Леди Поллу

Поллу равнодушно и немного устало разглядывала себя в зеркале. За окном разливалась бесподобно-ясная лазурь неба, медленно стекались к горами пушистые кудряшки облаков и забивались веточки плюща. Внизу, рассыпая цветы и рисовые зернышки, катила карета младшей баронетты Мерриль, ликовал народ и праздновали наступление весны. Не времени, когда снег чернеет и мутными ручейками разносит слякоть повсюду и морозцы колют едва пробившуюся зелень, а ясную, теплую, цветущую весну. Празднества должна была вести старшая баронетта, как издревле принято в их маленьком уделе, но Поллу отказалась, как, в общем, и всегда.  Юная баронетта, Дарриана диа Мерриль, справлялась с этим лучше, и народ охотнее и радостнее приветствовал вестницу весны. Кажется, это ее звонкий голос долетал с площади трелью сказочной птицы:
«И в пляске взовьется лесная трава,
Ручьи запоют, будто в песне – слова.
Доколь не замолкнут певцы и скворцы,
Весну принесут на плащах молодцы…»
Жалкая, вульгарная в своей простоте песенка. Поллу понимала это, но не могла испытать нужного негодования или хотя бы чего-то отдаленно похожего на сильную эмоцию. Она была способна только на усталое смирение, на добродушное облегчение и сонное раздражение. «Рыба снулая» - ворчала благородная маменька, а отец только устало вздыхал. Это Дарриана могла в один день расплакаться, рассмеяться, насмерть с кем-то рассорится и не менее бурно сдружиться вновь. А Поллу смотрела за окно, или в зеркало, или в страницы книг и все недоумевала, когда, где, почему все пошло не так.
Поллу не была уродливой, однако открытые и ясные от природы черты не озарялись какой-то недостающей искрой внутреннего огня, казались оплывшими и глуповатыми. Поллу много читала, умела писать и стихи, и прозу, скакала на коне, стреляла из лука, фехтовала и танцевала. И все было – не тем. Что-то важное, создающее из плоти и крови живого человека, отсутствовало. Иногда Поллу ощущала тихий шорох шлейфа этого недостающего чувства: когда при бурной кульминации книги ее душу на мгновение охватывал восторг или когда в непролазно-мрачный день она ощущала смертельную, перманентную тоску. В такие моменты что-то загоралось, но так же быстро и, казалось, навечно, потухало. Музыка не трогала души Поллу ни когда она играла сама, ни когда слушала чужую игру. Театр оставался пустым мельтешением пестрых фигур на сцене.
«Что же со мной не так?..» - молчаливо допытывалась у отражения в зеркале Поллу, но никогда не доходила до логического ответа. Что-то было не так, а что именно – не назвать, не объяснить, а, следовательно, не исправить. Это невозможно было наречь ни дурным нравом, ни глупостью. Поллу умела молчать и улыбаться в нужных моментах, имитировать смех, когда его ждали, хмурить брови, коли к тому располагала ситуацию – в общем, она была идеальной, отзывчивой, хорошо настроенной арфой, на которой мог сыграть любой собеседник. Она могла начать дискуссию, но никогда не доходила до спора. Она могла назвать свое мнение, но поменять его для следующего собеседника, чтобы беседа шла лучше. Она не навязывалась и никого не отторгала, а все-таки люди не любили с ней беседовать дольше получаса и чаще двух-трех раз в неделю. Она держала в себе сущие мелочи, но искренне отвечала на все вопросы о своей жизни:
- Не влюблена ли ты, Поллу?
- Нет, матушка.
Впрочем, она не лгала не оттого, что была искренна. Она не лгала, потому что ей нечего было скрывать. Пустая, блеклая, никчемная для глаза окружающих жизнь.
Поллу спокойной отошла от зеркала к окну, положила узкие ладони на подоконник и выглянула в слепящую глаза жизнь цветущего мира. Красиво, очень красиво. А вон и сестра – в жизнерадостном голубом платье, стоит на площади, запрокинув голову, и поет. Милая Дарриана, еще с утра горько расплакавшаяся над замерзшим от внезапного зимнего морозца соловьем, пела о весне, о солнце, о радости и приплясывала немного в такт мелодии.  Сестра любила танцевать и музицировать, но больше не любила ничего. Она могла встать не с той ноги и превратиться в сущего дьяволенка, а могла снизойти богиней милосердия и радости. Она ссорилась, смеялась, совершала глупости – и была куда любимее Поллу. 
Праздник весны в том году обещал пройти невероятно, так солнечно, радостно, хмельно было в воздухе. Народ плясал на улицах: девушки вплетали в косы цветы, мужчины надевали расшитые кафтаны, а дети, шумно голося, носились под ногами и водили хороводы. Даже гости из соседних княжеств съехались в поющий и цветущий Мерриль. От движений разномастной толпы, пестрящей самыми разнообразными фасонами платьев: от грубых рубашек вилланов до пышных кринолинов придворных дам, болели глаза, и никто не заметил бы в этой толчее девушки в наглухо запахнутом плаще, прошмыгнувшей за стены города.
Нет, юную баронетту не похитили. Из конюшни исчез ее любимый конь, из комнаты – несколько платьев, шкатулка с украшениями и изящный охотничий лук. Парочка придворных смогли вспомнить, как леди сама покидала пределы дворца. Ее разыскивали по всему королевству, да только что толку искать там? Любой беглец уйдет в Пущи – непроглядные леса, отделяющие людские поселения от гряды неприступных гор.  Ищи хоть со следопытами, хоть со сворой собак – не отыщешь. Человек потеряет след на каменных плато и галечных берегах реки, собаки запутаются, кружа мимо многочисленных ручьев и топких омутов. Родители искали дочь месяц, два, а затем отчаялись.
Отчаялись и решили – погибла. Такая нежная, домашняя, что она могла против недружелюбного мира? Если не вернулась сама, голодная, оборванная, раскаявшаяся, или если за нее не потребовали выкупа разбойники, значит, точно белеют под старым дубом ее кости, увитые побегами плюща. А где-то далеко в столице, охваченной распрями и смертями, появилась молодая безызвестная девушка. Она вступила в ряды сражающихся с тиранией герцога-узурпатора, выделилась отвагой и решительностью. Занявшая трон королевская чета наградила ее ленточкой гвардейца. Девушка хорошо сражалась, но еще лучше пела сирвенты собственного сочинения. Жила ярко, весело, только по совести – и умерла, заслонив юную принцессу собой от вражеской стрелы. Умерла на почетном одре, окруженная друзьями, закрыла глаза спокойная, счастливая прожитой жизнью. Шепнула в последнем вздохе:«Я из баронства Мерриль, бронетта Поллуанта. Черкните обо мне родным…».
Поллу отстранилась от окна и грустно вздохнула. Хорошие мечты, живые, совсем не под стать ей. За окном заливалась трелью сестра, шумел народ, благоухали цветы. Хороший, живой день. И тоже – не под стать ей.
Она вновь опустилась перед зеркалом и так же равнодушно глянула на свое отражение, на бледное лицо и глаза с уголками, опущенными вниз. Длинная золотая шпилька для волос смертоносным копьем блеснула в тонких белых пальцах. Без волнения, без страха молодая баронетта приставила острие украшения к сгибу локтя и, слегка надавив, повела вниз. Словно колея на пашне, за шпилькой оставался след темной, почти черной крови, долго подрагивающей в неподвижности, а потом стекающей вдоль запястья крохотными алыми ручейками. Было больно, и баронетта кусала губы, но довела начатое до конца на обеих руках и откинулась на спинку стула.
Дарриана закончила свои песни, вернулась во дворец, тепло поздоровалась с родными. Она успела переодеться и прихорошиться, прежде чем сесть за стол. Тут только и заметили исчезновение старшей баронетты и послали за ней служанку. Та вернулась с криком и плачем, но не из сожаления или горя, а из страха, что гнев правящей четы падет на нее: тело леди Поллуанты давно остыло, платье навеки пропиталось вязкой кровью, а райские врата закрылись перед самоубийцей.
Поллу вздохнула во второй раз и прибрала светлые косы золотыми шпильками. Крохотные сапфиры, впаянные в позолоту, весенним небом блеснули в льняных кудряшках. Может, однажды нашелся бы кто-нибудь, кто влюбился бы в эти светлые пышные волосы – практически единственное достояние Поллу. Вслед за волосами ему бы полюбились тонкие узкие ладошки, длинная шея с лебединым выгибом и большие, поддернутые мечтательной дымкой глаза. Влюбившись в это, забудет остальные многочисленные недостатки: и сонную неловкость, и размытые черты лица, и нездорово-бледную, словно даже истонченную кожу. Таким человеком мог оказаться старший над гвардией – мсье Алеко Благен, учтивый, молодой, часто сопровождающий баронетт при выезде из замка.
Он заговорил однажды с Поллу, и та, поборов смущение, откликнулась на его вопрос. Слово за словом, девушка открывалась, рассказывая обо всем том, что так долго копилось в ней, не имея выхода. Изумленный гвардеец узнал, что молчаливая и сонная баронетта умна, смешлива, отважна, мечтательна – словом, совсем не такая тусклая и блеклая, как ее привыкли видеть. Конечно, родители никогда бы не дали согласия на их брак, и потому парочка сбежала под покровом ночи, чтобы обвенчаться в старой крохотной церквушке на окраине города…
Поллу не утерпела и фыркнула. Не нравился ей ни Алеко, ни перспектива тайного венчания в захолустной церквушке. Ей вообще не нравился никто из свитских, она скучала в их компании и уставала от шумной, бессмысленной болтовни, где каждый старался перебить другого и хотел слышать только себя. И даже если бы она начала говорить с кем-то, открывая себя как есть, никто не счел бы ее ни умной, ни смешливой, ни храброй. Просто потому, что она такой не являлась. Ей нравилось утопать в своих мечтах, уходя  в них все глубже и глубже, совершая подвиги, находя любовь, обрывая серую канитель своей жизни одним рывком острого клинка. Но она никогда не отважится покинуть пределы дворца, она испугается и боли, и крови, она презрительно фыркнет, если кто-нибудь  однажды додумается признаться ей в нежных чувствах, и попытается побыстрее уйти. Она могла мечтать о любви, какой та предстает в балладах и книгах, но при этом никогда не забывала, что в жизни так не может быть: самая счастливая любовная история закончится морщинами, голосящими детьми и постоянными скандалами. Она превратится в брюзжащую, недовольную жизнью женушку, а муж станет удирать от нее куда подальше, ведь бытовая кутерьма на поверку оказывается куда хуже треглавого змея или свирепой колдуньи.
Поллу не хотелось рисковать, не хотелось нарушать размеренного бега своей жизни, где она плыла в тусклой занудной роскоши, не тревожимая, не отвлекаемая от ярких безумных подвигов внутри себя. Мир снаружи, при всем его великолепии и разнообразии, никогда не сможет затмить то, чем обладала леди Поллу.
Вечерос леди Поллу спустилась к ужину, каких случится еще тысячи. Вновь отмолчалась под бранью матушки, вновь проскучала весь вечер и легла спать, чтобы видеть самые яркие во всем дворце сны.