Вам может быть знаком

ВАМ МОЖЕТ БЫТЬ ЗНАКОМ...

Действующие лица:

ПУШКИН
КАТЕНИН
ВЯЗЕМСКИЙ
ЖУКОВСКИЙ
БЕНКЕНДОРФ
НАТАЛИ
ДАНТЕС
АРИНА РОДИОНОВНА
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ ПУШКИН
НИКОЛАЙ I
ИМПЕРАТРИЦА АЛЕКСАНДРА ФЁДОРОВНА
ВИЛЬЯМ ХАТЧИНСОН (личный врач Воронцова)
ВОРОНЦОВ

Офицеры, публика на балах, улицах и набережных, распорядитель бала.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ
На сцене школьный класс. Пустой. Кое-где на партах лежат книги и разные другие предметы, которые понадобятся по ходу пьесы. Задник — экран, на который по ходу действия могут проецироваться нужные по смыслу изображения.
Слышен шум, какой обычно бывает во время урока — шёпот, шарканье ног, возня. Голос учителя, заученно повторяющий слова.

ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - … Как вспоминает сам Катенин, Пушкин пришёл к нему как-то с палкой в руках, протянул её и говорит: «Побей, но научи». А Катенин ему: «Учёного учить - портить...»... Карцев, убери математику сейчас же, у нас литература!.. Таким образом мы можем поставить Катенина в один ряд с Жуковским, как человека, оказавшего влияние на становление Пушкина, как творца... Лидин, не вертись!
ГОЛОС ЛИДИНА: - А чего сразу я?
ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - А ничего... Нотбеков, что ты там рисуешь? Что за гадость? Убери!
ГОЛОС НОТБЕКОВА: - Это Татьяна.
ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - Убери сказала! (Звенит звонок, шум в классе оживляется. Учитель пытается его перекричать) К следующему уроку всем выучить письмо Татьяны! Все слышали? Спрашивать буду каждого!
ГОЛОС МАЛЬЧИКА: - Это девчачий стих!
ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - Как раз для тебя, Уваров, вечно ноешь, как девочка. Так, кто не сдал деньги на ремонт класса, подходим и сдаём, иначе...

Звук постепенно затихает.
За то время, пока мы это слышим, на сцене появляется Пушкин. Он ходит вдоль парт, просматривает книги, одну берет, присаживается на парту, листает и выборочно читает то на одной странице, то на другой. Когда затихают все звуки, на сцену, опираясь на палку, выходит и Катенин.

ПУШКИН: - М-да.., милый почтенный Павел Александрович, повспоминал ты обо мне любезно, ничего не скажешь.
КАТЕНИН: - А как ты хотел?
ПУШКИН: - Да я в восторге! Уж верно желал бы написать лучше, так вряд ли бы и вышло.
КАТЕНИН: - И слава Богу! Ты и без того понаписал изрядно. Всё шуточки, мистификации... Хе-хе, а судьба-то всё же поглумилась — Онегина, коего ты на меня, как эпиграмму писал, ныне истинной поэмой почитают. Учат вон наизусть. Письмо Татьяны! Как там её называют-то? (берёт учебник с парты, листает) Художественный тип красоты русской..., прямо из духа русского, обретавшегося в народной правде...(бросает учебник). Всё в лоб! По непонятливости и твою похабщину про «чёрный пупок сквозь рубашку» вымарали Не жаль? Выходит, что игру-то ума потомки не оценили?
ПУШКИН: - Кому надо, те оценили, а прочим, стало быть, и ни к чему. Главное, ты, Павел Александрович, в стороне не остался.
КАТЕНИН: - Да-с, не дурак, коим вы в вашем «Арзамасе» меня считать изволили. И не лицемер, как прочие, фимиам кадить не умею! (Тычет палкой в книгу, которую читал Пушкин): Там всё правда! Как помнил, как понимал, так и писано! И про критику, коей я твои вирши подвергал...
ПУШКИН (подхватывая): - И про палку?
КАТЕНИН (зло): - А что я там наврал? Ни единого слова!
ПУШКИН (отворачиваясь): - Ну, да, а как же... Главное, чтобы в лоб... Чёрт! Морошки хочется...

КАРТИНА ВТОРАЯ:
Под весёлую музыку класс заполняет общество Пушкинской поры. Все словно прогуливаются по Невскому, или по набережной, здороваются друг с другом, болтают... (Можно стилизовать это под костюмированный школьный выпускной, где ученики ходят в лентах с фамилиями действующих лиц) Парты можно переставить, обозначив, как столики кафе, или, как парапет набережной.
Катенин теряется в толпе, Пушкин же, будто помолодев, кого-то высматривает. Потом порывисто бросается в толпу и за руку вытаскивает Вяземского. (В руках у Пушкина к этому времени должна появиться трость, или он может сразу с ней выйти)

ПУШКИН (очень оживлённо, размахивая руками, как вчерашний лицеист): - Вяземский, Вяземский, что я тебе сейчас расскажу! Вообрази, зашёл вчера к Катенину с этой вот своей тростью, а он посмотрел и говорит: «Уж не пришли ли вы ко мне, Пушкин, как Диоген к Антисфену, побей, но выучи?» Я ему на это: «Учёного учить — портить», а он мне, этак церемонно: «Ну, вам, Пушкин, положим, науки ещё на пользу»! И давай «Руслана» моего разбирать, этак по-менторски. Знаешь, как он умеет, с гнусинкой в голосе и свысока. Где вы, говорит, этакий галльский романтизм на русской земле выискали? У нас тут Тристаны с Ланцелотами отродясь не ездывали, от того, дескать, и Руслан у вас вышел ни то, ни сё! А! Видал критика!

Появляется Василий Львович, кричит кому-то, заканчивая разговор: «Я правил самых честных и карточный долг для меня святое!». Потом подходит к Пушкину и Вяземскому.

ПУШКИН (смеясь): - Карла скучная..! Поклясться готов, он узнал себя в Черноморе, вот и злится! И, как всегда и во всём, бессильно!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - О чём шумишь, племянник?
ПУШКИН: - Да о Катенине же, ей Богу! Жалуюсь Вяземскому, как ходил к нему вчера.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - И, что?
ПУШКИН: - Ругает моего Руслана!
ВАСИЛИЙ ЛБВОВИЧ: - Ах руга-ает... Ну, да! Что ж ему ещё делать-то?
ВЯЗЕМСКИЙ (смеётся): - А Александру нашему лучше холера, чем чья-то ругань.
ПУШКИН: - Неправда!.. Хотя, что это я? Правда! Так и есть... (азартно): А давайте Катенину отплатим! Не «похвальной речью» на собрании в «Арзамасе», а по-литературному, совсем уж реалистично, чтоб объелся до полной «кюхельбекерности», и, чтоб ответить не смог, ибо от помпезного дутья только ветры непристойные случаются!
ВЯЗЕМСКИЙ: - Эпиграмму?
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ (шутливо): - Эпиграммы на Катенина мало. На него эпиграммный роман требуется!
ПУШКИН (задумчиво): - Роман...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Эпиграмма у меня, кстати, есть, да ещё, к слову, Баратынский там вещицу одну пишет... Открою секрет, тоже Катенину в пику...
ПУШКИН (хватает его за руку, восторженно): - Роман! Конечно же!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - М-да, почему бы и не роман. В духе Меннипеевых сатур. Вот уж где  консерватизмом и не пахнет! Жанр, конечно, низкий, но Катенину в самый раз будет.
ВЯЗЕМСКИЙ: - Мениппеевы сатуры? Это что ж такое?
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Такой, знаешь ли, забавный выкрутас. Читаешь, вроде, об одном, но там-сям запрятаны, понимаешь, всякие намёки в шифрованном виде. Отменную вещицу можно было бы сотворить для знающих. А для незнающих вроде и роман...
ПУШКИН (восторженно, утвердительно): - Ну да, конечно! Как у Рабле! Мистификация такая! И непременно в стихах!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Смешно, да... Но не спеши, иначе не всякий догадается. Тут, братец мой, в деталях надобно продумать.
ПУШКИН (мечтательно): - М-ммм, уж это мы продумаем! Главное, идея есть! И никакого архаизма! Асмодей1, ты как? Будем сей роман с Лёвушкой моим, как Дельвига, в «Русском музеуме» издавать?
ВЯЗЕМСКИЙ: - Я — за.
ПУШКИН (потирая руки): - А уж я-то как «за»!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Ну, и меня запишите, пожалуй. Я буду идеями вдохновлять.
ВЯЗЕМСКИЙ: - И Баратынский! Непременно Баратынский!

Пушкин тянет Вяземского в сторону, они отходят, хохоча, крайне оживлённые.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Господа, слышали новую эпиграмму этого, молодого.., э-эээ.., как его?..
Пушкина?..
Да, Пушкина! Забавно он пишет!..
Как вам не стыдно читать эти гадости?! Мерзостные стишки! Опасные!..
Гадости он делает, а пишет, на самом деле, очень метко...
Да, да, поведения ужасного!
Он бретёр, господа!..
У него вчера опять была дуэль!..
Он вспыльчив до безумия!..
Не дуэль, а только вызов, покричали и пошли на мировую...
И всё равно, он безумец!..
Я его вчера видел, он совершенно лысый!..
У него сифилис...
Да бросьте вы, это простуда...
Ха-ха! Польская! Я знаю эту простуду, рядом с Пущиным живёт...
Ох, распущенные времена! В моё время молодёжь вела себя пристойно...

Голоса стихают.

Василий Львович, до сих пор крутившийся в толпе, застревает у одного из столов, (где можно поставить какое-нибудь угощение). Толпа постепенно рассеивается. Всё дальнейшее происходит уже, как бы, в другой день.
Появляется Катенин. Подходит к другому столу, берёт книгу, усмехается, читает вслух.

КАТЕНИН: - : «Он выкопал какого-то Мениппа, как кажется, самого задорного и злого из древних циников, и ввёл его в меня, хотя он был страшен, как настоящая собака, и кусал тайком; так как кусал, смеясь... Самое же безобразное из всего, это то, что я теперь представляю какое-то удивительное смешение, будучи ни прозаическим, ни стихотворным; я представляюсь слушателям каким-то сложным и незнакомым видением, наподобие иппокентавра...» (листает к началу, читает заголовок): Лукиан, «Диалог»... Забавно, но зло. (бросает книгу) Очень зло...

Василий Львович с неохотой идёт к нему, держит себя с фамильярным высокомерием.

ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Хочешь, Павел Александрович, я тебе новый анекдот расскажу? Вчера на обеде у Молчанова внучок его, по случаю гостей отсаженный на дальний край стола, изволил впасть в истерику. Молчанов спросил, что с ним, и мать ответила, дескать, не желает сидеть, где положено и требует своё старое место. А Молчанов тут же: « Чего ж вы хотите? Каждый в России вопит о том же самом, так почему он не должен? Позвольте ему сидеть, где хочет» А?! Как тебе? Хорош старик?
КАТЕНИН: - М-да...
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Что «м-да»? Не понравился анекдот? Тебе? Вольнолюбцу?
КАТЕНИН: - Уезжаю я. За «сознательное противоречие» великому князю Михаилу Павловичу уволен в отставку, да и в ссылку заодно. В деревню свою поеду... Так что, Базиль, мой-то анекдотец позаковыристей твоего.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Прости, не знал...
КАТЕНИН: - А хоть бы и знал, что уж теперь... Но я к тебе за другим. О племяннике твоём поговорить...
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ, - А что с ним?
КАТЕНИН (с усмешкой): - С ним-то? Столичная жизнь, вот что. Как и с тобой, и с батюшкой его — семейная беда — легкомыслие выше таланта. Только Александр ещё и заносчив. Избаловали вы его в своём «Арзамасе». Никому ни обиды не прощает, ни критики, чуть что, либо дуэль, либо эпиграмма! Мщение, говорит, одна из первых христианских добродетелей. Не талант, заметь, не труд, а мщение! Распылит способности и останется ни с чем, только то и будет, что это самое мщение, да манеры пустые...
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - А что манеры?
КАТЕНИН: - Гнусно живёт. Бездумно, если не сказать хуже.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - А ты скажи, не стесняйся.
КАТЕНИН: - БЕЗУМНО он живёт, Базиль. На днях слышал, опять заболел... Не опасно ли, что так часто? Обрился совсем, ходит в парике, пугает им... На Невском, намедни, сорвал его с головы и ну махать кому-то в окне! Люди шарахаются, барышни в испуге... С Нащёкинскими именинами на весь Петербург прогремели. Пьянство, девки непотребные, и всё это в открытых колясках, напоказ! И снова разговоры, снова пересуды, и не о том, каков талант, а о том, каковые непотребства сей талант творит! И только вы в «Арзамасе» его ещё Сверчком числите. А он не сверчок, нет! Он, как саранча, собственную жизнь пожирает и тем грешит куда больше, ибо талант не его собственность — ему сие ДАРОВАНО! За это благодарить надо неустанным трудом и честью!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Ох и скучен ты, Катенин! Ох, скучен...

Появляется взволнованный Жуковский. Катенина он словно не видит, обращается только к Василию Львовичу, Но Катенин на все слова Жуковского реагирует так, будто говорит: «Ну вот, я же предупреждал»

ЖУКОВСКИЙ (в крайнем волнении): - Базиль, ты знаешь, где сейчас наш Сверчок?!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Нет. А где он?
ЖУКОВСКИЙ: - Был у Карамзина! Орошал слезами раскаяния его диван! Но, боюсь, раскаяние запоздало!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - О чём ты?!
ЖУКОВСКИЙ: - Намедни от Милорадовича был к Александру посыльный, с тем, чтобы забрал все бумаги — черновики и готовое... Ты понимаешь, о чём речь? И, чей приказ тоже понимаешь!.. Все эти фривольные эпиграммы на друзей-недругов ещё туда-сюда, но на Аракчеева!... Я ведь предупреждал!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - И что?
ЖУКОВСКИЙ: - Открыл посыльному Никита, ничего из бумаг господских, само собой, в его отсутствие, взять не дал, а утром Александр явился, узнал всё, да с перепугу все стихи свои пережёг!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Ай, ай!
ЖУКОВСКИЙ: - И это бы ничего, но потом он отправился к Милорадовичу, чтобы повиниться. Я, говорит, ежели желаете, могу всё сочинённое восстановить, но только то, что сам написал, Всё же, что мне молвой приписано, от того увольте!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - И что?
ЖУКОВСКИЙ: - Целую тетрадь исписал! Честно. Хотя, думаю, не до конца... Но не в том дело! Милорадович государю доложил и тетрадку ту подал, правда сказал, что лучше бы Александру Павловичу этого не читать. А государь ему: « Но вы-то прочли, и, что от моего имени господину Пушкину пообещали?» Милорадович в ответ: «Простить пообещал», а государь носик этак сморщил, «что ж, говорит, коли обещали простить, так теперь и не исправить, а наказать всё же надобно. Он по коллегии иностранных дел числится? Вот пускай и послужит.., где-нибудь.., хоть в Бессарабии у Инзова». Вот и весь сказ!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Так Сашку высылают?!
ЖУКОВСКИЙ: - Нет, дорогой Базиль, это его так прощают. Спасибо Карамзину, он Милорадовича упросил, не то поехал бы наш Сверчок не к Инзову, а подалее... Прости, я к ним сейчас, надо на самом деле Карамзину спасибо сказать, и вообще!

Быстро уходит. Катенин тихо смеётся.

КАТЕНИН: - Что и требовалось доказать. Выпороть бы его как следует не мешало.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Прости, Катенин, не до тебя сейчас. Да и тебе, думаю, не до Сашки.
КАТЕНИН: - Когда же мне не до него... А всё из-за праздности! Занимался бы делом, некогда было б обиды нянчить. Трудиться надобно, трудиться!

В глубине сцены появляется крайне взволнованный Пушкин Василий Львович спешит к нему.

ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Ну, что, Саша, обошлось?!
ПУШКИН: - Ужас! Ужас! Ты уже слышал?!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Слышал, что тебя к Инзову отсылают, но неужели всё-таки ссылка?!
ПУШКИН: - Что ссылка, что Инзов, всё вздор! Тут хуже дело!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Куда уж хуже-то?
ПУШКИН: - Вообрази, по городу ходит слух, будто меня в жандармском высекли!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Господи! Кто ж такое выдумал?
ПУШКИН: - Американец. И мне сей же час нужны секунданты!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Федька Толстой? Да нет, не может быть! Федька не мог!
ПУШКИН: - Мог! Мы намедни с ним за картами ругались. Ты передашь ему вызов?
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Да он вообще за границу собирался, может, и уехал уже...
ПУШКИН: - Узнай, дядя, узнай и немедленно, иначе меня ушлют, и всё! А тут моя дворянская честь запятнана!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Изволь... Только не горячись так. (хочет уйти, но возвращается) Так всё-таки ушлют?
ПУШКИН: - Если Американец на дуэли не застрелит, то... да.

В этот момент Катенин тихо смеётся, и оба оборачиваются к нему. Катенин бормочет: «Федька не мог... М-да... Жаль...» Василий Львович громко шепчет Пушкину на ухо: «А Катенин-то до чего скучен!..» и уходит.
Пушкин и Катенин остаются, как в самом начале, будто существующими в ином времени.

КАТЕНИН: - Вот! Слышал?! Он и умирая это повторял! Скучен!.. Скучен, но умён! И «Онегина» твоего сразу понял, и обижен им был, только вида не подавал.
ПУШКИН: - Ой ли?
КАТЕНИН: - Я вообще на весь ваш «Арзамас» никогда особенно не злился. С одной стороны, да, талантом Господь вас не обделил, но с другой, всё же много чести.
ПУШКИН: - Ну, да... И пьесу не писал? И меня в ней не выводил в виде самом пошлом?
КАТЕНИН: - Каков был, таким и вывел.
ПУШКИН: - Тогда мы квиты. (С показной надменностью): Только меня и по сей день читают.
КАТЕНИН: - Это потому что ты ловко ушёл. Да ещё и дверью хлопнул так, что по сей день эхо не развеялось... Что так смотришь? Удивлён, что я и тут догадался? Выходит, не так уж  скучен?
ПУШКИН: - Не тебе судить о моём уходе.
КАТЕНИН: - Верно. Друзьям бы следовало, но что-то они смолчали...

Пушкин молча уходит.

КАТЕНИН (вслед ему): - Да и были ли друзья?


КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Из кулис снова кружит толпа. На экране Одесса, море, лето...

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Слышали новость, господа? У Пушкина новый роман!..
Это не новость...
Тсс! Ну, что вы, в самом деле! Про графиню Воронцову всё сплетни...
При чём здесь Воронцова? Он влюблён в Ризнич!
С чего бы тогда граф его по уездам отправил саранчу истреблять?..
Пусть хоть немного поработает! А то привык в Бессарабии под крылом у Инзова баклуши бить! Не ссылка, а курорт!..
Он пишет роман в стихах. Написал уже первые три главы, и они лучше, чем он сам...
Господа, а вы слышали, какой он отчёт в канцелярию его светлости представил? «Саранча летела, летела, и села...»
(Все хором): «Сидела, сидела, всё съела и дальше полетела!» (общий смех)

Появляется Пушкин с тростью, в турецкой феске и широких шароварах, подпоясан молдавским кушаком. Он весел, болтает с дамой, (подразумевается графиня Воронцова). Сам Воронцов и его врач Вильям Хатчинсон, чуть в стороне, наблюдают.

ВОРОНЦОВ (нервно расстёгивая ворот): - По правде сказать, по такой жаре недалеко до удара.
ХАТЧИНСОН: - Мне не нравится цвет вашего лица, граф... Позвольте пульс?
ВОРОНЦОВ (раздражённо): - Оставьте. Мне нужен отдых, и не только от дел. Я сыт по горло  этим господином, (указывает на Пушкина), а более, его выходками! Сердечно благодарен Инзову! Вынянчил! Подложил свинью! Но я нянчиться не собираюсь, уже подал рапорт на высочайшее рассмотрение! Его «Гаврилиада» безнравственна, как и сам он, как все его поступки, высказывания, гнусные эпиграммы и прочее.., и мне, как государственному человеку, терпеть подобное невозможно.
ХАТЧИНСОН: - А, что такое есть эта «Гаврилиада»?
ВОРОНЦОВ: - Вам, Хатчинсон, даже, как католику, лучше этого не знать.

Общество затевает игру в жмурки. Пушкин откровенно дурачится, завязывает себе глаза, подсматривает, хватает дам, которых присмотрел...

ХАТЧИНСОН (с интересом наблюдая за Пушкиным): - У этого молодого человека не было ли в роду безумцев?
ВОРОНЦОВ: - Сплошь и рядом. И он таков же!

В крайнем раздражении идёт к жене и уводит её. Хатчинсон, пользуясь случаем, приближается к Пушкину. Тот обмахивается снятой повязкой, уже совсем не весел. Смотрит вслед Воронцовым, зевает.

ХАТЧИНСОН: - Вам скучна Одесса, сударь?
ПУШКИН: - А вам, господин Хатчинсон?
ХАТЧИНСОН: - Я врач, мне интересно везде, где есть интересные люди. Я наблюдаю за ними.
ПУШКИН: - Для чего же?
ХАТЧИНСОН: - В Лондоне я много изучал психологию, всякие нервные расстройства, что у нас называется истощением жизненных сил и одряхлением. Этому значительно способствуют наблюдения за людьми.
ПУШКИН: - О да, психов тут хватает! А скажите, сумасшествие вы тоже изучали?
ХАТЧИНСОН: - Конечно. Это и есть род нервного расстройства.
ПУШКИН: - Можете описать симптомы?
ХАТЧИНСОН: - Странное желание для такого молодого человека. Я думал поговорить с вами о поэзии.
ПУШКИН: - Нет, о поэзии со мной все говорят, а вы опишите симптомы сумасшествия! Они сразу заметны? И каковы, как проявляются? Можно ли враз угадать, что тот, или вон тот когда-то станет слаб умом?
ХАТЧИНСОН: - Нет, конечно. У болезней своя иерархия, чем они легче, тем заметней с первых же дней, и наоборот. У безумия симптомов много, но не всегда они говорят именно о сумасшествии. Нужна совокупность. Скажем, вспыльчивость может говорить всего лишь о темпераменте, но, когда она сопровождается обмороками, потерей контроля над собой, резкой сменой настроений, это уже есть симптом... Может иметь место нервный тик, странные привычки, с годами меняться почерк...
ПУШКИН: - А чем лечить?
ХАТЧИНСОН: - Тут каждому своё. Одних излечить трудно, но можно, других же никогда. К примеру, тех, у кого врождённое, совсем уж невозможно.
ПУШКИН: - То есть, по наследству передаться может?
ХАТЧИНСОН: - Конечно, а как же! Мы же все свои черты и привычки получаем по наследству, иные, от матери и отца, иные, как у вас тут говорят, через колено, от дедов-прадедов... Вот, к примеру, вы всё время грызёте ногти — это могло быть привычкой какого-то вашего предка...

Пушкин пятится, потом внезапно срывается с места и убегает. Доктор один, в лёгком замешательстве. Бормочет: «Странный молодой человек».


ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Господа, слышали вчера пальбу с батарейной роты? В честь Пушкина палили! Говорят, офицер большой его поклонник...
Безобразие! Надеюсь, граф потребует разбирательства...
А правда, что Пушкин водит дружбу с пиратом?..
Не с пиратом, а с корсаром Али...
Он мавр...
Нет, он Морали из Туниса...
Так и я о том же...
Говорят, они ходили к какому-то прорицателю-греку, и тот предсказал Пушкину смерть от белой головы!
От белой лошади...
Нет, от головы!.. А Александр Раевский как раз блондин. Он его и доведёт...
(Кто-то тихо): Его царь доведёт, он тоже блондин.
Тише, господа! Мы же не в столице... Что вы право, как в тайном обществе!

Общество расходится. Из тени выходит Катенин. Доктор его не замечает, видит, что никого нет и тоже уходит. Катенин один.

КАТЕНИН: - Нет, господин Хатчинсон, Пушкин не странный. Но с наследственностью вы его зацепили, ох, зацепили! Там же, в Ганнибаловом роду, кого ни возьми, деды-прадеды, как вы изволили заметить, все голову рано или поздно теряли. Прадед Александр Николаевич, царствие ему небесное, совсем до убийства дошёл - жену порешил... Белая голова — голова чистая, пустая.., безумная... А ногти Александр не грызёт. Он этаким образом дёрганье лица прикрывает. Тик у него... Нервный... А про вспыльчивость...(смеётся). Что уж тут зря говорить, вы все его дуэли посчитайте... Симптом!


КАРТИНА ЧЕТВЁРТАЯ
Петербург. Вяземский читает письмо. Появляются Жуковский и Василий Львович.

ЖУКОВСКИЙ: - Здравствуй, Пётр Андреевич! Читаешь? Помешали?
ВЯЗЕМСКИЙ: - Нет, нет, я уже заканчиваю... Почта из Одессы, у меня Вера там отдыхает.
ЖУКОВСКИЙ: - От неё письмо?
ВЯЗЕМСКИЙ: - От Сверчка.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Я тоже вчера получил...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Пишет, что закончил третью главу «Онегина», что Одесса зимой была чернильницей, а ныне, летом, стала песочницей, снова немного о Байроне...
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Мне тоже написал...
ВЯЗЕМСКИЙ: - И снова любовь, снова ревность и метания. Как всегда влюблён сразу в трёх.
ЖУКОВСКИЙ (мрачно): - Скоро всё завершится. Мы были слишком неосмотрительны с этими письмами туда-сюда.., и с Байронами этими тоже... Воронцов прислал докладную самого раздражённого содержания. Государь страшно недоволен! Кто-то подал ему список с того письма об афеизме, помнишь, Пётр?
ВЯЗЕМСКИЙ: - Боже!
ЖУКОВСКИЙ: - Не надо было такое никому показывать!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Это где он о том, что Бога нет?
ЖУКОВСКИЙ: - Именно.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - И, что?
ЖУКОВСКИЙ: - Всё. Снова высылка! Теперь в деревню, во Псков... А наш Александр умнее ничего не смог придумать, как, вместо того, чтоб повиниться как-нибудь, подбивает всех помочь ему бежать за границу! О, Господи, когда ж он поумнеет!
ВЯЗЕМСКИЙ: - М-да...
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Мы сами виноваты. Раструбили всем про письма...
ВЯЗЕМСКИЙ (озабоченно): - Но Вера мне писала, что Александр сильно переменился. Стал осмотрительней, тише и как-то грустен.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Будешь тут грустен, когда такие дела...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Нет, она упирает, что он чем-то серьёзно расстроен и порой ведёт себя очень странно.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Здоровье наверное. Аневризма у него в ногах открылась.
ЖУКОВСКИЙ: - Это от излишней вспыльчивости. Господи, ну почему он не может себя вести, как человек осмотрительный!
ВЯЗЕМСКИЙ: - М-да... (Василию Львовичу) Но ты скажи всё же племяннику Лёвушке, чтобы готовился первую часть «Онегина» издавать И Александр пускай пишет, не раскисает... Утрясётся как-нибудь. Государь милостив, упросим.
ЖУКОВСКИЙ: - Ох... У государя сейчас такая неразбериха с братом Константином, в обществе брожения... До того ли будет...

Грустно машет рукой.
На заднике возникает изображение Сенатской площади. Сцена заполняется праздной толпой.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Слышали, говорят, Пушкин в Одессе застрелился...
Ещё бы, его же в Сибирь, наконец, сослали...
Давно пора!
Не в Сибирь, а в деревню, в имение матери под Псковом...
Давно пора!..
За что же пора? Хороший ведь поэт...
За состояние в противу правительственном тайном обществе!..
Ох, невидаль! Кто нынче в них не состоит?..


КАРТИНА ПЯТАЯ
Михайловское. Ссылка. На экране деревенская зима, которая потом сменится изображением Сенатской площади в Петербурге.
Пушкин сидит один, читает. Рядом чем-нибудь занимается Арина Родионовна.

ПУШКИН: - «И, однако, в тех старинных моих сочинениях, которые, подражая Мениппу, но, не переводя его, я перемешал с известною долей весёлости, много примешано из внутренних областей философии, многое сказано диалектически; это сделал я с тем намерением, чтобы люди, не так учёные, понимали их легче, будучи приманиваемы к чтению как бы удовольствием; я имел также намерение писать с философским оттенком в похвальных словах и даже в самих предисловиях к древностям, не знаю только, достиг ли я этого...»

Отбрасывает книгу

ПУШКИН: - К чёрту Лукиана! К чёрту его «Диалоги»! Ску-уучно!
АРИНА РОДИОНОВНА: - Так попиши что-нибудь. О цыганах своих. Намедни, как приятелю своему читал, я аж заслушалась, складно, красиво...
ПУШКИН: - О цыганах уж закончил. Опротивели покамест... И приятель уехал... Где вот он теперь? С кем?.. Мелькают, как кометы, Дельвиг, Пущин... (няне): Ванька-то тебе понравился?
АРИНА РОДИОНОВНА: - Помолиться о нём надо, если так беспокоишься. А я тут, кстати, на днях молитовку новую выучила, «об умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости». Хорошая.
ПУШКИН: -  Небось во времена царя Ивана писана? Хотя.., Пущину, пожалуй, в самый раз будет... Почты не было?
АРИНА РОДИОНОВНА: - Нет, Санечка.
ПУШКИН (передразнивая): - Нет, Санечка... Господи! Хоть бы кто-нибудь написал! Вяземский молчит, Жуковский только об моей аневризме беспокоится! Отвечай, говорит, не сумбурно. А как отсюда ещё отвечать?! Летом хотя бы к соседям можно было.., Лазаря с нищими попеть...
АРИНА РОДИОНОВНА: - Тьфу ты, вспомнил об чём жалеть! (крестится) Всех тогда перебаламутил, под арест попал... Скажи спасибо, что исправник вовремя признал, не то бы чего похуже ареста было! И какой бес надоумил? Пел бы себе дома. Так нет, к нищим пристал, да ещё и палкой своей с погремушками перед всем миром стучал, ну чисто шут гороховый!
ПУШКИН: - Я им такт давал. Нищие всегда поют вразнобой.
АРИНА РОДИОНОВНА: - Вот то-то, что так, а вышло не так. Исправник-то и высечь мог.
ПУШКИН: - Как же, высечь... Меня государь не тронул, а тут какой-то исправник!
АРИНА РОДИОНОВНА: - Государь не тронул. Только сидишь вот теперь, маешься. С отцом разругался... Может, замириться вам? Он бы и похлопотал.
ПУШКИН (резко): - Нет!
АРИНА РОДИОНОВНА: - Вот все вы Пушкины такие, ровненько гореть не умеете, всё бы пыхать да искрить.  И, чтоб сквозняком туда-сюда...
ПУШКИН (дурачась): - А кто у нас сквозняк будет? Уж не государь ли Александр Палыч?
АРИНА РОДИОНОВНА: - Ой, Господи, да что ж ты такое говоришь-то?!
ПУШКИН: - Он, он! Неблагодарный! Небось, когда Романовых на царство выбирали, шесть Пушкиных ту избирательную грамотку подписать изволили! Да двое руку приложили по причине безграмотности. А я, их грамотный потомок? Что я? Где я? Вот закончу свою трагедию, узнают, каков Сверчок за печкой притаился. (декламирует): «Борис, Борис, всё пред тобой трепещет! Никто не смеет и напомнить об участи несчастного младенца!»

Арина Родионовна крестится. Пушкин внезапно замолкает. О чём-то думает, делается печален.

ПУШКИН: - Няня, а ты братца моего Ваньку помнишь? Того, что маленьким помер?
АРИНА РОДИОНОВНА: - Так то ж в Москве было, а я в те поры в Сойдах жила.
ПУШКИН: - Он мне перед смертью язык показал. Я на стул влез, чтобы в кроватку к нему заглянуть, а он лежит, смотрит на меня, потом язык этак высунул и минут через пять помер... Я вот всё думаю, чего бы это он? Как посмеялся.., дескать, я уже отделался, а тебе тут ещё оставаться...

Из тени выходит Катенин, прохаживается, осматривает всё вокруг, насвистывает. Бьют часы. Арина Родионовна что-то вспомнив, выходит. Катенин останавливается перед Пушкиным.

КАТЕНИН: - Как аневризма? Не беспокоит?
ПУШКИН: - Нет.
КАТЕНИН: - А ведь врёшь! Опять врёшь, да? Ибо летом уже будешь писать Вяземскому, что без операции до тридцати лет не доживёшь! Или ты тогда не ноги, а что-то другое имел в виду?
ПУШКИН: - А ты что в виду имеешь?
КАТЕНИН: - Я-то, как раз, про другое! Про другое! Потому как, наконец, понял, ради чего ты тогда, в тридцать седьмом, всё это провернул! Догадался, милый друг, не так глуп.
ПУШКИН: - Опять ты о своей глупости... Может, и не глуп, но скучен и завистлив. А для меня зависть хуже пули, от скуки же просто болею.
КАТЕНИН: - А ты дядюшку-то не повторяй. Я ни от него, ни от тебя попрёков ни в чём не приму, ибо сами вы в грешках, как в шелках! Ты, с Дельвигом, на смерть дядюшкиной сестрицы эпиграммку состряпал, не побрезговал, а он тебя за то на всю Москву негодяем ославил.
ПУШКИН: - Ни я, ни Дельвиг не обязаны всегда быть умными.
КАТЕНИН: - Знаю, слышал уже подобное. А потому припомнил сей анекдот, что вы, Пушкины святого за душой имеете мало, и, подвернись случай,  le bon mot2 какое-нибудь, враз обо всём забудете, и вот уже каламбурчик, рифмочка, стишок! И ни дружба, ни любовь, ни смерть не помеха. Чужая честь ничто! Зато за свою, персональную, горы свернёте, никого не пощадите, ни мужика, ни царя!
 
Возвращается Арина Родионовна. Она запыхалась, стряхивает снег с платка. На экране медленно проступает изображение Сенатской площади, только теперь на ней полки, выстроенные в каре.

АРИНА РОДИОНОВНА: - Александр Сергееич, батюшка, страсти-то какие! Управляющий от Вульфов, что яблоки ездил продавать, намедни вернулся и сказывает, будто государь Александр Палыч скончались, царствия ему небесного, (крестится), а в столице из-за того беспорядки зачались!
ПУШКИН (бросается к ней): - Беспорядки?! Какие?!
АРИНА РОДИОНОВНА: - Не знает он какие. Но домой, говорит, еле уехал! Заставы повсюду, фельдегеря... Смута какая-то...
ПУШКИН (мечется, с досадой): - Ах, как же всё это... Как некстати... Они там, а я тут... (Резко останавливается) Шубу мне! Скорее! Да вели закладывать! Поеду! Авось, в суете не заметят!
АРИНА РОДИОНОВНА (подавая шубу): - Куда ж ты, батюшка, накажут ведь хуже прежнего!
ПУШКИН: - Поеду, поеду! Вели закладывать!

Арина Родионовна поспешно уходит. Катенин громко смеётся.

КАТЕНИН (не давая Пушкину надеть шубу): - Успокойся, Александр, никуда ты не поедешь, и мы оба это знаем. Только ленивый не будет потом рассказывать про зайцев и попа в воротах, и всё потому, что ты уже тогда понимал — не то это всё и не так... А кстати, сколько зайцев было на самом деле? Что-то я запутался, одни говорят, что три, другие, два, а то и вообще один...

Пушкин вырывает у него шубу, но не уходит, а садится на стул.

ПУШКИН: - А зачем мне было ехать? Тринадцатое декабря... Я бы в самый кипяток попал! Я же хотел прямо с дороги к Рылееву, а там, как раз, собирались все, кто потом под арест и на каторгу!
КАТЕНИН: - Ну, понятно. Куда тебе, безгрешному, в тайное логово. Ты же нигде, ни в каком тайном обществе не состоял и, меньше чем через год, будешь верноподданейше клясться, что и состоять никогда не будешь! А ещё припомнилось... м-мм, как это там было? (Задумывается) А! «Пишу всякие пустяки, что в голову придёт, в дело ни в какое не мешаюсь. Пусть, кто виноват, тот и пропадает, я же никогда на галерах не буду». Красиво! Мудро! Хорошо, что у господина Чихачёва память отменная, не то бы и не знали о тебе такого.
ПУШКИН (мрачно): - Господин Чихачев, когда эти слова вспоминал, слишком хотел показать, что был со мной на короткой ноге. Однако, не всё то, что пишется, звучит так, как было сказано.
КАТЕНИН (садится рядом): - Знаешь, Пушкин, вот ты почти всю жизнь на меня пасквиль сочинял...
ПУШКИН: - Прям уж пасквиль!
КАТЕНИН: - Если читать между строк и знать всю подоплёку, то иначе и не назвать... И «Белкин» твой, и «Онегин», всё в мой огород камни. Да и пусть их... Ты мне вот что скажи, как при этаком гениальном прозрении всех и каждого, ты в себе одном ухитрялся безо всякого угрызения совмещать и безалаберность ужасающую, и верноподданничество унизительнейшее, и дуэлянтскую браваду, и трусость...
ПУШКИН: - Что?!
КАТЕНИН: - А разве нет? Разве не струсил ты, когда в Москву повезли? Разве друзей, казнённых и сосланных, не предал до конца, когда в Чудовом дворце поклоны бил?

Пушкин не отвечает. Молча встаёт, швыряет на Катенина шубу и идёт вглубь сцены.


КАРТИНА ПЯТАЯ
На экране возникает Москва, слышен торжественный перезвон. Столы раздвигаются на обе стороны сцены анфиладой, по которой, навстречу Пушкину, идёт Николай I.

НИКОЛАЙ: - Ну, здравствуй, Пушкин, здравствуй. Доволен возвращением?
ПУШКИН (благодарно кланяется, пытается скрыть испуг): - Прошу простить за мой вид, ваше величество, я прямо с дороги.
НИКОЛАЙ: - Знаю, сам приказал сразу тебя сюда привести, поэтому можешь не извиняться.
ПУШКИН: - Позвольте поздравить с коронацией.
НИКОЛАЙ: - Это позволяю. Не обижен, что с фельдегерем в Москву доставили?
ПУШКИН (без вызова, но так, словно терять уже нечего): - У нас ничего не делается без фельдегеря.
НИКОЛАЙ (громко смеётся): - Остёр... Жаль, что самодержавной власти нельзя сарказмом  и остротами, как оружием. Нам пушки, а Пушкину насмешки... Но довольно ты подурачился. Теперь, надеюсь, будешь осмотрительнее, и мы с тобою больше не поссоримся.
ПУШКИН: - Я ни с кем не желал бы ссориться, ваше величество.
НИКОЛАЙ: - Вот и хорошо. Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю от этого наказания с условием ничего больше не писать противу правительства.
ПУШКИН: - Ваше величество, я давно ничего такого не пишу.
НИКОЛАЙ: - Теперь это особенно опасно, несмотря на то, что я милостив...
ПУШКИН (крайне ободрённый): - Я хотел бы, государь, выразить вам самую восторженную признательность за то, что смертные казни для большинства заговорщиков были заменены ссылкой!
НИКОЛАЙ (холодно): - Думаю, в России мало найдётся таких, кто недоволен приговором. В первую очередь я думал об их семьях и близких... Скажите, вы ведь тоже были дружны со многими, кто теперь в Сибири, так? Но, как же можно было дружить с такими, не замечая их склонностей?
ПУШКИН: - Мы о многом говорили, ваше величество, но всегда это были разговоры о благе России, что никак нельзя принять за дурную склонность. Многих я любил и ценил, как хороших друзей...
НИКОЛАЙ: - А любовь зла, да? Знаю, знаю, сам безрассудно влюбчив, и о тебе такое же слышал. Но скажи, если бы довелось быть в столице во время бунта, где бы ты был?
ПУШКИН (после паузы): - С друзьями, государь.
НИКОЛАЙ (тоже после паузы): - Ну, что ж, воля твоя... Значит, Россию любишь? А чего ж за границу так рвёшься? Даже бежать из своей ссылки хотел... знаю, знаю, не удивляйся. Знаю и не сержусь, но понять не могу.
ПУШКИН (расслабившись): - Интересно мне. Хотел бы Лондон увидеть.., мне английский нужен. В Италию тоже хотелось... Там, говорят, для поэтов рай, и климат тёплый. Мне доктор Мойер очень советовал в Италии аневризму лечить...

Забывшись присаживается боком на стол, но, заметив замешательство Николая быстро встаёт.

НИКОЛАЙ: - Лечить и мы умеем... Что-нибудь новое пишете сейчас?
ПУШКИН: - Нет, не пишу. Цензура так строга, ваше величество, что нет никакого смысла в моём сочинительстве.
НИКОЛАЙ: - Так не пиши запретного.
ПУШКИН: - Я уже и не знаю, что писать. К самому невинному и то придираются.
НИКОЛАЙ: - Что ж, как говорят в этом вашем Лондоне, «Руки властителя, руки целителя». Вот и я вас, Пушкин, исцелю прямо сейчас. (Кладёт ему руку на плечо) Иди, пиши, отныне сам буду твоим цензором. Пора России увидеть нового Пушкина, которого мы никакому Лондону не отдадим. Теперь присылай МНЕ всё, что напишешь, (Пушкин радостно вскидывает голову, Николай предупредительно поднимает руку), но в обмен на обещание перемениться.

Пушкин молчит.

НИКОЛАЙ: - Надо меняться, Пушкин, надо. Переменишься ты, и общество к тебе переменится. И я. Не мальчишку, не пустого рифмосоставителя буду в тебе видеть, но потомственного русского дворянина, с умом и талантом. С честью!.. Так обещаешь?
ПУШКИН (после очень долгой паузы, но искренне): - Обещаю, государь.

Николай обнимает его за плечи и оборачивает вглубь сцены, где к этому времени появляется нарядная толпа придворных.

НИКОЛАЙ: - Господа! Вот вам новый Пушкин!

Толпа радостно шумит. Выскакивает Распорядитель.

РАСПОРЯДИТЕЛЬ: - Бал! В честь коронации его императорского величества Николая Павловича! Бал!

Толпа кружит вокруг Пушкина все смотрят только на него, он в центре внимания и кажется, что счастлив. Среди танцующих появляется Василий Львович. Пушкин выхватывает его и тащит на авансцену.

ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Сашка! Хоть ты и негодяй, но я рад тебя видеть! Суток не прошло, как ты в Москве, а все уж только о тебе и судачат!
ПУШКИН: - Дядя, мне нужно срочно послать вызов.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Господи, кому ещё?!
ПУШКИН: - Федьке Толстому. Я знаю, он уже не за границей.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Здрасьте! Опять?! Всё за то же, или новое что услышал?
ПУШКИН: - За то же.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - А ежели это не он слух пустил? Ты ж наверное не знаешь.
ПУШКИН: - Получит мой вызов, объяснится, но я прощать подобное не намерен!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: - Ничего он не получит, его и в городе-то нет. В столице Федька сейчас, в столице, а тебе туда пока нельзя, особливо ежели с дуэлью! Только простили, Сашка, не смей опять! Веселись...

Пытается затащить Пушкина в круг танцующих. Пушкин упирается, они о чём-то спорят.
Появляется Николай с Бенкендорфом.

НИКОЛАЙ (продолжая разговор): - ...и, представьте, уселся прямо на стол! И прямо в моём присутствии! Всё-таки, с поэтами нельзя быть милостивым.
БЕНКЕНДОРФ: - Легкомысленный господин, ваше величество, нрава самого распущенного, что ещё от него ждать...
НИКОЛАЙ: - Нет, он умён. Он очень умён... (Смотрит, как толпа кружит вокруг Пушкина) Я читал его стихи, и тогда уже поражался, как это всё совместимо? Такого надобно всегда на глазах иметь, неусыпно. Но сейчас он, покамест, мой!

ВЫКРИКИ ИЗ ТОЛПЫ:
Ах, завтра в театре будет Пушкин! Даже маман пойдёт поглядеть!
А какой цвет нравится Пушкину? Моё новое платье лиловое...
Наденьте красное! Но ничего не обещаю...
Господа, он будет у Веневитиновых читать пиесу о Годунове! Хоть бы глазком взглянуть!
Интересно, он уже успел кого-нибудь вызвать?
Царь сказал, что он умён..
Ах, я теперь по-иному смотрю на его величество! Он велик в своих прощениях!
Нет, Пушкин уже не тот... Прежний бы в ссылку поехал...
Покажет ещё себя, покажет... (шепотом):Вы читали у него «Андре Шенье»?
На двадцать пустых стишков один стоящий! Нет, не тот Пушкин...

Николай шествует за кулисы, вся толпа перемещается за ним. Музыка стихает.
Затемнение. Пушкин один в глубоком раздумье. В стороне, всё так же, Катенин.
Пушкин достаёт из кармана листок, читает:

ПУШКИН: - «Восстань, восстань, пророк России,
                В позорны ризы облекись,
                Иди и с вервием вкруг выи...
(убирает листок и заканчивает с сомнением): К убийце гнусному явись.

КАТЕНИН: - Слышал я и про это... Утерянный листочек с «Пророком» в его полной версии... Как он к месту тогда потерялся, верно? Только не верится мне, что-то, чтобы отдал ты его царю, кабы он тебя не приласкал, как преданную собачонку.
ПУШКИН (не слушая): - Мною овладевает безумие. Стихи гоняются за мной по пятам, прыскают из-под ног зайцами, идут навстречу знамениями... Они караулят возле женских лиц, шелестят в лесу, плещут водными струями, мерцают в ночном небе... Они запрещают мне обычность. Сулят величайшее из наслаждений — упоение творчеством, но только в обмен на то, что здесь, в обыденности, всё будет не так, а совсем наоборот! И, если сейчас кажется, что совсем плохо, то потом будет только хуже, потому что придёт опыт! Я не могу жить праведно без риска что-то в себе потерять. Все мои несовершенства, это тоже части меня! Меня, такого, каким я был задуман, и каким должен быть, чтобы быть поэтом, никого при этом не обманывая!  А этот панцирь, моё тело, не может и не должен быть так же тонок и нежен, как то, что в него запрятано. Чем он грубее, тем надёжнее.
КАТЕНИН: - А вот я твой панцирь ковырну, не побоюсь. Ты мне только одно, для начала, скажи: ты царю тогда поверил? (Пушкин молчит) Ладно, не хочешь, не говори. Мне отчего-то кажется, что поверил.
ПУШКИН: - Ну и оставайся с этим.
КАТЕНИН (не слушая): - Потому ты так и обозлился потом, когда понял, что обманули. Что всё по-прежнему, только, действительно, ещё хуже, потому что ты уже не в отдалении, а тут, прямо под носом всё время, и всё время под НАДЗОРОМ! И план этот свой от великого озлобления сочинил. Гениальный план, не спорю, надзор, и тот в дело пошёл. Знал, что обманув раз, он будет обманывать тебя во всём, вот и придумал - он у тебя жену, а ты у него всю Россию! Но всё равно ведь не вышло так, как хотел! Ведь не вышло же?! Не вышло! Кто понял, тот смолчал, а кто не понял, тот принял то, что навязали!

Пушкин смотрит на него с жалостью, усмехается и уходит, насвистывая.

КАТЕНИН (кричит вослед): - Нет! Ты не мог продумать на вечность вперёд! Ты уже памятник! Созданный, отлитый из воспоминаний специально отбираемых с того первого дня, когда мир без тебя остался! Ты жалкий праведный рогоносец, затравленный двором, и всё! А я при тебе учитель и советник!

В ответ тишина.

Конец первого действия.







ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ИНТРОДУКЦИЯ
Снова класс. Слышатся смешки и перешёптывания, иногда подсказки. Детский голос, сбиваясь, поправляя оговорки и забывая слова рассказывает письмо Татьяны.
Пушкин сидит за одним из столов, что-то читает с большим интересом. За другим столом  Катенин. Слушает, усмехается.
Звуки урока затихают, Пушкин бережно закрывает книгу.

ПУШКИН: - «Моим стихам, как драгоценным винам придёт черёд...» Хорошо! Чёрт возьми, на самом деле, хорошо! (немного подумав) Но грустно... Есть ли в мире хоть одна счастливая поэтическая судьба? Я не знаю. Может, ещё будет... Или для поэзии счастье, это слишком мало? И тот поток, что льётся из сфер вдохновения попадает лишь в пробоины страдавших душ?
КАТЕНИН: - Тебя послушать, так каждый творец непременно страдалец.
ПУШКИН: - Жаль, что не каждый страдалец творец, хотя многие рвутся.
КАТЕНИН: - А я это на свой счёт не приму.
ПУШКИН: - Не принимай. Я не обязательно тебя в виду имел. Не всё мною говоренное в твой адрес говорится.
КАТЕНИН: - Ну, слава Богу, а то я-то уж было подумал...
ПУШКИН: - Зря. Думаю, тебе-то как раз знакомы те страдания, которые, раз испытав, ни на что уже не сменяешь. Но я сейчас о другом. Почему непременно так?! Почему почти всегда под прессом чужой воли, под надзором, под угрозой, в забвении при жизни? Или всё это надо называть иначе: ВНЕ ВРЕМЕНИ? Отсюда и судьба...
КАТЕНИН: - Скорее, наперекор. Всё время против течения.
ПУШКИН: - Нет. Не «против», не «по течению», а на собственных крыльях, где-то «над»...
КАТЕНИН: - Не слишком ли заносчиво?
ПУШКИН: - Не слишком... Слишком тут только одно — уж больно хороша мишень для камней снизу.


КАРТИНА ПЕРВАЯ

Бенкендорф и Пушкин сидят друг против друга за столом. Пушкин, словно нашкодивший ученик. Бенкендорф, соответственно, как ментор, выговаривающий и наставляющий.

БЕНКЕНДОРФ: - Я имел счастие представить государю императору вашу комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием, но заметил, что считал бы цель вашу достигнутой, если, при нужном очищении, вы бы переделали свою комедию в историческую повесть, или роман наподобие Вальтера Скотта... Теперь «Цыгане». Издать мы их дозволили, но, что за виньетка в оформлении? Вы сами её выбрали?
ПУШКИН: - Да.
БЕНКЕНДОРФ: - Что за кинжал? Зачем змея в чаше? Опять тайные знаки? Да и прочие стихи... Государь не очень доволен. На моей докладной изволил резолюцию приписать о том, что распространять сие можно, но издавать незачем.
ПУШКИН: - А с моими прошениями что?
БЕНКЕНДОРФ: - За границу-то? Нет, Александр Сергеевич, пока не время.
ПУШКИН: - А на Кавказ?
БЕНКЕНДОРФ (усмехаясь): - Да что вы все, чуть что дома не так, сразу на Кавказ проситесь? Стреляют там, дорогой вы мой! Стреляют, нападают, рубятся до смерти... Вон, знакомец ваш, собрат по перу Бестужев-Марлинский чудеса отваги проявил в самом, что ни есть, кровавом бою. От начальства даже представление пришло на производство в прапорщики.
ПУШКИН: - И что? Тоже «не время»?
БЕНКЕНДОРФ: - Именно так.
ПУШКИН (с горечью): - Ну, да... И великому Марлинскому «не время»...
БЕНКЕНДОРФ: - А у нас нет рядового Марлинского, есть рядовой Бестужев Александр, участник противу правительственного заговора, уже, кстати, помилованный переводом с каторги на Кавказ... Вы, дорогой Александр Сергеевич, никак не желаете понять, что государю каждый его подданный, как палец на руке. Заболит палец и надобно его лечить, может даже и кровавой операцией! Не излечится — отсечь, чтобы другим не заразиться, а если надежда на исцеление есть, то беречь! И особенно после операции! Ногу вам прооперируют, вы же не станете на ней скакать и танцевать, и с пальцем так же. Корпией укрыть, тряпицей обвязать, и ни в работу, ни в писание... Вот и вы, Александр Сергеевич, считайте, что на излечении пока.

Бенкендорф собирает свои бумаги и уходит. Пушкин тоже хочет уйти, но налетает на Жуковского, который в большом волнении тащит его обратно к столу.


КАРТИНА ВТОРАЯ
Жуковский и Пушкин.

ЖУКОВСКИЙ: - Саша! Саша! Ну, в чём дело?! Уж совсем, было, изменился и снова... Что за шалости? (понизив голос) Что это за тайные письма в Сибирь?! «И братья меч вам отдадут...» Какой меч?! Какие братья?! Ты в своём уме?!! Только-только пообещал государю, что исправишься, и, нате вам, снова-наново!
ПУШКИН: - Мне тоже много чего обещали.
ЖУКОВСКИЙ: - Чего? Того, что цензором твоим будут? Так государь читает! Среди всех своих государственных дел, берёт и читает!
ПУШКИН: - По докладной от Бенкендорфа.
ЖУКОВСКИЙ: - А хоть бы и так! Или ты полагаешь, что Бенкендорф советует государю императору, как на твои стихи реагировать? Думаешь, прочти это послание в Сибирь без Бенкендорфа, Николай Павлович сам по себе в ладоши бы похлопал?! Скажи спасибо, что он всего лишь обиделся, а не отправил тебя туда же, живым, так сказать, посланием...
ПУШКИН: - Он бы, может, и отправил, но я сейчас, как вывеска его мягкосердечию... Не время ещё.
ЖУКОВСКИЙ (со вздохом): - Ты зачем себя губишь с таким упрямством? Чем тебе плохо? Делаешь, что хочешь...
ПУШКИН: - Не то я делаю! Не то! А того, что хочу, как раз-таки нельзя!
ЖУКОВСКИЙ (в сердцах): - А чего ты хочешь?! В Сибирь писать? Или, может, сразу в «жёлтый дом» поехать?! Господи, откуда что взялось в этой легкомысленной голове?! Ты даже никогда не разделял до конца того, что они затеяли!
ПУШКИН: - При чём тут разделял-не разделял? Вдохновение вне всего! Увидел Мари Раевскую.., то есть, Волконскую.., как она сидела тогда, перед отъездом, музыкантов слушала... Печальная, тёмная, совсем не та... Я лишь на мгновение вспомнил, и слова сами начали складываться!.. Сколько же можно жечь в себе и давить?! Ведь хороши стихи вышли? Ну, скажи, хороши же?!
ЖУКОВСКИЙ: - Ох, Господи! Уж, кажется, и в возраст вошёл, а всё лицеист... Достоинство, Саша, достоинство гражданское, личное, творческое — сие есть добродетель куда большая, нежели талант!
ПУШКИН: - Это кто ж такое сказал?
ЖУКОВСКИЙ: - А моего слова тебе мало?
ПУШКИН: - Прости, Василь Андреич, но твоё слово, это всего лишь твоё слово. Оно, может, и разумней многих других, но не истина. Кто был тот, кто раз и навсегда определил, что есть  добро, а что зло?! А вдруг он ошибся? Или намеренно нас всех запутал? Или мы сами что-то исказили в собственных понятиях?
ЖУКОВСКИЙ: - Саша, Саша, есть же закон Божий!
ПУШКИН: -  Закон! Снова закон! Ограничитель для слабых... А зачем он, к примеру, тебе, человеку с Божьей искрой? Тебя силой заставляй, грешить всё одно не будешь! Зачем он мне, кто и без того со своим крестом на свою Голгофу тащится и тащится и совсем запутался? Ради чего всё это?!
ЖУКОВСКИЙ: - Не богохульствуй! Хоть этого не делай, умоляю!
ПУШКИН (печально): - Где ж тут богохульство? Я бы, может, и рад, как все, да не выходит... Тебе-то самому легко ли? С талантом, да ещё в России...
ЖУКОВСКИЙ: - Саша, я тебя умоляю, твоего гения на всё хватит, пиши осмотрительно! Как могу тебя перед государем защищаю, но и ты мне помоги. Не можешь без того, чтобы общество не фраппировать, найди любой другой способ, но, чтобы не было там ни политики, ни афеизма! Иначе устроят, ох устроят тебе публичную порку! Государя уговорить ещё можно, простит, а вот Господь... не знаю.

Уходит.

ПУШКИН: - Господь уже наказал...


КАРТИНА ТРЕТЬЯ
По сцене кружит Петербургское общество. (На экране изображение Летнего сада)

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ (преимущественно женские):
Ах, господа, до чего хорош был сегодня на смотру государь! Как он держится в седле, как строен...
Говорят, императрицу видели вчера в слезах.
Какая дичь! Николай Павлович сам изволил мне сказать: «Какое счастье жить семьёю»
Интересно, где он это говорил? В «аничковом раю»?
Тсс, тсс! Нельзя же так громко! Вы ещё о фрейлине Нелидовой заикнитесь...
И о гареме в Мариинке...
Императорская чета образец брака и земного и небесного, что бы там ни происходило!
Я всегда плачу, когда вижу, как они счастливы...
Не плакать должно, сударыня, а гордиться и оберегать сию гордость от досужих сплетен!

Пушкин прогуливается, прислушивается, садится на скамейку. Его не явно, но сторонятся.
Появляется Катенин. Садится рядом с Пушкиным, с наслаждением осматривается.

КАТЕНИН: - Хорошо, да? А меня из ссылки воротили.
ПУШКИН: - Вам, значит, самое время...
КАТЕНИН: - Да-с, излечен одиночеством и скукой. Теперь миролюбив и сдержан.
ПУШКИН: - Что делать думаете?
КАТЕНИН: - Что и все, служить по мере сил, писать, переводить... Хотел было снова взяться за театральную деятельность, но... (машет рукой). «Андромаха» моя провалилась, над поэмами Полевой с Булгариным смеются... Ты-то в меня камень не бросишь?
ПУШКИН (улыбаясь): - Нет, я в тебя их довольно побросал.
КАТЕНИН: - Да уж... Сам, что поделываешь?
ПУШКИН: - Не знаю.
КАТЕНИН: - Слышал, в карты много играть стал.
ПУШКИН: - Да. Нынче «МУХА» в большой моде, так я свою Музу на ту Муху выменял.
КАТЕНИН: - Никогда ты не излечишься.
ПУШКИН: - А это не я. Это жандармский генерал господин Волков так донести изволил. Он при мне надзорным лекарем состоит. Чуть где дёрнусь на других непохоже, так он смирительную рубашку посильнее стягивает. А из меня, ежели совсем сильно сдавить, так и лезет всякое этакое, что наш государь император, сожрать сожрёт, но никак переварить не может, то подавится, то отрыгнёт за ненадобностью... Чёрт! Морошки хочется... В Москву поеду, Павел Александрович. Поеду и женюсь! (смеётся) Может, хоть с женой за границу пустят...

КАРТИНА ЧЕТВЁРТАЯ
На экране Москва с весёлым колокольным перезвоном.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Слышали? Говорят, Пушкин делал предложение Софи Пушкиной! Каламбурчик!
Боже, такая обезьяна такой красавице!
Не делал он, только собирался, да передумал.
Он Катеньку Ушакову обхаживает. Увидел в собрании и влюбился без памяти!
Она ему тоже не пара. Только и достоинства, что знаменит, а так ведь урод ужасный!
Дамы, успокойтесь! Такие, как Пушкин, никогда не женятся, ибо слишком хорошо знают, каково приходится мужьям при красавицах женах от таких вот, ха-ха, Пушкиных! А на дурнушку он и не польстится. Не Муза-с...


Перезвон сменяется танцевальной музыкой. Бал. Звучат первые такты мазурки. Выбегает несколько пар с Пушкиным во главе. Он машет руками, будто бы музыкантам, и кричит: «Стоп! Стоп!». Потом, когда музыка смолкает, подбегает к столу, на котором горит свеча, достаёт небольшой листок бумаги.

ПУШКИН: - Господа, как-то в молодости, в бытность мою ссыльным южанином, я этакую штуку проделал на балу, где меня вынудили быть дирижёром на мазурке... Никак не мог решить, какую из дам пригласить и вот... (Быстро поджигает от свечи бумагу и подаёт ближайшей даме) Передавайте далее, мадемуазель! Посмотрим! У которой в руке потухнет, ту и приглашу.

Бумагу передают. Она оказывается в руке Натали, которая, не отрывая глаз от Пушкина, попросту её гасит.
Все отступают, потом постепенно расходятся. Пушкин и Натали остаются.

ПУШКИН: - Неужели вам со мной интересно?
НАТАЛИ: - Интересно.
ПУШКИН: - А моя дурная слава не пугает?
НАТАЛИ: - Слава у вас не всегда дурная. К тому же, говорят, вы исправились.
ПУШКИН: - Как мило вы это произносите. От чего же, по-вашему, я исправляюсь? Хотя, нет, вы несомненно знать того не можете...  Скажите лучше, от какого греха людская молва меня  избавила?
НАТАЛИ (смущённо): - Вы женщин очень любили.
ПУШКИН: - И в чём порок?! Скорее, добродетель. За исправление от подобного следует под суд отдавать! (Натали смеётся) А вы, напротив, милуете своим смехом.

Оба замолкают. Пушкин смотрит на Натали, она вдруг делается серьёзна и грустна.

ПУШКИН: - Как живётся вам в Полотняном Заводе?
НАТАЛИ: - Маленькой я жила у дедушки, там было хорошо. Дедушка подарил мне шубку из соболей, очень красивую. Потом, когда мать забрала меня в Полотняный завод, она велела нашить из этой шубки муфточек для сестёр. Я ужасно плакала.
ПУШКИН: - Мне искренне жаль вашу шубку.
НАТАЛИ: - А меня вам не жаль?! Я, действительно, плакала ужасно!
ПУШКИН: - Воображаю, что за прелестное зрелище это было.
НАТАЛИ: - Женские слёзы для вас прелестное зрелище? Похоже, вы в самом деле исправились, но не в лучшую сторону.
ПУШКИН: - Когда лицо так красиво, как ваше, на нём всё будет прелестно... (смутившись) Простите, Натали. Вы сказочно, ангельски красивы, и я, старый жуир и ловелас, в вашем присутствии теряюсь, не нахожу слов, которыми обычно жонглирую, как шут в балагане.
НАТАЛИ: - А как вы пишете стихи? Я читала. Там вы всегда находите такие удивительные слова!
ПУШКИН: - О, с музой уговориться легко. Она меня любит и многое прощает из того, что люди обычно простить не могут.
НАТАЛИ: - Что, например?
ПУШКИН: - Не спрашивайте, я не отвечу даже вам.
НАТАЛИ: - И не надо, я сама знаю — вы, верно, ужасно злой бываете. Зачем позволили Ленскому умереть? Это очень, очень жестоко!
ПУШКИН: - Вы наверняка опять ужасно плакали.
НАТАЛИ: - Да. Хотя, сначала Ленский казался мне немного смешным и даже глупым с этой  своей ревностью... Но потом, когда он умер за любовь, это стало даже величественно.

Пушкин, не отрываясь, смотрит на неё.

НАТАЛИ: - Конечно же, я плакала! И все знакомые барышни плакали тоже. Сестрица Катрин  говорит, что Ленский умер нелепо, но, я точно знаю, что в душе и она так не считает. Нелепо умереть во цвете лет от болезни, все поскучают, а после совсем и забудут, Но умереть ради любимой..,  эта смерть достойная стать легендой.
ПУШКИН: - Выходите за меня замуж, Натали, и я клянусь, что умру за вас.
НАТАЛИ (смеётся): - Я вовсе не хочу становиться вдовой. И не хочу быть, как эта ваша Ольга. Мне кажется, она стала ужасно скучна...
ПУШКИН: - Да бог с ней! Я серьёзно! Разве есть в России кто-то более достойный вас, чем я?! Я знаменит, уродлив и стар, и, заметьте, всё это одни сплошные достоинства. Моя известность откроет вам двери в любое общество, моё уродство оттенит вашу красоту куда лучше, чем смазливая рожа какого-нибудь красавчика-офицера, а мои годы не что иное, как жизненный опыт, на который вы обопрётесь, как на надёжный костыль! Ну, что скажете?
НАТАЛИ: - Тётушка мне всё время твердит, что пора задуматься о хорошем муже.
ПУШКИН: - Не надо. Задумчивость красавицам не к лицу. Я напишу вашей тётушке, если позволите?
НАТАЛИ: - А вы правда исправились?
ПУШКИН: - Я изменился. Человек вообще должен меняться с годами, иначе, как же?.. Я вам больше скажу — он и после смерти должен это делать, ведь там самые главные перемены и происходят!
НАТАЛИ (после короткой паузы, во время которой пыталась понять сказанное): - Вы смеётесь надо мной? Как можно меняться после смерти?
ПУШКИН: - Можно, Натали, можно... Начнут, этак, тебя вспоминать, а потом бац себе по лбу — а ведь не поняли мы! Он же и это, и вон то делал вовсе не для того, о чём мы всегда думали, да и писал не о том, что поверху лежит... Так я напишу вашей тётушке, спрошу её совета? А потом и матушке...
НАТАЛИ (кокетливо): - И вы обещаете умереть за меня?
ПУШКИН: - У меня выбора нет, я с ума схожу... (после паузы) от любви к вам.
НАТАЛИ: - Мы подумаем.

Натали уходит. Пушкин смотрит ей вслед.
Из мрака появляется Катенин.

КАТЕНИН: - Доволен?
ПУШКИН: - Почему бы и нет?
КАТЕНИН: - Ну, да, понимаю... Барышня провинциальна, глуповата, без манер, но зато красива, как богиня.
ПУШКИН: - Избито, Катенин, избито! Придумайте другое сравнение, а то богинями уже задушили, мочи нет!
КАТЕНИН: - Красива ровно настолько и ровно так, чтобы её захотел тот, (тычет пальцем вверх). Ты  же это сразу просчитал!
ПУШКИН: - Не сразу.
КАТЕНИН: - Неважно. Когда я всё вот это понял, не раз подумал, что Фортуна тебя и тут обласкала! Эта девушка могла родиться раньше, позже, могла не родиться вообще, или в другом веке! Но нет! Она, вот такая, какая есть, появилась именно тогда, когда и была нужна!.. Ты, хоть чуть-чуть её любил?
ПУШКИН: - Да. И я устроил её судьбу.
КАТЕНИН: - Ты свою смерть устроил. За её счёт.
ПУШКИН: - Счета предъявлены другим. А она, Бог свидетель, несчастливой после моей смерти не стала.
КАТЕНИН: - Ничего никому не прощаешь, да?
ПУШКИН: - Я выше прощений.
КАТЕНИН: - Ах, да! Христианская добродетель...

Пушкин молча отходит от него.

КАРТИНА ПЯТАЯ
Невский. Толпа гуляющих. Среди них Вяземский. Он замечает Пушкина.

ВЯЗЕМСКИЙ: - Саша! Господи, вот и ты! Давно ли из Царского?
ПУШКИН: - Не очень. (обнимаются) Здравствуй, птица райская!
ВЯЗЕМСКИЙ: - Здравствуй, «пушечка». Ну, рассказывай, неужели правда камер-юнкер?ПУШКИН: - Ты меня ещё поздравь с этим.
ВЯЗЕМСКИЙ: - Э, нет! Наслышан, как ты великого князя Михаила Павловича отшил, так повторяться не хочу. А какова она? Семейная жизнь? Хороша жена-то?
ПУШКИН: - Хлопотно.
ВЯЗЕМСКИЙ: - И только-то?
ПУШКИН: - А что тебе ещё? Жена хороша. Очень хороша... Так хороша, что даже жалко. Сам себе не верю и завидую. Одно плохо, молода очень.., воспитания трудного... Ты бы помог нам, Петруша.
ВЯЗЕМСКИЙ: - Чем же?
ПУШКИН: - Научить её всему. С кем, как говорить, как в залу заходить, к кому самой идти, а кого обходить подале... А то намедни наблюдал картину, стоит с купцами, смеётся, как девчонка дворовая, и до того мне это вульгарно показалось, что еле себя сдержал. Боюсь, начну учить сам и не сдержусь когда-нибудь... А она милая. За что ей?
ВЯЗЕМСКИЙ: - Изволь.., хотя не знаю, удобно ли мне будет...
ПУШКИН: - Удобно, коли я сам просил.
ВЯЗЕМСКИЙ: - Ладно, пошли, посидим где-нибудь, расскажешь, что написал. «Онегин» твой нарасхват! Слышал, ты сам оговорил, чтобы на обложке твоего имени не было, так?
ПУШКИН: - Так.
ВЯЗЕМСКИЙ: - Я оценил. Тонко вышло. Онегин, и всё! И понимай, как хочешь. Но картинки... Александр, это же ужас! Татьяна, как куртизанка, ей-богу!

Разговаривая, садятся за стол. За соседним столом сидит компания офицеров, среди прочих Дантес. Они веселы и шумны. Последние слова Вяземского тонут в их смехе.

ДАНТЕС: - И тут, господа, они меня спрашивают, какая река протекает через Мадрид? Я честно говорю, что не знаю. Они мне, «Мансанарес», и тут я, опять же, честно: «Подумать только, я же купал там свою лошадь»!

Офицеры снова хохочут. Пушкин оборачивается на них.

ПУШКИН: - Это кто?
ВЯЗЕМСКИЙ: - Некий Жорж Дантес. Нынче в большой моде. Сдавал экзамен и был принят корнетом в Кавалергардский полк. Шесть дней прошло, и вот он уже в седьмом резервном эскадроне.
ПУШКИН: - Иностранец? В гвардии?!
ВЯЗЕМСКИЙ (выразительно разводит руками, потом, понизив голос): - Протеже Долли Фикельмон. Сначала она подсунула красавчика императрице, а потом императрица сделала так, чтобы государь пошёл посмотреть баталии господина Ладюрнера прямо в его мастерской, а там за ширмами уже сидел этот господинчик. Слово за слово.., «Вы, сударь, русский учите? О, oui sire3!» Ну, тут, ясное дело, только в гвардию!
ПУШКИН: - О времена, о нравы...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Кстати, о нравах, слушай новый анекдот: на немецком курорте некий француз взялся ухаживать за русской барынькой, муж которой ни сном, ни духом о том не ведал. Зато друг этого нашего барина быстро смекнул, что к чему, и давай приятеля уговаривать ехать скорее назад, в Россию, ибо, дескать, охотничий сезон начался и главное тут поспеть вовремя, потому как «рога уже слышны»! Ха-ха! Хороший каламбурчик, да?
ПУШКИН: - Хороший. (оглядывается на Дантеса) Французы, они такие, лезут и лезут. Не с ружьём, так с чем-нибудь другим... Только успевай отстреливать...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Да ты что-то грустен, друг мой. Слышал, науками всякими увлёкся, журнал думаешь издавать... Выходит, женитьба на пользу, повзрослел наш Сверчок.
ПУШКИН: - Повзрослел...
ВЯЗЕМСКИЙ: - А с историей Петра что? Тебя в архивы-то допустили?
ПУШКИН: - Нет. И за границу по-прежнему не пускают, а за то, что на Кавказ самовольно ездил вообще под строгий надзор определили... Сижу на привязи, таскаюсь по балам. Взрослею дальше. Государь император изволят замечать, что своего шутовского мундира не ношу. Через жену недовольство передаёт, а она, дурочка, повторяет... Как думаешь, может мне вовсе на балы не ходить, да и ей запретить?

Вяземский молчит.

ПУШКИН (с усмешкой): - Что молчишь? Тоже понимаешь, что дома сидеть мне никто не позволит? Точнее, мне-то позволят, но только не ей... И всё бы ничего, но так всё как-то подленько, мелко и так мучительно! Всё волнами... Переполняюсь идеями, кажется, что снова живу, а потом, в одночасье, от бессмысленности волком выть готов. Никому не нужен, никому не интересен... Пуст!.. Но душа-то переполнена! Как баба беременная, ей бы всё рожать, да рожать, а когда не может, мучается. И слова, слова, слова... Всё лезут, всё складываются, а я их в мундирчик, да на бал!.. Сёстры не успели приехать, уже фрейлины, столичные кобели хвосты задрали и бегают следом стаями... А главный кобель...
ВЯЗЕМСКИЙ (перебивает с неудовольствием): - Перестань, Александр, ты не в себе!
ПУШКИН: - Я вне себя... И вне времени... Пегас, он ведь тоже белая лошадь...

За соседним столом взрыв хохота.

ПУШКИН: - Морошки хочется... Идём отсюда, Петруша.

Уходят. Офицеры провожают их взглядами.

ДАНТЕС: - Это тот самый?
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР: - Это то, что от него осталось.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР: - Да, был когда-то и поэт, и бретёр, и гуляка, каких мало. А ныне...
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР: - Господа, господа, пишет он и теперь хорошо!
ВТОРОЙ: - Вот только ЧТО пишет? В историки подался, журнал издаёт, но печатает такое, что, лично мне, совсем не интересно! Пикантного мало. Я в том смысле, что даме в альбом не перепишешь.
ПЕРВЫЙ: - У него теперь жена. Со своим альбомом.
ДАНТЕС: - Я слышал, она невероятная красавица.
ПЕРВЫЙ: - Не то слово! Но... Я бы сказал, жуировать возле неё крайне опасно.
ДАНТЕС: - Муж так ревнив?

Офицеры смущенно переглядываются.

ПЕРВЫЙ: - Жорж, вам следует сразу уяснить, что у нас в империи можно всё, кроме того, что строжайше запрещено. Муж вправе ревновать сколько угодно, (и поделом, сам в своё время набедокурил достаточно), но за определённой чертой и его ревность попадает под этот всеобщий запрет.
ДАНТЕС: - Что за черта.
ВТОРОЙ: - О! Там смолкает всё! И мы, господа, тоже...
ТРЕТИЙ: - Вы, Жорж, теперь гвардеец. Для вас первый и главный закон воля государя, а он человек правил самых строгих, вольностей ни в чём не допускает. Особенно в мыслях подданных. Вот, намедни, трое наших же товарищей устроили в Александринке шутку — бросили в актрису мужскими кальсонами, наполненными конфетти. Глупо? Глупо... Теперь разжалованы в солдаты и вряд ли им смешно.
ДАНТЕС: - Я бы подобное тоже осудил. Карьера погублена ради дурацкой шутки, которая даже не была остроумной... Вы зря предупреждаете меня, господа, я намерен иметь в России положение, и до глупостей не опущусь.
ПЕРВЫЙ: - Бог в помощь. Хотя я бы за вас не волновался. Красивый остроумный, да ещё и француз... И покровители у вас отменные!
ДАНТЕС (самодовольно): - Да, мне нравится в России.

КАРТИНА ШЕСТАЯ
Звучит музыка, сцена заполняется танцующими людьми. Офицеры и Дантес смешиваются с толпой, пылко расхватывают дам.
Бал. Николай танцует с Натали, императрица наблюдает за ними, потом замечает Дантеса и подзывает к себе.

ИМПЕРАТРИЦА: - Развлеките меня, сударь, расскажите, что опять за скандал у вас в гвардии?
ДАНТЕС: - Не стоит вашего внимания, мадам. Господа Трубецкой, Черкасский и Жерве были так глупы, что, после чрезмерного угощения, решили по дороге домой колотить подряд во все двери.
ИМПЕРАТРИЦА: - Вас там не было, надеюсь?
ДАНТЕС: - И никогда не будет. Я, ваше величество, человек осмотрительный.
ИМПЕРАТРИЦА: - Похвально. Особенно в таком молодом человеке. Господин посол Геккерен, ваш покровитель, даёт вам хорошее воспитание... Вы любите его?
ДАНТЕС: - Я всем ему обязан, ваше величество.
ИМПЕРАТРИЦА (после паузы): Месье Дантес, как вам нравится госпожа Пушкина?
ДАНТЕС: - Ваше величество, на свете не найдётся человека, который не счёл бы госпожу Пушкину очаровательной. Трудно не заметить эту стать, эту бездну вкуса!
ИМПЕРАТРИЦА: - Вам бы следовало пригласить её на танец. А мы все полюбуемся красивой парой. Жаль, что она уже замужем, ведь вы словно созданы друг для друга. Супруг рядом с ней выглядит не таким великим поэтом, как принято считать.
ДАНТЕС ( со смущением): - О.., ваше величество.., если вы того желаете...
ИМПЕРАТРИЦА: - Желаю? Ничуть. В нашей стране брак дело святое. Российская императрица первая осудит адюльтер. Я говорила всего лишь об усладе для глаз, которая невинна и будет выглядеть более пристойной.

Отходит в сторону. Дантес растерян, но идёт к Натали.
На переднем плане группа офицеров.

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР: - Господа, хотите анекдот о том, как вернее всего отделаться от женитьбы? Некий Лермонтов, что служит в гусарах в Царском, оказался в щекотливом положении с девицей Сушковой. Надо бы вести дело к свадьбе, да не хочется. Вот он и измыслил: написал сам на себя анонимное письмо к её родителям, дескать подлец и негодяй такой, что брак с ним будет для девицы худшим позором, нежели отказ готовому жениху от дома. И всё! Свободен и счастлив!
ВТОРОЙ ОФИЦЕР (смеясь): - Довольно низко.
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР: - Ещё хуже жениться и жены избегать.
ПЕРВЫЙ: - Всё зависит от точки зрения. В известном смысле, этот Лермонтов о девице даже позаботился.

Офицеры смеются и уходят.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Пушкин и Катенин. У Катенина в руках книга, из которой он читает вслух, вроде бы для себя.

КАТЕНИН: - «Царь - самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья»
ПУШКИН: - Что за дрянь вы читаете?
КАТЕНИН (смотрит на обложку): -  Галле де Кюльтюр «Воспоминания о России».
ПУШКИН: - Какая чушь! Опять француз... По себе меряет.
КАТЕНИН (отбрасывая книгу): - Согласен. Но давай теперь по тебе померяем. Девица молода, красива и неопытна. Человеку умному, искушённому своим многолетним опытом, изучившему придворные нравы, при вечной нехватке средств с такой бы сидеть себе тихо где-нибудь в деревне...
ПУШКИН: - Меня не отпускали.
КАТЕНИН (не слушая): - Но, что мы видим? Сорок пять тысяч долгу ради нарядов, намёки в письмах: «ты кого-то свела с ума...», более похожие на похвалу, а все просьбы вести себя осмотрительно, скорее подсказки, чем не отпугнуть... Допускание дружбы с дамами, которые заведомо хорошему научить не могут! И тут же, на всём этом фоне, ежегодные осенние и одинокие отъезды в деревню, где только работа, работа, работа, словно нужно успеть, как можно больше... Прости, но я не готов поверить, что со своей африканской вспыльчивостью, ты всего лишь бессильно скрежетал зубами в стороне, а потом покорно, поджав хвост, отдавался вдохновению. Ты мстил... Воспитал женщину, которую тот, другой, может быть впервые в жизни по-настоящему полюбил! Ты позволил всему этому понестись вскачь.., сам же и пришпорил, а потом натянул поводья, прекрасно зная, что погубишь всех и, в первую очередь, себя!
ПУШКИН: - Нет, не так!
КАТЕНИН: - Конечно, не так! Мальчишка-француз в планы не входил, мешался. Им прикрылись, как щитом, колотя по которому ты выглядел совсем уж глупо! И тогда...
ПУШКИН: - Не лезь в мои дела!
КАТЕНИН (не слушая): - «Не дай мне Бог сойти с ума!..»... Дуэль, непременно до смерти! Или ты его убираешь с дороги и продолжаешь своё иезуитское мщение царю, или он избавляет тебя от мучений, ведь приступы всё чаще и чаще... Скажи, чего ты боялся больше — безумия, насмешек нашего злого общества над жалким больным, или дурной памяти? Не хотел налёта презрения и жалости на свою славу? Безумного Батюшкова забыть не мог?
ПУШКИН: - Я просил тебя в мои дела не лезть!

В глубине сцены появляется Натали, и Катенин, заметив её, с усмешкой отходит в тень.


КАРТИНА ВОСЬМАЯ
К Пушкину подходит Натали.

НАТАЛИ: - Ты здесь, Александр... Почему один? (грустно): Я опять сделала что-то не то?
ПУШКИН (сжимая руками голову): - Прости. Прости меня. Я ревную, но больше дурачусь. Однако, этот француз... Ты не должна принимать его ухаживания!
НАТАЛИ: - Но он милый. Он всегда смешно шутит.
ПУШКИН: - Гони его! Тебе не пристало! Что за блажь, в самом деле? Он постоянно крутится возле нашего дома! Вечно там, где ты, наглый, самовлюблённый! Уж я-то знаю, мужчина всегда держит себя так, как позволяют.
НАТАЛИ: - Но... Он же ездит к сестре.
ПУШКИН: - К какой?!
НАТАЛИ: - Вот теперь и мне бы тебе попенять, Александр, не слишком ли явно ты волнуешься? Не всё ли равно, к какой из сестёр он ездит?
ПУШКИН: - Твои сёстры живут в нашем доме, и мне не всё равно! Ваша пьяница-мать давала вам слишком дурные примеры, чтобы я не волновался!
НАТАЛИ: - Не беспокойся, он ездит ради Катрин.
ПУШКИН: - И готов жениться?
НАТАЛИ (испуганно): - Жениться? Не знаю... Наверное, да... Я могу спросить, если хочешь. (пытается уйти)
ПУШКИН: - Нет! Подожди... Скажи, ты не хочешь его прогнать, или не можешь?
НАТАЛИ: - Я не понимаю.
ПУШКИН (начиная злиться): - Тебе НЕОБХОДИМО, чтобы мальчишка всё время был рядом? Надо, чтобы судачили именно о вас?... (присматривается к Натали) Он непочтителен с тобой?
НАТАЛИ: - Прости, не понимаю.., что за вопрос?
ПУШКИН (хватает её за руку, задирает высоко рукав): - Что это?!
НАТАЛИ (испуганно, явно придумывая оправдания на ходу): - Это... глупость, Александр... Случайность... Я зашла к Полетике по её вызову, но там был только месье Жорж... Он пытался удержать, требовал.., угрожал, говорил, что покончит с собой, а я... Что я могла?! Я ничего не могла сделать!
ПУШКИН: - Ты могла сразу уйти!
НАТАЛИ: - Да... Да... Я и ушла! Не сразу.., я растерялась. Но там потом неожиданно появилась дочка Полетики с няней... Это была глупость, Александр, всего лишь глупость!
ПУШКИН (в ярости): - Глупость?!!! (швыряет стул) Глупость!!! Хватит уже глупостей!(бежит вглубь сцены): Милостивый государь, кем бы вы ни были, я вас вызываю!!!

Натали в ужасе закрывает лицо руками. Её скрывает набежавшая в волнении толпа.


ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ:
Господа, слышали, Пушкин вызвал-таки Дантеса! И на условии стреляться до смерти!
Господи, какая глупость! Он совершенно безумен!
Слишком много спеси!    
Ему бы следовало вести себя скромнее...
С какой стати, если с ним так обходятся? И кто?! Какой-то сопляк-француз!
Бросьте, всем ясно, что дело тут не в мальчишке! К тому же он ведь женился на сестрице и, вроде бы, чист...
Ха-ха! Вот попался парень!
Говорят, по городу разосланы какие-то дипломы...
Тсс! Тише вы! Там такие намёки, что не дай вам Бог быть услышанным!
Так дуэль будет, или нет?
С какой стати? Всё это один фарс! Некогда великий поэт состарился, исписался и стал шутом!
После дипломов-то? Дуэль будет обязательно! И, поверьте, непременно до смерти!


КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
На экране «Диплом рогоносца»
Бенкендорф и Жуковский. Потом Николай и Пушкин.

БЕНКЕНДОРФ (открыв папку, протягивает листок): - Вы читали это, Василий Андреевич?
ЖУКОВСКИЙ (расстроенно): - Да, да, читал... Я даже получил такое же...
БЕНКЕНДОРФ: - Вы, надеюсь, понимаете каковы намёки? Связь покойного государя Александра Павловича с женой господина Нарышкина всем ещё памятна, и параллели в обществе обязательно будут проведены... Нарышкин командор ордена рогоносцев, Пушкин — коадъютор... Но Пушкин знаменитость особого порядка! Здесь не только двор, здесь вся Россия... Представляете, каков может выйти скандал!
ЖУКОВСКИЙ: - Да, я понимаю...
БЕНКЕНДОРФ: - Можете что-нибудь с этим сделать?
ЖУКОВСКИЙ: - Я пытался уже... Один вызов удалось предотвратить, и господин Дантес женился, несмотря на явный мезальянс. Всё было сделано для скорейшего разрешения конфликта, даже тонкости с вероисповеданием утряслись быстро ко всеобщему благу.., но дело уладилось так трудно и так шатко.., а после этих дипломов.., не знаю, всё может случиться снова... Кому могло понадобиться писать такое, ума не приложу!
БЕНКЕНДОРФ: - Вы просили о встрече господина Пушкина с государем императором.
ЖУКОВСКИЙ: - Да, просил... Точнее, не я... Но, впрочем, неважно.
БЕНКЕНДОРФ: - Государь готов встретиться.

Появляется Николай. Кивает Жуковскому, тот быстро уходит, затем возвращается с Пушкиным. Николай стоит к вошедшим спиной, но, когда Бенкендорф с Жуковским уходят, медленно поворачивается к Пушкину, словно статуя Командора.

НИКОЛАЙ: - Нам пора объясниться.
ПУШКИН: - Для объяснений слишком поздно.
НИКОЛАЙ: - Эти дипломы вы написали?
ПУШКИН: - Да.
НИКОЛАЙ: - Им не дадут ходу. Я уже велел Бенкендорфу забрать все экземпляры, и друзья, которым вы это разослали, позаботятся о том же.
ПУШКИН: - Мои друзья не всегда были скромны в отношении моих писем, авось и теперь кто-нибудь проболтается.
НИКОЛАЙ: - Пушкин, чего вы добиваетесь?
ПУШКИН: - Чтобы вы больше не смели лезть ни в мою душу, ни в мою постель!
НИКОЛАЙ (вспыхнув): - Что вы себе позволяете?!
ПУШКИН: - Я всего лишь ответил на ваш вопрос, но, судя по гневу, вижу, что попал!
НИКОЛАЙ: - Шут! Я вам не позволю!..
ПУШКИН: - Поздно! Поздно! Я вас уже вызвал и первый выстрел сделал! Теперь вам только отвечать, а запретить уже ничего невозможно!
НИКОЛАЙ: - Господь всемогущий, да вы с ума сошли!
ПУШКИН: - ЕГО я тоже вызываю! И не боюсь гнева Его, потому что готов уже посмотреть в глаза всем своим страхам! Я их набрал полные горсти, рассматриваю и дивлюсь, до чего они жалки и мелки! Всю жизнь насмешек боялся и, что ж? Теперь надо мной только ленивый не смеётся, а громче всех я сам, этими дипломами! Настолько громко, что уже и не понять, над кем же всё-таки весь этот смех?! Бесчестия боялся, и, уж кажется, получил столько, что больше некуда, а вот, взял, сам о собственном бесчестье сказал, и уже вроде не моё оно! Славу боялся потерять? Но слава славе рознь, не всякая ценна, зато душа с собой в ладу и не гнутая, слышите?! От поклонов не скрючилась!
НИКОЛАЙ: - Абсурд!
ПУШКИН: - Да, именно! Если взять любую гадость, или подлость, раздуть до полного абсурда, она делается до того нелепа и безобразна, что просто смешна! Как голая старуха, что девкой рядилась! Но, вот ведь парадокс, так и тянет её рассмотреть, чтобы понять, где же обман скрывался, и на чём мы попались!
НИКОЛАЙ: - Я велю сейчас кого-нибудь позвать!
ПУШКИН: - Зовите! Очень хочется узнать, чем вы ответите на мой вызов! Повесить, как Рылеева, нельзя! В Сибирь, не за что, или придётся объяснять всем и каждому, что я вам, самодержцу всероссийскому, в лицо объявил о связи вашей с моею женой! Что ещё? Что?! Под замок посадите? В «жёлтый дом»? Отлучите от двора? Извольте! Но вам ничего этого уже нельзя, иначе совсем осрамитесь! Послезавтра я пущу пулю в лоб тому наглому французу, которым вы прикрылись и, которого поддерживает и защищает весь ваш двор против меня, российского поэта и дворянина! Я буду с ним драться за честь своей жены. Убью, не убью, неважно, меня любой исход устроит!
НИКОЛАЙ: - Господин Пушкин, я ещё раз спрашиваю, что вы хотите?
ПУШКИН: - Я хотел верить. В разумного Бога, в разумного царя... В себя самого, тоже разумного, потому что не бывает так, чтобы царь и Бог разумны, а их подобие никуда не годится... Но один плюнул мне в душу болезнью, а другой ложью. Один покарал талантом, другой душит своей любовью. И вы думали, что я не отвечу, не стану вырываться?! Да я эту свою заплёванную душу даже чёрту предложить не могу, чтобы дал мне возможность глубоко вздохнуть и крылья расправить! Он же, чёрт этот, на соседней цепи сидит и только советует: «Не дёргайся, не то больнее будет». А больнее уже некуда! И вот я, ваше величество, решил от боли себя избавить. Без высочайшего соизволения, без какой-либо чужой, пусть даже и дружеской, помощи... Нет на свете второго Пушкина, чтобы понять до самого конца мои жизнь, и слёзы, и любовь! И меньше всех вы, ваше величество, который решил, почему-то, что, по желанию, может ими жонглировать, а по нежеланию положить в карман... Впредь извольте относиться бережно!... Впрочем, мне теперь всё равно.

Уходит.
К одиноко стоящему Николаю приближается Бенкендорф, открывает папку, хочет о чём-то доложить, но ждёт разрешения.

НИКОЛАЙ: - Вот теперь между мной и им всё кончено.
БЕНКЕНДОРФ: - Ваше величество, я получил донесение, что дуэль состоится на Чёрной речке послезавтра... Прикажете направить туда жандармов?
НИКОЛАЙ: - Да.., направить. Только куда-нибудь в другую сторону! (быстро уходит)

Слышен выстрел. Потом тишина.
Бенкендорф захлопывает папку.
Молча проходит скорбная толпа. Среди них Вяземский и Жуковский. Потом, чуть поодаль, Катенин.
Вяземский и Жуковский останавливаются перед Бенкендорфом.

ЖУКОВСКИЙ (плачет): - Ужасно! Ужасно! Господи, какие мучения! За что?!
БЕНКЕНДОРФ: - Василий Андреевич, прошу вас, чтобы все до единой бумаги покойного были опечатаны и тщательнейшим образом пересмотрены. И вообще, господа, ради доброй памяти господина Пушкина...
ВЯЗЕМСКИЙ: - Мы всё поняли... Эта история окутана множеством тайн... Чтобы не пересказать лишнего или недосказать нужного, каждый друг Пушкина должен молчать...
КАТЕНИН (бормочет): - «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана...» Что ж, безумцем по крайней мере в людской памяти не остался... А всё ж, как ни шути с Судьбой, Судьба-то шутит злее. (смотрит на экран, где появляется изображение памятника Пушкину)

Все уходят.
На сцене пустой класс, как в начале.

ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - Пушкин всю жизнь боролся с царизмом. Его свободолюбие раздражало двор, где был составлен целый заговор и, в конце концов, рукой заезжего француза, мятежный поэт был убит... Барков, что ты там читаешь под партой?
ДЕТСКИЙ ГОЛОС: - Пушкина... «Евгений Онегин»
ГОЛОС УЧИТЕЛЯ: - Меня надо слушать, Барков.
ГОЛОС БАРКОВА: - Мне самому интересней...

На сцену выходит Пушкин с пистолетом в руке и шубе, накинутой на плечо. Он весел.

ПУШКИН (декламирует с упоением): - … стихам, как драгоценным винам придёт черёд... Придёт черёд! Прекрасно! Чёрт побери, прекрасно! (Раскидывает руки, кланяется, словно кого-то благодарит. Потом в зал): Позвольте представиться, Александр Пушкин. Поэт... и не только...

На экране страница из Фейсбука или ЖЖ. На аватарке портрет Пушкина и слова: «Вам может быть знаком...»

КОНЕЦ