Отец

Глядя сквозь металлическую сетку в зарешечённое окошко вагона на проносящиеся мимо унылые, сбросившие осеннее разноцветье перелески, тёмные, набухшие влагой поля, он раз за разом прокручивал в памяти одни и те же, скучные, поблекшие от времени, кадры хроники своей, вряд ли кого заинтересовавшей бы жизни.

Обычное детство в небольшом промышленном городке под Москвой, школа, служба в армии. По возвращении домой, завод, на котором работал до недавнего времени, даже после того, как вышел на пенсию. Хороших станочников нынче днём с огнём не сыщешь, молодёжь от рабочей профессии нос воротит, а он высококлассный токарь, сам директор поручкаться не брезговал. Думалось, так прямо от станка на погост и снесут. Не случилось.

Нет. На жизнь он не жаловался, многие и того хуже прожили. Вон, хоть на этих погляди: глаза пустые, как у рыбы мороженной, синие все, от наколок... Ясно, как Божий день - долго в тюрьме, да ещё в такой компании, он не протянет. Либо от своих застарелых хвороб сам загнётся, либо эти помогут.

Пора подводить итоги. Похвастаться-то особо нечем. Жил, как все. После армии и месяца не отгулял, устроился на завод. Там и с будущей женой познакомился. В то время с семьёй не затягивали, в его цеху мало кто после двадцати пяти бобылём ходил. Так и пошло по накатанной. Работа, дом, поездка в Москву за продуктами на неделю по субботам, сон, едва не до обеда, по воскресеньям, телевизор до позднего вечера. Маша, жена, долго забеременеть не могла, что-то по женской части у неё неладно было. Уж по каким врачам они только не мыкались! Всё бестолку. Думали, так свой век вдвоём и прокукуют, ан нет, понесла Машенька аж на тридцать девятом году жизни. Врачи отговаривали, мол, здоровье слабое, да и возраст для первого ребёнка неподходящий. Какое там! Упёрлась баба, не свернёшь. Ничего, девочку родила. Вот только с того времени здоровьем таять стала. Им и квартира по очереди ко времени подошла. Почитай последние от завода получить успели. А там такое в стране началось, в страшном сне не приснится. Завод на глазах сыпаться начал. Зарплату по три месяца задерживали, в магазинах шаром покати. Жена дома, с дочуркой, он смену на заводе, а вечерами на товарную станцию, вагоны разгружать, там за работу деньги сразу выдавали. К выходным он с ног валился от усталости, а денег всё равно не хватало. Маша, как он её не отговаривал, пошла подъезды в их доме мыть. Трудно жили, зато ладно. Благо, сам-то он насчёт спиртного никогда не усердствовал, так выпьет на красный день, и ладно. А сколько знакомых семей порушилось. Страсть! У многих мужиков тогда  от отчаянья руки опускались: пашешь, как проклятый, а денег не платят, а те, которые дают, толком ни на что не хватает. Вот и ударялись люди в какое-то глухое, безудержное пьянство. Дома скандалы, а то и драки. Некоторые так семьями пили.

Только всё более менее в порядок стало приходить, а у него опять беда. Маша, наконец-то, бросила в подъездах убираться, да видать поздно. Совсем её здоровье оставило. Слегла. Дочке, Лене, четырнадцатый год пошёл, когда они мать схоронили.

Вот тут к нему жизнь уже совсем и не боком повернулась. Ленка, с которой они горя не знали, как с цепи сорвалась. Из школы на неё жалобы пошли. Дерзит, прогуливает, из «хорошисток» в двоечницы скатилась. Да что там школа! Тренер её, по художественной гимнастике, на дом приходила, чуть не слезами его молила вразумить девчонку, говорила: «Талантливая она у вас. Сколько призов выиграла, сколько первых мест заняла. Вот-вот кандидата в мастера спорта дать должны, а она секцию бросила! Повлияйте на неё. Вы же отец!». Куда там! Совсем Ленка от рук отбилась. Он целый день на работе. Уходит, она спит. Приходит – её дома нет. Упустил девку. Да и что он мог сделать? Чай, не Макаренко какой, самого до десятого класса за уши тянули. Сколько раз разговоры с ней заводил, а что толку. Как объяснить, что сам понял, как душой чувствует, когда язык, словно полено, еле во рту ворочается, нужные слова в голову не идут? Запинается, руками размахивает, будто убогий какой. Он и по родителям её дружков ходил, узнавал, где те обычно собираются. До поздней ночи бегал по городу, вытаскивал дочь из каких-то подвалов и подворотен. Намаялся, больше, чем когда вагоны разгружал.
 
Лена кое-как школу всё же окончила, а в восемнадцать забеременела. Он-то, дурень, только и заметил, когда она уже на сносях была. Хорошо хахаль  её жениться не отказался. Сыграли свадьбу. Правда, его родителей он так и не увидел. Парень откуда-то из Перми был. Жить молодые, естественно, стали с ним. Он тогда в Ленкину комнату перебрался, большую им выделил. Внучка родилась, ну копия Маша. Машей, в честь жены и матери и окрестили. Шесть лет он на воздусях парил. На внучку надышаться не мог. Молодёжь в выходные погулять отпустит, а сам с Машуткой нянчится. Жили не без ссор, как же без них? Но в целом хорошо. Он, как незаменимый специалист, по нынешним временам очень неплохо зарабатывал. Всё в дом. Ремонт с зятем сделали, мебель новую купили, телевизор в пол стены. Ну, вот, думалось, хоть на старости лет радости-то в полной мере отведает, будет по немощи кому воды поднести.

А потом, ни с того, ни с сего, как обухом по голове – развелись! Мать чесная! Он уж и так, и эдак. И уговаривал, и грозился. Пустое. Уехал зятёк, больше о нём и не слыхивали. Ну, что ж, не они первые, не они последние в таком положении оказались. Ленка девка видная, фигурка, не гляди, что рожала, точёная. Найдёт себе ещё мужика, какие её годы. Нашла… да не одного. И года с развода не прошло, как пустилась доча во все тяжкие. Маша так в его комнатёнке и проживала. А в соседней комнате с утра до пол ночи дым коромыслом. Шум, гам, музыка на всю Ивановскую играет. Перед соседями неудобно. Те уже и здороваться сквозь зубы стали. А он-то что? Пробовал гостей пристыдить. Из комнаты выставили, спасибо, бока не намяли. Дочь, когда одну её заставал, и в крик и в слёзы увещевал, ребёнком молил, матерью покойной. Как об стенку горох.

А в прошлом месяце всё кончилось так, как кончилось.

У Ленки гости в тот раз раньше обычного разошлись, как потом оказалось, не все. Маша уже спала. Привыкла, бедняжка, под шум засыпать. Он тоже стал на боковую налаживаться. Вдруг в соседней комнате два голоса заговорили, потом в крик перешли. Посуда посыпалась, что-то с грохотом упало, Ленка на визг перешла. Тут уж он не стерпел, как был в трусах, так в комнату и кинулся. А там…

Он как стоял, так и сел на пол, ноги ослабли, будто ватные стали. На полу здо-ровенный мужик лежит, уже не шевелится, а Ленка всё его ножом тычет. Он подполз к ней на коленях, за ноги обнял, бормотал что-то, сейчас и не вспомнишь. Оттащил-таки её от залитого кровью тела. Сам чуток в себя пришёл, как мог, дочь успокоил.

В тот момент, как-то, всё быстро решилось. Мысли в голове как часы отщёлкивали. Лену он в ванную отправил, кровь смыть. Велел в чистое переодеться, а одежду, что на ней была, спрятать, куда подальше. Когда она вернулась, научил, что говорить будут. Всё боялся, что не запомнит, уж больно она не в себе была. На столе по случаю, початая бутылка водки, вместе с другой посудой не разбилась, так он её, для натуральности, почитай всю, прямо из горлышка выхлестал. В жизни столько не пил. Потом кровью с пола себя перемазал, нож в ладони покрепче сжал, чтобы наверняка. Ленку к соседям отправил, полицию вызвать. Понимала ли она тогда что делает, нет ли – неважно. Главное у следователя лишних вопросов не возникло. Он же боялся, как бы его от выпитого не развезло, а то ляпнет чего не то спьяну. Странно, не зацепило совсем . Ему пришлось даже притворяться, что лыка не вяжет…

Потом суд, приговор.

За воспоминаниями он не сразу заметил, как в окно вагона стали биться мечущиеся в завихрении крупные снежинки, превращаясь в косые царапины на стекле. В сгущающихся за окном сумерках мелькала, словно круто присыпанная солью земля на полях.
 
«И то, - невесело усмехнулся он, - не на курорт, на Север везут».