению, – мог бы, но нет. И не в деньгах дело, зря ты про меня так. Мне нравятся не такие как все, понимаешь?
Макс смотрит, и я вижу, что он доволен. Прячет это, но ему нравится, что я подтвердил его мнение, что он особенный. Я не только бить, я ещё и уговаривать умею. Я всегда знаю, что человеку сказать, чтоб он мне поверил. Так же, как знаю, куда ударить.
– И что? – осторожно спрашивает Макс, присаживаясь обратно на стул и беря в руки ножик.
– Давай общаться, Макс, – я смотрю на него, не отрываясь, ловлю его взгляд, – сам суди, ну с кем тебе тут ещё? Ты прав, тут большинство – мусор, падаль. Если и есть приличные люди, то только рядом со мной. Знаешь, я сначала думал, ты – обычный тупой мажор, я таких тут навидался. Тем более, ты всем ходишь и говоришь: «Я гей». А потом понял – нет, ты не такой, – Макс вглядывается в меня внимательно, настороженно, он ждёт от меня именно этих слов, – хотя, наверное, с самого начала понял. Я, с кем попало, близко не общаюсь, заметил? Так что решай.
– Ну… – Макс вертит в руках ножик, – знаешь, а вот мне не нравится, когда мной командуют.
– Ну, так не давай собой командовать.
– Да ты только и делаешь...
– Мне позволяют.
Мы сидим, молчим. Макс думает, картофелина в его руке измочалена до безобразия. По ходу, он, и впрямь, её первый раз в жизни держит. Я жду, что он решит. А неважно, что он там решит. Я хочу продолжать с ним общаться и всё. И поебать, кто там что думает.
– Ты такой непоследовательный… Ну, знаешь, ладно, – наконец выдаёт он, – давай общаться.
Ххх... Как будто горло воротником давило, а тут я его расстегнул.
– Только давай договоримся – без этого твоего всего! Я сказал, я решил и так далее. Я к тебе нормально – ты ко мне нормально. И руки не распускай, хорошо? Что за привычка дурацкая, чуть что – бить? Ты, знаешь ли, больно бьёшь!
Я, против воли, улыбаюсь. Вообще оборзевший Макс – сидит и мне ещё предъявляет! И это при том, что вполне может у меня оказаться в бачке с очистками, совершенно свободно.
– Ты, вообще… Ты нормально улыбаться можешь?!
– А? – я недовъезжаю, к чему это он.
– Не корчить вот так рожу, мол, тебе на всех всегда плевать! Думаешь, это круто выглядит?
– А, ты в этом смысле, – до меня дошло и я, машинально, потёр правую щеку, – не могу. У меня тут мышцы парализованы.
– Что?! Как?! – Макс явно смутился.
– Да вот так. В драке по голове прилетело неудачно года полтора назад. Сотрясение, пару швов наложили и пол-лица парализовало… Ну, отошло-то быстро, только вот теперь так и получается, – пояснил я. Подумаешь, дело большое, улыбка там! – Говорят, что восстановится, но и *** с ним, если честно, это жить не мешает.
– О, ну, ладно… Прости, просто это выглядит так странно… Ну, и что мы теперь, мирись-мирись-мирись и больше не дерись?
– А вот этого не обещаю.
– А если будешь драться, то я буду кусаться.
– А я тебе зуб выбью. Хотя, как пойдёт.
Макс затыкается и пытается чистить картошку. Я замечаю, что он отколупывает кусочек и пытается жевать. Морщится.
– Ты есть хочешь? – соображаю я.
– Ну, вообще-то, да, я сегодня целый день толком ничего не ел.
– Ща погодь, всё будет, – я встаю и иду в соседнее помещение. Отлично, Мася на месте.
– Мась, подгони нам тушёнки пару банок и хлеба!
– *** ли у тебя аппетит, Стасик!
– *** ли тебе не хватает! Сколько этой тушенки мимо нашей жратвы идёт? Давай-давай, и я не знаю, чайку налей, что ли… Печенье там есть, что-нибудь такое?
– Ты ж печенье не ешь? – удивляется Мася. Ей лет тридцать, и, как я доподлинно знаю, кроме водилы на грузовике с продуктами, она даёт кое-кому из старшеклассников и физруку. Блевать тянет, как подумаешь. Она и мне как-то намекнула, да что намекнула – прямо лапать полезла: «Ты, Стас, уже взрослый, уже мужчина»! Бля, я взрослый, а ты старая! Еле отвязался тогда, а потом пришлось соображать что-то, чтоб она не крысилась, шлюха озабоченная. Ну, это потом я её конкретно построил.
– Не мне, Максу.
– Пидору этому?
– Язык прикуси. Тащи жратву. Я на днях зайду, пообщаемся, мне там надо кой-чего будет, ты имей в виду.
– Да ты бы и так заходил, Стасик…
Тфу, шлюха!
Тушёнка и чай появляются через минуту. Макс ест, а я смотрю. Смотрю, как он ест и жмурится, и радуюсь.
– Никогда не думал… мммм… что простая тушёнка… мммм… такая вкуснятина! Фуа-гра – отстой!
– А ты ел фуа–гра?
– Ага…
Я смотрю на него и думаю, что Макс жил до приезда в интернат какой-то совершенно особой, неведомой мне жизнью. Паркур, фуа-гра, смартфон и всякая такая хрень. Как будто совсем из другого мира человек. Из того, другого мира – за этими стенами.
Ну и что? Сейчас он здесь. Здесь, в моём мире. Чем мне всегда нравился наш интернат – это закрытая система. Её можно подгрести под себя, переломить. И люди никуда не убегут, тут все рядом, всех можно достать. Так, значит, до середины декабря? Немного, но мне хватит.
– Ты сейчас себе руки порежешь, бросай нафиг эту картошку, ты её совсем чистить не умеешь!
– Зато ты, я смотрю, круто справляешься, прямо человек-картофелечистка!
– Я с семи лет картошку чищу, научился как бы, – против воли пришло воспоминание о доме, матери, смутно вспомнились отчим и сводная сестра… Интересно, она ещё жива? Вроде, когда я уезжал, её в больницу клали с чем-то тяжелым. Надеюсь, что она, всё-таки, не выжила, а то ведь эти двое – мать и отчим – прописали её в ту квартиру, где прописан и я. А она и так маленькая, квартира. Мне там придётся после того, как весь этот интернат закончится, ещё год чалиться, пока в армию не призовут. Случится что с этими двумя – хата нам обоим достанется, а так бы мне одному. Как, кстати, мою сестру-то зовут? Настя, кажись…
Макс, с видимым облегчением, отложил ножик и потянулся. Поев, он стал выглядеть лучше, да и хмель из него, всё-таки, выветрился. А я всё думал, почему так легко ему Ленку простил, да ещё и первый к нему мириться полез. И ни до чего додуматься не получалось.
– Жаль, я смарт не взял, – пожалел Макс, – сейчас бы музыку послушали, а то тоскливо сидеть. Может, сбегать?
– Не, не надо. Лучше расскажи что-нибудь, – мне не хочется, чтоб он куда-то уходил, к тому же, вечер – нарвётся по дороге. Все ведь думают, что мы с ним разругались, ну и приебутся. Сегодня уже, я слыхал, цепляли, не сильно так, но цепляли. – Ты, вот, на море когда-нибудь был?
– Был, конечно. А ты нет?
– Ну, бля, когда б я там был? Я в бассейне был пару раз, да один раз на карьере купался, отчим меня на дачу возил.
– Отчим? У тебя что, отца нет? – Макс произнёс это с таким ужасом, словно это какая-то, никем не виданная, фигня.
– Подумаешь! – пожал я плечами. – Много у кого нет. У Банни. У Рэя тоже. У него, вообще, только бабушка.
– Прости. Просто, как-то странно… ну, для меня, – Макс почему-то замялся. – Я, понимаешь, с отцом вырос. Мне, почему-то, всегда казалось, что матери может и не быть, а вот отец – обязательно… Не знаю. Ты извини…
– Да подумаешь. Ты, лучше, расскажи про море. Ну, вообще, как оно? Я море только в кино видел…
– Ну, я был на Средиземном, потом Чёрное, потом мы ещё ездили на Цейлон, ну, потом Мёртвое море… Хотя не знаю, считать его или как?
– Ну, расскажи про Средиземное.
– Мне было пятнадцать и мы поехали на Кипр зимой…
Мне было пятнадцать и зимой я заработал в драке сотрясение мозга, две скальпированные раны на голове и парализованные мышцы лица. Врачи сказали, что ещё чуть-чуть – и я бы ослеп на один глаз. Один из тех, кто напал, уже мёртв, двоих увезли на реанимационке. После той гадости, что я намешал в изначально отвратную водку, они должны были выблевать свою печень вместе с мозгами.
Я сидел, чистил картошку, слушал Макса, об экскурсии на какие-то там руины древнего чего-то, и не завидовал. Это ведь не то, что ты можешь сам. Макс из богатой семьи, ему всё это за так досталось. Время шло. Одно ведро, второе… Макс раскачивался на стуле, вставал и ходил по тесной кандейке, снова садился, грыз печенье. Приходила Мася, забрала посуду и банки из-под тушёнки, спросила, какого хера Макс нихрена не делает, я послал её подальше. Ну, не делает и не делает, ей-то что? Я картошки и больше перечистить могу в одного. Зато про Кипр мне тут, вряд ли, кто ещё расскажет.
– …И потом, значит, этот чувак мне подмигивает и, типа, в туалет. Ну, я жду и за ним. Он выходит, я захожу и он мне бутылку суёт. Я её в туалете выпил, жвачкой зажевал и вернулся, а папаша с его Лерой – такая сука тупая, ты не представляешь – никак не могли понять, как я нажраться успел, если они меня трезвого привезли и к дьюти-фри не пропустили! Только, конечно, залпом вино пить – вообще никакой радости. Но принцип есть принцип! Я сказал, что хочу выпить в самолёте, значит выпью!
– Прикольно. Это ты правильно, пацан сказал – пацан сделал. Кстати, о приколах… – я вспомнил про свой гениальный план. Пожалуй, самое время. – Как насчёт того, чтоб в ближайшее время немножко приколоться?
– Приколоться? Приколы у тебя… Садистские.
– Да ладно тебе! Я такую крутую штуку выдумал, слушай…
С картошкой мы закончили после полуночи и, к тому времени, я, всё-таки, уговорил Макса мне помочь. Он тоже сомневался, правда не столько в том смысле, что это «нехорошо», а в том, что запалят и полетит он отсюда, как фанера над Парижем. Пришлось пообещать, что, в крайнем случае, я его как-нибудь прикрою.
Макс под конец просто задремал, и я заканчивал чистку картошки в полной тишине, по-прежнему напряженно думая. Почему? Почему я не смог потерпеть несколько дней? Почему не стал ждать, пока он сам придёт? Ведь так и собирался, но не выдержал. Как этот парень – меньше чем за месяц – так ко мне привинтился? И, вроде, ничего мы так с ним не общались и не делали ничего вместе, как с тем же Вовчиком или Рэем. Но я знаю, если бы это был Вовчик или Рэй, или даже Игорь – да хрен бы я на другой день прямо бы из кожи вон лез, чтоб вернуть. А Макс… Всё-то с ним как-то не так. Я ведь и не соврал – он, действительно, не такой, как все. Почему-то мне упёрлось, что он, вот, нихрена не гомик. Потому что иначе он, получается, как Леночка или Евсеев, или те пидоры, что ко мне полезли тогда. Или нет? Сказал, что ему парни нравятся. Ну и что? Мне вот тоже, но это же не значит, что прямо сразу надо трахаться. Ну, вот зачем он?
Сидит и дремлет, прислонившись к стене. Замечаю, что у него очень густые ресницы, короткие и черные. Тоже не реагирует, когда на него смотрят во сне. Спит тут себе беззаботно, поверил мне. Ну и спи, фиг с тобой.
Возвращались мы по ночному коридору молча. Я посмотрел, как он заходит к себе и закрывается и только потом пошёл спать.
Завтра начнём осуществлять мой чудесный план. Это будет весело.



========== 13. Ночные сапёры ==========

Поздравте меня - я преодолела очередной психологический рубеж - 100 страниц. Спасибо моей музе и всем тем, кто отставлял отзывы. А больше никому!

Вот он и настал – счастливый день, которого мы все так ждали. Сегодня мы с Максом идём устанавливать наши сюрпризы неизвестным покупателям моих дорогих станков.
Ух, и круто же было всю неделю! Моё изобретение нужно было собрать, опробовать (с водичкой, ясен хер), внести, как говорится, ряд коррективов. Снова опробовать. Под холодным душем побывали все – так мне нравилось, как оно срабатывает – ловко и чётко. Я даже сам на себе проверил и такой кайф словил, когда почувствовал, как дёрнулась в руках тонкая верёвочка, запуская надо мной механизм, – не передать.
– А обязательно было такую холодную воду наливать? – разнылся Игорь. Пробовали мы в душевой, зацепив ведёрко из-под майонеза за крепления для ламп. Я, Макс, Вовчик, Рэй и Игорь, все в одних трусах и резиновых шлёпанцах. Не захотели раздеваться – ну и ходите в мокрых трусах теперь.
– Так не прикольно же будет! Макс, сними её оттуда и пойдём, – я стянул трусы, выжал их и натянул снова – сейчас высохнут. Вовчик поступает так же, остальные стесняются. Я, краем глаза, смотрю, как Макс становится на стул и начинает осторожно отцеплять устройство. Бляяя… Как будто первый раз голого пацана вижу! Ну, такого – честно, первый раз, я уже замечал, он высокий, не качок, но и не дохляк, но мало что этим сказано! А как сказать, что он… Стою боком, чтоб не палиться, взгляд как прилип – ноги, живот с едва проступающим прессом, поднятые руки, запрокинутое кверху лицо… Слегка поворачивается и взгляд скользит по ложбинке вдоль позвоночника вниз, к резинке трусов – блин, а вот трусы у него, реально, пидорские! Фиолетовые, в обтяг, на резинке что-то написано не по-русски: «Сал…» – или как это читается? И трусов таких никогда не видел.
– ****уться, Макс, ну у тебя и труселя, бабские, что ли? – возмущаюсь я.
– Труселя как труселя, – отмахивается Макс, снимая ведёрко. Все заинтересованно смотрят на его задницу и тут подаёт голос Вовчик:
– Не, это не бабские, у меня такие же были. Это реальный «Кельвин Кляйн»?
– Да уж не с рынка, – Макс спрыгивает, – в «Охотном Ряду» брали! Ну, бля, теперь он оттягивает резинку трусов и отпускает. Щёлк! Я сглатываю.
– Нехуй тут всем задницу демонстрировать, – накатило раздражение, – подумаешь, Цельсий Кляйн!
– Кельвин! Это такой бренд, – Макс протягивает мне мой механизм, который я уже мысленно окрестил «ПМ СК» (Подвесная мина Стас Комнин).
– Да поебать, – бренд, тоже мне. Я из брендов знаю только «Адидас» и «Версаче» и видел из них только первый – тот мажор, который меня по прошлому году доставал, клялся, что у него кроссовки – настоящий «Адидас». Ну, а я решил проверить – связал их шнурками и закинул на провод. Видимо, это был ненастоящий «Адидас», потому что он их так и не достал. Повисели они там, повисели, а потом их сняли электрики. – Давайте уже шухериться отсюда, пока не припёрся никто.
Раздражение исчезло, едва Макс оделся. Татуировка эта его дебильная глаза вымозоливает.
Всё это время Макс был возле меня. И не потому, что он боялся. Нихрена он не боялся. Я, вообще, заметил, что Макс нереально борзый. То ему ****ец, как херово, он на всё смотрит, как потерянный. А отойдёт – ёпт, откуда что берётся. Что называется – и нахуй пошлёт, и дорогу покажет. На следующее утро, когда, после чистки картошки, он на математике заснул за партой, Азаев, после замечания училки, на весь класс ляпнул: «Так его ночью пол-интерната ****о, вот и отдыхает!» Макс даже не обиделся, морду от парты отлепил и тоже, громко так: «Ты задолбал своими эротическими снами всех, пойди уже к доктору!» Азаев, сразу: «А по морде?» – а Макс ему: «Ну, если сильно попросишь – получишь, только потом – сегодня я не в настроении, обратись к Стасу», – и снова на парту завалился. Я подтвердил, что да, я всегда в настроении, и если Азаев ****юлей сильно хочет, то я, так и быть, ему их выдам. Ну, тут он заткнулся, знает, что, если что, я его не пожалею. Математичке я сказал, чтоб она Макса не дёргала, он картошку чистил вчера. С математичкой у нас отношения нормальные, это вам не русский и литература, которые я терпеть не могу. Особенно литературу. Самый тупой предмет на свете, не считая музыки и обществознания.
Я помню, одно время был у меня такой любимый прикол. Я тогда надыбал кучу мелких рыболовных крючков. Брал два крючка, связывал их чем покрепче – проволочкой, леской или ещё чем таким – и цеплял двух человек друг к другу за одежду. Лучше всего за какие-нибудь плотные участки, чтоб не рвалось. И смотрел, как они тырк-тырк – разойтись не могут, а что за херня – не догоняют. Крючок так просто не вытащишь, вот они и бродили как пришитые, искали, чем разрезать нитку. А сейчас у меня было такое ощущение, что меня этим самым крючком прицепили к Максу. Не могу никуда деться. И вроде, хочу – ну, чего он мне, нафиг не сдался, вроде. Нет. Ухожу куда-нибудь, а потом сразу возвращаюсь. Охуеть, как весело, если честно.
Как будто я об него намагнитился.
И я держал Макса рядом. «Макс, пошли покурим»! «Макс, пошли в спортзал»! «Макс, будешь яблоко»?
Яблоки нам выдали на полдник почти все зелёные, с коричневыми пятнами. Ничего такие, кислые, сочные. А Макс, непременно, хотел жёлтое. Я знаю, что если среди фруктов есть нормальные, то они все остаются на кухне – эти всё домой тащат, своим тупым детям. Так что пришлось мне переться туда и вытряхивать из этих уродин яблоко поприличней. Максово я съел, когда он от него отказался. Витамины, хуле. Я и косточки съел, почему-то они мне очень нравятся. Жёлтое яблоко я всё таскал с собой и всё старался подловить Макса, когда он без Игоря. Макс на яблоко посмотрел как-то странно, но взял. Надеюсь, съел, но этого я уже не видел, потому что при мне он его просто держал. Очень потом хотелось спросить у него, потому что он был бы последним пидором, если бы выкинул, зря я, что ли, на кухню таскался?
Я просыпался и стоял возле стены, глядя, как открываются двери и выползают заспанные старшеклассники. Стоял и ждал, пока выйдет Макс, с полотенцем и прочей фигнёй, зевая, в незастёгнутой рубашке. Ждал, пока он поравняется со мной, спрашивал: «Ну чё, как?» – получал в ответ: «Ничего, нормально», – и потом уже шёл умываться. Кстати, интересно – Макс почти не бреется. Он объяснил это тем, что ему от матери достались какие-то японско-китайские гены или что-то в этом роде. И, поэтому, у него на теле волос почти нет. И впрямь, я смотрел в душе – кожа гладкая и на руках, и на ногах, и на спине, и вообще…
Не сказать, чтоб Макс от моей компании был прямо в восторге, но чего я буду его спрашивать? Он предпочитал с Игорем тусить, у них все разговоры про книги и про смысл жизни. Тоже мне, блин. Нет смысла в жизни, это любому, по-моему, понятно. Смысл – в самой жизни, жить и драться за жизнь. Так и есть. Нет, сидят, загоняют друг другу какую-то фигню. Которую, к тому же, вообще кто-то другой придумал, в каких-то книжках написано. Ну, мало ли, что там написано? У нас в туалетах в каждой кабинке тоже дохрена всего написано, в основном, про меня, кстати – так если этому верить, я уже с кем только не ****ся и в каких только позах. Мечтатели, бля.
Но, насчёт установки моих ПМСК, мы договорились чётко. Тут, как раз, каникулы начались, что, с одной стороны, зашибись, потому что в это время тут посвободней, а с другой стороны – меньше народу увидит. План такой: всё нужное я в кабинет закинул заранее. Можно было бы повесить днём, но в мастерской огромные окна – заметит кто со двора или мало ли с какого бодуна завалится. Поэтому мы с Максом пойдём после отбоя. Банни выходит в коридор первая, идёт к дежурной по этажу и просит отвести её в медпункт. Потом, когда дежурная валит, в коридор выходит Танкист – он тоже остаётся на каникулах. Его задача – изобразить из себя дебила. До этого он подговорит нескольких мудаков выбраться вместе с ним, подсунуть девчонкам под дверь шерстяные нитки и поджечь. Те завоняют – нитки, не девки. Девки начнут орать, хлопать окнами, короче, всем будет чем заняться. Тем временем мы с Максом тихонечко из его комнаты по карнизу пройдём до определённого места, там вылезем через окно, которое заранее откроем, и пройдём в мастерскую. Сделаем там всё, как надо, выйдем через дверь и вернёмся к себе.
Должно получиться. Я сто раз всё просчитал и перепроверил. Засёк время, откуда сколько идти и вешать. Танкисту, чтоб не тупил, дал пинка и пообещал повесить вверх ногами, если накосячит. А если будет молодец, то с меня – водка и пряники. Часы свои, сто лет назад в карты выигранные, подкрутил, чтоб у всех время совпадало. Короче, жизнь кипела и всё было прекрасно. Четвертные нам выставили, я, оказывается, ухитрился заработать четвёрку по истории. Когда успел? Повставляли двойные рамы, позаклеивали окна. Мылом, тряпками и жёлтой ватой. Ненавижу запах хозяйственного мыла. Макс, глядя на это, только пальцем у виска крутил – у них в гимназии окна пластиковые. Ну, я, конечно, окна не заклеивал, вот ещё! И пофигу, что холодно будет. Кому холодно, тот пусть и заклеивает. Да и не заставлял меня никто, справедливо заметив, что мы без окон можем остаться. Ну, мы и упёрлись всей компанией смотреть телек. Макс среди кассет нашёл какие-то древние мультики и смотрел их. А я смотрел на Макса. ***та какая-то.
Но, вообще, жизнь бурлила и мне это нравилось. Люблю, когда есть какое-то занятие. Когда что-то организовываешь, планируешь, проверяешь. И это чувство предвкушения – когда знаешь, что будет в итоге.
Кому-то будет больно. Кому-то будет плохо. Кто-то будет стоять, как дурак, и не понимать, что произошло. И к этому – целиком и полностью – причастен ты. Ну, то есть, я. Я это задумал и осуществил. Всё-всё под контролем. Самые прекрасные в мире моменты.
У меня фирма веников не вяжет и всё началось, как я задумал. Вечером спрятались в комнате у Макса. Когда Банни выходила из своей комнаты, то слегка шлёпнула ладонью по двери.
– Приготовились, – кивнул я Максу. Тот натянул поверх рубашки свитер. Подождав немного, мы выбрались из окна и пошли по карнизу. Хорошо, что Макс не только такой высокий, но ещё и ловкий. Вовчик с этого карниза раза два падал, хорошо, что я его удержал, а был бы я послабей – переломался бы весь. Тут пару раз такое было, что народ падал и башку разбивал.
До мастерской добрались без приключений, я открыл дверь. Про универсалки Максу пришлось, всё-таки, рассказать. Он ещё на меня наехал, мол, как я к нему в комнату зашёл тогда? Не скажу – он со мной не пойдёт. Я бы мог его и нахуй послать, но, вместо этого, показал. И не пожалел. Во-первых, он прифигел, во-вторых, предложил прятать у себя. У него, оказывается, не только в каблуках тайники, но и чемодан с двойным дном. И коньяк он держит во флаконе от одеколона. Вот ведь гад хитрожопый! Теперь понятно, чем от него тогда сифонило.
Почему он тогда был такой смурной и замученный – он так и не сказал. Вообще, мне казалось, что он… не то, чтоб боится, а, скорее, ждёт чего-то. От кого-то. Но вот от кого? Кто ему мог угрожать? Покажите мне этого самоубийцу! Макса, с того момента, как после чистки картошки мы вместе умывались и за столом сели вместе, лишним словом зацепить боялись. Только Азаев попробовал заикнуться – мол, неужели Макс такая охрененная давалка? – так я ему мигом рожу подрихтовал. Он не Макс, не успел увернуться.
В мастерской было полутемно, из окон падал свет от фонарей. Я с удовольствием вдохнул знакомый запах – дерево, металл, машинное масло.
– Давай аккуратно поставим парты… да тише ты… Вот сюда и сюда. Так дотянешься или ещё стул подставить?
В итоге я дотянулся и так, а Макс положил на парту небольшую подставку – её сколотили, чтоб те, кто помельче, могли за станками работать. Открыв ведёрко со смесью, я с удовольствием её понюхал. Пахнет едко и остро – химический запах. Люблю такие запахи – бензина, клея, краски. Я не какой-то ****ый токсикоман, этих дебилов я в жизни насмотрелся. У нас тут таких тоже полно – Евсеевы, например. Я с ними не контачу, мне противно, ну, и всекаюсь редко – на открытый конфликт они не идут. А вот за пару тюбиков «Момента» их можно на многое подписать. Они бы и Макса опустили – за клей.
Цепляю к балке своё приспособление, аккуратно поправляю леску на пластмассовом колечке от скотча с пропиленной бороздкой – там, где она провернуться должна. На мне перчатки – мало ли, как оно обернётся. На Максе – тоже. Вся конструкция собрана в перчатках. Ну, я же не лох, сериалы ментовские не зря смотрел. И Макса подставлять не собираюсь, я ему тоже перчатки дал, у меня их целая упаковка, ещё летом из медпункта с****ил.
Повернувшись, снова смотрю на Макса, как он стоит, запрокинув лицо, держа в зубах фонарик. Свет разбавляет темноту, всё полусерое или полусинее и какое-то странное. На секунду мне кажется, что я не в своём любимом кабинете технологии, а в каком-то мне незнакомом месте. И даже, как будто, забываю, зачем я здесь – просто стою и смотрю на Макса. Закреплённое ведёрко с битым стеклом и едкой жидкостью покачивается у меня над головой. Бррр, чё за нафиг? Всё по порядку: вот я, вот Макс, вот мы поставили нарисованные на тонкой фанерке плакатики (гуашью рисовала Банни): «Ты ****ый пидор и мать твоя шлюха», – вот закрепили наверху ведёрки… Опять Макс. Сосредоточиться!
Я спускаюсь с парты, Макс ещё возится.
– Тебе помочь? – спрашиваю негромко, глядя вверх. Не то, чтоб я, прям, хотел помочь, но захотелось залезть и стать с ним рядом. Но Макс покачал головой – нет, так нет. Ещё раз всё поправив, он погасил фонарик и легко спрыгнул вниз.
– Теперь парты обратно… Вот.
– Ночные сапёры, – вдруг, ни к селу ни к городу, высказался Макс, когда мы расставили парты на место.
– А?
– Есть такая группа – «Ночные снайперы», слышал?
– Нет.
– Ну вот, они снайперы, а мы сапёры, понимаешь?
– Ты это сейчас к чему?
– Так, ни к чему, – Макс посмотрел в упор, – просто в голову пришло. А интересно тут… Ты ещё что-то сделать хотел?
Я покрутился вокруг станков. Они были слишком крепкими и массивными, а у меня не было подходящих инструментов, чтоб их по-настоящему испортить. Где что мог – я отвинтил, куда мог – напихал железок. Погладил защитного цвета бока, вспомнил Сергея Александровича. Всё-таки умный был мужик.
– А у нас в старших классах труды не велись, – тихо сказал Макс, с любопытством осматривая и ощупывая станок, – нас учили работать с компьютерами. Это важнее. Ну, зачем мне уметь вытачивать табуретки?
– Тебе – незачем, – мне вдруг стало обидно за технологию. Компьютер компьютером, а это – другое. – Но, вообще, мало ли как оно будет в жизни.
Я вижу в темноте силуэт Макса на фоне окна. Свет фонарей во дворе желтый и оранжевый – вперемешку. Макс поводит плечами, фыркает. Лица не видно, только глаза блестят.
– Ну, уж вряд ли мне придётся стать к станку! И такое самодовольство в голосе!
– В тюрьме встанешь.
– А что вдруг я в тюрьму сяду? Я не преступник и, в отличие от тебя, не собираюсь им становиться.
Ну, бля, сказал!
– С чего ты такое решил?
– Да ты уже преступник, – у Макса голос весёлый и меня бесит, что я не вижу его лица, – взлом, порча имущества, избиения, всякие махинации, вымогательство, шантаж… Это всё – про тебя! А может, что ещё!
– Ну, и может, – я подошёл поближе, пытаясь рассмотреть его лицо, – но ты же меня не заложишь, а, Макс? Ты ведь не такой?
– Не такой, – соглашается он, – и вообще, мне пофиг, если честно. По моему отцу и его коллегам тоже тюрьма плачет. Да и я сам…
Если не смотреть, то лучше различаешь другое. Например – запах. Я чувствую, от Макса пахнет каким-то парфюмом – не той дрянью, которую он мешал с коньяком, а чем-то холодным и горьким. Так осенью в лесу около дороги пахнет. Слабый такой запах. Ловлю себя на мысли, что хочется подойти совсем близко, уткнуться в него лицом и принюхаться. Но это, конечно, шиза полная. И ещё – звук. Я слышу, как он дышит. Мне даже кажется, я слышу, как у него кровь течёт и сердце бьётся – или это у меня в ушах шумит? Глюки какие-то, я надышался растворителем для краски, надо скорее отсюда сваливать.
– Пошли скорее, – перебиваю его. Открываю дверь, выглядываю. В коридоре никого – ну, и понятно. В той части, где кабинеты, по ночам никого не бывает.
Значит, сейчас спускаемся на второй этаж, там окно, вылезаем в него и по карнизу идём-идём-идём обратно к своим окнам. Идеально! Просто иде…
– Эй, кто там бродит? Комнин, ты?
Обана, вот это мы попали!
Макс смотрит на меня с ужасом, как будто нас на ограблении банка застукали. Вертит головой, пытается понять, куда бежать. Кто-то поднимается по лестнице, я вижу отсветы фонарика.
– Ну, кто там опять шляется? Комнин? Евсеев?
Бежать и прятаться некуда, и я киваю наверх. Там железная лестница ведёт на чердак. Быстро и тихо! Мы взлетели по лестнице как раз вовремя, кто-то затопал, заметался луч фонарика.
Какой дебил сделал на чердак такую маленькую дверь? И такой узкий порожек? Мы с Максом стоим, как два ****ых атланта, на крошечной цементной полоске, держаться не за что, и мы упираемся в низкий потолок руками. А то снизу увидят. Макс стоит близко-близко и я снова чувствую этот запах. Сейчас он мне кажется сильным. Ни с того ни с сего приходит в голову, что сейчас дежурная – а это она – почует его и поймёт. Что мы тут. Что это Макс. ****ец, меня конкретно глючит. «Да уходи же ты, шлюха старая, вали уже, нет здесь никого, иди обратно на второй этаж и решай свой ёбаный кроссворд!» – думаю я. А она всё вертится, тычет фонариком в разные стороны и тут…
Тут Макса начинает пробивать на хи-хи.
– Только засмейся, – шепчу ему в ухо, – ты же, сука, нас запалишь, да я с тобой знаешь, что сделаю? Я тебе, нахуй, зубы через один повыбиваю!
– Я… Я не могу, – выдыхает Макс и продолжает трястись от смеха. Бля, ещё чуть-чуть и он заржёт на весь этаж. Ах ты ж, ****ый пидор! Да чтоб…
Додумать я не успел. Макс, скотина такая, нагнулся и прихватил зубами воротник моей рубашки.
И я чуть не ёбнулся вниз, прямо по железной лестнице – от этого. На полсекунды перестал чувствовать и руки, и ноги, и вообще всё. Как будто нервы отсоединились от тела и собрались там, на шее, там, куда Макс уткнулся лицом. Там я чувствовал всё – его срывающееся от смеха дыхание, тепло его кожи, губы – мягкие, какие-то странно, ни на что не похоже мягкие и шершавые, и зубы, которые я грозился выбить – влажные и гладкие. У меня сердце стучало, как бешеное, а эта дура всё не уходила, всё вертела своим фонариком и что-то бормотала, а я стоял, Макс рядом беззвучно смеялся мне в шею и жевал мою рубашку, и от этого завыть хотелось – так было нестерпимо, прямо колени подкашивались.
Свалила. Наконец-то. Наконец-то!!!
– Уймись, – я бью Макса локтем поддых и он едва не падает – приходится хватать. –Проржался? Пошли, кретин, пока нас кто ещё не спалил!
Макс всё шёл и хихикал, а я потирал то место на шее. Как будто всё ещё чувствовал его.
– Сволочь, ты мне всю рубашку исслюнявил!
– Ага, у меня теперь вкус во рту такой противный… Ой, не могу, так смешно…
– Смешно ему, клоуны, тут, ****ь, прыгают!
– Ну, не могу с собой ничего поделать… Ой, ха-ха… Мне даже угрожать начинают – я ржу в ответ. Один раз так в ментовку забрали – думали, я обкуренный. Ик!
– Заткнись, – я открываю окошко. Воздух ледяной и свежий, влажный участок на воротнике тут же промерзает – как лёд приложили. Сейчас у меня в мозгах прояснится, сейчас.
Ох, что-то вместо просветления проявила себя гравитация – в первый раз за два года я чуть не сверзился с любимого карниза. Стоило только в холодном воздухе почудиться слабому горьковатому запаху – как у меня заплетались ноги. Надо… Ёпт! Надо Максу сказать, чтоб больше не пользовался этими духами или как там это называется. Как-то они на меня плохо действуют. Не нравится мне это, вообще. Да что ж за ****ство такое, я дойду сегодня до своего окна?
Макс-то дошёл, ****ина, его окно – первое.
– Мда, ну и выстудил я помещение, – он приоткрыл окно и проскользнул в щель. Ловко так шмыгнул.
– Ничего, не сдохнешь, а сдохнешь – ничего страшного, – выдал я в ответ одну из своих любимых фраз. Надо было идти, но я всё стоял у него перед окном на ветру. Макс задёрнул занавеску, и, судя по звуку, тут же повалился на кровать и начал ржать. А я стоял, как последний идиот, и всё слушал. Но холод собачий даже для меня, ноябрь – это вам не май. И я пошёл к себе.
Вот для таких дел и нужен сосед по комнате. Игорь запустил меня, сонно хлопая глазами.
– Ну, чегоааа, – зевнул он.
– Да чего-чего, ажурно всё прошло, только в конце чуть не запалили нас, и Макс, ёб его мать, ржать начал, как припадочный. А у вас?
– У нас тоже всё ювелирно. Пацанов пошугали и спать отправили. К нам и не стучал никто. А ты чего такой недовольный? – Игорь знает, что после сделанного дела я всегда доволен, счастлив и даже согласен принимать мир таким, какой он есть – не дольше пяти минут, конечно.
– Да так. Не, на самом деле охуенно и чётко всё прошло. Мы с Максом натуральные ночные сапёры.
– Ночные – кто? – Игорь забрался под одеяло и начал вертеться, скрипеть кроватью. Я стянул рубашку, потрогал место, где её прикусил Макс. Влажное… от его слюней. Интересно, а...?
Бля, ой, меня штырит! Вот о чём я щас подумал – пальцы облизать? ****ый в рот, похоже, эта дрянь для снятия краски с лета стала ещё токсичней. Как бы меня поутру проблеваться не потянуло!
– Сапёры. Типа, группа есть такая – «Ночные Снайперы». Ну, снайперы – это те, кто стреляет, ну, а мы минируем, значит – сапёры. Тупо, но звучит заебись.
– Ага, – согласился Игорь, – а ты эту группу знаешь?
– Нет, ты же знаешь, мне на музыку поебать. А что, «Я лежу на хирургическом столе» – это они поют?
– Нет. И все остальные песни, которые ты сможешь вспомнить – тоже не они.
– Ну, и похуй, – я разделся и забрался под холодное одеяло. Прикольное ощущение, из тепла – в холод. Ничего, сейчас согреется и будет вообще хорошо. Только, ****ь, обидно, что вместо того, чтоб наслаждаться моментом, в голове всё крутится, как Макс смеялся, зажёвывая смех моим воротником, и как меня дёрнуло, когда он выдохнул, и как мурашки побежали, когда он мне шею ресницами задел.
****ский Макс, всё с ним как-то не нормально. Сука, я прямо слабею, как об этом думаю! И воду эту его туалетную надо, нафиг, у него отобрать.
Но, всё же, он молодец – не затупил, не заметался. И даже не заржал.
Ну, вот опять, в голове только Макс. Я явно чем-то не тем надышался. Ничего, сейчас посплю – и к утру само пройдёт.



========== 14. Чем занимаются мальчики - 1ч ==========

Укол в голову мне от графомании. Срочно! Прода была бы сто лет назад, если бы у моего младшего брата Шизу-чана не начались каникулы и мне не приходилось бы выдерживать тяжелые бои за эфирное время

– Вон они, уроды, – тихо прокомментировал Стас. – Пришли, лапочки корявые!
Я хмыкнул. «Лапочки корявые» – два мужика, один изрядно пожилой, другой помоложе – приехали на небольшом грузовичке и встретил их физрук. Судя по тому, как они поздоровались и обнялись, они явно были люди друг другу не чужие. Что немедленно заставило меня пожалеть, что Стас, в своём маниакальном желании сделать мир немножко хуже, не раздобыл соляной кислоты. Физрук был мне настолько ненавистен, что я подумывал о том, чтобы попросить друзей подловить его, когда он всё-таки уезжал отсюда в город, и сбить машиной. Или сделать ещё что-нибудь такое. Впервые у меня появился настоящий враг, человек, к которому я питал искреннюю ненависть и отвращение.
– Может, физрук пойдёт им помогать? – с надеждой спросил я. – Станки-то тяжелые…
Мы стояли в коридоре на первом этаже и делали вид, что нам просто нефиг делать. Я, Стас, Игорь и Рэй. Танкист был отправлен со стратегическим заданием – предложить свою помощь и, соответственно, проследить, как всё пройдёт. Банни тоже ошивалась где-то там.
– Хорошо бы, – согласился Стас, отколупывая краску от оконной рамы, – зашли. Надеюсь, они не будут тормозить и сразу пойдут в кабинет.
Я смотрю на его кривую улыбку. Сейчас она мне уже не кажется такой неприятной, как раньше. Наверное, потому что знаю – он это не специально. Пытаюсь представить, какой она была бы без травмы. Мне почему-то кажется, что широкой и обаятельной. Я идиот?
Жизнь кажется мне всё менее и менее реальной. Я, оторванный от привычного быта и круга общения, чувствую себя не то героем какой-то абсурдной фантастики, не то просто пациентом психлечебницы. Всё меняется как-то очень быстро и вне зависимости о того, что я хочу и что мне надо. И вот, посмотрите – я стою в компании совершенно малопривлекательных (за исключением Игоря) личностей и жду, когда где-то там кому-то на голову выльется адский коктейль. А он, действительно, адский, не знаю, что за дряни раздобыл Стас, но она вытравливала пятна на ткани и делала её ветхой. Я стою, жду – и радуюсь. С нетерпением жду Танкиста, мне хочется услышать, как всё прошло. Ну, ещё бы, я ведь сам в этом участвовал.
А всё Стас, будь он проклят. Этот псих… Он гипнотизирует, он встраивается тебе в голову. Сначала ты общаешься с ним постольку-поскольку, злишься на него, он тебя раздражает, а потом… Потом ты ловишь себя на том, что копируешь его интонации, мимику, соглашаешься с ним. Словно пропитываешься его личностью. А он личность. Это нельзя не признать. Сильная личность.
– Вот сейчас они подходят к кабинету, – Стас считает про себя и мы все слушаем. Как маленькие дети на празднике «Раз-два-три, ёлочка, гори»! Ага, у Стаса «ёлочка» действительно будет «гореть». Он маньяк, совершенно безнравственный садист и это… Это притягивает. Завораживает.
Меня охватывает нетерпение. Получилось у нас? Сработают ли устройства? Или их вовремя заметят? Всё ли мы правильно сделали?
А ведь кто-то может покалечиться. Там ведь и битое стекло, и гвозди. Но это меня не волнует. Как-то перестало волновать.
– Здесь мы ничего особенного не увидим, пошли на лестницу, – командует Стас. Мы идём, а я думаю о последних днях. О том, что я схожу тут с ума. Или мир сходит с ума.
Когда мы чистили картошку и Стас, вдруг, ни с того ни с сего, предложил мне продолжить общение, я в ахуе был, другого слова не подберёшь. Но согласился. Трусость – худший из пороков, да. Но я был не в себе. Я был уставшим, голодным, измученным физически и морально. И нелогичность всего происходящего просто как-то обошла меня стороной. А Стас… Он, вдруг, ни с того ни с сего, стал… Не добрым, нет. Просто… У меня было такое ощущение, словно я бродил где-то в пурге, ночью, замёрзший и голодный, и тут меня впустили в тепло, обогрели и накормили. Мерзко поддаваться на такое. Но я поддался. Подумав мимоходом, что, может, это какая-то подстава? Но было уже всё равно. Мне нужно было либо принимать предложение, либо бежать отсюда. И я принял.
И началось безумие, из которого я не мог вывернуться. Стас стал…везде. Как так выходило, я не понимал. Я просыпался, выходил из комнаты и видел его – до отвращения бодрого и исполненного желания творить всякие мелкие и крупные гадости. Мы сидели рядом в столовой. И когда Танкист по этому поводу что-то пытался возразить, Стас предложил ему встать и уйти. Мы сидели за одной партой, что меня откровенно не радовало, потому что Стас имел скверную привычку, когда ему в голову приходила очередная гениальная идея или «умная» мысль, тыкать меня двумя пальцами в бок и на второй день у меня под рёбрами проступил синяк. На все мои претензии Стас только отмахивался – «переживёшь». Самое скверное, мои тычки и даже откровенные удары он воспринимал, как само собой разумеющееся. Присмотревшись, я понял – это была его форма общения со всеми, кроме Банни. Бедный Игорь тоже был весь покрыт синяками.
Дааа, и самое, самое, самое худшее. Его привычка смотреть в глаза. Этим своим жутким взглядом. И подходить слишком, слишком близко. Это похоже на издевательство. Потому что, как ни крути, Стас парень, а организм берёт своё и совершенно не слушается истеричных доводов рассудка.
Доводы рассудка просты и понятны. Во-первых, Стас меня убьет. Во-вторых, Стас меня убьет и убьет с особой жестокостью. В-третьих, Стас – натурал-импотент. И я не смогу ему никак объяснить, что это просто физиологическая реакция. Что он меня не привлекает, как возможный партнёр. В смысле, меня-разум, моё Супер-Эго. Да, спасибо моим походам по психологам, я знаю, что это такое. Но вот Ид… И тело. Оно реагирует, когда он подходит, когда становится рядом. Когда по-собственнически хватает меня – за запястье, за плечо или, о боже, за талию, резко притягивая к себе. Он со всеми так поступает – с Банни, с Игорем, с Вовчиком (надо видеть, как он дёргает на себя этого здоровяка – он, всё-таки, нереально сильный), но возбуждаюсь от этого только я. У него очень горячее тело, как будто у него почти всегда повышена температура. Да не как будто, а так и есть.
– ...У него почти всегда 37, – объясняет мне Игорь, – чёрт его знает, почему. И при этом он ничем не болеет. Тут и эпидемии были, и отравления – ему пофигу. Единственное, с чем он попадает в медпункт – это травмы.
– Может, на нём в детстве какую-то вакцину испытывали? Какой-то он, ну, совсем…
– А, – Игорь только безнадёжно махнул рукой, – даже и не пытайся говорить ему, что он неправ или что-то в этом роде. Он для себя – единственный эталон поведения. И «так нельзя», «так не поступают», «это неправильно» – это тоже не работает.
– А кто-нибудь его тормознуть пытался?
– Конечно. «Иных уж нет, а те далече». Ты радуйся, что Стас тебя решил не мучить. Он страшный в этом смысле, я серьёзно. Не только в смысле драки. Подраться для него – это нормально. Тут из нашей компании его дольше всех Банни знает и Рэй. Они мне рассказывали… Не знаю, правда или нет… Короче, было несколько людей, которые Стасу реально поперёк дороги становились. Те парни, которые его…Ну, помнишь. Они отравились какой-то дрянью. Непонятно, где взяли. Один сразу загнулся, насчёт других не знаю. Шрамы у него на спине видел? Тоже один пацан, кавказец, фамилию его не вспомню – он был в одиннадцатом классе, Стас – в девятом. Кавказец на него с ножом кидался. Он, вообще, был сын кого-то там, его уважали очень сильно. И директор слова поперёк не говорил. Он выпал из окна. Причём, ладно бы просто на землю – там в одном месте трубы меняли или что-то в этом роде, выкопали яму и в ней торчали какие-то штыри… Никто не видел, как это произошло. Потом тоже ещё один – вот его фамилия, я точно помню – Арямнов. Это уже при мне было, в конце прошлого года. Этот Арямнов – ну, он такой сволочью был, если честно… Его никто не любил. Крыса, стукач и всё такое. И всё хотел быть самым крутым. Только в голове у него каких-то винтиков не хватало. Короче, тогда этот тип заявил, что Стас его обокрал. Стаса обыскали, нашли у него деньги – он их тогда хранил у себя ещё, не у Вовчика. Денег было довольно много, а директор точно знал, что Стасу предки ничего не присылают. Его выручила Банни и Вовчик, сказали, что отдали ему свои деньги на хранение. Но сумма была довольно большая и вернулась к Стасу она не вся. Тот чувак сказал, что не будет писать заявление, если Стас вернёт ему сумму, которая у него, якобы, пропала. Пришлось Стасу заплатить ему. Но тот на этом не успокоился, как я понял. Вроде, снова завёл об этом речь, я так думаю, тут и директор постарался…
Я вспомнил, как физрук уговаривал меня написать заявление на Стаса и кивнул.
– Но ни черта он не сделал. Его нашли в душе для младших классов с перерезанными венами.
– О нет! Не мог же Стас…
– Да хрен его знает. Конечно, расследование было. У парня уже была попытка суицида и вообще, он немного ненормальный был. Только знаешь, что? Я потом только вспомнил – до этого Стас ходил с исчерченными руками. Ну, знаешь, ручкой. По венам. Так, как если бы перерезал вены сам себе.
– Себе? – я вздрогнул, поняв, что Игорь имеет ввиду. Прикинуть, как оно будет выглядеть на теле. Нет. Просто взять и зарезать человека? Невозможно.
– А тот парень… Он, ну, сильный был?
– Нет. Высокий, чуть ниже тебя, но тощий и сутулый просто ужасно.
– Всё равно невозможно. Узнали бы. Следы…
– Какие следы под душем?
– Нет, Стас не мог, – твердил я, убеждая самого себя. – Это же даже не отравление… Это убийство! Как можно насильно перерезать вены человеку?
– Не знаю, – покачал головой Игорь, – но Стас… Он, в этом смысле, очень умный. Он всё просчитывает, всё продумывает. Он очень сильный, но дело даже не в этом. Он без тормозов. Тут любимая байка о том, как он девятом классе поспорил чуть ли не со всем интернатом, что паука живого съест.
– И съел?
– Съел. Причём, у всех на виду. Кое-кого, говорят, стошнило.
– Бррр…
– Ага. Так что осторожней с ним, я предупреждаю.
– Ну, не убьёт он меня, в самом деле…
– Да и убивать необязательно. В прошлом году у нас тут был парень, из богатой семьи, как и ты. Только очень борзый. Всё ходил, всем нам тыкал, какие мы тут чмо, а он король. Если честно, это никому не нравилось. Тут же не все из неблагополучных семей, ты не думай. У того же Вовчика семья вполне обеспеченная, да и сам он там был чемпионом чего-то. Азаев тоже с Асланбеком. Потом там ещё… Ну, неважно. Короче, этот парень нарвался. Он ещё Рэю гитару сломал и Стас ему устроил. В этом деле все участвовали. Даже те, кто, поначалу, с ним водился – потом его предали. Это был натуральный холокост и Стас такой довольный ходил всё время, я прямо решил, что он в прошлой жизни Геббельсом был, не иначе. А потом… Наверное, ты должен знать. Этого мажора – его звали Егор Ефремов – его опустили. Я при этом не присутствовал, но знаю.
– Кто? – дыхание перехватило.
– Стас. Нет, не то, что ты подумал, нет, конечно! Если бы было изнасилование, он бы сел. Нет, это что-то вроде ритуала… Что-то реально мерзкое, как я понял. И этот парень попытался повеситься. А Стас ему не дал. Типа, живи теперь с этим. Ефремов сбежал, потом его забрали.
– Ужас какой!
– Я тогда только сюда приехал. Как раз отсюда уехал предыдущий сосед Стаса – ну, просто его родители уезжали куда-то, чуть ли не за границу. И Стас предложил жить с ним. Я так всего боялся, а особенно боялся Стаса, что согласился. Думал, что если откажусь, он и со мной так же.
– А он?
– Ну, он может ударить, конечно, когда у него хреновое настроение, и в жизни не извинится после этого. Но, при всех его психозах, он – неплохой друг, – казалось, Игоря самого удивила эта мысль, – и за тех, кого считает «своими» – порвёт. К этому привыкаешь. К Стасу привыкаешь.
…Мы ждали. И дождались. Танкист, радостный и довольный, прибежал к нам, издалека начав что-то вопить и размахивать руками.
– А ну, заткнись и валим, – скомандовал Стас, – нехуй тут стоять у всех на виду.
Мы завалились в какую-то комнатёнку, заваленную мягкими игрушками – для младшеклассников.
– Ну?!
– Ну, короче, вот, – начал рассказывать Танкист, – короче, открывают они такие двери. Ну, а там я, ещё пара пацанов – типа, помочь. Нам по сотке пообещали, типа, за помощь. Там ещё сказали, типа, разберут их сейчас. Ну, тут они такие заходят...
– Ещё одно «ну» и «короче» – я тебе морду разобью, – пообещал Стас, – рассказывай так, чтоб я понимал!
– Ну, ко… Эээ… Они заходят – а там плакатики, – Танкист принялся помогать себе жестами. Я уселся на маленький диванчик и в следующую секунду, сбросив на пол огромного жёлто-розового зайца, рядом уселся Стас. Чёрт, а я надеялся – Игорь. Ну вот, опять. Опять он слишком близко, я чувствую жар его тела через одежду. Нужно отодвинуться или, лучше, встать, но какой-то бес нашептывает мне в ухо, что ничего, ничего, Стас ничего не поймёт, если я немного посижу рядом и поприжимаюсь – совсем чуть-чуть…
– Они к ним – типа, чё за херня? Ну, там, тот мужик, который старый – физрук его батей называл и свёкром…
– Сука, своим родственникам продали, – Стас рядом напрягся и расслабился, – ну и?
– Ну, что «и»? Старик и физрук пошли к плакатам, стали убирать и тут! Хрясь! Сверху! Вообще чётко! Старика так окатило, он стоит и воет, физрук успел отскочить…
Я разочарованно застонал.
– Но тоже ему досталось, по плечу и боку. Круто! Вообще круто! И ведро потом свалилось прямо на станок, гвозди там и всё это! Директор забегал, заорал! Эти в медпункт пошли. Ща тебя, Стас, искать будут.
– Ну, это ясно, – Стас улыбнулся своей знаменитой кривой улыбкой, – это фигня. Главное, мы смогли!
И все заулыбались в ответ, как будто, и впрямь, сделали что-то, чем можно гордиться. Я и сам почувствовал, как грудь распирает чувство довольства собой. Ну, ещё бы! Я ведь сам эти штуки устанавливал! Эх, жаль, Танкист, а не я, видел всё собственными глазами. Жаль, что физрука зацепило чуть-чуть. Но, всё равно, сработало! Сработало!
– Вышло, – я, от избытка чувств, двинул Стаса по плечу, – блин, подумать только!
– Да вообще, – Стас подскакивает и пинает зайца, – офигенно! Банни где, кстати?
– А она это, пошла посмотреть, как они там в медпункте. А что теперь?
– А что теперь? – удивляется Стас, бродя и сбрасывая игрушки с полок. – Мы ничего не знаем. Мало ли, кто это мог сделать, и вообще…
– И вообще, там же закрыто было, – подаёт голос Игорь, – это, наверное, вообще кто-то из обслуги. Или сам Сергей Александрович отомстить решил.
– Точно, – соглашается Стас, – к нему все вопросы.
И швыряет в меня каким-то плюшевым зверем. Мы сидим, ржём, перебрасываемся игрушками. Прибегает Банни и, довольная, рассказывает, что старику рассекло кожу на голове и он ухитрился разбить очки, а физруку попало по уху. Ну, и одежда, конечно, вся теперь негодная. Стас обещает это дело отметить.
Чёрт, впервые за все дни, что я здесь, я чувствую себя счастливым и умиротворённым.
Ну, конечно, нас потом – меня, Стаса и Рэя – потащили на допрос. Мне, как часто случается, стало смешно.
– Ты чему радуешься, урод? – возмущался директор, вставая на цыпочки и пытаясь заглянуть Стасу в глаза.
– Да так, настроение хорошее. Солнышко светит, птички поют, – Стас махнул рукой за окно, где, как на грех, ещё со вчерашнего дня держалась стойкая облачность и небо было цвета сырой штукатурки. Я не выдержал и заржал в голос.
– А ты чего смеёшься? Тоже птички?
– Ха-ха-ха… Ой, не могу… Смех продлевает жизнь и заменяет сахар. А сегодня на завтрак опять какао было несладким… ха-ха… Опять же, каникулы и… ой, не могу… Солнышко светит…
– Объяснительные пишите!
– Насчёт чего?
– Эээ… – директор и сам не знал, насчёт чего – когда были сделаны ловушки, он не мог узнать. – Где вчера вечером были!
Ой, ха-ха три раза! Ведёрки были подвешены позавчера!
Стас что-то пишет своим странным почерком. Вспоминаю, как мы писали здесь объяснительные в первый раз – сидели, и я его ненавидел. А сейчас – лучшие друзья-заговорщики, бляха-муха. Как так вышло? Как?!
Разбираю среди всего у Стаса: «Вёл разговоры о смысле жизни и этической философии.» Да, юмор у Стаса отпадный. И главное, пишет с таким серьёзным лицом! Даже я не в курсе, что такое этическая философия. Ладно, я тоже что-нибудь придумаю.
– Веригин, ты что такое пишешь, а?! – орёт директор, читая.
– А ну-ка, ну-ка, – Стас перегибается через стол и читает: «…потом дрочил, думая о Мерлине Менсоне.»
– Пошли отсюда оба! Рейкина позовите!
Рэй, со своим обычным сонным видом, заходит в кабинет, а мы прислушиваемся. Директор всё повышает и повышает тон, в ответ – тишина.
– Ну-ну, добьётся он от него чего-нибудь. Нас c Рэем однажды наказали, поставили около доски. В восьмом классе дело было. Так он, стоя, уснул, пока училка распиналась, какие мы оба долбоёбы.
– А ты?
– А я мел в это время съел.
– Зачем?
– Кальция не хватало. Она потом бегала, искала, чем на доске писать.
– А за что вас наказали?
– Да не помню уже… Чё за Мерлин Менсон?
– Да это прикол такой. Менсон – певец, он страшный очень, ну, у него имидж такой, он одевается так и вообще… На него не то, что дрочить – на него и смотреть не всем рекомендуется.
– Ага, – кивает Стас, – подъебал директора, типа?
Мы идём по коридору. Сейчас, на каникулах, форму носить не обязательно. На Стасе – простые синие джинсы и чёрная футболка, даже на первый, беглый взгляд – всё дешёвое, заношенное, и похоже, слегка ему мало.
– Сегодня отметим, – говорит он, – каникулы, опять же.
– Ром будем пить?
– Не, ром оставим. Когда народ в последний день вернётся, мы покер замутим. Умеешь играть в покер?
– Умею чуть-чуть.
– Ничего, – он слегка наклоняется и говорит прямо в ухо, так, что горячие мурашки ползут по затылку, – я тебя научу.
Вечером мы сидели в комнате, где стоял телевизор. Там я познакомился с представлениями Стаса о «хорошем кино» – он приволок и поставил древнюю кассету со «Смертельной битвой». Мне от ностальгии прямо заплакать захотелось.
– Тебе нравится «Мортал Комбат»?
– В реале.
– Это как? В смысле?
Вместо ответа Стас встал, имитируя боевую стойку и, продолжая смотреть мне в глаза, резко выбросил кулак. Очень быстро и очень резко – я едва успел отпрыгнуть и он лишь слегка впечатался мне в грудь.
– Тебе бы на какие-нибудь боевые искусства ходить, – я потёр место удара и сел в кресло, игнорируя его приглашающий жест, родом, похоже, уже из «Матрицы».
– Ага, – согласился Стас, – да только, кто их здесь будет вести? Тут по бумагам значится, что у нас есть баскетбольная секция, футбольная и лёгкая атлетика, за них наш физрук деньги получает, а кто их видел? Съебись, Макс, это моё кресло.
На столе стояли две бутылки водки, двухлитровый пакет с томатным соком, несколько банок с консервами – тушёнка, сайра, шпроты. Батон. Коробки с «дошираком». Две большие упаковки сушеных кальмаров. Пластиковые стаканчики и вилки.
О, глютомат натрия, как же мне тебя не хватало! Хотите научиться получать неземное удовольствие от еды за минимальные деньги? Посидите месяц на почти безвкусной столовской еде, где из неё подворовывают почти все более или менее съедобные компоненты, а потом заварите себе лапши со вкусом курицы. Вам обеспечена нирвана.
Стас в кресле, Банни у него на подлокотнике, Игорь, Танкист, который смотрит на меня с неодобрением, Рэй, который, как обычно, спит с открытыми глазами, и Пашик – без Яшика, но жутко польщенный тем, что попал в «избранное общество». И я, Максим Веригин – мажор, тусовщик, гей.
Вот так и сходят с ума. Когда размываются границы привычного. Когда исчезают границы нормального.
– Ну, за успех! – Стас поднимает стаканчик с водкой. Мы чокаемся (Танкист тщательно избегает моего стаканчика) и выпиваем. Ащщщ! Водка мерзкая, с каким-то жутким привкусом жжёной резины.
Я сижу, пью, чувствую себя почти тем человеком, которым был до приезда сюда. Мне хочется шутить, смеяться, флиртовать. Я прикалываюсь, смешивая Банни «Кровавую Мери» из имеющихся ингредиентов, сливая водку по пластиковой вилке и украшая стаканчик полоской кальмара. Она берёт с удовольствием, Игорь тоже просит.
– Смотри, Игорёк, он же гомик. Ты с ним поосторожнее, а то чпок – сам поголубеешь, – выдаёт Танкист.
– Да ладно тебе, – лениво бросает Стас, – Макс совсем не такой. Макс настоящий пацан, да, Макс?
– Да уж не игрушечный, – отвечаю я. «Настоящий пацан» – спасибо, похвалил. Ну, и пофигу, на этих дебилов обижаться бесполезно. Водка, несмотря на качество, делает своё дело, и я с трудом удерживаюсь, чтоб не начать лезть к Игорю, который так некстати пригрелся у меня под боком. Но я не настолько пьян, чтоб не понять – меня терпят, пока я отвечаю их представлениям о «реальном пацане», в которое заигрывания с другим парнем не входят. Но я ведь не железный и даже не алюминиевый! Я, черт возьми, совершенно здоровый гомосексуал неполных семнадцати лет, вынужденный почти постоянно находится в мужском обществе.
– Спой, Рэй, – просит Банни.
Рэй – и петь? Но от дальнейшего у меня брови уезжают на затылок, а челюсть падает на пол. Рэй, как будто, просыпается и принимает странную позу – словно держит в руках невидимую гитару.
– Что?
– Ой, ну не знаю… Спой «Перевал»!
Рэй перебирает невидимые струны, прислушивается к чему-то, что слышит только он. Стас ставит кино на паузу и по комнате разносится неожиданно сильный, красивый низкий голос с металлическим отливом:
«Просто нечего нам больше терять,
Всё нам вспомнится на страшном суде.
Эта ночь легла как тот перевал,
За которым исполненье надежд...»
Ничего себе! Это Рэй так поёт? Кажется, я, и впрямь, слышу гитару, словно он голосом перебирает струны.
«А мы затопим в доме печь, в доме печь
И гитару позовём со стены – иди сюда,
Просто нечего нам больше беречь,
Ведь за нами все мосты сожжены...»
Господи, да что за песня такая странная! Где он её откопал? Я пьян и мне хочется плакать.
«Да просто прожитое прожито зря, не зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль,
Слышишь, капают дожди октября, кап-кап,
Видишь, старый дом стоит средь лесов...»*
Банни сидит, нахохлившись – видимо, ей песня что-то напоминает. Рэй перебирает невидимые струны. Стас снимает фильм с паузы и Горо снова начинает распинаться о том, какой он сильный и непобедимый. Кажется, я понимаю, почему Стасу так нравится этот фильм. Ему, вообще, нравится идея битвы и победы. Ооо, я такой офигенно умный, когда выпью…
– Спой «Бессмысленны слова», – просит Танкист, и Игорь рядом со мной слегка морщится. Рэй пожимает плечами, перехватывает невидимую гитару поудобнее, Стас снова ставит на паузу.
«Я лежу на хирургическом столе пластом,
Два раненья огнестрельных в теле молодом...»**
Баллада о печальной судьбе молодого бандита, очевидно, бередила душу Танкиста, и он всё время посматривал на Стаса, словно приглашая разделить свою скорбь. Но Стас смотрел не на Танкиста. На меня. В упор.
О чём он думал? О чём, вообще, может думать такой странный человек? Думал ли о своей судьбе, о том, что, и впрямь, может повторить историю героя баллады? Или он, скорее, думал о себе как о том, кто его пристрелил?
Я всё-таки пьян, потому что картинка нарисовалась странная – это я был покойник на столе, плачущий надо мной Спирит и товарищи-трейсеры, одетые по моде незабвенных девяностых. И Стас – в чёрных очках, с золотой цепью на шее, клянущийся, что отомстит за меня.
– Чё ты лыбишься, пидор! – возмущается Танкист. – Вообще реальная песня! Грустная!
– Да я ничего, – соглашаюсь, – нормальная песня, всё как в жизни. Я когда маленький был, так такое постоянно случалось.
– А?
– Мой отец бизнес в девяностые начинал, – поясняю я, – тогда так проблемы регулярно решали. Я помню, как-то неделю за городом сидел на даче, причём, в основном, в подвале. Рубился там в приставку… Чуть не ошалел.
– Зачем? – не понимает Танкист. Ну, трудный!
– Так заказали меня. Отец какой-то контракт жирный перехватил тогда у кого-то, вот и решили сквитаться с ним. Меня похитили бы скорее всего и требовали бы, чтоб отец от контракта отказался, – я ловлю на себе поражённые взгляды и решаю не развивать тему дальше, – но всё обошлось, а потом я в Англию уехал… Там год пробыл. Сейчас, конечно, такого уже нет. Ну, то есть, есть, конечно. Но не так. А ты, Рэй, какие ещё песни знаешь?
– Ага, Рэй, спой «Голубую луну» для Макса!
– Очень смешно. Ну, там, не знаю… Агата Кристи? Кино? Чёрный Кофе? Ария? ДДТ?
– «Осень», – вспоминает Рэй, – «Осень» я знаю.
«Что такое осень – это небо,
Плачущее небо под ногами.
В лужах разлетаются птицы с облаками.
Осень, я давно с тобою не был...»***
Да уж, хорошо посидели, душевно. Дрянная водка, лапша, дворовый репертуар…
– Хорошо посидели… Ик! Стааас, открой дверь, ик! Я, чего-то, мимо замочной скважины промахиваюсь. И когда я… Ик! Так успел нажраться?
– Потому что поесть надо было перед тем, как пить, долбоёб, – Стас, тоже не вполне трезвый, забирает у меня ключ.
– Стас, у тебя такие руки горячие, охренеть, – меня ведёт просто нечеловечески. Не бывает непривлекательных парней – бывает мало водки!
– Макс, ты ****улся… Пойди поспи…
– А чё ты, Стас, такой злой? – я, пьяно хихикнув, отобрал у него ключ, – расслабься, я тебя... ик! Не трону!
– Я тя сам щас как трону! – двусмысленно пообещал Стас, вталкивая меня в комнату и закрывая дверь. Я повернул ключ и оставил его в замке – а то шляются тут всякие!
Кровать качалась подо мной и потолок вертелся так мерзко.
А потом я заснул. И моя шиза перешла на новый уровень развития. Мне приснился Стас. Стас, зашедший в мою комнату. Навалившийся на меня, сильный и горячий, его руки, обнимающие меня, ласкающие…
Бля! Я проснулся в ужасном состоянии, сердце колотилось, как ненормальное, подташнивало и, как назло, член стоял, как каменный. За окном мутнело утро.
– Приснится же такое, – бормотал я, вдыхая холодный воздух и косясь на дверь. Дверь была заперта, ключ так и торчал, как я его оставил, провисая брелоком с цифрой 27 – номером моей комнаты.
Хотелось пить. И трахаться. Или уснуть снова. А ещё лучше – забыть то, что приснилось. Стас. Стас и я.
Откинув одеяло, я лежал и замерзал, чувствуя, как спадает возбуждение. Дрочить на пьяные сны об этом психе – нет уж!
Наконец, я замёрз настолько, что уже не хотел ничего, только накрыться одеялом и спать дальше.
Я был уверен, что просплюсь и всё забуду. Мало ли, какие странные мысли и желания посещают нас в пьяном виде?
Я говорил, что я схожу с ума? Я сошёл, конечная станция. Моей конечной станцией стал Стас Комнин, психопат с жутким взглядом и наклонностями садиста.
В нём не было ничего привлекательного для меня. Ни внешне, ни внутренне. Его нельзя было назвать не то, что симпатичным – даже просто приятным. Резкие, тяжелые черты, почти лишённое красок лицо с неправильной мимикой. Мощная, чересчур мощная для такого возраста фигура без намёков на какую-либо плавность или изящность. Обрывистая, пересыпанная сленгом речь, совершенно дикие представления о жизни, интересы, ограничивающиеся драками, физическими упражнениями, всевозможными деструктивными идеями и, время от времени – боевиками. Он даже книжек не читает, только справочники и учебники. Это вообще не мой тип. Абсолютно. Я это прекрасно понимал, я осознавал это целиком и полностью. Ровно до того момента, когда он встречал меня утром и хлопал по плечу: «Ну чё, как?» – и мне оставалось только стискивать зубы и кулаки.
Я его хотел. Просто. Иррационально. Дико. По вечерам я лежал и представлял… Стас в моих мечтах был не таким, как в жизни – он был и страстным, и нежным, иногда – немножко грубым, но всегда понимающим и предупредительным. Я ласкал себя сам, доводя до невменяемого состояния, облизывал свои пальцы, щипал себя за соски, водя одной рукой по всему телу и воображал, что это Стас со мной, что это он всё проделывает… И выгибался от острого оргазма, за которым – звенящая пустота и чувство отвращения к себе.


(* - Перевал (Просто нечего нам больше терять) - кто в лагерь ездил, тот поймёт, остальные погуглят.
** - Бессмысленны Слова (Я лежу на хирургическом столе (автор НЕ любит эту песню, но почему то она лидировала среди лагерно-дворовых исполнителей в годы моего детства))
*** Осень - ну это все наверное знают)

========== 15. Чем занимаются мальчики 2ч. ==========

во время описываемых событий Belle была ещё достаточно популярна и звучала из каждого утюга. И да, Игорю что-то не везёт

Потому что, как я докатился до такого, как я, вообще, могу представлять этого психа в роли своего любовника? Почему его? Он… Он ведь совсем никакой в этом смысле! Он асексуален, как гипсовая статуя времён застоя! А я, человек, у которого было столько любовников – настоящих, красивых, опытных – я схожу с ума, стоит мне только представить, что он прижимает меня к стене где-нибудь в душе…
И всё было бы не так фатально, если бы не его мерзкая привычка подходить близко и прижиматься. Это пытка какая-то! Он решил надо мной не издеваться? Да он меня в могилу сведёт только тем, как иногда подходит сзади и хватает за руки, дёргая на себя! А спортзал, откуда, по случаю каникул, мы не вылезаем? Я стараюсь загнать себя, тренируясь, чтобы не чувствовать ничего, кроме усталости. И не чувствую – ровно до того момента, как он задевает меня в душе и у меня словно след на коже.
А у него родинка на пояснице, бледно-коричневая, похожая на очертания Австрии.
Я чувствую себя героем Эдгара По из «Колодца и маятника». Я заперт в раскалённой камере, чуть двинусь – и ожог.
Стас бреет подмышки. Я был ошеломлён этим открытием, это настолько не вписывалось в его образ, что я глазам своим не поверил. Как объяснил Стас, его этому научил Вовчик, для гигиены. Ну, с Вовчиком давно всё понятно, он тот ещё эксгибиционист. А Стас помешан на гигиене. И, при этом, не выносит запаха мыла – намылившись, он долго стоит под душем, смывая с себя пену и даже напоминание о ней. Он и руки так же моет. Он не пользуется бальзамом после бритья, одеколоном, дезодорантом. Если принюхаться, можно уловить его собственный запах – очень острый, напоминающий не то тропические растения в жаркий день, не то чернила для принтера.
У меня встаёт только от этого запаха.
Мне нужна разрядка. Мне нужен хоть кто-то. Мне нужен кто-то живой и тёплый, мне нужен секс. Мне нужно отвлечься от своих безумных мечтаний.
Я пишу Спириту, прошу приехать. Ага, хрен вам – Спирита на каникулы отправили в Питер. Везёт мне, конечно, как утопленнику.
И я решаюсь.
Игорь зашёл вечером ко мне в комнату. Сегодня с отоплением полный порядок, в комнате тепло. Я ставлю на смарте Duran Duran. Достаю остатки коньяка и несколько «рафаэлок», которые, неизвестно где, достал Стас и разделил между мной и Банни – остальные, подражая ему, презирают сладкое. Вот ещё интересная деталь его поведения – доставая еду, он, обычно, не ест её сам. То, что он тогда отобрал у меня на дороге, почти всё разошлось по другим. Для него важнее, чтоб «его» смотрели на него как на бога, который превращает воду в вино, чем поесть. Ну да, сам Стас и пауком обойдётся.
«Рафаэлки» и пахнущий одеколоном коньяк, которого едва наберётся сто пятьдесят грамм – я отпадный соблазнитель, просто плейбой и мачо.
– Да ладно? И что, ты ни разу не целовался даже?
– Да вот, не случилось как-то… Да и вообще – с кем тут целоваться? Поцелуй – это так… – Игорь мечтательно щурится, – так романтично.
– Ага, но только не тогда, когда у тебя никакого опыта, и, в итоге, и ты, и он все слюнями перемажетесь..
– Кто – он? – не догоняет Игорь и я отвешиваю себе мысленный подзатыльник.
– Ну, в твоём случае – она, конечно.
– Она, да. Ты не думай, я не имею ничего против тебя, я понимаю, что ты таким родился и вообще… Но я не такой!
– Конечно-конечно, – я сел рядом с ним. От Игоря изрядно пахло смесью коньяка и одеколона, я практически насильно залил в него все остатки. – Но вот, представь: закончишь ты школу, поступишь в институт, встретишь там красивую умную девушку, начнёшь за ней ухаживать и?
– И?
– И у вас романтическое свидание, ты поведёшь её… допустим, в кафе, подаришь ей цветы, вы посидите, выпьете, поговорите о литературе, об искусстве, потом ты проводишь её домой и…
– И?!
– И она будет ждать, что ты поцелуешь её у подъезда. А ты?
– А я?
– А ты не умеешь целоваться. Но тебе захочется. И ты её поцелуешь, и вы стукнетесь зубами, и ты её всю исслюнявишь, и размажешь ей помаду, и всё очарование вечера пропадёт. И она будет всем рассказывать, что ты лох и девственник… Ты ведь девственник?
– Тебе-то что? – Игорь занервничал и, пытаясь это скрыть, раскусил «рафаэлку». Я подумал о том, как было бы здорово зачерпнуть начинку пальцем, провести Игорю по губам, а потом медленно слизывать… И жаркая волна прошла по телу, оставляя колющие мурашки в кончиках пальцев и сосках.
– Так, ничего, – я медленно коснулся его щеки, заглядывая в глаза. Смотреть в глаза Игорю – одно удовольствие, тёмно-карие, слегка блестящие от выпивки и возбуждения… Всё-таки я смог – всеми этими разговорами о девушках и поцелуях. Лишь бы он не испугался и на принцип не пошёл. И всё у меня получится!
– Кокосовая крошка прилипла, – пояснил я в ответ на его удивлённый взгляд и продолжил, без перерыва, прижимаясь совсем близко, но руки пока держа при себе, – хочешь, я научу тебя целоваться?
Игорь вздохнул и облизал губы, наверняка машинально, но я подумал, что, если он сейчас откажется, я просто завалю его на кровать и хрен с ним со всем, я же не железный…
Но Игорь кивнул. Кивнул и, тут же, резко отстранился, испугавшись своего согласия. Но мне было совсем неинтересно давать ему подумать. Наконец-то!
Медленно, сначала очень медленно я его обнял и приблизился к лицу, вдыхая сильный запах одеколона. Игорь прикрыл глаза, расслабляясь, отдаваясь на мою милость. Медленно-медленно, чтобы не испугать…
Его губы были горькими и мягкими, он не пытался сопротивляться, давая мне вести. Он не умел целоваться, но пытался отвечать, открываясь, разрешая мне…
– Всё, Макс, всё, хватит, – обалдело прошептал Игорь, когда я оторвался от него наконец, и попытался отстраниться. Да как же! Мы только начали.
– Ну, чего ты, куда ты? Понравилось?
– Да, но…
– Тебе и минет никогда не делали?
– Макс, нет, не надо! – Игорь принялся вырываться, но как-то неуверенно. – Ты же не будешь…
– Тебе хорошо будет, обещаю, просто расслабься. Вот… А у тебя уже стоит, ммм… – Я принялся расстёгивать ширинку на форменных брюках. Игорь слабо затрепыхался, но я был совершенно уверен в том, что делаю, и не давал ему времени подумать и засомневаться. Просто уложил его на кровать с приспущенными брюками и принялся поглаживать вставший член через ткань трусов.
Тому, кто не понимает, тому кто не чувствует, НАТУРАЛУ просто не понять. Я люблю мужской член, это прекрасная, желанная часть тела, в ней нет ничего неприятного. Как глупо думать, что минет унижает. Я люблю это делать.
– Макс, – взгляд у Игоря был совершенно шальной, – зачем?
– Тебе же хочется, – ответил я и снова принялся за прерванное занятие – водил губами по стволу, согревал его дыханием, но трусы, по-прежнему, оставались на месте. – И мне хочется. Всё нормально. Всё естественно.
Это совершенно естественно – когда двое получают удовольствие. Как же мне не хватало этого… Игорь уже тяжело дышал и вертелся, ему хотелось продолжения.
– Можно, – я не спрашивал, стягивая с него боксеры.
– Ах! – только и услышал я от него, когда добрался наконец до сладенького. Уммм, как же я люблю это дело, член такой гладкий, такой горячий, упругий, не слишком длинный, но рельефный… Я ласкал головку языком, осторожно посасывая и с каждым разом захватывая всё больше – у Игоря это первый раз, долго он не продержится, если быть слишком резким. Чуть-чуть прижать у основания, чтоб растянуть удовольствие и взять на полную длину… Поднимаю глаза – у Игоря лицо перекошено, губа закушена, ему хорошо… Я и сам возбуждён просто безумно. Хочется всего и сразу – ласк, прикосновений, поцелуев, жесткого траха. Нет. Нельзя. Насаживаюсь ртом на его член, активнее работая языком, это же его первый минет, пусть запомнит, как это может быть здорово с парнем…
– Макс, я не могу, я сейчас… Да! – он дёргается, вдвигаясь мне в рот до самого конца и кончает, всхлипывая и сжимая кулаки, откидывая голову назад так, что бьётся о прутья спинки. Вылизываю его всего, солоно и горько, как всегда бывает у курящих людей, и так… так знакомо, так приятно, что ты смог доставить партнёру удовольствие.
Кровать узкая, неудобная, не то, что мой траходром дома. Я вытягиваюсь рядом с обессиленным Игорем и шепчу:
– Твоя очередь.
– Что? – он смотрит испуганно, не понимая, что я от него потребую. Ну, что ты, милый, не бойся. Ничего страшного я не хочу, вот только тело всё горит и член сейчас порвёт штаны.
– Поласкай меня, сделай мне приятно. О, Господи, Игорь, ну, подрочи мне! – я стягиваю с себя спортивные штаны, сразу вместе с бельём, прямо до колен и избавляюсь от футболки. – Ну, давай, ты же себе дрочишь? Давай, как себе… Каждый парень знает, как сделать другому приятно… Давай, Игорь, – я заглянул ему в глаза и выдохнул, – я и сам бы себе мог, но я хочу, чтобы это был ты.
Перехватываю его руку – ну, не робей же, ну, что тут такого – кладу на свой член. Удерживаю, давая привыкнуть. Ну, ты же умеешь…Вот так, покрепче, вверх-вниз, вверх-вниз… Мы лежим рядом, крепко притиснутые друг к другу, он с полуспущенными штанами, я – полураздетый. Чувствую, как движения становятся уверенней, конечно, что тут такого, ну, подумаешь, не свой, в этом же нет ничего особенного, давай, Игорь, я тебя давно хотел… Не удерживаюсь, ловлю другую его руку, облизываю пальцы, но он отдёргивает испуганно – для него это слишком по-гейски, но мне плевать, я глажу себя по соскам и чувствую, что улетаю… И вдруг представляю себе, что это Стас со мной, что это он мне дрочит, представляю ярко, во всех подробностях, так, что даже чувствую, как кровать сильнее бы провисла, если бы это он сидел, представляю его сильные, грубые пальцы у себя на груди и животе… И позвоночник прошивает горячей иглой, и оргазм – сильный, разбегающийся искрами по всему телу, взрывающийся фейерверком, до дрожи, до жалобного стона, до бессмысленной темноты, в которую ныряешь на несколько секунд…
О, Господи Боже, что же это такое, а ведь это была только фантазия, даже не сам он…
– Я не гей, – уже раз в пятый заявил Игорь. Он сидел, уже весь застёгнутый, поджавшийся и косился на меня так, словно я, в любой момент, мог на него наброситься. Да что удивляться, в общем-то, так оно и было. Он, конечно, не против был, вроде, но в этом плане глупо нас сравнивать: с моим опытом развести неопытного парня на секс – плёвое дело.
– Да не гей, успокойся, – я натянул футболку. Всё-таки здорово, когда в комнате тепло. Как я раньше не ценил такую вещь, как тепло?
– Тебе понравилось, это нормально. Это физиология. О, мать твою, Игорь! Ну, сколько тебе лет?
– Шестнадцать в августе исполнилось.
– Шестнадцать! В таком возрасте вообще нужно трахать всё, что движется, и не париться от этого. Конечно, тебе понравилось! Покажите мне человека, которому не понравится минет?
– Но я же не гей?
– Ну, чёрт! – знаете, что самое сложное в общении с натуралом? Соблазнить? Да ни черта! Самое сложное, как совершенно справедливо заметил Спирит – это с утра вот такие вот душевные страданья выслушивать. Так, надо срочно вправлять Игорю мозги!
– Игорь, – я снова сел рядом и он отодвинулся как можно дальше, – ну, что ты паришься, расслабься. Считай это экспериментом. У нас в гимназии вообще, если ты никогда ни разу не пробовал со своим полом – то ты лох и деревня. Даже если ты не бисексуал, то ничего страшного. Зато теперь ты знаешь, чего ждать от девушки!
– И чего?
– Того же. Поцелуя, минета, ну, и дальше там… Это тебе уже природа подскажет.
– А ты сам-то с девушками пробовал? – вдруг оживляется он. О, как я люблю этот вопрос.
– Пробовал, мне не нравится.
– А вдруг мне теперь тоже не понравится?
– Ну, это с чего бы? Один раз не пидорас, слышал, небось?
– А… Но мы же больше не будем?
– Если ты не хочешь – не будем.
– Нет, – немного подумав, отвечает Игорь, – не хочу. Точно не хочу. Для меня это как-то… Не знаю. Так, вроде, приятно, но при этом…
– Жаль, – совершенно искренне отвечаю я, – ты мне нравишься.
– А?! – похоже, такая мысль ему ещё в голову не приходила. – Я – тебе?!
– Да ладно, подумаешь, новость. Ты красивый парень и интересный, с тобой есть о чём поговорить.
– Я красивый? – это, похоже, для него тоже новость.
– Ты самый красивый парень в интернате, – совершенно искренне говорю я, – и самый умный. Слушай, я серьёзно, я не жалею, что сегодня так получилось. Мне было хорошо, тебе было хорошо.
– Хорошо ему было… Там ещё выпить есть?
– Нет, ты всё выпил.
– Ты меня, гад, специально напоил?
Какие мы догадливые!
– Да ладно тебе, что ты так нервничаешь, ты же не с девственностью расстался, – меня это уже раздражать начало, – да и сколько там было, грамм сто на разогрев.
«Oh, it'll take a little time,
might take a little crime
to come undone now», – наигрывал смартфон. Ага, вот только душу мне здесь открывать точно не надо.
– А ведь ты, Макс, сволочь, – вдруг заявил он мне, – а я тебе верил.
– И верь дальше. Игорь, ну, серьёзно, – я поймал его голову и заглянул в лицо. Какие у него красивые глаза и ресницы длинные, лёгкие, и губы, слегка припухшие сейчас, – так и тянет поцеловать ещё раз, – ну, хватит тут. Мы друзья. Ты не хочешь – я не лезу. Только не страдай, окей?
– Да я, – он отстранился, дотронулся до скул, как будто стирая мой прикосновения, – не страдаю. А красивая песня… Как называется?
«Who do you love
When you come undone...»
– Это Duran Duran… Обожаю их. Песня «Come Undone», одна из моих самых любимых.
– Дюран-Дюран… Никогда не слышал. У нас тут на кассетах, в основном, попса всякая и шансон.
– Шансон, ха! Блатняк это называется! Настоящий шансон, чтоб ты знал…
Беседа переходит на музыку и Игорь понемногу оттаивает, забывает, что я его напоил и обесчестил. Правда, предупреждает, что больше он на такое не пойдёт и искренне просит: –Ты только Стасу не проболтайся, а то он меня на ноль разделит!
– На ноль делить нельзя, – произнёс я затверженную формулу.
– Угум, только Стаса это не остановит. И разговоры о том, что это, типа, нормально… Что, у нас в гимназии теперь все такие?
– Ну, не все, но это мода, – я хмыкнул, вспомнив смешную историю. Парня бросила девушка, потому что, видите ли, хотела встречаться с бисексуалом, и он решил, чтоб её вернуть, подкатить к Спириту. Душераздирающее зрелище – ни разу не голубой парень заигрывает с геем, а у самого глаза такие несчастные-несчастные… Честно, девушка того не стоила. В итоге Спирит сжалился над ним и поклялся той девице, что они, всё-таки, переспали. Я рассказываю эту историю Игорю, он крутит пальцем у виска.
– Ну-ну, останься я в гимназии, сейчас бы… Кошмар какой!
«От судьбы не уйдёшь, – приходит мне в голову, – учились бы мы вместе, я до тебя давно бы добрался. Да и не воспринимал бы ты это так, если бы жил в нормальной обстановке, среди нормальных людей, а не в этом жутком месте, не в одной комнате с этим злобным импотентом...»
– И откуда только взялась такая мода? – Игорь пошуршал обёртками, нашел последнюю конфетку, просящее посмотрел – я кивнул.
– О, мы со Спиритом завели. А ты думаешь! Это здесь я несчастный педрила и изгой общества, а там самый крутой и продвинутый, – я ухмыльнулся.
– Куда катится мир? – грустно спросил Игорь. – Вот так живёшь, никого не трогаешь, а после интерната выяснится, что модно быть геем.
– Ну, в моём случае дело не в моде, поверь, – я ложусь на кровать. Что-то тепло и секс меня разморили. Сейчас бы уснуть… и увидеть Стаса во сне.
– Ага. Ну, я тебя серьёзно предупредил – больше так не лезь ни к кому. Потому что растреплют, обязательно растреплют. Или по пьяни, или просто из вредности. И от****ит Стас тебя, как миленький, потому что он на этом деле жутко подвинутый. Ты представь, он в прошлом году мне в комнате дрочить не разрешал!
– Да иди ты? А сам он? – с жадностью спрашиваю я, и в голове рисуются безумные картины, от которых сладкая истома разливается внизу живота, и пересыхают губы.
– Да вот ты знаешь, – Игорь смущается, – я, как-то, его за этим ни разу не ловил. Ни в комнате, ни в душе… Давай не будем об этом?
Вот так всегда, на самом интересном месте! Чёрт, неужели Стас, и вправду, совершенно полный импотент? Да какая мне, нахрен, разница? Да плевать я хотел… Да у нас бы с ним всё равно ничего бы не вышло, потому что он гомофоб, а меня терпит только потому, что вбил себе в голову, что я «нормальный». Ну да, нормальный. Это они тут все ненормальные, злобные, сдвинутые на своих комплексах сволочи. Следящие друг за другом, ждущие, пока ты проявишь слабость, чтоб вцепиться в тебя и разорвать, растоптать, унизить… И Стас – их король, хитрый, сильный, жестокий. Как зверь. Нет. Хуже зверя. Звери не мстят и не издеваются. Возможно, он даже убийца. Если честно, я не очень верю в эти истории, рассказанные Игорем, но отлично понимаю – это может быть правдой. И от этого – мороз по коже. Я видел убийц и раньше – тот же Алькатрас, всем понятно, что он казнил насильников девушки брата. Но это был акт справедливости, ни один нормальный человек, если он не слабоумный христианин, его не осудит. А вот так…
– Эй, Макс, ты чего, спишь?
– Аааа, да чего-то в сон тянет… Мне же Стас выспаться вообще не даёт, каникулы на дворе, а он, как по звонку, вскакивает и в дверь тарабанит, пока я не проснусь и не встану, чтоб послать его подальше.
– И не говори, долбаный гибрид совы и жаворонка, вот он кто.
– Это как?
– Да вот так. Утром он бодрее всех, а вечером сразу вырубается. А иногда просыпается посреди ночи и сидит, думает…
– Да? О чём?
– Чёрт его знает. Или сидит читает – учебники, в основном, или из комнаты сбегает. А потом, на следующий день, опять бодрый, только такой злой на всех, что лучше близко к нему не подходить.
– Господи, как его в дурдом не отправили ещё?
– Пытались. Нашли, что он нормальный. Я думаю…
Бдямс! Бдямс! Бдямс!
– Хаа? – мы синхронно подпрыгнули. Кто-то постучал в стекло. С той стороны. Ну, нормально, да? Я так поседею раньше времени.
Отдёрнув занавеску, я скривился. Ну, конечно. Стас – не воображаемый страстный любовник, а совершенно реальный, в грубом сером свитере и шапке – стоял на карнизе (кто, вообще, додумался делать такие карнизы?), пригнувшись, и заглядывал в окно то с одной, то с другой стороны от портрета Роберта Смита.
– Впусти его, – вздыхает Игорь.
Я открываю окно. По-хорошему, мне надо его заклеить, мне даже выдали для этих целей жёлтую вату и полоски ткани от старых простыней. Но, во-первых, я совершенно не представляю, как это делается, во-вторых, с нашими ночными прогулками в этом смысла нет.
– Чё за *** у тебя в окошке? – вместо «привет» бросает мне Стас, с облаком холодного воздуха заваливаясь в комнату.
– Это вокалист группы The Cure, к твоему сведенью.
– Ну, и хрен с ним! А вы тут чего сидите, – Стас принюхивается, – одеколон пьёте?
– Я, как и Ален Делон, не пью одеколон.
– Не выёбывайся, Аленделон. Ну-ну, коньяк пьём, конфетки жрём, – Стас смахнул на пол фантики от «рафаэток», – о высоком ****им, как обычно, и меня не зовём. Да и *** с вами, придурки. Хватит сидеть в духоте, отрываем жопу от кровати! Паутинки будем делать!
– Паутинки?
– Старый прикол. Берёшь белые нитки и обматываешь, например, дверной проём. Или ещё что-то в этом роде. Если ещё клеем намазать, то ощущения вообще непередаваемые! Игорь явно заинтересовался: – А где будем делать? У девок в душе?
– И там тоже. Ну, чё, пойдём?
– Только не через окно! Я на этот хренов карниз больше не полезу, два раза падал!
– Да ладно, не ной! Вон, Макс на карнизе прекрасно себя чувствует.
– То Макс, он вообще по отвесным стенкам бегает, – буркнул Игорь. – А я не полезу, и на слабо меня не бери, я тебе не Вовчик. И вообще, холодно там.
– Да ну тебя, – Стас, с размаху, плюхается на кровать, так что Игорь подскакивает, – старик Мерзляков. А ты, Макс?
– А я вообще не пойду, – я лёг, следя за ним краем глаза. Стас снял шапку, такую простую, чёрную, с каким-то кривым лейблом. Короткие волосы – интересно, а какие они на ощупь? Жёсткие, колючие? Или, вдруг, неожиданно мягкие? Румянец от холода на вечно бледном лице, взгляд, как всегда – собранный и пронзительный. Улыбка оттягивает угол рта, а второй мёртв. Дрянной свитер с китайского рынка, дешёвые джинсы, чёрные кроссовки с отклеившимися белыми полосками и запыленными шнурками. Охренеть, и вот это – парень мой мечты? Да таких люмпенов – тринадцать на дюжину, всё метро забито! Как его можно даже сравнивать… Ну, я не знаю, с тем же Мигелем, с моим фотомоделью-одноклассником Алексом, с тем теннисистом, как же его… Со всеми теми парнями, с которыми я знакомился в клубах и на рок–концертах, такими симпатичными, ухоженными, культурными…
– Да ладно, чего ты, пошли! Что тут сидеть, фигнёй страдать?
Ага, фигнёй. По имени Стас.
Он уговаривает меня, но я лежу и демонстративно зеваю, и Стас утаскивает Игоря, всё-таки, через дверь, оставляя меня «дрочить на Мерлина Менсона».
Дверь закрывается и я облегчённо выдыхаю.
Господи, яду мне, яду и стенку покрепче!
Мне же Игорь нравится, он мне сразу понравился. Только вот ощущение, как на концерте, когда смотришь на сцену, где шикарный парень в кожаном прикиде поёт о любви и смерти, заводишься, а потом, в туалете, тискаешь первого попавшегося под руку, просто чтобы сбросить напряжение, дать выход накатившему желанию. Отлично понимая, что красавец-музыкант предпочтёт какую-нибудь грудастую фанатку их тех, что носят кожаные корсеты с балетными пачками и тяжелые ботинки с колготками сеточкой. Только Стас – не красавец и не секс-символ. Он вообще не секс. Да я скорее… Ну, не знаю, от Вовчика взаимности добьюсь!
Беру смарт и щелкаю по списку воспроизведения. Где это… А, вот…
Мелодия, до боли знакомая всем в Российской Федерации. Belle. Из этих трёх я бы выбрал… Нет, не Феба. То есть, нет – Феба бы я трахнул с удовольствием, конечно. Но выбрал бы Фролло. Наверное, как заметил Спирит, его позиция ближе всего к позиции гомосексуализма. Любой, даже самый успешный, даже самый циничный и бесчувственный гей иногда это чувствует – глухое противостояние общества, понимание, что за возможность ненадолго стать счастливым придётся отдать многое, а иногда – всё.
«Рай. Обещают рай твои объятья...»
Стасу, похоже, вообще не интересен секс.
«Дай мне надежду, о, моё проклятье...»
И, тем более, в этом смысле ему не интересен я. Он видит меня как-то по-своему, сквозь прицел своих собственных представлений о мире, которые невозможно поколебать.
«Греховных мыслей мне сладка слепая власть...»
Он прибьёт меня, узнав, что я на него дрочу...
«Безумец прежде, я не знал, что значит страсть...»
Страсть, о да. Словно я надел эту проклятую форму, пропитанную неизвестно какой дрянью, под кожу, и теперь хочется ногтями себя разодрать, только бы это прекратилось. Это химия организма. Это физиология. Это ничего не значит!
«И днём и ночью мне не обрести покой...»
Для меня есть два Стаса. Один – тот, который рождается в моих эротических снах под утро, тот, при мысли о котором меня трясёт и я просыпаюсь с мокрыми трусами – как в четырнадцать лет, тот, которого я хочу, как, кажется, ещё никого не хотел, тот, которому я готов отдаться… Да, даже отдаться.
И есть реальный Стас. Тот самый, что пнёт тебя и скажет, что ты сам виноват. Тот, которого боится весь интернат. Тот, который общается со мной, пока я «реальный пацан». Единственный настоящий Стас.
«Стой! Не покидай меня, безумная мечта!»
Нет, лучше покинь, покинь, нафиг! Не могу же я, я – Максим Веригин, бегать за каким-то там… Конечно, нет! И смысла в этом нет. У нас с ним нет ничего общего и никогда не будет. Только этот октябрь, ноябрь и кусок декабря, этот интернат, этот холод, эта выматывающая злоба детей, которым не повезло в жизни. Это всё ненадолго, это пройдёт…
«И после смерти мне не обрести покой...»
Да ладно! В декабре всё закончится. Я уеду, здравствуй, родной дом, гимназия, Спирит, трейсеры, тусовки… Рождество, мой День рожденья, Новый год, ещё одно Рождество. Париж… или Берлин, не знаю, посмотрим. А там – ещё немного, я закончу школу и уеду отсюда, и… Не знаю. Но всё изменится, обязательно изменится. И вообще, где наша не пропадала? Даже в этом интернате я не пропал. Зря отец про меня думает, что я никчемный слабак. Ха, его бы сюда! Он, кстати, собирается приехать на днях, привезти мне тёплые вещи, заодно и позлорадствовать на мой счёт. Подумать только, мой собственный отец согласился на то, чтоб меня изнасиловал старый мужик! В жизни ему этого не прощу! Надо будет, пока он с директором треплется, попросить Стаса, чтоб тот проковырял дырки в колёсах на джипе.
И чтоб мне всю жизнь жить в деревне, жрать перловку и носить валенки, если я хоть лишний раз в сторону этого придурка посмотрю!
Ладно, на сны это правило не распространяется…







========== 16. Карты, деньги, два ножа ==========

Я долго сомневалась насчёт этой главы, но потом решила, что её всё таки надо выложить. Ошибки проще поправить, когда тебе на них указывают. Заранее каюсь и и обещаю исправится. И ещё. К вопросу о суммах, которые ставили. Дело происходит примерно в 2003, тогда это были серьёзные деньги

– Ну, чё, шуд?
– Вскрываемся!
– Пара!
– Тройка!
– Флэш!
– ****ь, Игорь, ты сука, откуда?
– От верблюда. Не пыхти, ты ставил, не я, – Игорь взял коробку из-под лото, в которую клали деньги, достал оттуда смятые купюры, пересчитал. Сунул в карман. Достал небольшой квадратик бумаги с росписью. Улыбнулся, глядя то на него, то на меня, то на проигравшего эту маленькую бумажку. Парень по прозвищу Рюмка очевидно побледнел, воображая, какие такие ужасы я могу для него придумать. Ему не хватило денег уравнять ставку, однако, уверовав в свою тройку, он решил побороться за банк и поставил «тип-топ». И проиграл Игорю, который теперь задумчиво рассматривал материальное подтверждение того, что парень по прозвищу Рюмка должен исполнить любое его желание, кроме воровства, мокрухи и секса в задницу.
Это называлось «играть на тип-топ» и, как я понял, было совместным изобретением Стаса и его предыдущего соседа, того самого, что научил всех играть в покер. Ставка «тип-топ» была подлой, коварной вещью и её низость заключалась в её неочевидности. «Тип-топ» ничего не стоил в деньгах и поставить его можно было сколько угодно. Эта ставка пользовалась популярностью среди более младших или бедных учеников и среди некоторых девочек. Их «тип-топ», как цинично пояснила Банни, носил название «мужская сигарета» потому что, садясь играть с девушкой на «тип-топ», парни имели в виду одно и то же. Сама Банни «тип-топ» никогда не ставила и с какой-то странной гордостью поведала мне, что Стас старается с девушками на «тип-топ» не играть, а если выигрывает – отдаёт их Вовчику. Этот, наоборот, был большой любитель…
И вот забавно – стоило мне сесть за стол, как число желающих поставить «тип-топ» резко сходило на нет. Наивные чукотские мальчики! Сдались они мне. И их деньги.
Игорь вновь посмотрел на меня, но, наконец, перестал мучить Рюмку, и оставил «тип-топ» себе. И что он, интересно, делать с ним будет? Впрочем, догадаться несложно. Именно поэтому старшеклассники типа Комнина, Долгина, Азаева и прочих никогда ничего не делали сами – не стирали и не гладили свои вещи, не дежурили, некоторые даже свои учебники не носили сами. Карточный «тип-топ» делал это за них. Сами же «авторитеты» эту ставку игнорировали. Наверное, понимали, что месть со стороны выигравших может быть страшна.
«Тип-топ» нужно было выполнять. Это было неписаным правилом, которому все подчинялись. Пошедший в отказ становился изгоем, лишался поддержки товарищей и уважения окружающих. Лучше было стирать носки Азаеву или чистить Стасу ботинки, чем отказаться, когда тебе говорят – «тип-топ».
– Перерыв, – бросил Стас и все тут же рванулись к детскому биллиардному столику, на котором – так заманчиво – стояли разноформенные бутылки. Те самые, что, тысячу лет назад, привёз мне Спирит. Джин, ром, текила, виски, ликёры «Адвокат» и «Егермайстер». Кто не играет – тот не пьёт, и поэтому за карточный стол (две сдвинутые парты) стремились сесть все. Для тех, кто вышел из игры или пока не решался, стояли пиво и синтетические коктейли в полуторалитровых бутылках. Ну и, конечно, сухарики, чипсы, арахис и прочая дрянь. Казино и бар имени Стаса Комнина.
Стас… Я машинально провёл ногтями по голове, чувствуя, что кое-где уже появились царапинки со струпьями запёкшейся крови. Я скоро скальп себе сниму своими руками! Стас… Что ж ты делаешь со мной, придурок, изверг, урод, дубина бесчувственная?!
Я, кажется, никогда так не напрягался, как за эти короткие десять дней осенних каникул. Иногда мне хотелось убить Стаса, просто наброситься на него, колотить по всем местам, до которых дотянусь и орать: «Ты что, ничего не понимаешь? Вообще ничего не понимаешь?» Но это, конечно, истерика. Это даже хорошо, что он не понимает. А если понимает? Я, иногда, ловлю на себе его взгляд – пристальный и совершенно нечитаемый. Из-за нарушенной мимики по его лицу очень сложно понять, что он думает. Я выучил все оттенки эмоций, которые мелькают на его лице, но расшифровать смог не все. Я – как учёный в пирамиде. Или, скорее – в арктической пещере, погребённой под толщей ледников, посреди мёртвых бескрайних просторов, спустившийся в ледяное подземелье и обнаруживший там следы странной, внеземной жизни. Да, а ещё я – впечатлительный идиот, случайно откопавший в местной библиотеке старый томик Лавкрафта.
Сегодня – последний день каникул и большая часть учеников вернулась. Поэтому мы и играем. Как пояснил Стас, с каникул все возвращаются с деньгами и новыми шмотками, и надо стараться выиграть побольше, пока они всё не проебали. Я его рассуждениям прямо умилился. Я, вообще, долго умилялся той серьёзности, с которой они относились к этому покеру. Когда Стас выиграл у меня все мои деньги и желание, я умиляться перестал. У этих сволочей была разработана целая система сигналов, позволяющая знать, у кого какие карты, отвлекающие манёвры, подмена карт и ещё целая куча всего. Я не азартный человек. Ещё в Англии я получил прививку от любых азартных игр, когда наткнулся на невиданные мной до этого автоматы с игрушками, те самые, где подцепишь выбранную и всё кажется, что вот-вот донесёшь. Сколько я на эти подлые изобретения сатаны денег грохнул – я бы мог вагон этих игрушек купить, а мой опекун в Англии – мисс Анджела Финчетт – в качестве воспитательной меры решила оставить меня без карманных денег, пока не наберётся вся сумма проигрыша. Я целую неделю шлялся с пустыми карманами, выслушивая шутки одноклассников, и зарёкся играть даже в домино. Для Стаса же игра не была развлечением в том смысле, в каком она была для других. Он ставил перед собой определённую цель – выиграть столько-то денег и желаний. И я ему должен был в этом помочь, включившись в игру, научившись этим самым тайным сигналам и фокусам. Хочу я или не хочу – Стас даже не спрашивал.
Как так вышло, что от «Макс, съебись с глаз моих!» мы докатились до «Макс, ты где, Макс, пошли со мной?» Как я сам докатился от «Стас, выродок, глаза бы мои на тебя не глядели, да чтоб ты сдох в муках!» до «О, Стас, как же я тебя хочу, Стас, о чём ты думаешь?!»
Гляжу, как он наливает себе в пластиковый стаканчик рома – на самое донышко. Всем нам – мне, Игорю, Банни, приехавшему с каникул Вовчику и Танкисту – было под страхом избиения и купания в унитазе запрещено напиваться. Добро дали только Рэю, который, всё равно, в большой игре участия не принимал из-за несобранности и невнимательности.
В первый день после каникул занятий всё равно нет – кто не доехал, кто переутомился в дороге, кто ещё что. И поэтому мы играем тут «по-взрослому». На деньги или «тип-топ». Дорвавшись до халявной «шикарной» выпивки (весьма крепкой) и мешая её с синтетическим «джин-тоником», эти «взрослые» не обращают внимания на совершенно откровенный, циничный мухлёж. Или пытаются мухлевать сами. Дважды едва не вспыхивала драка, но Стас и Таримов разводили её. Таримов хотел отыграться, а Стас решил отложить драку на потом.
Если честно, мне страшновато. Какие-то дурные страсти вырываются тут при виде этих денег и карт. А может, дело не в деньгах и картах? Ноябрь – сложный месяц. Начинается то, что Спирит называет «тёмной половиной года».
Я встал с низенького стула, потянулся и тоже направился к заставленному выпивкой столу. Чуть-чуть… Чтоб убрать это смутное ощущение какой-то беды, которое терзает меня с утра. Парни, по-прежнему, старались не прикасаться ко мне, но протестовать против моего общества не могли – Стас чётко сказал: «Кто с Максом не играет, тот ништяки не пьёт.» Ох, Стас, что ж ты за человек, всё пытаешься сделать по-своему!
То, что я про себя называл «гранд-казино», было традицией интерната, и традицией было приодеваться для игры. Девушки постарались. Без сине-чёрной формы, в джинсиках с заниженной талией и пайеточных кофточках, причёсанные и накрашенные, они были даже ничего. И Люська, вернувшаяся с каникул с новой причёской. И Валерия – высокая крупная брюнетка, на которую Вовчик положил оба глаза. И Мадина – подруга Асланбека (эту я запомнил из-за феерического количества стразов, золота и блёсток, не девушка, а новогодняя ёлка). Банни была в шелковых чёрных брючках и серебристой блузочке. Игорь, в дополнение к форменным брюкам, надел жемчужно-кремовую рубашку в тонкую полоску, которая ему очень шла.
Я тоже решил приодеться. Все шмотки, которые я взял с собой, мне здесь оказались не нужны, но зря я тащил их, что ли? Обтягивающие джинсы с «кожаными» вставками на самых интересных местах я благоразумно не тронул, надел такие стильно-потёртые и приталенную толстовку – обтягивающую, с узорчатым кельтским крестом. Не понимаю, зачем парни носят всякие мешковатые свитера? Уж если есть что показать – так показывай, а я своего тела не стесняюсь. Стройное, жилистое, крепкое. Любители педовок на меня не западают, им подавай узкие плечики и ручки-веточки. «Ну, хорош, – я посмотрел на себя в зеркало, спустившись на первый этаж в гардероб, – хоть сейчас в клуб. Даже то, что волосы короткие… Хм, неплохо. Я так ещё старше кажусь и как-то трагичней. Как Нео. Вернусь домой – подамся в киберготы.» Отошёл от зеркала, пытаясь увидеть себя целиком. Ну, хорош, только глаза подвести. Толстовка стала посвободней, а то впритык сидела.
И отец отметил, что я похудел. Он приезжал, привёз мне кое-что из тёплых вещей. У меня было такое дикое чувство, когда я на него смотрел… Не знаю, как описать. Он совсем не изменился. Всё такой же невысокий, седеющий, упакованный в цивильный дорогой костюм. А я смотрел на него и не узнавал. Как будто он из другой жизни, точнее, из жизни другого меня. Того меня, который любил танцевать, выпендриваться, вести разговоры о смысле жизни, клеить парней и не сожалеть при расставании, читать, слушать музыку и, конечно, свободу, которую дарит паркур. А не того меня – едва не изнасилованного, смеющегося, когда из-под кого-то на моих глазах пинком выбивают стул, гасящего бычки о стену и матерящегося через два-три слова. Не того человека, который способен схватить и протащить по мокрому полу за ногу отчаянно извивающегося парня – это называется «мыть пол».
Почему-то мне было тягостно видеть отца. Беспокойно. Словно я – в зоне карантина, в лепрозории, а он – здоровый. Хорошее сравнение, потому что я, иногда, чувствую себя больным.
«Друг мой, друг мой, я очень и очень болен...»
А скорей всего, у меня депрессия. Из-за неправильного питания, из-за однообразных дней, из-за облачной погоды... Из-за выкрашенных краской до уровня человеческого роста стен. Из-за холода, гнилого ноябрьского холода, которому пофигу на заклеенные окна. Из-за Игоря, который мне не даёт. Из-за Стаса, такого притягательного в своём безумии, из-за этого странного психа, искажающего реальность под себя. Я был рад, когда отец уехал. Не потому, что я полюбил это место – да будь оно проклято, да пусть оно сгорит! Нет. Мне было тяжело, отец – живое напоминание о «той» жизни, к которой он уезжает, а я остаюсь.
«Ну как ты тут, в порядке?» – спросил он.
Нет, папа, я не в порядке. Меня тут ненавидят и презирают. Тут плохо кормят и почти никогда нет горячей воды. Тут очень скучно. Тут есть один парень, который сводит меня с ума, он полный психопат и, возможно, убийца, и как наждачкой изнутри кожи, когда думаю о нём.
«Ничего, пап, нормально...»
Ответ «настоящего пацана», которым меня считает Стас. Потом… Потом, когда закончится эта безумная эпопея в моей жизни, я пожалуюсь. Я пожалуюсь Спириту, я буду плакать, швыряться вещами, я напьюсь вдрызг и буду слушать грустную музыку. Но пока… Пока я должен быть сильным. Я сам это решил. Англия, Макс, помни.
Я выдохнул, когда отец уехал. Стас с интересом рассматривал, как он садится в джип. «Пошли покурим», – сказал он мне и мы пошли. Курили, закрывая сигареты от пронизывающего ветра. Обыденность.
Через два дня каникулы заканчивались и мы устроили это «гранд-казино». Точнее, Стас устроил. Как обычно, Стас сказал – все сделали. И почему никому не приходит в голову с ним спорить? Мне, например.
Так я думал, стоя перед зеркалом в полупустом гардеробе.
– Эй, Макс, ты там? – Стас – собственным отрицательным персонажем – появился между рядами курток. Увидев его отражение в зеркале, я круто обернулся. До этого я видел его только в форменной рубашке, в спортивном костюме или каких-нибудь застиранных футболках. Сейчас на нём была чёрная рубашка из матовой ткани с лёгким глянцевым рисунком. Я смотрел, не отрываясь. Не то, чтоб она ему шла…. К такой внешности, как у него, вообще сложно сказать «идёт». Но… Но выглядел он в ней ещё старше, лет на двадцать, как минимум, и как-то значительней, чем обычно.
А потом я рассмотрел вензель на нагрудном кармашке и принялся ловить отпавшую челюсть. Не зря рубашка показалась мне знакомой, у меня у самого таких несколько.
– Нихрена себе, откуда такой прикид? – я рассматривал, узнавая и пуговицы-заклёпки, и рисунок, и выпуклые швы, и чуть сужающиеся рукава.
– А? Рубашка? – Стас отдёрнул край. – В прошлом году выиграл у физрука. Ничего такая и, главное, мне пока как раз.
– Да уж, ничего… – Стас Комнин в рубашке D&G – странное зрелище. Как-то мимолётно вспомнилось, что физрук знал моего отца, мы с ним вместе покупали эти рубашки, мой отец любит дарить рубашки и галстуки…
– Хорош перед зеркалом вертеться, как девка, – он подошёл вплотную. Толком не начавшийся день превращался в сумерки. Интернат, почти пустой, оживал – каникулы кончились. А здесь, в гардеробе, было пусто, ряды курток отгораживали нас от всех. Если бы…
– Опять ты этим своим одеколоном облился!
– У тебя разрешение спросить забыл! – огрызнулся я. Чего ему моя туалетная вода не нравится? Вот тоже, прицепился в последнее время…
– Чё за фигня? – подойдя совсем близко, он провёл рукой по тонким линиям на толстовке. Ааах, сволочь! Я едва сдержался, чтоб не податься вперёд за его рукой, о господи, я даже через одежду чувствую, какая она горячая…
– Это, – дыхание перехватило, но я сдержался, – это кельтский крест.
– Аааа, – Стас стоял близко и смотрел в упор. Я физически чувствовал на себе его взгляд и цепенел от этого. Хотелось шагнуть вперёд, выбросив из головы все мысли, положить ему руки на грудь, ощутить, какой он сильный и горячий, почувствовать его прикосновения… Безумие, здесь, в полутьме, между рядами курток, я смотрел на него и казалось, что весь мир исчез, провалился к чёрту, растаял, а мы остались одни.
– И что этот крест значит? – двумя пальцами он ухватил за ткань и, слегка потянув, тут же отпустил и я вздрогнул, просто представив, что он мог бы так мне…
– Ничего особенного, – выдохнул я, – просто узор.
– Ясно, – я ждал, что он скажет какую-нибудь гадость в своём стиле, но он просто стоял и смотрел на меня. Молчал и, как будто, ждал чего-то. Или мне показалось? Или нет? Или да?
Дыхание сбилось и губы пересохли, пришлось облизать. Я и Стас. Тут, одни, скрытые куртками. Мы с ним сто раз оставались вдвоём, особенно в последние дни. Ничего такого, это же Стас Комнин, бесчувственный, как гипсовый атлет на краю стадиона… Сердце стучало, как бешеное, где-то в горле. Ведь мне кажется? Мне ведь кажется, да?
Он молчал и продолжал смотреть.
Интересно, он сильно меня будет мучить перед смертью, если я попробую его поцеловать?
Поцеловать… Я глаза прикрыл, меня словно жаром обдало от этой мысли. Поцеловать его, этого придурка, почувствовать его губы на своих – сухие, горячие, покрытые обкусанными-обветренными чешуйками, с привкусом сигарет, дешёвой зубной пасты и крепкого чая… С ума сойти можно, как же это…
И это будет последним, самым безумным поступком в моей жизни, потому что Стас меня просто убьёт за такое.
Но зачем он стоит и смотрит на меня так внимательно, неотрывно, как будто хочет что-то сказать? Или мне это мерещится и я совсем с катушек съехал? Да, у меня едет крыша, определённо…
И неизвестно докуда доехала бы моя крыша и каких глупостей бы я наделал, если бы не чей-то голос: «Эй, Комнин, ты там? Давай, там уже народ подтягивается!»
– Щас я буду! – ответил Стас невидимке, на секунду отворачиваясь.
И всё, как сморгнуло. Наваждение исчезло, напряжение рассеялось.
– Ладно, что встал, пошли. Что я тебе говорил про первый выигрыш, помнишь?
– Помню, всё я помню, склерозом не страдаю…
Мы вышли из-за курток, он – чуть впереди, я за ним, слегка одурело пялясь ему в спину. Как же меня повело-то, чуть на шею ему не бросился. Стыдоба казанская, Макс Веригин, ты ли это? Это точно тот Макс, который развёл испанца на секс на первом свидании? Тот самый, который трахает Романа Спирита? Это за ним бегал Александр Ямин, наша восходящая звезда большого тенниса?
Дааа, это Макс, упокой Господь его беспокойную душу. А что с ним случилось? Прыгнул неудачно или таблетку левую в клубе проглотил? Да что вы, нет! Полез целоваться к какому-то психованному гомофобу, а тот и не оценил своего счастья. Да уж, представляю, что там за гомофоб, наверное, новый Адонис. Да, просто помесь Гиацинта и Геракла – Минотавр, когда увидел, прошиб все стены лабиринта и в море кинулся. Что ж, вечная Максу память, а ведь был совсем молодой, ещё жить и жить, пить и трахаться... В Англию мечтал поехать, на могиле Оскара Уайльда побывать…
Так я шёл, ругая себя, Стаса, весь этот мир, который вдруг, отчего-то, стал таким странным, неуютным и непонятным. А Стас шёл впереди и совершенно не парился, в его голове были комбинации карт, люди, которых надо было обыграть, поссорить, люди, которым нужно было дать отыграться и подружиться – короче, его очередные «интеллектуальные» построения.
– Зачем тебе это? – спросил я его вчера.
– Мне скучно, – только и ответил он. Скучно ему, подонку.
И вот мы сидим играем – уже третий час. Стас и его команда выигрывают, проигрывают – в этом есть особый ритм. Как море.
Стас никогда не видел моря. Он вообще в жизни ничего толком не видел, даже за городом был всего несколько раз. Всё его детство прошло во дворах, среди гаражей, на чердаках, в подъездах. Я не могу себе этого представить. Просто не могу.
– Ну, и какое у тебя желание? – спросил я после своего проигрыша, ожидая какой-нибудь пакости. Пойти нахамить директору? Разбить где-нибудь стекло? Дать «поиграть» мой смарт? Или что похуже?
– Я подумаю, – без улыбки ответил он.
Вот этого я точно не хочу. Когда Стас думает, это плохо заканчивается – и не для него, что обидно. Как будто у него в голове стоит какой-то переключатель, который не позволяет ему думать о чём-то нормальном. Или, скорее, не так. Как будто у него в голове сорван этот самый переключатель, и он не видит разницы между правильным и неправильным. А сила притяжения тащит его в сторону всяких пакостей.
Как-то, примерно так, я думал, глядя на Стаса в чёрной рубашке, переговаривающегося с Вовчиком. Они считали деньги и «тип-топы», Стас вертел в руках выигранный недавно у Азаева складной нож. Нож явно нравился ему, да и выглядел неплохо – с металлическим драконом на рукоятке. Я не фанат оружия, хотя у меня есть электрошок и пневматический пистолет (который я использую против собак на стройках), я не из тех парней, что таскаются с кастетами, нунчаками и прочей ерундой. Но Стас, судя по всему, именно из тех – нож он даже из рук выпускать не хотел. Клал в карман, а через некоторое время вновь доставал, выбрасывал лезвие, проводил по ладони, ловил отражение света… Псих ненормальный, вот он кто.
– Ну, что, снова играем или всё, бабки кончились? – Стас, наконец-то, договорился с Вовчиком и тот ушёл. Вовчику деньги не сильно нужны, как я уже понял, он – парень далеко не бедный, играет из азарта, ну, и чтоб развести кое-кого из девочек на секс. Игорь играет с каким-то мрачным остервенением, ему нравится выигрывать, причём, неважно, что. «Тип-топами» он тоже не брезгует, даже странно, что он ещё девственник. Банни играет, чтобы выиграл Стас. Её отношение к Стасу иногда напоминает мне фанатизм, если честно, его к ней – словно у старшего брата. Не склонного к особым нежностям, но любящего и заботливого. Почему? Что их связывает? Они не родственники и не встречаются в привычном смысле этого слова.
Стас играет, чтобы выиграть. Деньги, желания. Ему нужны должники.
– Да как нехуй делать! – отвечает Азаев. Он в белом спортивном костюме, отчего кажется ещё смуглей, и небрит, к тому же. Как и Стас, он выглядит немного старше – а может, и впрямь, старше. Я заметил, что Таримов, с которым они не разлей вода были до каникул, демонстративно старается с ним не общаться. Поругались? Ну-ну, милые бранятся, как говорится, и так далее...
– Макс, давай с нами, – машет мне Стас и делает жуткое лицо. Мне, если честно, не хочется, я бы лучше посидел, посмотрел на них, полюбовался бы прикусывающим губу Игорем, но отказать нельзя. Парни бросают на меня полупрезрительные взгляды, но мне-то что! Пусть презирают. Пускай думают, что я хуже их. Что то, что я гей, в чём-то делает меня ущербным. Да это они все – по сравнению со мной – ущербные! И большинство – девственники.
– Кто дилер?
– Я.
– А с *** ли ты?
– Ну, пускай Макс.
– А с *** ли Макс?
– Слушай, не накаляй.
– Слышь, Стас, я хочу лезвие отыграть назад.
– Что, джигит, проебал кинжал? А вот нет, себе оставлю. О, Вовчик, ну, наконец-то! Садись давай. Ты – дилер.
– А с *** ли я?
– Я так сказал. Короче, садимся вот так – Вовчик, потом я, потом ты, потом Макс, – Стас рассаживает нас в одном ему понятном порядке. – Бабки у всех есть? По стольнику начинаем. «Тип-топ» идёт за сто. Кто ссыт – может валить сразу!
– Да никто не ссыт! Валька?
– Я чё? Я в игре.
– Банни?
– Не, я пас.
– Садимся пацаны-девчата, делаем ставки!
Я, Стас, Игорь и Вовчик внимательно смотрим друг на друга. Помнить условные сигналы, помнить, у кого какие карты. Колода не краплёная, крап бы вычислили моментом. Только и остаётся переглядываться с максимально равнодушными лицами и помнить: карты к носу – черви, половинчатая улыбка – пики, медленное прикрывание глаз – бубны (как Игорь это делает – умереть не встать!), беззвучный вдох с широким открыванием рта – крести… И так далее.
И так далее. И до поднятия ставок. И до обмена картами, когда Банни расчётливо зацепила стол с выпивкой и выслушала в свой адрес «корова тупая!» и «сука пьяная!». Моя миссия была завершена именно в этот момент, когда все непроизвольно обернулись посмотреть, не грохнулись ли ополовиненные бутылки – я сунул Стасу пикового короля, получил в обмен какую-то левую карту, уравнял ставку, а потом спасовал. И сейчас за столом остались Стас Комнин, Владимир Долгин и Мурат Азаев. Сидят, смотрят друг на друга, а мы – на них. В банке, как я посчитал – уже больше четырёх тысяч. Для меня это не деньги, а вот для Стаса…
Никто уже не разговаривает, все смотрят на игроков. Темноглазый и темноволосый Азаев сейчас кажется особенно страшным – ноздри раздуваются, тонкая улыбка иногда пробивается сквозь деланную невозмутимость. Он уверен в своих картах. Вовчик кажется спокойным, но руки у него напряжены. Он сейчас должен не сплоховать, должен сделать то, что от него требуется. Он слегка облизывается, не в круговую, как это обычно делают все люди, а очень быстро, языком сверху вниз по губам – так высовывает язык ящерица. И краснеет, как краснеют только рыжие люди – сквозь веснушки. Многие девочки смотрят на него с интересом, и те, кто проиграл ему желание, не выглядят опечаленными.
Стас сидит спокойно, но это спокойствие обманчиво. Я вижу, что он весь на взводе. Если Азаев напоминает зверя, то Комнин – машину. Страшный разрушительный механизм, робота, киборга… Металл, обтянутый кожей, компьютер в голове, два рентгеновских прожектора вместо глаз. Терминатор в рубашке D&G. И как карты у него в руках не загораются?
Я представляю себе его горячую кожу и её запах, такой неуловимый и своеобразный. И думаю, как все были бы шокированы, если бы я сейчас встал, подошёл к нему и…
Стас прикусывает щёку изнутри, там, где не может улыбаться. Он не смотрит на меня, он сейчас весь в игре.
– Поднимаю! – это Азаев.
– Уравниваю! – Стас.
– Я – пас! – это Вовчик. У него на лице облегчение. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. И он уходит, наливая себе чего-то и что-то кому-то говоря, но мне всё равно, я продолжаю смотреть на этих двоих.
Два парня друг напротив друга, один – жгучий брюнет с тёмными глазами, смуглый, в белом. Другой – блондин с почти белыми глазами, в чёрном. Как странно-то…
По-моему, я выпил больше, чем следовало.
– Сколько Азаеву лет? – шёпотом спрашиваю у подошедшего Игоря.
– Не знаю, – так же тихо отвечает он, – кажется, семнадцать уже есть… А что?
– Ничего.
С ума сойти! Одному шестнадцать, другому семнадцать. Сидят, играют на деньги, в банке уже два прожиточных минимума. Один, возможно, убийца, у другого – условная судимость. У Стаса в кармане нож, который он у этого Азаева выиграл. Оба – здоровенные парни, на тёмной улице встретишь – десятой дорогой обойдёшь. Я бы обошёл. Оба школьники.
Меня захватила эта мысль. Так странно, ведь многие здесь, наверняка, не думают о том, что мы – ещё несовершеннолетние. Если кто-нибудь совершит преступление, этим будет заниматься инспектор по делам несовершеннолетних. Ничего из того, что мы скажем, не будет принято всерьёз. Мы не имеем права голосовать. Наши родители могут разыскивать нас с милицией. Хлопнув дверью и уйдя из дома, мы не сможем устроиться на нормальную работу. Мы не водим машину, не голосуем. Мы можем пить, курить, ругаться матом, знать три языка (как Спирит), убивать людей (как Стас), торговать допингами (как Вовчик) и всё равно… Как там говорил этот урод? Мы не взрослые, от нас ничего не зависит…
Замечтавшись, я пропустил момент, когда парни, наконец-то, вскрыли карты.
– Стрит-флеш! – Азаев открыто улыбался и я замер. Все замерли. Стрит-флеш можно перебить только флеш-роялем или…
– До кого?
– До валета!
– А у меня, – Стас, в отличие от Азаева, не улыбался, только глаза светились, – стрит-флеш до короля. Я выиграл.
Все дружно замерли и отмерли. Кто-то выругался. Игорь, рядом со мной, пролил на рубашку текилу. Я сглотнул – таким подавляющим и уверенным был Стас в этот момент. Просто невероятно!
– Сука, – прошипел Азаев, – сука, мухлёжник, наёбщик! Нихуя ты не мог выиграть!
– Ты меня на мухлеже не ловил, так что давай теперь без истерик. Ты пацан или баба?
– Я-то пацан, – Азаев повернулся ко мне и мне поплохело от его взгляда, – а вот этот пидорас хуле с нами сел, я не понял?
– Слушай, я тоже проиграл, – только и выдавил я.
– Мурат, не накаляй, – вмешался Асланбек, – мы все проиграли, чисто было, я смотрел.
– Да куда ты смотрел, козёл безрогий! Я тоже смотрел!
– Ну, что, видел? Ты правила помнишь: кто за руку не пойман – играл честно. Что сейчас-то разоряешься! Проиграл – так проиграл. Вон, смотри, Макс тоже проиграл и ничего, не плачет! – Стас, зараза, ткнул в меня пальцем. Я улыбнулся.
– А ты, пидорок, чего такой радостный? Не у тебя ли король был?
Вот чёрт! Засветил карты!
– Ну, видимо, не у меня.
– ****ишь, пидор!
Вот заладил – пидор-пидор!
– Слушай, а что ты так подорвался, – Стас сгрёб банк, пересчитал. Наконец, посмотрел на меня. Злится, наверное, что я карты запалил. – В первый раз, что ли, проигрываешься? Ну, не пошла масть… Хотя, пошла. Ладно, пока я добрый, давай разделим банк: половину и «тип-топы» мне, остальное – тебе.
И добавил – громко, раздельно:
– Надо помогать малым народностям и братьям нашим меньшим!
– Пидор ты, Стас! – выплюнул Азаев и все снова замерли.
– А ответить за свои слова? – Стас заулыбался.
– А и отвечу, как нехуй делать! С пидором повёлся и сам поголубел, чё думаешь, ты мне что-то сделаешь?
– Думаю, да. Выйдем, Азаев, поговорим! – Стас отдал банк Вовчику.
– А чё выйдем-то, чё не здесь?
– А зачем девушек пугать, – Стас, как всегда в такие минуты, вдруг, неожиданно, превратился в интеллигента, – опять же, выпивка, телевизор разобьём – общественность нам «спасибо» не скажет. Ты новый не купишь, ты теперь у нас банкрот, разве что на кухне пойдёшь поработаешь.
Кто-то хихикнул, не то над фразой, не то от нервов. Напряжение чувствовалось отчётливо, как гудение электричества, как течение воды под тонким льдом.
– Пойдёт, – шепнул мне Игорь, волнуясь, – за пидора отвечать надо или соглашаться. ****ец, и чего он взвился? За драку после игры всем херово будет.
– Может, Стас не будет? – предположил я.
– Стас – и не будет? Хоть бы догадались уйти подальше…
– Ты заебал, Комнин, умный дохрена! – Азаев рванулся к нему. Не обращая внимания на крики: «Эй, стоп!», «Охуели оба!» – он сцепился со Стасом. Попытался схватить его за руки, получил хороший такой удар по рёбрам и в пах, но, всё-таки, ухитрился свалить на пол. Стас кувыркнулся, наваливаясь сверху, пытаясь встать, и, одновременно, вбивал того кулаком в пол. Дрался он без вывертов, пользуясь нечувствительностью к боли и силой, Азаев же явно учился чему-то.
Я не особо боялся за Стаса – тот был выше и крепче, и никто не вмешивался, а потом…
А потом взвизгнул кто-то из девочек – по-моему, Банни. А потом я чуть не заорал сам и рванулся к дерущимся. И Вовчик. И Таримов. Потому что, в переплетении тел, отчётливо мелькнуло лезвие.
– Растаскивай их нахуй! – заорал Вовчик и принялся без жалости пинать клубок тел. Но было поздно. Я видел лицо Стаса – совершенно безумное, Азаева, у которого кровь текла по подбородку, две широкие ладони – белую, с разбитыми костяшками, накрывшую другую – смуглую, с чёрными волосками на фалангах, длинное лезвие и кровь – яркую-яркую, быстро пропитывающую белый шёлк спортивных штанов.
Стаса оттащили от Азаева, которого он, напоследок, пнул по рёбрам.
– У него кровь, бля…
– У Стаса тоже! – это Банни. – Стас, очнись, щас придёт кто…
Где-то разбилась бутылка.
– Ёб твою мать, директор идёт, валим нахуй!
Кто-то побежал, кто-то что-то опрокинул. Возле Азаева осталась пара его друзей, которых я так и не научился различать, а вот Таримова с Асланбеком не было. Вовчик пытался удержать Стаса, который, похоже, совсем слетел с катушек и рвался добить противника, хотя у самого от рубашки был клок отхвачен.
– Что тут… Ах, бедный мальчик! Мурат! – это директор явился, надо же, как вовремя, а с ним физрук и завуч по воспитательной работе. – Скорую вызывайте! И милицию! Тут поножовщина!
Поножовщина… Я всё никак не мог отвести взгляд от валяющегося на полу ножа. Красивый складной нож. Рукоятка украшена металлическим ягуаром.
– И пили, – директор повёл носом, – дайте хоть водки, мальчику надо рану промыть!
– Это Комнин, – запричитала Люська, которая тоже осталась, подавая директору бутылку, правда, не с водкой, а с джином, – это у него был нож, он его выиграл…
– Да понятно. В карцер его отведите!
– У него тоже рана, – завопила Банни, – у него кровь течёт, ты, ****ь крашеная, нехуй бутылку лапать, не твоё!
– Рот закрыла, сучка ****ая!
– Обе заткнулись, – Татьяна Павловна, педагог со стажем, – и марш отсюда! Дай сюда бутылку… Ничего себе, – она покосилась на этикетку, потом на столик, где кое-что ещё осталось. – Этого – в медпункт! Этого – в карцер! Все остальные – по своим комнатам и не рыпаемся! – Она наклонилась поднять нож, но её остановил директор, я уловил только «Милиция… Отпечатки...».
Физрук подошёл к Стасу с некоторой настороженностью – тот был ещё не вполне вменяем.
– Вставай, урод!
Тот глянул на него так, что физрук отшатнулся. А потом встал – легко, игнорируя предложенную Вовчиком руку, как будто не его только что уронили на пол, приложили об него головой и несколько раз двинули так, что, наверняка, ребро сломали. И взгляд у него был ясный.
– И пойду. Руки от меня свои убрал!
Потом он глянул на нож, на директора, причитающего над Азаевым, на Татьяну Павловну, нюхавшую джин. И на меня. Снова на нож, на Вовчика и на меня. Словно сказать что-то пытался.
А у меня в голове была одна мысль: «Теперь его точно посадят. Сто процентов. Эти так ему уйти не дадут!» И те же эмоции были на лицах всех троих – словно перед ними не человека ранили, а Новый год раньше пришёл. Стало мерзко и противно. Стас, ну зачем ты нож достал, ты бы и так с ним справился, оружейный маньяк…
– Быстро разошлись по комнатам и не выходим! – это нам директор крикнул, а мы стояли и смотрели Стасу вслед.
– Азаев на него первый кинулся, я подтвержу, – прошипела Банни.
– Да кто тебя слушать будет, ссыкуха! – Тамара Павловна всё пялилась на столик. И тут Банни показала, что не зря её называют девушкой Бонда, и не зря её терпит самый сумасшедший обитатель интерната №17 – подошла и пнула стол так, что бутылки слетели. Все открытые – что не разбилось, то пролилось.
– И са-а-ама сука ста-а-а-арая! – это уже донеслось из коридора, и в голосе я отчётливо услышал слёзы. Я рванул за ней.
– Стой! – Вовчик бежал за мной, размахивая руками. – Стой, Макс, я тебя не догоню…
– Ну, что? – нервно ответил я. Мне хотелось догнать Банни и пообещать, что со Стасом всё будет в порядке. Хотя, вряд ли.
– Ты это… Стас говорил, что у тебя чемодан с двойным дном?
– Ну и? Ну, вот ты скажи, за каким он хером нож достал?! – я стукнул кулаком по выкрашенной масляной краской стене.
– Да не ори ты! – Вовчик втолкнул меня в нишу около какой-то двери. – Ты чё, за кого Стаса держишь? Он в жизни нож в руки не возьмёт, его если поймают с чем-то, что длиннее зубочистки – это всё. А там лезвие сантиметров десять, сам видел.
– Ну, он его выиграл, я видел…
– Да тише, – Вовчик оглянулся, – это, короче… Тот, который там – это другой.
– Что? Кто другой?
– Да не вертись ты! Вот, – в карман мне что-то опустилось, – быстро к себе и спрячь, пока они не прочухались. Быстро!
– А… Но… – я нащупал в кармане предмет совершенно определённой формы.
– Он мне его отдал, почти сразу. Давай, пока не засёк никто!
Как я оказался в комнате – не помню. Трясущимися руками запер дверь. Достал из кармана предмет. Ну, конечно.
Выдвинув из-под кровати чемодан – такой же подарок Алькатраса, как и мои ботинки – я осторожно убрал в потайное отделение красивый складной нож с драконом на рукоятке.



========== 17. Благородное и древнее искусство шантажа - 1ч ==========

Банни плакала. Сидела у меня на кровати и плакала. А я и не знал, чем ей помочь и что сказать.
– ***вые дела, – подытожил Вовчик. Игорь только вздохнул.
Мы сидели у меня в комнате. Прозвучал отбой и они пришли – Банни и Вовчик по карнизу, Игорь, внаглую, по коридору.
Нас всех обыскали. Что искали – непонятно. Точнее, понятно. Нож – тот самый, с драконом, с отпечатками Стаса. Потом ходили под окнами, смотрели, не выкинул ли его кто в окно. Ну-ну, пускай ходят. Фирма веников не вяжет. Пусть и собак приводят. Алькатраса с этим чемоданом ни разу не ловили, а он ведь таможенный досмотр с ним проходил.
И после обыска парни пришли ко мне. И Банни пришла.
– Как думаете, что Стасу теперь будет?
– Что будет, что будет, – Вовчик сидел на кровати, широко расставив ноги и сцепив руки в замок на затылке, – я такую позу и у Стаса наблюдал, – уж эти постараются его под статью подвести. Там царапина, а уж напишут, что он его располосовал.
– Но мы же всё видели, – как-то жалобно пробормотала Банни, – мы же дадим показания?
– Дадим, а то! А нас слушать кто-нибудь станет? – тихо спросил Игорь, ни к кому не обращаясь.
– В смысле?
– Ну, ты подумай, – Игорь остановился у окна, – найдут тех, кто скажет, что всё было так-то и так-то. А мы… Ну, мы же, типа, его друзья, мы предвзяты. И вообще, как Стас говорил? Никого не волнует…
– Что случилось на самом деле, – закончила Банни, – только он обычно говорил – не ****.
И вот тут она заплакала. Навзрыд, вцепившись себе в волосы.
– Ну, Зая, тише, ну всё, – попытался успокоить её я. Вот и зачем я выпил весь коньяк? Немножко с водой ей дать – сейчас было бы в самый раз. Так Спирит меня успокаивал. Ещё он меня под холодный душ пихал обычно и по лицу колотил, но девушек, конечно, так не успокаивают. – Может и обойдётся всё.
– Н-нет, не обойдётся. После того раза… Ему сказали… Он мне сказал…
– Ничего не понял!
– Она тот раз имеет в виду, – пояснил Игорь, – когда Стас с этим, как его, подрался… Как его звали?
– Рамзан.
– Точно, Рамзан. Помнишь, я тебе рассказывал про парня, который из окна выпал? Он же бросился на Стаса с ножом и даже задел.
– Ну и что? – не понял я.
– И то. Стас отобрал у него нож, ну, и тоже его слегка почикал.
– Ого! И как же?..
– А вот так. Стасу четырнадцать было, Рамзану – семнадцать. Ну, у того, понятно, связи, всё такое. А Стаса на учёт поставили. И предупредили, что ещё раз – и посадят. Стас поэтому с собой никакое железо и не таскает, и другим не позволяет.
– Кроме моего подарка, – подала голос Банни. Она перестала рыдать и теперь сидела и отчаянно шмыгала носом. – Стас, он… Он любит оружие. Любое. Игрушечные пистолеты, рогатки, кастеты… И ножики… Мы, когда только познакомились, он у меня этот брелок увидел и прямо глаз с него не сводил. Я ему подарила. А тут нож… Он, конечно, не удержался. Как неудачно всё сложилось…
– Ага, ты ещё скажи, что это случайность, – Игорь перестал бродить по комнате и сел рядом с Вовчиком. Так мы и сидели, друг напротив друга, вчетвером. Три вальта – бубновый, крестовый, пиковый – и дама. Черви, надо полагать. Только короля не хватает. Хотя это, всё равно, невыигрышная комбинация… – Прямо так вот, случайно, у Азаева оказалось два ножика в кармане. Наверное, купил сразу упаковку или как там в рекламе – два по цене одного!
– Они не одинаковые, – я поглаживал Банни по плечу и всё смотрел на Игоря. Красивый, умный, но, почему-то, внутри всё жаром опаляет при мысли о совсем другом парне. – Я заметил. На том был ягуар или какой-то такой зверь. На том, который выиграл Стас – дракон.
– Ты думаешь, – тихо спросил Вовчик, – его это… Ну? Подставили?
– А то нет! Ты же знаешь, Таракан спит и видит Стаса посадить, а после случая с осами… Он кого только на это не подбивал! И меня. Всё заливал, какой Стас опасный, его, мол, нельзя в общество выпускать, – Игорь сжал кулаки, – да плевал я на общество! Мне это общество… Вот здесь оно мне всё. Нужно мне их «спасибо»!
– Ну, и мне – тоже. Я, мол, расскажу и доброе дело сделаю. Ага, я им что, сука последняя? Друга сдавать? Стас, конечно, псих и беспредельщик, да только не их это собачье дело. А то – как чё, так всем плевать, а как им самим надо, так конечно! – Вовчик подкрепил свои сумбурные слова взмахом кулака.
– И мне, – прошипела Банни, – эта уродина – наша психичка, всё меня доставала. «А какие у вас отношения?», «А он тебя не обижает»? Это после того, как она всей школе растрепала про меня и отчима? Вообще за дуру держит!
– Мне тоже предлагали, – вклинился я, – после драки написать на него заявление.
– А ты что? – заинтересовалась Банни.
– А пошли они лесом! Они ведь это подстроили всё – ну, я и Ленка.
– Да, – вздохнул Вовчик, – Стас из-за Ленки сильно залупается, это всем известно.
– И как дерётся – тоже, – подтвердил Игорь, – Азаев рисковал сильно, Стас его покалечить мог. Получается, он не отобрал у него нож, а просто руку вывернул?
– Да, – кивнул я, – я это видел. Как у него это вышло? И главное, непонятно, зачем нужны были два ножика?
– Тебе же объясняют – Стас, даже если бы лезвие взял, в драке бы его в жизни не достал. Он на голову больной, особенно в драке, но не настолько.
– Кажется, доходит. Стас выигрывает лезвие на глазах у всех. Потом драка, откуда появляется лезвие – никто не видит, Азаев порезанный, на ноже Стасовы отпечатки. И всё. Привет, – я напряг память, – «на малолетке чёрная клетка и колючкою подшитый приговор...».
Банни зашмыгала носом вдвое чаще.
– Да, – согласился Вовчик, – всё равно, попал Стас. Я-то знаю, как у нас это работает. Меня, когда с допингами взяли, так предки отмазали, чтоб биографию не портить, а мне шестнадцать было, могли и поставить на учёт.
– Шестнадцать? А сейчас тебе сколько? – не понял я. Вроде я слышал, что Вовчик здесь с десятого класса.
– Восемнадцать. Я с восьми лет в школу пошёл, а потом ещё почти год проебал и на второй остался.
– Да, а тебе, если что, ничего не будет, – пришло в голову мне, – ты же тоже, типа, дрался?
– Нет. Меня, если чего, предки опять отмажут. А вот Стаса отмазывать некому.
– Но… У него же есть мать, – вспомнил я, – и отчим. Может, если адвокат…
Все трое только фыркнули – даже Банни.
– Макс, ты о чём, какой адвокат? – криво улыбнулся Игорь. – Его мать только «спасибо» директору скажет.
– Стас ей нахуй не нужен, – пояснила Банни, – она и не приезжает к нему, и ничего. Даже моя мне звонит иногда, вещи там присылает, спрашивает, как мои оценки, когда тут карантин был, меня домой забирали. А Стаса отправили на две недели в какой-то интернат для умственно отсталых.
– У него, поэтому, и нет ничего, – встрял Вовчик, – одежда там, ручки-тетради – это всё администрация покупает на какую-то микроскопическую сумму. Вроде, его мать раздобыла какую-то справку, типа, она малоимущая мать-одиночка с двумя детьми, чтоб ей всякие льготы были положены.
– Стас говорил, что у него есть отчим, – я переваривал всё услышанное.
– Ага, – кивнула Банни, – они с его матерью не расписаны. Он тебе про детдом рассказывал?
– Про что?!
– Он до пяти лет в детском доме жил.
– При живой матери?!
– Ну, бля, а то в детдомах все сироты! Посадят Стаса, это к гадалке не ходи, – Игорь поморщился, – у директора полно друзей. Инспектор по делам несовершеннолетних, остальные херы… Захотят – из него серийного убийцу сделают, людоеда, насильника, наркоторговца… Ладно тебе, не рыдай! Всё к этому шло, он бы нарвался рано или поздно.
– Он не… Он не сможет в тюрьме! – Банни снова расплакалась.
– Да чё, подумаешь, ну, вот у меня дядя сидел. Говорит, что и в тюрьме выжить можно, – Вовчик нагнулся, поднял с пола мой дезодорант, который вывалился во время обыска, и принялся рассматривать этикетку.
– Ну, у меня предки сидят – и ничего, не умерли.
– Да ничего вы не понимаете! – Банни легла на мою кровать и уткнулась в подушку, продолжая плакать. – Ничего вы… И никто не понимает!
«Она любит его», – мелькнуло в голове.
– Ну, а что делать? Ничего тут не сделаешь.
Мы ещё некоторое время посидели, обсуждая произошедшее. Раз за разом перематывая случившееся в голове, как будто, в какой-то момент, случившееся может измениться.
– Ладно, пойду я, – Игорь встал, – блин, ты бы хоть барахло собрал.
– Да ну, нафиг! – отмахнулся я.
Игорь с Вовчиком ушли – в этот раз по коридору. Банни осталась, так и лежала, уткнувшись носом в подушку. Я рассеянно собирал разбросанные вещи и, как попало, засовывал их в тумбочку, напряженно думая.
То, что рассказали мне про Стаса… Не знаю почему, но меня это потрясло. Я, почему-то, никогда не думал о том, почему Стас здесь живёт и кто его родители, я видел его только так – ну, вот он, отмороженный псих, любитель «невинных» розыгрышей, любитель ломать вещи и делать другим больно. Никогда не думал, что он – тоже человек, что у него тоже есть какая-то семья, какая-то жизнь, какое-то прошлое. Детский дом, это же надо! Я помню, в детстве жутко этого боялся, слово «детдомовец» для меня было, словно проклятие или неизлечимая болезнь. Одно время, под влиянием какой-то дурацкой комедии (про девочек-двойников, одна из богатой семьи, другая – сиротка) я боялся, что с отцом что-нибудь случится и меня, по ошибке, отправят в детдом. Как раз тогда умерла бабушка, мать отца – последний мой близкий родственник в России. Даже зная, что у меня есть родная мать, что на случай, если с отцом что-то произойдёт, моими временными опекунами будут Александр Сенкин и Изабелла Фрисман-Сенкина (родители Спирита), я, всё равно, боялся. И Диккенс, которого мать Спирита подсовывала нам для внеклассного чтения, радости не добавлял. Потом страх ушёл, но, всё равно, где-то в глубине души осталось это страшное – «детдомовец», «сирота», «отказник»…
«Не странно, что он такой бесчувственный, – думал я, комкая свои трусы и носки. – Я бы, на его месте… А вообще-то, какой он… Все такими бы были».
– А давай, – подала голос Банни с кровати, – сходим к нему?
– А?
– Ага. К карцеру. Поговорим с ним. Ну, не знаю, – Банни приподнялась, лицо у неё было опухшее, длинные вьющиеся волосы возле лица намокли от слёз. – Может, у него какие идеи есть? У Стаса всегда идеи есть!
– Да какие тут идеи? Тут уже ничего не сделаешь. Это, блин, не кино.
– И всё-таки, давай сходим! – она с надеждой посмотрела на меня. Глаза у Банни были светло-голубые, длинные бесцветные ресницы совсем слиплись от слёз.
– Ну, давай.
Мы шли тихо-тихо, прислушиваясь к каждому шороху. То ли мне глючилось, то ли правда, но казалось, что обычный шум, какой стоит после отбоя, пока все не заснут, немного громче. Впрочем, этому было понятное объяснение – всё-таки, последний день каникул, дети вернулись, делятся впечатлениями. Воспитатели их успокаивают и коридоры пусты. Никому нет дела до Стаса, которому грозит почти несправедливый приговор.
Жаль? Да нихрена мне его не жаль. Он псих, он садист, он…
«Макс, хочешь яблоко?»
Яблоки здесь дают какие-то ужасные. Мало того, что зелёные, так ещё, похоже, выросшие где-то высоко в горах. С которых они падали. Все в пятнах и вмятинах. Смотреть противно! И кислющие. Стас их ест, как электрическая соковыжималка, причём, вместе с косточками. А тогда он принёс жёлтое яблоко. Их ещё называют «банановыми». Где взял – непонятно, просто отдал мне и ничего не попросил взамен. Яблоко было тёплым, нагретым его рукой, и я просто долго носил его, чувствуя это тепло и принюхиваясь. Потом съел, конечно.
Я должен ему помочь. Не знаю как, но должен.
Дверь карцера – тяжелая, оббитая жестяным листом, кое-где отогнутым и небрежно выкрашенным в зелёный. И со щелью под ней – чуть меньше пальца толщиной.
– Стас, – тихо позвала Банни, ложась на пол, – эй, Стас, ты там как?
С той стороны послышался шорох и скрип. Мне представился Стас, скатывающийся с кровати, на которой нет белья, и ложащийся на пол, лицом к щели. Помедлив секунду, я тоже лёг, близко-близко.
– Ничего, ништяк… Кровь остановилась, но рубашке ****ец… Чё там, как?
– ***во, – мне почудилось или через щель я, действительно, почувствовал его дыхание –горячее, с запахом табака и немного – алкоголя.
– Да уж… Чё, менты приезжали?
– Нет пока. Физрук Азаева в город повёз. Стас, мы тебе курить принесли.
Щели под дверью было впритык, чтобы засунуть слегка приплюснутую сигарету, раздавленный коробок и несколько спичек. Послышался чирк, запах дыма, потом – запах табака. Мне явно представилось, как Стас лежит там, в полутьме и курит.
В карцере, рассказала мне Банни, пока мы шли, нет окна. Заложено кирпичами. Есть ведро. Кровать без постельного белья. И батарей нет. В карцер садят, чтобы успокоить. Он маленький и холодный. И пахнет – хлоркой и туалетом. Некоторые боятся карцера настолько, что на всё готовы, лишь бы туда не попасть. У Банни, как-то, у самой была истерика и её туда запихали. Так она чуть не спятила, пока сидела. У некоторых энурез начинается, как посидят. Но не у Стаса. «Он может сесть и так сидеть неподвижно сутки или двое. Только потом… Потом к нему подходить страшно, знаешь. Даже мне. Не знаю, о чём он там думает… Его ведь тупым считают многие, а он не тупой!» – «Я заметил во время покера, спасибо!» – «Да. Я не знаю… Ты слышал про то, что он, типа, людей убивал?» – «Ну… Игорь говорил такое что-то. А что?» – «Я не знаю… Просто помню, как его тогда заперли, ну, после случая с Рамзаном. И с этим, который ещё говорил, что Стас его обокрал… Стас тогда тоже всё молчал, молчал… А потом они умерли. Ну, и мне их не жалко. Я ненормальная, да?»
И я ненормальный. И мне не жалко.
– Сука, ****ая чурка этот Азаев. Подставил меня, козёл, с этим ножиком. Ты прикинь, а?
– Да поняли уже. Что делать?
– Ну… А что тут сделаешь? Директор, пидор гнойный, давно уже меня под статью подвести хочет. Сейчас начнётся, и потом, я суку эту прямо чуть ли не в кому вогнал. А ведь он на меня бросился, знал, что придут… Таракан никогда не приходит во время игры… И не дерёмся мы.
– Поздно пить «Боржоми», когда почки отвалились, – я повертелся, чтобы лечь поудобнее. Линолеум холодный, из-под стыков выбивалась мелкая белая пыль, от которой свербило в носу. – Что делать-то будешь?
– *** знает… Я тут сижу, как этот… Блин, директор, и что же он не сдох в октябре! Урод паршивый! Сам-то хорош! Деньги на ремонт с****ил? С****ил. На компьютерный класс деньги с****ил? С****ил. У нас по бумагам всякие кружки есть, за них учителя надбавки получают, а не ведётся ничего. Младшеклассников димедролом кормят, чтоб спали. Просроченные продукты в столовку покупают? Покупают. Да мало ли! Но, бля, я плохой! – голос у Стаса звучал мрачно. – Как же я это люблю, когда все вокруг такие хорошие!
– Стас, – прошептала Банни, – а если тебе сбежать?
– Куда? Документов у меня нет, денег мало…
– У тебя вообще никого нет? – мысль о побеге показалась какой-то авантюрно-заманчивой. – Бабушка? Тётя?
– Бабушка всегда называла меня отродьем, – судя по запаху, Стас затушил сигарету об косяк и улёгся поближе. Я прикинул и подумал, что наши лица разделяет совсем немного. Если бы не дверь… Под ложечкой сладко засосало. – Да и не знаю, она, может, и сдохла давно.
– А… отец?
– Кто б ещё знал, кто мой отец. Нет, глупости это всё. И найдут меня, мне же только шестнадцать. Макс, я сто раз думал о том, чтоб сбежать. Тут дохуя народу бегало и знаешь? Ни у кого не получалось ничего. Привозили обратно, всех завшивевших и обмороженных.
– Ну, бля… – я распластался на холодном полу, как камбала. Было обидно, едко обидно. Что бы я сделал в такой ситуации?
Знаю. Позвонил бы отцу.
Сколько раз я попадал в милицию? Раз, два… шесть, семь… и тот случай, когда в клубе меня арестовали за компанию… Драки, хулиганство… Тот случай, когда мы все нажрались и решили покататься, а я был самый трезвый – не промахнулся ключом мимо замка зажигания. И всегда это заканчивалось одинаково: я просил позвонить домой и через полчаса приезжал отец (или Витя), и ещё через полчаса я уезжал. Потом, конечно, следовали воспитательные работы, нотации, штафные санкции, лекции на тему: «Ты меня хочешь в гроб загнать раньше времени и кому ты будешь нужен после моей смерти!» – (которые я ненавидел всей душой, потому что от них что-то, каждый раз, неприятно ёжилось в груди, словно я, и впрямь, был виноват). Но как же приятно было, вернувшись домой из обезьянника, содрать грязную одежду и завалиться в горячую ванну! «И не забудь шампунь от блох!» – орал отец через дверь. «Да пошел ты!» – орал я в ответ, но шампунь доставал. Мало ли, что я там мог подцепить, с этими бомжами.
А Стасу звонить некому. Вот просто так – некому. И он это знает. Всегда знает. Всякий раз знает, что никто за него не вступится. Я бы так жить не смог.
– Да поебать… Это же не сразу меня посадят. Сначала заявление, потом ещё всякие опросы-допросы, потом ещё всякая ***ня. Если они меня отсюда не увезут, то пожалеют! Хотя, всё равно, пожалеют… Не на вечность же меня посадят! Как бы они там ни пыжились, что бы ни писали, причинение лёгкого вреда здоровью – максимум…
Видно, что Стас уже думал об этом и прикидывал для себя варианты. И от этого ещё пакостнее становилось. От того, что ничего нельзя сделать. Что я, конкретно я – Максим Веригин, ничего не могу сделать.
– А если сказать директору, ну, что ты расскажешь про него всё?
– И чё? И кто меня послушает?
Это верно. Это я уже тогда, после случая с физруком, понял. Физрук… Крупные, липкие мурашки по телу и лёгкая тошнота… Леночка с пустым взглядом… Бррр…
– Стас, – я стараюсь говорить уверенно, так, как всегда, когда говорил, что мне уже есть восемнадцать, – ты не сядешь.
– Да ладно? – я снова представляю его лицо, как он улыбается в темноте и подвигаюсь к щели, близко-близко, потому что слышу, что он тоже подвигается, и его дыхание – я чувствую его совсем отчётливо. Пытаюсь протиснуть пальцы под дверь, хотя ясно, что это бесполезно.
– А вот и не ладно, – голос у меня, по-прежнему, уверенный, – я что-нибудь придумаю.
– Ну-ну, успехов в учёбе и спорте… Если чего, держись Вовчика, он парень хороший. Банни!
– А?!
– Не плачь. Ты же не дура сопливая!
– Ненавижу их всех! Ненавижу!
– Ну и правильно. Ничего, всё со мной будет нормально. Не сдохну. А сдохну – ничего страшного.
– Ну, уж нет, – пробормотал я, вставая с пола и отряхивая с толстовки, которую так и не снял, мелкий мусор. – Пошли, Банни, пока не спалились.
– А ты, правда, ему поможешь? – спросила меня девушка. Хороший вопрос.
– Попытаюсь. Попытка ведь… Ну, чего, ты спать?
– Макс, а можно, – она подняла опухшее личико, – я у тебя посижу? Я не могу сейчас вернутся к тем дурам, с которыми живу. Начнут говорить всякие гадости – знаешь, так мерзко, шёпотом, за спиной, когда, вроде, и не слышишь, и слышишь… Или думаешь, что слышишь… Я свихнусь. Пожалуйста, Макс!
– Ладно, – махнул рукой я. – А твои соседки, они, ну… Не сдадут тебя?
– Они мне все должны, – мрачно сказала Банни, – пусть только попробуют вякнуть хоть что-то. Но шептаться всё равно будут… Они меня ненавидят. И я их ненавижу.
Женщины выше моего понимания. Это к Спириту.
Придя в комнату, Банни сразу легла на кровать и уткнулась в подушку. Я тоже лёг и стал думать. Напряженно думать.
Позвонить отцу. Так я, обычно, решаю свои проблемы. Ну да, конечно. «Пап, привет, это Макс. Нет, у меня всё в порядке. Ты бы не мог помочь одному моему другу. Нет, не Роме. Он отсюда и его хотят отправить в колонию для несовершеннолетних. Ну, он порезал одного парня, но тот первый начал, и вообще…» Даже у меня в воображении звучит смешно. И вообще – почему?
Потому что. Потому, что хочется. Да, чтоб Стас сказал: «Спасибо, Макс. Ты реально крутой парень. Знаешь, Макс, ты такой удивительный… Я никогда не думал, что такое возможно, но… Но ты нравишься мне и…» Хорошая у меня фантазия. В лучшем случае, Стас ограничится двумя первыми предложениями. И уж, конечно, не будет продолжения, которое возникает в голове само по себе, – обнимающий меня Стас, целующий, стягивающий с меня футболку и прижимающий к кровати…
Я прерывисто вздохнул, пытаясь уйти от соблазнительных фантазий в реальный мир. Надо что-то придумать, а дрочить будем потом.
К отцу обращаться бесполезно. Черт, если бы речь шла обо мне… Нет. Ничего, я и сам смогу помочь своему другу. Я уже взрослый и плевать, что мне семнадцать исполнится только через месяц с лишним. Я взрослый, я слышал и повторял это тысячу раз. Я должен что-то придумать. Как-то повлиять на директора, чёрт бы побрал этого урода морального! Ведь, и вправду, кто он такой, чтоб судить Стаса… или меня, помню-помню, как он смотрел на меня с отвращением. Он вор и мошенник. И…
А вот это мысль. Если припугнуть его шантажом… Но верно, кто будет слушать… И доказательства…
Мысли хороводом летали в голове. Доказательства. Кто-то что-то знает. Начнись настоящее расследование и всё всплывёт – воровство и прочее. Но с чего начать? Пригрозить поднять шум? Без доказательств? А какие доказательства? Документы в бухгалтерии? Я, всё равно, ничего не понимаю, да и думаю, там порядок. Что я могу? Кто послушает меня? Меня, Стаса, даже Вовчика, хоть ему и есть восемнадцать. Только такие же, как мы.
«У людей в голове какой-то барьер, – жаловался мне как-то Спирит, – неважно, насколько ты умный, как только ты говоришь, что учишься в школе, с тобой тут же начинают сюсюкать, как с младенцем, и чуть ли не умственно отсталым считают. Как будто восемнадцать лет – это видимый прогресс, как будто восемнадцатилетие – это окукливание и выход имаго.» Тогда Спирит, помню, жаловался на девушку, которая отшила его, узнав, что он школьник. Хотя перед этим была от него в восторге: и от квартиры, и от машины, и даже от его БДСМ-замашек. Спирит умный, он бы точно что-нибудь придумал. Может, попросить его о помощи? Беру смарт в руки. Что бы ему такое написать, чтоб он сразу понял? И как же неудобно так переписываться! Придумал бы кто такой вид почты, чтоб точно знать, чем сейчас человек занят – проверяет входящие или просто музыку слушает, или, вообще, компьютер у него отключён.
И вдруг мой взгляд наткнулся на диктофон. «Диктофонная запись не может быть рассмотрена в суде в качестве доказательства, но может служить для возбуждения уголовного дела…» Кажется, так? И только такие же несовершеннолетние будут слушать несовершеннолетнего. Люк, мой приятель по паркуру, в миру Андрей Одинцев. Семнадцать лет, первый курс филфака. Мечтает сделать карьеру журналиста. Где у меня его мобильный? Вот, ага. «Спирит, позвони Люку, скажи, что, если позвонит Геннадий Валерьевич…»
– Банни, а как фамилия нашего директора?
– Тарасов. А что? Что-то придумал?
– Да вроде…
«…Тарасов, пускай расскажет, в какой газете он работает и подтвердит, что знает меня. Подробности потом.»
Что же дальше? С чего начать? Что же такого придумать?
В детских детективах отважные сыщики (или сыщицы) пробирались к главному злодею и тот либо разговаривал со своим помощником, вываливая всю информацию, либо сам начинал откровенничать с сыщиком… Или это уже из американских боевиков?
Но тут не тоненькая книжка о Ненси Дрю или Великолепной шестёрке, или, прости Господи, компании с Большой Спасской. Эти милые дети никогда не сталкивались с такой откровенной пакостью, как…
Идея!
– Банни, – тихо позвал я девушку, – ты спишь?
– Нет. Что такое?
– Слушай, а ты не знаешь, где сейчас Леночка?


знаю-знаю, законы жанра требуют крутых разборок, вмешательства влиятельных знакомых из силовых структур и вертолётов со спецназом, но Макс - не юный мафиози(обилием коих грешат некоторые фф), а всё таки обычный школьник, просто весьма самонадеянный и привыкший добиваться своего. К тому же от отцовского бизнеса он демонстративно держится подальше, поэтому никаких таких знакомств у него нет, разве что по мелочи. И да, весенняя графомания в самом разгаре

========== 18. Благородное и древнее искусство шантажа - 2ч. ==========

автор достал прозрачный щит ОМОНовца и теперь с интересом ждёт прилёта тапков и помидоров, ибо чует моё сердце, написалась какая-то каракатицаП. Песню и всю главу посвящаю Евгению Бему. Он в меня верит.

– Макс, ты другого времени не нашёл? – обалдело уставилась на меня Банни. – Это, типа, Стас в карцер, а ты на ****ки?!
– Да нет, ты не так поняла, – мне даже смешно стало от такого предположения, – просто, если директору чем-то угрожать, то лучше всего – этим!
– Чего?!
– Леночка несовершеннолетний. Если кто-нибудь узнает, что он попустительствовал этому, то даже разбираться не будут – тут прогонят всех. Даже уборщиц. Понимаешь?
– Да ну… Леночка не скажет никому ничего.
– Почему? Один раз мне уже рассказал, – я потянулся и закрепил смарт на лодыжке, – и в этот раз расскажет.
– Тебе – может быть, а вот ментам или там инспектору…
– А вот чтобы решать такие проблемы, – я улыбнулся, стараясь приободрить её, – человечество изобрело диктофон.
– Ты хочешь…
– Да. Так что там Леночка?
– А… – Банни задумалась, наморщила лоб, шмыгнула слегка опухшим носом, – он в кабинете Павлюка ночует.
Я вспомнил рисунки на стенах, двухъярусную кровать и меня передёрнуло.
– А Павлюк уехал. Таак… Надо действовать быстро. Чёрт, все мои деньги у Стаса! Точнее, у Вовчика.
– Ну, это вообще не проблема. Где его окно, знаешь? А я пойду, поищу Леночку. Мы с ним ничего… Ну, в смысле, он меня не напрягает, – пояснила она, – как другие парни.
– Другие? А Стас?
– Стас тоже. Стас не такой, как другие, – Банни потёрла глаза, – и вот ты тоже. Это даже хорошо, знаешь?
– А?
– Ну, – она посмотрела на меня снизу вверх, – что ты гей. Мужчины – сволочи, а бабы – дуры, что ведутся на них. Или наоборот. Только Стас не такой. Так что, Ленку сюда вести или как?
– Не знаю, может, лучше к нему зайти?
– А вдруг Павлюк вернётся? Только вот… Не запалят вас по дороге?
– Ну, будем шухериться, что теперь. Мда, мантия-невидимка нам бы не помешала…
– Чего?
– Ты «Гарри Поттера» не читала, что ли?
– Да ну… Это же для маленьких сказка…
– А мне нравится. Особенно последняя, которая этим летом вышла. А, в России её ещё, кажется, не было… – вспомнил я.
– А где была? – Банни задержалась у дверей.
– В Англии. «Гарри Поттер и Орден Феникса» – совсем не для детей, знаешь ли, книжка – довольно мрачная.
– Вот уж не подумала бы, что ты сказки читаешь, – она фыркнула, я а я только плечами пожал. Мне «Поттера» посоветовали в качестве дополнительной литературы на английском, мне понравилось.
Проводив Банни, я вылез в окно. Холодно, как же холодно! Ветер дует резкими рывками, забирается под свитер. Где тут Вовчиково окно? Ага, вот. Тук-тук.
– Вовчик, пятихатку мне дай. Очень надо. Срочно!
Вовчик уже лёг спать, на нём старые треники и застиранная футболка. Я никогда не был у него в комнате и вдруг, почему-то, странная мысль приходит в голову – а почему, собственно, Стас живёт не с ним, а с Игорем? Но это неважно. Вовчик выносит пятисотенную купюру. К окну подходит Рэй, он тоже спал – правда без футболки. «А у них ничего так мускулы», – мелькнуло в голове. Ну, вот о чём я думаю в такой момент?!
– Чё там, как?
– Работам, Вов, работаем. Подробности завтра.
– Ну, ты давай…
Бррр, в комнате холодно! А пока ещё нагреется! Эх, жаль, еды никакой нет или выпивки там. Осторожный стук в дверь. Ну вот, сейчас. Заряд – на полной. Диктофон включен. Что же я собираюсь делать!
– Лёня, привет!
– А, Макс… Привет!
– Ладно, – Банни заглянула, показала мне втихомолку кулак, – вы тут занимайтесь, ну, а я пока…
Я кивнул – мол, всё будет нормально. Хотя сам в себе был не уверен. Ой, не уверен! Как начать? Как заставить его говорить? Не покажется ли это ему подозрительным?
Давно известно – когда что-то затеваешь, кажется, что все вокруг знают, кто ты и что делаешь. Это как в четырнадцать лет презервативы с собой носить – всё карман придерживаешь и думаешь, что они выпирают и всем видно. А всем-то пофигу.
– Стас в карцере сидит, – сказал я, чтоб нарушить молчание.
– Ага. Дядя сказал. У него праздник – он этого урода терпеть не может, – Леночка глядел так же пусто и безжизненно, как и в прошлый раз. На нём была футболка – на этот раз обычная, мужская. И синяк около уха.
Ну, давай, Макс, ты у нас плейбой или кто?
– Что такое? – я слегка коснулся синяка. Леночка вздрогнул и покосился на мою руку.
– Да так… Чего тебе, Макс?
– Да ты сядь, – я улыбнулся, – не стой тут…
При внезапном приступе озарения я вспоминаю, что у меня, всё-таки, есть полшоколадки – той самой, кстати, раздавленной Стасом. В боковом кармане чемодана. Я выдвинул его из-под кровати, поломал шоколад квадратиками, высыпал на фольгу.
– Угощайся!
Леночка машинально взял кусочек. Блин, с чего же начать?
– Мы трахаться будем? – Леночка явно не расположен к долгим разговорам.
– А куда торопимся? Посиди со мной, поболтай, – я улыбнулся как можно обаятельней, заглядывая мальчику в глаза. Чёрт, а хорошенький ведь! Года через три, через четыре такой красавчик будет – если раньше не загнётся от этой жизни! Куда эти суки, которые, типа, взрослые, смотрят? – Не бойся, с пустыми руками, – я показал пятисотку, – всё равно не уйдёшь.
– Ну, ты, ваще, – хмыкнул мулатик. – Нафига тебе?
– А может, я просто с тобой поговорить хочу. Может, ты мне как человек интересен.
– Я не человек, – завёл Лена-Лёня свою шарманку, – я шлюха…
– Для меня – человек! – это я сказал совершенно искренне.
– Это потому, что ты тоже? – Леночка посмотрел с интересом. – Тоже пидор?
– Лёнь, пидор – это ругательство. Я – гомосексуалист. Ну или гей. И у меня это… – я задумался, как бы сказать поточней, – добровольно. И знаешь, что? Каждый человек –
неважно, какого цвета его кожа – может выбирать. Кого любить, с кем спать…
– Я не могу. Я шлюха. Я только и гожусь, чтоб меня все подряд ****и. И всю жизнь будут ебать все подряд.
Так-так, разговор принимает правильное направление. Я улыбнулся ещё теплей и подвинул к мальчику обломки шоколадки.
– Лёнь, – начал я, внутренне замирая. Началось самое главное, то, что должно помочь Стасу, – а я не запомнил, ты в прошлый раз говорил или нет, сколько тебе лет?
…Дверь захлопнулась и я откинулся на кровать, отключив диктофон. Посмотрел на часы. Ох, ёпт, час ночи. Как же я устал… Сейчас бы лечь, поспать… «Да-да, поспи немного, – зашептал в голове коварный голос, – совсем чуть-чуть, а потом всё сделаешь…» О да, а то я себя не знаю. Я себя как облупленного знаю – уже почти семнадцать лет! Если я сейчас лягу, то проснусь только под утро. А тогда… Тогда во многом будет поздно. Так, где у нас тут почта?
«Спирит, вопрос жизни и смерти, выйди на связь, пожалуйста!»
Я его попросил сегодня ночью не спать и, кровь из носу, но найти какие-нибудь колёса – хоть «Запорожец», хоть БТР. И свой ноутбук.
Письмо.
«Я не сплю, сижу с Алем у него, он меня подбросит. Что за пожар?»
«Выдвигайся сейчас с ноутбуком туда, куда и в прошлый раз. Быстро!»
Что за идиотская переписка – отправил строчку, а потом ждёшь, перепроверяешь почту… Ну, когда человечество изобретёт что-нибудь поудобнее?
«Понял, выдвигаюсь!»
Стук в дверь. Что за?
– Макс, это я, – Банни поскреблась в дверь, – он ушёл? Ну и что вы с ним? Это?
– Господи, какое ещё «это»? Поговорили и всё. Он тут достаточно наговорил – и про своего дядю, и про директора, и про всех. Запись – просто яд!
– И чего, – она села и уставилась на меня, – завтра дадим директору послушать?
– Смеёшься? – я включил смарт на зарядку, а то не хватит на всё, что я задумал. – Как думаешь, долго он у меня целым будет? Отберут мигом и всё.
– Тогда, как мы?
– А так, – я прикинул время. Спирит в прошлый раз говорил, что сюда ехать, примерно, минут сорок, если быстро. Но это – на нашем «Харриере» или на БМВ Спирита. А Алькатрас, если память мне не изменяет, водит какие-то «Жигули» с тойотовским двигателем. То есть, где-то час. А тут бежать минут двадцать. Ладно, посидим пока.
– Сейчас мои друзья приедут, я перекину им звуковой файл на ноут, – у Банни брови поползли вверх. – Завтра я позвоню и директор выслушает запись по телефону. Главное, уговорить его позвонить, потому что мой тут не ловит, только интернет. А из интернета звуковой файл грузить – мы до Нового года провозимся!
– Вау, круто! Друзья на тачке с ноутбуком… Как в кино про Джеймса Бонда или типа такого, – Банни посмотрела на меня с восторгом. – А что потом с этой записью?
– А потом, если Таракан Валерьевич не согласится на наши условия, – от этой фразы я почувствовал, как губы разъезжаются в улыбке, – очень уж серьёзно звучало, – мой друг передаст запись одному юному журналисту, который спит и видит накопать какой-нибудь скандальчик. А уж на всякие там связи и прочее Люку плевать.
– Какому ещё люку?
– Люк – мой приятель по трейсерской группе «Фрисмос». На самом деле, его Андреем зовут – Андреем Одинцевым. А сестру – Лерой. Но мы их зовём Люк и Лея, по «Звёздным войнам»…
Я принялся рассказывать Банни о нашей группе, временами поглядывая на часы и зевая.
– Ты спать не хочешь?
– Нет, я слишком злая, чтоб спать. Мне хочется пойти и кому-нибудь волосы повыдёргивать!
– Мне, – я провёл по своему ёжику, – уже выдёргивать нечего.
– Да не тебе! – махнула девочка рукой. – Люське, этой сучке… Или Татьяне Павловне… Уродина жирная! Думала нашу выпивку забрать, ты видел?!
– Ага, классно ты стол пнула…
Мы трепались ни о чём, я следил за временем. Как же хочется спать! Алкоголь и нервы, и переутомление от общения с Леночкой – всё сказывалось.
Стаса мы старались не упоминать. Что-то в этом было суеверное – так не вспоминаешь человека, лежащего в больнице во время операции или отвечающего в суде. Словно боишься напомнить о нём тёмным силам, сглазить. Но мысли, всё равно, возвращались – Стас, лежащий в тёмной цементной коробке на голом матрасе, даже без одеяла, в порванной рубашке от «Дольче и Габбана»… Интересно, кровь у него остановилась? Спит он или лежит, неподвижно глядя в темноту, придумывая очередную гадость? Гадость, ага. Жестокое убийство – не изволите? Верит ли он, что я ему помогу? Вряд ли. Ему ведь никто никогда не помогал. Он кому-то – да. Мне, к примеру. Некстати вспомнилось, как мы чистили картошку – вернее, Стас чистил, а я пересказывал ему сагу «Тысяча и одна поездка Макса на море, с попытками утонуть, нажраться в хлам и поскандалить с отцом». А ведь он тогда спокойно мог бы почистить свою часть и оставить меня на всю ночь куковать над этой картошкой. Не оставил. И не потому, что он добрый такой. Просто… не оставил и всё.
Мне, вдруг, жутко захотелось расспросить Банни о Стасе. Как они познакомились, как начали общаться. Каким Стас был раньше – в тринадцать, в четырнадцать, в пятнадцать лет? Таким же отмороженным, как сейчас? Как он улыбался до травмы, плакал ли когда-нибудь? Что рассказывал о своей семье, чем мечтал заняться после школы?
Время.
– Я пойду, – сообщил я девочке, застёгивая куртку. Куртка у меня шикарная – демисезонный пуховик, оформленный «под кожу», внутри – настоящий гагачий пух, по капюшону – мех скунса. Я её в гардеробе не вешал – ещё разорвут или порежут. Так-то это неудобно, но вот сейчас пригодилось.
– Подождёшь меня?
– Ага.
Воздух жгуче-холодный. Как тогда, в первый раз, бегу по карнизу (ну и широченные тут карнизы! И вся эта лепнина тоже – пошлая роскошь!), спрыгиваю с козырька, оглядываюсь. Вроде, никто не смотрит… Пробегаю полосу жёлтого света, вспоминая, где через забор мы перелезали в прошлый раз. Ага, вот верёвка, закопанная в палые листья. Забор. Пружинисто спрыгиваю на валяющуюся шину, сальто, приземляюсь. Не зря тренировался! Бегу, подсвечивая землю экраном, чтоб не грохнуться. Вспоминаю, как Стас бежал здесь, совершенно не глядя под ноги, без всякого фонарика – бежал, как будто это его привычный путь. Ну, да, он, вроде, мне говорил, что часто так бегает… Но куда? Ему некуда бежать, не к кому.
Вот и дорога. Я едва не улетаю в канаву, задумавшись. Темно – фонарей нет, луны нет, только экран смартфона горит. Дорога пуста. Ну, кажется, вон там мелькают фары. Надеюсь, это они.
Точно, белые «Жигули». Аллилуйя, а то меня чего-то, несмотря на тёплую куртку, трясёт… Хотя это не от холода, конечно.
Из «Жигулей» вырвался коктейль едкой химии, тепла и какого-то доисторического хеви-металла. Алькатрас за рулём, рядом с ним – коробка с какой-то дрянью. Обычная картина для его машины, которая, порой, напоминает помойку на выезде – столько он в ней всего возит – и всё нужное, и очень нужное.
– Ну, заползай, – Спирит развалился на заднем сидении, держа ноутбук на коленях, – и не целуй меня, у меня триппер.
– Ёпта, где ты его взял?! – у меня брови чуть до затылка не уехали. Спирит – и триппер? Прогнило что-то в Датском королевстве!
– Где-где, в Питере! – друг поморщился. – Давай, лучше, рассказывай, какого ты посреди ночи нас срываешь?
– Действительно, Форслайн, что стряслось? – Алькатрас обернулся, убавив громкость. – Спирит тут бегает, как подпаленный, его послушаешь, так ты в концлагере сидишь… А похудел, действительно. Это плохо.
Алькатрас наш лидер, ему уже двадцать пять. Не слишком высокий, крепкий и заросший рыжей бородой по самые глаза, как он сам объясняет – «чтоб морда на ветру не мёрзла, когда на байке гонишь без шлемака.» Алькатрас – натурал, он женат на странной девушке по имени Ирия, которая с мая по сентябрь ходит босиком, работает в центре реабилитации для детей со всякими врождёнными проблемами, медитирует, практикует вегетарианство, йогу и ещё чёрт знает что. В общем-то, они друг друга стоят. Странно, но при этом он ко мне и к Спириту нормально относится, и его жена – тоже. Она нам со Спиритом однажды гадала и заявила, что я в мир вернулся, чтоб повторить путь, который прервался у другого, а Спириту достанется спасти живую душу, чтоб спастись самому. Бред какой-то, а? Ага, и что у нас будут дети, причём, у каждого по трое. Я помню, мы тогда в осадок выпали, ладно Спирит, но я? Какие дети? От кого? «Важно не от кого, а с кем», – заявила эта ненормальная.
– Тут такой дрянью кормят, я не только похудею, но и облезу скоро, – пожаловался я.
– В армию бы тебя… Спирит, достань ему пожрать…
Я запихивал в себя домашнюю еду из поллитровой банки – картошку с мясом (никакие вегетарианские загоны жены не заставят отречься Алькатраса от нормальной еды) и одновременно объяснял, что мне нужно. Смарт бы подключен к ноуту и нужный файл – почему-то очень медленно – перекачивался.
– А теперь скажи мне, друг любимый, – Спирит щёлкнул пальцами, отвлекая меня от салата с брынзой, который я утрамбовывал в себя после картошки, – зачем тебе это всё?
– Я же объясняю – если Стаса…
– Стаса? Не того ли Стаса, о котором ты писал, что он страшный психопат, урод, изверг, бесчеловечная сволочь, ошибка природы, ммм… Жертва аборта, злобный неандерталец и твои, Макс, слова: «Таких, как он, нужно уничтожать в рамках программы оздоровления генофонда»?
Чёрт бы побрал Спирита и его память! Ну, писал, было дело.
– И ты говоришь, что человек, который регулярно избивает остальных и тебя, который едва не угробил директора и порезал другого парня – не должен сесть?
– Ну, да, только знаешь… – ну, как, как ему объяснить? О том, что здешнюю жизнь нельзя мерить привычными рамками? А Стаса – вообще никакими? Как разложить это по полочкам, чтоб было логично и понятно? Мне-то понятно, потому что я это чувствую.
И конечно, я не могу рассказать о том, что схожу по Стасу с ума. Спирит будет ржать и правильно будет ржать. Он Стаса видел и сам тогда сказал, что он страшен, как атомная война и, похоже, изрядно мозгами двинутый. Конечно, это всё так…
Смотрю на своё отражение в стекле – тёмное на фоне света от экрана ноута. Спирит ждёт, что я ему скажу. Смотрю и на его отражение – красивое бледное лицо, длинные вьющиеся волосы, серьга в ухе… И вижу другое – коротко стриженные светлые волосы, белые глаза, сломанный нос, рассеченную бровь и наполовину умершую улыбку…
– Знаешь, потому, что я так хочу, – я повернулся к нему. – Ты мне друг?
– Я давал повод в себе усомниться?
– Тогда, пожалуйста, – вот этого Стас не скажет, – помоги мне сделать так, как надо. А мне это надо, понимаешь, надо!
– Опа, – только и вздыхает Алькатрас, – вот мы и приехали!
– Диагноз ясен, – соглашается с ним Спирит, – ну, не зря ехали. Джентльмены, мы присутствуем при историческом событии!
Я смотрю на них, как идиот на идиотов. О чём это они?
– Ты кофе будешь? Вот мы тут тебе в термосе привезли…
О, кофе, дар богов! Как хорошо, а то от сытной еды меня вырубает… Не дойду я до дома…
– Так о чём это вы? – я рассеянно поглядываю на полоску перекачки, где осталось пространства на три зелёных деления и прихлёбываю ароматный напиток. Спирит, радость моя, варил. Как я люблю – с кардамоном, корицей и чуть-чуть «Несквика» (знаю-знаю я всё про свои извращенские вкусы)!
– Макс, раньше посреди ночи звонить всем подряд, включая 911, ты мог только ради одного человека. Ради себя, любимого. А теперь мало того, что меня, Аля, Люка по тревоге поднял, так ещё и сам выбежал в снег и метель, на ночь глядя. И как это называется? – Спирит хитро улыбался, а Алькатрас лыбился во все двадцать своих и десять железных зуба.
– Ты!!! Ты на что это, царская морда, намекаешь?! – я чуть кофе на себя не пролил. – Что, триппер до мозгов дошёл?!
– О, взбесился-то как… Да ладно, Макс, не переживай, это со всеми бывает. Вот и со мной тоже, а ведь был одинокий волк, беспечный ангел…
– Дурак ты, Алькатрас, и шутки у тебя дурацкие! – я залпом допил кофе. Знаю я, о чём он. – А ты, – я обернулся к Спириту, который продолжал ехидно улыбаться да ещё и бровь изогнул, – тоже мне, лорд Честерфилд, – вообще молчи! Да что ты понимаешь!
– Да, действительно, где нам!
– Стас мой друг. Да, он психопат и маньяк, но тем не менее! Я не хочу, чтобы он сел. Мне плевать на справедливость и на всё остальное, но вот, конкретно, чтоб эти хитрые твари – а ты не представляешь, какие они твари, посадили бы его и радовались, когда сами… – я разозлился так, что, кажется, кофе во мне закипел. Да что они несут! Выдумали тоже!
– Ладно-ладно, Стас – твой друг, в конце концов, кто я такой, чтоб не верить в дружбу между мужчиной и мужчиной? О, вот – почти скачалось. Ты не нервничай так, а то припадок случится, а кто тебя тут успокаивать будет? Вот, коньячка глотни…
Коньяк Алькатрас таскал с собой в памятной фляжке. Тоже с надписью «Alcatraz» – у него куча вещей с такими надписями, он туда на экскурсию когда-то ездил, вот и прозвище прилипло.
Хороший коньяк и тепло внутри, так тепло…
– Ты лучше скажи, как ты триппер подцепил?
– Да как-как… Познакомился в Питере…
– С одной милой девушкой, – продолжил я за него и Спирит покаянно кивнул. Теперь уже я ухмылялся.
Если есть боги, покровительствующие геям, то они, явно, не одобряют вылазки Спирита в «стан врага». В свои семнадцать с копейками лет моего дорогого друга дважды едва не женили, один раз пытались привлечь за совращение, один раз просто прибить за это самое и три раза он оплачивал аборт. Вот не везёт человеку на девушек и всё тут. Особенно – на желающих замуж. Спирит и сам по себе кавалер видный – красивый, умный, интересный. Сверстницы пищат от его манер, да и девушки постарше – тоже. Он умеет красиво ухаживать, а его БДСМ-замашки требуют уделять избраннице максимум внимания и заботы, что многие принимают за неземную любовь. Да, и ещё к этому всему прилагаются отдельная двухкомнатная квартира и машина (с тех пор, как старший брат окончательно эмигрировал в Штаты, это всё отошло ему в собственность, разве что машину приходится доставать с боем, ибо прав Спирит за юностью не имеет), а также мощный, разветвленный и очень дружный клан Фрисманов, Градских, Сенкиных и Поляковых – людей, которые десятилетиями врастали в сферы московской и питерской богемы и интеллигенции. И, соответственно, могли поспособствовать продвижению по карьерной лестнице. Ради такого можно потерпеть и плётку, и стояние на коленях, и прочие радости. Да вот загвоздка – Спирит не хотел жениться. Вообще. И его родные поддерживали его в этом. Именно его мать отправляла пришедших шантажировать пузом девиц к доброму доктору Градской со словами: «Внук? От Вас? Я не хочу породу портить!»
А самое весёлое – Спириту за это никогда ничего не было.
– А вот так тебе и надо, – выдал я в ответ на его рассказ о юной, тонко чувствующей, романтичной питерской студентке, которая, мало того, что стоила ему безумных денег со всеми этими суши и кофейнями, так ещё и подарочек преподнесла, – нефиг по бабам шляться! Ну что, всё? А то я курить!
– Бросай курить, а то бегать потом будет тяжело, – одёрнул меня Алькатрас, а я уставился на него, как в первый раз. Чёрт, а я ведь, действительно, раньше так… В клубе где и отцу назло, а вообще, сигареты мог неделями не трогать. А сейчас прямо нехорошо, если не покурю. Отстойно.
– Да ладно, после еды и выпивки… – меня вело. Сказывалось напряжение длинного дня, безумного вечера. Сколько же всего произошло, подумать страшно!
– Всё, скачалось, – Спирит отцепил смарт и вручил его мне. – Значит, он должен позвонить мне и я ему поставлю запись?
– Да. А Люк должен представиться, назвать газету, где он работает, и подтвердить, что знает меня.
– Окей. А вообще, Макс, ты не думаешь?
– Думаю. О чём?
– О том, что этому делу надо дать ход? Всё-таки, это насилие над ребёнком…
Я вспомнил Леночку, его пустые глаза… Жаль его, конечно, но…
– Я тебе что, Зорро? Я это ради Стаса затеял, а не ради всемирной справедливости, – я только рукой махнул, едва не попадая по Спириту. Ой, напилася я пьяна, не дойду до дивана…
– О, вот теперь я узнаю своего дорогого друга, – Спирит погладил меня по щеке и щёлкнул по носу, – эгоизм в стадии нарциссизма, осложнённый инфантильностью. А я уж испугался, что любовь тебя изменит. Ага!
От попытки двинуть его в плечо он легко уклонился, но вот за волосы я его дёрнул, как следует. Да что он, совсем свихнулся?
– Ещё раз такое скажешь – я все твои игрушки на тебе попробую!
– Обещания, всегда одни обещания, – мой друг только глазки состроил и губы облизал, а мне захотелось ещё раз его стукнуть – на этот раз за триппер, за то, что не может мне сейчас сделать минет за ближайшим деревом.
– Да пошёл ты… И я пошёл, мне ещё поспать надо, – я пожал Алькатрасу руку, обнял Спирита и кое-как выполз на свежий воздух. Меня шатало. От еды. От коньяка. От напряжения. Жребий брошен… Или как это там? Перейти Рубикон, разрубить узел… Нет, не из той оперы.
Мысли путались, ноги тоже. Придорожная канава, которую я так легко перескакивал, вдруг раздалась в ширину и я улетел туда – прямо на слой хрустких, покрытых инеем листьев.
– Ой я и чушка, – сказал я неизвестно кому, поднимая лицо к небу.
А с неба летел снег. Мелкие такие ледяные крупинки, не снежинки даже. Первые в этом году. Небо такое тёмное, а снег такой белый… Завтра или уже сегодня я должен буду шантажировать директора. Я. Шантажировать. Взрослого человека. Да и пофигу. Я тоже взрослый. Я офигеть, какой взрослый! Чёрт, дерево, откуда оно тут…
А потом в голове что-то перемкнуло. От усталости. От страха за Стаса. От алкоголя. От всего этого бреда. И я запел. Против своей воли, чессн… Как магнитофон внутри врубил кто-то:
«Тихо вокруг,
Сумрак на землю лёг,
Тонут во мгле Манчжурские сопки,
Тучей закрыт восток.» Блин, я эту песню в седьмом классе учил для какого-то патриотического утренника, а потом ни разу не вспоминал! Откуда?
«Видишь кресты?
Это герои спят.
Песню над ними ветер поёт
И звезды с небес глядят.» Никаких крестов и звёзд, а вот кусты какие-то… Чёрт, куда я иду? Яма!
«И опять кругом так спокойно,
Всё молчит в тишине ночной.» Придумали же эти два дебила! Я! Я влюбился! Да в кого? В Стаса! Ха, да они просто Стаса не знают. В него нельзя влюбиться, он… Пень! Нет, не он пень, это я наткнулся на пень. А он не пень, он такой… Такой, зараза, злой и вредный, и ограниченный и некрасивый, и сильный, как не знаю, кто… А какое у него тело, такое накачанное и горячее, так и хочется потрогать… А что у него в голове творится, это, вообще, тихий ужас! Он же убийца и садист! Вот зачем он тут на днях одному парню в рукава швабру засунул и ноги связал? Тот прыгал, как пугало, крестом, я так смеялся… И сейчас смешно.
«Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена,
Плачут все, как один человек, рок и судьбу кляня.» Опять какие-то кусты и, кажется, те же самые… Да что это я? Вроде, трезвый совсем, а глаза в разные стороны глядят и не петь нет никаких сил… Спирит меня, что ли, проклял, сатанист чёртов?
Придумают тоже! Ну, общаться мне с ним, допустим, нравится. Опасно, но весело. Ну, хочу я его, но это, вообще, нормально. На рожу он не красавец, но разве это важно? Я с ним трахаться хочу, а не на выставке демонстрировать…
Ой, бля, пока вспоминал, какое у Стаса тело, упёрся в какую-то сухую жёлтую траву – с такими метёлками сверху, одного со мной роста. Назад, назад!
«Ночь, тишина,
Лишь гаолян шумит.
Спите, герои, память о вас
Родина-мать хранит!»* – надрывно допел я, пытаясь оглядеться. Ага, мне, кажется, туда.
А снег продолжал идти. Вроде, даже крупнее стал. А я продолжал петь. В голове опять что-то щёлкнуло:
«In the town where I was born
Lived a man who sailed to sea
And he told us of his life
In the land of submarines.» Хорошая песня. Вот под неё идти одно удовольствие – хоть куда. Я её часто в пьяном виде пою, а сейчас прямо заткнуться не могу. И думать не могу перестать, хоть в голове и прояснилось слегка. Они всерьёз решили, что я?..
«We all live in a yellow submarine
Yellow submarine, yellow submarine…» Да вот и нифига! Это всё ерунда! Просто я… Ну, вот так захотел. Захотел и всё.
«We all live in a yellow submarine
Yellow submarine, yellow submarine...» Я – и влюбиться? Смешно! Да я вообще никого не люблю! Нет её, этой любви, нету! Я же тогда думал, что Спирита люблю… Долго думал. А потом прошло. Ерунда это всё, девочкам мозги пудрить да педовкам. Да всякую фигню на день Святого Валентина толкать. Никакой любви нет! Нет!
«Yellow submarine, yellow submarine...»
А вот и забор, наконец-то, заборчик! А вот и шины, сейчас мы их…
«We all live in a yellow submarine
Yellow submarine, yellow submarine...»**
А какие они тяжелые! И как Стас их тогда одну на другую взгромоздил? Да пофиг! Сейчас мы…
И я продолжал петь про жёлтую субмарину, кое-как, лесенкой, ставя шины. Продолжал петь, карабкаясь по ним и упираясь руками в бетонную плиту, и рассекая кожу на ладони. Опрокинул кое-как поставленные шины – я тут корячился, чуть не надорвался, понимаешь, а кто-то полезет!
И только когда спрыгнул на территорию интерната, заткнулся. Выдохся.
Снег становился крупнее, перечёркивал свет фонаря. Вот верёвка, блин, руки дрожат и шатает. Не упасть бы с карниза, вот будет позорище – трейсер грохнулся! Тук-тук!
– А, – Банни откинула занавеску. Похоже, она спала. А хорошо, что не пришлось оставлять окно открытым, вот Антарктида бы была… – Ну, как? Макс, ты чего весь в каких-то листьях?
– Так-то лес… И вылез, – невпопад забормотал я. – Вырубает меня, всё утром, спать осталось четыре часа с копейками… Будильник я поставил, а теперь всё-всё утром, ага?
Я принялся раздеваться, даже не пытаясь повесить куда-то одежду – так полежит на полу, не простынет.
Кровать холодная, одно из одеял взяла Банни, но это наплевать – я бы сейчас и на голом полу уснул. Сейчас, немного согреюсь только.
Я стоял у зеркала, между рядами курток, бесконечных, уходящих в туман, Стас медленно подходил ко мне, неотрывно глядя в глаза. А я стоял и ждал. И внутренне замирал, зная, что сейчас произойдёт… «Макс, – глядя в упор, тихо сказал он, – Мааакс, иди сюда…»
И я подошёл, подаваясь к нему всем телом, чувствуя его горячие сильные руки у себя на талии и его лицо, приблизившееся близко-близко, и губы – горячие и сладкие, и поцелуй, от которого я перестал существовать…

* Маньчжурский Вальс («На сопках Маньчжурии», один из самых распространённых вариантов)
** The Beatles – Yellow Submarine (идеальная песня, чтоб петь в пьяном виде, особенно когда куда-то идёшь, проверено на себе)
И не спрашивайте, почему именно эти песни, никакого скрытого подтекста в этом нет. Ну почти нет.

========== 19. Благородное и древнее искусство шантажа - 3ч. ==========

– Макс, Макс, подъём! – меня бесцеремонно возвращали к реальности, которая была холодной и весьма неуютной.
– Шо такое? Я хррр… спать… хааатю…
– Какое спать! – с меня нагло стащили куртку (о, когда я успел ей накрыться? Вроде, вчера на пол бросил) и одеяло. Холодный утренний воздух неприятно льнул к коже.
– Ррррр! Банни, что творишь, холодно же! – я подорвался и обхватил себя за плечи. Так. Спать я вчера завалился в носках и майке. Всё остальное валялось около кровати. Слегка мутило. Эк меня вчера развезло!
– А Стасу не холодно, думаешь? Давай-давай, директор приедет скоро! Твой мобильный тут целую дискотеку устроил, так ты его вырубил и задрых дальше.
– Не выспался нихрена… – я подцепил джинсы. Однако, где это я их так вчера? А, ну да – канава, яма, кусты, забор…
– В гробу выспишься! – Банни бегала и прыгала по комнате, вот уж точно – заяц. За окном не темно и не светло. Такое особое чувство, когда где-то – за толстыми облаками – светает. И снег. Ночью он покрыл тонким слоем все поверхности и сейчас лежал тоже. Он, как будто, слегка светился. – Давай-давай!
Неудивительно, что они со Стасом дружат, тот тоже с утра бодрый, как сволочь…
Ох, Стас… Я вспомнил свои вчерашние размышления по поводу него и стало стыдно. Неужели эти вчера всерьёз решили? Или прикалывались? Да прикалывались, а я разволновался, устроил шоу. Спирит мне это будет до самой смерти вспоминать.
Брюки я надел форменные, а вот рубашку – тёмно-зелёную, на молнии, с изображением ящерицы на спине.
– Каникулы закончились ведь, – Банни рассматривала рубашку с любопытством, – отправят переодеваться.
– Ничего, нахрен пошлю! – у меня руки дрожали и я никак не мог застегнуть молнию. – Понимаешь, я иду к директору диктовать свои условия, он должен видеть, что я по его правилам не играю…
Это мне отец объяснял, когда читал очередную нотацию о том, как я должен поддерживать семейный бизнес.
– В синей рубашке – я один из его учеников. А в такой – я сам по себе, – я, наконец-то, застегнул её. – Пойдём умоемся, а то у меня глаза не открываются.
Впрочем, в умывалку я пошёл не сразу. Даже спросонья я не дурак. Сначала Банни нашла Вовчика и мы пошли умываться вместе с ним.
Я плескал на лицо холодную, пахнущую хлоркой воду, и просыпался. И мандражировал. Шантаж, чёрт! Сказать проще, чем сделать. Это ведь не игра. Это серьёзно. А если директор пошлёт меня подальше? Посмеётся? Тогда придётся выполнять угрозу. Я чистил зубы раза в три дольше обычного, Вовчик хмуро поглядывал на меня, кто-то отпускал очередные несмешные шуточки насчёт моей половой жизни. Других тем у них нет? Мелькало имя Стаса. «И чо, его теперь посадят?» – «Ага, слыш, он вчера Азаева порезал ваще!» – «Нихуя се, он теперь сядет, что ли?» – «А чо, он давно уже нарывается!» – «Ну, хоть бы до конца года не выпустили, а то ж всем ****ец!» Стас… Я ещё раз – кажется, в тридцатый – умылся, тщательно-тщательно вытерся и посмотрел на себя. Чёрные круги под глазами. Лицо в тон рубашке. И зубы стучат не от холодной воды.
Соберись, Макс.
– Ну, что ты там вчера придумал? – поинтересовался Вовчик, пока я закидывал свои умывальные принадлежности в комнату, ровненько выкладывая пасту со щёткой и аккуратно развешивая полотенчико, расправляя складки. Я не боюсь. Не боюсь. Просто меня, вдруг, пробило на педантизм. Может быть такое?
– Да уж придумал! Директор подъехал? – я мысленно скрестил пальцы, надеясь на «нет». Я не боюсь! Просто… Просто мне нужно время морально подготовится, вот и всё. И всё.
– Да, вроде, – что я собираюсь делать, Вовчик не спрашивал. Нелюбопытный он тип. А я бы рассказал ему – ну, чтоб, так сказать, отрепетировать ситуацию. Нет, никаких вопросов. Видимо, общение со Стасом наложило отпечаток, а может, он сам по себе такой…
Соберись, Макс, соберись.
– Тогда, – сглотнул и глубоко вздохнул – ну, Макс, раньше сядешь – раньше выйдешь, – нам к нему. Вернее, мне к нему.
– А я?
– А ты мне чего-нибудь съедобного с завтрака прихвати…
У кабинета директора я постоял, мучительно выискивая скрытый смысл в царапинах на двери и косяке, но ничего, сакральнее «лох» и «***», не вычитал. Ещё раз глубоко вздохнул и постучал. Чётко, уверенно, размеренно. Три раза.
Тук. Тук. Тук.
– Да-да, не заперто!
Давай, Макс. Это как преодоление препятствия. Вдох-выдох. Как там у нас записано? «Преодолевший себя преодолеет всё остальное.»
– Доброе утро, Геннадий Валерьевич, – твёрдо, чтоб не стучали зубы, поздоровался я, прикрывая дверь, – мне надо с Вами поговорить.
Кабинет у директора был неплох. Очень неплох, прямо скажем. Новенькие обои под покраску. Компьютер не самый старый. Стол выпущен явно не в стране Советов, стул с мягкой спинкой. Такая же малахитовая дрянь, как у отца, только, вряд ли, металл – золото (и есть же любители этого убожества!). А окна – пластиковые. Никакой заклейки намыленными тряпками.
– Веригин? Вот уж не ждал. Что случилось? – лицо у директора было ещё более опухшим и обвислым, чем обычно. «Ему кожу подтянуть на макушку и булавкой подколоть», – мелькнула в голове идиотская и неуместная мысль. Со мной такое часто бывает – надо быть серьёзным, а в голову всякая чушь лезет и смешно.
– Мне надо позвонить, – я шагнул в сторону стола, чтоб у него и мысли не возникло, что можно мне отказать, – я воспользуюсь Вашим телефоном.
Никаких вопросов, только утвердительный тон. Верь в то, что тебе можно, и тебе будет можно – такую установку я себе даю всегда. А как иначе пройти в клуб или купить выпить и чтоб никто не спросил паспорт? Только так.
– А… Конечно, – кивнул директор, когда я уже держал трубку в руке.
Знакомый номер. Гудки.
– Алло, – раздался хрипловатый со сна голос Спирита в трубке, – вы дозвонились до администрации Ваганьковского кладбища…
– Спирит, это я!
– О, уже! Рань ведь нечеловеческая-а-а-а, – в трубке послышался зевок и я отчётливо представил, как он лежит там у себя на чёрных или красных простынях с закрытыми глазами, трубка лежит рядом, вьющиеся волосы рассыпаны по подушке.
– Вообще-то, все давно уже проснулись и на работе, так что вытаскивай свою за… – я покосился на директора, – то есть, вставай и делай, что надо!
– Ну, сейчас-сейчас, не нервничай, Макс, – звуки в трубке говорили о том, что Спирит соскользнул с постели и включил компьютер. – Я всю ночь сидел, обрабатывал, между прочим!
– Ну, не ной! – Спирита с утра будить ещё хуже, чем меня. Мне достаточно пинка, а ему требуется некромант. Но сейчас время поджимало. Стас не будет ждать, пока его готическое высочество выспится и позавтракает. Он там сидит в бетонной коробке и мысленно всех убивает, ещё не зная, что скоро… Если я не облажаюсь, конечно, а я не облажаюсь!
Аппарат тут тоже неплохой. А вот и кнопка громкой связи. Ну, помогай нам Люцифер, как Спирит любит говорить.
– …Вот отличный момент, – томный хрипловатый голос зазвучал прямо здесь. Дико-то как, кто бы знал.
– Веригин, что за шуточки?
Голос Лёни-Леночки, несмотря на двойное искажение, был вполне узнаваем.
– …сам слышал, директор дяде говорил, чтоб я отлежался и больше так не делал, потому что ему совсем не нужно потом в больнице объяснять, откуда у меня столько синяков и задница порванная…
– Веригин, ты что творишь?!
– О, чей это такой противный голос на заднем фоне? – запись встала на паузу. – Директор, никак? А мы тут по Вашу душу! – Спирит попытался изобразить голос президента, но со сна получилось плохо. – Вот тоже хороший момент:
–…так-то ****ься мало кто, деньги не у всех есть, а если кто так лезет, дядя и от****ить может…
– …я за собой посуду сам часто мою, на кухне не хотят…
– …один трахает, остальные смотрят и спускают…
– …сказали, если какие там приезжают комиссии, чтоб я у дяди сидел, не светился…
– …она говорит, я сам виноват…
–…мне четырнадцать недавно исполнилось…
– Вот такие пироги с гвоздями, – Спириту явно нравилось происходящее. Ну, ещё бы! Он там, а я здесь! Для него это развлечение. А для меня – реальность, реальный человек, реальная судьба. – И тут таких откровений на целый час. Если хотите, я музыку наложу или видеоряд. Я умею.
– Захлопнись, а? – я нервничал всё сильнее, а у Таракана, отчего-то, красные пятна проступили на лице и шее.
– Всем спасибо, с вами в студии был Роман Спирит и его передача «Загробный глас». Оставайтесь на нашем канале…
Я с раздражением ткнул пальцем в отбой. Мне сейчас только Спирита и его утреннего чувства юмора не хватает!
– Ну? Ну и что это был за бред? – Таракан, наконец-то, обрёл голос. – К чему ты тут это устроил?
– Хорошее интервью? – я попытался придать себе максимально развязный тон и даже прикинул, не сесть ли мне на стол – в целях давления на психику. Не стоит, пожалуй. – Как порадуются наши газеты! Какие будут заголовки!
– Это враньё от первого до последнего слова!
– Да ладно? – я не выдержал и всё-таки вскарабкался на стол. Низковато и шатает, у отца в кабинете стол лучше. А ещё говорят, что он на этом столе психологшу трахает, сомневаюсь, что-то. – Совсем-совсем враньё?
– Этот Озеров – слабоумный. У него ЗПР и сексуальная расторможенность. Я его тут держу только по просьбе дяди.
Снова вспомнился мулатик и его совершенно пустой взгляд. ЗПР?
– ЗПР там или не ЗПР – а это, всё-таки, подсудное дело. Конечно, можно, – я говорил медленно, выстраивая в голове самые убедительные фразы так, чтоб директор меня сразу понял, – много говорить о ЗПР, можно кое-кому совать взятки, подчищать краешки… Только если кто-то начнёт разбираться – такая вонь пойдёт! Это же самая гнилая тема. А там и до всего остального докопаются – присвоение выделенных средств, поборы с родителей и прочее. Оно Вам надо?
Директор смотрел на меня. Я – на него. Гляделки. Только, что мне его водянистые глазки с сеточкой капилляров? Видел я тут взгляд и пострашнее.
– Глупости, – наконец, выдал директор, – абсолютная ложь, и никто тебе не поверит… Только зря всем нервы потреплют, отвлекут меня и учителей от работы… Ты-то что с этого получишь?
Ага! Ну да, тактическое отступление – не бегство.
– Стас Комнин не сядет. Я не знаю, что Вы сделаете. У Вас куча знакомых, убеждать Вы умеете. Договоритесь там, подмажьте кого. Вам не в первый раз, я знаю. Замните это дело с ножиком!
– Так-так, – директор медленно обошёл меня и сел в кресло, – со стола слезь, пожалуйста.
Помедлив, я соскочил, стараясь, чтобы он не видел, как у меня пальцы дрожат. Я выдвигаю требования. Как боевик Аль-Каиды! Как тот Усама бен Ладен!* Какое безумное чувство! Это – по-настоящему. Это не игра. Если не получится, нельзя будет сказать – «давай заново». Должно получиться с первого раза. Я прикусил губу и вдохнул поглубже.
– Максим, давай поговорим, как взрослые люди…
Ага, а до этого мы, типа, как дошкольники говорили?!
– Эти обвинения, которые ты записал… Наша жизнь сложнее, чем ты думаешь, и отношения между учениками… Немного не такие, к каким ты привык. Я понимаю, что тебя это расстраивает, но не надо в это лезть. Серьёзно. Ты тут недавно и многого не знаешь.
– Вы подставили Стаса, – выплюнул я, сдерживаясь с трудом, – Вы подставили его!
– Ааа, – протянул директор, – а ты решил за него заступиться? За Комнина? Максим, поверь, не стоит. Комнин – конченый тип, чем скорее общество избавится от него, тем лучше.
Я не ответил, упёршись взглядом в малахитовую подставку под ручку.
– Сядь, Веригин, послушай меня. Ты умный, культурный парень…Вон, какая рубашка красивая! Из приличной семьи, хоть и корчишь из себя непонятно, что. И друзья у тебя, наверняка, такие же – это ведь твой друг со мной разговаривал? Так вот, послушай меня, взрослого умного человека – не дружи с Комнином. Это – плохая компания. По-настоящему плохая. Я не знаю, чего он там успел тебе на уши навешать, но он тебе не друг и никогда им не будет. Он никому не друг. Посмотри, кто с ним рядом крутится?
– Нормальные парни…
– Ну, да, – директор ухмыльнулся, – Владимир Долгин – спортсмен, комсомолец и просто красавец, своего мнения отродясь не имел. Машина для выбивания мозгов. Рейкин, та же история, ко всему ещё и тормоз абсолютный. Игорь Менштейн… Ты знаешь, кто его родители?
– Ну, знаю и что?
– Я общался с его дядей… Во время расследования большую сумму так и не нашли, а было немало. Через пару лет Игорь будет далеко не бедным мальчиком. И, конечно, всегда сделанное домашние задание – Комнин может себя не утруждать. Но, вообще-то, Стас у нас не любит детей из обеспеченных семей, – директор взял ручку и задумчиво принялся её вертеть, поглядывая на меня, – очень не любит. Да вот только он не дурак. У него никого нет и он нафиг никому не нужен. Вот он и ищет себе знакомых поприличней, кого-то, кто как-то поможет в жизни пробиться. И ты, Максим, в этом смысле далеко не исключение. Или ты, правда, думаешь, что он хоть какие-то добрые чувства к тебе питает? Ты в его глазах – мажор и умник. Да ещё и… Педик.
– Стас не называет меня педиком, – тихо ответил я, уставившись директору повыше левого уха, – даже когда мы с ним поругались. Всё равно – не называл.
– Ой, Максим, какой же ты смешной… Прав был твой отец, не знаешь ты жизни, не разбираешься в людях. Ты что думаешь – Стас у нас крутой парень, такой себе Саша Белый…
– Кто?
– Плохо знаешь ты культуру своей родины! Ну, Робин Гуд. Так вот, это всё фигня – для малолеток, которые за ним бегают, ему в рот заглядывают. Или доверчивых дурачков, типа Долгина. Комнин – хитрая, жестокая и крайне расчётливая сволочь. Он изображает из себя твоего друга, а на самом деле – придушил бы тебя с радостью. Просто с тебя живого можно больше получить. Неужели ты не понимаешь? Вот и сейчас, пришёл такой его защищать… Диктофонную запись сделал, друга своего напряг, сам тут сидишь и трясёшься…
Вот чёрт, неужели так видно?!
– …И ради кого? Ради морального урода, который даже своей матери не нужен? Или… – директор вдруг заулыбался как-то совсем мерзко и я понял, что он скажет, – Максим! Ай, стыдоба-то какая! Ну, ладно, Зайцева, у неё с головой не всё в порядке. Ну, ладно, Долгин, у него всё в мускулы ушло, он и в других только это и ценит. Но ты-то куда, а?
Я молчал, мне было тошно, но взгляд не опускал.
– Оставь ты эти глупости, тоже мне придумал! Ну, замну я сейчас это дело, ну, кому от этого будет лучше? Кроме Комнина? Так он всё равно попадётся, рано или поздно. Или что ты там себе придумал, а? Думаешь, он тебе будет… благодарен?
Да чтоб ты сдох, директор, сука, грёбаный урод, чтоб тебя паралич разбил, чтоб ты лихорадку Эбола подцепил и шейку бедра сломал – одновременно!!! Моя фантазия о том, как Стас целует меня в благодарность, мелькнула перед глазами ярким всполохом и пропала. Не этому уроду говорить о таком, не ему лезть в мои мысли, которых даже я сам стесняюсь!
– Если я до двенадцати часов не дам знать Спириту… То есть, Роману Сенкину, о ходе переговоров, – медленно начал я и теперь голос у меня дрожал уже от злости, я искал наиболее крутые, солидные выражения, хотя тянуло материться и угрожать, – он отправит эту запись Андрею Одинцеву, внештатному корреспонденту многих изданий. В том числе, «Комсомольской правды», где любят жареные факты. И пары других газет, таких, где правдивость любой новости нужно делить на пять. Вы будете торговцем детьми и содержателем борделя. Мне позвонить Андрею?
– Не надо, – директор поморщился, – вижу, ты, действительно, серьёзно настроился испортить мне жизнь во имя своей безответной любви.
Я прикусил губу и дёрнул плечом. Ещё один! Ещё один тут о любви заговорил! Они сговорились, что ли?
– Причём тут любовь? Вы что, один из тех, кто не верит в дружбу между мужчинами? – вспомнил я слова Спирита, чувствуя, как предательски переплетаются пальцы. Хороша у нас со Стасом дружба, нечего сказать…
– Угу-угу. А сам-то Стас знает, что у него такой «друг» хороший? Узнает – ты разбитой рожей не отделаешься. Хотя, кто вас, таких, знает. Может, вам именно это и нужно.
Я молчал. Что бы я ни сказал сейчас, это будет звучать, как признание. Ничего я этому уроду не скажу. «Такие...» Да чтоб он понимал, мразь эдакая! Как будто то, что он с бабами трахается, а не с мужиками, его автоматически делает лучше меня. Старая вороватая мразь с обвисшей рожей! И почему толпы уродов всегда считаются лучше геев – только из-за своей гетеросексуальности? «Такие, как я!»
Даже мой собственный отец! Он прощает мне денежные траты. И хулиганство. И даже пьянки-гулянки. Но не то, что я «такой». А всего-то и разницы между мной и большинством моих сверстников – я хочу видеть в постели рядом с собой другого парня. Не ребёнка. Не старушку. Не неведому зверушку. Вот всего-то!
– Говорите, что хотите. Я уже всё сказал.
– Хорошо… А я тебе верить могу? Кто тебя знает, вдруг ты захочешь скандал устроить?
– А зачем мне это? – удивился я. – Мне что, заняться нечем?
– Хмм, – директор положил ручку на стол, – а ты тот ещё эгоист, Максим. Зря ты в это ввязался. Отец твой так о тебе заботится, а ты со всякой швалью… С опасной швалью. Нашёл бы себе девушку красивую, так ведь нет! Ладно бы там Озеров, его от девочки и не отличишь, а то Комнин! Пожалеешь ещё. Ну, ладно, звони своему другу…
Дрожащими пальцами, промахиваясь мимо клавиш, я вновь набрал номер Спирита.
– Да? – голос друга был уже вполне проснувшийся и злой.
– Спирит, отбой. Я договорился. Но ты запись никуда не девай…
– Понимаю, не дурак…
– А вы, молодые люди, запомните – шантаж до добра не доводит, – вклинился Таракан, – уж я по доброте своей…
– Это кто там, опять директор? Да пошёл он в жопу, директор, не до него сейчас!** У меня кофе убегает! – и Спирит бросил трубку.
– Можешь быть свободен, Веригин. Жаль мне тебя, – директор встал с кресла, подошёл к окну, открывая его на проветривание. В кабинете запахло снегом. – Столько всего… и дураку досталось.
«А мне тебя не жаль, – мстительно подумал я, – вот упади ты сейчас и сдохни – ни капельки не жаль. Чтоб тебе свои дни на пасеке закончить!»
Выйдя из кабинета, я облегчённо прислонился к косяку. Ноги дрожали, зубы стучали – от облегчения. Получилось! Получилось!!! Я надавил на этого мудака и он спасовал! Я, конечно, круче себе это представлял. Думал, он будет меня умолять. Деньги предлагать и всё такое. А эта мразь даже и не моргнула! И смотрел на меня так… Но всё равно! Получилось! Я по-настоящему наехал на взрослого человека! Сам, без отца, без начальника безопасности, без кого-либо ещё. Сам это сделал. Это я. Я!
– Получилось? – обеспокоенно спросил Вовчик, поджидавший меня у кабинета.
– Получилось, – с облегчением выдохнул я, прикрывая глаза, – за это Стасу ничего не будет.
– Ну, круто! Нашего директора прижать – это же… Тут даже родаки некоторых этого не могут, а ты… Знаешь, Макс, – Вовчик подошёл поближе и заглянул мне в лицо. Глаза у него голубые, светло-голубые, с какой-то желтизной, – всё-таки, ты правильный пацан, Стас уж в этом сечёт!
– Ага, – я отлепился от стены. Всё-таки разговор с директором душевного равновесия мне не добавил. Все эти его намёки… А слова о том, что Стас выбирает, с кем дружить, из корыстных побуждений? Нет, бред! Помню, как он злился, когда я сказал ему, что даю ему деньги и хватит с него. Нет, мудак директор! – Нормальный я. Ну, кроме того, что я «такой», как мило выразился директор. Педик, то есть.
– Я тебе с завтрака запеканку творожную взял и Стасову порцию тоже… А нахуя ты всем сказал?
– Про что?
– Ну, про это, – Вовчик сделал рукой неопределённый жест, – про себя.
– В смысле? А как скроешь? И зачем?
– А кому какое дело? Я, вот, даже друзьям не говорю, – Вовчик отвёл взгляд,– как и с кем трахаюсь. Если им не нравится.
– А тебе-то чего скрывать… – я задумчиво уставился на Вовчика. Как-то, некстати, вдруг вспомнилось, что он из всей Стасовой компании единственный, кто пробовал с Леночкой. И вообще. Массаж. И они со Стасом всегда тренируются вместе. Да не, фигня, он же с девушками, я сам видел…
– А это, чисто, моё дело! Чё, пошли, я запеканку к себе отнёс. Двойная порция, между прочим, Стас есть, скорей всего, не будет – сладкая слишком.
– Ты знаешь, я, наверное, к карцеру пойду, Стаса подожду. Но запеканку ты не трогай!
– Да чё я, падла, что ли?
Я задумчиво проводил его взглядом. Да нет, бред, Вовчик – точно нет. Он что-то другое имел в виду. Да и знали бы все, он, всё-таки, после Стаса крутой самый, точно бы трепались про это. Если только не… Кто-то, кто по жизни не слишком разговорчивый. Кто-то, с кем Вовчик легко может находиться в закрытом пространстве сколько угодно. Нет, ерунда, ерунда, конечно!
…Я стоял около карцера. Стоял и ждал, колупая краску на стене. Сейчас Стас выйдет, спросит меня, как обычно – «Ну чё, как?», получит в ответ – «Ничё, всё отлично, я всё уладил!» и улыбнётся мне. Своей этой странной улыбкой. Но я буду знать, что она радостная. Техничка в синем халате долго перебирала ключи, подслеповато щурясь, и мне хотелось выхватить у неё связку. Ну, скорей бы! Но, наконец, дверь открылась.
Карцер, и вправду, был маленьким, мне пришло в голову, что Стас, даже по диагонали, там нормально улечься не мог. Пахнуло оттуда ужасно – сыростью, немытым сортиром, хлоркой. И там было темно. Совсем темно – окно заложено кирпичами.
Стас стоял на пороге. Полуголый. Свою рубашку он держал в руках, судя по всему, он пытался остановить ею кровь. Его ведь этот мудак тоже зацепил, а ведь у него кровь так просто не останавливается, и прижечь было нечем. Тонкая бурая линия шла, чуть наискось, по рёбрам, и мне, вдруг, дико захотелось провести по ней языком – не ради вкуса крови, а ради дезинфекции… Ладно, и ради вкуса – тоже, у Стаса она, наверняка, не такая, как у всех людей. Наверное, едкая на вкус. Или пряная. Чёрт, я хуже Спирита!
– Ты как? – тихо спросил я, не отрывая взгляда от царапины. В лицо ему было смотреть вообще невозможно. Вот не мог я и всё! Я могу незнакомому парню в туалете штаны спустить и минет сделать. А взглянуть Стасу в лицо – никак.
– Нормально так, – Стас перекинул рубашку через плечо, – жрать хочу, как скотина, и помыться.
– Ааа… – я никак не мог поднять взгляд – а я, короче… Короче, я поговорил с директором, на тебя не будут заявлять. Круто, да?
– Круто. Макс! – он резко остановился. Мы стояли недалеко от карцера в небольшом коридорчике, куда выходила пара-тройка кладовок. Вместо окошка была узкая щель, в три ряда щербатых стеклоблоков. Мягкий снежный свет сливался с тусклым жёлтым от маленькой лампочки. И тихо.
– А?
– Как ты с ним договорился?
– Да вот так…
– На меня посмотри!
Я, наконец-то, поднял глаза. Какое странное чувство! Словно слишком много кислорода и задыхаешься – одновременно. Взгляд у Стаса был хуже, чем всегда, губы слегка разомкнулись так, что видно неровную полоску стиснутых зубов – дурной признак. Он что, не рад?
– Как-как, очень просто. Есть такое красивое французское слово – шантаж. Знаешь, что оно значит?
– Да вот, представь, знаю, – Стас стоял совсем рядом, на расстоянии полушага. И я снова чувствовал его запах, и жар его тела, и даже, кажется, слышал, как у него сердце бьётся – сильно и часто. А моё колотилось не в такт и металось – то подкатывало к горлу, то опускалось куда-то подложечку.
– Я шантажировал его! Представляешь! Пришёл к нему и наехал на него! – с пятого на десятое я принялся пересказывать историю с Леночкой, чувствуя, что не могу сдержать идиотскую самодовольную улыбку, – он, конечно, делал вид, что ему плевать, но деться ему было некуда! И он пообещал, что ничего тебе не будет! Стас, это же круто! Из тебя не сделают преступника! И никуда не закроют! Круто, да?
– Блин, Макс, это… Спасибо тебе, это же…
Полшага – это совсем чуть-чуть, и я понять не успел, когда они исчезли. Стас обнял меня, резко и сильно, прижав к себе. Просто обнял. По-дружески. По-дружески…
А потом я почувствовал его дыхание у себя на шее – быстрое, горячее и прикосновение жёсткой щеки – к своей. Одна рука соскользнула вниз, на талию, другая медленно, неуверенно коснулась затылка, и я сам, ничего не соображая, обнял его в ответ, чувствуя под пальцами гладкую горячую кожу и перекатывающиеся мускулы. И коснулся губами его плеча.
– Ты… Ты что творишь? – раздался хриплый шепот и я, выйдя из транса, посмотрел Стасу в лицо.
У Стаса глаза действительно белые. Рисунок радужки – всех оттенков белого, какие только бывают. Туман. Сырая штукатурка. Яичная скорлупа. А края – серые. Пасмурное небо. Грифельная штриховка. Пыль на стекле. Это красиво. Правда, это красиво.
– Я? – я не разжимал рук и он – тоже. – А ты?
– А я, – у Стаса был такой вид, словно он не понимал, где он и что делает. – А я… Я… Бля, – он резко отстранился, – у меня это… Голова кружится, я это…
И, бросив на меня последний безумный взгляд, он рванул из коридорчика. Я опёрся о стенку, пытаясь отдышаться. В голове не было ни одной связной мысли. Кажется, я тоже не соображал, кто я и где.
– Эй, – раздался неприятный голос, вырвавший меня из моей коматозной нирваны, – чего тут тряпьё разбрасываете?
Некоторое время я, непонимающе, смотрел себе под ноги. Потом нагнулся и поднял брошенную Стасом рубашку – ту самую, чёрную, от D&G. Она была ещё слегка тёплая, и я с трудом подавил желание прижать её к лицу – только присутствие тётки в синем халате меня остановило. На чёрной матовой ткани пятна крови были отчётливо видны. Разрез там, где Азаев зацепил его ножом, – не будь Стас таким сильным и быстрым, удар пришёлся бы в печень. Это была рубашка Стаса, выигранная Стасом в карты, с пятнами его крови, с его запахом, источающая его тепло. Аккуратно свернув её и засунув туда руки, как в муфту, я, в полуоглушенном состоянии, побрёл к себе.


* На момент происходящего Усама-бен-Ладен был ещё жив
** Почти дословная цитата из "Масяни"

========== 20. Такое странное чувство ==========

ахтунг: с этого места начнётся романтик

Я начал разговаривать в четыре года. Не знаю, почему. Я всё прекрасно слышал и понимал. Просто… не говорил. Впрочем, с миром я контачил: кивок головы – «да», фак – «нет», прицельно брошенная вещь – «эй, ты, иди сюда», пинок ногой – «отвали». Из-за немоты меня определили в группу ко всяким болезненным и слабоумным. А я не был ни тем, ни другим. Ни дауном, ни аутом, ни диабетиком. Я, в свои четыре года, был сильным, подвижным и с удовольствием дрался с нормальными мальчиками. Они тоже спокойно общались со мной. А что такого? Я был самым обычным, довольно высоким, тощим, белобрысым, весь в синяках и царапинах – как и все детдомовцы. Только не говорил.
А потом... Этот момент я помню хорошо. Это было летом, в самом начале – летел тополиный пух. Мы раздобыли спички и поджигали его. Мне жутко нравилось смотреть, как роняешь спичку в белое пушистое облако, огонь расползается лужицей и остаются пятна гари с белыми семенами. Нас застукали за этим делом – одна из воспитательниц. Спички были у меня и она стала их отбирать. Я не отдавал и она залепила мне пощёчину. «Ах ты, сука ****ая!» – заорал я на неё. И мы остановились оба – она таращилась на меня, я – на неё. Мне и раньше прилетало – как и многим, кто не жаловался, так что я прифигел не от пощёчины. Я заговорил! В голове как щелкнуло, и я понял, как это делается. Просто понял и всё. Пока я осознавал этот факт, у меня отобрали спички. Помню, потом я зашёл в раздевалку, где у нас были шкафчики с одеждой, и пнул один – с божьей коровкой на покосившейся дверце. Дверца отвалилась. «Ну, ёб твою мать!» – выдал я, радуясь не только выбитой двери, но и тому, что могу озвучить своё достижение.
Потом были врачи. Выяснилось, что я говорю нормально, совершенно чётко, без запинок и заиканий, как будто давно умею. Хотя логопидор со мной ни дня не занимался. Словарный запас для четырёхлетнего ребёнка у меня был неплохой, но больше матерный. А я… Я долго пытался это осознать – я говорю. Я могу вслух назвать любою вешь, попросить, что надо, послать нахуй могу. Странное чувство. Словно мне дали большую коробку – а там и спички, и отвёртки, и гвозди, и проволока – делай, что хочешь! Очень было странное чувство.
Но сейчас ещё страннее. Гораздо страннее. Как будто снова что-то включилось внутри меня, только непонятно, что. Что с этим делать, как этим пользоваться?
Зато знаю, кто включил. Макс.
Я смелый человек, потому что знаю, как оно, когда по-настоящему страшно. Мне было двенадцать, я ещё жил дома. Это была осень – конец сентября, наверное. День был такой, как я люблю – холодный, солнечный, пахло гарью и бензином, потому что мы бегали по крышам гаражей. Гаражи, какие-то недостроенные помещения. Я бежал самый первый и спрыгнул самый первый на какую-то фанерку или картонку. И она провалилась. Там был колодец-не колодец, труба-не труба – узкое пространство, руки развести – локтями упрёшься. Наполненное ледяной водой.
Я нырнул с головой. Потом-то я понял, хорошо, что там была вода, она смягчила падение. А тогда… Тогда это был страх. «Ледяной ужас.» Не помню, где я потом прочитал это или услышал, но очень хорошо знаю, что это. Это стылая, пахнущая бензином вода, сомкнувшаяся над тобой.
Плавать я не умел. Но на дне были какие-то железки, и, барахтаясь и извиваясь, я вскарабкался на них. Под водой стоял на цыпочках, как ****ская балерина, но морду высунул. К воздуху, к солнцу. Мои приятели стояли вокруг и что-то кричали. А у меня в ушах вода и колотит всего. Там, надо мной, где-то метра полтора было этого колодца. И небо. Я стоял, упирался руками в стены, под ногами шаталась какая-то хрень, ледяная вода пропитала одежду, голова кружилась и я нихрена не соображал. Просто страх, что вот сейчас эта фигня у меня под ногами рухнет, и я окончательно уйду под воду. И привет, Стас, закопают и забудут. Пацаны кого-то пытались позвать, протягивали мне руки… Но никого не было, а они не дотягивались. Я замерзал. Стоял там, в ледяной воде, возле моего лица плавали листья, какие-то бумажки, одуряюще пахло бензином. А я не хотел подыхать. Очень не хотел.
А потом я упирался руками и ногами в цементные стенки, сдирая кожу и уделывая в хлам одежду, напрягаясь так, как не напрягался никогда, и залез повыше, в меня вцепились и вытащили, наконец. Я валялся на земле, выплёвывал горькую грязную воду, с меня текло ручьями, но я улыбался – я остался жив. Потом мы пошли домой к одному однокласснику, пили горячий чай, пытались высушить мои шмотки – утюгом, феном его матери, над плитой держали. Нихрена не вышло, дома мне за мой внешний вид ****юлей вломили знатно.
Потом я часто возвращался к этому колодцу, заглядывал туда и вспоминал, как это страшно. Когда, как ни вертись, ничего не сделаешь. Вообще.
Упади в ту яму кто другой в тот день – он бы точно помер. Из всей нашей компании я был самым сильным и высоким. И самым закалённым – даже не чихнул после этого.
А яму потом замуровали. Какой-то алкаш умудрился туда навернуться по темноте – и ****ец. Выбраться сил не хватило и замёрз он там тихонечко.
Но сейчас мне страшнее. Я не знаю, что делать. Я, ****ь, я – не знаю что делать. Не понимаю, что происходит.
Я, несколько часов назад, уже мысленно отправился в колонию. Я отлично о планах директора на мой счёт знаю. Что если он меня хотя бы на том, что я кого-то вилкой ткну, поймает, мне уже напишут, что я тут резню бензопилой устроил. А колония – это ****ец. Потому что ничего нормального после неё уже не будет. Для меня. Это у Танкиста в голове вся эта блатная романтика, а мне это ни в ****у не сдалось.
Я уже прикинул, как выйду и, нахер, живым в асфальт закатаю директора, Азаева и прочих – за компанию. Выслежу, выловлю – не сейчас, так потом. Я же мстительный. Мне кто дорогу перешёл, тот жить не будет. Я это четко для себя решил и пофигу, как дальше пойдёт. Если эти мудаки решили, что они меня поймали, то флаг им в жопу и барабан на шею. Я знаю – не сразу всё получается, не сразу, как надо. Значит – подождёшь, отдышишься и снова пробуешь. И снова делаешь. Пока не будет, как мне хочется. Так я лежал там в темноте на слежавшемся вонючем матрасе и думал.
А потом двери открыли. А там Макс, улыбка до ушей, очередная «посмотрите-какой-я-гламурный» рубашка и заява: «Тебе ничего не будет!»
Сказать, что я охуел, – это слабо сказать, я с большой буквы, да все большие буквы, вот так – ОХУЕЛ. Он с директором договорился? Как? С нашим директором дела иметь – это кем надо быть! Наш Таракан тот ещё тип, он не только сам без мыла куда хочешь залезет, так ещё за собой мешок протащит. А то, как у нас такая фигня творится, а он и его друзья-родные – при бабках? И никто ничего ему не сделал? Все эти проверки, которые ни черта в упор не видят, гранты, которые растворяются в воздухе, все эти «на ремонт», которые вносят все более состоятельные ученики (я-то малоимущий, мне похуй, моя мать для меня зимой снега пожалеет) и ремонт, который заключается, в основном, в закрашивании грязных пятен на стенах. А Макс с ним договорился.
А от следующей мысли мне плохо стало. Прямо затошнило, хуже, чем от водки в первый раз. Только мелькнуло, КАК он мог договорится… И я понял, что точно директора, в таком случае, убью. И не потом, не втихаря, а прямо сейчас пойду и придушу, как гниду, и похуй, что будет дальше. А потом и Макса, за то, что посмел так договариваться. Дурная была мысль, не знаю, откуда она взялась, но когда Макс объяснил, как на самом деле всё было, у меня внутри отпустило что-то – «от сердца отлегло». Потому что бред, не стал бы Макс так, он не такой… И радость – и от того, что ничего не будет, что всё нормально, и что я дебил, если про Макса такое подумал – ударила в башку хуже шампуня с водкой. И я его обнял. Ну, просто обнял, от радости, как сто раз обнимал и Игоря, и Вовчика, а потом…
…А потом стало жарко, невыносимо, кровь закипела внутри и всё исчезло, все мысли, нормальные, ненормальные, осталось только одно – желание, понимание, что Макс, Макс – тут, со мной, захотелось стиснуть его так, чтоб вдавить в себя, сквозь кожу, чтоб каждая клеточка разошлась и приняла его, перемешаться с ним… Хотелось почувствовать его всего, на вкус, на запах, на ощупь, как только можно, чтоб он понял меня, понял без слов, слова тупые, чтоб он мои мысли понял. И он, как будто, понял, потому что обнял меня в ответ, и я долгую секунду чувствовал его руки на своей спине и его дыхание на своём лице, как застёжка рубахи нагревается об меня – молния, так легко раздёрнуть... – его губы на моём плече, и всё так правильно, и дальше…
А потом до меня дошло. Кто я. Где я. С кем я.
Это всё Макс. Только с ним всё так. А какой у него был взгляд! Я поплыл, я тонул, я захлёбывался в нём или вместе с ним…
Я вынырнул, выплыл. Я что-то сказал. Я сбежал. И теперь мне страшно. А самое поганое, что я не знаю, чего боюсь.
Покрутил кран. Вода-водичка, прохладненькая, вкусно пахнущая хлоркой. Вот ведь фигня – запах мыла я не люблю, а вот запах хлорки – очень даже. Этот проклятый карцер… Вечно там, как в сортире, воняет и плесень из щелей лезет – гааадость, бррр…
Не самого же Макса я боюсь. Ну, чего его боятся, ну? Я, вообще, людей не сильно так боюсь. Ослепнуть – это понятно. Помельче был – побаивался, что на органы продадут. Тогда во дворе об этом много ****ели. Если честно, то я жутко боюсь, что у меня однажды кровь не остановится и вытечет вся. Или что её так мало останется, что я встать не смогу.
Но вот Макса я точно не боюсь. Ну, что он мне может сделать? Уж скорее я ему…Но почему же так, почему… Я вытянулся под душем, с удовольствием разминая спину. Дурацкая кровать в карцере. Блин, у меня в жизни когда-нибудь будет кровать по моему размеру? Даже моя в комнате летом была нормальной, а теперь я потянусь – и то пятками, то башкой упираюсь в спинки.
Нет, не боюсь я Макса. Наоборот, он… Он классный. Как парень. Ну, как друг мне. Да вот только ни к кому из моих друзей так взгляд не липнет постоянно. Нет, я, конечно, люблю посмотреть на Вовчика, когда он качается. И на Игоря, когда он раздевается перед сном. Ну, и вообще – на физ-ре там, в душе. Где есть на что посмотреть, конечно. Но Макс… Ну, всё с ним не так! Не понимаю, как. Я все каникулы от этого ошалевал – просто не мог без него. Смотреть на него, разговаривать с ним. Просто слушать, что он говорит, даже если он всякую ***ню толкает. Хотелось сделать для него что-нибудь такое, чтоб он удивился, чтоб он на меня смотрел и говорил: «Круто, Стас, ты вообще крутой!» Я думал – вот побольше в покер денег выиграю – и надо будет Масе заказать хорошей жрачки, всякой вкусной. Настоящего мяса там, туда-сюда.
Тут одно местечко есть. Между двух стен листами жести и оргалита огорожено. Там круто – когда ремонт делали, мы, этим летом, типа скамеек что-то сколотили, карниз из кусков рубероида, старых кирпичей набрали – теперь там можно шашлыки жарить, сосиски, картошку печь. Это, конечно, запрещено, но не для одиннадцатиклассников – к ним ни сторожа, ни дворники не суются, особенно ко мне. Туда залезть непросто, кто попало не шляется. Я и шампуры смастерил – из кусков толстого провода, на нашем станке, между прочим. Посидели бы там, как-нибудь, тесной мужской компанией – я, Макс, Игорь и Вовчик. Чтоб Макс не дёргался от тупых подъёбок на пидорские темы. Он ведь не пидор, стопудово не пидор.
Я вытирался и продолжал думать. Что делать? Сейчас я вытрусь, оденусь, выйду из душа – ну, и встречу Макса там. И что дальше? Ничего ведь такого не было. Какого, ****ь, такого? Что это, вообще, такое было? Ничего не было. Если со стороны смотреть. Ну, просто… Повело меня. И Макс? А чёрт его знает, он такой весь, такой, совсем не такой, как другие…
Твою мать, я запутался!
Чтоб немного расслабиться, я решил подумать о чём-то более простом, понятном и приятном – о том, что я сделаю с некоторыми людьми за подставу с ножиком. Так, Азаев, первым делом. Кстати, почему это его дружки Таримов и Асланбек в сторонке стояли? Поссорились? Надо выяснить. Директор. Физрук. Татьяна Павловна до кучи. Надо придумать, как бы их порадовать. Да и вообще, что-то народ совсем страх растерял в последнее время, пока я там своими делами занимался.
Ага, а мои дела, получается – Макс? Да чтоб меня…
У двери душевой я замер и выдохнул. Всё нормально. Всё в порядке. Бояться нечего. Всё идёт, как надо.
Но почему-то у меня такое чувство, что, когда я выйду, в мире что-то непоправимо изменится. Или я изменюсь. Странное такое чувство.
Я пожал плечами и вышел из душа.
Но, в общем-то, на вид, на запах, на цвет и на вкус мир остался прежним. Разве что снега выпало немного. Все мои набились ко мне в комнату и всё спрашивали, как я отмазался. Больше рассказывал Макс, он, вообще, прямо светился и переливался, как будто у него День рождения. И рубашку свою зелёную так и не снял. Всё время оборачивался в мою сторону, как будто что-то спросить хотел. А я хотел, чтоб он спросил. И не хотел. И делал вид, что мне похер. Так и просидели до обеда.
Ну, а в столовке, соответственно, на меня все пялились, как будто я с того света вернулся. За столом гордых сыновей Кавказа тихо было. Азаева я среди них не увидел. Может, он вообще больше не вернётся? Ну, так неинтересно!
– Азаев где? – решил прояснить я проблему.
– А *** знает, – Таримов смотрел куда-то в свою тарелку, не на меня.
– Чего глазки прячешь, чурка безрукая? Где твой дружок?
– Он мне не друг и вообще, отъебись от меня!
– Гамзатик, ты чего такой неприветливый? У меня к твоему другу есть серьёзный пацанский разговор, а он где-то ходит. Непорядок!
– А я ебу, где он ходит? – Таримов поднимает глаза. – Он, может, вообще навсегда свалил… Я не знаю, мы с ним в разных комнатах теперь… Рус, – обратился он к парню-десятикласнику, – Мурат вещи свои забрал?
– Тебе-то чё? – ответил Рус, косясь на меня. – Иди, Комнин, куда шёл!
– Неправильный ответ, – я, прямо пальцами, подцепил у него с тарелки котлету. Жрать хотелось нестерпимо. Рус рванулся было, но я его усадил на место. – Отвечать надо так: «Да, Стас», – я ухватил его за шею и сжал пальцами за ушами. Это больно, если правильно ухватить, – или: «Нет, Стас». Ну, забрал он свои вещи?
Все смотрели с интересом, даже за соседними столами заткнулись. А я смотрел на сидящих за столом – надо же, все так похожи, как родственники – почему никто не заступится за Руса? Один парень дёрнулся, но понял, что в меньшинстве, и сдулся. Я сжал сильнее.
– Нет, Стас, он… вещи оставил, – выдавил парень, кривляясь изо всех сил.
– Свободен, – я вытер руку о его рубашку и, закинув в рот котлету (они с каждым разом всё меньше и несъедобнее, блин!), отправился обедать.
– Чего ты его дёргал? – поинтересовался Вовчик.
– Азаев свалил куда-то. Вот интересовался, навсегда ли.
– Ааа.
– На его месте я бы не возвращался, – замечает Макс, вылавливая из супа крупные куски лука и аккуратно складывая их на край тарелки.
А ведь ты и так – уедешь и не вернёшься...
День был суетной. Завтра начнутся занятия, это значит, надо разыскать свои тетради-учебники, которые я благополучно задвинул подальше. Игорь честно сделал за меня мои задания на каникулы, а вот переписать я их – не переписал. Ладно там, математика, физика, химия. Русский язык – туда-сюда. А вот сочинения по литературе – сидишь, переписываешь, мозг в этом не участвует совсем. Что за? «Трагизм решения любовной темы в рассказе А. И. Куприна «Гранатовый браслет». Какой ещё браслет? Про что это, вообще? Ладно, фиг с ним, перерисую.
– Стас, а почему у тебя в слове «сословных» «с» написано отдельно? – Игорь перевешивается и заглядывает мне в тетрадь, и тут же получает локтем в живот, – ох!
– Как раздельно? – Макс, который сидит неподалёку, тут же бросает свою тетрадь и пялится в мою. – С-ословных, что ли? Каких ословных?!
– Отвалите все! – я закрываю написанное рукой. Вот чёрт, и правда, в два слова написал… – Игорь, блин, потом прочитаешь!
– Стас, ты хоть иногда думай, что пишешь, – Игорь хмурится, потирает живот. Он по этому поводу, почему-то, жутко парится. Сочинения – его любимое дело. Их он «на отлично» пишет. Он на одну тему может написать штук пять разных. Он мне их пишет и Вовчику, и Танкисту. А вот Банни и Рэй пишут сами, и Макс, похоже, тоже. И как это у них получается?
– Ещё бы я на такие темы думал, ага, щас!
– А что за тема, – Макс всё пытается заглянуть в мою тетрадь, – Куприн? Я писал по «Олесе», хотя не люблю Куприна. Вообще, я русскую классику не очень, если честно… А почему ты выбрал «Гранатовый браслет»?
– Я? Да я вообще не смотрел, что за тема.
– И рассказ не читал?
– Нет, конечно. Макс, отвали, мне ещё переписывать и переписывать.
– И не знаешь, про что он?
– Да что ты пристал?! Про браслет! И, – я пробежался глазами по сочинению. Одно слово встречалось чаще других, – про любовь. Наверное. Вон, у Игоря спроси, он сочинение писал.
Игорь с Максом опять завели разговор на тему книжек. А я сидел, смотрел на аккуратный почерк Игоря и никак не мог сосредоточиться. Меня вдруг всё начало отвлекать. И лампа дневного света на потолке. И картина на стене – она всегда тут висела, в этой комнате, где старшеклассники уроки делают, – дурацкая картина с каким-то берёзовым лесом. И книжные полки с порванными, помятыми учебниками. Особенно жутко меня отвлекал Макс, сидящий за спиной. Я прямо затылком его чувствую, как он там сидит на стуле, задом наперёд, и раскачивается. Так и хочется развернуться и рявкнуть, чтоб он перестал. Так, сосредоточимся.
– Опять снег пошёл, – слышу за спиной, как Макс встаёт, подходит к окну. Посмотреть бы, как он стоит там, смотрит в окно. Так, я переписываю или нет? Пушкин? А Пушкин тут при чём, это же, вроде, Куприн написал? А, вон чего… Игорь его тут цитирует. Так, лучше даже не пытаться вдуматься в то, что переписываю.
А Макс отвлекает.
– Кто куда, а я спать, – я сгрёб тетрадки в одну кучу. – Игорь, проверишь, занесёшь их мне в комнату.
Ну, нормально всё, вроде. И чего я так стремался? Всё, вроде, как обычно, как надо. Всё правильно. Только вот какое-то странное чувство… Как будто ты что-то забыл. Или что-то должен сделать и не знаешь, что, а все от тебя этого ждут. Дебилом себя чувствуешь. Но я ничего не забыл. Бред какой-то.
На потолке – жёлтый квадрат света от фонаря. Я смотрел на него и думал, как моя жизнь пойдёт после интерната. Сложно, наверное, будет. Тут всё знакомое, одни и те же люди, расписание, режим. А там… Ничего, привыкну. Я такая сволочь, что ко всему привыкаю. Вот и к Максу привык. А он уедет скоро… Ну, не он первый. Андрей уехал. Лёха Звягинцев и Вася Фомин после девятого. Вот, Сергей Александрович уехал. Обычное дело.
Я уже спал, когда услышал, как открылась дверь. «Да тихо ты!» – «Да ладно!» – «Не думай даже, он проснётся и ****юлей обоим даст!»
– Дам, – я приподнялся, прищуриваясь. Макс и Игорь стояли в дверном проёме и о чём-то спорили. – Вы чего затеяли, полудурки?
– А, ты не спишь? Нет, ничего, – Макс пожал плечами. – Ладно, спокойной ночи тогда!
– Чего ему? – я смотрел, как Игорь сгружает мои тетрадки на тумбочку.
– Сфоткать тебя во сне хотел. У тебя, кстати, в сочинении куча ошибок. И почему вдруг Куприн стал Максимом? Он всегда Александром был.
– А разве Александром был не Пушкин? – ну вот, опять, блин. Зачем в одно сочинение двух одноимённых писателей вставлять?
– И не только Пушкин… Ты ещё половину запятых пропустил и несколько предложений написал в одно слово. Я замаялся поправлять, хорошо, с твоим почерком и так нихрена не понятно.
– Да пофигу, – я снова лёг, – тройку влепят и ладно. Это же не алгебра. А нафига меня во сне фоткать?
– Я даже и думать не хочу, зачем ему это.
– А… – странная мысль мелькнула в голове и я уставился на Игоря в упор. Тот натягивал на себя старые треники – ночи нынче холодные, а окно мы так и не заклеили – и замер под моим взглядом, – а тебя он фоткал?
– Ну, да.
– Голым?
– Охуел?! – Игорь аж отмер. – Нет, конечно, только лицо.
– А вообще, о чём-нибудь таком просил?
– Что? Неет, – Игорь торопливо натянул штаны и футболку и резво забрался под одеяло. Так. Понятно.
– Игорь, ****ишь ведь. Рассказывай давай, что у вас? – я вылез из-под одеяла и сел к нему. Кровать сухо забренчала.
– Блин, Стас, да ничего, – он уже под одеяло залез с головой. А я начал злится.
– Ну-ка, ****ь, рассказывай! – я сдёрнул одеяло.
– Стас, отвали, ты спать хотел… Да ничего такого, честно… Так просто… Ай! – я надавил ему на кадык.
– Я ведь всё равно узнаю, так что колись сейчас!
– Ну, расколюсь, и что ты со мной сделаешь? – Игорь затрепыхался, завертелся, попытался вырваться. А вот хер тебе. Я сверху сел и придавил за плечи, вывернул так, чтоб глаза его видеть.
– Ну?
– Да чего тебе надо, а? Отстань, слезь с меня!
– Неа, – я устроился поудобнее и слегка его тряхнул, чтоб он глаза открыл, – давай, расскажи, чего вы там. Кто у вас за бабу, а? Ты? – эта мысль не давала мне покоя. Неужели Макс с Игорем? Макс – Игоря? И когда это они успели?
– Да никто! Слезь с меня! – Игорь задёргался ещё сильнее и вдруг замер. – Стас, пожалуйста, не надо… Стас, я с ним ничего, – голос у него задрожал, – ничего у нас с ним не было, Стас, я не гей!
Бля, вот что за нафиг? Я пригляделся – Игорь, кажется, плакать собирался. Ёбнулся, что ли, совсем?
– Не трогай меня, пожалуйста…
Ёбтвоюмать!!!
Я метнулся, как ошпаренный. Вот, ****ь, я ж в одних трусах, он засёк… Ой, палево…
– ****улся совсем, да? – злобно прошипел я, распахивая окно. Поток ледяного воздуха со снежинками хлынул в комнату. Ну же! Картонка. Иголка. Бормашина. Вроде полегчало.
– Стас…
– Шестнадцать лет как Стас! С Максом переобщался? Он тебя трахнул? – от этой мысли мне стало совсем хреново. Неужели и правда? Снежинки влетали в комнату и таяли на коже. Курить захотелось.
– Нет, – Игорь снова закопался в одеяло, – мы просто… Ну, сидели, разговаривали, а потом… Я не знаю, как так получилось, просто…
– Ну?! – я пошарил в тумбочке. Я что, всё скурил? Вот попадалово.
– И так, – голос стал тише, – знаешь, как-то так случилось…
– Я тебя на карниз вытолкаю и окно запру. Рожай уже!
– Ты только меня не бей… И его тоже… Он мне минет сделал.
*****. Я так и сел на кровать. Даже про курево забыл. Охрененные новости!
– А я… А я ему подрочил. Он сказал, что это не значит ничего.
Да заебись! Не значит!
– Мало я его за Леночку тогда от****ил, – пробормотал я, всё-таки закуривая. Внутри было мерзко. Чёрт, лучше бы я и не выяснял. А то теперь, мало мне собственной ***ты в голове, я всегда и об этом думать буду. Макс и Игорь. – А ты-то чего вдруг? Любви и ласки захотелось? Так пошёл бы к девкам. Они тебе и минет забабахают и чё хочешь!
Ну, вот и как теперь с ними быть? По-хорошему, Игорю за такое ****ство надо бы в глаз дать… Но черт, у меня на Игоря просто тупо рука не поднимается по-настоящему, это не Вовчик. А Макс… А как я могу бить Макса? После того, что он сделал?
Да что он за человек такой, всё-то с ним не так! С одной стороны – он весь такой крутой. И сильный. И смелый. И вообще. А с другой – он делал Игорю минет. У меня сейчас мозги разойдутся в разные стороны. Ну, вот как так?
Надо это дело прояснить и как можно скорее.
– Короче, слушай меня, ты, – я вышвырнул окурок в окно. Растёр по себе растаявший снег, чтоб совсем остыть. – Чтоб такого больше не было. Вообще. Ясно?
– Ладно… Макс сказал, что больше не полезет.
– В смысле, он к тебе полез? Минет делать, что ли? – всё, я окончательно в ахуе и ауте.
– Как-то да, – Игорь вертелся под одеялом, скрип меня раздражал, да ещё каждое слово из него клещами тянешь. – Ну, а потом попросил, как бы в ответ… Он сказал, я нравлюсь ему.
– Нда, – я треснул рамой изо всех сил, так, что стекло зазвенело, – ты ему? С чего бы это?
– Стас, я, конечно, знаю, что ты ни с чьим мнением не считаешься, но ты просто пойми, Веригин – гей. Он умный, весёлый, сильный – но он гей. У него парни были, я спрашивал.
– Парни, ага, – я забрался в постель, – и чего теперь?
– Ничего, Стас, пожалуйста… Просто не надо!
– Так, заткнись и слушай, – я прикрыл глаза. В голове всё горело, как будто я смотрел в упор на костер или закат. Хотелось закрыться руками, только без толку. Такое бывает… Сейчас пройдёт, пройдёт. – Чтоб больше такого не было. Понял? Ты понял? Хочешь секса – иди, вон, к Люське или Вальке, или ещё к кому, только не к Машке Дровянко из десятого, у неё какая-то ***ня венерическая. Но не к Максу, понял?!
– Стас…
– Заткнись!
– Стас, я…
– Заткнись, я сказал! И вообще. И чтоб не упоминал это при мне! Никогда, понял! И про меня всякой ***ни не думай, окей?
– В смысле?
– Да в прямом, – я поморщился. Ненавижу такие моменты. – У меня всегда так…
Игорь дерётся редко и не тренируется с нами почти. Конечно, он не знает. Такое со многими парнями случается, это просто тело. Ну, как по утрам. У Вовчика – то же самое.
– А у меня…
– Всё, закрыли эту тему! Отбой! Завтра учёба начинается, так что лёг и уснул!
Игорь отвернулся к стене, но, судя по дыханию, ему не спалось. Как и мне. Тело… Тело – это тело. Я принялся представлять его внутри – мышцы, кости, сосуды, капилляры. Нервные окончания. Пузырьки лёгких, всасывающие кислород. Ворсинки желудка, впитывающие питательные вещества. Тело. Тело должно слушаться мозг. Сердце – это просто мышца, которая гонит кровь. А когда не слушается мозг, что тогда?
Игорь вертелся, скрипел своей сеткой. Я жевал угол подушки. Чёртов Макс, зачем он утром так, зачем он меня обнял?
Я прогрыз в наволочке дырку, почти добрался до перьев и, в конце концов, решил. Пусть всё идёт, как идёт. Посмотрим, что будет. Потому что я, всё равно, не знаю, как тут поступать. Просто постараюсь не думать о Максе и Игоре, о парнях Макса, о том, что он гей. Это не важно. Просто так странно...
Может, я, всё-таки, тю-тю? А что, похоже. С психа-то спроса нет. И что же будет завтра?
Я перевернул подушку изгрызенным краем от себя и уснул.
Макс – гей. Не пидор. Раз, два, три… Надо с этим разобраться. Шесть, семь, восемь… Я отжимался, чувствуя, как разбегается по телу кровь, как напрягаются мышцы и утихает сумбур в голове, который остался там со вчера. Ничего нет лучше физических нагрузок, чтоб мозги устаканились. Пятнадцать, шестнадцать… Итак, план на сегодняшний день: ищу Азаева, бью его для начала… Восемнадцать, девятнадцать…А остаток дня посвящаю Максу. Надо с ним разобраться, он…
– Стас, там без нас всё съедят, пошли уже умываться!
– Иди сам, – я бросаю взгляд на Игоря, он как-то странно смотрит на меня. Небось, думает про вчера. Он у нас вообще впечатлительный в этом смысле.
– Я тебя жду, а ты что, рекорд решил поставить? Ты уже раз пятьдесят отжался!
– Не отвлекай! – так, на чём я остановился? Одиннадцать, двенадцать, разобраться с Максом…
– Стас!
Опа, я, кажись, по третьему кругу пошёл… Что-то я сегодня с утра чересчур бодрый. И блин, Макс там без меня умывается!
– Ты чего меня раньше не дёрнул, пошли быстрей!
Макс, действительно, уже был там, умывался, прижимая руки к лицу. Какие-то дебилы кривлялись вокруг него, делая вид, что сейчас пнут, но дёрнулись подальше, когда меня увидели. Я отодвинул пацана от крана рядом и плеснул в лицо ледяной воды.
– Утро доброе.
– Эээ? – Макс оторвал ладони от лица. – А, да, утро…
Чтоб ему сказать такое? Ну, для начала?
– А чего у тебя такие синяки под глазами? Чем ты там по ночам занимаешься?
– Да ну тебя… Выспишься тут, как же, – Макс глянул на себя в зеркало, – я, вообще, скоро сам на себя не буду похож.
Тоже мне, блин, нашёлся тут. Я задумчиво почесал подбородок – побриться, что ли? А, так сойдёт.
– А чё, Стас, чё тебе теперь будет? Ты ж Азаева подрезал, тебя его отец теперь убьёт, знаешь? Или в рабство продаст!
Я обернулся. Десятиклассники-дебилы сбились в кучу и такие смелые, блин! Не до них сейчас, чесное слово.
– Интервью не даю, съебитесь с горизонта! Игорь, чего ты там копаешься, пошли, пока в столовой есть ещё что-то съедобное!
– Нет, ну и я же ещё копаюсь, – пробормотал Игорь, торопливо вытираясь. Я в столовую торопился по двум причинам. Нужно было, во-первых, выяснить, вернулся ли, наконец, Азаев, а, во-вторых, надо с Максом переговорить.
– И обязательно надо сжигать омлет, – Макс копается в своей тарелке, – Стас, ты печенье будешь? Нет? Тогда я съем.
– Азаева нет, – докладывает Вовчик, – и никто не знает, где он.
– Пацаны говорят, что он, вроде, сильно с Таримовым посрался – то ли перед самыми каникулами, то ли на них, – сообщает Танкист.
– Их же там уехало несколько, – это уже Паша, – которые с Азаевым всегда тусили, ну, он, вроде как, в меньшинстве остался.
Ага, вон оно как!
– И интересно тебе эти сплетни собирать? – Макс размазывает по куску хлеба масло тыльной стороной ложки.
– Это не сплетни. Это информация.
Как же мне нравится это слово – информация. Норма, форма, нация, фон, ром, мина… Хорошее слово.
– Чем больше ты знаешь – тем больше можешь, – назидательно продолжил я, – и вообще, хватит тут сидеть, звонок через три минуты!
Вот мы и поели, а я ещё так и не придумал, что сказать Максу. Начинаю думать, а в голове кино включается – Макс и Игорь. Я точно свихнусь!
Поэтому Макса я посадил с собой, а Игоря – подальше. Нефиг им рядом сидеть!
– Сдаём тетради с работами на проверку… У вас целые каникулы были… Что значит, дома забыла? Два! – Елена Васильевна ходила между рядами, собирая наши работы. – Веригин, ты почему на урок пришел такой мятый, как из задницы? Не мог рубашку погладить? Это для тебя слишком сложно или ты для этого слишком хорош?
– Вот чёрт, – прошептал мне Макс в ухо, – я про рубашку только утром вспомнил…
– Ага, – так же тихо ответил я, чувствуя, как темнеет в глазах, – на перемене отдашь кому-нибудь, пусть погладят…
– Да я и сам могу…
– Ещё не хватало…
Свет за окном был серым и мутным, в классе – жёлтым и дёрганным. Первый урок в четверти. Учительница что-то пишет на доске. Кто-то смотрит, кто-то спит.
Хорошо, что я сижу на задней парте. И весь последний ряд занят моими. Я слегка подвинул стул, переложил ручку в левую руку. А правую опустил под стол. Надо проверить. Надо понять, в конце-то концов!
– Ты што творишшь? – зашипел Макс, когда я его под партой за руку взял. С ума сойти! Ладонь мягкая, тёплая, живая. – Отпушти!
– Тихо ты… Тихо-тихо…
Я смотрел прямо на доску, машинально переписывал, что видел, и ни черта не понимал, и не чувствовал – кроме того, что держу Макса за руку. Что-то рвалось внутри, что-то горело, взрывалось, хотелось вскочить, пинком перевернуть парту… Хотелось выбежать из класса – к чёртовой матери, от всех подальше – выбежать, утащить Макса за собой, прямо на улицу, упасть в снег и смеяться, хоть и не смешно…
– Стас, ты левой рукой пишешь, – снова шёпот возле уха.
– Ага, – я обернулся. Макс резко опустил голову и уставился в тетрадь, где были сплошные спиральки и каракули.
– Ты чего творишь, хватит! Совсем крыша поехала?
– Да заткнись уже!
– Комнин, Веригин, я могу надеяться, что вы обсуждаете тему урока? – ****ь, все проснулись и на нас смотрят!
Мы дёрнулись и разжали руки.
– Ага. У меня икс равен четырём, а у него, – я ткнул Макса локтем, чтоб лицо стало более осмысленным, – минус четырём, мы спорим, у кого правильно.
– Ну, а у кого получился другой ответ?
Руку, конечно, поднял Игорь и, конечно, пошёл к доске. Все отвернулись от нас. Макс, на всякий случай, положил обе руки на парту, отъехал на стуле на самый угол и оттуда косился на меня.
А я сидел и улыбался. А что мне ещё делать? Я сошёл с ума. Свихнулся. Ёбнулся вконец. Таскали меня к психиатрам, они говорили – здоров. Был и весь закончился, вот. Я сумасшедший!
Это так здорово. Это так странно.
Это всё Макс.




========== 21. Душ, душа и тело - 1ч ==========

градус романса неуклонно растёт, ну ничего, недолго музыке играть. Ди и ещё, мнение автора касательно Достоевского может не совпадать с мнением героев

–Ты амбидекстер? – спросил Макс. Мы стояли перед кабинетом биологии, вокруг шумела перемена, а я всё думал о своём – о том, что я теперь сумасшедший, и что с этим делать. И вдруг такой вопрос…
– Чего? Я, ****ь, нормальный! Сам ты…
–Стас, амбидекстер – это человек, который пишет обеими руками, – Макс смотрел куда-то в пол. Вот и чего там на полу интересного? Линолеум какой-то серый, в чёрных чёрточках и заплатках. – У меня друг так учится…
Вот ведь заметил! Кому что, а ему это далось. Хотя, начни он меня тут спрашивать, с какого это бодуна я его за руку схватил, и что я, спрашивается, ему скажу? «Прости, Макс, у меня шифер поехал?»
– При чём здесь амбидерстек или как там? Я левша!
– Да иди ты! – Макс с таким видом на меня уставился, как будто это что-то вообще невиданное, – а ты же всегда правой пишешь?
– Привычка.
– Да ну? Как это?
– Ну, блин, – история вообще неинтересная, но с Максом хотелось говорить хоть о чём, ну, кроме того, что на первом уроке было, и я продолжил: – На начальных классах училка у нас была сильно ****утая. У неё, насчёт этого, какой-то загон был. Она мне то руку к поясу привязывала, то тетради рвала. Я там палочки нарисую – ровненько так – она, сука, лист выдирает! – Я перенёсся, мысленно, во второй-третий класс и поморщился, вспомнив Алевтину Семёновну. Её сучье счастье, что я не в старой школе учусь, а то я б её сам научил левой рукой писать! – Мерзкая была баба, здоровая такая, волосы короткие, какие-то красно-коричневые, бусы у неё такие были всегда огромные, типа, янтарные. Я ей их однажды порвал. Она меня достала сильно, ну, я и озверел. Вцепился ей в бусы и они так – трык, и по всему классу раскатились! Она потом мамку мою вызвала, орала, та меня от****ила. Я тогда малой был, сильно сдачи дать-то не мог ни ей, ни отчиму. Короче, к пятому классу я так заебался, что начал правой рукой писать. Потом пофигу уже стало. Даже хорошо так. Вот я, по прошлому году, правую себе руку повредил – две недели писал левой. Если сидеть неудобно – тоже можно. Если надо, чтоб почерк был уёбищный – я правой пишу, левой у меня получше немного.
– Ну, ничего себе! – возмутился вдруг Макс. – За такое надо учителей этих увольнять! Это ведь насилие над личностью! Вот я ни за что не стал бы переучиваться!
– Ага, ну да! Линейкой надоело бы по рукам получать – переучился бы. А увольнять… Пф, так а кого на их место брать? Что тут никто особо учить не хочет, что там… Вот и берут всех. Алевтина Семёновна жутко ****утая была. Она до девчонок докапывалась, серьги снимать заставляла, у кого были. Если колготки там цветные или резинки со всякими прибамбасами – тоже. Карандаши такие, знаешь, с грифелем, чтоб вставлять – нельзя, стёрку для ручки – нельзя, штрих – нельзя. А ещё тех, кто тихо говорит и читает, ненавидела. Требовала, чтоб чуть ли не орали. У нас одна девчонка была, такая тихоня, так она её однажды до припадка довела, – я вспомнил второй класс, – её скорая увозила. Некоторых забрали из нашего класса, а некоторым вообще говорили – вы, мол, потом благодарны будете.
– Вот уродство!
– Ага, – я поморщился. – А знаешь, что самое мерзкое? Это когда мы третий класс закончили, на выпускном все девчонки, которые рыдали, когда она их заставляла серёжки вытаскивать и тетрадки с мультяшками рвала, потом ей цветы дарили и обнимали. И пацаны, которых она заставляла джинсы снимать и сидеть в колготках, тоже.
– А ты?
– А я что? Ну, мы с Вадей, друганом моим, ей сумку лезвием порезали, – я даже улыбнулся, – она, конечно, знала, что это мы, но доказательств не было. И цветы в классе потравили – налили туда всякой гадости, они и засохли. А меня с выпускного прогнали, потому что у меня мамка денег на чаепитие не сдавала…
Прозвенел звонок и мы пошли в класс. Макса я снова рядом с собой посадил, только он отъехал на стуле подальше. Как будто я не дотянусь, если что!
На доске висели плакаты с потрошеными людьми, учительница диктовала что-то о строениях и функциях тканей, а мне было плевать. Я развлекался, тихонько дотрагиваясь до Макса и смотря, как он вздрагивает. Мне нравилось задерживать пальцы, прикасаясь там, где заканчивались рёбра – тело под рубашкой было мягким и упругим.
«Стас, прекрати меня лапать при всех», – Макс сунул мне под нос кусок бумажки.
«хочу и буду», – нацарапал я в ответ.
«я с тобой больше не сяду, извращенец!»
«ага, ну да»
Вместо ответа Макс толкнул меня ногой под партой. А я его.
– Блин, больно, – прошипел он еле слышно.
«Ну всё, ты нарвался», – сунул он мне тот же клок бумаги под нос и хлоп – положил руку на коленку. Я чуть не подпрыгнул. А он ещё и гладить начал. И сидел с таким видом – я не здесь. Что-то чиркал в тетрадке. А я улетал, мне было всё пофигу. Я чувствовал его руку сквозь штаны – медленно-медленно, от коленки – вверх, но не до самого края… Блин, ну, Макс, ну, подними ты руку повыше, гад, ну, что тебе, сложно? И давай, чуть-чуть влево, вот так… Я подвинул ногу, чтоб ладонь прошла вовнутрь, но он отдернул. Скосил глаза – он на меня не смотрит, только ручку грызёт.
А по ноге как будто горячим железом водили, только не больно, а приятно… Как же хорошо, как массаж после душа, только ещё лучше. Мне уже было плевать, кто там сидит, кто куда смотрит… Я поймал его руку и сжал, и Макс, наконец-то, посмотрел на меня. Глаза у него были совсем яркие-яркие, совсем зелёные и просто огромные. Он только головой помотал, а я прижал его ладонь покрепче и стал водить, как мне хотелось – сильней, внутри бедра, до самого паха. И выше… Тут Макс начал крутить ладонью, вырывать её.
– Ну, ты чего? – тихо спросил я, косясь на соседей. – Первый же начал…
– Ты псих! Запалят…
– Давай выйдем!
У него глаза ещё больше стали. А у меня голова закружилась, когда я представил, что мы сейчас выйдем и пойдём… Ну, не знаю, в туалет, что ли, тут ближе всего, а там! Там!
– Листки достали, пишем проверочную работу!
Да вы охуели, что ли? Какая ещё проверочная работа?
– Что за стон? Мне надо знать, сколько всего вы на каникулах забыли. Так, первый вариант…
Да идите в жопу!
– Макс, пошли, – зашептал я, мысленно прикидывая, куда лучше – в сортир на этом этаже или на втором. До второго идти дольше, зато там дверь на себя открывается, можно шваброй подпереть. А потом… У меня даже в голове зазвенело.
– Прям щас? Не-не, Стас, и не думай даже! Вот прямо сейчас я с тобой никуда не пойду, и вообще... Проверочную надо писать!
– Да нахуй, я потом поговорю, – я опустил Максу руку на ногу. У него коленка дёрнулась, как от удара, но руку он не скинул. – Нам потом дадут написать… Чёрт, Макс, пошли!
Бля, ну вот почему так охуенно? Вроде, ничего такого не делаешь. Ну, нога, ну, через штаны, а нихуя, у меня аж звёздочки перед глазами. Никогда не понимал, как пацаны девок тискают, сам сто раз пробовал – ничего интересного, а тут… Очень хотелось Максу ширинку расстегнуть и туда рукой залезть, почувствовать, какое там всё – мягкое, тёплое и упругое, но, твою мать, если за таким запалят, это трындец. Я только сверху погладил, через брюки. У него стояло, я чувствовал, и это было просто охуенно. У него стояло!
– Да что ты… – прошипел Макс, и я почувствовал, что он снова мою руку хватает. – Прекрати, ну, ты, придурок!
– Веригин, тебе чего ровно не сидится? Ты листок достал? И ты, Стас, тоже озадачься, пожалуйста!
Идите вы все… О, ёпт, как же классно… А будет ещё лучше!
– Стас, руки убери, – Макс дёргался под партой, – ну, ты дебил ненормальный, придурок озабоченный! На нас все смотрят!
Да нихуя они не смотрят! А если бы ты так не ёрзал, вообще было бы всё окейно.
– В полостях трубчатых костей находится… Эй, класс, сюда смотрим, там, сзади, ничего интересного нет!
О, бля, теперь, действительно, смотрят! И Вовчик тоже пялится, ему-то что надо? Приходится достать руку из под-стола и показать всем кулак. Так, спокойно. Картон. Бормашина. Иголка. Чёрт, взять бы Макса, перекинуть через плечо и утащить…
– Так что там в костях? – шёпотом спросил Макс.
– Бэ, жёлтый мозг.
Ага, вот чего Вовчик смотрит. У нас проверочная, я же ему сигналить должен… Точно. Совсем из головы вылетело. Но Макс рядом, я чувствую его запах и тепло, кажется, что всей кожей чувствую, как оно сочится из-под одежды, и я в нём плаваю, как в дыме от костра, только дышать легко, как ранним утром летом. Так, сосредоточимся. Б, Г, В, два, четыре, три… Валентина Михайловна делала вид, что не смотрит. Хорошая тётка. Я биологию сдавать буду. Нормальный такой предмет, не то, что литература или, там, история. Или какое-нибудь обществознание. Чёрт, поскорее бы! Может, Макса после проверочной удастся в туалет вытащить? И чего он упёрся?
– Так, сдаём работы. Так, Алексеев, тут не рисование, можешь оставить это себе… Я сказала листок, а не туалетной бумаги кусок… Стас, ты подписать забыл, ладно, давай сюда. Веригин, ты почему такой мятый, в одежде спал?
Но и потом Макс никуда идти не захотел. Я сидел, то злился, то пытался к нему прижаться, то писал ему записки, то снова начинал его гладить… Один раз он зажал мою ладонь ногами – некрепко, но я чуть не умер. Кажется, вечно бы так просидел, чувствуя его тепло. Просто одной ладонью. А хотелось всем телом.
Звонок прозвенел, Макс подорвался, вещи свои в сумку скинул и с такой скоростью сбежал, что я охуел, и весь класс охуел, и учительница – тоже.
– Комнин, что это с ним? Живот болит?
– Задница у него болит! – вякнул кто-то.
– По****ите мне там… Наверное, живот, – мне, вдруг, и самому это в голову пришло. Чёрт, а если у него, и вправду, что-то болит? Ну, он же жаловался на еду. Он же, наверное, всякую дрянь жрать не может.
Но лучше так, чем если ему просто… не захотелось. Бля. А если бы его Игорь позвал, он бы пошёл? Игоря захотелось стукнуть.
Макс всю перемену где-то шкерился, но на урок, всё же, пришёл. Кажется, он рубашку гладил. Ну, точно. Теперь от него ещё и горячей тканью пахнет.
Литература, чтоб её!
«ты чё такой дёрганый? Где был?»
«да так. Стас, что с тобой?»
«ничего. А ты чего?»
«Ты больной? В смысле, я знаю, что ты больной, но мозгами думай! Ты меня за кого держишь, за пидора сортирного? Иди ты нахуй!!!»
Тут я завис. Он это щас к чему, вообще, написал? Макс сидел и делал морду кирпичом.
«чё у вас с Максом за тёрки?» – прилетело от Вовчика.
«нормально всё, я сам разберусь»
– Молодые люди, заканчиваем переписку Энгельса с Каутским. Я, конечно, знаю ответ, но всё таки спрошу: кроме Зайцевой и Менштейна, кто-нибудь ещё читал «Преступление и наказание»? Зря, кое-кому было бы очень полезно, тебе, Комнин, например.
– А мне-то чего? – даже возмутился я. Пересказывал мне Игорь эту ***ню, нихрена не понял. – Тупая книга.
– Нет, вы смотрите, больше ста лет люди читали и восхищались гением Достоевского, а тут вот родился Стас Комнин и, в шестнадцать лет, открыл всем глаза. «Тупая книга». Ты хоть понял, про что она?
– Про идиота, – я нахмурился и уставился на парту. Четверть только началась, но кто-то уже написал: «Если ты это читаиш, то ты пидар и ***». Блин, надо было молча сидеть, щас начнётся. А Макс, вдруг, заржал. – Чё смешного?
– Про идиота другая книга, так и называется – «Идиот»!
Теперь уже все заржали.
– Ну, давай, поведай нам, Станислав, своё понимание «тупой книги», – Тамара Ильинична меня терпеть не может. И я её – тоже. Думает, что её предмет кому-то нужен, постоянно тут распинается о том, как важно правильно писать и читать всю эту муйню на триста страниц, где какой-нибудь хрен бродит вокруг какой-нибудь бабы и описания природы ещё всякие.
– Ну, а что? – я принялся вспоминать, что Игорь там рассказывал. – Ну, короче, этот, как его…
– Раскольников, – шепнул Макс.
– Раскольников. Он, такой, решил проверить, может он, значит, замочить человека или нет? Ну и, короче, решил шлёпнуть бабу, которой бабки был должен, ну и хату выставить заодно. Ну, пришёл к ней с топором, а там ещё одна была, он и её. Ну, и взял там бабки, цацки какие-то. А потом мозгами поехал, всё выбросил, деньги не тратил, потом пошёл и сдался. Идиот.
– И всё?
– Ну, – я напряг память, – там ещё какая-то ша… в смысле, проститутка была. Чё-то они там мутили… Он, вроде, женился на ней, она тоже какая-то слабоумная была. Короче, он, реально, был идиот, против него никаких улик не было толком, взял и слился!
– Какое потрясающее понимание нашей литературы! Какое тонкое восприятие! А что, по-твоему, должен был сделать Раскольников?
– Понятно, что. Взял бы бабки, голду, переждал бы тихонько, а потом бы с этой, как там её, уехал бы куда-нибудь. А в книге мура какая-то. Что-то он там всё ходил, думал, виноват-невиноват… Тупая книга, и длинная слишком.
– А может, это не книга тупая? – Тамара Ильинична встала из-за стола. – А может, ты просто не понял? Ты ведь её даже не читал, как ты можешь судить? Я пока не ставлю тебе два…
– Я читал, – вдруг сказал Макс. – Мне тоже не понравилось.
– Вот как? Ну, давай, Веригин, расскажи теперь ты. Ты в пересказе читал или в сокращённом варианте?
– Я полностью читал. И несколько раз. И статьи критические. И мне книга не понравилась. Она какая-то ненатуральная. Такое чувство, что Достоевский её писал, чтоб угодить определённому слою населения, всей этой интеллигенции, помешанной на духовных исканиях и чувстве вины не пойми, за что. Там единственные хорошие моменты – это образ семьи Мармеладовых, возможно, потому что, изначально, Достоевский строил своё произведение вокруг него, – Макс даже встал. Я смотрел на него и слушал. Блин, умеет же он говорить про всякое такое. – Раскольников был психически нестабилен, у него были галлюцинации, депрессия, возможно, ещё что-то – вплоть до начала шизофрении. Он просто не смог довести дело до конца, вот и всё. И приплетать сюда всякую ерунду – про искупление, про грех, про Бога – уныло. Достоевский писал роман ради денег, кстати. Конечно, ему нужно было, чтоб тот был длиннее, так что, тут Стас прав, – Макс посмотрел на меня и улыбнулся. Надо же, какой он умный, всё-таки. – Мне, например, тоже про всё это читать было неинтересно, но вариант, предложенный Стасом, больше пользовался бы спросом сейчас, чем тогда.
– Очень интересно, Веригин. Но «Преступление и наказание» – это, прежде всего, произведение о высоких духовных исканиях, а не о том, как кто-то замочил старушку. Чтобы это понять, надо по-настоящему чувствовать, надо иметь истинно русскую душу, вообще – иметь душу, а не только мозги и мускулы. И на нас, стерва, смотрит!
– Вы имеете в виду, что у нас с Комнином нет души? – я почувствовал, как Макс напрягся. Ну вот, чего он тут начинает на ровном месте! Нашёл, с кем спорить. Лучше бы сел, мне опять хочется его погладить и за руку взять.
– Душа, Веригин, это великое нравственное мерило. Соня Мармеладова, имея душу, понимала, что ведёт жизнь порочную и безнравственную, каялась и мечтала оставить такой образ жизни. Раскольников, имея душу – пусть и заблудшую, понимал, что совершил преступление и стремился к покаянию. Именно поэтому он, как тонко подметил Комнин, «слился». Две души, сбившиеся с пути истинного, вернулись на него…
– И отправились на каторгу, да, – фыркнул Макс, – не нравится мне такой истинный путь.
– Знаешь, Веригин, вот не тебе, с твоим образом жизни, поднимать вопросы нравственности. Не знаю, как насчёт Комнина, но ты просто не имеешь права судить о душе, Боге и прочих вещах. Такие, как ты, просто всего это лишены на генетическом уровне. И не надо тут кичиться своей начитанностью. Достоевский писал книгу ради денег! Как такое вообще можно говорить!
– Да, а ещё он проигрывал деньги в казино, снимал проституток в Лондоне и был антисемитом. Он был великим писателем, но мне он не нравится, и это моё мнение, и я имею на него право, – Макс злился, у него лицо было как тогда, когда мы с ним дрались. – Извините, мне нужно выйти, а Вы пока расскажите всем остальным, кто имеет право, о душе, Боге и о том, какой это классный роман, потому что, в отличие от меня, его почти никто не читал! – и Макс, не спрашивая разрешения, пошёл к двери. Кто-то из чурковатых мудаков ему подножку подставил, он, видать, совсем не глядел, потому что чуть не рухнул.
А меня вдруг дёрнуло. Внутри дёрнуло. Не так, как до этого. По-другому. Как будто это я сам чуть не перецепился.
– Мне тоже выйти надо. Игорь, шмотки наши соберёшь!
– Двойку оба получите!
– Нахуй шла! О Боге она тут заговорила! – я злился, Макс замер у дверей. Я понимал, что она ему что-то не то сказала, а он не ждал. Как тогда, со мной, когда я его «Машкой» обозвал, только учительнице не въебёшь кулаком. Что-то мне про неё говорили, что-то… – Два аборта и развод, у мужика последнее отсудила и теперь будет тут про душу нам загонять, – я пнул мудака с подножкой и догнал Макса.
– Да как ты… – но я уже вытащил его в коридор и хлопнул дверью.
Макс кривился так, как будто у него зубы болели. И молчал. Вот же, ****ь… А так весело было. А теперь…
– Ну, блин, ты чего так напрягся, а?
– Ничего. Вот сука старая… Бог, душа. У нас нет души, прямо ясновидящая… Черт, курить хочу!
– Пошли вниз.
– Так там же дежурная?
– Да поебать!
– А мне куртку, она у меня в комнате…
– Игоря возьмёшь или Вовчика. Пошли!
На улице было хорошо, морозно. Снегом пахло свежим, всё чистое такое. Макс молчал. А мне уже не хотелось всякого такого, просто надо было с ним рядом постоять.
Вот что он за человек такой? Сильный, смелый, а из-за какой-то ***ни…
– Что ты так напрягся? Подумаешь, ну, сказала она…
– Ненавижу таких. Дура тупая, зазубрила что-то там себе тридцать лет назад и теперь думает, что всё знает!
– Да кого ****, что она там думает?
– Ты слышал, что она говорила? Не мне судить! Ну да, конечно, куда мне, я же пидор!
– Ты не пидор, – я поморщился от этого слова. Макс – пидор? Нет. Пидоры – они мерзкие. А Макс – нет. Он умный, сильный, красивый… Красивый? – Да она постоянно что-то такое несёт. Мне, постоянно, что я дебил, нихрена в её литературе не понимаю, что из меня нихуя в жизни не выйдет и прочее. Ей западло, что никому её лит-ра, кроме Игоря, нахуй не сдалась.
– Может быть и сдалась бы, если бы она вела её нормально. У нас преподша молодая по литературе, классная! Столько всего интересного знает – и про писателей, и про всё. И всегда ей нравится, когда кто-то что своё говорит, когда с ней спорят. И никогда не скажет – типа, ты не имеешь права судить…
– Пф, понятно. Ты, типа, в дорогой гимназии учишься, там и учителя крутые и всё такое. И тоже, наверное, учатся богатые дети, кто им такое скажет? Сразу предки прибегут и пистон вставят.
– Да не в этом дело! – Макс щёлкал зажигалкой, смотрел на огонёк. – Просто люди уважать друг друга должны. Я бы свою учительницу в жизни нахуй не послал, язык бы не повернулся!
– Ну… Сергея Александровича я бы тоже в жизни не послал. А Тамару Ильиничну… Да она – сука тупая! С ней вообще разговаривать незачем, что ты там ей начал доказывать что-то!
– Ну, она же спросила про Достоевского!
– Сказал бы, что понравилось.
– Ты же не сказал?
– Так мне похуй, что она там думает про меня. И тебе тоже, сам говорил.
– Вообще, да, – куртка Вовчика Максу была великовата, тот его покрупней, хоть и ниже, и из рукава только кончики пальцев с сигаретой торчали. – Просто на уроке… Неприятно, когда ты про Достоевского, а тебе в ответ – «молчи, пидор»!
– А чё ей ещё сказать? Ты же подъебал её по-умному, – я хлопнул его по плечу, – вот я бы так не смог. Ну, сказать про интеллигенцию и всё такое. Ей же надо, чтоб все, как она, думали. И вообще, подумаешь! Про Бога ещё нам лечить начала!
– А это правда? Ну, то, что ты сказал? – Макс затушил окурок о стену. – И откуда знаешь?
– Училки между собой постоянно трепятся в учительской и за столом. А девки подслушивают и тоже между собой. А мне Банни потом рассказывает. Очень нужно про такое знать. Чтоб не борзели слишком! – я посмотрел, куда можно кинуть окурок, но гореть было нечему, везде снег. Я затушил его об то же место, где и Макс, сильно прижал, чтоб фильтр оплавился и прилип к стене.
– Мда… Но ей это кажется более пристойным в духовном смысле, чем то, что я, в моём возрасте, сплю с парнями, – Макс посмотрел мне в глаза, он уже был спокойней, – и не… Что она там несла? Не каюсь ни в этом, ни в том, что я богат, здоров и умён. Просто не чувствую себя виноватым.
– Только лохи чувствуют себя виноватыми.
– Ага. Достоевскому надо было назвать свою книгу – «Лох»!
– А что, правда, у него есть книга под названием «Идиот»?
– Есть, только не спрашивай меня, про что она, я так и не смог осилить. Нудятина.
– Да названия хватит. Пойдём погуляем… Только вот тут, возле стены, чтоб из окна не спалили…
Мы шли, Макс смотрел куда-то вдаль, а я на него. Иногда он смотрел на меня, и тогда я уже смотрел вдаль.
– Двойки поставят.
– Да похуй, у меня по лит-ре по жизни двойки и тройки. И по русскому тоже, я всё время забываю, где запятые ставить, и всё такое. Да подумаешь, кому она нужна, эта лит-ра?
– А мне нравится. Литература, история, география, обществознание…
– Терпеть не могу эти предметы. У меня по ним всегда тройки… Ну, только по истории иногда четвёрки-пятёрки, там что-то интересное бывает.
– А по каким пятёрки?
– Труды, ОБЖ, алгебра, геометрия, биология, химия, черчение…
– Тьфу, черчение! Я рисование любил очень…
– А я нет. Я, вообще, только *** на стенке нарисовать могу.
– Блин, да ты, похоже, технарь! Левша-технарь! Ты ещё скажи, что ты всё чёрно-белым видишь!
– Как догадался? Не, шучу, цвета я вижу. Только не все.
– Что? – Макс даже остановился. Мы стояли возле того самого козырька, где верёвка привязана. – Ты дальтоник?
– Сам дальтоник! Я не все оттенки вижу, особенно, которые красные и оранжевые. Нет, ну так я их отличаю, конечно. Но некоторые, как это называется… Мне кажется, что это один цвет.
– Странный ты тип, – Макс смотрел на меня, – знаешь, я столько фриков за свою жизнь встречал… А тех, кто говорит, что он не такой, как все – ещё больше. Но ты… – он тряхнул головой и капюшон свалился. – Знаешь, я… То есть… А, неважно. А какого ты ко мне полез?– вдруг спросил он. – Это опять твои шутки тупые?
– Да какие шутки! – чёрт, а я этого вопроса боялся. – Мне просто…
Вот как ему сказать? О том, как у меня крышу снесло ещё в тот момент, когда он меня обнял… А то и ещё раньше. Как я вставал и бежал в коридор, чтоб поскорее увидеть его утром. О том, что мне убить хочется всех, кто в его сторону не так смотрит. И его самого иногда. Ну, вот, хотя бы, за то, что он с Игорем. Вот, я ему ещё и за Игоря не предъявил, кстати. Мне бы разборки устраивать, а я тут снегом любуюсь и молчу.
– Чё, попробовать захотелось? Тоже, наверное, думаешь, что я… Не знаю, что ты там думаешь, честно.
– Я про тебя ничего плохого не думаю.
– Да ладно! Я-то что, я, на самом деле, привык. На меня тут большинство смотрит, как на нежить какую-то. И не только тут. Даже мой отец. Мне и правда пофиг, даже смешно слегка. Это вот сейчас… Чего-то я не в фокусе сегодня, да и ты ещё туда же. Ты что, думаешь, я из тех, кто даст себя в туалете трахнуть?
Я аж шарахнулся! Ой, бля, вон он что подумал! А что ему ещё думать, после всякого такого. Да и я сам… Я сам толком не знаю, просто захотелось с ним остаться там вдвоём, стоять близко-близко, дотрагиваться до него везде и чтобы он до меня – тоже... Но не трахать! Ни в жизни! Макса?! В туалете?!
А как бы это было… Макс, упирающийся руками о кафельную стенку, со спущенными штанами, весь мой такой, я сзади и…
Нет-нет-нет! Это же Макс, а не Леночка или Толик Евсеев, или Мыков из восьмого – тот ещё педрила, или…
– Мозги совсем потерял? Не собирался я тебя в туалете трахать!
– Да? – Макс сделал удивлённое лицо.
– Да. Я не такой!
– Зато я такой, – Макс вдруг шагнул ко мне близко-близко и перед глазами всё поплыло, – я бы, может быть, и согласился.
– Ёбнулся?
– А ты не забывай – я гей. Туалетные приключения в моей натуре, знаешь ли.
– Заткнись, – меня передёрнуло, – не смей такое говорить!
– Что, противно?
– Это тебе должно быть противно! – меня просто затрясло. Макс и кто-то ещё, в туалете… Леночка, Толик, Игорь… Поубивал бы!
– А что тут противного, – Макс улыбался и смотрел с вызовом, – я там, в гимназии, несколько раз трахался в туалете. Со Спиритом и со своим одноклассником-фотомоделью. Знаешь, как прикольно?
– Что тут прикольного, ****ство какое! В сортире, у параши…
– Это тут параша, а у нас там чисто, кабинки большие, с хорошими замками. Такой кайф, знаешь, запихиваешь его в кабинку, даже не целуя, разворачиваешь, штаны расстёгиваешь… И чувствуешь, как и ему хочется… Тебя, именно тебя… И без всего – без растяжки, без всяких ласк, резинку натянул, на ладонь сплюнул и…– Макс даже глаза закатил. А я стоял и слушал. И охуевал. Меня трясло, у меня был стояк, мне хотелось, чтоб Макс заткнулся, и чтоб он продолжал.
– И входишь… Медленно, чтоб не порвать… С парнями сложнее трахаться, чем с девушками, это ведь неестественно, но так классно! А потом уже быстрее, а он прогибается, чтоб по простате попадать. И тебе хорошо, и ему, и главное – не стонать, чтоб не запалили… А потом кончаешь… И он тоже, чувствуешь, как его трясёт, как член в руке дёргается, такой горячий, крепкий… А ещё прикольнее – презик содрать и в рот ему спустить. Мерзко, грязно, да так кайфово! А потом такой выходишь из туалета и идёшь на урок, мол, ничего не было. Пробовал кого-нибудь на уроке в сортире драть? Парня, девку? – у него глаза светились, нет, ****ь, они, реально, светились!
– Нет, – у меня горло пересохло до хрипа, – ни разу…
– А почему?
– Не хотелось, – так же хрипло выдохнул я.
– А сейчас? – Макс улыбался. – Сейчас хочешь? Меня? В туалете или в комнате… Мы же урок и так проебали, а? Стааас, – он выдохнул мне в лицо и, ****ь, куда делась зима, почему так жарко? В голове опять повисло – я и Макс, и я его… Он мне предлагает, ох… Он мне. Предлагает. Выебать себя.
– Бля, Макс, – у меня под ногами всё шаталось, – зачем? Зачем ты так?
– Что – так? – он как очнулся.
– Ты – себя, мне? – это не выговоришь. – Ты же сам говорил, что ты не этот…
– Да, – тихо ответил он, – но иногда хочется…
– Не надо, – я выдохнул, чувствуя, что захлёбываюсь воздухом. Чтоб успокоиться, я нагнулся и зачерпнул немного снега. Тот сразу же растаял, я растёр воду по ладоням и лбу. Немного легче. – Макс, ты не такой… Не надо…
– А какой я? – вдруг спросил он. Я ответил честно, просто не мог уже молчать, хотелось сказать ему это:
– Ты самый офигенный. Вообще, во всём. Кроме вот этого.
– «Вот это» – тоже я, – нервно ответил Макс и тоже зачерпнул снега, стал мять его в руках, – это часть меня, знаешь ли. Мне нравятся парни. Мне нравится с ними сексом заниматься. Это не преступление, кто бы там что ни думал. Я таким родился, я всегда таким был. Мне это нравится, я этого хочу, я это делаю, с кем хочу!
– С Игорем? – этот вопрос надо было, всё-таки, разъяснить.
– Аэээ…
– Я знаю про вас. Ты ему предлагал секс в туалете?
– Бля, ну, вот как… Он проболтался? О, Господи… нет, конечно, Игорь не такой. Он, блин, девственник, во всех смыслах, он слишком приличный для такого.
– А я?
– А ты без тормозов. К тому же, – он вдруг ухмыльнулся довольно, – в туалете я бы Игоря, а не наоборот. Я актив по жизни, чтоб ты знал.
– Тфу, гадость, вот только не надо мне тут… Короче, я замечу, что ты вокруг Игоря трёшься – ****ы огребёте оба! И вообще, нехуй.
– И что мне, вокруг тебя тереться?
Ой, бля… Я это просто увидел – я и Макс, голые, в душе, и он об меня… Чёрт, у меня уже *** ломит, подрочить надо!
– Да. Возле меня – можно.
– Сам сказал, – Макс высунул руку из рукава и ткнул в меня пальцем, – и потом не говори, что не говорил. А я про себя всё сказал. Кстати, только что звонок прозвенел. Какой следующий? История России?
– Да… – я всё никак в себя прийти не мог.
– Пошли, у меня ноги замёрзли.
– Ага, пошли… – в голове сплошная муть, как с похмелья, и только картинки вспыхивают – я и Макс. Я и Макс. Голый Макс, в душе, делающий мне массаж, садящийся ко мне на колени, Макс, берущий в рот… Ох ты ж, ****ый нахуй, ой…
– Мне… Мне надо в комнату, а потом…
– А мне с тобой не пойти?
– Нет!!!
Мне было плевать на всех и на всё. Я сбежал от Макса, закрылся, заблокировал замок. Сдёрнул с себя штаны, аж пуговица отлетела, ухватился за член… Ох, как же у меня он стоит, бля, аж больно, и яица сейчас лопнут, хренов Макс, ну, зачем, черт, Макс, давай это ты, твоё тепло, твой запах, я его чувствую, сядь ко мне, дотронься до меня, вот так, вот так, крепче и вот здесь, дай дотронутся до себя… Аааах!
Ну вот, приехали. И теперь я лежу на кровати, просто встать не могу. Не думал, что так может быть от оргазма охуенно. А ведь и не было ничего такого… ****ь, я даже себе рубашку заляпал, а ведь чистая была. Про полотенце забыл, вообще ни о чём не думал, только о Максе.
Дрынь-дрррынь, звонок. Ага, на историю опоздаю, да и пошла она… Хорошо как! Так бы лечь и уснуть… Нет, нельзя. Нельзя…
Я всегда говорил себе, что нельзя. Ладно, с девками не получается. Такое, говорят, бывает. Но с парнями… Нет, видел я их. Жалкие уёбища, вот что они такое. Все их презирают. Даже если просто Леночку натягивать – это уже западло. Ты его, а кто-нибудь тебя – тьфу, гадость.
Ну, то есть, понятно, меня *** натянешь. И всё равно. Пидоры – слабаки. Я не слабак. Я умею держать себя в руках. Ну, массаж и всё такое не считается. А вот это уже считается.
Это всё из-за Макса. Как он говорил… И что делал… С ним вообще у меня резьбу сорвало и теперь обратно не прикрутишь. Но, бляха-муха, как же было хорошо! Слишком хорошо… Не откажешься от такого просто так.
Я снял рубашку, скомкал её. Самому придётся стирать, вот черт… Не дашь никому с такой ***нёй, да и в прачечной картинка будет, наша кастелянша вечно комментирует, у кого что с одеждой, и язык ей не прикрутишь, потому что она – маразматичка.
Макс, скотина такая, довёл всё-таки меня. И что теперь будет? А ведь будет. Но как же классно! Я потянулся, натянул свежую рубашку – постиранную после прачечной и поглаженную. Классно, наверное, каждый день свежую рубашку надевать… У нас выдают одну рубашку и две майки на две недели, не нравится или заляпался – стирай сам. У меня на стирку куча «тип-топов» уходит, но, блин, люблю я чистую одежду. Но не после прачечной, конечно.
Так, всё, у нас история, а Макс там… Интересно, он один сел или с кем-то? Комнату надо проветрить! Игорь, правда, будет ныть, что холодно, но запах… Мне он прямо в нос шибает. Да знаю я, что другие не почувствуют, а я всё равно напрягаться буду. Всё, пошёл.
Макс стоял напротив моей двери, спокойно так стоял. Ждал меня. Вот ведь…
– Мы опоздали на историю на десять минут, – всё, что он мне сказал.
– А почему ты не пошёл?
– Я хотел тебя дождаться.
– Зачем?!
– Не знаю. Захотел и всё. И не стыдно тебе мне в глаза смотреть?
– Неа, – да *** я ему признаюсь, лучше стакан сахара съем!
– Может, у тебя, и вправду, нет души?
– Есть, – мне, почему-то, опять стало хорошо, легко и хорошо, как будто я проснулся – а сегодня первый день летних каникул, и у меня есть рогатка, ножик, спички и дырка в заборе охраняемого объекта, – всё у меня есть.



========== 22. Душ, душа и тело - 2 ч. ==========

Спасибо всем тем, кто пишет мне отзывы и письма! Только вы и поддерживаете меня в эти непростые дни. А так же спасибо всем тем, кто отмечает мои ошибки - и да пребудет с вами Макаронная Благодать!

Весь остальной день выдался каким-то суетливым и бестолковым. Вдруг оказалось, что у меня куча дел. То надо было пойти взять какие-то дополнительные сборники задач в библиотеке. То принести на кухню ящики – дело неинтересное, но зато я достал две банки сайры и упаковку печенья. Потом всех десяти- и одиннадцатиклассников согнали в один класс и прочитали лекцию о том, что нефиг в душ ходить по пять-шесть человек и торчать там по два часа. Особенно это ко мне относится, и ничего я не облезу, если пару раз пропущу, воду греть для меня одного – слишком большая роскошь, и вообще, будем ходить в душ всем классом. Ну да, ага. Я – и в душ с Азаевым (где эта падла, кстати?) или Таримовым? И уж, тем более, с Евсеевыми? Нахуй идите, только не запнитесь по дороге! Да похуй, нам такие лекции о вреде эрекции постоянно читают, им, сукам, угля жалко!
Потом оборзели какие-то девятиклассники и меня, Вовчика и Танкиста позвали провести с ними воспитательную работу.* Восьмой-девятый класс – самые отвязные быки. Потому что до девятого класса доучить нужно всех, а многим дальше не надо. Вот они и изгаляются, как могут. Придут в класс и начинают учителей материть, книги бросать, стулья переворачивать. Ну, а что училки сделать могут? Ни въебать по-хорошему, ничего. Некоторые утырки ещё и пальцы гнуть начинают – «Да вы права не имеете, да я на вас...». Ну, вот у нас так и делают – просят старших пойти порядок навести. Азаев (и всё-таки, где он?) и компания среди своих порядки наводят, я – среди других. Мне о правах не расскажешь, особенно с заломанными руками. А самых борзых мы в сортире топим или в ведре, как пойдёт. Училки не смотрят, уходят и всё. В девятых классах тоже есть те, кто с мозгами, эти следят за теми, кто помладше. Вот Сергей Александрович тоже помогал раньше порядок наводить, но он учитель, ему, типа, учеников ****ить нельзя, и он мне всё время говорил, чтоб я потише был. А сейчас его нет, но я не дурак тоже – калечить. Эти мудаки получили, как следует, вещи собрали, доску поправили и успокоились.
– Землю из цветка смели, суки! – скомандовал я, осматривая класс. Пашик с Яшиком торчали рядом, Вовчик присел на парту к каким-то девкам, Танкист нашёл в углу железный совок и вертел его в руках, ища, на ком бы попробовать. – И *** с доски стёрли, не ИЗО!
– Новенького видишь? – кивнул Пашик. Я присмотрелся. Вот те на, и вправду, новая рожа, прибавление в благородном семействе. Рожа как рожа – веснушки, но не как у Вовчика, а так, немного, волосы стриженые, уши к черепу прижатые, взгляд борзый.
– Ну, и чего?
– Ну, и того. Это он тут ***нёй страдать начал. Он из другого интерната, там десятых классов не было.
– Понятно. Будем разбираться, значит. Ты ему намекни, что тут бывает либо по-хорошему, либо очень по-плохому. Если он не дурак, поймёт, – в этот момент новенький показал мне средний палец и я кивнул, – а если дурак, то его проблемы.
Обычное дело. Приезжают такие, кто у себя там крутой был – из тех, кто десятый-одиннадцатый хочет заканчивать, ну и давай по-прежнему пальцы веером держать. И начинают тут. Весёлое дело, но у меня сейчас есть повеселей.
Макс.
Я всё время о нём думал. О том, как мы сидели с ним на уроках и брали друг друга за руки. Как шарахались вокруг школы и он мне говорил всякое такое… Как я потом лежал, стиснув зубы, весь обкончавшись, и видел перед собой его лицо…
Макс. Что же это такое?
– Зачем ты? – спросил он меня потом.
– А?
– Ну, этих девятиклассников побил?
– В смысле? Ну, нехуй им тут! – я принялся объяснять, как эта система работает, что те, кто воспитанием занимается, им с учителями проще договорится о чём-то там, но и ты сам, если что, должен себя в руках держать. То есть, если ты бухаешь – чтоб потом не бегал и в окна не прыгал, проблевался и баиньки, если ебёшься – то тоже тихонько, дерёшься – потом не жалуешься. – Понимаешь, порядок должен быть.
– Да уж, у тебя порядок. Извини, но это по-другому называется.
– Что? – я посмотрел на него с удивлением. Дело было в столовой, я послал пацанов за едой и открыть сайру, а сам сидел с Максом, глядел на него. Макс водил ногтями по столу, на засаленной поверхности оставались царапины. Пальцы у него были длинные и ногти какой-то очень красивой формы – овальные такие. Интересно, он их… ну? Подпиливает?
– Ничего. То есть, по-твоему, можно любыми гадостями заниматься, лишь бы всё было шито-крыто?
– А разве нет? Либо чтоб никто не знал, либо чтоб тебе просто за это ничего не было. О, вон нашу еду несут!
– Фу, солянка!
– Ты сайру ешь, с хлебом она ништяк…
– А чё он, – возмутился Танкист, – хули он тут такой особый? Или он теперь, как Банни? За девочку у нас?
Банни покраснела, Макс побледнел, а мне Танкиста захотелось башкой в тарелку сунуть.
– Завали ****о или встань из-за стола и ****уй отсюда!
– Нет, Стас, правда, – Вовчик голос подал, – чё-то я весь в непонятках. Ты ему что, проспорил?
– В смысле?
– Ну, не знаю, то вы на уроке там чуть не это, – Макс хмыкнул, – чуть не подрались, а теперь ты его сайрой кормишь?
– Слушай, не ной, надо было со мной идти на кухню. Если хочешь, тоже можешь есть. Я, например, не буду, – я выставил банки на середину стола. Несколько секунд все смотрели на них. Пахла сайра классно, блестела от масла. Первой к банке потянулась с вилкой Банни, потом, сразу за ней, Макс, прищурившись и нагло улыбаясь, подхватил себе на ломтик сероватого хлеба самый большой кусок. Игорь помялся, но тоже выловил себе – маленький. Остальные на банки косились, прямо булькая слюнями, и, наконец, не выдержали. Цирк. В итоге банки чуть ли не языком вылизывали. Надо будет потом пойти, взять ещё одну банку – чисто для Макса, а то он, и впрямь, тут у нас ничего не жрёт.
Потом надо было разобраться и подсчитать, что я выиграл – бабло, «тип-топы», шмот, гайку серебряную**. Она мне на палец не налезла, выглядела так себе – какой-то плоский чёрный камень в углу – маленький, блестяшка. Не алмаз – фианит, а то и вовсе хрусталь. Но тот чувак, что его поставил, наверное, придёт назад просить, а я посмотрю, на что его подбить можно будет.
Потом я ходил к Масе и делал заказ. На всякую жратву хорошую, на водку («Ещё раз палёнку притащишь, пузырь об башку разобью, поняла, сука?»), на мясо. Мысль о шашлыках мне всё покоя не давала.
Потом я ходил и смотрел, кто чего с каникул хорошего привёз. Вовчик, например, притащил две футболки годные – одну с волком, другую с тачкой, и мне – как раз. И ещё – кучу всяких витаминов, не этой жёлтой ерунды в шариках, которую тут дают, а реальных, какие спортсмены пьют. Железо там, кальций и ещё – питательные коктейли в пакетиках, на которых ни слова по-русски.
– Это не какая-то допинговая ***та?
– Не, ты что! Это чтоб мышцы нормально росли, а то от здешней жрачки скоро совсем, как Игорь, стану, – ухмыльнувшись, Вовчик напряг руку и мышцы красиво проступили под покрытой веснушками и тонкими рыжими волосками коже. У Макса, вот, волос на теле нет…
– Да уж, куда тебе до Игоря, – я обхватил его бицепс пальцами. Даже двух рук едва хватает! Сняв рубашку, я тоже напряг руку, сравнивая. Вроде, у меня рука тоньше, а я всё равно сильнее. А волосы на руках у меня подлинней и совсем светлые… Чёрт, а Максу не противно это? Если вдруг… Блин, как девкам-то, противно – не противно, я никогда не думал, всегда похуй было. А Макс?
– Слушай, – как будто мне совсем пофиг, начал я, – а тебе бабы за это дело, – я подёргал его за волоски на руке, – не предъявляют?
– Не, с чего бы это? Это нормально. У всех мужиков волосы на теле растут.
– Ну, у Макса не растут.
– Да Макс, вообще, странный тип. Но он же не чисто русский, вроде, там какие-то азиаты у него были? У азиатов не растут. А вот у всяких там кавказцев…
– Да видел я, лохматые, как обезьяны. Ну, а Игорь?
– *** знает, может, не дорос ещё.
– Он же старше меня!
– И чё? А ты, вообще, чё спрашиваешь?
– Да так просто.
– Нормально это. И вообще, мужик должен быть могуч, вонюч и волосат!
– Вот только без вонюч. Ненавижу!
– Ага. Я тоже, – Вовчик начал рассказывать, как они ходили с отцом и дядей в сауну, что предки перестали на него залупаться из-за этой тупой истории с допингом, и что тренер сказал, что он сможет восстановиться и вернуться в спорт.
– Я ему рассказывал, как мы тут тренировались, как ты себе мышцы накачал, так он мне не поверил. Надо бы тебя с ним познакомить… Кстати, я предков просил, чтоб они мне разрешили, чтоб ты на зимних у нас погостил, они чё-то мнутся. Вроде, они на зимние куда-то летят. Но если мы тут будем, то я точно попрошу…
Короче, так я и мотался до самого ужина, а на ужин были рожки с сыром. А потом я у директора писал длинную ***ню на тему того, что я в Азаева ножом не тыкал, и вообще, ничего не было. На вопрос, где этот утырок, директор послал меня нахуй и сказал, что в тюрьму я однажды, всё-таки, сяду. Я послал его тоже нахуй.
Перед сном, чистя зубы, я смотрел, как Макс осторожно выдавливает на ладонь немного странного синеватого геля, взбивает пену, смывает её с лица, наклоняясь так, то чуть не засовывает голову под кран. Смотрел, как текут капли воды по его шее, утекают за воротник рубашки. Дыхание перехватывало, почему-то.
Сначала я думал – не зайти ли к нему после отбоя? Если бы он сказал – приходи, я бы пришёл. Но сейчас я думал-думал и… Не знаю. Обычно мне пофиг, если срочно что-то посреди ночи надо, мне плевать – ждёт меня там кто-то или нет. Надо – значит, надо. А потом я представил, что стучусь к нему в окно, Макс отдёргивает занавеску, смотрит на меня, приоткрывает окно и спрашивает в этой вечной своей манере: «Чего тебя принесло?» – а я стою, как дебил, и что ответить, не знаю. И поэтому я лежал в постели и думал про завтра, что мы завтра тоже будем сидеть на уроках, держаться за руки и вся ***ня. И что я его точно утащу с одного урока и угощу той фигнёй в пакетиках, с шоколадным вкусом. Это будет офигенно – все на уроках, а мы сидим и протеиновые коктейли пьём.
Но на утро выяснилось, что планы меняются и, пожалуй, в лучшую сторону. Потому что вырубился свет. Сам по себе. День был пасмурный – снег, тучи и снег. И поэтому мы, с чистой совестью, забили на учебный процесс, заявив, что при таком освещении зрение портить не будем. Особенно тут, конечно, Игорь возмущался. То есть, когда сидеть в комнате под одеялом, с фонариком читать – ему на зрение плевать, но когда есть шанс свинтить с уроков, он сразу вспоминает, что у него минус ноль и ещё немного. Спорить с нами никто не захотел и всех просто отпустили. Кроме пятых-шестых классов – эти толком ещё борзеть не научились.
На завтрак выдавали сухой паёк – сок в маленькой пачке, печенье и йогурт в коробочке. Всей этой радостью удобно было кидаться. Вчерашний борзый девятиклассник кинул коробкой из-под йогурта в меня. Я отобрал у кого-то полупустую и тоже кинул – она и летела лучше, и пятно от йогурта на нём осталось знатное. Кто-то надувал пакетики из-под сока и лопал их, прыгая сверху. Я решил показать Максу фокус и лопнул пакетик в руке. Макс шарахнулся и сказал, что я ему чуть инфаркт не устроил. Но, вроде, впечатлился.
А потом мы пошли гулять. Я и Макс. Бродили среди деревьев, среди голых кустов, болтали о всякой ерунде. Макс, к счастью, вчерашние свои разговоры про то, как оно всякое бывает, больше не начинал. И хорошо, и не надо. Как-то было так спокойно… Я смотрел на него – в своей куртке, похожей на кожаную, с чёрно-белым мехом, в серой вязаной шапке, тоже какой-то не такой, как у всех, он казался мне самым особенным.
– Да, сооружение, – Макс стоял возле нашей чугунной «радуги». У нас тут и качели были, и турники, но большую часть ещё до меня разломали. А «радуга» – ну, что ей будет? – А ну, смотри, Стас!
И Макс зашагал вверх, разведя руки для равновесия, аккуратно переступая с планки на планку, довольно быстро и легко. Дошёл до верха и посмотрел на меня оттуда, улыбаясь.
– Слабо так?
– Мне даже вот так не слабо, – и я тоже начал подниматься. Спиной вперёд. И вот так я умел. Научился на спор.
– Вау! Вот это да! – мы стояли наверху, друг напротив друга. – Как ты это делаешь?!
– Да вот так. За три с лишним года, от нефиг делать, чему только не научишься. Я и сальто учился делать, но не получалось…
Снег валил, как из мешка, такими крупными снежинками. Макс поймал одну и рассматривал. А я рассматривал его. И глядел бы, и глядел.
– Говорят, что в мире нет двух одинаковых снежинок, – Макс ловил снег перчатками, тоже серыми, как шапка, и почему-то длинными – в первый раз такие вижу.
– Кто-то проверял, интересно, – я дотронулся пальнем до снежинки на его ладони и она тут же растаяла. – А… А прикольные у тебя перчатки, – я не знал что ему сказать.
– А… А ты почему без перчаток?
– Нету. Да и так не холодно.
– Я бы тебе свои подарил, кожаные, но не налезут. У тебя ладони шире, – Макс стянул одну из перчаток и протянул мне ладонь для сравнения. Я приложил свою, прижимая каждый палец к его пальцу. Они казались прохладными сейчас.
– А у тебя пальцы такие горячие, – тихо-тихо сказал Макс, глядя куда-то вниз, сквозь прутья радуги, на снег.
– Они почти всегда такие. А у тебя красивые, – я сам не понял, как это сказал. Макс даже голову поднял и так посмотрел, как будто я по-китайски заговорил.
– А?!
– Ну, – я почувствовал, что не могу посмотреть ему в глаза (Я! Не могу! Смотреть кому-то в глаза!) и снова стал смотреть на руку. – Ну, такие ровные… В смысле, не как у меня, побитые все, ну и…
– Я драться не люблю, – Макс говорил всё так же тихо и водил пальцем по моей ладони.
– Да… И кожа мягкая, и ногти такие ровные… – я не знал, что говорить, и вообще не мог говорить связно. Снежинки падали и таяли, а Макс всё стоял и размазывал капельки воды – по пальцам, по ладони, по запястью. Мы стояли друг напротив друга, каждый на своей перекладинке. А ближе уже никак – не удержишься. Я, наконец, поднял взгляд – Макс стоял, весь засыпанный снегом, и улыбался. И как будто плакал – но это снег, конечно. И всё равно, в груди что-то потянуло, захотелось сказать, чтоб он не плакал, лицо ему вытереть. Макс моргнул и опустил глаза.
– Неприятно, да?
– Что?
– Мне в глаза смотреть неприятно. Я знаю, все говорят, – я вообще какую-то чушь понёс.
– Нет-нет, – Макс снова смотрел мне в глаза, как тогда, в начале октября, когда в первый раз стоял передо мной, как всегда, как только он, – ничего такого. У тебя глаза, как этот снег… Знаешь, я…
– Комнин! Хуле там стоишь! Пошли в снежки играть!
От чьего-то крика я чуть не ёбнулся и резко дёрнул руку. И Макса схватил, хоть он, вроде, падать не собирался. Какого?... Кого там, ****ь, несёт, чтоб вам всем от сибирской язвы попередохнуть, чтоб вас мандавошки живьём съели! Кого я, *****, щас буду убивать?!
Тьфу ты, Вовчик. Принесло, ****ь, невовремя!
– Эй, вы чо там? Слазьте давайте. Пошли в снежки играть и снежную бабу делать! Там эти утырки из девятого!
Макс только снег с себя стряхнул и кивнул – «ну, пошли», мол.
И мы пошли. И поиграли в снежки. Мне их удобно делать, потому что у меня в руках снег сразу тает. Если сделать их сразу много и дать им полежать, они становятся охуенно твёрдыми и уебать могут неслабо. Макс сам снежки не лепил, зато кидал с удовольствием и улыбался. Кто-то снова назвал его пидором и он, прицелившись, так прописал ему снежком прямо в харю, что прямо посмотреть приятно. А я добавил. Потом я показал, как у нас делают снежную бабу. Как раз из того борзого девятиклассника, у которого фамилия была – Дёмин. Сделать снежную бабу – это целое искусство. Нужно заранее подготовить сугроб – как минимум, по пояс, влив туда воды немного, чтоб он внутри совсем влажный был. Потом человечка ловишь, вытряхиваешь из куртки, прижимаешь руки к телу и застёгиваешь так, чтоб пошевелить ими не мог. И ставишь в тот сугроб, и облепляешь снегом. Снег тоже должен быть влажным, липким таким. Самый прикол – это когда его много и залепить удаётся с головой, чтоб только морда торчала. Но такого не вышло, и этот Дёмин вертел башкой и матерился.
– Старших надо уважать, – назидательно сообщил я ему. – Ну, или точно знать, что сможешь им вломить. А пока постой так.
– Баба – так баба, – Вовчик притащил два комка снега и прикрепил в район груди, но они отвалились.
– Да ладно, пускай будет мужик, – и Макс показал довольно натуральный, слепленный из снега, член. Очень похожий, размером сантиметров так сорок с чем-то. И приделал в основание сугроба. Там он держался лучше. – Ну, я просто талант!
– Ещё бы, сколько во рту-то их передержал! – вякнул кто-то. И в следующий момент получил две несостоявшиеся сиськи себе в рыло и плечо – от меня и от Макса. Я думал, что он снова обидится, но он только и сказал, что на мудаков обижаться у него времени нет.
А потом мы пошли пить горячий чай на кухню. Там есть газ, как раз для таких случаев. Макс дышал на свои руки, грел их об кружку и улыбался.
– Ужас, Стас, ты куда такой крепкий пьёшь? Зубы пожелтеют!
– Да и пофиг, зато бодрит.
– Как же мне кофе хочется, ты бы знал. Настоящего, молотого.
– Да? А где это твоё кофе продаётся?
– Кофе – мужского рода. Где-где, в магазинах нормальных. Не знаю, нам домработница покупает…
Какая-то чушка кухонная рядом зафыркала злобно, мол, домработница у него, вот сволочь! Да пошла она, дура тупая! Конечно, она всю жизнь в очистках будет рыться, а Макс… Макс не такой, у него и домработница, и этот… как там его…. Короче, который двери открывает, и кровать, наверное, с такими занавесками по краям и позолоченными столбиками. Потому что он весь такой особенный, и не потому, что он мажор. А потому, что он особенный. Я мажоров ненавижу, но Макс… Где бы достать ему это, то есть, этот хренов кофе?
– Стас, вы чего там с Максом? – обратился ко мне Вовчик, перед обедом, в туалете.
– В смысле, ты это к чему?
– Да чё... Я подхожу, а вы там стоите, за руки держитесь.
– Да ты попутал, какое, нахрен, держались? Мы ладони сравнивали, смотрели, налезут на меня Максовы перчатки или нет.
– А, вон чё…
На обед опять был сухой паёк – картошка в стаканчиках растворимая, бутерброды с колбасой и сок томатный. Почаще бы свет отрубали!
– А ты сам не пробовал с электричеством химичить? – поинтересовался Макс, когда я эту мысль озвучил.
– Да я думал… Тут везде, где до электричества добраться можно, всё замками занавешано в три слоя. Давно ещё, говорят, нашёлся умелец, так его током насмерть ****уло. А я ещё поживу.
Часам к пяти электричество снова дали, но, конечно, тогда уже точно никто на уроки не пошёл. Училки бегали, пытались выписать нам домашку, но мы от них смылись на чердак всей компанией – я, Макс, Игорь, Вовчик, Рэй и Банни. С понтом – мы ничего не знаем и не видели, а потом, мол, поздно делать будет. Рэю бабка передала какой-то домашней бражки – то ли рябина, то ли шиповник на коньяке. Сладкая, но, типа, полезная. Мы сидели на ящиках, курили, пили эту дрянь, замирая, когда слышали какой-нибудь шум, – на чердак лазить было нельзя, вообще нельзя, тем более, что про универсалки никто знать не должен был. Все такие – «Вау, как ты открыл?», а я им – «Секрет фирмы!». Только Макс знает.
– Вкусная штука, не хуже ликёра, – Макс сделал маленький глоток и передал пластиковую литровку мне. Я не стал вытирать горлышко, а сделал глоток с того же места, где он пил. Сердце колотилось, как бешеное, такое бывает, когда много выпьешь, только сейчас настойка была ни при чём.
– Пойдём сегодня тренироваться?
– Я – нет, – отказался Вовчик, – мы с Валькой сегодня вечером того…
Я постарался вспомнить эту Вальку. Ага, корова такая и глаза навыкате. Нашёл ради чего забивать на тренировку!
– Я пойду, – согласился Макс.
– Ну, ясен пень, – я, как-то, и подумать не мог, что Макс откажет.
Тренироваться, в итоге, мы пошли вчетвером – я, Макс, Рэй и Танкист. Физрук смолчал, только глянул как-то странно. Мне не нравилось, что он на Макса так пялится. «И не противно вам, пацанам, с таким тренироваться?» – вякнул он, отпирая зал. «По****и мне», – всё, что я ответил.
– И чё тебе, не стрёмно, что все тебя этим тыкают? – это Танкист начал.
– Кто это все? – Макс вскинул руки над головой, сцепил их замком, потягиваясь, готовясь к разминке. Мышцы плеч и предплечий красиво напряглись. – Ага, может, мне ещё попереживать, что там про меня бабки на лавочке думают? Никакой переживалки не хватит!
Сильный Макс, гордый Макс, красивый Макс!
– Раз, два, три… Все, кому я не нравлюсь, могут проваливать к чёртовой матери… Четыре, пять, шесть…
– Ты чё, типа, всех не уважаешь?
– А все заслужили? – это уже я вмешался. Щас начнут тут разборки! – Я тоже большинство не уважаю, забыл?
– Ну, так то ты! – сразу свернул дискуссию Танкист.
– Оп-па! Смотри, Стас, – и Макс встал на руки. Без всякой помощи, сам, и сделал несколько шагов. – Можешь так?
– Могу! – на самом деле, это непросто. Силы у меня в руках хватает, но, блин, и всё остальное тело весит немало. Но я, всё равно, встаю – не так ловко, как Макс, но, всё равно, встаю. Мне футболка в обтяг, а Максова ему слегка великовата и съезжает так, что видно живот и пупок – тоже без всяких волос. – Я и на кулаках так же могу.
– И я могу, но мне больно. А вот так? – он становится на ноги, массирует шею. Смотрит на стену. И раз – бросается к ней, делает три шага по стене (По стене! Вверх!), а потом сальто назад. Нихрена себе! Как… Как в «Матрице»!
– Ты, прямо, Нео… Нет, так я не могу, – я, прямо, глазам не верил. Это было как в тот раз, когда он прыгнул на батут, такое же чувство внутри. Чувство красоты. Как будто долго не дышал, а потом, наконец, вдохнул воздуха побольше. Вот на что это похоже.
– Да это просто, – Танкист машет рукой, – смотри, я щас…
– Бля!!! – и как так вышло, я не заметил, потому что не смотрел, но Танкист мало того, что уебался, он ещё нос разбил. Кровина потекла! – Я се ос сломал!!!
– Дебил, кто ж без специальной подготовки трюки выполняет! – Макс замаячил вокруг Танкиста, не зная, что делать. Я подошёл и пощупал ему нос. Ну, его он уже пару раз ломал, так что я его только вправил, и, дав ему в нагрузку Рэя, отправил в медпункт.
– Круто ты ему нос назад вставил!
– Ага, Сергею Александровичу спасибо, он научил.
– Да, помню-помню, пятёрка по ОБЖ.
– Ага. А мяч на пальце умеешь крутить?
– Нет.
– Вот и я нет. Пытался одно время научиться, но, почему-то, не пошло.
Мне уже не хотелось тягать железо, я махнул рукой, и мы просто бегали по залу, пасовали друг другу мяч или изображали соперников и отпихивали друг друга от корзины. Я, кажется, провёл бы так вечность, и в те минуты, когда налетал на него, в шутку оттесняя плечом, снова перехватывало дыхание. И поэтому Макс выиграл.
– Три-два в мою пользу! Ладно, пошли, я за сегодня набегался, хочу спать лечь пораньше…
Душ нынче был горячим, и я расслабился. И когда почувствовал, что он стоит за моей спиной, он стоял уже слишком близко.
– Стас, – тихо шептал Макс мне в ухо и у меня колени подкосились, – Стас, ты расслабься, не дёргайся, хорошо? Я сейчас…
И его рука прошлась у меня по груди, осторожно так, нежно, ласково, медленно, обжигающе-горячо. Я только воздух пополам с водой втянул сквозь зубы, не мог пошевелиться, упёрся взглядом в серо-коричневую плитку душа. Обрывки мыслей – отбросить руку, оттолкнуть, ударить его – промелькнули и их не стало. Осторожные прикосновения – по груди, по животу всё стёрли. Осталось только ощущение, что всё правильно, что только так и должно быть… Макс стоял сзади, я чувствовал его дыхание у себя на шее, он дышал быстро и неровно, как будто задыхался. Чувствовал всем телом, словно он отпечатывался у меня на коже, как переводная картинка.
– Стас, пожалуйста… Я ничего плохого не хочу, ну…
Вторая рука накрыла мой член и я уже ничего не видел. Только чувствовал, как Макс прижимается ко мне плотно-плотно, как его ладонь обхватывает член и двигается вверх-вниз, вверх-вниз, и сам Макс двигается сзади меня так же осторожно, слегка постанывая и всхлипывая. Вверх-вниз, вверх-вниз, ладонь скользкая, обхватывает головку, и я словно продавливаюсь сквозь неё, опираюсь одной рукой об стену и двигаюсь уже сам – вверх-вниз, вверх-вниз…
– Стас, не могу, хочу, помоги мне…
Я завожу руку за спину, натыкаюсь на его член – длинный, гладкий, упругий, его ладонь на моей, он прижимает, но я не думаю – Я ЗНАЮ, как лучше, – сдвигаю ноги, перехватываю его руку и осторожно, чтоб ему не было больно, втискиваю его член между ног, а он выдыхает удивлённо…
Горячо, тело горит и плавится, Макс вжимается в меня, дрочит мне, другая рука словно потерялась, и я чувствую её – то тут, то там – раскалёнными кляксами. На животе – пальцы очерчивают пупок. На рёбрах – там, где осталась царапина от ножа. Вверх, на грудь – чёрт, вот не знал, для чего мужикам соски. Оказалось – вот для этого. Для того, чтоб было охуенно, непередаваемо хорошо, когда другой парень дрочит тебе и в том же ритме трётся об тебя…
– Бля, Стас, я кончу сейчас, ты такой горячий, такой сильный, у тебя такое тело… Не раздвигай ноги, пожалуйста, ну, можно, можно я кончу прямо так, – шептал мне Макс в ухо, а я даже не вдумывался. Сквозь меня проходила горячая волна, ледяная волна и всё собиралось там, внизу живота, всё уходило в член, меня не осталось, только это горячее, только это туда-сюда и рваное дыхание, и стон, я почувствовал, что Макс кончает, вжимаясь в меня ещё сильнее, и тихо шепчет – «Стас…».
И меня, как будто, вывернуло наизнанку так, что снаружи оказались все нервы, и по ним ударило так, что судороги пошли, и я откинулся на Макса. И, кажется, я позвал его по имени. И, кажется, я умер, ослеп, оглох, не дышал, не чувствовал, повис в пульсирующей темноте… Такого наслаждения, такого сильного, что оно похоже на боль, я никогда не чувствовал.
У меня, только что, был первый в жизни секс…
И когда я пришёл в себя, то понял, что я не в космосе, а, по-прежнему, в душе, стою, опираясь на стенку, а Макс всё так же стоял сзади, прижимаясь ко мне, и дышал уже глубоко и судорожно, как после бега. Уже не обнимая, просто прислонившись и уткнувшись мне в шею.
И первое, что я почувствовал, придя в себя – страх. Я боялся обернуться, боялся… *** знает, чего я боялся. Я просто не знал, что сделать, что сказать. Вернее знал – надо было наорать на него, двинуть как следует, пообещать, что если он ещё раз подумает такое выкинуть – я ему, нахуй, руки переломаю. Но я не мог ему такое сказать.
Это ведь Макс.
Медленно, как будто там какой-то монстр из фильмов ужасов стоял, я повернулся. Но это был не монстр, это был Макс, весь мокрый, с полузакрытыми глазами, со своей ****ской татухой.
– Стас, я…
– В глаза мне посмотри!
– Я… – глаза у него были совсем дурные, зрачки огромные и вокруг них кольца ярко-зелёные, – я просто…
– Ты... – я замолчал, а он, вдруг, потянулся ко мне. И до меня дошло, что он хочет сделать! «А пускай», – сказал кто-то в голове, наверное, тоже я – совсем чокнутый. А у Макса вода стекала по лицу, как будто он плакал. Опять не могу на это смотреть, я тоже хочу прижать его к себе, провести по мокрым волосам, по спине…
– Эй, пацаны, вы там? – раздался голос Рэя из предбанника. Я отпихнул Макса, прошипев: «Ёбнулся, что ли!» – и громко ответил:
– Да, здесь! – голос меня не слушался, словно я его сорвал.
Макс отшатнулся, словно я его, всё-таки, задел кулаком по морде. И утопал в соседнюю кабинку. Рэй тоже мыться начал. А я включил воду, самую холодную, какую только можно.
Охуенно, бля, ****ый нахуй и все маты в алфавитном порядке!!! Какого я, вообще, такое допустил? А Макс? Он же сам подошёл, а я не оттолкнул, хоть и надо было. Но как же это он всё!
Ащщ! А вода не такая уж холодная, если вспомнить, как он обнимал меня, прижимался ко мне. И мне, кажется, мало.
Авотхуйвам! Я взял мыло и принялся намыливаться, стараясь смыть с себя чужой запах. Бесполезно. Бесполезно. Словно Макс въелся в меня, словно проник мне в кровь и я теперь всегда буду пахнуть им.
Это глюк, конечно. «На стене ты видишь люк, из него течёт вода, не пугайся – это глюк, так бывает иногда…» И лицо Макса со стекающими каплями воды, как будто он плачет…
– Я пошёл! – вот чёрт, Макс уже одевается там!
– Стоять, жди меня! – я вылетел из душа, кинулся в предбанник и, даже не вытираясь, принялся напяливать одежду. Налезало с трудом.
– А ты чего синий такой? – я на Макса не смотрел, а вот он на меня, похоже, да.
– Холодный душ полезен для здоровья, – у меня всё из рук валилось. Крикнув Рэю, чтоб не забыл погасить свет (он может), я вышел вслед за Максом.
– Ну и что, бить будешь? – лицо у него стало обычным, не таким, как там – опять улыбочка. Я помолчал и выдавил из себя:
– Не буду. Но ещё раз рискнёшь… Убью нахер!
– А я рискну, – этот уёбок не шутил, по ходу, хоть и улыбался. – Оно того стоит, ты просто не понимаешь.
– Всё я понимаю! – да сколько меня можно за идиота держать! – Но, ****ь, Макс! А если бы кто зашёл? Увидел?
– В этом проблема?
– И в этом тоже. Это ты нихуя не понимаешь! Нельзя. Просто нельзя и всё.
– А я думал, для такого психа, как ты, нет никаких «нельзя», – мы шли медленно и говорили тихо.
– Макс, ты дебил? Это другое «нельзя»!
– Да? – он вдруг заулыбался так широко, словно зубную пасту рекламировал. – А вот мне похуй на это другое «нельзя»! Мне – можно. Я сам себе разрешил. Давай, запрети мне!
Вот те фокус! А ведь это я ему что-то, типа этого, загонял. И я чувствовал, что, как дебил, улыбаюсь в ответ, хотя тут улыбаться нечему.
– А я не буду. Просто я сказал – и всё. Риск, я слыхал, дело благородное, так что это как раз для тебя.
– Да-а? А ко мне не зайдёшь? – мы стояли около его двери.
– Нет, – а шиза в голове говорит: «Да, зайди, тебе понравится, ты же хочешь», – но слушаться голосов в голове – последнее дело. Я сильный. Я умею, если надо, держать себя в руках.
– Ну, спокойной ночи и пускай непотребные сны тебя не мучают.
– Я снов не вижу, ни непотребных, ни ещё каких. Спокойной ночи!
До постели я еле доплёлся, вырубало меня конкретно. Весь день был такой загруженный, а потом ещё и ЭТО.
– Ну, и кто завтра умрёт? – спросил Игорь.
–Чё? А-а-а, – я зевнул, – ты с какого дуба рухнул?
– Ты улыбаешься. Всегда, когда ты улыбаешься, потом, обычно, что-то капитально ломается или кому-то бывает очень плохо.
– Да не, просто так… Настроение хорошее, день удачный, – это я уже бормотал в подушку.
– Ага, знаю я твоё хорошее настроение…
Игорь погасил свет, а я ещё минут пять лежал, крутил в голове всё сегодняшнее. Макс, стоящий на вершине «радуги», улыбающийся, держащий меня за руку. Макс, словно ему похер на земное притяжение, взбегающий на стенку, Макс, прыгающий к баскетбольному кольцу, Макс в душе, глаза полузакрыты, лицо какое-то неземное (блин, ну, не знаю, как ещё можно это назвать), Макс перед дверью – «Зайдёшь?»... Что теперь делать? Как теперь?
В первый раз в жизни я пожалел, что не вижу снов.

В первый раз жизни я пожалел, что не вижу снов.
* Автор сам был свидетелем подобной методики воспитания в среднем учебном заведении
** Гайка - мужской перстень



========== 23. Тридцать два дня - 1 ч. ==========

Через семь минут прозвенит звонок – подъем. Я отсюда слышу – кто-то уже встал, чтоб пробиться к сортиру, кто-то уже на кого-то орёт. Я обычно тоже просыпаюсь пораньше, чтоб размяться до завтрака. Но сейчас я просто лежал и глядел на мутный квадрат окна. Я думал о Максе. О себе и о Максе.
Как ****ь, это произошло? Почему?! О чём я вообще думал, дебил? Почему…
Хуже всего, что я знаю, почему. Потому что я хотел. Я давно уже хотел.
Я знаю, какие-то суки распускают про меня слухи, что я импотент. Единственное, почему об этом не говорит весь интернат – это страх. Страх передо мной. Я знаю, меня боятся. И ненавидят. И есть за что. Я псих и урод, у меня гены насильника. Меня боятся ученики, большинство учителей и даже директор. Мне это нравится. Мне это всегда нравилось. Ещё когда я совсем малолеткой был, мне надо было, что бы меня все слушались. Ещё в детском доме. Меня дико бесило, когда находился кто-то, кто был сильнее меня, а это были почти все, кто постарше. И потом, в школе тоже. Но того, кто сильнее и старше, тоже можно достать. Можно собраться толпой. Можно подружиться с кем-то, кто ещё сильней и ещё старше.
Мне тогда ещё не исполнилось тринадцати, один пятнадцатилетний дебил меня изводил всё время. Не знаю, почему он ко мне приебался. Это был здоровенный такой тип, но скорее толстый, чем сильный и очень много о себе понимающий. Строил из себя сына Абрамовича, не меньше. Обожал доёбываться до тех, кто помладше.  Помню, я тогда на китайском рынке с****ил смешную штуку – такую игрушку с водой, где жмёшь на кнопки и с помощью пузырьков надо надевать колечки на штырьки. Мы с Вадей, тогдашним приятелем моим, играли в неё по очереди, на время. Кто первый научится забрасывать колечки за десять секунд, тот получает пирожок с картошкой. И я уже был в двух шагах от пирожка, как припёрся этот мудак, отобрал у меня игрушку и… И через три секунды от неё остались куски ядовито-желтой пластмассы, россыпь цветных колечек и мокрое пятно на грязном полу лестничной клетки.
Помню, я прыгнул на этого мудака и укусил его, а он заорал, стряхнул и пнул в живот. Он был крупнее, сильнее и старше. И ушел, ржал, как придурочный.
Помню Вадю, который с несчастным лицом зачем-то собирал все колечки с асфальта. Помню, как перед глазами всё стало чёрным и красным. Плакать меня отучили ещё в детдоме, там за такое лупили. Вместо этого, когда было хреново, я вцеплялся себе в запястье на правой руке. Столько лет прошло, а у меня там кожа до сих пор отличается на ощупь от всей остальной руки, но кого это ****? Мальчики не плачут.
А потом в голове загорелся свет. Белый и холодный, как будто включили такую длинную лампу. Я знал, что надо сделать. В холодильнике стояла початая бутылка водки, я взял её и пошел к магазинчику, где околачивались местные бомжи. Налил один стакан, присмотрел мужика покрепче, дал ему опохмелится и объяснил, что нужно сделать. Тот не думал, просто пошел за мной, потому, что я пообещал ему остальную бутылку. Он разбил этому толстому уроду нос и кажется, выбил зуб, сам не понимая, зачем это делает, тупой, никчёмный алкаш. Он получил свою бутылку и уполз к таким же, как он.
Вадя меня не сдал. Хороший он был друг, честно. Но я всё равно как-то попался, не помню как. Помню, на меня орали родаки этого толстого дебила. Его отец от****ил меня, а мамаша, такая же толстая, выла, что я уголовник, что меня надо сдать в приют, что мне не место среди нормальных. Сколько раз я это слышал? С рождения. Потом на меня орала собственная мать и отчим. Помню, как стоял на кухне, слушал всё это и подумал «Заебали». На плите закипал чайник, он уже начал свистеть. Я схватил его за ручку и швырнул в стену. И заорал «Отъебитесь».
А через неделю оказался здесь, в интернате номер семнадцать. «Из тебя никогда ничего хорошего не получится, так хоть нам жизнь не порти» вот что сказала мне моя мамаша на прощание. С тех пор я её не видел и не хочу.
Я привык к интернату, привык к тому, что я урод. Здесь таких полно, я просто самый сильный. Такова была жизнь всё это время – есть сильные, есть слабые.
Но теперь был Макс. И с этим что-то надо было делать.
Я всё лежал и смотрел на светлеющий прямоугольник окна, расчерченный рамой. Что? Как?
Этим летом я решил, что хватит дрочить, и пора уже стать мужчиной. Пацаны за это дело такие сказки рассказывали, особенно Вовчик. Я внимательно посмотрел порнуху, прочитал несколько журналов. Всё было как-то убого. Точнее… Ну не интересней, чем скажем, «В мире животных».  Но бля, мне уже шестнадцать, и ходить девственником было как-то западло. Тем более, что все говорили, мол, психозы и прыщи – это от недотраха. Прыщей у меня не то, чтоб много (если с тем же Рэем сравнивать) а вот психовал я жутко.
Летом у нас тут был типа лагерь. В основном для тех же, кто учился. Ну, конечно, так посвободней режим и всё такое. Как раз был ремонт и я подрабатывал. Вот и повод нашелся, подкатить к одной девке. Ну то есть девка как девка – сиськи там, всё такое. Я в медпункт зашел, карточку её посмотрел – вроде никаких венерических. Ну волосы белые, крашенные, почти как у всех тут, ноги не кривые – типа красивая.
 На солнце я обгораю моментально, потом облезаю и всё, нихрена не загораю. Я зашел попросить у неё крем от загара, потом предложил прийти вечером. Там мужики из бригады сидели, пили водку и пиво, меня они звали с собой. Бригадир, хороший мужик, бывший детдомовец, тоже учил меня всяким строительным штукам, говорил  «Математика-физика в жизни нафиг не сдалась, а вот если мужик умеет плитку класть и окна пластиковые вставлять, то с голоду он не сдохнет».  Директору в кабинет окно я вставлял, так-то.  Вот собственно этой дуре, Ленка, что ли, её звали, я и предложил к нам прийти. Она конечно согласилась, ну ещё бы, такая честь, сам Стас Комнин зовёт.
Вовчик посоветовал в первый раз немного выпить, чтоб быстро не кончить. Ага, *** там. Я её споил немного, чтоб не ломалась, в комнату отвёл. Помацал немножко. Нихрена хорошего. Но сама мысль о сексе меня возбуждала. Она ко мне лизаться полезла, но это уже совсем лишнее было. Презиками я тоже заранее запасся, раздел её, разделся сам, ну и…
Ну и нихрена хорошего не было. То есть довольно приятно, но как то неудобно и вообще… Я трахал её, трахал и понял, что раньше устану, чем кончу. Пришлось выставить её из комнаты, сказать что перепил. Потом сидел, курил в форточку, злился. Тоже мне, ****ь, удовольствие неземное.
В следующий раз я решил трахаться трезвым. Результат был тем же. Потом я поменял девушку. Нихуя. С Люськой вообще ***ня была мерзкая. Я ей шампанского купил, конфеток. Ну она, конечно, на отсос расщедрилась. Вроде ничего, если не смотреть. Но как дело доходило до «вставить» так у меня падал. Падал и всё. «****ь, просто отсоси уже и всё» - в конце концов сказал я, но к тому времени я уже такой был злой и разочарованный, что хоть и кончил, ничего не почувствовал. «Да ты импотент» - сказала мне эта мымра прыщавая – «во прикольно». И я понимал, что эта шалава растреплет. Обязательно растреплет. «Что, ****а чешется?» - я схватил её за волосы, дёрнул на кровать так, что она башкой о стенку приложилась «так я помогу вот этим». В руках у меня была бутылка из под шампанского. «Знаешь, где эта штука у тебя будет? До самого донышка засуну, тебе на всю жизнь хватит, никакого хуя не захочется. И тебя никто не захочет, потому что…» Тут я разбил бутылку о пол «Я из тебя знаешь, кого сделаю? Ислам примешь, паранжу носить будешь» и ткнул ей «розочкой» в  лицо. Она завизжала и начала клясться, что никому, никогда, ни за что… «Смотри, сука, если я хоть слово услышу – я знаю, кто ответит». Думаю, она девкам рты затыкает на эту тему с тех пор, потому что никто не помнит, чтоб я слова не держал.
Вот так я в сексе и разочаровался. Ну а что? В наркоте ничего хорошего нет, а народ наркоманит. С сексом, видимо, так же. С самим собой вполне можно обойтись и не врать, что это охуенно ах как хорошо. Все остальные врут, наверняка врут. Вот и Банни мне тоже говорила, что все женщины симулируют оргазм, потому что так, мол, мужикам нравится. Нет, не спорю, может, кому то и нравится секс. Как сладкое. Как чтение. Но не мне.
Вот так я думал до вчерашнего дня. Потому что вчера… Вчера было всё. Был я и Макс, я его чувствовал, всем телом чувствовал, его прикосновения, его дыхание, его запах. Я хотел его – сильно-сильно, до помутнения в голове, я на всё был согласен в ту минуту, только чтобы он не уходил, мне хотелось больше, намного больше, мне хотелось, что бы он был моим, целиком и полностью.
Наверное, вот так и должно быть всегда? Но почему? Почему? Тупой вопрос. А я не тупой, кто бы там чего не думал.
Но нельзя. Есть одно такое нельзя, которое никто не придумал, оно просто есть. Нельзя прыгнуть с девятого этажа и не разбиться. Нельзя целоваться с парнями. Нельзя трахаться с теми, кого уважаешь. Нельзя. Я никогда в жизни не полез бы к Леночке или ещё к кому-нибудь из наших пидоров местных, потому что смотреть на них противно – и как пацан до такого опускается? И никогда бы, ни за что не стал такое делать ни с Игорем, ни с Вовчиком. Как бы мне не хотелось. Потому что они – нормальные пацаны, потому что они мои корефаны, потому что я их уважаю.
Но это же Макс! С ним всё не так, как с другими.
Я представил себе, как он просыпается, высовывается из-под одеяла, хмурится от холода и  быстро-быстро натягивает на себя одежду, чтоб не замёрзнуть. Думал он обо мне? После вчерашнего? Перед сном? Когда проснулся?
Тупость какая-то. Всё это как-то по-идиотски, если смотреть со стороны. Но если не со стороны, если смотреть с моей точки зрения: это просто хорошо. Просто необыкновенно хорошо. Так, как никогда не было. Вот просто… лучше всего.
Звонок-подъём скинул меня с кровати. Игорь сонно хлопал глазами, я одновременно разминался и одевался, мне хотелось побыстрее в коридор, мне хотелось видеть Макса, хоть и знаю я, что он долго в комнате торчит, и всё равно не выдержал, выбежал.
Макс выходит, глаза прикрыты, под глазами тени, голова набок. Макс! Хочется заорать на весь коридор, что бы все заткнулись и замерли, чтобы он открыл глаза и глядел только на меня.
- Привет, как спал?
- Как обычно, плохо. Холод всё таки собачий и аааа… Есть хочется. Надо Спириту дать знать, пусть еды привезёт.
Спирит. Патлатый тип, с которым он лизался. Схватить за волосы и приложить башкой о руль его дорогущей машины, если только сунется…
- Кстати, о еде, сегодня Мася должна всякой жрачки привести. Пошли скорей в столовку.
- О какой же я голодный, как волк… Нет, я  волка съем! Живого!
Если эта сука оставила нас без еды, я её прибью.
К масиному свинячьему счастью, всё что я заказывал, она привезла. И мясо, которое я пока отправил в холодильник. Будут шашлычки, будут!
- Заебаш-ка нам сосисок!
- Комнин, ты охуел, заняться мне что ли нечем?
- Мужик сказал, баба заткнулась! Я второй раз не повторяю! Так, кетчуп… Ага, так, замечу, что вы его жрёте – по башке получите!
- Девки, а чё это он тут командует? – раздался незнакомый голос. Новенькая, вон оно что. Мелкая, серьги здоровенные… вряд ли голда, жвачкой чавкает,  лицо какого-то странного цвета. Наверно, та ерунда, которой бабы мажутся, какой бы клоповник у нас тут ни был, а всё-таки вряд ли на работу возьмут гепатитницу. – Ты, парень, вообще, кто? Работаешь здесь?
- Учусь – я смотрел, что тут ещё есть. Батончики – Марс, Финт, Баунти-***унти… Добро, это Банни и Максу, сухарики со всякими вкусами, сало копченое, колбаса…
- Чё, на второй год оставался?
- Рот закрой… Так, майонез, соевый соус…
- Ты как со взрослыми разговариваешь?
О бля, нашлась взрослая. Я повернулся.
- Дося, давно на кухне проблем не было? Ничего не горело, не ломалось, не взрывалось?
Дося тут на кухне решает, кто что домой несёт. И конечно, ей проблемы не нужны. У нас народ бойкий, всякое случалось. Дохлая кошка в супе и пробитые гвоздями кастрюли – это мелочи. Тут ведь и кипяток, и ножи, и вообще. А дети из младших классов вообще без мозгов. Зато я с мозгами. За тем, что бы не было всяких печальных моментов, вроде обваренных конечностей и прочего, я присматриваю. Как? Странный вопрос. Как будто то, что случалось, обходилось без меня. Все это конечно понимают, но если Дося и её тупые подружки хотят продолжать тихо-мирно таскать домой положенную нам жрачку, они молчат. А у меня есть собственный шкафчик и  угол полки в холодильнике. (но выпивку, конечно, я там не храню. Выжрут. Жалеть потом будут, но всё равно выжрут.) И если что, пожрать себе и друзьям я могу организовать. К тому же я иногда помогаю на кухне, там же сплошные бабы, они вроде здоровые, но сил в них нет. Ну или отправляю кого-нибудь, так можно жратвой разжиться лишний раз.
- Всё нормально, Стас – ответила Дося – а ты (это новенькой) не щёлкай хлеборезкой просто так. Жвачку выплюнула, патлы прибрала и вперёд, за работу!
Сосиски сварились. Я пересчитал и запомнил, сколько у меня всякой жрачки, кое-что забрал, кое что оставил тут, объяснил, что будет, если я чего не досчитаюсь. Эти слушаются. Они из той породы, которых сначала отец лупил, а теперь муж ****ит – самая в этом смысле лучшая порода. В голову не придёт пожаловаться. Я такое в человеке сразу чую, это как пятнышко гнили на яблоке.
Я принёс сосиски, кетчуп, маленький пакет каких-то подушечек с начинкой (не знаю, как их есть, вроде молоком надо заливать, в рекламе видел), печенье. Народ обрадовался. Макс улыбался. Все остальные смотрели с завистью. Ну, я тут не один такой, кое-кто у себя свою еду держит, только кроме меня в столовке её никто есть не решается. Для начала потому, что я могу отобрать.
- Стас – Яшик потянулся к сосиске, я кивнул, сам в полглаза следя за Максом. Тот опять выпендривался – взял сосиску, зажал её между двумя кусочками хлеба и теперь сверху какие-то загогулины выводил кетчупом. Во даёт! – Это, короче, я тут слышал… Азаев вернулся.
- Да ну? – я огляделся, посмотрел за тот стол, где собирались горцы. Что-то я там своего отвратника не наблюдаю.
- Ага. Он щас у директора наверное, распаковывается там…
- Что ж, подождём.
- Смертник – довольно протянул Вовчик, откусывая за раз полсосиски.
- Смертник – согласился я, снова наблюдая за Максом. Тот пытался съесть свою конструкцию и не перемазаться кетчупом. Получалось плохо.
- Макс не выёбывайся, ешь, как все.
- Как хочу, так и ем… Мда, не быть мне продавцом хот-догов на Манхеттене, я кетчупа переложил…
- Что, Макс, сосиски любишь? – вклинился Танкист. – С майонезом, наверное?! Вовчик и Пашик захихикали, как два дебила.
Макс на них только мельком глянул и ответил
- Предпочитаю горчицу и пикули. Или специальный соус. В Нью-Йорке отлично готовят хот-доги, хотя родина этого блюда – Германия. Где тебе больше нравится – в США или в Германии?
- Да пошел ты…
Все замолчали. Никто из нас не был ни в США ни в Германии. Игорь был в Израиле, Вовчик – в Египте и Турции. А Макс… Он же по всему миру катался, наверное. Мне почему-то не понравилась эта мысль. Я вдруг первый раз чётко понял, что когда он отсюда уедет, он уедет совсем. Навсегда.
- Думаю съездить в Германию на эти новогодние каникулы. Рождество в Европе – это шикарное зрелище. Чем хорошо быть русским в Европе – сначала ты празднуешь католическое Рождество, потом Новый Год, потом православное Рождество… И при этом ты атеист – продолжал Макс. Он доел сосиску и встал из-за стола. Я пошел за ним.
- Ты чего?
- Я? Ничего? Он спросил – я ответил. Культурно поддержал застольную беседу, так сказать. Что там у нас с первым уроком? Русский?
- Ага? Мы вчера ведь забили на домашку.
- Да – Макс посмотрел мне в глаза – мы вчера.
Я уже почти предложил послать уроки, пойти куда-нибудь, посидеть вдвоём, просто посидеть…
- Эй ты, Стас-пидорас!
Я не сразу въехал, что это мне. Это как надо жить не хотеть, чтоб меня пидорасом обозвать?
- Ты, Комнин! Ты чё, глухой или тупой? Сила есть, ума не надо, да?
О, знакомый фейс.
- Ну здравствуй, Снегурочка. Что, мозги вчера отморозил?
- А чё, в одного ссышь со мной разобраться?
Сам пострадавший, кстати, стоял далеко не один. За ним жалось человек так пять-шесть. Пара похоже, тоже новенькие. Остальные наши, из тех самых, безмозглых. Одного, я кстати узнал. Мы его тогда в сетке повесили в спортзале. Это что, бунт на корабле? Макс до того же додумался, похоже.
- Вау, да это же команда крейсера «Авроры»!
- А?
- Революцию, Стас, они пришли делать революцию. Сколько же можно людей тиранить?
- А вот это посмотрим. Эй, ребёнок? Хочешь быть избитым – будь им. Сегодня вечером. Где и когда тебе скажут. Всё по-честному. До вечера рыпнешься – будешь очень несчастным идиотом.
- А чё так, думаешь, ты к вечеру сильнее станешь?
- Нет, малыш, просто у меня до вечера дел полно, не хочу, чтоб ты мешал. Макс, пошли, сейчас звонок будет.
Мы шли, а они орали нам в след «Педрилы»! Я тихонько радовался. Интересно, с чего этот тип на меня полез? Карате что ли какое-то знает? Ну-ну, мы это проходили. Я когда дерусь, я боли не чувствую, мне его карате до одного места. И Азаев вернулся. Смертник. Он сто процентов смертник.
И Макс тут.
- Мда, весёлая жизнь. Вы какие-нибудь другие занятия, кроме разборок между собой, найти не можете?
- Какие другие?  В шахматы, что ли, нам играть?
- Нет, серьёзно, зачем нужно всё время искать повод подраться? Знаешь, какой девиз был у хиппи? «Занимайтесь любовью, а не войной!»
- Дурак он был, твой Хиппи.
- Да, у тебя все дураки, кроме тебя.
Урок начался, я, как обычно, не слушал училку, всё смотрел На Макса. В голову лезло всё про вчерашнее, про душ. Меня это заводило дико, приходилось вспоминать – картон-бормашина-иголка – чтоб остыть. Макс тоже думал о чём-то своём,  рисовал что-то на листке бумаги. Просто какие-то кривые линии. Потом он что-то подштриховал, что-то обвёл, сверху нарисовал полумесяц, и я понял, что это город. Точнее крыши, трубы, балконы, окна… Всё какое-то покосившееся, растянутое. Наверно это старый город. Может быть даже в Европе, где я никогда не был. Училка что-то вякнула про то, что у нас тут вроде как не рисование, я думал, что прибью её. Макс листик спрятал, но потом достал, снова и принялся рисовать дальше. Я так и просидел весь первый урок, ни о чём не думая.
Второй урок тоже был русский, и я на перемене остался в классе. Парни окружили мою парту, и мы лениво трепались о том, когда пойдём шашлыки жарить. Я откинулся на стуле, проверяя, насколько я смогу отклониться и не упасть. Мы так даже соревнуемся иногда, тут весь фокус в том, что бы как следует вдавить стул и упереться особым образом – тогда ты почти на спину лечь можешь, главное – равновесие чувствовать. А когда поднялся, увидел Азаева.
Рожа у него была злая, на роже красовался отличный такой фингал. Он только зыркнул на меня и отвернулся. Пока шел, столкнулся с Таримовым. Тот толкнул его плечом и, не глядя, пошел дальше. Очень, очень интересно.
Всё это надо было разъяснить, поэтому я пока игнорировал Азаева. Просто делал вид, что его тут нет. Сидел на уроках, смотрел, как Макс рисует. Он дорисовал свой город, я просто взял у него рисунок и положил в учебник по физике. Он на это ничего не сказал.
На переменах снова появлялись девятиклассники. Пашик говорил, что они нервируют учителей, приставали к какой-то девчонке, опрокинули шкаф. На обеде орали громче всех, что-то разбили. Я заметил, что к ним подтянулись Евсеевы. Ну, на этих даже обижаться нельзя, они и так жизнью обиженные. А вот буйство мне не понравилось. Тут беспредел творить имею право только я. Потому что я умею. А таких вот шибко шумных надо успокаивать. Расклад простой – либо их успокаиваю я, либо дисциплинарные меры применяются ко всем. Это значит – уносят видик, приставку, в восемь вырубают телек, обыскивают комнаты, забирают всё подряд, дежурных целая куча. И конечно, никаких тебе тренировок вечером и душа. Могут начать уколы колоть успокаивающие. Я от этого дела быстро отхожу, а вот остальным плохо. Игорь помню, тогда вообще день лежал зелёный и, если бы его не рвало иногда, я бы подумал, что всё, каюк Игорю. Это ещё в сентябре было.
- Въебать им надо – Вовчику уже не терпелось.
- Всё будет, вечера дождись.
Стрелку я забил на вечер, в спортзале. Нет, мне было даже интересно, на что этот хмырь надеется? Он же мне до плеча не достаёт. Меня в армреслинге даже наш физрук не переборет. На скорость? Ну, так уж на что Макс быстрый, и то я его достал. Весь интернат знал, народ уже туда подтягивался. Физрук тоже там торчал. Я ему с невинным видом заявил, что вот всем внезапно захотелось заняться физкультурой, спорт – жизнь и вся ***ня. Он  сказал только «Под твою ответственность. Кровь и блевотину смоете сами».
В спортзале было светло и прохладно. Народ сидел на скамейках, на матах. Все мои пришли, Таримов припёрся с Люськой, ещё какие-то дебилы. Большинство – да почти все! – мне должны. Я просто могу сейчас сказать «тип-топ» и их тут запинают. До кровавых соплей. И никто ничего не видел. Мне нравилась эта мысль. А ещё мне нравилось, что там, рядом с Игорем (опять с Игорем) сидел Макс и смотрел на меня.
Дёмин стоял такой весь крутой, надувался, щас лопнет.
- Ты меня пидором назвал?
- А чё? Пидор ты и есть. Думаешь, ты такой крутой?
- Думаю, круче тебя.
- Да ты у меня за щеку будешь брать, ты, ***… - договорить я ему не дал. Удар в солнечное сплетение, и он согнулся, по роже, прямо в нос, чтоб кровь брызнула, под коленку и по голени – да, вот так, чтоб не встал! Этот дебил хрипел и извивался, а я чувствовал, как завожусь, привычное, радостное чувство, когда всё становится ярким и резким, жарко, весело! Удар, ещё удар… о чём ты думал, меня пидором называть, под другую коленку – завтра не встанешь! Да как ты посмел, мудила! Я из тебя, сука кишки выгрызу зубами, я тебя придушу! Да! Посмотрю, как ты тут подрыгаешься и перестанешь, убивать – это потрясающе, и я знаю, знаю это! Сев сверху, я сомкнул руки у него на шее и принялся сдавливать.
- Учись… отвечать… за…. Свои… слова… сам… пидор…
Он уже валялся никакой, просто трепыхался, я знал, что я победил, я его сейчас…
Шок. Это не боль. Это просто… Как будто я робот, а внутри всё разомкнуло. На целую секунду это был шок. Это было страшно. Исчезло всё – яркий свет, крики толпы, запах пота и крови, ощущение дергающегося горла под пальцами. А когда я вернулся, то первое, что почувствовал – уёбок вылезает из-под меня, суча ногами. А потом была мысль. Ток.
Однажды меня дёрнуло током, хорошо так дёрнуло, чуть не обосрался. С тех пор я не трогал провода и розетки без надобности, я знал – ток сильнее меня. И сейчас я его узнал.
Эта тварь дёрнула меня током! Я его убью! Как?
А потом всё стало красным.
… еб вашу мать, тащите его, он его убьет нахер, Таримов, сука, не стой столбом, помогай!
Меня тащили, я вырывался и почти вырвался, всё было красным, мутным, во рту был вкус металла…
- Стас, Стас, твою мать! Слышишь меня, дебил! А ну прекрати!
Знакомый голос. Это кто?
- Приди в себя, дебил!
И мне прилетело по мордасам. Конкретно так прилетело. И краснота рассеялась.
Я сидел на полу, меня держали Вовчик, Рэй, Танкист и Таримов. И вроде кто-то ещё. А по морде мне заехал… Макс?
- Совсем ****утый, ты! – орал он на меня – Я не для того тебя, психа агрессивного, из карцера вытаскивал, чтоб ты за убийство сел!
- Макс не ори, придурок – я медленно отходил. Всё снова становилось чётким. – Покурить лучше найди… Как там этот?
- Вроде жив. Бля, это видеть надо было!
Мудак действительно оказался жив. Избит как следует, но жив. И вроде даже не поломан. Ну, плечо я ему конечно, вывихнул. Рука нихрена не шевелилась, нос сломан, зуб выбит, ухо порвано, рожа опухла. А так вроде ничего.
- Так, уроды! Обмойте его и отведите в комнату. В медпункт не ходить. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Если чё – таблеток ему обезболивающих даёте. Кто вякнет – жить не будет. Рюмка!
- А?
- Тип-топ! Смой кровянку. Пошлите отсюда нахуй, мне надо подышать.
Вовчик протянул мне небольшой чёрный предмет с кнопкой. Нажимаешь кнопку – пробегает искра. Шокер. Как объяснил Макс, не сильно мощный, но всё-таки.
- Вот почему он так борзел. Собирался вырубить тебя этой дрянью и избить.
- И вырубил… Бля, убью его.
- Да всё-всё, он и так там никакой. Как бы директор его не уговорил заявление на тебя писать.
- Да не, вряд ли. Не тот случай.
- А физрук? Он же нас видел?
- Он нам сам открыл.
- Бля, я не понимаю, как вы тут живёте со всем этим? Как?!
- Да ладно, Макс, не психуй – меня вело. Только закрыть глаза – и я чётко чувствовал чужой пульс под руками, кровь, ярость… Аххх, вовремя меня остановили, убил бы его… Сердце колотилось, как бешенное, кажется, я бы сейчас сто раз отжался, пробежал бы стометровку за десять секунд. Хотелось… Хотелось сделать хоть что-то. – Так, давай эту хрень спрячь у себя в чемодане.
- Ага, пошли.
Я и не думал ни о чём, когда зашел за Максом в комнату. И не слабо так охуел, когда он мне снова зарядил по роже. Конкретно так – кулаком. Второй удар я перехватил, заблокировал его руки и уставился ему в глаза.
- Ты совсем?!
- Это ты совсем?! Устроил там побоище, как…
Договорить я ему не дал, пихнув к стене так, что он словами подавился. Я весь горел, я нихрена не соображал, всё что я думал о том, что нельзя, неправильно – всё это стало таким ничтожным… Адреналин, запах крови, ни с чем ни сравнимое чувство, когда кто-то корчится перед тобой от боли… Я прижался к Максу всем телом, уткнувшись ему в плечо и вдохнул его запах – тот самый, от которого мне ещё тогда, на каникулах крышу срывало.
- Стас, Стас, ты…
- Заткнись!
Еби вас чёрт, брючные застёжки! Макс понял меня без слов и несколько секунд мы, мешая друг другу, расстегивали брюки. Потом я развернул его к стене и прижался членом к его заднице, у меня стояло, как всегда, но теперь был Макс, Макс, которого хочется, которого можно…
- Подожди, надо…
- Нахуй. Ноги сведи.
Я сплюнул на ладонь, пару раз прошелся по члену и засадил, как он мне вчера. Нашарил его член – ох и нихуя ж себе, а как в руку ложится, гладкий какой, волос там почти нет, ох заебись, а чужой держать ещё приятней, чем свой… Рванул воротник, вцепился ему в плечо, он задёргался, я не отпускал. Он расслабился и получил у меня по заднице, задница у него была крепкая, сильная…
- Ноги сведи, я сказал!
- Да, Стас, да…
И он шептал это «да, Стас», пока я двигался туда-сюда и наяривал его член и крыша ехала от того, как он пах ,и когда было очень хорошо, я кусал его за плечи и спину и лапал его везде, куда дотягивался, зажимал, как хотел и в один момент он опёрся руками о стену и отставил задницу назад и это было так охуенно, так сексуально, что я кончил сразу, дёргаясь и матерясь, потому что никаких других слов не знал и не помнил.
- Ты мне рубашку порвал… Псих чёртов. Тебя что, кровь заводит?
Мы сидели друг напротив друга на кровати. Не знаю, как Макс, а я смотрел в пол, и кажется, я буду смотреть туда до скончания времён, пока земной шар нахрен не остынет. Мне хотелось закрыть лицо руками, но я не мог. Руки пахли Максом. Он кончил у меня в руках, кончил, опираясь на стену, тяжело дыша и шепча «Да, Стас». Такое, бля не имитируешь! Я метров десять туалетной бумаги отмотал, вытирая руки и потом протёр их влажной салфеткой с мерзким запахом синтической свежести и всё равно. Это уже не отмоешь.
- Отдай кому-нибудь, пусть зашьют…
Я наконец приподнял взгляд. Макс сидел расслабленный, откинувшись назад. Форменная рубашка была выпущена из брюк и криво застёгнута. Глаза прикрыты и шея… Я представил, как кусаю его за шею так, чтоб отпечатки остались… Нет, только не снова! Картон. Бормашина! Иголка!
- Ты ужасный человек, ты в курсе, да?
- Угу.
Вот и весь разговор. Я растерял весь свой словарный запас, я даже маты забыл.
- Кто-то мне вчера говорил про «нельзя»…
- Я был прав. Как я с тобой не останусь, так вечно какая-то ***ня происходит.
- ***ня? Ну спасибо. В этот раз инициатором был ты!
- Да пошёл ты! Чтоб я ещё раз… - я встал, поправляя одежду. Надо было вернуться к себе.
- А почему бы и нет? Стас – Макс встал и присел рядом со мной. На меня снова накатило – его запах, его тепло, его присутствие – ты чего такой зажатый? Нет, я знаю, какую ты ***ню об этом думаешь, но правда… Подумай сам. Это же классно! Нам с тобой!
Он извернулся и всё-таки заглянул мне в глаза. Серо-зелёные. Яркие-яркие.
- Ты. Я. И никто ничего не узнает. Ты, конечно, боишься за свой авторитет.
Я встал. Не мог его больше слушать. Либо я сейчас ему рожу разобью, либо…
- Нет, серьёзно. А потом я уеду, и у тебя всё пойдёт как прежде.
- Дай сигарету – я охрип, голос меня не слушался. Макс достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Я открыл окно, холод и запах снега ворвался в комнату, Макс поморщился, а мне стало легче дышать.
- Когда ты уезжаешь?
- Скоро. Тридцать два дня осталось. Серьёзно, Стас, иди по коридору как все люди, тебя шатает…
Но я всё-таки вылез на карниз. Шел на подгибающихся ногах, выронил недокуренную сигарету, чуть не прошел своё окно. Игорь мне что-то рассказывал, а я не слышал. В голове и не только в голове, во всём теле был Макс, я чувствовал его запах, вкус его кожи, а в голове вертелось две фразы.
«Ты. Я. Никто ничего не узнает»
«Тридцать два дня»


========== 24. Тридцать два дня - 2ч. ==========

я старалась как могла, но градус романса всё равно близок к критическому
У меня в голове словно здоровый такой экран. Вроде тех, что показывают в боевиках, когда истекает время до взрыва. 32 дня. 768 часов. 767 часов. 766 часов…
Только будет не взрыв. Будет… Ничего не будет.
И каждый долбанный час мне хотелось быть с Максом. Просто быть рядом, без всякого такого.
Сидеть с ним рядом на уроках, смотреть, как он рисует что-то непонятное на последних страницах тетради или обрывках листов и иногда забирать эти листки, пока он не видит. Пихать его под партой ногой, смотреть, как он улыбается. Ловить потом его руки, которые он с каменным лицом тянул к моей ширинке. Демонстрировать ему свой стреляющий гвоздиками арбалет (клёво сидеть на последней парте) на Азаеве под вопли училок: «Комнин! Ты хоть делай вид, что учишься!»
Тренироваться по вечерам в спортзале, глядя, как он бегает, делает сальто, прыгает на батут. Однажды согнал команду дебилов, они смонтировали гимнастические брусья и Макс показал класс. Я раньше думал, что мужик – это мускулы, это штанга, гантели, бокс там… Но глядя, как он вспрыгивает и как будто гравитацию отключают… Бля, просто слов не знаю, как это описать! Я бы мог смотреть на это не отрываясь, часами. И ****юку, который вякнул, что так только пидоры вертятся, я такой подзатыльник отвесил, что он упал – вот это я не специально, кстати, само так вышло. Ага, сам бы он так попробовал. Это вам не по ****у бить, это уметь надо. Я так не могу. И Вовчик не может. Я прямо задыхаюсь, когда это вижу.
Идти с ним в душ после тренировки.  Как я не пытался, никогда не получалось, что бы мы остались вдвоём. Я с ним не говорил никогда на эту тему, но видел, что он тоже пытался. И тормозили мы, как могли, и посылал я всех – нихуя. Открытым текстом сказать – валите все, а мы тут с Максом помоемся ещё, нельзя было. Да, ****ь, именно поэтому! Потому что все знали!  Про Макса. И так на эту тему всё время шутили, особенно в душе. Особенно Танкист, он вообще у нас прямо Смехопанорама ходячая. «Мыло «Антипидор» в бутылке. *** уронишь!» или ещё повадился в трусах ходить «Я, мол, боюсь». Да кому ты, нахуй, нужен! Тебя без водки даже Евсеев не выебет. Макс только скалится – ему похуй, он, типа, выше этого. А я, помню, разозлился тогда, рванул его за трусы, порвал к ****ям. Тот сразу: «Всё-всё, Стас, остынь, я пошутил…»
Не могу слышать, когда про Макса так шутят. Или подходят к нему, типа, предлагают разное. Вроде и понимаю, что не стоит так реагировать, и всё равно.
И когда вижу, когда он с кем-то, кроме меня общается, тоже злюсь. Особенно если вижу его с Игорем. Всё они о своих книжках там ****ят и всём таком. Игорь мне уже поклялся, что ни-ни и всё равно я помню, что Макс тогда к нему подкатил, что он его красивым назвал.
Я впервые задумался о своей внешности. До этого как-то никогда не задумывался – ну рожа и рожа, кривая немного, ну и что? Своими физическими данными я гордился, я всегда сильный был, а уж как с Вовчиком начал качаться, так вообще просто Терминатор. А теперь, бреясь, смотрел на себя в зеркало и думал: «Ну и что это, ****ь, такое?» Тот тип, который на тачке к нему приезжал, он вроде такой смазливый был, да ещё с длинными волосами, и Игоря у нас часто красавчиком называют. А я? «Тебе вышибалой хорошо работать в кабаке, пьяных одной только твоей рожей пугать можно будет» - это мне физрук как-то сказал. Я тогда только отмахнулся, а сейчас задумался – я что, правда, такой страшный? Наверное. Не зря же меня, сколько я себя помню, все уродом называли. Но Макс же ведь… Хотя хрен знает. И не спросишь никого. Ага, представляю, подхожу я такой к Игорю или Вовчику и спрашиваю: «А я совсем урод или не совсем?» Да они в осадок выпадут, а потом ржать будут до мая.
За Максом с Игорем я присматриваю. И злюсь. Ну Игорь, что Игорь? Это же не у Игоря в голове электронное табло. Которое становилось всё ярче и как будто ускорялось, когда Макса не было рядом. В фильмах такие проблемы решались просто – перерезали красный проводок и всё. А тут нет проводка, нечего перерезать, Макс уедет.
… - Как же мне здесь тяжело! Стас, как ты тут живёшь безвылазно? Это же с ума можно сойти… Да вы, похоже уже посходили. Невыносимо. Невыносимо просто!
- Что такое? Опять какие-то гниды докапывались? Кто?!
- Да никто. Меня просто всё это угнетает. Этот холод. Этот режим. Эта обстановка. Эти стены… Ну зачем их красят такой отвратительной краской!
- Самой дешевой красят.
- Не могу, – Макс сидит на кровати, обхватив колени, и смотрит куда-то далеко. Наверное, в сторону дома. – И всё время вокруг кто-то есть, никакой приватности. В душ – толпой. Туалет – общий…
- Ну хочешь, в следующий раз один помоешься. Я постою на шухере.
- Ага, большое счастье. В этом огромном душе только одному и мыться. У меня дома своя ванная комната, представляешь? В неё только через мою спальню можно попасть, туда кроме уборщицы и не заходит никто.
- Да ладно? С джакузей?
- Джакузи. Нет, гидромассажная ванна у нас тоже есть, но она как бы общая, для меня и для отца…
Макс сидит, смотрит в стену стеклянными глазами, а я слушаю. И пытаюсь представить себе, что это такое – жить в квартире, где шесть огромных комнат (это мало ещё, а зачем нам вдвоём больше?), где у тебя свой телевизор, свой компьютер, где тебя возят на машине в школу… Странно как-то. Макс говорил, говорил, а я слушал. Вот так сидел бы просто и слушал его и смотрел. И сидел бы с ним рядом, чувствуя, как он откидывается мне на плечо, расцепляет руки, и  взгляд уже не такой замороженный.
А потом кто-то долбится в дверь и орёт: «Комнин, ты там? Харэ там с пидором зависать, тут такая тема…».
Никогда не думал, что у нас тут нельзя остаться одному надолго. Ну, меня это никогда не напрягало. На некоторое время можно куда-нибудь свинтить, посидеть, подумать. А уж в душ толпой – это вообще нормально. Макс ещё в общей спальне не спал. А сейчас  я понял, – действительно. Ладно, ещё одному, а вдвоём вот хрен останешься где-нибудь надолго так, чтоб не сидеть на каких-нибудь ящиках или жопу не морозить.
Если бы Макс тут всем не заявил, что он прям такой гей, я бы переехал к нему в комнату на время. Но нет же, ****ь! Все помнят, в каком виде он приехал, да и Таракан потом всем рассказал – специально, чтобы до него подоёбывались. И сам Макс  нет, что бы хоть раз возникнуть, типа «Поясни за пидораса», только отмахивается и плечом дёргает. Ему-то похуй, а мне теперь ***во.
… - Ну вот скажи, – у меня этот вопрос давно вертится, но спросить как-то было стрёмно о таком, - а как ты вообще про себя понял? Ну, это самое?
- Что я гей? Да вот как-то понял. Тут ещё так совпало… Мне было тринадцать, почти четырнадцать. Я в основном со Спиритом общался. Мы круглые сутки проводили вместе, учились в одной гимназии, всё время зависали то у него, то у меня. Мне у него больше нравилось. У его родителей, знаешь, такая квартира… Всё очень красивое, много антиквариата, старинных книг, картин… У моего отца денег больше, но вкуса нет, ему дай волю, так он бы до сих пор малиновый пиджак носил… Ну так вот. Мы тогда начали только интересоваться магией, сначала в шутку, потом серьёзно, Спирит вообще на это дело потом круто подсел. Вызывали духов по ночам, гадали и всё такое. Я тогда начал замечать, что не могу без него, мне всё время надо было видеть его, говорить с ним… А потом прикасаться… Я просто с ума сходил, ждал каждый раз, когда мы снова будем вдвоём, всё это так таинственно, так интересно, а потом ляжем спать – вдвоём, в одну постель... – Макс улыбался, мы сидели на чердаке, я от нефиг делать стругал какую-то щепку и люто завидовал этому Спириту. – Я подумал, что люблю его. Однажды мы сбежали с уроков, от отцовского охранника, залезли в какой-то заброшенный дом. Говорили о всякой ерунде, о призраках, о проклятиях. До сих пор помню, он зашел в луч света и стоял там, вокруг пыль и тут я понял, что если не поцелую его, то умру.
- И чего?
- Подошел и поцеловал. Как умел.
- А он тебе по морде?
- Нет, конечно. Он меня поцеловал в ответ. И сказал, что давно уже ждал этого.
- Чё, серьёзно?
- Понимаешь, Спирит из богемной семьи. Там у него в родне и артисты, и художники и кого только нет. Так что он такой не первый в роду и вообще, у его родителей другие стандарты. Главное, что бы ты был выдающимся человеком, талантом и всё такое, а как ты при этом выглядишь и ведёшь себя – это не важно. Мы тогда, конечно, этого не понимали, думали, что это наша страшная тайна и мы одни во всём мире… Как раз до того момента, когда его мать не застукала нас днём, когда мы вместо алгебры изучали тонкости петтинга.
- Чего-чего?
- Петтинг – это секс без проникновения. Как у нас с тобой.
- Тьфу, бля, нахуй, ты что несёшь! Не было у нас никакого секса! Ещё раз такое скажешь…
- Ладно-ладно, не заводись. И в душе не было, и в моей комнате не было, на уроках ты меня не лапал, и в библиотеке не зажимал и синяк у меня на плече сам собой появился.
Я скривился. Синяк у Макса и впрямь был знатный, да так, что на косяк не свалишь, ясно видно, что от укуса. В душе Макс всё через плечо мочалку перекидывал или полотенце. Почему-то мне было одновременно и херово от этого и вроде, приятно тоже.
- И что, его мать вам за такое ****юлей не дала?
- Нет. Вместо этого она провела с нами воспитательную беседу на тему сексуального становления личности и попросила Антона – старшего брата Спирита – показать нам, как пользоваться презервативами.
- Ох нихуя ж себе? А он что?
- А он такой: «Что, на собственном примере?». Но конечно, выдал нам книжку с картинками, горсть презервативов, а дальше мы сами. – Макс улыбнулся  мечтательно и так глаза прикрыл, что мне его стукнуть захотелось.
- Мы со Спиритом долго вместе были. Всё у нас была любовь неземная. Но потом, конечно, смелости набрались и дошло дело до секса… Не делай такое лицо. И вот тут любовь и кончилась.
- Почему?
- Потому что сразу же захотелось попробовать – а как с другими? Ну, а что ты хочешь – пятнадцать лет, а выглядел я постарше, гормоны бушуют, стояк чуть ли не круглые сутки… Ну, мы со Спиритом молодцы – не стали друг другу мозги ****ь и решили вернутся к дружбе. Моё счастье. Спирит открыл в себе таланты БДСМ-щика, а это без меня, пожалуйста.
- Вот урод.
- Почему урод? У него всё исключительно добровольно, всё только по обоюдному согласию и со всеми предосторожностями. В отличии от тебя, кстати. Ты тоже, знаешь ли, подавляешь людей физически и морально, только у тебя стоп-слова нет…
Макс говорит и говорит, рассказывает о своём друге, о том, как спалился перед отцом и во что превратилась после этого его жизнь, а я смотрю на него в  полумраке чердака и думаю, насколько мы с ним разные.
…- Скрывать? А зачем скрывать? Когда ты знаешь, кто ты, жить проще…
- Ну и чем тебе проще? Отец на тебя залупается, люди доёбываются. А потом как?
- Что – потом?
- Ну, после школы? Чем ты будешь заниматься?
- Не знаю…
Я взял его за руку. Какая она у него красивая! Видно, что он не дерётся всё время, не работает. Мы держались пальцы через пальцы, молчали, Макс гладил мою руку, а я думал, что может, ему неприятно это. Ну, из-за волос там. А он всё время останавливался на запястье сверху, там, где кожа до сих пор жесткая. Там у меня начали волосы расти самыми первыми. Не хотел, чтоб он спрашивал, и он не спросил.
Окно тут маленькое, наполовину снегом забитое. И вот оно уже свет не пропускает, мы сидели в темноте, рядом.
- Макс?
- А?
- Ты хотел бы не быть таким?
- А ты бы хотел быть не таким, какой ты есть? Знаешь, все люди хотели бы в себе что-то изменить. Кто-то хотел бы быть красивее, кто-то – здоровым, кто-то родиться в семье миллионера… Мне нравится, какой я, это не нравится всем остальным…
- А им, остальным, этому быдлу, зачем им знать? Макс? Макс?
Я его не видел, только чувствовал. Чувствовал, что он сидит, наклонив голову. Свободной рукой дотрагиваюсь до его затылка. Короткие волосы. Тёплая кожа. Он вдыхает, откидывает голову на мою руку.
- Не хочу быть, как все.
Вот он Макс. Не хочет быть таким, как все. Даже если ему от этого ***во, всё равно.
- А чего так темно, время то сколько? Бля, Стас, мы ужин пропустили!
- Да похуй, голодными не останемся…
Ночью я лежу, гляжу в окно, расчерченное рамой. Оно напоминает мне уроки черчения. Черчение лучше, чем ИЗО. Рисую я действительно ***во и мне это не нравилось. Очень не нравилось. Я заявил, что рисование для пидоров и девок и все начали, как я, обливать свои альбомы водой и писать на листах маты. Дебилы. А Макс рисует. А черчение ему не нравилось.
Я думал о Максе, думал о том, как было бы здорово ночевать с ним в одной комнате. А потом – раз – и мне казалось это стрёмным. Ну, то есть… Ну, я и Макс… Как так можно?
Шашлыки мы всё-таки жарили. В воскресенье. Я уж позаботился. Сидели там здорово. Как жарить – это мне Сергей Александрович рассказал, про угли и всё такое. Хороший был мужик. Они бы, наверное, с Максом поладили, если он, ну, к этому так относился. В смысле, ну рассказал же он мне про тех двух пи… геев, которые на войне познакомились спокойно. Хоть кто-то бы из учителей к нему нормально относился. А то он же учится лучше нас всех, как Игорь, а эти всё равно на него так смотрят, как даже на меня не смотрят. Потому что знают.
- Стас, тебе не холодно?
- Не. – я стоял в одном свитере, внимательно наблюдая, чтоб огня не было. Мясо, уже нанизанное с луком, лежало на специальной фанерке. День был бесснежный, безветренный и бессолнечный.
- Да Стас у на вообще робот, – встрял Игорь, - ему никогда не холодно, не больно, он никогда не плачет, никого не любит, никому не верит, ничего не боится, ни у кого ничего не просит и ни кого не ждёт… Ай, ты осторожнее, у меня чуть шапка в мангал не улетела!
- Не зажигай и не гаси, не верь, не бойся, не проси, – запел Макс и тоже получил у меня подзатыльник, но не заткнулся, – а я ещё песенку знаю «Робот, робот, робот, я тебя люблю, мы так хотели…» Всё-всё, не тычь в меня шампуром, я молчу!
- Чё, давайте выпьем, что ли?
Кроме водки Мася ещё коньяк притаранила, конечно, не то, что Максу тогда его приятель привозил, но мы его уже пили и вроде не умер никто. Макс с подозрением нюхает.
- Да, это тот напиток, который надо пить из пластиковых стаканчиков и залпом…
Макс рассказывает о том, как надо пить коньяк, я слежу за мясом. Хорошо…
Когда Макса никто не дёргает, он весёлый, я Вовчику сказал, чтоб он свои разговоры попридержал, если ему так интересно, может с Танкистом поговорить, но чтоб я не слышал, а если услышу – так въебу, что они неделю будут ходить и за стеночку держаться.
- А ты чем займёшься после школы?
- Ну… Надеюсь, что смогу поступить в университет на филологическое…
- Зачем?
- Ну… Я вообще-то писателем стать хочу, – Игорь тянет руки к углям. – Чё смешного?
- Да не, ничего. У тебя сочинения всегда крутые…
- А я хочу в спорт вернутся. Ну, не сразу, конечно. Нужно будет восстановиться, я форму потерял немного…
- А ты слышал, что там где начинается спорт, там заканчивается здоровье?
- Да ну, ***ня…
Мясо поджаривается и пахнет просто отпадно. Я отщипываю кусочек подгорающего жира и отправляю себе в рот. Ммм, кайф… Макс достаёт свой смартхрен и ставит какую-то музыку.
- А ты, Макс, что после школы думаешь?
- Я за границу уеду.
- В Голландию? – спрашивает Вовчик и я нашариваю железный прут, которым ерошу угли, но Макс не обижается:
-  Голландия страна неплохая, но я уеду в Англию.
- А почему туда, а не… - Вовчик косится на прут.
- Я там уже жил. Там здорово, мне там будет лучше, чем здесь.
- А потом вернёшься? – спрашиваю уже я. Зачем спрашиваю? Какое мне нахуй, дело? Я тычу мясо вилкой… Нет, не готово ещё, тут вот кровь побежала.
- Надеюсь, что нет, – Макс встаёт, разминает ноги. – В Англии конечно, тоже полно гомофобов и идиотов, и всё-таки у меня там больше шансов. Это как сравнивать этот  интернат и мою гимназию.
Я уставился взглядом в мясо, Вовчик, на свои ботинки, Игорь – на мелкие сосульки, свисающие с рубероидного козырька. Почему-то когда Макс сам про себя начинал говорить, это было как-то так…  Человек не должен про себя такое говорить. Это как говорить про то, чем ты болеешь.
Никогда не любил больных. Помню, у нас ещё в той школе был парень-диабетик, так я его жутко ненавидел. Когда он начинал при всех говорить о том, что ему то нельзя, это нельзя, это он не может, то не может – я его бил.  Просто, что бы он заткнулся. Но Макс не больной… Или может, больной? Может это вылечить можно?
- А как же, ну, твой отец, бизнес? Ты же типа его наследник? – я ещё раз потыкал мясо. Ещё чуть-чуть. Лук порядком пообгорел и кое где норовил слететь, я подцепил и сложил его на тарелку. Все тут же потянулись к нему, Макс так прямо пальцами… А потом он их облизывать начнёт, вот херня то.
- Знаешь, я не тот человек, который может вести бизнес в нашей стране.
- Почему? Ты же умный…
- Тут мало ума. И вообще, в нашей стране ум мало что решает, – Макс вдруг поёжился, – Что бы в нашей стране  вести бизнес, надо быть такой сволочью…Надо уметь людей есть, с волосами, костями и дерьмом и потом отрыжкой не страдать. Надо… Я не знаю. Как мой отец быть. Я даже думать об этом не хочу, даже вникать в это не хочу. Я хочу уехать и не возвращаться.
- Ну и кем ты там будешь? – Игорь вздохнул. – Вот у меня мать тоже говорит: «Здесь мы люди, а там будем «понаехали»»
- Там?
- В Израиле или Америке. Кому мы там будем нужны?
- А тут…
- Мясо готово. И отставить кислые рожи, я тут для кого, ****ь, стараюсь!
Мясо на углях охрененно вкусное. Макс рассматривает самодельный шампур, я рассказываю, как мы ходили с ночёвкой в лес, и нашли там остатки какой-то упавшей вышки. Большую часть проводов с неё охотники за металлом срезали уже, но и нам кой чего перепало, а потом я из них шампуры сделал.
- Если кто хочет посидеть, так ко мне идут, сто рублей и берите.
- А почему не просто так? Взял бы и сделал для всех, убудет от тебя, что ли.
- Ну щас, ага. Обойдутся, уроды. Ну, ещё по одной!
- Вот так молодёжь и спивается, – бормочет Макс, но тоже пьёт. – Хах, я сейчас огонь выдохну…
У загородки слышится какое-то шебуршение, кто-то принюхивается. Я отламываю сосульку, швыряю в доску туда, где должно быть лицо. Кто-то взвизгиват на три голоса и чешет подальше. Все смеются. Макс смеётся.
Кетчуп замерзает на тарелке.
- А ты, Стас, что делать будешь?
- А посмотрим. Школу закончу, год перекантуюсь и в армию. А потом, наверное, в школу милиции. Или чего-нибудь такое, что с армией связанно. Я поэтому в десятый класс пошел – чтоб если что, вышку получать.
- Ничего себе из тебя мент! А почему? – Макс засвистел мелодию из сериала.*
- Чтоб оружие можно было, – объясняю я.
Не знаю, кем я буду. Главное – выбиться, выбраться из той помойки, где я родился. Чтоб были деньги, много денег. Власть – настоящая власть,  над людьми, над деньгами. Чтоб не закончить жизнь вышибалой или грузчиком или в тюрьме, как мне все обещают.
И как-то вдалеке я вижу, что у меня всё будет круто – здоровый такой дом, с колоннами (где-то по телеку видел такой, понравилось очень) и камином внутри и бассейном. Ну и вообще – всё будет. И оружие я смогу носить законно. Это тоже обязательно. И холодное, и огнестрел. А ещё ментам можно людей убивать – законно. Но этого я Максу не скажу, конечно.
Табло не останавливается, я вижу его в голове, когда просыпаюсь. Как будто я считаю, даже когда сплю.
Хочется послать нахуй весь мир, что бы остался только я и Макс. А вот ведь никак, всем от меня что-то нужно.
Ну Дёмин, это конечно. Он, естественно, не рассказал что случилось. Ну ещё бы, объяснил я Максу. Это не Азаев. Он тут ещё хрен знает сколько будет торчать. И если он так поступит, его сожрут. И жрать начнут с ног, чтоб подольше мучился. С таким никто не захочет дел иметь, а одиночкой тут не проживёшь.
Дурной социум – вот что ответил Макс. Умник хренов.
Дёмин вякал, но не возникал. Вроде, проникся. На счёт Макса только у него ненормальное что-то было, он всё пялился на него, особенно после того случая. Мы – я, Макс, Вовчик, Танкист и прочие присутствующие лица шли с одного урока на другой. А тут Дёмин навстречу прёт и чего-то рот открыл некстати и смотрел как-то странно. Ну а я пихнул его Танкисту, тот Вовчику и пошло-поехало. А кто-то его на Макса пихнул, да ещё сильно так. А Макс только в сторону отшатнулся, Дёмин мимо него пролетел, на пол грохнулся, подхватился и убежал. «Ты чего его не двинул? Он же про тебя говорит всякое.» «Вот ещё. Связываться со всякими…» - поморщился Макс. Я тогда понял – для него его просто нет. Нет этого Дёмина и всех остальных. Потом Азаев. Этот вообще залупался по-чёрному. Но я видел, что он трусит. С Таримовым они разосрались очень сильно, а почему – никто не знал. И не только с Таримовым. Он даже сидел отдельно, а рядом – малолетки в основном. И на меня так смотрит злобно, как будто это я его под монастырь подвести собирался, урод. Меня все спрашивали – ну чего, чего с ним сделаем, а я только отмахивался. Раз вернулся, значит никуда он не денется. А Макс уедет.
643 часа… 642 часа…
Он не хочет с нами торчать, когда мы уроки делаем или телек смотрим. Всё в своей комнате. Не понимаю, почему. Говорит – вокруг и так куча народу вечно, мне нужно время побыть одному. В чём прикол сидеть одному, я не понимаю.
Захожу к нему, зову с нами уроки делать. Он валяется на кровати, что-то читает. Я думаю – тоже что ли с ним обо всяких книжках поговорить?
- Чё читаешь?
- А… «Мастера и Маргариту». Сто раз её читал и ещё сто раз бы перечитал. Русскую литературу я хоть и не люблю, но Булгаков…
Я постоял, а потом решился – сел к нему на кровать, перекинул его ноги через себя. Игорь не любит, когда я так делаю, тут же вертеться начинает, как червяк в солёной воде, а Макс ничего – только поёрзал и подушку поправил.
- А про что это?
- Ну, во первых, про веру.
- Почему про Веру, если Маргарита?
- Балда, я имею в виду – вера в Бога. Ты веришь в Бога?
Я погладил его по ноге и задумался. Как сказать? Наконец, я просто рассказал, почему-то захотелось, чтоб он понял.
У нас в доме жила старуха одна, чёканутая совсем. Ходила вечно в платке, крестилась на каждом углу. И всё время на всех орала. Что мы неправильно живём, что Бог нас накажет. Что мы грешники, в аду гореть будем. Мы её дразнили, так это смешно было. Однажды в дверь позвонили, она погналась за пацанами, а я и ещё несколько чуваков к ней в квартиру залезли. А там были иконы. Много. Очень много. Везде. Такие, с железячками сверху и бумажные. И такие штучки, они, кажется, лампадки называются. И свечки. И пахло так странно. Один чувак даже истерику закатил, кричал, что иконы смотрят. Ну мы свалили по-быстрому, даже прихватить ничего не успели.  А старуха потом всё орала, что Бог нас накажет. Тот придурок все ждал, ему казалось, что если какая-то херня случается, это как раз наказание.
А потом эту старуху сбила машина. Я этого не видел, пришел, когда она уже валялась. Она тогда ещё живая была, хоть и башкой здорово уебалась о бетонный блок и ногу себе сломала. И лежала и выла. Потом «скорая» приехала и увезла её. А она умерла в больнице. Говорили, что её грязной иглой укололи и заражение началось. А потом приехали её родственники и все иконы и журналы про церковь и книжки отправились на помойку. Мы их нашли. И я предложил их сжечь. Мне было интересно – а случится что-нибудь?
- И что случилось?
- Ничего не случилось. Даже дождь не пошел. Сгорела вся эта фигня. Ну, я и подумал тогда. Что, наверное, всё равно. Ну, если Бог есть, то почему так случилось? Она же верила, молилась ему и всё такое. Он бы мог для неё что-нибудь сделать. Но ведь нихрена не сделал.
- Ну, а может он так тебя наказал? Ты же тут торчишь?
- Ты тоже.
- Ну, я тот ещё грешник, – Макс вдруг пальцами ног мне прямо по ширинке провёл, да ловко так, у меня волосы по всему телу дыбом встали. – А Библия запрещает гомосексуализм, ты знаешь?
- А Игорь тогда за что? – поймал его за ногу и стянул носок. И пощекотал.
- А Игорь… Ой, ха-ха-ха… А Игорь мученик. Он терпит за наши грехи, как евреям… Ха-ха-ха, перестань… Положено.
- Почему терпит?
- Потому что с тобой в одной комнате живёт. А ты настоящий тиран. Так что ему на том свете воздастся, а мы с тобой будем гореть в аду.
- А он есть, тот свет?
- Булгаков думает, что есть. – Макс снова взял книгу и ногу уже вырвать не пытался, я её просто держал. – И он думал, что всем воздаётся по вере. А вообще, книга по всем статьям классная. Знаешь, говорят, что в каждой книге есть отрывок, важный для одного человека. Хочешь, прочту, какой важен для меня?
Я кивнул. Для меня это всё – какая-то ерунда, но здорово, что он об этом не только с Игорем разговаривает, а со мной тоже. Значит, не считаем меня таким тупым.
- Тьма, пришедшая со средиземного моря, – начал читать Макс, - накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим - великий город, как будто не существовал на свете...
- Ни слова не понял – признался я. – А при чём здесь Бог?
- Да так, ни при чём, – Макс пожал плечами – Так я не понял, ты веришь в Бога или нет?
- Мне всё равно. И ему, даже если он и есть, наверное тоже.
- Тогда, если верить Булгакову, тебя ждёт небытиё. А меня адское пламя и котёл со смолой. В который я буду исключительно плевать, потому что Спирит меня по знакомству отмажет. Он верит, что миром правит Дьявол и с ним можно договориться. Впрочем, Спирит во что только не верит. Таких верующих ещё поискать. Ммм, Стас, поделай так ещё?
- А?
- Вот-вот, как сейчас – Макс прикрыл глаза и я заметил, что всё это время тихонечко гладил его по ступне.
- Не щекотно?
- Нет, хорошо.
Я гладил его и гладил, потом по второй ноге тоже начал, а он лежал, закрыв глаза, откинувшись на подушки и молчал. У меня уже стояло, потому что он тут рядом, потому что разрешал мне себя трогать. И вдруг решил – а пофигу, хочу и всё. И тихонько расстегнул себе ширинку, думал, что он не заметит, но он услышал.
- Что, футджоба захотелось?
- Чего?
- Стас, просто заткнись и сними трусы.
Я в каком-то состоянии полного охуения был – от разговоров, от того, что делал, от того, что Макс лежал рядом всё время. Поэтому я послушался.
Это было совсем не как в прошлый раз, когда крышу сносило так, что я не понимал где я нахожусь и что творю. Это было…Тихо. И напряженно. Очень. Я смотрел на Макса, ждал, что он сделает и мне очень хотелось, что бы он что-то сделал. И он смотрел на меня тоже очень внимательно, как будто ждал чего-то. Может, что я пошлю его подальше, встану и уйду. Но я не мог. Вообще не мог. Мне хотелось просто дико.
Это вообще-то было похоже на дрочку. Только ногами. Я смотрел, как Макс большим пальцем ноги начал мне водить по члену, от головки вниз, сильно так надавливая.  У него и ноги были красивые. И пальцы на ногах такие ровные и аккуратные.  И делал он это ловко, сначала большим пальцем ноги, головку прижал, уздечку и ещё сильнее захотелось. Потом обхватил обеими ногами и вверх-вниз… Это было так охуенно видеть, так охуенно чувствовать… Я даже сказать ничего не мог, я весь замер и напрягся, мне хотелось, что бы это продолжалось до бесконечности, это потрясное чувство…
- Стас, я так долго не смогу.
- А? – у меня какой-то всхлип получился.
- Давай, подвигай сам, вот так, обхвати их сверху и двигай, даааа…
Я сжал его ноги вокруг своего члена и принялся водить вверх-вниз, чувствуя, как он перебирает пальцами. Хотелось это делать бесконечно, оттягивать, пока больно не станет. Я перевёл взгляд на Макса. И её раз охуел. Макс лежал, откинувшись на подушку и дрочил, глядя на меня в упор. Рот приоткрыт, глаза как у пьяного. И рука в том же ритме, что и я вверх-вниз по своему, вверх-вниз… Он смотрел на меня, а я взгляда отвести не мог, от того, как в его руке головка то появляется, то исчезает…
- Стас, быстрей, Стас, я вместе с тобой хочу, давай, ну!
- Неудобно, бля!
- Подожди, смотри, вот так…
Он всё делал так же, ногами, а я вёлся, мне казалось что я под наркозом или кайфом, как тогда, давно. Только было не страшно, а офигненно, сердце стучало как бешенное  я встал около кровати и поймал максовы ступни, сложил их и просунул член между ними. И это было потрясающе. Мне просто мозг выносило такое извращение. Я двигался по всякому, там где пальцы и по всей длине зажимал сильнее, легче и смотрел на Макса, а он надрачивал себе, и смотрел на меня в ответ. И я уже терпеть не мог совсем.
- Сука… ты… Макс – выдавил я из себя, кончая и размазывая сперму по его ступням. А он застонал и тоже кончил, дёргаясь и башкой о стенку ударяясь.
Улёт. С Земли, из атмосферы, из нашей Вселенной.
Меня ноги не держали, я сел около кровати, прямо на пол, и так и сидел, как дебил, со спущенными штанами. Макс трепыхался на кровати, пытался отдышаться. А я и не знал, что думать. Блдь, я извращенец. Я ****ый извращенец. Ладно там, дрочить и всё такое, но ноги… Как можно трахать ноги!
- Стас, там в тумбочке… О господи… Там бумага туалетная, кинь мне её.
Макс вытирал ступни, задирая их к самому лицу. Хрена он гибкий.
- Стас, ты засовываешь человека головой в унитаз, а потом завтракать идёшь, почему каждый раз после секса  у тебя такой вид, как будто у тебя на глазах мир рухнул?
- Ничего – я, наконец, натянул штаны. Я ****ный извращенец.
- Если ты скажешь, что тебе не понравилось, потому что ты не пидор, я точно тебе морду разобью – Макс вытянулся на кровати. – Ну не уходи, посиди со мной немного.
- Я пойду.
- Чё, поплакать хочется? – он вдруг ухмыльнулся, а я почувствовал, что отхожу от состояния глубокого охуения. Потому что мне захотелось ему врезать. – Или ты и вправду никогда не плачешь?
- Да пошел ты! Мужики не плачут.
- Ага-ага. А теперь добавь «Я не пидор какой-нибудь». Давай – Макс глаза закрыл и отвернулся к стене. – А потом вали нахуй и дай мне поспать. Сейчас посреди ночи вечно холодно, я просыпаюсь и не могу уснуть.
- А я-то думаю, чего ты вечно на уроках дрыхнешь?
Да, у нас тут холодно по ночам, но все как-то привыкли. Я сел рядом с Максом, потормошил его.
- Ладно тебе. Ты это… Короче, ****ь, это – я хуже Танкиста заговорил.
- Я мысли читать не умею, говори как есть. Тебя напрягает то, что произошло? Ну блин, ты меня завёл, а я когда завожусь, у меня мозги отключаются. А тут ты ещё такой…
- Ну а нахуя же так извращаться? – я наконец-то спросил.
- Что? В смысле? Ну я подумал, тебе мои ноги понравились, и вообще. Ты им удовольствие доставил и я должен отплатить… Да что ты так смотришь? Стас, секс, это не насилие. Это удовольствие. Для обоих.
- А тебе какое удовольствие?
- А у меня ступни – эрогенная зона. И пальцы рук. А ещё губы, шея,  соски, сгибы локтей, места за ушами, поясница… Ну и то, что всем парням полагается – член и околоприлегающее. А с недотраха у меня вся кожа – эрогенная зона. А у тебя?
- Что у меня?
- У тебя где эрогенные зоны? Тебе же нравится, когда тебя где-то особенно трогают, или где сильно щекотно… Ты щекотки боишься? -  Макс лежал, развалясь, пришлось сгрести его в кучу. Кровать очень узкая и провисала под нами обоими чуть ли не до самого пола. Он всё возился, но наконец, улёгся – частью на меня, частью ещё как то. Я тоже едва-едва не свисал с койки и, конечно. Ноги пришлось высунуть через прутья. И всё равно лежать было хорошо.
- Не боюсь я щекотки. И нет у меня никаких эрогенных зон.
- Ты просто не искал. Представляю, какой у тебя раньше был секс – за грудь помацать, за жопу, мордой в подушку и «Ты клеевая ваще» в конце.
- Да почти…
Мы классно лежали, ****ели обо всякой ерунде. Пару раз в комнату ломились, спрашивали, нет ли меня тут. «Потеряли атамана, горе-то какое» - говорил Макс и ржал мне в плечо.
Он сказал, что это – не извращение. Это называется футджоб. Мужики с бабами тоже такое делают. Некоторым вообще только так и нравится из тех, кто на ногах повёрнуты. Я к ногам вообще ни как. Но у Макса всё охуенное. Всё тело. Я не могу остановиться, когда начинаю. Макс даже задрых, уткнувшись в меня, а я лежал, хотя всё тело затекло и пытался думать. Только нихера не думалось. В голове какая-то бодяга была. А Бог запрещает геев. Макс говорит, так в Библии написано. Мало ли где что написано. Там, как он сказал «Не ложитесь с мужчиной, как с женщиной».
Не знаю, никогда не ложился с женщиной. Трахать – трахал, но не ложился.  Ну не знаю. Та старуха помню, орала, что Бог видит, как мы сами с собой грешим и за это у нас руки отсохнут. У меня руки на месте, да и у всех, кого я знаю, тоже, хотя дрочат все. Помню, на стене даже какой-то умник написал «Бог смотрит, как ты дрочишь». Наверно, он именно за этим смотрел, когда ту бабку сбили. Я долго себе представлял, как Бог подглядывает за всеми. А ещё бабка орала, что нельзя произносить имя Господа всуе. Я не знал, что такое «всуе», думал, что это от «совать». Потом один парень, у которого предки тоже верующие были, сказал, что каждый раз, когда ты просто говоришь «О Господи», Бог смотрит прямо на тебя. Я тогда решил не говорить. Потом забылось. И всё же я думаю, Богу похуй. На всех и на всё. А может его нет. А может там какой-нибудь Зевс вообще. Мне-то что.
Потом я пошел к себе. Не мог же я у Макса остаться. Меня бы не поняли.
Ну, уроки мы, конечно проебали. Математику -  ответы у Игоря быстро скатали, вроде проканало, историю Макс и так знал, а вот за русский нам по двойке влепили. Макс расстроился, пришлось этой суке триста рублей дать, чтоб она Максу в журнал не ставила. Мне-то похуй как-то, а Макс напрягается.
629 часов… 628…
* имеется ввиду мелодия "Прорвёмся" Любэ, извесная по сериалу "Убойная сила"

========== 25. Тридцать два дня - 3ч. ==========

 Градус романса достиг критической отметки. И ещё. Уважаемые мои возлюбленные читатели! Мнения героев о Боге, литературе, женщинах, политике, социальном договоре и ценности отдельно взятой личности - это не мои мнения
- Стас, чё за ***ня такая? – вдруг возник Танкист.
- - А поконкретней? – я был доволен жизнью, насколько вообще мог быть ею доволен. Макс не торчал в своей комнате, а пошел делать уроки с нами. А здесь на столе мы нашли чью-то забытую тетрадку в тридцать два листа к каким-то ***м в шапочке и с надпись «Еминем». И теперь я делал кораблики, Банни – самолётики (у неё они клёво получаются, не то что мои, которые то штопором летят, то вообще тут же падают), а Макс заявил, что он антимилитарист и теперь складывал журавликов. И рассказывал, что в Японии верят, что если сложить их целую тысячу, можно загадать желание и оно сбудется. Во они в Японии приколисты. И тут вдруг Танкист возник.
- Стас, захуя этот, – он пальцем в Макса ткнул, – этот с нами всё время трётся? Я с пидором тусоваться не подписывался.
- А на что ты подписывался, – я отложил кораблики, – на Диснейленд? Слушай, я не понимаю, у коллектива с Максом никаких проблем нет, да?
Коллектив – Игорь, пишущий очередное сочинение, Вовчик, перекатывающий химию из решебника, Рэй, грызущий ручку, Пашик, которого вообще-то  сюда никто не приглашал и Банни с самолётиками – глянули на Макса, потом на меня, потом на Танкиста.
- Да всех заебал уже этот Макс!
- Да когда я тебя ****? – возмутился Макс – Нужен ты мне, жертва нетрезвой акушерки!
- Да кого хочешь спроси, хоть Вовчика!
- А чё я? – возмутился Вовчик. Да уж конечно, на Максовы деньги Вовчик может дохуя себе всего позволить, он у нас любитель бабам своим отстёгивать, а предки ему много не присылают, чтоб не снаркоманился тут. – Я ничё такого… Макс правильный пацан, он вон Стасу помог.
- Сам говорил, я помню! А теперь назад сдаёшь?
- Да я не всерьёз – Вовчик смотрит на меня. Я сижу, аккуратно расставляя кораблики. Побольше – вперёд, поменьше назад. И совсем маленькие, не больше спичечного коробка – это будут катера-разведчики. – Я так…
- Одно авторитетное мнение мы выслушали, спасибо, Владимир. Александр? Александр? Рэй, мать твою, спишь?
- А, чё?
- Ничё – мне смешно стало. До Рэя даже учителям на уроке нереально доораться. Он как будто вечно забывает, как его по-настоящему зовут.  – Что думаешь про Макса?
- Ничего, – Рэй смотрит на свою ручку, – а чего мне про него думать?
- Вот ответ истинного мужчины! – когда я злюсь, я начинаю охуительно культурно выражаться. А сейчас я начинаю злиться. – Действительно, Макс не девушка, чтоб о нём думать. Дальше. Игорь?
- Макс нормальный – огрызается Игорь – понормальнее большинства.
- Ой, а ты ваще молчи, конечно, пидор за пидора всегда заступится! – как то визгливо выдал Танкист. Даже Рэй проснулся. Игорь подобрался весь, Макс вертел в руках журавлика.
- Фильтруй базар, за пидора и по ****у можно отхватить.
- От кого, от тебя, что ли? – Танкист мерзко заржал -  Да ты вафля безхребетная! Я тебя с одного раза вынесу. Все знают, что ты у Стаса за девочку!
Твою мать. Я отложил кораблик – чтобы не помять. И встал. Стул упал, у меня перед глазами всё стало ярким-ярким.
- Это кто же такое знает, а, Олег? А почему я ничего не знаю?
- Да чё, Стас, я против тебя никогда ничё… Еби кого хочешь, ты-то нормальный, только хуле всяким пидорам тут вякать?
- А выйти поговорить не хочешь? – это сказал Макс и все прифигели. Макс. Который против драки. – На словах все крутые, а пойти мне доказать, что ты пацан, а я пидор и чмо? Что, я от своей ориентации не отказываюсь, пойди и докажи мне, что ты прав.
- Ну я тебя побью и чё?
- И ничё – передразнил его Макс – если ты меня побъёшь, я тебе минет сделаю. Но если я тебя, то ты мне.
Нихуя никто никому не сделает. Потому что некому будет. Убью Танкиста. И Макса убью.
- Стас, не рычи - тихо сказал мне Макс – Ничего я ему делать не буду.
Разбираться мы пошли  в коридор, там, где перед лестницей он пошире. Макс шел спокойно, улыбался, но плечом дёргал. Я всё себя удерживал, чтоб самому Танкиста ****ить не начать за всё. За то, что он про Игоря сказал. За то, что про Макса сказал. За то, что испортил мне хорошее настроение, мудак.
- Ну чё, давай теперь показывай, какой ты крутой.
Я напрягся, разминая кулаки. Пусть только попробует… Танкист замахнулся, Макс отпрянул и чётко заехал ему ногой в живот. Тот взвыл и скрючился, попытался его пнуть. Оказался пойман за ногу. Макс рванул его вверх, тот заскал на одной ноге, удерживая равновесие, а Максу, похоже сил не хватало его уронить.
- Кончай  балет! – крикнул Вовчик.
Макс наконец-то дёрнул Танкиста так, что тот грохнулся, но пинать не стал, а просто прыгнул сверху, прижимая коленями его руки к телу. Танкист дрыгался, но сбросить Макса не мог, только матерился.
- Скачи, скачи, моя лошадка! - заорал Макс и почему-то уцепился Танкисту за уши. Тут уже и я заржал. Макс спрыгнул одним движением, Танкист дёрнулся за ним и получил хороший такой удар в челюсть. И в пах.
- Брейк! – крикнул я. – Сделал он тебя.
- Чё? Да я ему…
- Ты на пол упал? Упал. Значит всё. Всё, я сказал! -  я чувствовал, что если не остановлю драку, то сам сорвусь. У меня кулаки чесались. И не хотелось, что бы этот урод Макса задел. Синяки на Максе только я могу оставлять.
- Я тебе отсасывать не буду!
- А я и не предлагаю. Такой как ты, да у такого как я? Да меня же стошнит. – Макс демонстративно вытер руки об брюки. И около Игоря встал.
- Стас, – Танкист кривлялся и тяжело дышал, – тебе что, всякие пидоры, – тут он кивнул в сторону Макса и Игоря, – дороже друзей?
- Каких друзей? – удивился я – Ты мне, что ли, друг? Какой ты мне друг, нахрен? У меня друзей нет  А  ты вообще шестёрка тут. Так что вали.
- Да и отвалю! Развёл пидорастню тут!
- Вали-вали! На твоё место желающих дохуя, я пальцем щёлкну, куча прибежит!
- Ну и отвалю! Уедет твой пидор и чё ты будешь?
«Уедет». Привкус во рту – как будто начищенная медь.
- Иди. Отсюда. Прямо. Сейчас . -  Я подошел к нему, схватил за рубашку и тряхнул, приложив о стену. – И в ближайшее время не попадайся мне на глаза, потому что я не Макс, ты у меня неделю кровью ссать будешь, понял!
У меня перед глазами всё пульсировало, я чувствовал, что убить его сейчас готов. Да как он осмелился на Макса руку поднять, да как он вообще в его сторону посмотрел, тварь такая!
- А услышу что-то про меня и Игоря, неважно от кого – сломанными пальцами зубы с пола будешь собирать! Понял! Понял, мразь? – я перехватил его под горло, придушил. – Отвечай! Отвечай, как полагается!
- Понял, понял, Стас… - он хрипел. Ещё чуть-чуть прижать – и обоссытся.
- А вот теперь пошел!
Танкист посмотрел на всех, плюнул на пол и ушел.
- Вы самое слабое звено – пробормотал Игорь.
Хорошее настроение было похерено. Макс отправился к себе, сказал, что ему нужно побыть одному, то есть совсем одному, без всех, и при этом на меня посмотрел. Вовчик боялся на меня глянуть лишний раз, мне и ему хотелось прописать, для порядка, чтоб не болтал что попало. Банни психанула, обозвала Танкиста козлом, меня  психом, а Игоря придурком – за компанию видать. Игорь обозвал её стервой в ответ. Только Рэю всё было похуй, как всегда.
Мне жутко хотелось сорвать злость, хоть на ком-нибудь, но никого не было. Я пошнырял по жилому крылу, но попадались либо девки, либо мелочь какая-то. В конце концов, я пошел к себе.
Игорь лежал на кровати и смотрел в потолок. Да таким взглядом, что я подумал, не поехал ли он шифером на радостях.
- Ты чего такой?
- Да нет, ничего! Как же меня всё достало, как же меня всё это достало! Знал бы ты, как я завидую Максу! Он уедет скоро, уедет и всё! А мне тут до конца года! Ненавижу… Ненавижу…
- Да что с тобой? – Игорь обычно тихий.
- Ничего. Обломали мать с УДО, торчать мне здесь до конца учебного года. Господи, я жить не хочу!
- А выпить?
- Чего?
- Коньяка из запасов Екатерины Второй! Водки, конечно, как будто у нас ещё что-то было!
- Не хочу.
- А я говорю – хочешь – я достал флакон из-под лосьона, почти половину вылил в крышечку от пены для бритья. – Пей! Пей, пока силой не залил!
Игорь дёрнулся, но выпил. Икнул.
- Меня вырвет сейчас.
- Гематогеном зажуй.
- Гадость. Точно вырвет – Игорь откусил кусочек и принялся жевать.
Я рядом присел на кровать. У Игоря глаза блестели, мне это не нравилось. Когда плачут – не люблю.
- Быстро допил! Будешь рыдать – получишь у меня. До дна, я говорю!
- Сволочь ты.
- Знаю. Вот пидор этот Танкист, такое сказать?
- А, ты про это… А чё ему, мудаку ещё думать? Я, как Вовчик, за каждой юбкой не бегаю, мускулы не качаю, не цепляюсь к каждому встречному чуть что…  - Водка делала своё дело, трясти Игоря перестало. – Вот обязательно, что бы про тебя всяких гадостей не думали, надо вести себя, как полный мудак и злобный урод, а? Вот и Макс…
- А что Макс?
- А ничего. Я его так и спросил. А он говорит: «А вот поэтому я и уезжаю». Дурак.
- Почему дурак?
- Да потому что. Налей ещё – Игорю видать, совсем хреново было – похуй на завтра. Потому что хорошо, где нас нет. У нас родня уехала в Израиль, так жалеют. Трудно им там.
- Ну так Израиль это же для евреев страна?
- А я, по-твоему, кто? Я по отцу Менштейн, а по матери Левит!  Другие родные тоже в Германию уехали, так у них там родня, бежали их предки оттуда. И всё равно в Россию вернулись. Не в том дело, как ты язык знаешь, или что… Тут Макс весь такой заебатый, сын богатенького папочки, который с Макса пылинки сдувает… А ты что думаешь? Макс тебе о своей жизни не рассказывал? А мне вот рассказывал. Шикарно он живёт, всё что хочешь себе позволяет. Он тут в качестве воспитательной меры, а не потому что блин, своим не нужен… Как ты или я…
Игорь уронил голову на руки. Я обнял его, прижал к себе. Он не вырывался, как обычно.
- Вот! – Игоря развезло, всего-то двести пятьдесят миллилитров… Без закуски правда, на голодный желудок, до ужина ещё полчаса. – Тут он весь такой. А там он никто. А уроды они и в Англии уроды. Придурок он.
- Ты тоже. Ну, доучишься тут, не страшно. Потом поступишь в этот свой физиологический… Ты правда, писателем хочешь стать? Как… ммм… Достоевский?
- Нет. Лучше как Маркес.
- Это который с Лениным, что ли?
- Нет. Это Маркс, а я про Габриеля Гарсиа Маркеса. Хотя тебе-то какая разница, ты же в жизни ни одной книжки не прочитал… Я посплю, хорошо? Чё-то мне не хочется идти на ужин – Игорь лёг на живот, уткнулся носом в подушку. Я вышел из комнаты и пошел бродить по коридору. Народ шарахался, но мне отчего-то вдруг стало пофиг.
Макс сказал, что на ужин не пойдёт, но я даже спрашивать не стал – открыл дверь (универсальный ключ от спален я теперь всегда ношу на бирке, вместо своего, они похожи) и вытащил его. На ужин был плов, которого я со злости нагрёб и съел целую гору. Танкист с нами не сел, я вообще его не увидел и хорошо. Что мы с ним посрались, все уже знали, многие смотрели с интересом – ну ****ь, всем около меня тереться хочется. Но у меня мысль поинтересней была.
- А Игорь где?
- В Караганде. В комнате, перенервничал немного он. Надо ему пожрать принести, наверно.
- Ага, главное Игорю можно перенервничать, а мне нельзя – буркнул Макс. – я ему вручил стакан с чаем и корзиночку со сгущёнкой, а сам тарелку с пловом взял.
- А он перенервничал, потом успокоился. Вот и развезло. А тебе-то что будет.
- Рад, что ты обо мне такого мнения. Бедный Игорь, вот он то как раз не гей ни разу, а тут про себя такое услышал. А про тебя Танкист сказал, что ты нормальный.  Вот смешно, а? – Макс совершенно ****ску рожу состроил.
- Чай за шиворот вылью – будет ещё смешней. Я с тобой ещё поговорю, насчёт того, что ты тут всем подряд минеты обещаешь. Так, заходи, ставь на подоконник…
Игорь спал по-прежнему, уткнувшись лицом в подушку, да ещё как то странно руку вывернул. Как будто она у него ненастоящая. Макс вдруг поправил ему её.
- Затечёт – объяснил он. – Так  что с ним? Алкоголем пахнет.
- Так, психанул.  Я ему налил, он выпил и вырубился. Сейчас пол-часика ещё покемарит и встанет, поест. Пошли лучше к тебе.
- Только не по карнизу, там холодрыга жуткая. – Макс прихватывает остатки недоеденного гематогена. – О, сладенькое!
Макса я в комнату впихнул буквально, он чуть кубарем не улетел.
- Какого…
- А ты какого Танкисту минет пообещал? Вообще башкой думал такое говорить!
- Да я бы справился с ним, я знал, что… - Макс смотрит на меня. – Опа! А ты чего так нервничаешь?
- Ничего – я прошелся по комнате туда-сюда. – Чтоб больше я такого не слышал! Тем более при всех!
- А то что?
- А то плохо будет всем! И тебе.
- Ладно-ладно, я… - Макс улыбнулся, а я заподозрил, что он сейчас что-нибудь такое отмочит. – Если я и буду тут делать кому-то минет, то только тебе.
- А… - я задохнулся воздухом. Макс… мне? Твою мать!
Чего я, собственно, удивляюсь? Чего я, собственно, боюсь?
- Прямо сейчас?!
- Нет, расслабься. После сегодняшнего я не в настроении, а если я не справлюсь, ты меня ещё прибьёшь, пожалуй. Мне страшно стало, когда ты на этого придурка бросился. Или когда этого Дёмина убивал… Никогда не видел такого. Ты его бил. И улыбался при этом – Макс подошел ко мне близко. – Когда я дрался с тобой, тебе мои удары были по барабану, а у меня удар неслабый, хоть я и не тренируюсь, а у меня от твоих в глазах темнело. Ты Азаева порезал его собственной рукой. С тобой вообще справиться можно?
- Да можно – я с удивлением рассматривал Макса. Чего это он вдруг вспомнил? – Взрослый мужик, физически крепкий, спортсмен или там десантник справится наверняка.  А ты чего? Макс, я тебя больше бить не буду. Я и тогда-то пожалел, просто меня из-за Леночки переклинило…
- Да причём здесь бить! Стас, я иногда тебя боюсь. Вдруг понимаю, что ты тот ещё псих, и вообще человек опасный. Знаешь, многие люди говорят «Если ты что то сделаешь, я тебя убью» но только ты говоришь это серьёзно. Зря я, наверное, с тобой связался…
- Макс – я осторожно дотронулся до него, он не дёрнулся, продолжал смотреть мне в глаза, облизывая губы. Надо было что-то сказать ему. – Нормально всё будет. Ты не парься главное, не бери в голову. Ну?  Всё хорошо.
- Да нифига не хорошо – Макс обнял меня и уткнулся мне в рубашку. Я испугался, что он заплачет, но он только вздохнул глубоко, а у меня мурашки побежали – одно радует. Что всё это ненадолго.
Я ушел с этой мыслью, а табло в голове и не думало гаснуть. «Ненадолго.»
Танкиста я послал. Далеко так послал. Нехуй, ****ь, про меня такое говорить. И даже думать. И Вовчику потом тоже внушение сделал, чтоб лишнего не думал. А на замену Танкисту многие хотели, больно круто со мной тусить. А у меня идея была прикольная – на его место Дёмина взять. Почему? А *** знает. Захотелось. Я начал с того, что пришел в спальню для девятиклассников, когда он там один и велел никого не пускать. Он меня увидел, задёргался. Я ему – так мол и так, отдавай зарядку от своего шокера. Назад ты его всё равно не получишь, потому что в драке проебал. А будешь упрямиться – придётся в твоих вещах рыться. А не найдётся – ну так посмотрим, чем можно заменить. Тот, конечно, меня послал. Не очень так уверенно, морда у него до сих пор была разбитая. Думал, я его опять бить буду. Но я не стал. Сказал – ты типа, в десятый класс идёшь, значит умный. Вот и прими правильное решение. И ушел. Пусть посидит, подумает.
Танкист вообще повёл себя, как девка. Начал про Макса всякую ***ню писать в сортире и на партах. Ага, ****ь. Очень смешно. Приходишь с утра в умывалку, а там надпись на стене «Виригин – гомодрил!». Макс не поленился, сбегал за красным карандашом и подписал внизу «Фамилию мою выучи, тупица». «Да у меня как всегда, полно фанатов» - вот что он говорит. Не могу, охуеваю от него.
Если хочешь, что бы что-то было сделано хорошо, сделай это сам. Ситуация с душем меня заебала, и я понял, что пора что-то менять. Сначала решил отодрать шпингалет от окна. Потом пришла в голову мысль получше. Сходил в наши мастерские, порылся там в остатках всяких деталей и прочего. Нашел две скобки, длинный, толстенный болт. И соорудил задвижку. Без болта она не работает, ну, конечно, народ начал с собой всякое таскать, закрываться. Завхозихе нашей я сказал, что мол, дверь покривилась и открывается, а в коридоре холодно. Та побухтела и ушла. Мы запирались с Максом в душе, врубали горячую воду и…
И ****ь, такое творили, что я сам не верил.
Один раз он сказал, что надо, мол, мои эрогенные зоны поискать. Я ему говорил, что нихуя на мне нет, а он говорит – да вот ***, у всех они есть, даже у баб фригидных. И он стоял рядом со мной и медленно-медленно водил руками по всему телу. Мне казалось, что с меня кожу снимают, а под кожей сплошные нервы. Это как когда Вовчик мне массаж делает, только ещё круче, в сто раз круче.
«- Не молчи, говори, как хорошо – шептал Макс, разминая мне плечи, а я балдел от того, что не надо сдерживаться, не надо  напрягаться.
- Вот так, только сильнее… Ещё сильнее…
- А тебе не больно?
- Нет, мне нравится…»
«- Не прижимай меня так, я теперь весь в этой плесени! – Макс намыливался, поглядывая на меня. Душ у нас выложен коричневым кафелем, просто кабинки без занавесок и везде, где вода течёт, какой-то налёт – слизь, ржавчина, хрен пойми что, к стенам никто старается не прислоняться. Но об этом как то не думаешь, когда так хочется, что аж яйца ломит.
- А давай я тебя помою!
Гель для душа у Макса с едким запахом и я не выпускаю его из-под воды, пока запах не сойдёт совсем. Макс ноет, что вода уже холодная пошла, и вообще, приятный запах, а чего я хочу за сто рублей? Его, оказывается, отец заставил перед отъездом купить всё обычное и шампунь и мыло, сказал – не облезет. Только пасту разрешил взять японскую, но теперь он даже без неё остался. А от такой воды он точно облезет.
- Хорошо бы твоя татуха облезла – вот это мне единственное в нём раздражало.
- Далась она тебе…»
В душ мы ходили самым глухим вечером и мне ещё приходилось нашему истопнику давать сотню, чтоб он воду грел. У него было распоряжение от директора уголь экономить, но директор где, а сотня вот. А сотня – это бутылка, а бутылка сейчас лучше, чем когда-нибудь потом. А на экономию мне похуй. Даже если потом совсем без угля останемся. Макс не может под холодной. А потом он уедет.
« - Наверняка многие думают, что ты меня трахаешь – Макс после душа в своей комнате заворачивался в одеяло так, что даже лица не было видно. И носки натягивал. Типа холодно. А мне было в кайф их стягивать и разворачивать его, просто, чтобы полежать рядом. Я-то тёплый, а рядом с Максом вообще горячий. Одно плохо – кровать короткая, ну и узкая, конечно. Я бы вторую подтаскивал, но Макс там вечно какой-то срач разводит. Я ему – какого *** такой бардак? А он мне – да пошел ты, ещё будешь тут командовать. Я ему – а жил бы со мной в одной комнате, я бы тебе за такое ****юлей навставлял. А он мне – это ты и Игоря так воспитывал? То-то он зашуганный такой. Я ему – а нехуй, что, так сложно всё в порядке держать? А он мне – да ты тиран и сатрап. Из тебя не оборотень в погонах, из тебя начальник тюрьмы хороший выйдет. Вот и весь разговор»
Я его не трахал. Ну так, по серьёзному. Потому что Макс – не Леночка, не какая-нибудь такая мразь. Это я просто знал.  Эти долбоёбы не понимали просто, потому что долбоёбы, потому что всю жизнь проведут на помойке, где родились, потому что сдохнут на помойке. Таких и хоронить надо там же, на помойке. Такие, типа Танкиста. Вот уж кто в тюрьму с удовольствием сядет и там шестерить будет. А вот Игорь понимает. И Банни тоже. Ну и Вовчик, хотя ему иногда и надо, чтоб мыслительный процесс пошел, ****юлей прописывать. Потому что наших тут в основном можно на вес продавать, почти всех отдать за такого, как Макс.
Он скоро уедет.
Я думал, мне хватит времени с ним пообщаться как следует. Нихрена не хватит.
Однажды я захожу к нему – а у него Рэй сидит. Вот уж нихрена себе новости культуры и физкультуры.
Рэй сидел с наушниками, с закрытыми глазами, и как на гитаре играл. Он так вообще часами сидеть может. Раньше с гитарой сидел, тренькал себе потихоньку. А как Ефремов её сломал, стал сидеть без неё. Рэй и на пианино играть умеет, только оно у нас вроде поломано и всегда закрыто, на уроке музыки пластинки ставят и магнитофон включают.
Макс на Рэя косился с интересом.
- Подошел ко мне, попросил музыку послушать, – пояснил он тихо. – Слушай, а он вообще нормальный?
- Да нормальный – пожал плечами я. – Только тормознутый, а так нормальный.
- Ну не знаю, – Макс всё смотрел на Рэя, - как то уж очень…
- Да не, он всегда так. Не боись, не кинется.
- Да я и не боюсь. А он часом не аут? Ауты…
- Знаю я, кто такие ауты.
Аутов я видел. И в детдоме и потом, когда в том интернате для умственно отсталых жил. Был там такой один. Смотрел куда-то вбок всё время. Ничего ему не надо было. Только если находил бумажку какую-нибудь – рвал на её на мелкие кусочки и какие-то узоры выкладывал. Причём ему похуй, что кусок обоев, что деньги. Я ему как-то несколько паспортов подсунул – порвал! Даже обложки. О себе говорил, как о ком-то другом «Ваня пойдёт. Ваня сделает». Не, Рэй не такой.
У него днюха скоро, кстати.
- Да? А у меня как раз идея есть. Я где-то года полтора назад решил на гитаре научиться играть. Что-то вдруг решил, что я офигеть каким крутым гитаристом стану и соберу себе группу ****атей Блэк Саббат. Ну, то, что у меня руки не оттуда растут, я понял примерно тогда же, когда мне надоело. Но две гитары я себе купил – акустику и электро. Электро у меня Джексон и я её Спириту отдал, он, в отличии от меня, играет хорошо. А акустика так и лежит, а она у меня тоже ничего такая, со звукоснимателем, семиструнка, фирму не помню. Она со  всем приданным тоже у Спирита валяется, потому что отец её раздолбать грозился нахрен. Короче, я думаю – а пускай её Спирит нам подгонит, ну, мы её Рэю и подарим.
- Вау! – мысль мне охрененно понравилась. Я знаю, что Рэй свои бабки, то что нам перепадает, почти не тратит, ни на девок, ни на что. Хочет себе гитару купить. Бабка то его на свою пенсию не потянет. – Ну так ты пиши, пускай подгонит. И жратвы всякой праздничной, выпивки хорошей побольше. И бабок штуки три, а лучше четыре.
- Стас, да ты охренел?
- Это ты охренел. Я из-за тебя своего бойца послал куда подальше, мне теперь новый нужен.
- Слушай, я не хотел чтоб так получилось, но…
Если бы не Рэй, я бы обнял его. Пусть он с закрытыми глазами сидит и похуй ему и всё равно. Никто не должен знать.
- И кофе это…т пусть притащит. А то я по утрам твоё нытьё уже слушать не могу.
- А варить я его буду где, на батарее?
- А это уже моя печаль. Пиши давай.
За всем этим добром мы решили идти вдвоём, потому как Вовчик разнылся, что он на стрёме себе *** отморозит. Я ему дал пинка и велел нас ждать в моей комнате – из неё видать ту часть забора, где мы перелезаем. Макс посветит своим хренофоном и если всё тихо, то Вовчик вылезает и тащит свою жопу к нам помогать. Если какой-то бардак, то он светит в ответ. Кипеш в здании – два раза. Суета во дворе – три раза. Если он заснёт, получает ****юлей. Если он заснёт и нас палят – он получает хороших ****юлей и может мне на глаза неделю не показываться.
Через забор мы перелезли моментом. Как всегда, когда я оказывался там, с другой стороны бетонных плит, мне словно дышать легче становилось. Словно за забором весь воздух уже издышали, затёрли, замацали. А тут он новый, свежий, не тронутый. Бред, ***та, конечно… Макс спрыгнул второй и я его поймал и уронил в снег тут же, просто сдержать себя не мог, обхватил и прижался. Мы в одежде, куртки и всё такое, и всё равно… Макс схватился за меня, глаза у него бешенные стали, попытался перевернуть. Так мы и катались там в снегу, Макс смеялся, как ненормальный и я тоже. Потому что тут нет никого, не видит никто, потому что здесь только я и он…
- Стас, мне снег за шиворот попал, Стас, ну хватит, всё, перестань!
- Не, нихрена!
- Стас… - я не увидел, почувствовал, что его лицо рядом, и он вдруг перекатился, так что сверху лежал. А потом, потом его губы были холодные и он промахнулся немного, по щеке и подбородку прошлись. Я дёрнулся и застыл.
На небе звёзд действительно дохера. Я их вдруг все увидел и красные и желтые и белые, и зелёных человечков в серебряных корабликах и чёрные дыры… На секунду, потому что спихнул его с себя и встал. И его поднял тут же.
- Побежали давай!
Я мог держать его за руку тут, в лесу и стащил с него перчатку. Ничего ему не холодно, потерпит. Мы бежали и смеялись, Макс орал «Стас, осторожней, обходи эти ветки, мне же весь снег в лицо летит,  а же не вижу нихрена, да куда ты так спешишь!» Пару раз он запинался, и я ловил его, стряхивал снег и он снова пытался меня целовать, но я не разрешал. К дороге мы вышли, когда тачка уже стояла.
В ней сидел тот же самый тип, но Макс к нему целоваться в этот раз не полез и молодец, потому что по ****ьнику мне ему дать хотелось очень. Впрочем я сразу понял почему, они в этот раз целоваться не стали.
- Спирит, родной! Как там твой триппер, заживает?
- Очень смешно! – этому уроду явно не понравилось, что Макс сказал об этом вслух. Мы вдвоём сели на заднее сиденье, Макс принялся тереть руки. Пахло в машине по-прежнему какой-то мерзкой отдушкой и как он с этим ездит? – Вот еда… Кстати, а почему ты отказался от суши? Ты же их любишь?
- Ты ****улся, какие суши? Я есть, понимаешь, есть хочу – ответил Макс, когда мы разворачивали в четыре руки здоровенные ломти какого-то особо вкусного мяса с чесноком. А ещё там была печёная картошечка  с сыром – тоже много. Какие-то салаты, рыба, колбаса…
- Мне противно на вас смотреть – заявил этот тип.
- Спирит, отъебись, дай пожрать – отмахнулся от него Макс.
- Макс, в кого ты превращаешься?
- Тебе же сказано, отъебись, дай человеку пожрать! Он тут и так вечно голодный ходит, не жрёт нихрена столовское, я заебался на кухне ругаться, чтоб хоть чего-то достать!
- О, молчу-молчу… - и чего-то, падла кучерявая, по-английски добавил. Макс ответил, продолжая облизывать пальцы. Вот сволочи… Я читать то ещё читаю, а вот когда вслух говорят, да ещё так быстро, только отдельные слова понимаю.
- А по-русски не судьба?
- Это интимное.
- Какое, ****ь? Нехуй тут при мне интим разводить!
- Спирит, не выёбывайся! – Макс грушу жрал, вытираясь рукавом – Стас, он имел в виду личное… Ну, наши с ним личные дела.
Кучерявый (ну тупо как-то называть человека – Спирит) опять что-то сказал – про монстров, это слово я разобрал.
- Ох, да замолчи, хватит! Ты всё привёз?
- Всё… Ты что, ларёк открыть собираешься? А он твоя крыша?
- Бля, да я задолбался голодать. А деньги по сути нужны, потому что тут доёбываются жутко.
- Ты себя со стороны не слышишь, кошмар какой-то, зэ-ка на выгуле. Ладно, давайте достанем всё из багажника.
- Ох, как на мороз вылезать то не хочется – Макс развалился на сидении и прикрыл глаза, улыбаясь как всегда, когда ему хорошо. Он редко так улыбается.
- Да ты посиди пока, я сам всё достану…
Гитару в чехле, какие-то бутылки, жрачку мы доставали с этим Спиритом вместе. Я смотрел на него и вспоминал, что Макс про него рассказывал. На нём была куртка – кожаная, вся такая заебатая, с цепочками и ремешками. И ботинки такие же заебатые, на подошве, как шины у «Белаза». В одном ухе серёжек дохерища – по всей длине, никогда такого не видел, если выдирать, от уха махры останутся, в другом только одна. А Макс с ним. Он его друг, они с детства друг друга знают. Для них это нормально всё.
Хотелось его спросить… И уебать ему тоже со всей дури хотелось, что бы кровь брызнула, что бы он в кювет улетел и там остался. Я ничего не стал делать.
Макс вылез. Я дал ему пакет поменьше и гитару. Спирит чего-то пробурчал, я расслышал слово «идиот». Макс его пообещал убить – ну это я понял, по боевикам фразу знал. Они попрощались, мне он рукой махнул с такой рожей, как будто будь его воля, он бы меня тачкой переехал.
- Кого он идиотом там назвал?
- Скорее меня.
- А монстром? – ну тут я как бы догадался, так он на меня смотрел.
- Скорее тебя – Макс чего-то загрустил, наверное, сообразил, что со всем этим добром не побегаешь, не поваляешься в снегу, придётся идти медленно. Мы и шли по своим следам, я смотрел на него, и было отчего-то хреново.
- Он предлагал тебе свалить?
- Да. Он постоянно пишет мне об этом. Особенно первого числа… У него днюха была. Ну и конечно, шабаш по этому поводу… Праздник со всякими готическими штучками-дрючками, переходящий в оргию. Как он злится, что родился не тридцать первого на Хелоуин!
- А что в этом такого?
- Для него это важно очень…
- А почему ты не поехал? Отпросился бы на один день.
- Вообще-то отец мне сказал, чтоб я отсюда никуда не девался даже на день. Такое условие. Это даже хорошо, если бы я хоть раз отсюда уехал, я бы не заставил себя вернуться.
Интернат был тих и спокоен, Вовчик бодрствовал. Выпивку отнесли к Николычу, жратву и гитару пока определили к Максу. Вовчик за то, что  ухитрился не задрыхнуть,  получил гамбургер и банку пива.
- Завтра все, что нужно для кофе приготовь и проснись пораньше, а то я тебя вечно жду чуть ли не до завтрака, пока ты выползешь.
- Ждёшь?
- А ты думал, хуле я там торчу? Я рано встаю, у меня ещё разминка, а ты дрыхнешь до последнего. Короче, понял?
- Да понял… Блин, опять в комнате холод арктический просто!
Я постоял перед его окном с задёрнутой занавеской. Стоял и стоял, не мог уйти. Уже Макс свет погасил, а я стоял. И вдруг свет загорелся, занавеска отдёрнулась. Он стоял в одних трусах, я чуть не наебнулся вниз. Мы тупо смотрели друг на друга, а потом он совсем отдёрнул занавеску и начал одеваться. А я смотрел, фонарь светил желтым, Макс улыбался. Наконец он оделся совсем, подошел к стеклу и подышал на него. И сердечко нарисовал. Я чуть не ёбнулся снова. И стрелку. Только почему то не нормальную, а с двух сторон остриём.
А потом задёрнул занавеску. И я расслышал, как у него кровать заскрипела, как будто он на кровать с размаху прыгнул.
Ну и я пошел к себе, конечно.
Хорошо, что Вовчик этого не видел, я его сразу спать отправил.
Игорь уже дрых.
- А я думал, ты с Максом остался – сказал он, впуская меня.
- С чего бы вдруг? Ещё не хватало! Тебе тоже по башке настучать? По моему, кое-кто забыл, что это он с Максом лизался! Что за такое бывает, помнишь?
- Ага – Игорь поёжился. Мыла надо съесть кусок. И если обычного, то ещё ладно, а иногда и хозяйственное жрать заставляют, да непременно новое. Ну, конечно, после такого, блюёшь и дрищешь дальше, чем видишь. Игорь мне спасибо должен сказать, но и мы же не малолетки какие. Да и Макс…
Макс. Опять он за своё.
Когда моя мать пришла забирать  из детдома, я очень удивился. Как-то я и забыл, что у меня мать есть. Другие, у кого родаки были известны, очень по этому поводу выёбывались, даже если там предки – алкашня, нарики, бомжи. Всё по****еть любили, что их домой заберут. Некоторые сбегали. Ага, прикольно. Возвращались – вместо одежды - тряпки обоссаные. Спрашивали, куда одежда делась, отвечали «Мама взяла, продала, чтоб праздник устроить», пропить то есть. Вшей на себе приносили, блох. Мне нравилось, что одежда чистая, я бы в жизни такое не напялил. Ну, я и жил, не думал о матери. Свои у меня были дела, пацанские, лет на пять. А тут нате, распишитесь «Стас, это твоя мама». «Ну нихуя ж себе!» вот что я тогда сказал . Как-то странно было – пришла какая-то тётка, забирает меня. Какая мама? Что это значит? Как это дома жить? Я смотрел на эту тётку и не понимал.
«Ну, вы хоть поцелуйте его, что ли» - сказал кто-то. «Да мне на него смотреть противно, не то, что целовать. Пусть рад будет, урод, что дома жить будет».
Я обожал боевики и триллеры и ужасы и когда людей убивали, жрали, когда кровь лилась во все стороны, я смотрел с удовольствием. Но всегда старался закрыть глаза, когда герои целуются. Мне было противно. А уж фильмы, где всякие там отношения выясняют – тут я вообще старался из комнаты выйти. Неприятно. Как будто чешется внутри. Не порнуха. А когда они сидят друг напротив друга и бла-бла-бла «Я чувствую, а ты не чувствуешь». Лучше порнуха. Там просто трахаются.
Мой отец просто трахнул мою мать. Не целовал её, точно.
*****, я язык себе сжую, чем скажу это Максу. Он не поймёт. Он и с Игорем, и со своим Спиритом, ещё, наверное, с тысячью и одним гомиком (бошки пооткручивать!!!).
Хорошо, что я наелся как следует и набегался. Хотя бы усну, и следующее утро поскорее.
- Ну, так и чего там с моим кофе? – поинтересовался Макс. Про вчерашнее он ничего не говорил, вот чем он заебатее всех остальных – знает, когда лучше молчать. Ну, это если его не переклинивает, тут он наоборот, такое несёт, что хоть стой, хоть падай, хоть убивай его на месте.
- Всё взял? На кухню пошли.
На кухне нам были не рады. Максу в основном не рады. Я сказал, что первую, кто что-то вякнет, я башкой засуну в кипяток. Макс выбрал что-то типа ковшика, повертел, ополоснул. Я включил маленькую плитку.
- А ты, Стас, наверняка настоящий кофе и не пробовал?
- Да уж наверняка – я с интересом смотрел, запоминая. Ага, вот столько порошка (Или как правильно – крупа? Кофе это крупа или нет? Нет). И вот ещё вот этого из пакетика – это кардамон. А вот это – корица. А теперь ждать, пока пузырьки не пойдут. Воду не кипятить.
Пахнет это отпадно. Просто охуенно пахнет свежий кофе, горько и сильно. Теперь понимаю, почему кофе – он. Мужской запах. Поварихи пялятся на нас, слышу, кто-то бормочет «С жиру бесятся». Тупые твари.
- Не хочу здесь пить, пахнет, так противно – жалуется Макс и мы идём в столовую. Макс принёс ещё и печенье какое-то особо вкусное, печенье для всех.
- Вы чё, без сахара его пьёте? – смотрит Вовчик. - Гадость же жуткая!
- Сам ты гадость, нихрена не понимаешь. Кофе, мой любимый, как же я по тебе соскучился!
Действительно, он потрясающий. Какой, нахуй, сахар, разве можно такое портить сахаром! Это самый клёвый напиток, который я пробовал, это то, что я буду пить теперь всю жизнь! Макс улыбается, дышит паром над чашкой. Кто-то показыват на нас пальцами. Дебилы. Лакайте свою жижу.
Я хочу обнять Макса, но не могу это сделать тут, когда они смотрят. Он уедет, а мне оставаться до конца года, оставаться и быть самым главным.
Он скоро уедет. Табло в голове не гаснет, цифры уменьшаются.

"зека" - не ошибка, а один из вариантов слова "зек"
Макс рисует не "сердечко с обоюдоострой стрелкой", а символ однополой мужской любви - Двойной знак Марса





========== 26. А потом он уехал - 1ч. ==========

Это были дни, каких у меня в жизни никогда не бывало. Вообще ни на что не похожи.
Я был с Максом всё свободное время, которое удавалось выкроить. Все часы и минуты, каждую, какую мог, заполнял им. Так, раздобыв огромную канистру со спиртом, заполняешь все ёмкости дома, потому что канистру надо вернуть.
Я старался не думать, что там будет – после пятнадцатого декабря. Вместо этого я думал о многом. Вот просто так – думал. И понимал, я не дебил, кто б там чего ни считал. Другие… А что мне другие, мне всегда было похуй на других, с самого детства я знал, что я – не такой. Урод, вы****ок, тварь – чего я только о себе не слышал, но в этом есть свой смысл. Потому что, когда ты не можешь быть хорошим, ты можешь позволить себе всё. Главное что? Чтоб никто не знал, не их собачье дело.
Отбой, дверь закрывается. Игорь ложится в постель. Знаю, он не очень-то рад, потому что ему потом подскакивать и открывать окно, но мне похуй. Я быстро иду по карнизу, я не чувствую холода, только знакомое чувство радости, предвкушения, возбуждения, которое делает всё таким чётким, а меня – таким ловким и быстрым.
Ещё никто не спит, мне бы подождать, наверняка кто-нибудь меня срисует однажды, но ждать я не могу.
Вот оно – окно, квадратик бумаги с каким-то уродом, занавеска.
– Стас, ты холодный… И горячий тоже. Иди сюда!
Мы сдвинули кровати. Это тоже не супер-класс – кровати узкие, короткие, железные рамы выпирают из-под тонких матрацев, сетка продавлена. Как ни вертись, а всё равно – ***во. Но всё-таки рядом, вместе и не падаешь на пол, чуть повернёшься.
Я раздеваюсь, кое-как вешаю одежду на спинку кровати и ныряю туда – под два тонких одеяла. К Максу.
Макс тёплый и гладкий, это так потрясающе, так непередаваемо охуенно, что я просто лежу, ни о чём не думая, несколько минут. Я не «человек разумный», я становлюсь телом, телом, которому хорошо. Макс молчит, только сопит мне в шею. Ему тоже хорошо, я чувствую это. Я просто чувствую, я знаю, как всегда знаю. И от этого мне ещё лучше, потому что кайф – когда тебя боятся, кайф – когда ты делаешь больно, кайф – когда тебя ненавидят остальные, но самый чистый, самый потрясный кайф от того, что вот ему со мной хорошо. Не с кем-то другим. Со мной.
В комнате темно, только, сквозь занавеску, проходит световая муть от фонаря. Я вижу, как блестят его глаза. И зубы, когда он улыбается.
– Ты чего такой небритый?
– Утром побреюсь. А что, тебе не нравится?
– Да нет, почему… – Макс, в темноте, трогает моё лицо. Руки сползают вниз – на шею, на грудь. Оказывается, у меня есть эти ****ские эрогенные зоны и на груди тоже. Оказывается, если прихватить волосы, которые там растут, и подёргать – это круто. Не сильно, а так… Как Макс это делает. – Ну вот, опять ты трусы оставил, ну какой смысл? Всё равно же снимешь! Нет, дай я…
*** его знает, почему я их оставляю. Всегда спокойно раздевался догола, а сейчас всегда, когда ложусь, оставляю их. А Макс свои снимает, потом – с меня. Одеяло соскальзывает и я вижу несколько секунд его фигуру – тёмную в темноте. А потом он вновь прячется под одеяло, ему холодно.
Иногда мне хочется включить свет, чтобы смотреть на него, смотреть, не отрываясь – на лицо, на его руки – тонкие, но сильные, на гибкое безволосое тело, на длинные ноги, даже на его идиотскую татуху. Но я не хочу, чтобы он видел меня. Вот так, в постели… Тупость, он сто раз видел меня голым, и, всё равно, я каждый раз думаю о том, какой я урод, и не хочу, чтобы здесь, сейчас он меня видел.
Лежать неудобно. Кровать коротковата и для него, и для меня, и железная рама впивается в бок. Макс на спине, я – на боку и глажу его. Ничего не могу с собой поделать, руки сами тянутся туда – вниз, к его члену. И не только руки, я чувствую это. Но пока – никак. Пока – это стена, через которую не перелезть, гиря, которую не поднять. Я не могу отсосать Максу, хотя и хочу. Я не могу его трахнуть по-настоящему, хотя очень, очень хочу. И он хочет.
– Стас, я не стану девочкой и не рассыплюсь, я был снизу и ничего… Ну, что ты в самом деле, давай уже! – Макс ругается, пытаясь выбраться из-под меня. А нет, нихуя, я могу его держать так вечно. – Бля, или, может, мне тебя самому трахнуть? Ты – ****ый Тристан, вот ты кто!
– Заткнись, – я обнимаю его крепче.
– Бля, рёбра… Больно! Ты силу-то рассчитывай, я с утра на себе два новых синяка нашёл! Интересно, а если я перестану тебя пускать?
– Я выбью окно!
От его дыхания ползут мурашки, волосы встают дыбом по всему телу, там, где язык касается кожи – от шеи, через грудь, по животу вниз. Она горит, он слизывает её, оставляя ничем не защищённые нервы. Я не чувствую спиной прутьев кровати, хотя знаю, что остаются следы, сижу неподвижно, а Макс наклоняется надо мной – медленно-медленно… И берёт мой член в рот. И он главный, а я сижу без мыслей, без движения, вдавливаясь в спинку кровати, и в голове только одно – молчать, не кричать, не шевелиться. Держаться, сжимая кулаки, и ждать. Ждать, пока всё совсем не исчезнет. Мне кажется, я выплёскиваюсь весь. Всем телом. Клетками, межклеточной жидкостью, каждым чёртовым нейроном.
А Макс облизывает меня и хрипло спрашивает: «Ну что, нравится? Тебе кто-нибудь ещё так делал?» – и я молчу, потому что знаю, что наговорю всякой ***ни, от которой потом не отмажешься.
Я не считаю время, пока мы так лежим, никогда. Как будто его нет, как будто ничего нет – ни завтра, ни вчера, ни коридора, где шляются любители подслушивать под дверьми, ни двора, где сторожа следят, чтоб не горел свет в жилом крыле. Как будто Макс есть только на ощупь, на вкус, на запах, на звук. И ещё – на это. На это чувство, что ему хорошо.
И, как будто, с ним не я, а кто-то другой. Кто-то, кому всё это можно, так же, как и Максу. Я, он, в темноте. Никто не знает.
Ну, почти. Игорь знает, конечно. Но это – не в счёт. Я сам знаю. И мне с этим жить дальше.
– Ах-ха-ха, Стас у нас против секса до свадьбы, да, – Макс трётся губами об моё лицо, кусает меня за ухо. Я перетягиваю матрац так, чтобы он ложился на стык двух рам – таких железных и холодных – и лежу рядом. Тоже неудобно. Ничего, потерплю. Главное – рядом, прижимая его к себе. Я бы пролежал так всю ночь.
Ебучие старые кровати скрипят, как проклятые, мне приходится вытаскивать Макса из-под одеяла и прижимать к стене.
– Холодно…
– Сейчас согрею, потерпи…
Пол холодный и всегда грязный, поэтому носки мы не снимаем. Макс смеётся и ругается, но ночью я запрещаю ему их снимать. Заболеет потом.
– Да где эта ***ня…
Это какой-то крем или мазь, я не знаю, для чего это, знаю только запах. Откручиваю тюбик, на ощупь выдавливаю, не закручивая, бросаю на пол. Растираю эту дрянь по своему члену, потом ладонь проникает Максу между ног. Он вздрагивает, я чувствую в темноте его позу – рукой упирается в стену, лбом – в руку.
– Плотнее ноги сдвинь… Вот так. Да…
Я прижимаю его к себе, чтобы он не касался холодной стены, надрачиваю ему и двигаюсь сам. Макс вздыхает, тихо стонет – тихо, чтоб не услышали в коридоре, чтоб ничего не подумали, чтоб не трепались. Я двигаюсь, кусая губы, и кусаю Макса, мне слишком хорошо, чтобы думать о чём-то.
– Подожди, вот так… – прохладная рука ложится на мой кулак, поправляет, задаёт темп. Это скользко и грязно, и охуенно приятно, и в конце я только выдыхаю, вжимаясь в Макса и сжимая зубы, чтобы молчать, чтобы не стонать, не кричать, не говорить ему всё то, что чувствую.
– Стас, Стас, ну же, ну быстрее, вот, ааа… – Макс дёргается, вцепляясь мне в руку, и почти падает, и я придерживаю его, прижимаю к себе. Мы стоим, измазанные кремом и друг другом. И холодный пол, и холодная стена – всё это появляется потом, а сначала есть только я и он.
– Где, ****ь, то полотенце?
Мы пытались делать это на кровати, но это очень неудобно и скрипят они на весь интернат. В кровать мы возвращаемся потом, я грею Макса об себя.
– Стас, я по-нормальному хочу!
– Дебил! Тебе больно будет.
– Ну и что? Я всё равно хочу, ты же тоже хочешь!
– Зачем? Так тоже хорошо.
– Я тебя не понимаю…
Да, хорошо, это всё – хорошо: и сидеть, и лежать рядом, и шептаться, и заниматься этим, ****ь, петтингом.
А потом я встаю и ухожу. Я не могу остаться с Максом. Кто-нибудь точно заметит. И где шанс, что заметивший не будет полностью безмозглым мудаком, чтоб не пойти и не рас****еть об этом всем окружающим? У нас тут сложно что-то сохранить в тайне. Даже про мою, типа, импотенцию и то слухи ходят, хоть я и работал над этим.
Я ухожу по карнизу. К этому времени уже все спят, только фонари на территории интерната горят желтым. Я иду и курю, стараясь не докуривать до конца – решил бросить. Тушу сигарету о чью-нибудь раму – слои краски и инея не дают ей загореться. Весь мир тих, морозен, на вкус – как холодная монета под языком. Над головой – звёзды. Как будто шторку кто-то сигаретой потыкал, а за ней – светло. Я чувствую запах – свой и Макса – в холодном воздухе. Я перестал протираться этими уродскими салфетками. От них толку нихуя.
Игорь открывает мне окно, молчит. Правильно молчит. Я раздеваюсь и забираюсь под одеяло с головой и запах накрывает меня, как то одеяло. И я тут один, на своей кровати, которая так не скрипит и немножко длиннее, и всё-таки – не совсем.
Я ебучий извращенец, я лежу под одеялом, вдыхаю запах его спермы, пота, крема, перемешанного с моими запахами, и представляю, что Макс лежит рядом со мной. И с этой мыслью засыпаю.
И так – каждую ночь.
А днём время было не удержать. Я видел его каждую минуту.
456 часов… 455 часов… Быстро меняющиеся цифры.
Один раз мы заперли все кабинки в туалете изнутри. Просто так, ради прикола. Я держал окно, чтоб, если что, свинтить, Вовчик стоял на стрёме, а Макс перелезал из щели в щель между потолком и гипсокартонными перегородками. Ловко он, подо мной бы они точно рухнули.
Это была, кстати, его идея, так же, как набрать всякой обуви с высоким голенищем – сапог, берцев – и поставить, чтоб снизу казалось, что кто-то там есть. Получилось забавно. Ещё забавнее, когда там кого-то послали отпирать, а он башкой двинулся об унитаз. Ну ещё бы, не всем же быть такими сильными и ловкими, как Макс. «Упс, нехорошо вышло, – сказал Макс, когда услышал. – Но, блин, как же меня тут все достали, так и хочется сделать что-нибудь хорошее для человечества»!
Спирит привёз, оказывается, Максу какой-то диск с вирусом. И пока мы там отвлекали директора, Макс убил его комп. И выпивку из бара с****ил, засунув в пакет и на верёвке спустив из окна. Директор возвращается, а всё – как было, Макс на телефоне, типа, разговаривает. А когда Таракан влючит комп, тот через сутки звезданётся и всё, что там было, нахуй, удалится. Как это работает, Макс объяснить не смог, но это круто. И на него не подумают.
А выпивка у Таракана была ничего такая. Водка «Столичная», коньяк не палёный, опять же, вискарь, какой-то ликёр в двойной бутылке. Всё початое, конечно, вискаря так вообще – на два пальца. Но главное – принцип! Мы из-за этих ****ых тварей без нашей шикарной выпивки тогда, на покере, остались!
Я поил его ночью тогда, «для тепла», а сам отказывался. И так мозги нихрена не слушаются, а если выпью… Чёрт знает, куда меня занесёт.
Я думал всё время на уроках, пытался понять. Глядел на Макса, на его профиль, на то, как он дрыхнет, опираясь на руку: рот приоткрыт, слюна впитывается в манжеты рубашки. Какой же он красивый! Красивый. Красивый... Странное слово. Странно употреблять его вот так. По отношению к человеку, к парню. Именно это, а не «симпатичный» или «смазливый», или «ничё такой». Красивый парень, вот так.
– Макс, проснись, ты слюнями всю тетрадку залил!
– Ты мне когда-нибудь выспаться дашь?
– В гробу выспишься!
Потом. Когда уедешь.
Мы в душе, дверь закрыта. Вода тёплая. Я, наверное, спускаю дневной запас угля за вечер, ну и похуй.
– …почему ты всегда отворачиваешься? Тебе что, на меня смотреть противно? Или стыдно?
Мы иногда меняемся – он меня, а не я его. Я не боюсь. То есть, вообще ни капельки! Во-первых, это не так-то просто – парня в задницу трахнуть, если кто не знал. Ты, реально, должен быть сильнее того, кого трахаешь. Либо избиваешь его до такой степени, чтоб не сопротивлялся. Поэтому у нас не так опускают, другой способ есть, а кому надо, так всегда есть те, кто жопу подставит. Нет, бывает такое, что выебут, не спрашивая, но это странное удовольствие. Тут тебе и кровь, и дерьмо, и разборки, потому что жопу у нас не зашьют, везти в больницу приходится, а там, чтоб не было проблем, Таракану приходится с самым дорогим расставаться. С баблом, то есть. А он потом злится и тогда все становятся бедными. К тому же, Макс – просто не такой. «Секс – это удовольствие, а не насилие. Удовольствие для двоих», – вот как он говорит. Не понимаю, ему-то какое удовольствие со мной?
– Ничего мне не стыдно, – я поворачиваюсь, смотрю на него. Вода попадает в глаза. – Я же страшный, нахуя тебе смотреть?
– Ты? – Макс, вроде, удивлён. Выходит из-под душа, вентиль с холодной водой завинчивает так, чтоб лился только кипяток. В других кабинках – тоже, чтобы пар пошёл. Мы вымылись уже, чистые оба. Макс достаёт здоровый такой тюбик – чёрный, с белой надписью «Мэн» на английском. Оказывается, есть такая штука, как мужской крем для тела. Макс жалуется, что у него, от нашей воды и этого дешёвого геля, кожа шелушится и облезает. Раньше он сам натирался у себя в комнате, теперь мы делаем это в душе, в тепле. Я натираю Макса, с удовольствием водя пальцами по мягкой, слегка влажной коже. Это – не тот крем, этот почти не пахнет, запах слабый-слабый, немножко похож на туалетную воду.
– С чего ты взял, что ты страшный?
– Да мне все говорят, что я урод, – спина у Макса сильная, прямая, на пояснице – ямочки.
– Ты моральный урод, а физически – совсем нет. У тебя шикарное тело, накачанное, чисто мужское такое. Да куча народа мечтает о таком! Для себя или рядом с собой.
– А рожа?
– Рожа – это болезнь такая! У тебя – лицо. Ну, то есть, оно не то, чтоб… Стас, перестань, я тебе не секс-машина, подожди до ночи! Я ведь только вымылся!
Я, с неохотой, убираю руки, растирая крем выше – по животу и груди.
– Так что там с моим лицом?
– Нууу… То есть, я бы не сказал, что оно у тебя симпатичное, как, допустим, у Ди Каприо или Орландо Блума, или ещё у кого-то в этом роде. Но не в этом дело!
– А в чём? – я прижался к нему, принюхался. Пахло этим самым кремом. Через два-три часа запах будет другим – таким, чисто его. Макс извернулся, стал ко мне лицом:
– Ну, знаешь… Когда я тебя в первый раз увидел, ты мне не понравился. Но я смотрел не глазами.
– А чем, ушами, что ли?
– Дурак! Я смотрел своим страхом. Ты был психом со странным взглядом, который у меня отжал кучу денег в первый же день в этом жутком месте.
– А теперь?
– А теперь я присмотрелся.
Горячая вода закончилась, пар перестал идти. Макс тщательно вытер меня, мы одевались и молчали. Я вспоминал о том, как в первый раз его увидел, как он смотрел на меня и не опускал взгляд.
– А твои глаза – просто удивительные. Я ни у кого не видел таких глаз.
– Все говорят, что это какое-то уродство.
– Они просто нихуя не понимают!
Была днюха Рэя и мы приподнесли ему гитару. Уж как он был доволен – это просто песня! Тут же в неё вцепился и начал играть. Прямо ожил. Не пил ничего толком, не ел – только играл.
– А ты, Макс, играть умеешь?
– Ага. Три блатных аккорда, – и Макс, взяв гитару, ударил по струнам и запел:
«Как у нашего Егора
*** торчит из-за забора.
Вот возьму сейчас топор
И ****ец тебе, Егор!
Опа! Опа! Зелёная ограда!
Девки выебли попа –
Так ему и надо»!
И прочие матерные частушки, и кто бы подумать мог!
– А вот вершина моего музыкального мастерства!
Макс поудобнее перехватил гитару, склонил голову и заиграл. Мелодия была какая-то знакомая, хотя я уверен – Рэй ничего такого никогда не играл, по МУЗ ТВ её не крутили, на дискотеках наших точно не ставили.
«Под небом голубым (кто–то фыркнул) есть город золотой
С прозрачными воротами и яркою звездой.
А в городе том сад, всё травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы».
Голос у Макса потише, чем у Рэя, но я заслушался. И засмотрелся.
«Одно как жёлтый огнегривый лев,
Другое – вол, исполненный очей,
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый».
О чём это? Я не понял, просто смотрел, как он наклоняется к гитаре, улыбается. Так же, как в спортзале, только по-другому – так это красиво. И поёт, как будто, не песню, а о чём-то рассказывает, о чём-то, никому не понятном.
«А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим.
Кто светел, тот и свят, – у него, вдруг, голос дрогнул, но он вздохнул и продолжил:
Пускай ведёт звезда тебя
Дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орёл небесный, – он поднял голову и посмотрел на меня:
Чей так светел взор незабываемый».
Нет, определённо, песня показалась мне знакомой даже. Что-то я такое где-то уже слышал, только не вспомню, где.
– Это чё, про голубых песня? – заржал кто-то. Ну да, только одно слово и услышали, дебилы.
– Нет. Это про рай. Про Новый Иерусалим, небесный город, в который такие, как мы, не попадаем.
А потом Рэй снова забрал гитару и играл какую-то ***ню про тюрьму – для пацанов и всякую хуйню про любовь – для девок, в которой, даже на мой слух и отсутствие вкуса, не было ни рифмы, ни смысла. Как тогда, давно, когда я сюда только приехал и Рэй таскался с гитарой в компании парней постарше, чтобы петь, а я, типа, с ним. Мы пили, ели, кто-то подпевал пьяными голосами:
«Дайте ходу пароходу,
Распустите паруса,
Дайте мальчику свободу
За красивые глаза».
– Вовч, за порядком смотри!
– Окей, так точно!
– Не так точно, а чтоб всё путём было. За старшего оставляю.
Я вышел в коридор, где было полутемно, только табличка «Вход» горела в конце. Макс стоял, прислонившись к стене, я видел его силуэт.
– Весёлый праздник, да? Рэй, вроде, доволен.
– Конечно, доволен! Ему похуй, что играть, он с самого процесса кайф ловит. Остальные тоже счастливы – жрачка, выпивка. Что ещё для счастья надо?
Отбой уже был, всех загнали по спальням. Только дежурные учителя иногда забегали сюда – посмотреть, не устроили ли празднующие старшеклассники погром.
– Пошли к тебе!
– Пошли.
– Чего загруженный такой?
– Ничего. «Город золотой» – одна из самых знаменитых песен в русском роке, это вообще… И всё, что могут сказать эти люди: «Это песня про голубых»? – Макс махнул рукой. – Знаешь, люди любят поговорить про то, что геи ненавидят и презирают обычных людей, но я вот сейчас их презираю, не как гей.
– Да уймись. Я, по жизни, их презираю – просто так.
Мы зашли к нему и Макс достал бутылку вискаря. И две…
– Чего? Ты совсем ёбнулся?
– Да ладно, прикольно же! – Макс разлил виски в две кукольные кружки размером, почти, как тот колпачок от пены, только с ручечками. Наверное, из игровой комнаты спёр. – Давай «безумное чаепитие» устроим!
– Какое, нахуй, чаепитие?
– Да, «Алису в Стране чудес» ты точно не читал! Ну давай, пожалуйста! Я их как увидел, так сразу захотел из них напиться!
– Ладно, *** с тобой!
Мы сидели, пили виски из этих чашек, как дебилы. У Макса там ещё какая-то вкуснятина была припасена, мы её жрали. Вдвоём было лучше, чем там. Эти пусть радуются – я для них жратвы принёс, с дежурными учителями договорился.
– А мне понравилось, как ты пел. Я даже так не умею. Вообще никак не пою.
– Что, даже спьяну?
– В пьяном виде я либо буйный, либо очень тихий, но петь – никогда не пою.
– Мрак! А меня эту песню один нефор научил играть. Прикольный был парень, прикинь, путешествовал по России автостопом! Я его на Арбате подцепил, он неделю у Спирита жил. На первый взгляд – чмо помойное, но как отмылся и немного отъелся, так вполне годный парень оказался, и поебаться не дурак…
– Вот только не надо мне про своё пи… гомосяцкое прошлое рассказывать!
– Ну, а кто тебе, бля, ещё расскажет? Должен же у тебя какой-то опыт быть, хоть и в теории. Только не бей!
– Да ну тебя нах… – мне, от вискаря, стало тепло и спокойно, весело, язык развязался. Мы сидели, болтали, несли всякую чушь. Макс пил и пил, потом полез ко мне целоваться, потом снова предлагал «потрахаться уже по-нормальному, чё мы как восьмиклассники!», а я его отталкивал. Потом я ему загонял про то, о чём я думал последние дни:
– Никому нельзя знать, понимаешь, никому! Про что ты думаешь, чего ты хочешь, что делаешь! Они недостойны, слышишь меня! Да, бля, нахуй их всех! Ты, я – мы не они, понимаешь, о чём я? Нам нельзя… Нельзя, понимаешь, Макс! Ты меня слышишь, сволочь ты! Нихуя ты не сечёшь и знаешь, почему? – Я неловко поставил чашечку и она улетела под кровать, потом сгрёб его, прижал к себе, заглянул в его дурные, пьяные, сейчас совсем зелёные глаза. – Да потому, что ты мажор! Ты – ****ый мажор! У тебя денег дохуя и ты думаешь, что так по жизни будет! А вот неет, хуюшки! Всё, что угодно, может случиться! ***к – в стране другой порядок! Хуяк – война! Хуяк – и нас завоевали инопланетяне! И знаешь, что важно? Важно всегда быть сильным, самым сильным. Потому что, иначе, тебя выебут, в грязь втопчут и там оставят. И никуда ты от этого не денешься – ни в Англию в свою, никуда. Жизнь – такая сука, Макс, такая ****ь…
Кукольную кружечку я не нашёл и поэтому пил прямо из бутылки, а Макс себе всё наливал, правда, всё больше разливая. А потом ему приспичило петь и он сначала тоже изображал невидимую гитару:
«Наливай да пей,
Да за веру в людей,
За предательства яд,
И все пороки подряд.
За убийц и лжецов,
За отступивших творцов,
И за то, чтоб врагов
Мы узнавали в лицо»…
Песня была длинная, Макс в ней всё время путался. Потом, вообще, его подхватило, он вылез на улицу и начал орать на всю округу:
«Надо мною тишина,
Небо, полное дождя,
Дождь проходит сквозь меня,
Но боли больше нееет»…
– Дебил, а ну, обратно! – но Макс нихуя меня не слушал, погнал по карнизу в одной рубашке, а я за ним – вот, не дай бог, грохнется, да я же не переживу!
«И всё в бездну сорвалось,
Свободным стану яяяя!
От зла и от добраааа»!
И, нахуй, с козырька спрыгнул, а я за ним. Вот, бля, придурок, ****авт со стажем!
«Я свобоооден! Словно птица в небесах!
Я свобооооден!!! Я забыл, что значит страх»!
– Я заметил! – я ухватил его и сунул мордой в сугроб, пытаясь отрезвить. Ага, *** там! Он опять вырвался и побежал, я за ним, сторож выбежал за нами, кто-то проснулся, окна позагорались, а Макс, хоть и в зюзю пьяный, ухитрялся ловко убегать, перепрыгивая через всё подряд, а я, тоже пьяный, должен был его ловить, да ещё и слушать его пение.
«Я свободен от любви,
От вражды и от молвы,
От предсказанной судьбы
И от земных оков»…
Но тут я, наконец-то, его поймал, опять искупал в сугробе. Ясен ***, возвращаться пришлось через вход и ночного дежурного нахуй посылать, а потом этого придурка тащить в его комнату и кое-как спать укладывать. А он попросил меня не уходить. Но я, конечно, не мог остаться.
Ну, на утро ***во было всем, а кому не было – тот завидовал. Вечеринка вышла знатная, кто-то немного подрался, кого-то выебали в туалете, игровую комнату засрали – как обычно, короче. Учителя потом, конечно, по мозгам поездили, но не сильно так, праздновать мы вправе, а дежурным мы налили немножко, чтоб не залупались. Народ с утра мутный сидел, блевать постоянно бегал. Я так ещё был ничего, а вот Макса колбасило не по-детски. Я только к обеду догнал, что он простыл. Ну, оно понятно, после того, как побегал и по сугробам повалялся!
– Свободен он! Как резинка на трусах! – материл я его в медпункте, пока ему температуру мерили и таблетки выдавали. Пришлось выяснять на кухне, кто из этих тупых дур варит варенье – и непременно чтобы малиновое. Обладатель серебряной гайки завалился ко мне и предложил банку калины на меду. Я-то хотел перстень Максу подарить, но сейчас важней было вылечить его, а то, если его сейчас в больницу увезут, это будет вообще не клёво. Это будет вообще…
Нам, ведь, чуть-чуть осталось.
Я кормил Макса этой дрянью, водил на каждой перемене пить горячий чай. И на второй день я пообещал, что завтра, если он, ****ь, не выздоровеет, в целях профилактики он у меня съест луковицу целиком и горсть чеснока. И он выздоровел. Только тренироваться не ходил и носил чёрный свитер поверх рубашки – с такими длинными, узкими рукавами, которые натягивал до кончиков пальцев.
Игорь смотрел на меня, как на полностью ёбнутого, что было, в общем-то, справедливо. Я уже сам понимал, что меня унесло куда-то. Это – как когда мы в детстве с пацанами ходили в овраг кататься на горке. Сдвинулся немного – и всё, ***к, летишь куда-то в самый низ и не затормозишь уже.
– Он же всё равно уедет, так какого ***? – спросил меня Вовчик на тренировке.
– Пятнадцать… Шестнадцать.. В смысле? – я качал пресс, прижимая гантели к груди.
– Ну, он говорил, что в Англию… Ты же в Англию не собираешься?
– Нет, конечно. Чё пристал, не отвлекай…
Кубики пресса – не прыщи, сами не вылезут.
– Я это к тому, – продолжил Вовчик, когда мы закончили, – что он уедет, и ты ему нахуй не будешь нужен. Не, я всё понимаю – он молодец, что от директора тебя отмазал и всё такое. Но всё равно…
– Бля, не тупи, говори, как есть! – да, Макса нет и воды горячей – тоже. – Чего тебе неймётся?! По Танкисту заскучал?
– Да нет, нахуй Танкиста, я не про то. Я про то, что... – Вовчик стоял, колупал мыло. Потом махнул рукой. – А, знаешь, тебе видней. Тебе массаж сделать?
– Да не, не надо, я нормально.
– Да ладно, давай. Смотри, чего я с каникул притащил, – он показал мне какую-то круглую баночку, – отпаднейшая штука!
Ну, я согласился, почему бы и нет? Массаж я люблю. Поставить бы сюда кушеточку, как в медпункте… Нет, знаю я, что тут остальные будут на ней вытворять. Вот опять кого-то недавно опидорасили в душе, какого-то пацана из восьмого. Макс потом целый день нервный ходил.
– А когда он уезжает?
– Через двенадцать дней.
– А, ну скоро уже.
Бля, Вовчик, ну ты и сука! Обломал весь кайф.
Ночью я пришёл к Максу. Я всегда к нему прихожу, даже когда он болел. Не для этого, просто так. А сейчас – тем более.
– Чем от тебя так пахнет? – он всё принюхивался ко мне, когда мы лежали, притиснувшись друг к другу.
– Так, ничем… Кремом для массажа.
– Ооо, опять вы с Вовчиком развлекались? Вот послать бы мне тебя сейчас к Вовчику!
Руки у Макса сегодня прохладные, он прижимает их ко мне – греет.
– При чём здесь Вовчик?
– Да ни при чём! Мне его жалко, честно.
– Почему?
– Нипочему. Потому, что ты дурак. Осторожнее, ты меня придушишь сейчас!
А я держу его, прижимая к себе, и знаю, что не удержу.
Какая-то сука распускала слухи, что восьмиклассника (Егор Червяков его зовут, я бы удавился жить с такой фамилией! Ясен ***, кличка ему – Червяк) оприходовал Макс. Тупость какая-то! Как будто в первый раз такое случается! Сам Червяк молчит, ни бэ ни мэ, ни кто, ни вправду ли что-то было вообще. Обычно, этим Евсеевы занимаются, ну и Азаевские иногда. Сам Азаев, наверное, и устроил, он, хоть у него и девка есть, любит это дело, особенно с пацанами помладше. В чём тут кайф, непонятно, хоть меня убей! Ну, ладно – Макс, он красивый и вообще весь такой охуенный. Ну, ладно – Вовчик, там, как бы, тоже всё на месте. Ну, или Рэй, хотя от Рэя ещё на младших классах все шарахались. Ну, ладно – Игорь, он у нас, типа, самый симпатичный, хоть и тощий. Но, ****ь, в чём с малолетками прикол – этого я не понимаю. Особенно с теми, кто на девочку похож, это вообще какое-то извращение!
Но суть в том, что такое частенько случается. Не с моими, конечно. Кто у меня помощи просит (за деньги или «тип-топ»), тот спокойно живёт. Ну, а с этим Червяком у меня ничего общего, подходить он к моим не подходил, ну, и получил *** в задницу или, уж не знаю, как там всё было, не до того – занят был. Может, вообще, он договорился с теми, а потом в отказ пошёл, есть такие падлы, что сексом платят. А потом залупаться начинают, но это девки, в основном. Но есть и пацаны – натуральные пидоры, ненавижу таких. А теперь, с какого-то хуя, все в сторону Макса показывают.
Мне бы напрячься, сообразить, что это не к добру. Просто так такой ***ни не бывает. Но я же, ****ь, расслабился, как дебил последний, у меня же в душе весна пришла, цветёт картошка!
Ну, ****ь, и дождался. Сидел в своей комнате, разбирал одежду в стирку. В дверь заколотили и заорали: «Комнин! Комнин!».
– Ну, хули, ****ь? – я узнал голос Дёмина и ещё подумал, что на него, никак, прозрение накатило – решил извиниться и всё-таки отдать мне подзарядник.
– Там, короче, это… – Дёмин стоял, смотрел в пол, – там, короче, Азаев и ещё какие-то пацаны Вергилина или как там, ну, этого, который, типа, гомик, который всё с тобой тусует, в комнату затащили. В нашу спальню, а меня выперли. Сказали, ****ь будут.
Я, наверное, поседел тогда.
Колодец. Колодец с ледяной водой. С головой. Страх.



========== 27. А потом он уехал - 2ч ==========

Потом Дёмин рассказал, что я ему крикнул, чтоб он Вовчика с Игорем позвал. Ничего не помню. Вообще ничего, в голове всё загорелось красным, сердце застучало, я как чувствовать всё перестал, всё, кроме ужаса, паники, мерзкой, холодной тошноты. Успеть, только бы успеть!!!
Выбить дверь ногой очень просто, особенно если бьёшь двумя ногами с разбега! Не знал, что так умею.
Их было пятеро: Азаев, Масхадов и ещё трое мразей, не упомню, кто. Они все живы остались только потому, что сделать ничего не успели, видимо, сначала, как полагается, «поговорить» решили. А когда я вломился, они пытались привязать его за руки к спинке кровати.
Как я дрался и что делал, я тоже не помню. Ясно только видел – у Макса кровь по подбородку стекает и от этого хотелось бить, бить, рвать, раздирать в ошмётки, в кровавую кашу.
Они убежать пытались, один урод даже под кровать пополз, я его выдернул и головой в дверцу чьей-то тумбочки вписал так, что задвижка клок кожи стесала, кровь полилась на пол, мне на руки. Всё было мутно-красным, только Макс бледным, он сидел на полу, рубашка разорвана, на лице кровь, на руках кровь. Идите сюда, твари, мрази, ****ые суки, дайте вас убить! Схватить за руку, просто без всякого – двумя руками, крутануть так, чтоб хрустнуло, чтоб завыл, чтоб больно было, чтоб знал, всю жизнь знал!
– Иииии!!! Аааа!!! Мы ниииичего не делали, пустииииии! – я свалил Азаева на пол, придавив ему коленом яйца так, что он визжал, как свинья. – Он сказал напугать просто, пусти, урод, сука, пустииииии!
– Кто – он? – мне зубами его рвать хотелось, грызть и выплёвывать.
– Таракан, сука… Аааа, ****ь, ****ый нахуй, боооольно! – кто-то пнул меня в бок, я даже не почувствовал толком. По роже, получай, тварь, ещё раз и ещё… Зубы свои с пола собирать будешь!
– Нахуя?!
– Не знаю!!! Не знаю, сказал… Пусти! – я вдавил ещё сильнее, у него рожа совсем перекосилась, слёзы потекли, сопли кровавые вперемешку со слюнями. Придушить бы тебя, тварь, схватить за глотку и сжимать, сжимать, сжимать и смотреть, как ты дёргаешься, сучишь ногами, выпучивая глаза и царапая линолеум. А потом ты сдохнешь. Как же хочется… Как же хочется это почувствовать – как человек в твоих руках становится падалью…
Краснота уходила, в ушах звенело. Я встал, повернувшись к Максу. Азаев валялся на полу, рядом Вовчик держал ещё одного. Куча каких-то людей стоят, смотрят, друг друга подталкивают, кивают на Макса, на меня… Какого ***?
– Чё встали? Хуле надо?! – во рту была кровь, я опять себе щёку прикусил. Сплюнул. Размахнулся, со всей бури лупцанул по морде тому, которого Вовчик держал, только башка мотнулась. Пнул Азаева по печени. – Совсем оборзели, твари! Все слушаем и запоминаем: кто-то ещё раз рыпнется в мою сторону, в сторону моих друзей, вякнет, пискнет, просто подумает – вот так же валяться будет! А теперь, нахуй, свалили быстро, как вас не и было, и эту ****ь, – я ещё раз пнул Азаева, – заберите с собой!
У Макса кровь на лице… По лицу били, твари, там всегда крови много. И, видать, за рубашку хватали, когда выдирался. И за руки, выворачивали, наверное, вон они как странно лежат… ****ые пидоры, как же они могли, его – за руки?!
– Макс, Макс, ты меня слышишь? Встать можешь?! – мне снова стало страшно.
Он кивнул, продолжая сидеть. Вовчик выпихивал из общей спальни любопытных, кто-то взвалил на себя Азаева, потащил. Кто-то, мимоходом, поднял валяющуюся тумбочку, кто-то наступил на выпавшую оттуда мыльницу – «кррак»...
– Давай, пошли отсюда… Пошли в медпункт. Эй, эй! У тебя голова кружится? По голове зацепили? – я попытался заглянуть ему в глаза, но он только мотнул головой.
– Н-нахуй медпункт… – наконец сказал он. – Мне в комнату… В комнату надо, я Спириту напишу, пусть он меня заберёт, похуй, п-п-похуй, уеду, ненавижу тут всё, всех, не могу больше, домой, я домой хочу!
– Всё-всё, расслабься, сейчас пойдём, – по ходу, он не соображал, что говорил, не смотрел на меня.
– Чё с ним? – удивился Вовчик, глядя, как Макс пытается подняться, и падает на ближайшую кровать, и снова поднимается. – Никогда по морде не получал, что ли?
– Заткнись, долбоёб! Плохо человеку, не видишь, что ли? – я поднял Макса, закинул его руку себе на плечо. – Вот так, держись, пойдём отсюда, нафиг…
В коридоре народ стоял, глазел. Макс шёл, спотыкаясь на каждом шагу. И молчал. Только вздрагивал и плечом дёргал. Я думал, он плакать начнёт. Не начал.
Медпункт на первом этаже, мы – на втором. Я посмотрел вниз – бля... У него и на ровном месте ноги заплетаются, он же по лестнице не спустится… А, похуй, пусть, что хотят, думают, сейчас мне было совсем всё равно.
– Держись, вот так… Да держись ты, не руки, а макароны! – я подхватил его под колени. И понёс по лестнице. Ну, он тяжелый, хоть и худее меня в два раза, там же сплошные мышцы… Я б его, наверное, так отсюда до города бы донёс, до его квартиры, докуда угодно.
– Ну-ка, ****ь, поставь меня на место, ёбнулся, что ли?! – о, кто-то пришёл в себя. Макс завертелся, попытался вырваться. Фигушки!
– Я тебя поставлю, а ты наебнёшься с лестницы, тебя ноги не держат.
– Ты куда меня тащишь? – с лестницы мы спустились. На первом этаже холодно было, темно и тихо. Я посмотрел вверх – кто-то глядел оттуда, но вниз не спускался.
– Пошли, тебе в медпункт надо.
– Не надо мне в медпункт! – Макс снова дёрнулся и я поставил его на пол. – Мне надо в комнату… Позвонить, пусть меня Спирит заберёт, хватит с меня этого всего!
– Да-да, а сейчас пошли в медпункт. Тебе, вон, губу расквасили и мне тоже надо, – пока никто не видел, я взял его за руку и приобнял, потащив в сторону медпункта.
Медсестра Алла Евгеньевна пялилась на меня злобно, спросила, кто это его. «Неважно, кто… не я.» Ещё не хватало, чтоб он тут рассказывать начал. Сам разберусь с этими мразями, без сопливых. Макса вдруг пробило «на поржать», я аж напугался, вдруг он «того» совсем.
– Истерика, – равнодушно сказала Алла Евгеньевна, – как маленькая девочка, честное слово. Макс хихикнул:
– В-вас бы толпа х-хачей т-трахнуть собралась… посмот-трел бы я…
Алла Евгеньевна ничего не сказала, накапала в стаканчик валерьянки и дала ему выпить.
– Укол ему сделай, пусть поспит спокойно!
– Я н-не… Я не буду спать, я уеду прямо сейчас!
– Куда? Ночь на дворе, никого нет. Кто тебе документы отдаст? – медсестра хрумкнула ампулой, набрала шприц и теперь стучала по нему.
– Причём здесь документы? Вы что, не понимаете?! Я не могу так больше, о Господи, да плевал я на документы, на всё! Что Вы мне вколоть собираетесь?
– Не дёргайся! Вот, и держи теперь крепче.
Я пока мыл руки. Ничего такого, только кожу слегка содрал об чьи-то зубы или ещё обо что. И мысли в голове, как вода из крана, бежали-бежали, нихрена ничего обдумать не успевал, только одно засело прочно: «Макс не уедет». Никуда он сейчас не уедет.
Алла Евгеньевна предложила в медпункте переночевать, но Макс отказался. Тут в дверь заскреблись – ага, вот и уроды пришли перебинтовываться. Я ранку Максу и сам мог промыть, мне надо было, чтоб он успокоился, чтоб перестал дёргаться и смеяться так страшно, чтоб ночью не вздумал удрать.
Уродов побитых мы проигнорировали, Макс шёл, разминал себе запястья. Его в сон клонило, успокоительное нам тут сильное херачат. Ага, мне раньше часто кололи всякое, а потом я стал руку, ну, или там ягодицу напрягать и иголка гнулась – просто для прикола. Да и действовало на меня слабо.
В комнате он, первым делом, к своему смартхрену бросился – Спириту писать. Ага, хер, мне даже отбирать у него не пришлось. Интернет в нём закончился. У нас ещё телефон есть в кабинете директора и старый аппарат внизу, на вахте, там одно слово из трёх слышно. Я его еле уговорил лечь спать.
– Стас… они сказали, я сам виноват, не нужно пидорасом быть.
– Да всё, спи-спи, завтра разберёмся…
– Не могу так… Ну, что я всем сделал? Что?!
– Да спи уже…
Посидел с ним немного. От этого лекарства вырубает очень конкретно, человек не шевелится, не ворочается. Завтра ему будет трудно проснуться, полдня будет никакой.
А потом я пошёл разбираться.
То, что творилась какая-то гнилая ***ня, я просёк сразу. Насчёт «попугать» – тоже… Я тогда невменяемый был, как-то не сильно соображал, что там эта горилла визжит, а сейчас вспомнилось. А нахуя пугать, да ещё таким образом? Таракан сказал… Что-то я не помню, чтоб когда-то кого-то конкретно просили пресануть. Порядок навести – это одно, это нормально. Ну, отмудохать сильно борзых – это само собой. Но опускать…
За драку предъявлять будут вряд ли, у нас, если не поймали, то всё обходится. А вот хули Азаев нынче самый лучший директору друг? Тогда с ножиком, теперь Макс вот?
Сука, ****ь, мне сейчас других дел нет, как с ними всеми разбираться. Но если Макс, и вправду, завтра уедет?.. Если уедет…
Если уедет, то я поубиваю их всех. По очереди. Просто, чтоб себе настроение поднять.
Сначала пошёл к медпункту и доебался там до одного, зелёнкой измазанного. Он ныл, сопли пускал, на Азаева всё валил. Типа, он сказал, что Макс изнасиловал пацана, тот Азаеву пожаловался, и Макса за это надо наказать. Наказать, ага.
– А пацан тот чё?
– А ничё, приходит такой, ну и ну…
– Ну, и чё?
– Ну, а мы чё? Ну, такие, короче, пошли…
Пошли они, ****ь!
С Червяком, по сути, было всё понятно. Можно было разъяснить ему и сейчас, но я хотел, чтоб Макс видел, поэтому оставил на завтра. Пусть порадуется.
– Вот такая вот ***ня, – сообщил я Игорю, ложась спать.
– Да уж! Свалит Макс сейчас и облом ему с Англией, – согласился Игорь, – так что, пусть терпит. Забыл, что у нас здесь не курорт?
– Да, а ведь реально… В Англию-то он не поедет…
У меня какая-то мысль в голове крутилась, но додумать не получалось, меня вырубало страшно.
Я понял её утром, проснувшись за пять минут до звонка будильника. И подорвался сразу же, даже не разминаясь, кое-как напялив на себя одежду, и тут же рванул к Максу, даже, кажется, сбив кого-то по пути.
Макс спал, засунув руки под подушку, на меня никакого внимания не обращал. Я собирался разбудить его сразу, но почему-то затормозил. Просто стоял и разглядывал как что-то, что боишься спугнуть или нарушить – вроде как, когда необычная птица из леса залетит или выходишь после дождя, а всё в таких мелких-мелких капельках. Макс во сне тихий был такой, рот слегка приоткрыт, ресницы склеились – плакал, что ли? Вот чёрт!
Идею стянуть с него одеяло и сбросить с кровати я тут же похерил.
– Макс, Макс, вставай!
Просыпаться он не хотел, вчерашнее успокоительное давало о себе знать. Зато завернулся в одеяло наглухо.
– Стас, отъебись, дай умереть спокойно!
– Не дам, – я принялся его разворачивать, – вставай давай, подъём уже!
– ****ь, ну ты Маугли!
– Почему Маугли?
– Потому что кого угодно достанешь! – Макс сел на кровати, накинув одеяло на плечи и разминая лицо руками. Я заметил синяк у него на локте от укола. – Чего ты припёрся?
– Вставай давай!
– Нахуй, Стас, нахуй! Я сейчас ещё посплю а потом позвоню Спириту, пусть он меня заберёт.
– И *** тебе, а не Англия твоя! Давай звони, обрадуй папашу.
– Чего?
– Того! – и я начал ему рассказывать, до чего додумался. О просьбе директора «напугать», о том, что его отец обещал «спонсорскую помощь» интернату (директору, то есть) за нужный результат…
– И тут, видно, у них зачесалось, потому что ещё чуть-чуть – и ты уедешь себе спокойно, – я говорил, смотря в стену, – и потом поедешь туда… Куда хочешь.
Об этом я тоже думал. Конечно. Это самое простое – Макс уедет сейчас, но ни в какую Англию не поедет, останется в России, в Москве. И я бы мог потом…
Никакого смысла в этом не было. Даже думать не стоило.
– Вот чёрт, вот ёханый бабай и трансцендетальное неназываемое! – Макс перестал тереть лицо и уставился на меня. – Видал я сволочей, но чтоб вот так… И что я им всем спокойно жить не даю?
– Вставай давай и хватит ныть!
Макс всё-таки вылез из-под одеяла, оделся, запинаясь и матерясь. Я вспомнил, что когда он только приехал, я от него матов-то и не слышал… Как давно это было, так посчитать по дням – вроде и немного, а ощущается, как сто лет. Тут поверишь, что время – относительная величина, как Игорь говорит. А как изменилось-то всё с того дня, когда мы с ним тогда стояли в туалете, рассказал бы кто – я бы не поверил, да ещё по роже бы дал рассказчику, чтоб не ****ел.
– Наследие карательной советской медицины… Что мне вчера вкололи? Галоперидол?
– Дурной, что ли? От галоперидола ты б не встал.
– Ты откуда знаешь?
– Кололи, – я поморщился, вспоминая. Если в четырнадцать лет тебе никогда не вкалывали галоперидол и сульфазин с аминазином, а потом не приматывали бинтами к кровати с резиновой простынёй, то ты никогда по-настоящему не поймёшь, как можно ненавидеть весь мир, что не существует справедливости, что жаловаться и просить помощи бесполезно, и как важно никогда, никогда, никогда не попадаться.
В коридоре в Макса тыкали пальцами, но издалека – пальцы всем хотелось сохранить целыми. Макс на это внимания не обращал, всё пытаясь проснуться, а увидев чью-то расквашенную рожу, даже повеселел. Завтракать он не стал, сказав, что его тошнит (такое от здешних успокоительных бывает), только кофе попил. Я всё смотрел, вякнет кто-нибудь что-нибудь или нет. Все молчали. Шептались, посматривали, но молчали.
Зато у Игоря голос вдруг прорезался – самый умный, блин!
– Стас, ты бы потише, а?
– Это ты к чему?
– Да ни к чему… Ты его ещё на руках таскать не пробовал?
– Да пошёл ты! – я его пальцем ткнул в шею, потому что пробовать-то пробовал. – Не неси ***ни!
– Я серьёзно. Тут не только я, последние дебилы всё знать будут.
– Мне принципиально похуй на знания наших дебилов, – я ещё раз его стукнул – уже под рёбра – и ушёл.
Ну, подумаешь, ну, сварил я и притащил кофе. Так Макс сейчас нихрена делать не в состоянии, он у него либо бы убежал, либо он его на себя пролил бы. А что больше никто кофе не пьёт, так это вообще не моя проблема!
И вообще, проблем хватает.
На уроках Азаев сидел, щеголяя новеньким фонарём под глазом и распухшим ухом. И двигался неуверенно, я ему явно что-то внутри отбил. Хорошо.
А Макс сидел и откровенно дрых.
– Веригин, может быть у вас в вашей дорогой гимназии, как в детском саду, до сих пор существует сончас, но мы здесь учимся по стандартной программе, так что, будьте добры смотреть на доску!
Макс просыпался, тихонько матерился, садился в позу «я охуенно хочу учиться, я самый внимательный мудак в этом классе» и через несколько минут снова засыпал.
– Веригин, как тебе не стыдно так себя вести? Ты что, ставишь себя выше других?
– Мне должно быть стыдно? Интересно, вот никому не стыдно: ему, – он ткнул пальцем в Азаева, – ему, – он ткнул пальцем в меня, – Вам, директору тоже, медсестре – почему-то никому не стыдно. А мне должно быть стыдно!
– При таком отношении к людям к тебе всегда будут плохо относиться.
– Это настолько абсурдно, что я даже спорить не буду.
– После урока покажешь мне свои записи… Комнин! Оставь парту в покое, пожалуйста, сам будешь свинчивать обратно! – я быстро запихал обратно болтик, который пять минут старательно откручивал, загнав в вычищенную от краски прорезь копеечную монетку.
– А чё я, оно так и было!
На физкультуре я уже психанул и отпросил Макса у Павлюка с урока. Азаев не ушёл, но сидел на лавочке.
– …да пускай, собака бешеная, за такой беспредел он у меня сам скоро получит… – донеслось до меня от Таримова. Интересно-интересно, и какой же это беспредел там Азаев творит?
На обед была печень, которую Макс не ел. Я взял только макароны, вывалил в них банку тушёнки и отнёс ему.
– Какой-то парень на меня пожаловался… Не понимаю, почему? – Макс гонял макароны по тарелке, выкладывая ими какое-то слово.
– Сегодня выясним вечером. Заодно я тебе кое-что покажу, – я заглядывал в тарелку, пытаясь разобрать, но он смешал их вилкой.
– Что-то мне подсказывает, что это будет не мультик Уолта Диснея, потому что ты так улыбаешься…
– А ты не прокисай! Как они тебя поймали?
– Не знаю… Я шёл, никого не трогал, просто впихнули и дверь закрыли. Я сначала не понял, а потом… Их много было, от двух бы я отбился, ну, от трёх… Если Азаева не считать, конечно, он же здоровый, как и ты. Не такой, конечно, здоровый…. Ну, может, с Азаевым, если один на один, – но их же пять было! Пять! Суки ****ые! Попугать хотели? ****ь, да я чуть не поседел! Ты не представляешь… – он поглядел на меня и заткнулся. А мне захотелось его обнять так, чтоб он уткнулся в мою рубашку носом, и гладить по спине, и он бы наконец расслабился, а потом бы поспал. А я бы принёс ему кофе или сока, или там чая потом с печеньем, и разбудил бы тихонечко…
– Всё будет ништяк! – я хлопнул его по спине и он закашлял.
Макс отсиживался в комнате, я занимался делами и ждал вечера. И дождался.
– Пошли смотреть шоу, – я вытащил его из комнаты после отбоя. Он опять был в этом своём свитере с узкими рукавами, казался совсем худым и бледным, с синяками под глазами.
В туалете уже были Банни, Вовчик и Рэй, Пашик – с парой каких-то типов из восьмого класса – и Дёмин (в воспитательных целях, как новоприбывший, мало ли, какие там у него раньше были порядки). И звезда вечера – Червяк, тот самый. Он стоял спиной к окну.
– Вот он, наш пострадавший, – я показал его Максу, – вот эта малолетняя шалаболка ходила и всем рассказывала, что ты над ней грязно надругался.
– Все знают, что он пидор! – Червяк, кажется, ещё себя и правым считал. – Его все ненавидят!
– Давай, ты, Вася… Тебя же Вася зовут?
– Егор, – подсказал Пашик.
– Да, Егор. Так вот, расскажи, Егор, как дело было. Не боись, – я ему улыбнулся, – бить не будем.
И все закивали, да, мол, не будем. Он говорить не хотел, только хамил. Пришлось напомнить, как взрослым надо отвечать. Как раз пригодился шокер. Он, правда, почти разрядился уже, но есть на теле такие места, куда много не надо.
Если бы с Максом что-нибудь… Если бы только… Я бы ему этот шокер в задницу загнал без вазелина!
Правда была малоинтересной и сопровождалась нытьём, соплями, слюнями, корявым матом и смешными угрозами. Кто-то, очевидно, Толик Евсеев, склонил этого дебила к сексу и перестарался. А тот, запалившись с этим делом то ли в душе, то ли в спальне, решил и на ёлку влезть и *** не ободрать, и принялся рассказывать, что это его Макс так: «Этого пидора всё равно все ненавидят.» Придурок он – «дырявый» есть «дырявый», а кто уже чпокнул – дело пятое. И вот Азаев услышал эту ****аболию и предложил «вступиться». Как интересно!
– Жаль, девочек бить нельзя. Даже за ****ёж. Смотрим внимательно, – это я кивнул Максу, который такого точно не видел, и Дёмину – не знаю, как там у них делали. У нас это называется «Пионерка на посту».
В рот мы ему запихали трусы – Леночкины – и перевязали бинтом. Одежду сняли, сверху нацепили застиранную комбинашку леопардовую, а поверх неё – огромный, спизженный у кого-то из обслуги бюзик, красный, с поролоном внутри. Но самое главное – правильно связать. Петлю внахлёст на шею, закрепить на запястьях за спиной и зацепить за батарею снизу, и за ручку на окне.. Если всё сделать правильно, в таком положении можно стоять только навытяжку, попробуешь сесть или просто ссутулиться – начнёт душить. Банни поверх повязки накрасила ему губы, нарумянила и подвела брови.
– Первый раз так стой, сучка. А на второй раз тебя законтачат и будешь с Леночкой вместе из одной миски жрать. Хотя, ты всё равно теперь девочка, так что – будь готов! – мне было совсем западло его касаться. – Вася Давалкин!
Он мотал башкой, из ноздри надувался сопливый пузырь. Я призадумался, стоит ли ставить его в ведро на тот случай, если ссать ему приспичит, вонища же будет завтра. Решил ограничиться тряпкой, подвинул ему под ноги.
Макс всё это время стоял молча, только смотрел.
– Ненавидят меня все, значит, да? – он подошёл к связанному чмошнику. – Ну, и за что, интересно? Что я тебе сделал? Сам виноват, что ты ****ь такая. Если бы я тебя трахнул, ты бы за мной бегал и добавки бы просил, тварь ты убогая, только у меня бы на тебя не встало, у меня на таких убогих не стоит!
Плечо у него дёргалось, рукава он натянул до кончиков пальцев. Вид у него был не слишком радостный, почему-то.
– Долго он так будет стоять?
– До утра, конечно, как полагается.
– А сознание если потеряет?
– Да не должен, по идее. А если и потеряет, то не задохнётся до конца. Не думай про него, пошли.
Мы ушли в его комнату. Макс сидел, как замороженный, продолжая натягивать рукава до кончиков пальцев, и молчал.
– Ма-а-акс? Ну, Ма-а-а-кс? – я тихонько погладил его по плечу.
– Ну, что?! Меня все ненавидят?! А за что? Почему не Евсеев, почему не ты? Почему я?
– Потому, что он мудак! И получил за своё крысятничество. Ну всё, ну, перестань… Иди сюда.
Макс лежал, как мёртвый, уж я его и дёргал, и тормошил – бесполезно.
– Да хватит грузиться уже!
– Не ори на меня! Ты думаешь, я секс-машина, которой всё пофиг? Я, вообще-то, живой человек, если ты не заметил. И, представь, мне может быть херово. А если тебе не нравится – вали, я тебя не держу! – он отвернулся к стене.
А я лежал, обнимал его и злился. На себя, на других и на него тоже. И на весь этот дебильный мир. Потом повернул его к себе и так мы и лежали, он уткнулся носом и дышал мне в плечо, как я и хотел. Я всё думал, как же это тупо. Ну, почему так?
Так ни до чего нихуя и не додумался.
А утром выяснилось, что Червяк, всё-таки, не отстоял полного срока.
– Я его отвязал ночью, – сказал Макс утром. – Когда ты ушёл, просто пошёл и отвязал.
– Нахуя? Думаешь, он тебе «спасибо» скажет?
– Не знаю. Жалко стало его, идиота.
– Жалко у пчёлки, – я ткнул его двумя пальцами под горло и он раскашлялся, – я его ставил, я его и с поста снимать должен, не ты.
– Ну, и что мне за это будет?
Да нихуя ему, конечно, не было. И он это знал, и я знал, что он знал. И мне от этих знаний так весело было, аж тошнило.
И ещё – страшно было, почему-то, но так, как когда соберёшься солнышко делать на качеле и не знаешь – удержишься ты или улетишь нафиг, или вообще качеля сломается, боишься и всё равно раскачиваешься. Потому что хочется выше и выше, хочется победить гравитацию хоть на секунду.

Десять дней.


========== 28. А потом он уехал - 3 ч. ==========

– Комнин!
– Чего тебе, убогая? – Люська-****ь, только её мне не хватает для полного счастья.
– Слышь, мы дискотеку хотим…
Ну да, чтоб разрешили дискотеку, нужна совместная просьба нескольких старшеклассников, которые пообещают присмотреть за порядком. Довольно ***вое удовольствие – эта дискотека – и порядком загадочное, на мой взгляд. Сначала в актовом зале разгребают ряды откидных стульев, чтоб очистить пятачок перед сценой. Потом на этот пятачок набиваются перемазанные косметикой девки класса так с седьмого, а пацаны располагаются по кругу. Девки дрыгаются, пацаны пялятся. На медляк выходят к ним и топчутся рядом друг с другом. Иногда у кого-нибудь в голове перемыкает и он пытается показать брейк-данс. Обязательно кто-нибудь кого-нибудь роняет, кто-нибудь кого-нибудь бьёт в морду, девки цапаются и потом выходят толпой в коридор выяснять, кто из них шлюха, и кто про кого что не таким тоном сказал. Потом всё заканчивается и стулья надо расставлять обратно.
– Ну, Комнин, ну, не будь ты таким козлом! Мы тебе коктейля дадим!
– Да мне блевать хочется от вашего коктейля… Сколько?
– Две банки!
– Четыре!
– Ты чё?
– Через плечо! Или четыре, или нахуй строем. Мне ваша дискотека вообще до одного места!
В конце концов, она согласилась на четыре банки. Я этот коктейль видел в гробу в белых тапках – газировка со вкусом синтетического апельсина, но, главное, принцип!
– Дискотека у Децла дома… А ты не танцуешь? – почему-то заинтересовался этой идеей Макс.
– Нет. Не танцую и не пою.
– А я танцую… И считается, что хорошо танцую. Вообще, ты какой-то неправильный гомосексуалист.
– Ещё раз назовёшь меня гомосексуалистом – получишь по морде.
– А если ты ещё раз скажешь, что ты натурал, я с тобой в душ больше не пойду. У меня тоже, знаешь ли, гордость есть. Мать моя, из каких доисторических клубов эта светомузыка? Я такое только в фильмах про перестройку видел!
– Вот, видимо, оттуда…
На дискотеки всегда Вовчик с удовольствием ходит. Танцевать он, само собой, не танцует, но девок тискает. Игорь приходит и стоит всегда с несчастным видом, как будто ему там кто-то деньги должен был и не отдал. Танкист заваливается, пытается там иногда что-то изобразить. Иногда приходит Рэй. Он умеет танцевать, но обычно сидит – меняет кассеты, смотрит, чтоб нигде ничего не отходило, не шумело, потому что аппаратура у нас дерьмовая. Банни не ходит: «Дискотеки – для шлюх». Ну, её послушать, так краситься – для шлюх, серьги – для шлюх, юбки, каблуки… Хотя, хрен знает. Мне обязательно нужно быть в самом начале и в конце. Ну, и так, иногда посматривать, чтоб там без всякого.
– Ну, как я смотрюсь?
Макс вырядился опять в какие-то особенные джинсы, как будто краской заляпанные и драные, но, ясен хер, дорогущие. И в фиолетовую толстовку с вырезом треугольным. Ремень с заклёпками, цепочками и здоровенной бляхой в виде листка «ганжи» (таким по жопе получить, наверное, невесело) и кулон – в виде армейского жетона со знаком доллара и евро – на шею. Он охрененно был во всём этом красив, вещи сидели на нём, как влитые. Ему шло. Он не был похож на бабу или как я всегда представлял себе разодетых гомиков. Он был красив, в дорогой яркой одежде, с этим ремнём, кулоном. Он был охрененно красив сейчас, из другого мира, из другой жизни.
– Ну и пидорские шмотки… И нахрена тебе столько всего? Это уже какие джинсы по счёту?
– А что в этом плохого? Меня уже тошнит от этих синих рубашек… Я всю жизнь буду ненавидеть это сочетание – чёрные брюки и синяя рубашка, у меня на них аллергия начнётся. Ты бы хоть футболку надел какую!
Макс пару раз пытался на меня что-то из своего напялить, но бесполезно – только пара свитеров и маек, да и те в такой обтяг, что даже Макс решил, что это неприлично, – «ты как норвежский хастлер на улицах Берлина в этом» (почему именно норвежский и Берлина – я так и не догнал). Ещё я знал и часто сам смотрел, как по вечерам Макс доставал свои шмотки из чемодана и начинал переодеваться, разбрасывая их по комнате, заваливая всё яркими футболками, своими разноцветными трусами, блестящими ремнями и всякой подобной ***той. «Я умираю, мне физически плохо от этих тусклых красок. Тут всё никакое, всё какое-то выцветшее, замызганное. Эта форма, эти стены, парты… И снег всё засыпал. А если и есть что-то яркое, то оно, как помада наших учителей, мерзкое. Я с ума схожу, у меня физическая потребность в чём-то таком новом, свежем, в каких-то переменах.» Я понимал его, в общем-то. Такое тут бывает, особенно в ноябре и феврале. Когда уже всё заебало так, что сил нет. Бывают целые недели, когда всё сливается в мутное, серое и желтоватое – солнца нет, нихрена хорошего нет. Особенно поганый месяц – февраль. Новый год прошёл, до весны далеко, на кухне еда вообще превращается в помои. Ещё, ****ь, как назло, один заболевает, другой заболевает, один я, сука, самый здоровый, зашиваюсь. В такие дни хочется чего- нибудь яркого, резкого, сильного. И больше всего – крови. Или вот, как сейчас – Макса.
– Пошли уже… – но сначала я его поймал, такого красивого, возле двери, прижал к стене так, что пряжка его ремня врезалась мне в ширинку, и укусил за ухо. А уж потом мы пошли.
– Значит так, граждане дебилы, алкоголики, дегенераты и все остальные! Слушаем, ****ь, сюда, – я залез на сцену и взял микрофон. Люблю слушать свой голос в микрофоне. – Значит так, сейчас занимаемся культурным досугом… Я, *****, сказал, сюда слушаем! Это значит, танцуем, а не ломаем стулья, блюём на пол, дерёмся и устраиваем пожары. Если будут какие-то проблемы, я подчёркиваю, я сам лично поймаю, глаз на жопу натяну и моргать заставлю. Всем всё ясно?
Народ, стоящий у сцены, замычал утвердительно.
– Замечательно! Выключаем свет и танцуем до упада, – я, с сожалением, повесил микрофон и спрыгнул со сцены – ну, единственный номер, который я могу показать на сцене.
Светомузыка (или цветомузыка?) напоминает светофоры. Колонки что-то шипят, где-то опять заедает кассету, все стоят, ждут. А я получаю от Люськи (наконец-то) четыре банки «отвёртки» или какой-то такой пакости. Можно валить, но я смотрю, как Макс танцует.
Он перед самой сценой, его хорошо видно. Он не топчется на одном месте, не дрыгается, как паралитик, не машет руками, как недоделанный каратист. Он танцует. Он двигается вместе с музыкой. И улыбается, запрокидывая лицо, по которому скользят синие, красные, зелёные пятна. А вокруг никого, девки толкают друг друга и кивают на него, пацаны стоят и тычут пальцами. Я читаю у них по губам, я читаю их мысли. «Пидор», – вот что они думают. Они знают, что я здесь, поэтому не подойдут к нему, не тронут. А если бы не я, с удовольствием вытащили бы отсюда в тёмный коридор и избили бы, порвали дорогую, красивую одежду. Он не такой, Макс, это видно, это чувствуется. Вот только я теперь с той же стороны, что и он, вот такая вот ***ня. Как говорил Сергей Александрович, «тут хоть стой, хоть падай, хоть зелёнку пей».
– Ну, Макс и даёт! – это Вовчик подвалил. Я сунул ему одну из банок. Пшикнуло, запахло синтетическим апельсином.
– Ага… Ну да, конечно.
– Джинсы у него зачётные, «Дизель»… Мне предки сказали, что не будут до конца школы ничего фирменного покупать, типа, всё на взятки ушло… Ага, воспитательные, блин, методы. Нет, ты глянь, как у неё сиськи трясутся, вообще без лифчика пришла!
– А… – я даже не понял, куда он показывает, – ага, ваще.
Сцепленные друг с другом жесткие откидные кресла взгромоздили горой. Я залез наверх, смотрел на прыгающих людей. Как тупо. Почему я не умею танцевать? И в музыке нихрена не разбираюсь. И в книжках. И фильмы мне нравятся не такие, как Максу. И одеваться я не умею красиво, всю жизнь у меня были одни джинсы и одни брюки, и хорошо, если их до меня никто не носил…
Если бы тут на потолке люстра висела и на толпу ёбнулась, вот было бы смешно! А люстра была, кстати, раньше. Только её сняли и расхерачили ещё до меня, до сих пор кое-где стекляшки валяются, мне в тринадцать лет они жутко нравились, я всё представлял, что это настоящие брюлики такого размера… Или, вот, если бы под потолком были трубы с водой… С кипятком, к примеру, но и обычная вода сойдёт, тут же провода, изолентой перетянутые… Начался бы пожар, а пожарный выход заколочен… Блин, где-то я это видел, в каком-то прикольном кино.
Макс шёл в мою сторону и народ шарахался от него. Слишком уж он ярко выглядел, так пацаны не одеваются. Когда он, как все, ходит – в рубашке и брюках, ещё так ничего. Ходи, как все, веди себя, как все, а пока никто не видит, делай, что хочешь, но Макс же, ****ь, особенный!
Он одним движением запрыгнул ко мне. Гора из кресел зашаталась, но выдержала.
– Незабываемая обстановка сельской дискотеки! – Макс как сам с собой говорил. – О Господи, вернусь домой, в первые же выходные завалюсь в «Сумерки человечества», вот где тусня, вот, где музон, вот, где съём! Что это там у тебя?
– Держи вот, не облейся!
– Фу, гадость! – Макс, всё-таки, пролил немного на свои джинсы, но у них и без того был вид, как будто ими вся бригада во время ремонта пользовалась. – Ещё две недели и у меня был бы гастрит…
Он улыбался, на лице остались отпечатки от коктейля. Я чувствовал, как все пялятся на нас. От того, что мы тут сидим такие – такой я и такой он.
– Пошли уже!
– Чего? Я, может, ещё не натанцевался! Я, может… А, пошли, – он вдруг скривился, с пятнами от коктейля на лице рожа получилась забойная, – достало, пялятся, блин… Куда пойдём?
– Есть тут место одно.
Место было. Там, где наш заколоченный пожарный вход, в коридоре был лестничный пролёт какой-то обгрызенный, который заканчивался комнатушкой. Нахуя она там – непонятно, вроде, раньше из неё можно было выйти и по фасаду спуститься на задний двор и ещё куда-то пройти, но во время очередного ремонта всё перестроили, входы-выходы позаколачивали и кирпичами заложили. Тут тоже заколочено было, но замок расковыряли, в одном месте кончиком ножа подцепить, а потом дверь приподнять, на себя потянуть – и заходи, кто хочешь.
Тут и патрон был, выключатель, правда, сломан, просто лампочку в патроне подкручиваешь и получается свет. И музыку было слышно. И парта была, чтоб посидеть, и пара сломанных стульев, чтоб ноги поставить. Куча бумаги, старые ватманы, украшения для сцены, тараканами объеденные и засранные, облезлый отрез бархата – кусок занавеса. Музыку, кстати, хорошо слышно, и, если орать начнут и драться, легко сорваться сразу.
– Дааа, вернусь домой и сначала в ванную, флакон шведской соли туда бухну, масла чайного и буду лежать час, наверное, пить ананасовый сок… А потом – спать. А потом пойду на кухню голый, босиком, по тёплому полу, это такой кайф… Сожру весь холодильник! А потом за комп. А потом пойду гулять, уже, наверное, везде к Новому году готовятся, скидки, распродажи, всё украсили шариками и гирляндами… Надо будет что-нибудь креативное с волосами придумать…
– Не надо.
– Надо! На Новый год мы со Спиритом рванём в Европу, не хочу быть похожим на гражданина «совка».
– Кого? – я тоже открыл коктейль. Единственный несладкий… Люська-сучка, могла бы таких несколько заказать, дура тупая!
– Ну, советского гражданина, «руссо туристо, облико морале»… Я вообще уеду и, наверное, фамилию сменю на что-нибудь более такое космополитичное. Вот и Спирит – тоже хочет взять материнскую фамилию.
– Нормальная у тебя фамилия, – какой гадкий привкус.
– А зачем иностранцев смущать? На русских до сих пор так смотрят, как будто ждут, что они сейчас или балалайку, или автомат Калашникова из кармана достанут и на медведе поскачут. Впрочем, чему удивляться: что такое русские за границей на отдыхе, ты себе не представляешь! Даже мой отец, а про других я вообще молчу! Ну его, нафиг это всё, – Макс подхватил ногами стул с отломанной спинкой и, напрягаясь, начал поднимать его. Я придержал парту. – В России ещё лет десять нельзя будет нормально жить…
– А через десять лет что будет?
– Ну, через десять, – Макс задрал ноги, продетые в стул под прямым углом к телу, – через десять лет тут уже не будет такой тупости. На улицах перестанут кидаться на тебя, если у тебя длинные волосы или крашеные, или ты одет во что-нибудь яркое… Везде будут камеры, жить безопасней. У всех будут компьютеры, а значит, люди всегда смогут узнавать любую информацию и перестанут быть таким дикими. Ну... Уйдёт в прошлое этот культ зоны, все эти понятия дурацкие. Ну там, не знаю… Нормальным будет ходить к психологам, психотерапевтам, а не к целителям всяким или в церковь. Попса перерастет советскую эстраду…
– А космические корабли будут бороздить Большой театр.
– Нет, я серьёзно! Мир меняется – и очень быстро. Через десять лет люди станут спокойнее, добрее, будут улыбаться на улицах…
– Как дебилы.
– Да ну тебя… И президентом у нас будет не коммунист.
– Так у нас, вроде, и так не коммунист, в смысле… Или я чего-то пропустил? – я попытался вспомнить современную историю, но алкогольная газировка не способствовала. – У нас же, вроде, нет коммунистов теперь? КПСС или как там, она же, вроде, запрещена? Мы ведь не пионеры или как их там – ****ские комсомольцы?
– Я имею в виду, – Макс опустил стул, – бывший партийный чиновник. Президент наш кто?
– Мудак?
– Сам ты мудак! Наш президент, если ты забыл, бывший работник КГБ!
– ****ь, да мне похуй на нашего президента! Какая разница, кто президент? Я его в жизни не видел и вряд ли когда-нибудь увижу, и ты тоже.
– Да, блин, не знаю, я как выпью, так меня тянет о судьбах родины потрепаться… Или о том, какая херня наша попса… Хотя эта песня мне нравится, только я никому не говорю, – он вдруг положил голову мне на плечо, – а то мои приятели смеяться будут.

«Свет далеких планет нас не манит по ночам,
Он может нам только сниться.
Зачем? Мы встретим рассвет опять в неоновых лучах,
И завтра все повторится...»

– А ты их нахуй посылай, нравится – слушай, – я обнял его за талию. Хорошо-то как…

«Махнем со мной на небо, оставь нараспашку окно!
Безумно и нелепо, как в забытом кино.
Летим высоко!
Любить друг друга в небе, меж звезд и облаков.
Помаши мне рукой!
Мы на другой планете придумали любовь и свежий ветер...»

– Да это просто неприлично, когда такое нравится, как рэп или блатняк. Или как лапшу жрать растворимую… Или «Спокойной ночи, малыши» с «Телепузиками» смотреть.
– Ты смотришь «Спокойной ночи»?!
Макс только хихикнул и подул мне в ухо. От него сильно пахло этой синтетикой, в башку она, вроде некрепкая, била знатно.
– Нет, реально?
– Да ну тебя… Иногда, когда попадаю на них, смотрю. Не смешно, блин!
Снизу играла музыка, топала толпа, Макс нёс какую-то чушь – про то, что ему придётся по приезду заебаться, чтоб четверть окончить без троек, потому что он здесь учёбу спустил на тормозах, про какой-то клуб, в котором охуенный диджей и стриптиз на барной стойке, что он выстрижет себе спираль на затылке и выбелит полоски на висках…

«Так необыкновенно: внизу проплывают моря,
Впервые во Вселенной только мы улетаем с тобой,
С тобою остаться в небе, как хотелось остаться в небе,
С тобою остаться в небе...»

Тупорылая песня. В небе, ага. Конечно. Я допил одним глотком и принялся комкать банку.
– …а хорошо бы начать какой-нибудь бизнес в Англии, тогда можно было бы вообще не возвращаться…
– Макс, – я швырнул раздавленную банку в угол, – давай ты заткнёшься?
– А что? – он хлебнул и поморщился. Следы от коктейля загибались, как улыбка, губы стали яркими-яркими. И сладкими, наверное. – Стас, ты же понимаешь, я всё равно уеду.
У меня горло из жести и грудь, и лёгкие. И всё это кто-то давит, корёжит, мнёт, оно впивается там, и дышать тяжело, в воздухе нет кислорода, только пыль, тонны пыли, ветхой бумаги и старой известки.
– Конечно, что тебе здесь делать, это же не твоя школа.
– Да. Мне плохо здесь, я всё время мёрзну, я с ума схожу от скуки, от однообразия, от этих злых взглядов, я болею, почти не сплю…
– Я знаю.
– Я привык к тому, что меня не любят, но тут… Я домой хочу, к друзьям, к отцу, я…
– Слушай, ну чего ты оправдываешься? Ты мне ничего не должен. Уезжай спокойно, а потом в свою Англию, делай там, что хочешь, мне пофиг.
– Правда пофиг? – мы сидели и смотрели друг другу в глаза.
– А я плакать должен?
– Нет, конечно, – он моргнул, – я, ты, глупо как-то… Мы ведь, – и отставил свою банку, – так и не… А ты ведь даже не поцеловал меня ни разу по-нормальному, в губы, я вообще не понимаю, что ты там думаешь, какие заморочки. И мне пофигу! Я уеду через... так, раз, два, три…
– Через двести двадцать девять часов.
– А..?
– Я же говорю, заткнись, пожалуйста.
Макс одним глотком допил свой коктейль. И вдруг, как-то, раз – я даже охуеть не успел – уселся мне на колени, закинул руку на шею.
– Ёб твою мать, ты чего творишь!
– Что-что, – Макс смеялся и я сообразил, что он ещё до дискотеки чего-то налакался, – да ничего! Ну, ты посмотри на меня, я же высоченный, я в своём классе самый высокий, ну, кому я ещё смогу на колени сесть? А мне, может, хочется… – и гладил меня по шее, оттягивал воротник. Я его за цепочку схватил, чтоб он не качался. – Стас, ты иногда такая сволочь, такой урод… Ааа, ничего не могу с собой поделать – он крутился, сидеть на низкой, шаткой парте нам было неудобно. А ещё мне, ****ь, было очень неудобно в одежде, одежда мешала – своя и его. Я задыхался, а дышать мог только им, если уткнуться в шею, а руки запустить под толстовку… А под толстовкой его кожа – тёплая, гладкая, с тонким рельефом мускулов, только соски выпирают…
– Шшштошшш ты со мной творишшшш, – шипел Макс, ёрзая на мне, – шшштошшш ты за тварь такая? Я не… ****ь, я с тобой на всё согласен!
Согласен он тут, придурок… Какой же он придурок, а какой же я придурок… Я тоже на всё согласен, лишь бы он не уезжал, только что я могу?.. Что я ему – такому красивому, такому умному, такому необычному? Я только крепче схватил его за цепочку, мне его придушить хотелось. Ничего я ему, если бы не это тупое ****ство вокруг, он бы на меня и не посмотрел даже, всё, что я могу – это не подпускать к нему этих уродов, всю эту грязь и холод.

«Только скажи,
Дальше нас двое.
Только огни
Аэродрома.
Мы убежим,
Нас не догонят.
Дальше от них,
Дальше от дома…»

– «Татушки», – пьяно зашептал мне Макс в ухо и у меня волосы встали дыбом, – классные, был на их концерте… А помнишь, ты говорил, что тебе нравится порнуха с лесбиянками? – он уже расстёгивал мне рубашку.
– Я соврал, ты прикинь, а? – я спихнул его с колен, схватил за края и стянул с него фиолетовую толстовку. Кулон со стразами стукнулся о грудь. Макс смотрел на меня, глаза у него горели – никогда не думал, что так может быть, что на тебя смотрят и только от этого ты хочешь, безумно хочешь.

«Небо уронит
Ночь на ладони.
Нас не догонят!
Нас не догонят!..»

– Оближи губы, – я прижал его к парте, усаживая и наклоняясь сверху, – давай, твою мать, не смотри так, ты весь в этой сладкой дряни! Ну!!!
Сердце у меня колотилось, как бешеное, было страшно и радостно. Всё когда-нибудь бывает впервые. Первая победа в драке. Первая сигарета. Первая выпивка. Первое убийство. Первый секс. Первый поцелуй. Самый-самый первый.
*****, как это делается?! В кино это выглядит мерзко, в жизни – глупо, так прикинуть – как они носами не сталкиваются и куда слюни девают? А самому…
Макс сидел, смотрел на меня своими зеленющими глазами и ждал, облизывая губы. Я дышал через раз и мне хотелось, чтоб всё замерло, потому что вот это, вот так было лучше всего, и никогда уже не будет такого – ни сейчас, ни потом.

«Не говори, им не понятно.
Только без них,
Только не мимо.
Лучше никак,
Но не обратно.
Только не с ними!
Только не с ними…»

У него на губах до сих пор не зажила ранка, когда ему их разбили, а сейчас она стала ещё ярче – от краски коктейля. Я почему-то смотрел на неё, медленно наклоняясь. Ну?!
Губы были сладковатыми всё-таки, тёплыми и гладкими, с несколькими щербинками. Это так странно, касаться своим языком чужих губ. Это не то, что в кого-то свой член пихать, это что-то, что не будешь делать с кем попало… Это только Макс, только его дыхание на моём лице, только его губы на моих, его руки на моих плечах. Медленно-медленно, как в фильме на биологии, где показывают, как расцветает цветок, я целовал его, целовался в первый раз, а внутри что-то рвалось. Это навсегда. Я знаю – это навсегда.
– Хххах... – Макс отстранился, он тоже не дышал, и я чувствовал, как там, под этим ****ским кулоном, под этой дебильной татухой у него сердце колотится так же, как моё. – Чёрт, как же долго я ждал… Мне даже ночью это снилось…
– Правда? – я прижимался к нему и говорил тихо-тихо, как будто кто-то мог услышать. – Правда, ты хотел? А почему сам не…
– А я боялся, – он обнимал меня, его кулончик врезался мне в грудь, пряжка мешала, но мне наплевать, пусть хоть шипами покрывается, я буду держать его, держать, держать, держать, пока он тут, пока ещё тут. – Я тебя боялся, ты такой странный иногда, я тебя не понимаю совсем.
Я хотел ему сказать, что никогда, ни за что не сделаю ему ничего плохого и никому не позволю, что убил бы любого, кто его тронет, что мне больно дышать от того, что я знаю, что он уедет и никогда не вернётся. Я промолчал, прижимая его к себе.
Дискотека была где-то там, далеко от нас, как и все остальные люди, весь остальной мир. Мой мир – подъём, зарядка, тупые рожи вокруг, уроки, безвкусная жрачка, драки, подъёбки, доёбки, драки, тренировки, дешёвое бухло и тоска, страшная тоска, когда просыпаешься посреди ночи, смотришь на светлый квадрат на потолке, слушаешь, как сопит твой сосед, и хочется сбежать, бежать, бежать, не останавливаясь, но знаешь, что бежать тебе некуда и никто тебя нигде не ждёт. И его – такой другой, интересный, с книгами, музыкой, поездками за границу, необычными друзьями, красивой одеждой, клубами, сексом, паркуром; жизнь, к которой он уедет, для которой он создан уж не знаю кем.
– Давай, – было, почему-то, страшно. И легко. – Давай, теперь ты…
Он совсем расстегнул мне рубашку и дурацкий кулончик всё время мешал, я просто сдёрнул его и, кажется, уронил. Макс прижимался ко мне, запуская руки под рубашку, от него отпадно пахло алкоголем и туалетной водой, табаком, жвачкой, им самим – сильным, горячим. Он целовал меня, сначала просто, прижимаясь губами, потом раздвигая их языком, смелее, жёстче. А я плыл, я – грёбаный оловянный солдатик, от меня сейчас, нахрен, ничего не останется, только бесформенный комок, меня впервые кто-то целует, не кто-то, а Макс, единственный и первый… Мне не нужен воздух.
– А вот душить меня не надо, не люблю я этого, – Макс оторвался от меня и я понял, что, обняв его за шею, перестарался. Он потёр шею и я заметил царапину – след от цепочки. Вот я скотина!
– За каким хреном тебе такая пряжка? У меня она на коже отпечаталась, блин!
– Дааа, – он провёл пальцем по моему животу и я поджал его, чувствуя, что ещё немного, ещё несколько таких прикосновений – и я себе обкончаю штаны, как малолетка. – Такая пряжка привлекает внимание к ширинке, приподнимает край футболки или рубашки, – он слегка оттянул её вниз, сверкнули стразы, – чтоб все видели, какая у меня шикарная задница и длинные ноги, а когда сидишь, она не даёт сутулиться, упираясь в живот.
– Тогда Игорю этот ремень подари, – я убрал пальцы с металлических листочков, – а сейчас сними… Чёрт, как эта херомантия расстёгивается?
– Одним движением, вот так… Отличная вещь для быстрого клубного секса.
– Заткнись!
– Не затыкай меня, я тебе не… О, медляк всех времён и народов!
Эту песню я узнал. Да кто её не знает!
– «Титаник», да?
– Ха, ты смотрел «Титаник»! – он стащил с меня рубашку и бросил куда-то в кучу рулонов. – В кино или по телеку? Плакал?
– ****утый, что ли, с *** ли мне плакать? Подумаешь, корабль затонул, ну, так они сами виноваты, придурки. Могли бы и больше запасти лодок и всего такого.
– Ниии фааа вереееевер ю а, – подпел Макс, – а как же любовь?
– Какая любовь? – не понял я. ****ь, медляки, после них постоянно кто-нибудь подраться идёт, вот только в этот раз попробуют, нахуй, убью и в стиралке на ночь закрою, со связанными руками и прищепками на хую.
– Ну, как же – Джек, Роза… Ты чем вообще смотрел?!
– Да я только тот момент, где корабль расхуярило, смотрел, а не с начала. А, так эти, которые там в конце, – он потонул, а она брюлик выбросила, они, типа, любили друг друга?
– Ты безнадёжен, – Макс снова сел на парту, – у тебя ещё осталась эта дрянь? Дай сюда, пусть мне завтра будет херово, всё равно так жить нельзя. «Титаник» – один из самых трогательных фильмов о любви, я его раз пять смотрел и каждый раз плакал. Я тебя даже потанцевать не приглашу, бесполезно!
– Бесполезно, – я подошёл вплотную, встал у него между ног, вытаскивая дурацкий ремень и тоже швыряя куда-то в старые ватманы, – я даже пробовать не буду. А «Титаник» – ну, а что «Титаник»? Там же дохуя было всего деревянного, куча народу могла бы спастись…
– Ага, в ледяной воде, в воронке…
– Чтоб в воронку не затянуло, надо было сразу оттуда щемиться. Я бы точно не утонул.
– И что бы ты сделал на месте главных героев?
– Ну, я же говорю, если бы в шлюпки не влезли, мы бы взяли какую-нибудь деревянную херню, только побольше – стол, например, алкоголя можно, и сразу свалить… От одежды тёплой особого толку бы не было, она, наверное, сразу бы промокла и только охлаждала бы, – я гладил его по плечам, по царапине на шее, по коротко стриженному затылку, представлял себе холодное море и нас там вдвоём… – Ты бы со мной ни за что не замёрз, дождались бы спасателей. И я бы в жизни не выкинул такой здоровенный камень в море, его можно было бы продать и жить себе спокойно, хотя бы первое время…
– Стас, заткнись, пожалуйста! Заткнись, ты вообще не понимаешь, что говоришь!
– Ты много понимаешь! Сидишь и нажрался тут, дай сюда! Вот параша, – я чуть не выплюнул, типа, со вкусом лимона, пахнет, как освежитель для сортира, – и как они это пьют? Ты в дымину, Макс.
– Да и похуй… Знаешь, как мне херово иногда? Ты не представляешь, – он раскачивался на парте, лицо вдруг стало злым, – и никто не представляет, как мне иногда бывает херово! Знаешь, что такое педиком быть? Это не только с парнями трахаться и яркие шмотки носить! Это все, все, даже твой отец, смотрят на тебя, как на какого-то… Выбираешь людей, с которыми общаешься, своя тусовка, все, вроде, такие продвинутые – и всё равно… «Он пидор? Фу! Нет, не пускай его к нам домой, у нас же ребёнок!» – он как будто вспомнил кого-то. – И видно, что брезгуют, как будто я больной… Как будто у «гетеро» не бывает СПИДа… ****ь, СПИД, в основном, у нариков, а я в жизни не кололся! Как будто у «гетеро» не бывает венерических! Бля, в мире столько уродов – детей своих бьют, на помойки выбрасывают, жён ****ят годами, родителей из дому выгоняют, животных мучают… Я даже насекомых никогда не убивал просто так! И всё равно… Всё равно…
– Сам виноват, – я обнял его крепче, мне было больно – внутри больно, не так, как в драке, когда боль гасится злостью, тут была мерзкая тянущая боль, как будто стальную спицу загнали под рёбра. – Сам виноват, зачем ты вот это, – я коснулся его татухи, – вытворяешь?
– Потому что. Потому что я своей жизнью хочу жить, а не отцовской или чьей-то ещё. Не хочу стать одним из тех мальчиков с печальными глазами…
– Кем?
– Мальчиком с печальными глазами, – он пьяно рассмеялся, погладив меня по голове. Странный жест – захотелось откинуть голову, подставить под его ладонь, чтоб он не прекращал. – Видел парочку – такие, как я, чуть постарше. Дети приличных родителей с приличным будущем… Родители подсуетились, женили, свадьба, то-сё, невеста уже пузо отрастила, такая довооольная… А он сидит и только моргает, и так печально в сторону свидетеля смотрит… Бля, так, знаешь, сколько народу живёт? Дома жена, дети, а он едет в какую-нибудь дыру и снимает либо шлюх украинских, либо со своим бывшим «дарлингом»… «Ой, мамочка, а почему дядя плачет?» – «А это лучший друг твоего папочки, они со школы не разлей вода!» – «Ой, мамочка, а почему папочка повесился?» – «А потому, что я ему жизнь заела, и мы все, но это для его же блага! Зато теперь все говорят, каким он был хорошим и правильным!» Не хочу я так, понимаешь!
– Ну, ****ь, ты ещё заплачь тут, – мне было ещё больней от этих слов, весь мир мог проваливаться к чертям, пожар, погром, шахиды – похуй! Мне надо было быть тут, с ним. – Зачем же так, можно просто не отсвечивать… И жить в своё удовольствие.
– Да, – он снова заулыбался как-то странно, – ты так и будешь, да? К кому полезешь, когда я уеду? Игоря нагнёшь? Ты не просто так с самым красивым парнем в одной комнате живёшь, конечно, тебе всё самое лучшее… Или Вовчика? Да этот и сам нагнётся, он от тебя балдеет, ты ему только намекни… Или Рэя? Я видел, как ты смотришь на других пацанов, – он вдруг вцепился мне в спину ногтями, – в душе, на тренировках…
– Ты что, дебил? – я вывернулся, чувствуя, что остались царапины. – Ни к кому я не полезу!
– Ну и дурак! Пользуйся случаем, пока можешь… Хотя, ты всю жизнь будешь пользоваться, да? Что ты там собирался? Армия, милиция… Форма, дедовщина, тебя это торкает, да? Ты поэтому вечно в этой рубашке ходишь, да тебя же прёт с униформы, с дисциплины, ты же ****ый садист, хуже Спирита!

«Попробуй ммм-ммм, попробуй джага-джага,
Попробуй ммм-ммм, мне это надо-надо…»

*****, ну откуда такие ***вые песни-то берутся!
– «Мой мармеладный, я не права…» Ну, как хочешь, чтоб тебя называли? По фамилии? Имени-отчеству? Мой господин?
– Ты ****улся, ты в жопу пьяный, – у меня во рту пересохло, я одним глотком допил мерзость и смял банку. Мир сошёл с ума, я сошёл с ума, какая, нахуй, «джага-джага»? – Не надо меня никак называть… Не ты…
– А что, давай поиграем тут, пока никто не видит, смотри, сколько всего интересного, – он обвёл широким жестом весь хлам, – много чего можно придумать, спасибо Спириту, я много игр знаю… О, красный бархат, – он накинул кусок занавеса на парту, – наследие сталинского ампира, давай, ты начальник, а я подчинённый, я должен сделать тебе под столом минет, пока ты работаешь… Или нет, что тут ещё, ага, какие-то шнуры, можешь меня связать – хочешь? И отлупить ремнём, можешь взять мой, я Спириту никогда не разрешал, но тебе…
– Идиот, – мне хотелось просто безумно, внутри всё горело, ещё чуть-чуть – и я просто сойду с ума, не выдержу этого, его пьяного бреда, его злых и несчастных глаз, этой улыбки, так не похожей на его настоящую, – ты, идиот, что ты несёшь… Сядь сюда, да, ****ь, что у тебя за джинсы такие тупорылые!!!
Я посадил его на парту, на этот самый бархат, стянул джинсы вместе с трусами – ярко-голубыми, в облипку, нет, вы посмотрите, он, ****ь, ещё жалуется, что люди его педиком называют! У него уже стоял, хорошо так стоял. Я опустился на колени и прижался лицом к его паху, вдыхая – наконец-то! Как же давно мне этого хотелось, кто бы знал, сам бы я знал! Пахло им, сильно-сильно, мылом немного и, почему-то, мёдом в сотах, диким мёдом, который я пробовал однажды, горьковато-кислым, какой охуительный запах… Макс замер, одна рука на моём затылке, другая упала на красную поверхность парты… Я потёрся щекой, губами о кожу его члена, такая тоненькая, нежная, венка выпирает… И волос почти нет – совсем немного, тёмных, недлинных…
– Ты… Ты что делаешь? Ты с ума сошёл?!
– Да не дрыгайся ты! – я провёл языком на пробу. Ммм! Как странно! Тёплый, гладкий, твёрдый, но не жесткий… А головка совсем голая такая, и из маленькой дырочки уже смазка течёт… Ну!
А *** сосать не так-то просто, да ещё такого размера! Как Макс с этим справляется? Я думал об этом и параллельно о том, что это охуенно, и почему все девки так против? Но сложно, ёпт, у меня, по ходу, нужных мышц на лице не накачано и далеко не протолкнёшь, ничего, можно и так, слюны побольше, ладонью обхватить и надрачивать, а в рот засунуть самый кончик… Никогда не сосал «чупики», а видать надо было… Ммм, охуительно, а на вкус это тоже, как мёд? Или как? Макс вздрагивал и стонал, а мне хотелось засунуть его себе ещё глубже, сильней, хотелось его всего… Я даже не расстёгивал штаны, одной рукой неудобно было, но так, через ткань, ещё уматней, потому что слабей, доооольше…
– Стас, Стас, я сейчас, сейчас… Ааа… – я вдохнул и втянул его глубже, как мог, чувствуя, что он дёргается, надо же, как классно… А на вкус – горько и едко, как трава, и немного соленовато, как кровь, а ещё пряно, как тмин или семена укропа…
– Всё, всё, хватит, т-ты что творишь, хватит, всё… – Макс сидел с закрытыми глазами, бархат сбился и упал, когда он встал, пытаясь дрожащими руками натянуть джинсы. Я поднял его, помог застегнуть, его трясло, он не смотрел на меня… Расстегнул ширинку и тоже, наконец-то, спустил, это было почти больно, как всегда, когда оттягиваешь это дело, и вытерся краем бархата – странное ощущение. Как всё странно…
– От чёрт, – Макс, не открывая глаз, рухнул на парту, откинулся на грязную облезлую стену прямо голой спиной, – Стас, ты понимаешь… Твою ж мать, ты... мне. Только что. Отсосал. И проглотил. Это как вообще называется?
Я молчал, мне хотелось удержать его вкус во рту. Вот так странно…
– Рассказать кому – никто не поверит… Не боись, пускай со мной умрёт моя святая тайна…
– Мой вересковый мёд, – я прижался к нему, утыкаясь в шею.
– А?! – он наконец-то открыл глаза и вытаращился на меня. – Аэээ…?
– Ну, вот не надо так смотреть, – мне вдруг стало смешно, – я же говорил, что я не идиот? А ты думал, что я, кроме матерных частушек, ничего не знаю?
Он кивнул.
А я… Я стоял, обнимал парня, перед которым только что стоял на коленях, запихивая в рот его член, глотал его малафейку, и рассказывал ему, как в пятом классе мой друг Вадя уболтал меня участвовать в школьном спектакле…
– В роли дерева?
– Сам ты дерево! В роли шотландского короля! Я до сих пор, – подобрав кусок занавеса, я накинул его на плечи, – помню: «Пытка обоих ждет, если не скажете, черти, как вы готовили мед!» И вот: «Опять в краю моём цветет медвяный вереск, а меда мы не пьем!» – и все слова, больше надо было стоять в латах из фольги и короне… А Вадя был мелким, ему приделали бороду, он был старичком-медоваром, какая-то девка, она ещё на конкурсах чтецов всегда побеждала, у нашей чёкнутой училки любимая ученица была, зачитывала текст, а остальные были массовкой… А ты когда-нибудь пробовал вересковый мёд?
– Нет, у нас здесь вереск не растёт. Я как-то пробовал горький мёд…
– Я тоже.
– Шотландский король, это же свихнуться можно… Нет, ну надо же… Пошли пройдёмся, – Макс заозирался, разыскивая свою толстовку, едва не напяливая её наизнанку, – а то я усну.

«Я отрываюсь от земли, я от тебя на полпути
И мне так важно, что ты думаешь об этом.
Огонь подружится с дождем, мы будем делать это вдвоем,
Не вспоминая о проблемах и запретах...»

– Из какой тьмы веков вы песни берёте?
– *** знает, какие кассеты есть, такие и ставим, – я застегнул рубашку, выкрутил лампочку и мы вышли из каморки. У меня было странное чувство, как будто я оставил там что-то… Но не важное, а как будто старую кожу. Как змея. Или хитиновый покров. Как насекомое. А насекомые растут, когда линяют, в этот момент они мягкие… И я сейчас такой. – Пошли глянем, что там и как, а потом побродим по коридорам?
И мы посмотрели. Вроде, ничего криминального не случилась, хотя кто-то там кого-то не поделил, но всё обошлось без драк, кто-то наебнулся со сцены, но тоже не смертельно. Я выцепил ещё одну банку того же «лимонного» яда и мы пошли ходить по тёмным коридорам. Лампы едва горели синим, слегка дёргались. Макс прикалывался, говорил, что мы на вражеском корабле пришельцев, что дежурный воспитатель – на самом деле боевой андроид, изображал из себея джедая, потом остановился перед стеной, где в доисторическую эпоху намалевали каких-то пионеров, которым охуенно хочется учиться. С тех пор рисунок регулярно подправляют и вид у них у всех, прямо скажем, нездоровый. Макс отжигал, искал на рисунке какие-то тайные послания, говорил, что рисунки следят за нами. Меня глюкануло, в полумраке, и впрямь, чего-то такое примерещилось, хотя всю жизнь смотрел на них и думал, что у пацана гепатит, у девки сифилис (нос прорисован криво) а у бабы, которая им книгу протягивает, шея вообще свёрнутая.
А потом мы присели на подоконник, недалеко от актового зала, где нас не видели всякие, выходящие поссать, покурить, поговорить. Сидели, я переплетал его длинные ровные пальцы со своими разбитыми, а он дремал у меня на плече, как всегда, приоткрыв рот, я вытирал его слюни со вкусом табака и химического лимона, я чувствовал этот вкус, потому что потом облизывал пальцы.
Я знал, что не надо ему ничего говорить, я всегда знаю.

«Вороны-москвички меня разбудили,
Промокшие спички надежду убили
Курить. Значит, буду дольше жить…»

– Подъём, в комнате поспишь!
– А?
– Бэ!

«Корабли в моей гавани жечь.
На рубли поменяю билет.
Отрастить бы до самых плеч...
Я никогда не вернусь домой.
С тобой...»

– Чего?
– Всё, конец танцам, слышишь?
– Зёма! – обрадовался он. – А почему конец?
– Это кассета Банни, её ставят – значит все сворачиваются и расходятся. Пошли смотреть, как там всё, и спать. Ты ужратый в хлам!
– Да, мой король!
– Ещё раз так меня назовёшь…

«И поджёг меня, аривидерчи!
Не учили в глазок бы смотреть,
И едва ли успею по плечи...
Я разобью турникет и побегу по своим,
Обратный «ченч» на билет», – Макс подпевал очень в тему, видно было, что песню он знает.
– О чём вообще песня?
– Это Земфира, её надо чувствовать! Обожаю Земфиру, ходил на её концерты два раза, у меня автограф есть…

«Корабли в моей гавани!
Не взлетим, так поплаваем,
Стрелки ровно на два часа назааад...»

– Ну всё, не выпендривайся, нашёлся мне тут певец…
Я отправился руководить расстановкой кресел и собиранием банок. Администрация согласна делать вид, что мы, типа, не пьём, пока мы банки и бутылки тихонечко прячем. Но некоторые этого своей башкой вообще не понимают. Палятся, а потом ещё и жалуются, как будто кто-то виноват в том, что они мудаками родились…

«Пожалуйста, не умирай
Или мне придётся тоже.
Ты, конечно, сразу в рай,
А я, не думаю, что тоже…»

Я развернулся к сцене и офигел. И не я один. Макс залез на сцену и теперь пел – вместе с магнитофоном. И двигался – странно, неуверенно, как будто вот-вот запнётся, но каждый раз оставался на ногах.

«Хочешь сладких апельсинов…»

Я не люблю сладкое!
«Хочешь вслух рассказов длинных?»

Макс повернулся и медленно, запинаясь, спиной пошёл к краю сцены, аккуратно переступая через шнур микрофона.
«Хочешь я взорву все звёзды
Что мешают спать?»

Дойдя до края, он остановился и вдруг начал заваливаться со сцены, я дёрнулся к нему, но он вдруг одним движением выпрямился и резко, перестав шататься, развернулся. Он улыбался, он сделал это нарочно. Все пялились на него, ну зачем, зачем он так выпендривается, придурок!!! Убить его мало!!!

«Пожалуйста, только живи
Ты же видишь – я живу тобою…»

Теперь он сидел на сцене, свесив одну ногу вниз, и не смотрел никуда, просто пел поверх голоса этой, как он её назвал – Земфиры, на кассете.
«Моей огромной любви
Хватит нам двоим с головою…»

Все смотрели и я не мог подойти к нему, как хотелось, вплотную.

«Хочешь море с парусами?»

Хочу.
«Хочешь музык новых самых?»

Всего хочу!

«Хочешь я убью соседей,
Что мешают спать?»

Я их и сам убью!
«Хочешь солнце вместо лампы?»

Теперь он танцевал с микрофонной стойкой в руке, крутил её, как… Танцевал с ней, как с человеком, не топтался на месте, а двигался так легко, как будто он на льду, а не на нашей оргалитовой сцене.
– Нет, ну, нифига себе, – услышал я, – нет, ну почему все классные пацаны обязательно пидоры?
«Хочешь за окошком Альпы?»

– Эй, хорош там своё ко-ко-ко устраивать! – крикнул кто-то. Убью! Но я не мог оторваться, смотрел, смотрел, как он медленно, обнимая эту дурацкую стойку, танцевал – вальс, что ли?

«Хочешь, я отдам все песни
Про тебя отдам все песни яяяя…»

– М-макс, харэ тупить, слазь давай! – говорить было трудно, но мне не хотелось, чтоб кто-то на него смотрел, – такого. Никто этого тут не заслужил. Макс – мой, пока он здесь, до последней минуты, пока он здесь – он мой.
Больше он не пел, ушёл к Рэю, они перебирали там кассеты, а я стоял, ни о чём не думал, не отвечал на вопросы, ничего не говорил. В голове крутилась песня, я её и раньше слышал, эту кассету у нас всегда ставят в конце, музыка не для танцев, чтоб уже расходились… Как он сказал, Земфира? Ну да, точно, «Брат 2»… Что-то такое мелькало в титрах, кажется…
До комнаты я его почти на себе дотащил, он вырубился совсем. Слышно было, что он закрылся изнутри, не выдернув ключ, – вот гад! А я поскорей пошёл к себе, на всех было уже наплевать. Лежал в постели, смотрел в потолок и чувствовал его губы на своих. Как же это… Как будто никто никогда не подходил ближе. Вообще – никто и никогда. Родня моя до меня особо не дотрагивалась, мать с отчимом если ****или, то ремнём. С девками потом и самому противно было, ну, как же, полезет какая-то шалава тебе в рот! А тут всё было как надо, всё было, как хотелось, я целовал его, он целовал меня…
Я покосился на спящего Игоря. Чёрт, а его он тоже… Сука ты, Макс! Потрогал губы. Вроде ничего не изменилось. Улыбаться только хотелось всё время. Как полному дебилу. Интересно, почему дебилы всегда такие радостные? Как там Макс говорил, что все будут улыбаться? Ага, конечно.
А ещё я у него отсосал. Чем, ****ь, я вообще думал? Ничем. Мне хотелось, просто хотелось. И сейчас прямо трясёт, как вспомню, какой он длинный, гладкий, горячий, какой он был на вкус, как Макс дышал и стонал там…
Я пьяный и счастливый идиот.
Следующее утро я проспал, потому что полночи валялся в постели, тупо вспоминал, вспоминал, вспоминал… От воспоминаний меня пробило на подрочить, но всё-таки я выпил порядочно и процесс затянулся. Но это пофиг, Макс тоже проспал и продолжал дрыхнуть, когда я уже проснулся и оделся. Я думал, я ему дверь выбью, орал: «Вставай, хорош валяться!», а он орал мне в ответ: «Комнин, иди ж ты нахуй, дай поспать!» – и я снова улыбался, как дурак.
Потом он выполз наконец, поклялся, что больше никогда пить не будет, и мы остаток дня слонялись туда-сюда, пиная балду, и только за час до отбоя я вспомнил, что уроки же, ****ь, нихуя не сделаны! А там, как назло, ебучая геометрия, которую надо сдавать.
– И где моя линейка?
– Ты из неё катапульту сделал в прошлый раз, забыл уже?
– Яяя? Ну, найди новую, только не деревянную, ненавижу деревянные!
…
– Ты что притащил?!
– Линейка, пластмассовая, что тебе не нравится?
– Она розовая! С блёстками! С русалочкой Ариель! Ты ****улся, да? Как я завтра такое из пенала достану? Неужели нигде нормальных нет?
…
– ****ь, Стас, ты смерти моей хочешь? Где ты вообще взял такое?
– Нет, ну на тебя не угодишь! – я ржал, глядя, как Макс туда-сюда вертит метровую железную линейку из кабинета трудов.
– Это не линейка, это меч короля Артура, блин! И щас ты у меня ей получишь!
– Да ладно, я же прикалываюсь, вот, держи нормальную…
Только бы он улыбался.

Десять, девять, восемь, семь…

Для вас и для Стаса с Максом в этой главе играли Дискотека Авария, Тату, Селин Дион, Катя Лель, Демо, Земфира


========== 29. А потом он уехал - 4ч ==========

Макс уже был не здесь, он уже был там – у себя дома. Он всё время говорил, говорил, говорил… Строил планы на остаток четверти, на свой День рождения, на Новый год, на каникулы… Я, кажется, заочно побывал у него дома, в школе, во всех клубах, кафе, салонах красоты, спортивных центрах, перезнакомился со всеми его друзьями… Я уже его не затыкал. Какой смысл?
Я смотрел, чтобы ничего не случилось. А значит – один Макс не оставался вообще. И дело было не только в том, что он – это он. Тех, кто уезжает домой, всегда ненавидят и стараются достать. Оставить что-нибудь «на память». При мне всякое было – волосы заливали зелёнкой, сигаретой прижигали, иголки втыкали с нитками, пропитанными чернилами… Я такое с Максом сделать не дам.
– У тебя чего такие синяки под глазами?
– Да ничего…
Я почти не спал по ночам. Возвращаясь от него, я лежал и пялился в потолок – казалось глупым спать, пока он здесь. Терять во сне несколько часов с ним в одном здании. Я лежал и вспоминал. Как мы целовались, как я его целовал, а Макс изгибался, а потом стукнулся головой о железную спинку кровати (ебучие маленькие кровати!), как упало одеяло и нам было лень его подбирать, и я лежал сверху, грел его, а он развлекался, дотрагиваясь холодными пальцами ног до поясницы.
Как в душе я опускался перед ним на колени и… ****ь, я не знаю, как это объяснить, эти чувства, это ощущение, когда ты захватываешь его член, а он вздрагивает, всхлипывает, впивается ногтями тебе в кожу головы, когда ему хорошо, и падает тебе на руки после оргазма… Как он смотрел потом странным взглядом, бормотал: «Зачем ты так… Что ж ты делаешь, сволочь… Что ж ты со мной делаешь…» – и никак не мог отдышаться.
Иногда мне казалось, что он тоже что-то не говорит.
Иногда ночью я пытался понять. Думал – а это, вообще, я? Как я так изменился вдруг? Что во мне изменилось? На вид, вроде, всё, как было. Но изменилось, изменилось что-то на клеточном уровне – в цитоплазме, в ядрах, в митохондриях, лизосомах и аппарате Гольджи. Если бы кто-нибудь узнал, что я делал Максу минет, что я целовался с ним… Со мной бы просто перестали общаться все. Чмырить бы, конечно, у них с трудом получилось, но никто бы и близко не подошёл. Кроме Банни, может быть. Даже Игорь… Вряд ли. Никто не поймёт, что такого может хотеться. «Это надо чувствовать.» И я чувствовал.
Что я конкретно влип, я отлично понимал. Я не идиот, что бы про меня там ни думали. Может Достоевского я не прочитал, но мозгов у меня хватает понять, что это ****ец. И не просто ****ец, а всё – ****ец, конечная станция. Я лица своей первой толком не помню, как её звали, тем более. Из остальных только Люська в памяти и отложилась. А Макс… Я глаза закрою и всё-всё вижу, его серо-зелёные глаза с короткими чёрными ресницами, немного неровную линию волос, брови – одна ровная, дугой, другая с изломом, как у птиц крылья рисуют… Над той, что с изломом – прокол. В губе тоже прокол. И в ухе. Я ему сказал, что если он попробует что-нибудь такое вставить, я ему выдеру с мясом, нахрен. Если бы я умел рисовать, я бы его нарисовал, но я же не умею.
Иногда, глухой ночью, я лежал и думал, что было бы лучше, если бы он не приезжал никогда. Хотя дело не в нём, а во мне…
«– Почему некоторые становятся гомиками?
– Это одна из самых загадочных тайн бытия, – он лежал, забросив ноги на спинку кровати, головой у меня на коленях, – и ими не становятся. Такими рождаются, обычно. Бывают ещё всякие психологические травмы… Но это не про меня.»
А что про меня? Травмы… А какие у меня травмы? Отчим меня если ****ил, то только за дело. И всегда ремнём или шнуром от телевизора через одежду. Я потом научился его хватать и на руку наматывать, отобрать сил не хватало, а удержать – вполне. Ну, так предки всех ****ят, Вадю тоже отец портупеей лупил, нас тогда с сигаретами поймали, так он мне показывал – вся спина и жопа синяя была. Курить мы тогда так и не бросили, кстати.
Ну, в интернате… ну, шутки там всякие, это тоже обычное дело. Противно, конечно. Ну и что? Те, кто друг другу дрочил в общей спальне, все по девкам.
Когда мне наркоты какой-то дали, я вообще толком ничего не запомнил. Сначала только странное чувство, как будто всё вокруг ненастоящее, не твёрдое, а жидкое, а потом… Потом, когда меня раздевать полезли, я уже ничего не чувствовал – ни боли, ни слабости, ни мыслей никаких… Мне сказали, что когда меня нашли, у меня нижняя часть лица и руки были в крови. А я смеялся. Нихрена не помню, даже какая человечинка на вкус – не помню, хоть бери и пробуй заново.
Почему? Почему я? Почему не Игорь, например? Я всю жизнь хотел быть самым крутым и сильным, а тут такая подстава, и не предъявишь никому, и что делать, как дальше жить – непонятно.
А потом наступало утро, я забивал на все эти мысли, потому что хотелось увидеть Макса. И больше ничего не имело значения.
Шесть, пять, четыре…
Мы варим кофе на кухне по утрам. В алюминиевом ковшике. На три порции – Банни полюбила его, правда, с молоком и сахаром. Есть момент, когда запах кофе перекрывает противные кухонные запахи. Словно, как доказательство – так будет не всегда. Этот интернат, этот отстой, эта унылая жизнь. Я закончу школу. Я буду полностью взрослым, буду жить, как хочу. Буду варить себе кофе каждое утро. И никто слова не скажет: как жить, что делать, никто поперёк не встанет, а кто встанет – пожалеет.
Макс пьёт кофе и видит в нём свой дом. Видит себя на своей здоровенной кухне, видит свою чашку. Я знаю, какая у него чашка для кофе, – из закалённого стекла. Я вообще много теперь про него знаю. Знаю, например, что он очень долго боялся оставаться в квартире один после захода солнца, ему всё время казалось, что в соседней комнате кто-то есть. И что в такие минуты он прятался в шкаф или под кровать. Что любит зимой кататься по обледенелому снегу, каждую зиму уделывая несколько пар ботинок. Что в восьмом классе, закончив год с тройками и не получив грамоты хорошиста, купил её себе сам и полностью скопировал, но запалился на том, что на ней не было печати. Что однажды, из интереса, засунул себе в рот лампочку и, конечно же, не смог достать. Знаю, что он всегда кладёт деньги уличным музыкантам, но никогда – нищим, особенно с детьми. Что раньше они с этим Спиритом очень любили крутить пластинки, которые родственники Спирита привозили из-за границы чуть ли не дипломатической почтой (отсюда и его любовь ко всякой странной музыке), ставя на бумажную наклейку фигурки из «киндеров». Знаю, что он не любит ходить по высокой траве – из-за насекомых, зато любит ходить босиком по чистому тёплому полу, особенно зимой. Что не играет в компьютерные игры, где нужно убивать людей, ему неприятно убивать их даже нарисованных.
Он рассказывал мне о себе всякую такую фигню, как будто отдавал что-то своё. И я ему рассказывал, мне тоже хотелось, чтобы у него что-то было… Такое.
О том, как я в детстве, вместо того, чтобы делать уроки, плавил на лампе (была у меня такая лампа – тяжелая, железная, облезлая) пластилин, парафин и длинные оранжевые и зелёные щетинки из щётки для полов. Как грыз бульонные кубики вместо конфет и до сих пор иногда грызу. Как однажды, залупившись на отчима, унёс в школу его зубную щётку и почистил ей все наши туалеты. Как начал разговаривать в четыре года. Как один раз построил на помойке с друзьями офигенную крепость-штаб, а когда один урод со своими друзьями её разломал, отомстил ему, скинув на балкон литровую банку заплесневелого варенья, а дело было летом. Рассказал, что люблю ложиться в холодную постель, особенно, если бельё совсем свежее. О том, что вечно обгораю на солнце. О том, что мечтаю научиться делать взрывчатку и взорвать машину директора.
Я знаю, что он любит целоваться и целовать. И я тоже, как выясняется. Я целовал его всего, за все те дни, когда тупил и смотрел на него издали, но перед смертью не надышишься, впрок не нацелуешься.
Три, два…
Я забил на тренировки. Я на всё забил, у меня домашки несданной целая куча. Я нихрена не записываю на уроках. На уроках я держу Макса за руку под партой. Держу, грею его руки, которые после болезни постоянно холодные. И слышу его шёпот: «Ну-ка, легче, ты мне сейчас все пальцы переломаешь!»
Когда он шепчет мне в ухо, у меня такие мурашки, как будто наждаком по коже.
Я торчу у него всю ночь. Даже без всего. Он лежит, дремлет, я лежу рядом. Не сплю. Слушаю, как он дышит. Глажу немного отросшие чёрные волосы. Уедет – устроит себе на голове какое-нибудь очередное ****ство, конечно. Он вертится, утыкается в меня кончиком носа, а тот ледяной. Почему он так мёрзнет в последнее время? Говорил, что здесь впервые за лет шесть, а то и семь, заболел. А до этого так же и по холоду без шапки бегал всю зиму, и мороженое на улице в декабре жрал, и в снег с головой нырял. Ну, конечно – море, витамины, прививки всякие… И всё равно разболелся. «В детстве болеть классно! Лежишь себе в постельке, все вокруг тебя бегают, что хочешь можно выпросить! Я очень редко болел, так для меня это просто праздник был. А теперь только паршиво себя чувствуешь и всё.»
– Ну, чё, Макс, уезжаешь?
– Да.
– Ну, ****уй, без тебя тут воздух чище будет!
Ага, будет.
– Макс, а проставиться перед отъездом?
– С чего бы?
– Да ладно тебе, чё ты? Мы тут к тебе по-хорошему…
– Вы ко мне по-хорошему?
– Да ты, ****ь, не знаешь, как оно по-плохому! Вон, у Сатаны спроси, как по-плохому… Он умеет…
Я умею.
– Ну и как же ты умеешь по-плохому?
– Тебе лучше не знать.
– Зато я знаю, как ты умеешь по-хорошему… Будешь мне звонить?
– Нет.
– А писать?
– Нет.
– Ну, хочешь, я буду тебе писать? Хочешь? Каждые три… Два дня?
– Нет, – у нас тут полно тех, кто писем ждёт из дома. Сидят, такие, каждый раз, как почту привозят, глядят с надеждой… Тьфу, смотреть противно. Я никогда ни писем не ждал, ни звонков, ни того, что кто-то приедет. – Нахуя?
– Ну…
– Баранки гну! – мы сидим у него, Макс копается в своих вещах, что-то раскладывая, – бардак у него страшный. Я верчу в руках флакон с его туалетной водой. Интересный – круглый, широкие полоски – чёрные, узкие – прозрачные, серебристые. Хрен пойми, как называется…
– Райв Гауч… Или Гауш..
– Рив Гош! Это по-французски… Нравится запах? Мне тоже. Не люблю сильно свежие такие, типа, «солнце, воздух и вода», это для пляжных блондинов…
*****, Макс, ну, что ты несёшь! Открываю флакон, нюхаю. Странный запах, конечно.
– А другой?
– Какой другой? – он отвлёкся, посмотрел на меня.
– Который по-другому пахнет, такой… – я покрутил рукой в воздухе, – холодный.
– Ну, блин, у тебя и обоняние, я его раза три и использовал! – Макс достал другой флакон, попроще. Изогнутый, голубенький такой, с синей крышкой. – Знаешь, а ну-ка…
И пшикнул в меня, я аж чихнул.
– Ёбнулся, что ли? А если в глаз?
– Ой, да не ной! Нравится запах? Забирай.
– А?
– Забирай-забирай. Он слишком холодный для такого горячего парня, как я. А тебе в самый раз, мне вообще он каким-то металлом отдаёт… Это мне подарил кто-то… Мой тебе совет: не дари людям парфюмерию, ошибиться – как нефиг делать… Мне однажды отцовская любовница презентовала какой-то одеколон, мало того, что он был для сорокалетних мужиков, так ещё и пах каким-то вареньем сладко-пресладко. Да, это тоже можешь забрать, – он протянул здоровый квадратный флакон, – если надо, я туда коньяк наливал. Надо?
– Давай. И ботинки свои давай с тайниками…
– А не охуел ли ты часом?
– Давай-давай, мне нужнее!
Макс копается, бормочет себе под нос, что вещей стало в два раза больше, и вообще – нахуя ж он столько всего взял. Он снял рубашку, сейчас в свитере, теперь тёмно-красном, под горло. Ну, ещё бы, там всё чуть ли не до подбородка в пятнах, синяках, укусах, засосах… У меня тоже найдётся, но не на шее, конечно. В душ с парнями мне теперь долго не ходить, да и похуй.
– А это? – он достаёт ножик, который я тогда выиграл. Эх, не смог удержаться, от холодняка меня тащит просто безумно, хоть и знаю, что может быть. Нож красивый, сука… У Банни хранить? Или где-нибудь спрятать?
– Можно я возьму себе на память?
– Бери.
А он вдруг сел на пол, уронил то, что в руках держал, и за голову схватился. Я аж с кровати свалился.
– Макс, Макс, что? Плохо? Больно?!
– Да нет, – он лицо поднял, у него ни слёз не было, ничего, – просто… Я домой хочу, понимаешь? Я не такой мутант, как ты, я не могу здесь… Не могу!!!
– Ну, чего ты начал, – меня затошнило, как будто шампуня проглотил, – ну, уедешь ты уже послезавтра. Завтра день и всё… И всё, утром ты уедешь.
– Да… Прости меня?
– Ёбнулся, что ли, да за что?! Ты мне ничего не обязан. И не проси прощения никогда! Это для слабаков! Я вот никогда не извиняюсь. Ты же ни в чём не виноват. Не виноват, усёк!
– Да… Да… Слушай, ты можешь сейчас уйти ненадолго? Просто выйди и всё, хорошо?
– Нет, ну а что опять?
– Прошу, выйди и всё!
Ну, я всё-таки вышел. Унёс к себе этот флакон, который он мне подарил («Питон» – охрененное название, конечно). Будет у меня храниться. У меня, мой. Большой отдам… ну, не знаю, Банни – она жалуется, что ей иногда не спится, а алкоголь хорошо помогает, особенно если в нём димедрола несколько таблеток растворить – отличное снотворное, правда, утром никакой, и поэтому я предпочитаю не спать.
А потом я натянул свитер и по карнизу дошёл до окна Максовой комнаты. И прислушивался, прислушивался, но так нихрена и не услышал. Может, показалось. С чего бы ему вдруг плакать, в самом-то деле.
И действительно, на ужин он пришёл спокойно, в очередной раз обругал наших поваров, вылил себе в тарелку с макаронами кучу кетчупа. А после ужина мы ушли к нему.
– Ты сколько раз за ночь можешь? Ну, кончить?
– Не считал… А ты?
– Ну, раз пять точно могу… Но это если я не уставший и трезвый… Я могу долго держаться… Только потом такое чувство, что меня потрошили. Да я вообще мог бы этим деньги зарабатывать!
– Фу, что ты такое несёшь! – мы лежали рядом, он как-то устроился на моей руке.
– Чушь прекрасную несу! Ну, а что, вот оставит отец меня без денег, а никаких особых талантов у меня нет, так хоть на панели заработаю… Эй, не надо меня душить! Шучу, не останусь я без денег, у меня есть свой счёт в банке, своя хата… Только я получу всё это после восемнадцати, а деньги со счёта – всю сумму – смогу снять только после двадцати одного года, но там проценты каждый месяц неплохие, это по условиям развода с матерью мне досталось.
– Это почему так?
– Ну, она, вроде, боялась, что отец снова женится, заведёт ребёнка и, типа, новая жена будет меня притеснять… Ага, конечно. Меня.
– А ведь да, – я гладил его свободной рукой по спине, по пояснице, рука сама сползала ниже и ниже. Хочу его. Очень хочу. – Ведь твой отец давно знает. Если ему так наследник нужен, женился бы снова или он у тебя сильно старый?
– Да нет, не в этом дело… Просто он от чего-то лечился лет десять назад… Короче, у него не может быть детей вообще, никаким способом. Что-то там – всё, не работает. А ты думал, – он перевернулся, я отчётливо мог видеть его лицо и улыбку – злую и нерадостную, – чего папочка так психует? Я его единственный наследник. Он мне знаешь, что однажды сказал? Я, мол, ему должен непременно внука родить. Вот непременно, понимаешь! И лучше прямо сейчас, пока я ещё не подцепил себе какой-нибудь вирус и не сторчался. Клёво, да? Вот поэтому многие и ненавидят геев. Люди же должны продолжать род…
– Никому мы не должны, – я обнял его, прижимая к себе, целуя в темноте его лицо куда попало, – никому мы ничего не должны. Нас не спрашивали ни о чём… Ну, вот мой отец, ну и что? Где он? Кто он? Ну, вот родился я, какой в этом смысл?
– А мне кажется, ты женишься. Ты же хочешь, чтобы всё было прилично, шито-крыто… Будет у тебя жена такая вся из себя – зашуганная и построенная, дети, которые тебя будут бояться до ужаса… А сам ты будешь каким-нибудь ментовским начальником и втихаря домогаться до подчинённых или военным – всякие там сборы, командировки, солдатики-срочники… Хотя, может, к тому времени и армию отменят, вот ты обломаешься с дедовщиной!
– Да пошёл ты…
Он не лежит спокойно, вертится у меня в руках, тёплый, сильный, гладкий, кто бы знал, какое это наслаждение, какой чистый кайф, лежать и вот так обнимать другого человека! Я раньше не знал. И представить не мог. Девушек не хотелось. Пидоров противно. Парней нельзя. А Макс… С ним всё правильно, всё, как надо, кожа к коже, его запах, его вкус, его голос, когда он говорит мне всякие гадости – обожает он это дело, вот непременно ему надо меня как-нибудь обозвать. А мне сказать, чтобы он заткнулся, слушая его рассуждения и пошлые шутки, я хочу слушать их до бесконечности.
А ещё лежать тут, в темноте, на сдвинутых кроватях с продавленными сетками. И обнимать друг друга, кусать, целовать, облизывать всего, целиком… И он меня тоже, часто дыша и ругаясь. Я хочу, чтобы он оставлял на мне синяки. Это сложно, но Макс старается…
– Стас, ты что, мазохист?
– Нет… Просто нравится так… Только, ****ь, смотри, чтобы за воротник не вылезало!
И нам хорошо. Я чувствую, что ему хорошо, когда он трясётся и всхлипывает, кончая, вжимаясь в меня, и потом лежит рядом, прижимаясь ко мне так близко, что я чувствую его короткие ресницы у себя на лице.
Я ушёл под утро, даже не по карнизу. Всё равно все спят. И Макс тоже спал, когда я ушёл. Еле оторвался от него, спящего, такого красивого и тёплого.
Сегодня последний день. Попробуйте проглотить что-то типа репейника. Попробуйте схватить стекловату. Наступите со всего размаху в конце ноября в яму с жидкой канализационной грязью. Вот так это – последний день. Никогда не чувствовал себя так погано, никогда так не тянуло внизу живота и не сохло противно во рту.
Последний день.
Сегодня суббота. Четыре урока, с которых я свалил. Ничего особенного – иногда можно. Макс вообще на уроки не пошёл, всё собирал вещи. Только у него это больше похоже на игру «найди одной вещи десять любых мест, кроме чемодана».
– Так, блин, ну, куда мне это? А это? Почему не влезает?
– Ну, кто так складывает? Ты же по жизни куда-то ездишь, как ты чемодан собираешь?
– Ааа… – он махнул рукой, – раньше отец собирал, теперь, обычно, Спирит. Что-то куда-то уложить для меня, по жизни, проблема, ты бы мой шкаф видел, оттуда постоянно всё вываливается. Я уже молчу о том, сколько я всего вечно теряю!
– Это потому, что ты лошандрик. Чё ты их в трубку скатал, берешь вот так, складываешь, раз- раз, и вот, в два раза меньше места занимают…
– А это куда? Мне же потом ещё отец привозил вещи…
– Сложи их стопкой, а я сейчас найду тебе сумку какую-нибудь старую в кладовке…
Только утро. Ещё полно времени. Ещё полно.
И я захожу в комнату, где он с рассеянным видом сидит среди раскиданной одежды, листая какую-то книгу. И смотрю, как горит стекло, покрытое инеем, из которого исчез вырезанный из журнала квадратик с каким-то уродом. А я так и не запомнил, кто это. Какой-то певец, вроде.
– Я музыку включу, ты не против?
– Да включай, что…
Музыка играет тихо, что-то нерусское, Макс подпевает. На нём джинсы – не те, в которых он был на дискотеке, а обычные, чёрные. И вчерашний тёмно-красный свитер.
– Не надо так смотреть… Я знаю, ты меня ненавидишь.
– Если бы я тебя ненавидел, я бы тут с тобой не сидел. Дебил.
– Я бы ненавидел, если бы ты вот так уезжал… В смысле, я имею в виду, я – на твоём месте, а ты – на моём, а не… Ну, короче… Понимаешь?
Понимаю. Я пытаюсь злиться, глядя на него, думаю: «Ах ты, сука, уезжаешь, чёртов мажор, ****ый пидор, ну и езжай, и никому ты тут нахуй не нужен, не ты первый, не ты последний.» Но почему-то не получается. Макс сидит на полу, кривой стопкой складывая свои футболки, а мне хочется взять их и уткнуться в них лицом.
Я его точно буду ненавидеть, но это будет завтра, нескоро. А сейчас у нас полно времени, ведь ещё вон сколько… Ёпт, обед через полчаса!
– А сейчас, – он порылся и достал … фотик? – А сейчас я запечатлею своё пребывание здесь!
– У тебя есть фотик?
– Ага, Спирит привёз.
– А почему раньше не достал?
– И долго бы он прожил? Ты у меня на глазах переломал кучу всего, ты разломал мою фирменную ручку…
– Мне нужна была металлическая трубочка!
– Да иди ты!... Про других я вообще молчу! Я бы остался без фотика, это стопроцентно, потому что ты не удержался бы и полез посмотреть, как он устроен!
– Да знаю я, как он устроен… Сколько там кадров?
– Балда, это цифровик! Ну-ка, встань вот так и лицо сделай поприветливей… Нет, лучше не надо!
Он ходил с этим своим фотиком по всему интернату. Фоткал меня, Вовчика, Игоря, Банни, просил его сфотать на фоне всякой ***ни, как будто есть что-то интересное в фотках нашего сортира или коридора. Оказывается, цифровым фотиком можно щёлкать бесконечно почти и не бояться запороть кадр.
– Игорь, сфоткай нас вдвоём!

Времени ещё полно. Можно быстро поесть в столовке – Макс даже не глядит на суп, ест одни тефтельки.
– Завтра в это же время я уже буду есть нормальную домашнюю еду! Елена Матвеевна наверняка приготовит что-нибудь вкусное, и из кафе можно будет заказать… Ммм, я, наверное, обожрусь, как свинья!
Завтра в это же время Макса уже не будет, он не будет сидеть напротив, рисуя по краю тарелки подливой решёточку, выковыривая сухофрукты из компота и рассматривая их на предмет червей.
– Стас, раскуси мне косточку, – просит Банни. Да легко, зубы у меня крепкие, сколько раз били по ним и ни одного не выбили, а сверлили только один раз и то молочный… Фу, как вспомню, так вздрогну. Банни очень любит эти «орешки» – едко-сладкие, со странным запахом.
– В них, между прочим, синильная кислота, – с умным видом заявляет Макс, вылавливает косточку из своего компота, тщательно облизывает и выцеливает ей в чью-то задницу.
– В яблочко!
Завтра, в это же время, его уже здесь не будет… Но какое завтра? Сейчас нет никакого завтра, до завтра ещё дохуя времени…
– А ещё можно видео снять, – мы у него в комнате, я сижу на кровати и тупо смотрю. Вещей становится всё меньше, в чемодане и потрёпанной сумке с разболтанной молнией и зелёной ниткой подшитой ручкой исчезают его яркие футболки, тёмно-синие сланцы, в которых он ходил в душ, огромное зелёное полотенце, пакет с тетрадями, кожаные кроссовки, которые мне малы… Да, нога у него меньше, чем у меня, на размер, а главное – уже, пальцы плотно прижаты друг к другу, и если лизнуть между большим и указательным… ****ь, о чём я думаю! – Правда, качество будет никакое, да и свет…
Да, об этом. Чё тут жаться, как девка в мужской бане…
– ****ь, Макс, ты что, губы красишь?!
– Это гигиеническая помада. Что ты так смотришь?
– А почему я раньше этого не замечал? – слово «пидорас» вертелось у меня на языке. Нет, он меня реально выбешивает иногда!
– Ну, наверное, потому что, – он сидит «по-турецки», смотрит на меня нагло, – потому что я знал, что ты психанёшь. Хотя, что тут особенного? Это специальная мужская помада, без блеска, моментально впитывается, заживляет ранки и трещинки… А мне, извини, то лицо разобьют, то ты перестараешься, – он провёл языком по нижней губе, – и знаешь, тебе бы тоже не мешало, кстати.
– Что? А не охуел ли ты часом?
– У тебя губы, как наждак, и шелушатся страшно… А ещё ты откусываешь эти кусочки и жуёшь…
– С чего ты взял?! – ****ь, ну есть у меня такая дурная привычка.
– А я, – он кинул пидорскую помаду куда-то, встал и резко присел рядом, – на твои губы всё время смотрел, давно уже, ещё на каникулах, всё время…
– Долбоёб ты… – я прижал его, целуя, слизывая эту дурацкую хрень, обкусывая ему губы, вжимая в себя, впуская его язык в себя. Сволочь, какая же ты сволочь, Макс, я не удержу тебя в руках – как свет, как песок, как снежинку на ладони, ту самую, которая одна такая в мире, *** знает, кто это проверял.
– Всё, Стас, мне сложиться надо, – бормотал он, слабо выворачиваясь, прикрыв глаза. Я залез руками под его свитер, осторожно гладя спину и живот, оттягивая пальцем край джинсов.
– Не надо.
– Надо… Надо, пожалуйста, пусти меня, а то я не закончу до вечера, а мы же собрались… – он не открывал глаза, а я не мог и моргнуть, всё смотрел и смотрел. У него будут фотки, у меня не будет нихуя. Завтра, в это же время, уже не будет слипшихся чёрных ресниц и серо-зелёных глаз, распухших и обкусанных губ, тёплой, гладкой кожи, его рук, обнимающих меня за шею…
Завтра не будет ничего.
В эту секунду мне вдруг захотелось его убить – прямо загорелось, в голове картинка включилась, я целую секунду видел, как заваливаю его на пол и душу, душу, душу, пока он не перестаёт сопротивляться… А потом ложусь рядом с ним и чемоданом, который ему уже не нужен, и смотрю в потолок. И завтра уже не настаёт. Никогда.
Он как почувствовал, открыл глаза, уставился на меня – должно быть я опять перестарался, прижимая его к себе.
– Эй, нормально всё? – глаза у него снова были зелёными и блестели сильно.
– Да, – говорить было тяжело. Я не хотел его отпускать. Отдавать этому всему – его шикарной жизни, его друзьям, его деньгам, каким-то левым пидорам, которых он зажимает по туалетам московских клубов, его учёбе в Англии… Я мог бы его убить, только чтобы он завтра не уехал. Я бы мог.
Но я не сделаю этого, потому что не смогу. Не его.
– Сегодня ночью я приду.
– Ну, – он всё смотрел. Я чувствовал, как колотится его сердце, а моё, кажется, и вовсе сорвалось и теперь летело куда-то то ли вверх, то ли вниз, то ли к чертям собачьим! – Ну, ты всегда приходишь…
– Сегодня, Макс, сегодня. Ты так от меня не уедешь, понял, скотина!!!
– Понял, – он шептал, глядя совсем ошалевшим взглядом, – это ты скотина, до последнего тянул, ****ый ты придурок, я думал, не дождусь!!!
– А ты хотел, да? – я опрокинул его на кровать, что-то скинув и, кажется, рассыпав. – А ты хотел, – я засунул руку ему в джинсы, бля, какие они узкие, – это же для тебя нормально, да? Взять и перепихнуться, это же для тебя нихуя не значит!
– А для тебя… Значит? – он лежал, задыхаясь, расстегивая мне рубашку. – А ты… только что… по большой любви, да?
– Сука, убью тебя! Точно убъю! – мы мешали друг другу, он пытался снять с меня рубашку, я стягивал с него свитер. – Как же я тебя сейчас ненавижу…
– Я тебя тоже…
Макс обхватил меня ногами и прижался, кусая за плечо. Я расстегнул на нём джинсы, меня уже трясло. Я его прямо сейчас… Прямо сейчас!
– Бдамс! Бдамс! Бдамс! – в дверь постучали и я соскочил, как ошпаренный кот. ****ь, кого там несёт?!
– Эй, Веригин, Комнин, вы там?! – Вовчик, вот умеет он выбирать момент, чтоб его! Макс тяжело дышал и был вообще в неадеквате – сидел такой, полуголый, с расстёгнутыми джинсами, с блестящими губами, мокрыми пятнами на груди и шее… Ёпт, какой же он сейчас… Как же я его хочу, такого, вот такого вот!
– Да. Я. Тут, – мне и самому говорить было тяжело, воздуха не хватало, мы, кажется, весь его выдышали, а может он выгорел.
– А чё, бухать-то сегодня бухнём?
Алкаш ****ый, тебе лишь бы побухать!
– Да! – я застёгивал рубашку. Да, проводить Макса, допить остатки всякого бухла, да, собирались. Как будто есть повод, как будто есть что-то хорошее в том, что он уезжает!!!
До вечера ведь ещё далеко?
Когда успело стемнеть, я не заметил. Просто раз – и за окнами уже темно, вещи с трудом запиханы в чемодан и сумку, кровати расставлены к стенкам. Мы – я, Игорь, Вовчик, Рэй и Банни сидели на них, на подоконнике, на притащенной откуда-то облупленной табуретке.
– Бля, завидую я тебе! А меня предки ни в какую забирать не хотят. Говорят: «Тебе это на пользу идёт, хлебнёшь плохой жизни, так будет с чем сравнивать, чтоб потом по дури не залезть никуда.»
– А ты бы не лез, – Макс развалился на полкровати, втиснув ноги между стеной и моей спиной. В руке у него была кукольная чашечка – та самая, но я следил, чтобы он сильно не напивался. Внутри что-то подрагивало – холодно так и нетерпеливо.
– Да я, блин, не лез. Это тренер, я же ему, пидору старому, верил, а он, блин…
Историю Вовчика я знал наизусть, но пересказывать ему её никогда не надоедало. Про то, как его любимый тренер предложил ему подзаработать, толкая среди остальных парней, особенно тех, что помладше, какую-то хрень, как выяснилось, что эта хрень далеко не безобидная, и как Вовчика прямо из-под носа комиссии по делам несовершеннолетних отправили сюда, а его родаки с ног сбились, раздавая взятки. Вовчик у нас вообще, по жизни, доверчивый, если честно.
Я вообще не пил. Да легко – я же не алкаш какой-нибудь. Я слушал трёп парней, их фантазии на тему – «а вот если бы я завтра уезжал» и думал том, когда мы с Максом останемся вдвоём. О его длинных ногах, которые он то притягивал к себе, то снова вытягивал за моей спиной. О том, что спёр из комнаты, где мы делаем уроки, настольную лампу. Потому что хочу видеть его сегодня. Его всего. Меня то морозило, то, наоборот, я чувствовал себя, как электорокамин, мне кажется, это даже реально ощущалось.
– Ладно, пацаны, я спать, – Банни спрыгнула с подоконника и поставила на тумбочку вторую кружечку (её тоже прикололо так пить).
– Я, наверное, тоже, – поднялся Игорь, – я в последнее время недосыпаю.
И на меня, гад, посмотрел, но мне было пофигу.
– Да и вы, парни, чешите тоже, это бухло можете забирать с собой.
– Вот что я, Стас, в тебе люблю, так это то, что ты не жадный… А сухарики?
– Всё забирайте. А мы с Максом ещё посидим, у нас ещё есть. Что именно есть, я не стал договаривать. Да и пофигу всем, в подпитии, когда спать хочется.
Я закрыл за ними дверь и сглотнул. Сейчас.
У меня реальный был мандраж. Какое завтра? Никакого завтра не будет, есть только сейчас, тут, закрытая комната, задёрнутая занавеска, Макс, развалившийся на кровати – один носок чёрный, другой серый, футболка задралась так, что живот видно, глаза полузакрыты, смотрит на меня, улыбается.
– Макс…
– Ты что, правда решил..?
– Да.
– А у тебя, – он замялся, – ты вообще когда-нибудь с парнем пробовал? Не надо так смотреть, слушай, я тебя знаю, ты меня покалечишь и не заметишь по незнанию.
– Не тупи, – во рту пересохло. Как же мне хотелось его всего, до конца… Но больно ему сделать? – Ну, что такого-то? А то я совсем идиот! – я потушил свет. Подошёл к принесённой настольной лампе-прищепке, положил её на тумбочку, зажёг. Мда. Что-то я нихуя в романтике не соображаю, может, наволочкой её накрыть?
– Стас, – Макс поднялся и подошёл ко мне, – ты меня хочешь?
– Да, – так завораживающе, такое ни с чем не сравнимое предвкушение чего-то… Чего ещё никогда не было, чего-то большего, чем просто удовольствие. Я хотел не трахаться. Я хотел Макса. – Да не шебурши ты, что думаешь, я не видел никогда как парни, ну…
Я обнял его осторожно, пусть не думает, что я такой урод. Как же он пахнет – вот тут, между плечом и шеей…
– Стас, Стас, ну, тише…
– Ну, чего ты, не дёргайся...
В порнухе с себя актёры одежду красиво снимают, а мы путались, я забыл расстегнуть пуговицу и она оторвалась, он в джинсах застрял и чуть не грохнулся. И всё равно у меня колотилось сердце, когда он встал передо мной, совсем голый и даже без носков, я завёлся даже не от его вида, а от мысли, что сейчас, наконец-то, я позволю себе это. Трахну Макса. Даже самому себе это сказать как-то странно и возбуждающе – я трахну Макса. Моего красивого, сильного Макса. А он согласен. Он тоже хочет.
– Чёрт, знал бы – подготовился, – Макс шептал мне куда-то в подмышку, прижимаясь всем телом.
– Чего, как? В смысле?!
– Ну, ты, блин, ты мозгами думай, – Макс целовал меня, закрыв глаза, – это же не так просто… Ну, то есть… Вот чёрт, ну, Стас, ну, я же снизу редко, а ты и правда?... Ахха, тебе меня растянуть надо, а то мне больно будет, очень.
– Ты говори, как, – я тоже целовал его – лицо, волосы, шею, мы стояли на холодном полу, свет настольной рампы с тумбочки светил криво, занавеску на окне колыхал сквозняк и Макс ёжился, прижимаясь ко мне, – ты говори, как, что, я всё сделаю…
– Где-то здесь, погоди, так… – Макс порылся в боковом кармане и достал несколько пачек презиков – синих с одной стороны и серебряных с другой, и какую-то мазь, явно лечебную – белый тюбик с зелёной полоской.
– И нахрена? – я смотрел на всё это богатство, не соображая, что делать. Насколько я знаю, пацаны друг друга без резинок всегда пялили, ну, кроме Леночки, от него *** знает, какую заразу можно подхватить африканскую, девок в зад – тоже.
– Ну, ты дикий… Иди сюда, – Макс сел на кровать, с которой скинул покрывало, и смотрел снизу вверх, и снова глаза у него были ярко-зелёными и он вздрагивал всё время, дёргал плечом. Я тоже вздрагивал – внутри и сглатывал слюну всё время, и я хотел, и тормозил по- страшному, никогда со мной такого не было.
– Стас, ты должен меня растянуть. Пальцами.
– Нахуя?
– Иначе больно будет и мне, и тебе. А ты, ****ь, думал? Я не баба, я по-другому устроен.
– Но как же, ****ь, пальцами? – не, ну, это как-то…
– Ну, резинку натяни, сначала на один палец, потом на два, чтоб легко шло, – Макс лёг на кровать и уткнулся лицом в подушку. Спина и руки у него мурашками покрылись, я погладил, чтобы согреть, спину – ровную, сильную, поясницу, ягодицы. Тоже красивые, не отвислые, как у толстых пацанов, не тощие, а такие, что приятно прямо руку положить. Он снова вздрогнул.
– Ну, тихо-тихо, сейчас я всё сделаю, а ты говори, если что.
Презик был каким-то влажным внутри и снаружи, уже скользким. На пальце он смотрелся по-идиотски, мазью я измазал себе все руки.
– Вот, вот, ну!
Макс вздрагивал, когда я вталкивал палец внутрь. Мне хотелось вставить его сразу весь, а лучше сразу вставить без резинки, на живую, вот так – прямо трясло, как хотелось. Но нельзя, нельзя, ему больно будет…
– Не так резко, тихо, помедленней, вот… Вот…
Два пальца вошли хуже, хотя в порнухе всегда, как в масло. Иногда Макс снова вздрагивал и сжимался, это было сильно, я водил пальцами и представлял, как он сейчас сожмёт меня, как же это будет классно.
– Всё, давай… Только не так, погоди, неудобно…
Я бросил одеяло на пол, Макс встал на него коленями, на меня он не смотрел. Я чувствовал, как он дышит, – часто-часто.
– Мааакс… – прижался к нему, к его дёргающейся спине, к мурашкам, губами к стриженому затылку, рукой провёл по груди, по животу. У него не стоял уже толком. – Ты точно хочешь?
– Давай. Давай, нормально всё! Только не резко, Стас, пожалуйста!
Как же можно не резко… Как же можно не рвануть его на себя, не войти одним движением, чтобы почувствовать, какой он внутри горячий и узкий. Макс, Максик…
– Да? Да? – я прижимал его к себе, вдавливал в себя, а он упирался руками в кровать и шумно выдыхал, когда я двигался. – Да, хорошо? Ох, Макс… Максик, да?
Да, это был непередаваемый кайф, чувствовать себя в его теле, никогда такого не было даже близко – с другими. Он сжимался и отпускал, и хотелось двигаться быстрее, быстрее, ещё и ещё. Ох, как же классно, как охуенно...
– Ох, Макс, ёб твою мать! – я вжался изо всех сил, чувствуя, как меня накрывает – резко, почти больно, такой кайф, что перед глазами всё потемнело, лишь пятна какие-то плавали, и я только чувствовал, как Макс откинулся на меня, его тепло, его запах, слышал его дыхание.
– Презик выкинь в окно, – сказал он через какое-то время, пока мы стояли вот так и не двигались, у меня просто сил не было. Я даже встал с трудом, завязал гондон узлом, открыл окно и швырнул подальше и в сторону, чтоб никто сюда даже не смотрел. В окно летел иней с карниза, таял на коже. Светил фонарь, звёзды, луна, на снег ложились синие тени, деревья казались совсем чёрными, ветки были, как спички горелые. Мне хотелось, чтобы утро никогда не наступало.
– Стас, холодно!
Я закрыл окно.
Макс поднялся и теперь ложился на кровать, пытаясь устроиться поудобнее, кровать скрипела. Завтра, в это же время, он будет спать на своей кровати, какая она там у него? Огромная, с занавесками и этими – шёлковыми простынями? Или какие они – шикарные кровати?
– Иди сюда.
Я попробовал лечь рядом, ****ь, неудобно-то как.
– Макс, а ты? – я гладил его, нащупал его член. Он, похоже, не кончил, да и не стояло у него толком. – А я теперь тебе?
– Давай.
Снова было неудобно, он сел, я встал на колени перед ним, на холодный пол. Мне хотелось, чтобы ему было хорошо со мной, в последний раз.
– Да, Стас, да… – он гладил меня по голове, пальцы у него были прохладными, а я старался проглотить до самого конца, хоть и подводило горло, как будто сейчас стошнит. Но это не от отвращения, это так.
– Ты уйдёшь? – спросил Макс немного спустя, когда отдышался.
– Нет. Сейчас нет.
Мы лежали в темноте, я лампу погасил. Что-то сказать ему хотелось, чтобы он понял. Только смысл говорить что-то? Утро настанет и он уедет, просто уедет, говори не говори, так что и начинать не стоит. Макс тоже молчал, уткнулся в меня и шмыгал носом, так он и не долечился…
И всё-таки вдвоём лежать на узенькой кровати ***во. Я стащил с соседней матрац и одеяло, без белья. Лёг на матрац, на пол у кровати. Макс лежал на краю. Я смотрел вверх, он вниз. И мы молчали. Он спустил с кровати руку, я гладил её тихонько, грел. Потом он заснул, а я лежал, слушал, как он дышит.
Табло в голове отсчитывало последние часы.
Я лежал, не спал. Всё думал. О том, что случилось. Я его не просто трахнул. Это было так… Как будто вообще никого больше во всём мире не было, никого я так не хотел. Макс, Максик… Лежать бы потом с ним рядом, обнимать, никуда не торопиться, чтоб не скрючившись под тонким одеялом, а нормально. Чтоб утром проснуться и кофе пить, а вокруг – никого. Не бывает ведь так. А чё тут сделаешь, а ничего тут не сделаешь. И как же хорошо с ним было, понятно – ни с кем так не будет.
Потом я задремал, кажется, только слышал, как он вертелся, вздыхал во сне. Проснулся, когда машина продуктовая приехала. Сегодня воскресенье, встают все поздно. За окном темно, зима, всё-таки. А Макс спал, всё пытался забраться под одеяло, он даже не оделся, так уснул. Я вторым одеялом, под которым сам лежал, его прикрыл. Мне-то что, я не мёрзну.
Мне курить хотелось, но я держался, точно решил – брошу, нафиг. И пить брошу. И материться. И английский выучу, куда в наше время без английского?
Окно светлело. Я сидел на полу, смотрел на Макса, как он спит. Вот интересно: он когда днём спит – на уроках или просто, у него всегда рот открывается. А ночью – нет. Зато рот почему-то дёргается, так же, как плечо. Интересно, а ему сны снятся? Наверное, это клёво – видеть сны. Менделеев во сне таблицу увидел, а мне хоть бы *** приснился. А если на него смотреть – Макс не просыпается. Как и другие, так только я могу.
Я сидел, было тихо-тихо, я смотрел на Макса и ничего, и даже табло из головы исчезло. Просто всё застыло, только я и спящий Макс.
А потом настало утро. И время снова пошло. Кто-то просыпался, кто-то на кого-то орал в коридоре. У ворот сигналили – директор прикатил, это у него тачка такие звуки издаёт. И Макс проснулся.
– О, а ты тут?
– Ага.
– А чего не ушёл? А вдруг заметит кто, а?
– Да похуй как-то, честно.
– Ох, блииин, – Макс потянулся, – ох, ну и ночь…
Он смотрел на меня, а я вдруг подумал, что, всё-таки, наверное, ему больно было со мной. ****ь. Долбоёб я. Надо было ему предложить. Я бы ничего, не сдох, а ему так привычней. Всё-таки я урод!
– Стас! – он улыбался – радостно так и красивый был от этого, аж дышать тяжело. – Я же домой сегодня еду, домой! Господи, неужели, наконец-то!
– Да, – я кивнул. – Наконец-то.
А потом... А потом мне всё казалось, что времени ещё полно. Вот мы только умываемся. Вот мы только пьём кофе. Вот мы сидим и смотрим из окна его комнаты, и, если не оборачиваться, не видно собранных сумок, снятого постельного белья, валяющихся у стены синей рубашки и форменных брюк, которые Макс запустил в стену с радостным воплем «Свобода!». Просто ведь можно не смотреть.
А может, отец за ним не приедет. Может, он задержится. Мало ли, что у бизнесменов случается. Может же быть такое?
– Вон, вон, это он! Это папа!
А потом как-то всё пошло сумбурно. Вот мы бежали вниз и я рассматривал отца Макса – тогда я его не очень рассмотрел, да и не вглядывался. А он на Макса похож, только пониже и волосы не чёрные, а просто тёмные. Он на меня как-то странно смотрел, Макс ему сказал, что я друг его.
– Ты чего бледный такой и синяки под глазами?
– Ну, а как ты думал? Я, блин, болел!
– Как болел?! – тот аж вытаращился. Вот странный человек! – А что ж домой не позвонил? А Вы куда смотрели?! – это он уже на Таракана наехал, а тот отбрёхивался, мол, из медпункта ему ничего не сказали и вообще, простуда зимой обычное дело, тут все так болеют. А тот совсем распсиховался из-за того, что, типа, «Макс на ногах простуду перенёс» (ну, блин, и сказал), что, мол, совсем у Макса мозгов нет, как маленький, прям.
– Ой, да не ори, да что мне будет! Я на физ-ру не ходил, таблетки пил, чай с калиной…
– А калину-то где взял?
– Да вот уж взял!
– Что ж ты мне не позвонил, я бы хоть лекарств привёз человеческих, а то тут, небось, аспирин ещё советской расфасовки!
И чем ему аспирин наш не угодил? Буржуй хренов!
Тут и остальные подтянулись. Мои и другие тоже. Всем же интересно, как это – когда тебя богатый отец забирает. Об этом все мечтают, особенно, кто безотцовщина – что однажды прикатит папаша из-за границы и увезёт. Только ***, такое только в сериалах показывают.
Я старался не думать о том, что происходит. Просто вот – шёл, смотрел, слушал, говорил. Просто не думал.
– Пошли, вещи помогу унести.
Я его чемодан катить не стал – так нёс. Не такой он и тяжелый. Вообще лёгкий. А ручка как приклеилась. Не отпускает ладонь, в багажник чёрного джипа чемодан ложиться не хочет. Но лёг.
– Эй, парень, а тебя как зовут? – вдруг спросил меня Максов отец, Анатолий-как-там-дальше.
– А чё? Ну, Стас Комнин меня зовут, – всё-таки это Максов отец, не хотелось ему грубить.
– Комнин, Комнин… – бормотал он и всё пялился на меня. Хотелось спросить: «Чё смотришь?», но я молчал. – А родители твои где?
– Ну… Мать с отчимом дома, а отец – *** знает, кто, – я продолжал поддерживать культурный диалог. – А чё?
– Да нет, ничего… – он всё смотрел. – Ну и как вы тут живёте?
– Ну, нормально.
– А как с Максом поладил?
– Да Макс, вообще, ништяк, крутой пацан, вообще не понимаю, какие к нему претензии.
– Понятно, – он багажник закрыл. Щёлк – и Максовы вещи исчезли. Отрезало их от нашего интерната чёрным металлом.
– Ну, давай, Стас, удачи тебе, – Макс стоял передо мной без шапки, только капюшон накинул. А у него, и правда, синяки под глазами жуткие и щёки запали, и губы все потрескались, не помогла ему помада. – Я это, может быть… Позвоню или напишу там…
– Да не надо, не надо… – я смотрел, ничего вокруг не было, только его лицо, только его глаза – опять почти зелёные и короткие чёрные слипшиеся ресницы, замерзающие, и пар изо рта, когда он говорил. – Удачи тебе.
– Да ты это… Сам звони, если что, я Игорю телефон оставил… Стас!
Я обнял его, из всех сил, хлопнув по спине, я не мог его даже поцеловать, потому что все смотрели – и его отец, и директор, и все… У него капюшон слетел и я в последний раз почувствовал этот его запах, его тепло. Он ещё раз посмотрел – таким больным взглядом.
А потом он запрыгнул в джип и дверь за ним захлопнулась. И чёрный металл отсёк Макса от интерната.
Стекло было тонированным, я не видел за ним Макса. В нём отражался лишь урод в дешёвом пуховике и голые деревья, и железные столбы – остатки детской площадки.
А потом джип тронулся с места. Вырулил со стоянки на дорогу. Ворота открылись и он поехал, поехал, поехал, становясь всё меньше – чёрной точкой, соринкой в глазу. И натягивалось, натягивалось, натягивалось что-то, чего я раньше не замечал, что-то между мной и Максом, натягивалось и оборвалось.
Всё. Вот так всё закончилось.
– Ну, вот и уехал он, – услышал я голос Вовчика и до меня дошло, что вся моя толпа собралась вокруг меня и мы куда-то идём. – Всё-таки мутный он был парень…
– Да ладно, – подал голос Рэй, – нормальный он был.
– Ну, мне он нравился, – высказалась Банни. – В смысле, как человек.
– Ага… – надо было и мне что-то сказать, не молчать, как идиоту. – Снег, наверное, опять пойдёт?
– С чего ты взял? – спросил кто-то.
– Ну, темно же вот как.
– Эй, ты что, проснись, солнце светит!
Я посмотрел на небо. Действительно, солнце было на месте.
А потом… А потом что-то рванулось в груди, с хрустом, в клочья! Я даже сплюнул и удивился, мне казалось, что будет кровь, что разорвало, разворотило там внутри.
– Я это… Надо мне…
У Николыча я дверь выбил пинком, «мерзавчик» там в тумбочке был. Знал, знал, что понадобится… Как я дошёл до своей комнаты, ничего не видя, не дыша, потому что лёгких не было, всё в кровавую кашу внутри – не помню. Помню, что скинул куртку и ботинки, содрал крышечку и глотнул водки прямо из горла. Бляяя, пакость какая, пусть, пусть льётся через разорванное горло, прижигает, выжигает там эту кровавую дыру. Напиться, нахер, напиться и спиться, спивайся, Стас Комнин, урод, выродок, кому ты, нахуй, нужен? Зачем тебе жить? Что… Зачем?
Он уехал. Это простая мысль, но я её не мог понять. Теорему Безу понимал, а это – нет. Надо принять за аксиому. Он уехал. Уехал. Уехал.
Я глотнул ещё. Обожгло.
Он был тут. Был со мной. Шутил, смеялся, рассказывал разные интересные истории. Рисовал в тетрадках всякую ***ню. Слушал музыку, смотрел мультики на старых кассетах, смеясь над гнусавым переводом. Любил после уроков надевать яркие рубашки. Играл в баскетбол.
А теперь его нет. Уехал.
Он выкидывал в столовой варёный лук из тарелок и лепил из хлеба фигурки. Он закрывал горящую спичку ладонью, прикуривая, говорил, один военный научил. Он писал длинные сочинения, спорил с учителями, писал на уроках мне записки. Он каждый день пользовался туалетной водой и вечно раскидывал свои шмотки по всей комнате.
А теперь он уехал.
Он бесил меня своими постоянными подъёбками, обижался на всякую ерунду. Он помог мне с тупой подставой с ножиком, а я ходил и следил, чтобы с ним ничего не случилось, и почти не уследил. Я наставил ему кучу синяков, разбил ему лицо, я носил его на руках по лестнице.
Он уехал. Ещё глоток, сейчас стошнит, какая гадость – водка на голодный желудок.
Он был моим первым, по-настоящему первым. То, что было до этого, не считается. Я целовался с ним, я занимался с ним сексом. Я спал возле его кровати. Я его любил.
А теперь он уехал.
Бутылку бросил под кровать. Нафиг всё. Как же больно, как будто, и вправду, сейчас кровь горлом пойдёт, ну и пусть, и пусть я сдохну, как мать хотела, всем легче будет! И мне тоже.
Закатав рукав, я вцепился в запястье – раз, другой, прокусывая давно зарубцевавшуюся кожу, пытаясь прокусить старые шрамы до крови.

Он уехал.
Он навсегда уехал.

  Конец первой части