В. Фролов Двое отверженных

                Глава 5

                ЭЛЛИНКА НА КАПИТОЛИИ

                1. ИДЕЯ И ТАЙНЫЙ ЗАМЫСЕЛ ГРЕКОВ


С того дня, когда Коринна отдала предпочтение поэту перед другими, Публий почувствовал обязанность защищать гречанку. Однако это становилось все труднее, потому что и Претории, где он служил, и в греческой общине к нему относились настороженно и, как всегда в этих случаях, не доверяли ни там, ни тут. Оснований для отчуждения накопилось достаточно. Эта война приезжей гречанки и главного полицейского вовлекала новых людей, но, появившись на короткое время, они отходили от очарования эллинки и с опаской наблюдали издалека. В Греческий квартал ходил только Публий. Вот и теперь, улучив минуту, он оставил службу и бежит, чтобы предупредить греков о том, что с ними решено покончить. Протискиваясь через толпу на Староконном рынке, он видел, как сдвигают лотки. Он бежит, слыша за спиною вопли злосчастных греков: «Полиция закрывает лавки ахейские!..»

А здесь, в саду, тишина. Шепчется с ветром олива. Под ее ветвями в низком кресле сидит милая. Она так задумалась, что не слышит, как открылась калитка, не чувствует его взгляда и дыхания, и только поцелуй вернул милую.

- Тебе надо уехать из этого дома, скрыться из Рима.
- Садись, дорогой, хорошо, что пришел.
Милая учится читать по латыни? Милая собирается описать свои опыты? «Ах, нет!» – отвечает гречанка. Она ничего не понимает и с трудом складывает буквы.
- Читай мне все подряд. Что написано здесь?
- «Акта джорно» – скучный перечень минувших событий. Десять лет тому, Сенат избрал Октавиана Августа первым среди равных.
- Очень интересно! А что вот здесь?
- О том, что Лупию, сыну Юлии Августы, исполнился год, и дочь Августа – она сейчас в Малой Азии, где муж ее губернатором, – собирается в Рим, чтобы показать деду здорового внука.
- Счастливая женщина. Пусть сохранят ее боги от зависти! А тут о чем?
- О том, что певцу Публию стукнуло двадцать шесть.

- Правда? – вскричала милая. – О тебе пишут в газете? Значит, ты и вправду знаменитый? О, какое рекло! О, какой бомбус! Дай сюда этот листок, я хочу всем показать. Чудесно! Прекрасно! Я так горжусь тобой, о-о-о!
Шутка, шутка!.. Но зачем, в самом деле, милой надо знать, кто кому и кем приходится на Палатине? И сколько сенаторов в курии?..
И тогда милая, поглядев долги-долгим взглядом на «верного друга», поманила и зашептала, что на днях к ней вошел Сократий и плакался – вот если бы грекам закон о благоприятствовании, а общине – статус!..

- О, мечта, мечта! – подхватил Публий и продолжил: – Тогда бы весь Староконный рынок стал бы рынком Сократия. О-о-о! Тогда бы греки выгнали персов, египтян, фракийцев, сирийцев со всех базаров. О-о-о! Тогда бы эллины построили большие корабли и построили свои лавки во всей Ойкумене. И что же потом?
- И вот тогда, – милая поглядела строго на пересмешника Публия, и вот тогда бы греки подарили бы Коринне красивый дом с видом на реку и Марсово поле, с ванной и теплым полом, с горячими трубами в стенах.
О-о-о! публий захлопал в ладони. Да знают ли наивные греки, что уже сто лет парфяне, армяне, сирийцы делают попытки вырвать статус и особые привилегии? И что ж? Отцы только пообещают, поманят да откажут. Отцам важно, чтобы все добивались, но никогда не получили. Этот закон не имеет цены, и у греков ничего не получится.

- Отчего же не получится?
- Долго пояснять. Но знаю наперед: облапошат, опозорят и выплюнут.
- Отчего же опозорят?
- Так у нас принято.
- Отчего же выплюнут?
- Оттого, что мы – столица мира.

Милая смутилась на мгновение. Поблагодарила за предупреждение, но осталась при своем мнение: эллины достойны особого статуса, и они добьются его. Нужно только обратить внимание Сената.
Публий присвистнул.
- Да, обратить на себя внимание какой-нибудь услугой – настаивала Коринна.
- Кому? Сенаторам? Их триста шестьдесят!
- Тогда Первому.
- Первый – это Цезарь Август. Принцепс услуг не принимает.
- А если это подарок, дар?
- Что же это греки собираются предложить? Принцепс может принять в дар Египет, целиком. Британию, Иудею… Подарите ему Херсонес, Тиру, Ольвию…
- Хорошо, хорошо… Но отчего милый сердится? В чем причина такого злопыхательства?
- Потому что мы – Республика! А в Республике – закон. И никаких даров. Никаких личных услуг.

- Да, конечно… Но именно личную услугу все люди во все времена рассматривали, как свидетельство преданности и даже любви. И даже боги принимали и требовали жертвы от смертных. И даже сам Юпитер…
Брови Публия взлетели под челку, глаза расширились, и он прошептал:
- Ты хочешь… соблазнить Цезаря Августа?

Милая на миг оцепенела, ресницы вздрогнули, и она расхохоталась весело, безудержно. Она разлохматила его буйные волосы, тискала, тормошила, танцевала и трясла сиськами; взвизгивая, смеялась над ревнивой фантазией дружка, над самой возможностью такого славного акта. Порезвившись вволю, передохнула и уселась. Спросила серьезно:

- Госпожа Ливия, говорят, красивая? – подмигнула и снова рассмеялась.
- Да, красивая. И умная! Он с нею в спальне решает важные проблемы. Госпожа Ливия не чета кое-кому.
Да уж, конечно! Запало молчание. Гречанка весело посматривала на милого дружка, но он, надувшись, отвернулся. Сердится. Ревнует уже к Цезарю Августу.
- Может быть, милый хочет поцеловать свою Коринну? Нет? Совсем не хочет? А может, чуточку хочет? Хочет, я знаю, хочет. Ладно уж, в последний раз…

Почему в последний? Почему в последний? Да он зацелует ее насмерть! Он хотел бы стать виноградной лозой, чтобы тысячью рук обвить милую, иметь столько губ, сколько листьев, чтобы целовать глаза, брови, плечи милой.
- Пусти меня! – шепчет милая, приводя себя в порядок. – Читай де мне, читай.

И снова Публий читает скучный листок. Старые и новые известия… Но отчего милый впадает в ярость? Почему кричит, как всполошенный гусь? Ничего спросить нельзя, ничего сказать… Лучше бы милый помог, подсказал ей образ действия – как это по латыни? – модус вивенди! Нет, модус – хуже. Именно образ! Ведь он лучше знает римские нравы.

- Зачем тебе это нужно?
- Ах, чтобы помочь бедной диаспоре.
- Значит, ты уже приняла предложение?
Да. Она приняла. А что же остается? Афраний стал еще злее, еще больнее кусает эллинов, он никогда не уставал от этого занятия, а с недели опять стражу снял, и в Греческий квартал нагрянули ночные люди; они, будто скифы, пастбище меняют – потравят в Египетском, переползли в Сирийский квартал, оттуда – к нам. Нетрудно догадаться, чьих рук это дело. Ах, как хочется ударить по этим рукам!

- А кроме того, нам стало известно: он хочет наложить лапу на корабль Фаона. А вот что он у меня получит! – и гречанка в сердцах сложила неприличный пальчик.
- Ты на него сердита?

- Самодур. Злодей. Беззаконник. Ломает слово об колено… Как это по-вашему? Вероломный! Я таких видела и знаю. Они, пока не получат обухом по лбу, не остановятся. Ты сам говорил: Закон превыше всего! Вот и над Претором стоит закон. Даже во сне. Даже когда он голоден и хочет кусаться.
Публий восхищенно смотрит на милую, впервые он видел ее разгневанной. Милая, оказывается, любит тешиться грозными словами?! И удивился Публий, и порадовался втайне, что гнев ее не обращен на него.

- Но что же ты собираешься делать?
- Пока это – как это по латыни? – тайна.
- Вот как! У Коринны от Публия появились секреты?
- М-мм… А кто ты такой? Ты разве мне муж?
- Но ты затеяла опасную игру! Идти против Претора опасно!..
И почему именно она должна этим заниматься? Почему она должна укрощать, уговаривать, умасливать?..

- Я начинаю подозревать, что тебе это нравится…
- О, великие боги! Что здесь может нравиться, и об этом ли я мечтала?..
Просто, она понимает и принимает свой статус. В диаспоре каждый занят своим делом – моряки, лотошники, грузчики. Кто-то варит-жарит… А Коринне вот выпало…
- …стать куртизанкой греческой диаспоры!

Милая грустит и вздыхает: ей и так тяжело, а тут еще Публий сердится. Почему он кричит, словно гусь, и кусает, как собака?
- Потому что греки сами должны искать решение, и Сократий знает, что надо делать. Но сам он не хочет, он думает и ожидает, когда Коринна добудет ему статус и завоюет все базары в Риме.
- Милый, читай дальше. Вот здесь про что?

Про то, что Сироты безобразничают. Про то, что Крассу-внуку будет предъявлено обвинение в сводничестве. Про то, что Ирод Иудейский окончательно спился и впал в бред. Про то, про се… Публий рычит и швыряется, но никогда у столичного листка не было слушателя более внимательного, чем провинциалка Коринна. Впрочем, интерес ее вскоре стал угасать; видимо, она уже приняла какое-то решение и сидела, лукаво скосив глаза.

- Как ты думаешь, милый, зеленый цвет мне к лицу?
- Что ты сказала? Что придумала, милая?
- Лучше отдать, чем потерять, – изрекает она.

Коринна садится к зеркалу. Милая даже в медном тазике смотрится красиво. Милая уклоняется от нежностей – теперь ее не тронь! Но Публий хочет знать, почему она так ведет себя оскорбительно? Разве что-то произошло между ними? И милая отвечает:
 
- Да. Твое положение, – как это по-римски? – статус, с этого дня изменится. Раньше Публий был любимым мужем, а теперь он просто «верный друг».

               
                2. ВЫБОР ПОКРОВИТЕЛЯ


Яркое солнце. Мрамор Капитолия слепит глаза. В глубине площади здание с колоннами, это храм Согласия. На площади толпится простой люд, некоторые устанавливают зонтики на утреннее заседание. На ступенях и перед высокими дверями вооруженные всадники.

Из курии в портик выходят важные господа в белых одеждах, края просторных тог обшиты широкими красными полосами, башмаки с серебряными застежками в виде полумесяца. Вот люди, от которых зависят мир и война, радость и печаль народов близких и далеких, жизнь греческой диаспоры.

Гречанка решительно поднялась на площадь, издали пристально осматривала «белые тоги. К кому подойти, кого выбрать? Среди них есть пожилые, есть и совсем молодые, у каждого секретарь с портфелем…

Конечно, то, что она затеяла, так не начинается, но покровитель греков труслив и бесполезен, поэтому гречанка решила в новом деле положиться на новых людей, счастливую судьбу. Вдруг, она вздрогнула: из-за колонн портика взметнулся испуганный женский вопль. Кружок добропорядочных белых тог всполошенно раздался в обе стороны – по ступеням храма, спотыкаясь, сбежала женщина. За нею две подруги. Их преследовал костлявый высокий сенатор, лицо хищное, искаженное злобой, в руках плеть; он кричал, захлебываясь яростью, плевался и топал ногами. Девицы прыгали через ступени, визжа и хохоча выпячивали круглые ягодицы в его сторону, а третья, длинноногая и рыжая, упала, собирая на земле свои жалкие украшения, вытирая слезы злой обиды и боли. Накричавшись вволю, злой старик швырнул плеть, повернулся и пошел удовлетворенный и гордый в распахнутую перед ним дверь храма. Сенаторы покорно потянулись вслед за ним.

Толпа зевак под зонтиками хохотала одобрительно: «Ай-да цензор! Вот так цензор Катон! Последний суровый республиканец!»

Гречанка ненадолго отвлеклась на эту сцену – девицы показались ей знакомыми, только не стала вспоминать – усмехнувшись, отвела глаза. Думала о своем.
Вот этот, молодой толстяк в тоге веселого яичного цвета, у него широкое открытое лицо, он в кругу молодых людей что-то рассказывает веселое, смеется. Чем меньше человек, тем проще с ним разговаривать.

От ее долгого пристального взгляда он поворачивает лысеющую голову. У видел – задержал взгляд, запомнил. Она перейдет в другое место и будет наблюдать. Он перестает беседовать с друзьями, ищет ее глазами – глаза черные, веселые, блестят смехом, но он сегодня ее не найдет. Впрочем, если обернется еще раз… Он прощается с друзьями и подымается по ступеням… Обернулся. И тогда она пойдет к нему медленно, выжидая… мужчине – первое слово!.. Если нет – она пройдет мимо.

- Мне показалось, – (какой приятный голос!) – ты звала меня, эллинка.
- Могу я встретиться с тобою наедине по важному делу? – она усилила греческий выговор, притворилась растерянной. – Идея может показаться тебе интересной.

Он не удивился (потому что молод), он приглашает ее на ступени портика, в прохладную тень, и долго-долго смотрит на нее. Взгляд у него пристальный, но веселый (кажется, она не ошиблась в выборе). Они отошли за колонну.
- Итак, какая у тебя идея, ослепительная?

- Ах, я просто пришла посоветоваться.
- Разумеется. Ты можешь иметь успех, – (осмотрел, откровенно прикидывая цену).
- Ах, я не про то… – (здесь можно обидеться, но можно рассмеяться, как быть?) – гречанка звонко расхохоталась – вот так, ослепить, чтобы зажмурился, – я из Греческого квартала.
- Все тот же старый конфликт греков с преторией?
- Ах, никакого конфликта нет. Община уже добилась охраны квартала, ожидает решения на открытие торгового ряда на Новом рынке. Все хорошо.
- Похвально. Великолепно. Так в чем же дело, изумительная?

Гречанка улыбнулась благодарно. У него так много приятных для женского уха слов. Ах, дело в том, что… Она не знает, можно ли довериться ему? Она в Риме недавно, но уже знает: куда ни ступи, обязательно попадешь на обманщика, разбойника или сводника… Вот если бы она узнала его имя…
- Марк Красс, – важно представился толстяк, – юрисконсультант сенатора. А как твое, очаровательная?
- Коринна. Эллинка.
- Замечательное, редкое имя. Ты не в родстве ли со знаменитой поэтессой?
- В нашем роду это имя наследственное, – гречанка скромно улыбнулась. – Дело в том, что греческие – как это по-римски? – любители древностей, да, нашли в Старом Свете некий ценный предмет, но не знают, как лучше распорядиться.

Марк Красс юрисконсульт приподнял слегка удивленную бровь, но взгляд невозмутимо скучный, на губах равнодушная улыбка. Гречанка продолжала:
- Конечно, это не золотое руно и не троянское золото, хотя именно это нечто было найдено в подвалах древней Трои…

Гречанка замолкла, как бы оценивая скептическую улыбку собеседника, и когда он извинился, поощряя ее продолжить, с таинственным видом поведала, что это нечто – не один предмет, а десять на десять, а может быть, и больше. Поэтому греки хотели пустить его в свободную продажу, но оказалось, что иноземцы не имеют права на розничную торговлю, и греки побоялись римских нобилей, которые могли бы причинить большой вред. Но главное – мало кто на рынке в состоянии купить такой дорогой товар. И даже оценить. Только за то, чтобы его понюхать, стоит заплатить золотом.

- Что же это такое?
- Это… - как это по-римски? – соперник, вне конкурентис.
- О-о-о!
- Поэтому эллины продумали третий – как это по-римски? – вариантис. Но об этом я пока не скажу.
- Но что же это такое – эллинский секрет. Не «дар» ли данайцев?
- Ах, никакого коварства. Зачем это нам?
- Не сомневаюсь. Итак, что же за товар? Изделие?

Но тут гречанка вдруг начала проявлять признаки беспокойства. Ей надо еще подумать и взвесить: открывать тайну или нет? Ведь может статься, что господа с Капитолийского холма войдут в сговор с нобилями и обидят бедную греческую общину? Ну что ж, сокровище пролежало в земле сотни лет – пусть лежит еще. И она собралась уходить, но молодой человек поспешил усадить гостью, сам уселся, всем видом показывая готовность слушать. Но гречанка, не сморгнув глазом, опять вернулась к спору с нобилями. Поведала об аресте корабля, которым грозят люди из претории. Враги, везде враги бедной греческой общины! Жалобы гречанки теперь выслушивались с подчеркнутым вниманием, сочувствием и едва скрываемым нетерпением.

- Хотели продать – нобили не разрешили. Хотели увезти в северные провинции – не выпускают. Хотели бросить в море…
- Да-да, конечно… Ущерб… Неразумно! Совершенно согласен.
И гречанка вынимает из корзины маленькую оплетенную амфору. Юрисконсульт бросил острый оценивающий взгляд.
- О, печать старая, вино ископаемое…
- Да я же тебе говорю: лет за сто до Александра, а может, и больше.
- Из подвалов Трои?
- Из подвалов.

Он жадными руками сломал печать, сунул нос в горлышко, капнул на руку…
- О, люксус, люкс! О, аромат! О, свет и солнце! Не отравлено, изумительная?

Он вдыхает, пробует каплю на язык и делает глоток… А-ах! На лице его блаженство. «Сколько же таких маленьких амфор?» – «Немного, все остальные большие». – «О, где же тот клад – в Греции, на Кипре?.. Ах, уже в Италии? Где – в Остии?!»

Секретарь встревожен и суетлив. Гречанка считает нелишним напомнить, что эллины считают неразумным продавать такое вино в табернах. Но и публиканам отдавать не хотят.

Смакуя ископаемое вино, секретарь, как и положено римскому чиновнику, ударяется в пространные рассуждения:
- Это тяжелое дело… Наши жирные нобили зорко стоят на страже закона о приоритете римских купцов над иноземными, и за этими привилегиями следят зорче, чем пограничные посты за ордами варваров. Они рассматривают как агрессора любого, кто посягнет на их право диктовать цены на римских рынках, и в случае… в подобном случае ведут себя решительно. Могут позвать полицию, подать в суд, а то и натравить пиратов. Но хуже всего, что за публиканами стоит кое-кто из Сената, публиканы сейчас же прибегут с жалобой. А сенаторы – не будем называть имен – в обиду не дадут своих клиентов. Кстати, кто в этой игре клиент, а кто патрон – забавно?..

Какой прекрасный молодой человек, как хорошо он говорит на греческом. У него красивые жесты, он аристократически спокоен, откровенен и прост, но он слишком много говорит: таможня, арест, пожары – все это греки испытали. Одно успокаивает – он много говорит, чтобы получше разглядеть ее, но помочь, как видно, отказывается. К этому он ведет. Да, так и есть.

- …так что замысел греческой общины призвать на помощь Сенат против нобилей, прекрасная, маловероятен. Легче победить даков, германов и сарматов, чем «жирных публикан».

Гречанка вздохнула и стала прощаться. Ну что ж, приятно разговаривать с человеком, когда он расположен доверять. Такие тайны открываются.

- А-а, никаких тайн, проницательная, все это, к сожалению, общеизвестно, а говорю я для того, чтобы эллины не ломились в красивую, но замурованную накрепко дверь с красивой надписью: «Права иноземных граждан на территории Рима». Там пусто.
 
Тут гречанка, напустив на лоб тугодумные морщины и, вслед за тем, распахнув ясные глаза, сказала, что, видимо, они не поняли друг друга. Община не желает вступать в борьбу с нобилями, напротив, греки желают мира с римлянами и не покушаются на их традиции. Бедная диаспора даже не ставит вопрос о благоприятствовании.

- Эллины желают преподнести дар… как это по-римски?
- Презенто.
Тут юрисконсульт поднялся, взял ее за руку и провел мимо стражи в святая святых – курию Сената. Свет с огромной высоты купола освещал большой зал и мраморные скамьи; краем глаза гречанка увидала широкое кресло в центре на подиуме. И вот они в маленькой комнате приемной. Секретарь, улыбаясь, потирал руки, беспрерывно воркуя: да-да, эллины решили правильно… да-да, единственное, что достойно этого вина – подарок. Идея прекрасная!

- Но что же греки хотят взамен?
- У бедных эллинов одна и все та же просьба: защита и благоприятствование. Но в законном порядке.
- Ах, все-таки постановление Сената, хитроумная?
- И закон.

«Да-да, – бормочет он, остро поглядывая на гостью. – Это надо обдумать». Да-да, она правильно сделала, что доверилась ему. Если бы греки начали со своего префекта – как его там, Камилл? – они разлили бы много вина. Прекрасное вино! Где вы его взяли? Ах да, в подвалах Трои...

- Да, но кому же предназначается дар эллинов?
- Достойному человеку, который позаботится о греческой диаспоре и защитит.
- А конкретно?
- Троянский клад! Эллины желают предложить «царское вино»… господину Цезарю Августу.
- Цезарь Август, – строго оборвал секретарь, – не покупает ничего.
- Это подарок греческой диаспоры! – большие глаза женщины оскорбленно и значительно расширились.
- Цезарь подарков не принимает. Он сам себе запретил.
- А если греки выиграют конкурс на лучший презент?
- Не советую. Дурной пример вызовет подражание.
- Не советую. Это создаст прецедент.
- Принцепс забывает услуги?

- Царские не забывает. Но он очень занят – у него дом, семья, город, весь мир. Обязанность все помнить возложена на советников и сенаторов.
Гречанка была тронута откровенностью молодого юрисконсульта, его простотой и благожелательностью. Она подумала, вздохнула и сказала с легкостью:
- Тогда пусть греческим даром распорядится Капитолий.
Это хорошо! И снова молодой чиновник засуетился. Но, чтобы оценить достоинство, потребуется проба...
- Ну что ж, хватит и на пробу, – ответила улыбаясь гостья.
- А много ли таких амфор?
- Корабль.
- Большой?
- Сидит по самый борт в воде.
- Нет такого корабля, которого бы не проглотил римский сенат!

Как зажглись его глаза! Сколько мыслей и ситуация теснятся, мелькают в его воображении… Но там она не увидела себя.
Гречанка поднялась. Ей пора уходить.
- Когда мы встретимся?
- Нам незачем встречаться. Я свое дело сделала.

Молодой чиновник, юрисконсульт Марк Красс, в восторге от вина и замысла гречанки. «Как твое имя? Да-да, Коринна-эллинка!..» Да-да, он предложит, кому следует. В Риме такое любят. «С таким презентом мы выиграем дело греческой общины!..» Он надеется, он уверен.

- Правда, есть человек, который может разбить нас еще на стадии обсуждения.
- Надо его обойти.
- Его не обойдешь, это цензор Катон. По прозвищу Ступа.
- Тогда с него и начать.

Гречанка была разочарована. В кого должен был влюбиться молодой секретарь – в троянский клад или в женщину Коринну? Если в вино – о, Эйрена! – опять не тот человек.

Они вышли из сквера. Марк качался и не мог попасть меж двух колонн портика. Стража стояла невозмутимо, глядя поверх голов.   
Было видно, что дело ему казалось выгодным и он не хочет выпускать его из рук. Но руки его слабы и маломощны. Понадобится помощь.


                3. АХ ЭТОТ РЕВНИВЕЦ ПУБЛИЙ!


… Милую долго ты ждал в цветнике, в аромате азалий. В гавани долго стоял, опевая причал. Ты обошел все дворы и предместья Субуры, около древних ворот до зари ожидал. Спрашивал ты у ступеней калитки закрытой, спрашивал ты у людей: «Вы не видали милую?» И отвечали деревья, цветы, осокоры: «Милая утром ушла, возвратится не скоро».

Горе мне! Сходит она по ступеням сената влиятельным. Ей посылает другой жаркие вслед поцелуи. Радостно встречу она обещает приятелю, взглядом счастливым чужого милует. Трижды окликнул ты милую, гордостью пренебрегая. Трижды мелькал за деревьями, перебегая. Отзывы радости, слова не слышишь привета. Взгляд сквозь тебя ее тихий скользит без ответа…

- О, Публий, кстати. Что означает зубодробительное римское слово «консорциум»?
- Это именно то, чего я боялся.

«Милая не вздрогнула, не покраснела, даже не спросила, как ты здесь оказался, Публий? И зачем? Может, я бы ответил, что встреча случайная, может, сказал рассмеявшись: “Любовь привела”. Милая мимо проходит, и ножками топчет мою уроненную гордость, милая даже не сомневается в том, что я ее выследил».

- Потом объясню. Пока это деловой секрет.
- Почему же этот секрет пунцовый и почему у него так счастливо блестят глаза?
- Ах, здесь оказалось так много внимательных и образованных людей, они так отзывчивы, вежливы и справедливы. Не то, что некоторые…
- Особенно Марк Красс – Мокрица.
- Исключительный! Удивительный! Но почему «мокрица»?
- Потому что в его гостиницах многоэтажных полным полно этих тварей: клопов, тараканов проворных. Вот, кстати, по шее ползет тебе прямо за воротник.

Ага, испугалась? «Публий, милый, сними!» Ха-ха! А знает ли милая, что все ее действия имеют четкое юридическое определение, именуемое, как подкуп должностного лица? Да-да! И отцы-сенаторы это мигом квалифицируют и скажут: «А ну-ка эллинка Коринна, иди сюда. Ты что же это нас на преступление толкаешь? А посадить-ка ее в холодную, на солому, там где крысы с длинными хвостами!» Что скажешь?

Но милую это, видимо, не очень испугало, она беззаботно отмахивается – ах, это определению не поддается и ровно ничего не означает. В Греции столько уж раз пытались дать толкование подарку, как подкупу, но всякий раз при дознании получалось то «дань уважения», то «знак восхищения». И в Риме, как она понимает, то же самое, только то, что эллины называют подкуп, римляне зовут «презенто».

- Играешь с огнем!
- Когда у меня появятся проблемы, я поставлю тебя в известность.
- Обожжешь свои крылышки.
- Лучшие пожелания. И спокойной ночи. Прощай.

…Ты бросила под ноги равнодушный взгляд,
в цветах лицо укрыла вольно,
а я влюблен, как сто веков назад,
и равнодушие твое мне оскорбительно и больно.
Весь день не видел глаз, Коринна прятала лицо,
и я не понимаю, в чем причина – стерлося кольцо?..


                4. ДВА СЕНАТОРА: КАТОН И МУРЕННА


Это случилось неожиданно, как пролетная гроза, как дождь в праздничный день на хмельную голову. Она только почувствовала, будто ветром тревожным повеяло.
Двери храма Согласия, где собиралась сегодня сенатская курия, раскрылись, приглашая на утреннее заседание. Но «отцы» не торопились, собирались в кружки, громко переговаривались – сытые, довольные, совсем не похожи на греческий ареопаг, задумчивый, философичный. Видно, дела идут хорошо, потому что беседы в каждом кружке оканчиваются смехом.

Время от времени гречанка ловит на себе их взгляды, пристально-суровые. Наверное, женщины здесь не редкость, и это дает надежду. В один из кружков позвали Марка. Расспрашивают, не спуская с нее глаз. Слышно: «Может, пригласишь ее?» – «У нее с этим строго», – отвечает Марк. Она не удивилась, все укладывалось в обычную для нее истину – мужчины везде одинаковы.
Вдруг будто холодным ветром повеяло. Какая-то тревога. Невольное движение – толпа сенаторов расступилась. Марк сжал ее руку.

Прямо к ней стремительно шел жилистый худощавый мужчина. Лицо широкоскулое, суровое, нос крючковатый, хищный. Цензор Катон. «Какой неприятный тип, – подумала гречанка, – в зеленых выцветших глазах, в складках сухой серой кожи лица ни жизни, ни любви…»

Марк отступил и спрятался за спины. Гречанка поздно почуяла беду, застыла на месте, глядела зачарованно на страшного человека. Он шел прямо к ней. И голос, будто клекот орла:
- Почему в курии женщина? Гей, всадники, наведите порядок!

Жестокий старик пошел мимо, не оглядываясь. А к ней уже бежали охранники, громыхая боевыми сандалиями. Она презрительно улыбнулась вслед костлявому и, скользнув по завзятым стражникам взглядом богини, пошла вниз с достоинством матроны. Но не успела она сделать несколько шагов, как услыхала за спиной истерический вопль: «Вон!» И в тот же миг грубые руки подняли ее, пронесли над ступенями. Бессильно трепыхаясь, летела она над мраморными плитами и опомнилась, когда оказалась на самом краю площади, среди хохочущей черни.
Бросив оскорбленный взгляд на портик Капитолия, заметила сочувственные взгляды отцов-сенаторов. Оправляя складки растерзанных пышных одежд, обиженно всхлипывала: «Такого в Греции нет. Такого нет».

Вскоре к ней подошел встревоженный Марк.
- Это цензор Катон. Страшный человек – бич Сената, комиссар по этике, призванный следить за нашей нравственностью. Стервятник, вообразил себя римским державным орлом…

И растерянная оскорбленная гречанка узнает, что должность эта на Капитолии считается чуть ли ни наследственной, как и злобный и дурной характер всех Катонов, начиная с дальнего предка, Цензора Катона Старшего, который оставил по себе страшную память, доводя людей до самоубийства; с женщин тот срывал украшения, сажал в подземелья неверных мужей, во всех видел измену Риму. Правнук оказался не лучше – мстительный. Скупердяй и женоненавистник. Любимое слово «нет», любимое занятие – сидеть над списком сенаторов и вычеркивать, вычеркивать за грубость, непочтительность, но больше всего, как он выражается, «за недостойную мужчин роскошь, подрывающую могущество государства».

Сам же он груб, надменен и завистлив, и его впалая грудь никогда не томилась любовью. Понятие дружбы ему незнакомо. Поэтому Цезарь Август время от времени призывает его для чистки Сената, т здесь он вовсю тешит свой дурной характер, впрочем, и в доме Августа, где он подвизался воспитателем, бьет детей по рукам и прописывает розги. Хорошо, что по регламенту должность цензора всего полтора года, но и за это время его успели возненавидеть. Ах, скорее бы пришел на смену Меценат или генерал Валерий Месалла.
Бедный Марк вздохнул и обласкал эллинку сочувственной усмешкой.

- К сожалению, от этого страшного человека зависит многое, если не все. Велел подождать.

В зеленом храмовом скверике тихо и прохладно. Гречанка прикрыла глаза. Такого унижения она не переживала в своей жизни. То, чего она боялась, то ее и постигло. И где – на самой вершине, в самом начале такого важного дела спустили с лестницы, на глазах людей достойных, на потеху грубой римской черни. От этого злобного старца ей надо было держаться на расстоянии, беречься, как волка, обходить и прятаться. Молодость и старость, веселость и угрюмость, вода и огонь – им нельзя встречаться, так говорят мудрецы. Фалес и Демокрит – зло побеждает добро, холод – тепло. Чувство мести охватило гречанку, поднялось волной и схлынуло, оставив в душе размытый след горечи и бессилия.

Эллинка Коринна выпрямилась, но не заплакала, а рассмеялась. Но довольно, довольно об этом! Вот идет твои союзники и защитники.
В тенистом скверике показался статный господин в белой тоге с широкой красной каймой – сенатор настоящий! Он шагал, как и подобает, неторопливой важной походкой. Лицо холенное, жесты рук округлые.

Марк представил ей важного господина.
- Сенатор Муренна. Внук знаменитого Цицерона.
Гречанка почтительно склонила голову и, не поднимая глаз, слушала быстрый разговор: «Это она?» – «Да, гречанка Коринна». – «Достойна доверия?» – «И внимания…» напрягая слух и память, улавливала общий смысл разговора римлян, мелькали слова: «безвыходное положение», «замкнутый круг», «вымученное благодеяние», «на сильного врага ищет сильнейшего покровителя», «Троянский клад в обмен на статус»… Потом разговор пошел о греческой общине, послышались знакомые имена: Сократий, Афраний Камилл… На Капитолии, оказывается, хорошо знали положение дел в Греческом квартале. «С таким претором грекам тяжело…»

Гречанка понимала больше, чем показывала. Ее интересовало только одно: возьмет сенатор по прозвищу Муренна под свою защиту греческую общину или откажется?

Марк перевел ей то, что она уже сама поняла.
- Кто еще знает о «троянском кладе»? Никто. Пускай греки об этом помалкивают. До поры. Сенатор Муренна даст этому делу ход. Незамедлительно.

- Да-да, надо грекам помочь, – важно промолвил сенатор. – Надо, наконец, что-то решать с этим статусом. Конечно, благоприятствование. Конечно, греки у нас первые. А кто же еще нам ближе?

- Решение принято, – сказал секретарь, – но кому дарственная?
Гречанка подняла глаза на важного римлянина. Сила и упорство. Этот не отдаст того, что попадает в руки.

- Ах, тому, кто даст эллинам свободу, избавит от страха. Достойнейшему. Но община в тревоге, община хочет, чтобы дар был взят под охрану. Человек, которого мы боимся – претор Камилл.
Сенатор Муренна важно поднял руку.
 
- С того дня, как дело эллинов в Сенате, имущество и сама жизнь греков в безопасности. Да и кто такой претор Камилл – всего лишь полицейский. Мы его знаем и не допустим, чтобы он диктовал в сенатской курии.
Марк куда-то ушел. Они остались наедине в зеленом сквере. Она подняла глаза и встретилась с ласковым взглядом важного римлянина. «О, Эйрена!» – сердце вскрикнуло и запело. Ей стало ясно: примет он «троянский дар» или нет, а ее уже принял. Встретится с греческой диаспорой или не встретится, а с нею – обязательно.

«О, Эйрена, как он смотрит на меня! Это ни на что не похоже! Эмилий Павел взглядом терзает, Камилл душит, сумасшедший мальчишка Публий смотрит, какое впечатление он производит, а этот… О, в зеркало смотреть не надо… Это поцелую глазами, все мое лицо покрыто поцелуями…»
- Общее дело и красивая женщина – редкое совпадение! Троянское вино…
Он говорит, говорит… Ах, вино, что вино?! Разве она предлагает вино? Разве тебе нужно вино? Ты принял к сердцу Коринну, и ей все равно, что будет с вином…

Гречанка шла по скользким плитам Капитолия и терзалась досадой: что-то она сделала не так? Что-то недодумала, кого-то оставила неудовлетворенным, кого-то во врагах… Марк Красс? Здесь все правильно, она выбрала молодого сенат-консультанта, он сочувствует грекам, понятлив, и сам по себе приятный молодой человек; но разве в яичной тоге сила? Гречанка вздохнула. Сенатор Муренна. Может, его предки были зубатыми акулами, но внук слишком мягок. Впрочем, свое дело он сделает.

Гречанка остановилась. В памяти возникло костистое суровое лицо. Колючие жестокие глаза пронзили воображение. Да, тревога исходила от этих глаз, от этой фигуры, похожей на старого грифа, сухих рук, как лапа когтистых, от этих глаз, выцветших и усталых, а еще в сухих смятых веках – печаль и обида. Печаль и обида. Она это хорошо различила. И усмехнулась. Суровый, страшный Катон, ненавистник женщин… Его ненависть – обратная сторона неизведанной любви. И он убивает любовь, пока она ему недоступна, и будет убивать, пока женская краса дразнит его издалека.
 
Но если она даже откроет ему дорогу к себе, если вложит свою руку в его когти, что ж тогда? Он и тогда ее не возьмет, потому что этот человек опутал себя такими принципами, что стал похож на стреноженного жеребца, скачущего за молодыми кобылицами. Этот человек, если сбросит суровую маску, под нею окажется обыкновенный старый сладострастник. Он это знает. Увидав его такого, вся курия злорадно засмеется. И его образ, – как это по-римски? – имидж будет потерян навсегда. Этого он боится больше всего на свете. Любовь для него – общественная смерть. Полюбить – значит умереть. Поэтому он и держит на лице свою ненавистную, свою любимую и постылую фамильную маску, как говорят, вот уже триста лет. И сам не может сбросить личину, и ему не дадут.

На лице гречанки вспыхнула улыбка. Складки на груди вздрагивали от сдерживаемого смеха. Она разгадала своего врага. Ну что ж, попытай удачу, эллинка Коринна.

И все же, хоть и страшно, надо к нему идти. И ей померещилось: суровое лицо цензора Катона оживилось, тонкий, презрительно сжатый рот и колючие глаза улыбнулись. Гречанка решительно повернула обратно к Капитолию.
Нет такого человека, у которого пальцы гнутся в обратную сторону.
И опять площадь. Ступени портика. Колонны… Цензор Катон стоял все там же. Руками в перилла, пальцы – точно когти у хищной птицы, нос крючком к выпяченному подбородку. Вокруг пусто, никого. Они одни.

Он медленно поворачивает лицо. Теперь она увидела его глаза, но не нашла в них то, что искала – искру тайной радости. Его грозный вид не испугал ее. Но искра желанья – мужчине, и первое слово – мужчине. И она будет стоять безмолвным соблазном, скользя из-под ресниц косящим взглядом мимо его ног. Пусть скажет хоть слово, пусть только обернется, запустит только один коготок…

- Что ищешь здесь, женщина?
- Справедливость. Я пришла искать справедливости.
- Неправда. Ты ищешь другое.
- Я принесла дары. Бедные эллины ищут защиты.
- Неправда.
- А что же правда?
- Именно это я хочу услышать.
- Да… Ты прав… Я ищу единственного.

И гречанка, как волна на утес, нахлынула и рассыпалась солнечными, радостными брызгами: она поспешила в тревоге обратно, чтобы увидеть своего господина сегодня, немедленно, сейчас. Эллинке очень важно, что он увидел, что подумал о ней.
 
- Что я сделала дурного, и за что господин мой на меня сердится? Ах, Коринна-эллинка простушка, глупая-глупая, столько вопросов задала… Но если мой господин пожелает – пускай ответит. Эллинка Коринна готова слушать, слушать сегодня, завтра и всегда, от луны до утренней звезды, – разливалась и омывала холодный камень нежной пеной и ласковым журчанием своего голоса гречанка.

- Уходи отсюда, женщина.
Ах, как она испугалась! В Элладе греческие матери стращают детей пиратами, водяными и… Капитолием! Ей говорили, что на этом холме обитают люди-ясребы с железными клювами и бронзовыми когтями…

- А здесь ты встретила иных?
- Помоги, господин, бедным эллинам, и они в Элладе поставят тебе статую.
- Уходи отсюда.
- Ах, никто не хочет понять эллинку Коринну. Никто не знает ее самой большой мечты: муж, дети, тихий скромный дом. И нет женщины более верной, чем Коринна-эллинка.
- Уходи.

Он рад ее видеть, хотя язык говорит другое. Ни одна женщина не говорила ему таких слов. И она правильно поступила, прилетев в гнездо этого старого облезлого орла.

Гречанка смотрит в отчаянные растерянные глаза страшного римлянина. Шепчет беззвучно: «Ты смотришь на мои руки, ты думаешь, как эти руки умеют ласкать… Возьми их, я хочу, чтобы ты взял мои руки…» Он неподвижен. «Ты смотришь на мои брови, круглые щеки – погладь их…» Он безмолвен. «Ты смотришь на мои губы, похвали и поцелуй… Я хочу, чтобы ты обнял меня. Хочу…»
Катон Ступа неподвижен, безмолвен и мертв.

- О, эта мужская прекрасная сдержанность! – в тихом отчаянии восклицает гречанка. – Она так приятна и внушает уверенность. Эти сильные черты, они так успокаивают и дают ощущение опоры. О, Эйрена! Ты великолепен, ты люб мне… Какая осанка, взгляд, речь! А эта одежда из тонкой белой шерсти!
И воздушными гибкими пальцами, едва-едва касаясь костлявой груди, закрыла глаза, погружаясь в сладостные ощущения, огладила плечи и потонула под впалым животом Катона.

Он застыл в мучительно-сладостной неподвижности.
- Прощай… Я буду приходить на Капитолий. И знай: одевается эллинка пышно или в ее руках ароматные роскошные цветы, сама ли лицо разрисует-раскрасит, звенеть ли будут руки кольцами поющими -–все это для тебя, мой господин. Ты только позови.

Теперь она шла по гранитным плитам Капитолия легко и радостно. Она знала – солнце пронизывает легкую хламиду, блестит на тугом клубке волос, а цензор Катон жаркими глазами глядит ей вслед. Она знала – теперь она сделала все, как надо, и ей не в чем себя упрекнуть, досада не мучила ее сердце. «Дерево посажено, посмотрим, как оно примется… Лев покормлен, будет ли он рычать завтра?.. Цветок полит – ягодку сорву завтра…»

На краю площади, перед крутым спуском, она обернулась. Цензор Катон все так же стоял между колонн, но ей показалось, что он приподнял руку. Костистые пальцы медленно разжались.


                5. ОБМАНУТЫЙ ОБМАНЩИК


Как хорошо в саду среди цветов, под теплым, заботливым взглядом милой! Как хорошо после арестантской и тюремной похлебки вкусно есть из рук любимой.
- Тебя начальник выпустил из ямы или еще держит?
- Да… То есть нет… Он меня послал в заречье, в суд. А я зашел вот по дороге.
Милая усмехается прозрачно. Милая сегодня так красива, как никогда. И так одета богато! Куда это милая собралась?
- Ах, по делам общины.
Ах, по делам? И женщины в саду и у калиток стоят нарядные, нетерпеливые. И домочадцы так таинственно примолкли. Куда они идут? А у ворот носилки. Зачем?
- Коринна! Не испытывай терпение. Идем!
- Куда тебя зовут?
- Ах, Публий, этого тебе знать нельзя.
Публий косится на женщин и слышит шепот злой из цветника: «Как сделать, чтобы Андромеда с Персеем не встречалась?» – «Надо, чтобы Посейдон посадил его на цепь». – «Уже сидит, но вот опять сбежал».
- Ты собралась к Афранию!
- Ах, мы идем с преторий, чтобы выразить признательность.
- Вот оно что! День расплаты наступил.
- Милый, съешь медовку.
Публий грызет пряник вместе с жестоким упреком: «Интересно, какой же подарочек несете должностному лицу? Деньги – запрещено законом, цветы – смешно. Что остается?» Но милая к сочувствию взывает. Разве Публий не видит, как они беззащитны, эти ее соотечественники, как забиты, запуганы, бедные. Нет, они жадные! Они могут заплатить все налоги и купить Сенат. Но они предпочитают расплатиться любовью Коринны!
Корина усмехается горячности дружка.
- Мужчину не личит детская ревность.
- Детская ревность! Разве я слепой, разве глухой? – кричит Публий.
- Болезнь серьезная, ты должен лечиться, – настаивает милая.
- Чем лечиться?
- Верой!
Публий вспылил.
- На чем держится эта вера?
- На любви Коринны.
- А любовь Коринны?
- На любви Публия.
- Но у меня нет к тебе никакого доверия.
- Милый, ты должен верить мне, и тогда всем будет хорошо. А у тебя будет такое самочувствие, будто ты все время выигрываешь на скачках.
- Не ходи в преторий.
- Не вмешивайся, милый, предоставь это дело мне. Неужели я позволю третировать себя, как проститутку?
- Когда мужчина охвачен страстью, не всякая женщина может его остановить.
Хохочет Коринна. Лохматит буйные кудри милого.
«Кончай с ним, поторопись!» – кричат от калитки. Подруга тянет ее за руку. Милая оправляет торжественную столлу и направляется к выходу.
И тогда Публий бросает вслед давно заготовленный аргумент.
- Куда идешь? Если бы ты знала, как он тебя назвал, афраний.
- Интересно? – милая останавливается, оборачивается. – Скажи, милый.
- Это он давал приказ привести тебя силой.
- Как же он назвал меня? Скажи, я тебя не выдам начальнику.
Но Публий вдруг замкнулся. Нет, не хочет он. Почему? Потому что милая не простит этих слов ни тому, кто сказал, ни тому, кто слышал, ни тому, кто пересказал.
- Ах, так? Но что же это? – милая возвращается. – Не скажешь? А я и сама знаю. «Ахейская шлюха».
Милая смеется, но на призывы с улицы не откликается, желание идти в претуру у нее пропало.
Как хорошо сидеть в саду, среди цветов, и слушать милую, смотреть и есть из ее рук тестечки.
Подруга Кипассида подбежала, крикнула над ухом: «Подруга, не играй с огнем, если ты не придешь, он всех нас съест». Женщины кричат: «Коринна, все уже на улице. Время! Ты должна уже давно быть у Камилла!»
Но милая вдруг выкрикнула:
- А чего я должна?.. Пускай он едет ко мне, а не я к нему.
Женщины всполошились, вернулись, окружили.
- Что мы ему скажем?
- Скажите: Коринна заболела.
- Что же нам делать?
- Теперь я и сама не знаю, что с ним делать, – смеется милая.
- Ты обещала. Ты должна!
- Я ничего не должна. Это он должен! А он ничего не сделал.
Она обернулась к Публию. Стрела оскорбления глубоко вонзилась в ее сердце, она поняла этого претора римского: он, как все завоеватели, все хочет взять даром. Он много пообещал, а ничего не сделал. Он обещал друзей-нобилей своих подвинуть – не подвинул. Они все также притесняют греков. Да, он сказал грекам: вернитесь! Но вернул, чтобы доить. Публий кивает согласно.
- Не время и неуместно гордость свою показывать, – упрекнула госпожа Сократова.
Тревога Публия нарастает. Слова милой его не успокаивают. Быть может, она колеблется и размышляет, а примет, вдруг, свое решение. Ее со всех сторон убеждают: иди, спаси диаспору. Ты, только ты! И она склоняет ухо к подругам. Сейчас она подымится и уйдет с ними.
- Чудовище злое, коварное, оно не успокоится, пока не съест. Его мучит твой образ, в его глазах стоит твое лицо, в ушах – голос, в носу – запах.
- Откуда ты знаешь? Корина, смеясь, привлекает его к себе.
Нет, Публий не хочет ее предательских ласк. Но Коринна хочет его поцеловать. А Публий не хочет! Он лучше сам ее поцелует. Ах, нет. Публий оставляет следы… «Публий, чуть-чуть…» – «Ну, ладно, хорошо». – «Ну и довольно…»
- Я так люблю тебя! Я так бежал к тебе! Не уходи!
- Я остаюсь. Я никуда не иду, милый.
Визит не состоится! Как хорошо в саду. Тень листвы и пятна солнца на траве. Блаженство. Тихий рай. Стрекочут цикады, летают серебристые пылинки, и роза повернула к ним чашу нежных лепестков.
И хорошо, и вкусно есть тестечки из рук милой.

Ударила калитка. Кипассида вбежала – губы белые, в глазах ужас, голос дрожит.
- Идет! Сам Камилл идет! Красный, бешеный. Что теперь будешь делать?
- А-а, созрел! Давай его сюда, – смеется Коринна.
Цветы – на порог. Подарки на стол. Собак на привязь. Публий, может, пойдет домой?
- Публий не мальчик. Я – муж твой. Я буду здесь.
Тогда Публия – в дом, и пусть не высовывается, что бы здесь ни произошло.
Госпожа Сократова разгневана: «Идиотка, доигралась!». Двор опустел. Женщины зашторили окна, Публий прильнул к щели.
В саду ходит Афраний Камилл. Один, без охраны. Злой-презлой, но весь в белом и в новых сандалиях. Топчет цветы – какой мужчина страстный! И подстрижен – у цирюльника был. «Коринна, держись…» Гречанка, похохатывая, выходит в сад.
- О, господин претор, какая неожиданность, какая честь!
Афраний Камилл сверлит ее воловьим бешенным гневом, но женщина, будто не замечая его смущения, прикрытого гневом, щебечет восторженной птицей: «Какая тога щегольская! Как благоухает господин претор!» Это дает основание достойно встретить и выразить удовлетворение его приходом. Поэтому она усадит его в удобное кресло, а сама присядет напротив на низенькую табуретку, так ей удобно смотреть на дорогого гостя, и они будут говорить, говорить…
- Почему ты не пришла? – рычит Камилл.
- Ах, я не могла осмелиться. И потом, я так боюсь за моих бедных соотечественников… вдруг, пожар или что-нибудь такое!.. 
- Ничего не бойся, едем!
Гречанка – ах! – задохнулась от радостного изумления и надолго застывает в сладостном предчувствии. Афраний страстно шепчет, гречанка капризно стонет… Нет, в претуру она не поедет. Тогда к приятелю. Ах, нет…
- В рощу, в цирк, на рынок, на реку!
Нет, нет, она все это знает и не хочет; достойным людям прилично встречаться в доме… в тихом, милом, укромном доме.
- Это разве не дом? – рычит Афраний.
- Но это чужой дом, – томно воркует гречанка, – а я звала в свой.
- Где же он – в Греции?
- Он должен быть ближе, ближе…
«Негодяйка! – шипит Публий, прильнув к окну. – Она сама дразнит его, дает почувствовать свою мягкость. О, гадина! Животное, кошка!..»
Афраний схватил ее за плечи, опрокинул. Жарко дышит в губы… Он кипит – она лежит в его руках, шепчет медлительным языком: «Со временем… когда-нибудь…» – и, запрокинув голову, вздрагивая, мечет тревожный взгляд на окна. «Хозяева! Все видят, донесут…» – «Я их в кулак!» – «О, милый, ты уйдешь, а я встречусь с ними. Стыдно, стыдно…» Трещат и рвутся легкие одежды. В синих руках Посейдона извивается и бьется Андромеда.
Бьется и рвется из груди сердце Публия, но глаза женщин злые, руки цепкие – пускай сама выкручивается.
«Опомнись, – стонет гречанка, лаская тонкими розовыми пальцами морду зверя, – что скажет твой начальник, претор, что скажет император…»
Волосатые руки разжались. Гречанка встряхнулась, но не пустилась наутек. (Гадина, животное, кошка!) теперь она не отпускает его. Поглаживая живот зверя, заглядывая в глаза, шепчет в губы: «Так тягостно в гостях, так хочется устроиться в этой жизни. Свой дом… такой маленький, миленький дом…» - и растопырив бесстыдные пальцы, проводит по своим широко разведенным бедрам, выжимая мучительную сладостную боль, испуская из налившейся груди рычащий вздох и страстным, долги-долгим взглядом вкладывает все свое неизбывное желание в жадные глаза Афрания. (О-о, кошка, животное, гадина!)
- Есть такой дом! – рыкнул Афраний. – Едем смотреть.
Но гречанка полна сомнений: ах, наверное, снова обман? Надо, чтобы дом ей понравился, – есть дома на выбор! Все сведения у Афрания. Но ей хочется, чтобы дом на возвышенности, – есть на возвышенности. И чтобы парк у реки – и парк у реки.
- Что ж ты крутишь хвостом, змея? Едем!
- Едем, но…
- Что еще?
И опять гречанка поглядывает своими ясными печальными глазами.
- Дом должны смотреть те, у кого деньги.
- Я тебя задушу…
- Ты меня убедил Эвоэ! Едем смотреть дом для Коринны.
И гречанка (кошка, животное, гадина!) едет в преторских носилках по улицам Подола рядом с Афранием Камиллом, разложив по обыкновению складки подола хламиды. Позади пешком Сократий, старейшины, еще дальше женщины диаспоры и… Публий – украдкою, стараясь не попадаться на глаза начальнику, перебежками от дерева к дереву, от угла до угла.
По первопутку они осматривали дома ближайших улиц, Афраний показывал те, которые подлежали конфискации за неуплату налогов. О, как их много! Кокой, оказывается, выбор! У гречанки разбегаются глаза: этот дорог неадекватно, другой – дешев в архитектурном отношении.
Претор Камилл ласкает глазами Коринну.
- Чем тебе не нравится тот? Бери.
- Ах, дорогой мой, а где же река, парк, где грот, причал, бассейн?
Нет. И она велит ехать к Торговой пристани. Здесь река и причал, и дома на возвышенности, но… место слишком шумное, людное.
- Правда, дорогой, брать – так чтобы на всю жизнь. Чтоб нравился нам обоим…
И гречанка приказывает повернуть на Авентин. Он совсем рядом. Холм только начал застраиваться, и тут Коринне пришло в голову: не лучше ли строить новый дом?
- Да-да, строить дешевле, большая сумма сразу не нужна, а оплата – по мере исполнения, – рассуждает тонко и умно гречанка. – Как ты думаешь, мой претор?
Афраний полон найти любую времянку, чтобы войти с этой женщиной и размотать на ней хламиду.
- Ты прав, мой дорогой, – решает Коринна. – Новый дом на новом месте, по проекту греческого архитектора, из Афин, конечно! Что, долго? Зато на всю жизнь. А-ах, дорогой мой, ты как претор мог бы поручиться за меня и взять этот участок? Нет, лучше тот, что так чудесно спускается к реке. Что, нет? Очень жаль! Но пожалуй, ты прав: здесь берег слишком крут и высок. Дети могут с разбегу упасть и зашибить головочку». И гречанка нежно прильнула к плечу Афрания Камилла.
Публий нервно рассмеялся – какие дети, какой муж? В толпе греков шепчутся: кто она такая? Без средств, без места жительства, и она позволяет себе играться с претором! Ну, конечно, не без того – мужчину надо слегка нагреть, проверить серьезность намерений, но так же нельзя! Ведь претор рассердится, выгонит греков с Бычьего и Овощного рынков, с товарных рядов, торговой пристани. А ее попросту арестуют, и на этом – все.
- Вот этот дом мне нравится! Сколько он может стоить?
- Ты с ума сошла. Этот строит супруга императора. Это дом Ливии.
- Вот это – дом! – гречанка даже сошла с носилок. – Но на такой, пожалуй, потребуется помощь соплеменников. Я и тебя попрошу, мой милый Афраний.
- Ага! Деньги? Все-таки деньги!
- Камилл?!
На Священной дороге претор стал проявлять признаки беспокойства: то ладонью лицо прикроет, то за шторкой прячется. Не по чину ему показываться в центре города в такой компании. Кое-кто из знакомых уже приметил и, конечно, донесут консулу, а тот спросит: «А почему это ты, Афраний, катался по городу в служебных носилках, одетый в цивильное, да еще в сопровождении гречишек? Какие у тебя с ними дела?» А острые на язык писаки – таких в Риме развелось много – кличку прицепят: «Афраний Камилл Греческий». Нет, нет, чем красивее женщина, тем больше хлопот. Он это уже знает – навалит столько забот, что и любви не захочешь. Пусть кто-то другой строит ей дом. Кроме того, он так устал от греческого лопотания, что не хочет их видеть и слышать.
Преторские носилки круто развернулись, и Афраний Камилл быстро помчался через дорогу на Подол и скрылся в переулке.
И тогда злой толпой греки окружили Коринну.
- Почему господин претор так неожиданно ушел? Что ты ему сказала?
- Ах, я только распустила волосы, а он убежал. Видно, я показалась ему Медузой – растерянно отвечала гречанка.
Греки косились на Публия. Опять война? И все из-за него. Публий виноват.
А Публий радуется: милая умная, верная! И без конца пересказывает о том, как милая вошла в клетку зверя. Неужели она знала наперед, как укротить? Нет, не знала. Но, если вошла так смело, значит, знала? Публий все выспрашивает: неужели экспромтус?
- Просто я очень изобретательна, – усмехается эллинка, – в таких делах.
- Но сколько же это будет продолжаться?
- Очень долго. Пока ты со мной.
Но Публий не может понять, что произошло, в чем секрет?
- Ах, если хочешь отвадить привязчивого любовника – поручи ему дело. Тут и любви конец. Добавь просьбу о деньгах, тогда уж наверняка.
О милая, умная, верная!
Но вскоре греки почувствовали жесткую мстительную руку претора Камилла. Корабль Фаона арестован. Греков погнали со всех рынков. Какие-то люди угрожали и переворачивали прилавки. На службу опять вернулся ненавистник эдил Эмилий Павел и рыжий капитан пожарников Огонь. Враждой началось, враждой и закончилось.
Ничего не сделала для диаспоры эллинка Коринна, а было столько надежд. Снова война. Префект против Греческого квартала.
И тогда соотечественники от упреков перешли к угрозам: если Коринна не пойдет в преторию и не возьмет все на себя, то община вынуждена будет отказать ей в гостеприимстве. Эллинка возмущенно раскрыла глаза.
- Этот бегемот Афраний поступил с греками, как со свиньями. Он ничего не выполнил из того, что обещал. Вы ничего не предпринимаете – ваше дело. Но меня он обозвал «ахейской шлюхой» – что ж, я должна пойти и подтвердить, что я шлюха? Чтобы он всем рассказал, чтобы смеялся во весь рот? Чтобы Подол и Гавань бросали в меня грязью и мазали двери навозом? Такого не будет. Я предпочитаю, чтобы на моей калитке красовались цветы поэта.

Так сказала эллинка Коринна.


                6. ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ
                (Коринна показывает ложный след)

Эллинка Коринна явилась во двор претории немедля с пышным букетом цветов и большой корзиной. Полицейская рота приветствовала ее восторженными криками, в ответ гречанка долго рассыпала поцелуи с высокого крыльца, а в довершение протанцевала взад-вперед на потребу солдатскую, тряся всеми женскими прелестями и, высоко подняв амфору с вином, толкнула дверь, представ перед Афранием Камиллом в глухой столле, без украшений, зато на высоких каблуках. Медовым голосом запела:
- Поздравляю с рождением дочери, поздравляю!
- А, обманщица, стерва, ахейская плутня…
- Я слышала, девочка здоровая, веселая. Поздравляю!
- Какие у тебя дела на Капитолии?
- Пускай пошлют ей боги много счастья.
- Благодарю! Выкладывай: что, зачем, и почему не знаю?

Гречанка широко распахнула ресницы, вид недоуменный и обиженный – она не понимает, почему любимый претор так ее встречает, почему гневается на бедную маленькую Коринну? И почему опять в немилости Греческий квартал?
Отмахнув волосатой лапой женскую дипломатию, Афраний зло рубил слова:
- Почему греки затеяли дело, а я узнаю последним? Почему выползают из Греческого квартала? И что там перекидывают через мою голову на Священную улицу?
- Ах, греки не думали, что это так важно, – гречанка опускает невинные глаза, – что это так обидит дорогого претора Камилла.
- Ложь! Греки это сделали умышленно. Зачем ты выставила товар на Капитолии?
- Для… - как это по-римски? – рекло.
- Сказки! Царское вино не нуждается в рекло, мисс!
Гречанка растерянно шепчется сама с собой: «Что же это? Как же это? Такой пустяк!..»
- Но что предосудительного сделали ахеяне? Какой в этом – как это по-римски? – криминал?

Афраний грохнул по столу кулачищем. Гречанка взвизгнула. Претор загремел: все должно идти через него! Он поставлен здесь, чтобы следить и улаживать дела, в том числе и греков.
- Но сенатор освидетельствовал. Сенатор дал добро. Сенатор…
Претор осекся. Рот открыл и челюсть у него, видно, заклинило. Он пристально смотрит, будто впервые увидел эту женщину, увидел в ней нечто достойное внимания и особого к ней подхода.
- Ты у кого живешь? – тихо спросил он. – Ты у меня живешь, на Субуре, или на Капитолии? Почему не спросила? Почему не посоветовалась с дядюшкой Афранием Камиллом?
- Недомы-слие… – гречанка опустила голову, охватив ладонями щеки. – Недомыслие.

- Путаешь! – ерничает Афраний. – ты думала: «Ах, сенатор выше претора!» Может и выше, но зато греки дальше. Меня бы отцы спросили: «Где взял, афраний?» И я бы показал: «Это дар эллинов». Но ты не пришла ко мне, пожалела разлить вино на длинной дороге. А-а! А на короткой ты потеряешь все!
Гречанка согласно кивает и только тоненько горестно причитает – недомыслие… Он ходит, ходит вокруг, так смешно и наивно хитрит, очень ему хочется узнать – кто? Кто перехватил у него такой жирный кусок.
- Гречишки думают, что нашли себе покровителя сильнее, чем добрый Афраний Камилл, они думают, что он – защитник надежнее, чем Камилл… Ты думаешь, что ушла от меня под крышу дома сенатора? Кто он?
- Марк Красс, – ложно показала.
- А-ха-ха-ха! Какой же он сенатор? Он мошенник, сводня. Содержатель публичных домов. Тайный поставщик проституток элитарным старцам.
Он такое говорит про Марка?! Он так мажет его… Ну и рот! Римский претор не краше портовой торговки. «Келейник! Я ему приготовил подвал в Мамертинке!»
Гречанка закрыла уши в притворном ужасе.
- Ты хочешь иметь свой дом в Риме?
- Когда же это будет? – жалобно просит она.
- Не встречайся с ним, не надо.
- Хорошо… я только доведу это дело до конца.
- Брось! Я – конец и начало. Я претор Афраний начало твоих дней и твоей жизни в этом городе. Твоей и твоих. Ты меня поняла?
- Да, – прошептала она и опустила голову.

Видит бог, она не улыбается ему и не соблазняет. Она не румянилась и не подводила выразительно глаза. Не зашивала в складки туники узелки с дурманом. Она вообще не хочет будить в нем ничего… Но он ухватил за плечи, выгибает через толстый живот… «Ты не пойдешь к нему? Ты будешь моею?»
- Да.
«Ах, я знаю, маленькие крепыши обожают сгибать высоких женщин, но я для того и надела высокие котурны, чтобы он не мог достать меня…»
- Я сам куплю тебе маленький домик за рекой, на краю Ватиканского поля. Я буду приезжать, а ты будешь встречать меня, как мужа.
«Он такое обещает! Невнятное. И уже загибает бедро…»
- Лех, лех!

Даже не оглянулся на дверь.
- Закон! Ты хочешь разбудить закон? Запомни: закон дорогого стоит. Дороже беззакония…    
Ищет, ищет, куда бы пристроить свое шершаво-вздрюченное желание. Схватил, – боги, запах отвратительный! – опять мучит, мучит…
- Этот Публий, что у меня служит… раздавлю!
- Очень хорошо сделаешь.
- Ты не пойдешь к нему? Ты будешь моею?
- Да-да, только передам подарок Цезарю Августу.
Сразу куда-то пропал, далеко за спиной где-то дышит. Совсем затих, что-то соображает. Потом появился любопытный глаз, не воловий – человечий. Смотрит, будто впервые увидал.
- Я вижу, твое любимое занятие – рядить меня в дурни. Но на этот раз ты слишком далеко заходишь. Где презенто?
- Ах, мой Афраний, не сердись, успокойся. Ах, только на дороге мира радость и прибыток.
- Где презенто?!
Гречанка взвизгнула и заплакала.
- Где ахейский подарок? – терзал и тряс ее Афраний. – Где троянский клад?
- Оставь меня! Тебе клад нужен? Клад, золото… а говорил – любовь! – и закричала, затопала ногами: - В Остии! В Остии!

Запела труба – поход! Распахнулись двери казарм и конюшен. Претор Камилл взвалился на коня и закружился во главе отряда преторианцев. Он выглядит очень воинственно, этот Афраний Камилл… Э-эх! Помчался, только копыта сверкают. Только лошадь крутит хвостом. Мимо в повозке проехал Публий. Жалобно оглядывается. Этот озабочен только одним: было или не было?

Гречанка лукаво смотрит вслед претору Камиллу. Мчись, лети, мучитель. Там ты столкнешься с врагом посильнее бедной эллинки. Там тебе скрутят рога. Путь неблизкий – день туда, день обратно.


                7. НАРЯДЫ ДЛЯ ЛЮБИМОГО


Кто эта необыкновенная женщина? Идет через площадь Согласия, на лице безмятежная румяная улыбка. Вокруг головы тугой венец золотых кос (а-а, – никому не догадаться! – в них искусно вплетены тонкие-тонкие золотые нити), в руках большой букет полевых цветов – красные маки и желтые тюльпаны, тихие голубые фиалки и пурпурные майоры. Букет перевязан ячменным жгутом. Не женщина – песня!

Да, это она – эллинка Коринна идет по мраморной площади, и это очень важный момент, потому что из-за колонн портика из толпы белых тог наверняка на нее смотрит ОН! И потому на ней просторный, до земли, цветастый хитон, тонкий и прозрачный, да! Зато под ним плотная, облегающая тело туника-грация. Эллинка легким движением колен вызывает слегка непристойное волнение пышной одежды, сама при этом оставаясь строго неподвижной. Не женщина – загадка!
По ступеням сбегает Марк.

- Ты пришла, моя Церера?
И ей приятно, что он угадал образ, который она несет. Он идет за нею, искоса оглядывает ее лицо, прическу, ничто не ускользает от его взгляда.
- Кому ты подаришь этот букет?
- Она ничего не ответит, она только загадочно улыбнется.

Марк сегодня, как и всегда. Он говорит, что предложение общины заинтересовало отцов-сенаторов. Скорее всего, «дар данайцев» обсудят сегодня, в конце вечернего заседания. А позвал он ее в полдень, потому что ему не терпится увидеться с нею. И это она пропустит мимо ушей. Слишком рано он порывается в ее сердце.
Навстречу идет сенатор Муренна.
- Я видел много статуй богини в разных храмах и на дорогах, но настоящую богиню вижу впервые.
Коринне приятно мнение мужчины о ее красоте и старании.
- Кому ты подаришь этот пышный дар полей и лугов?
- Это не дар, это образ, – уклончиво отвечает она.

И правильно делает, потому что в толпе отцов мелькнул Цензор Ступа.
Солнце заливает площадь Капитолийского храма. Эллинка идет по мраморным плитам, замечая пристальные взгляды важных господ. Никогда она не испытывала столько внимания к себе, и потому душа ее поет победную песню. Здесь, на Капитолии, она почувствовала себя защищенной, и претор Афраний Камилл кажется ей ничтожным и милым чучелом. И этот мальчишка Публий, который прячется за парапетом, повис над обрывом, того и гляди свалится в костер к весталкам.

А вот и тот, ради кого она пришла сегодня на Капитолий! Она видит его пристальный взгляд… 
«Он любуется моим лицом долго и подробно, и я рада, что нравлюсь ему. Кажется, он эстет, любитель чистой красоты. Такой взгляд диктует поведение – я должна быть неподвижна, как статуя в музее! Наша встреча для всех будет тайной. О ней знаем только ты и я. Только ты знаешь, для кого я оделась богиней Цецерой, твоей любимой богиней. Только ты знаешь и понимаешь тайный язык цветов. Ты слышишь в их красе и аромате тихий мой шепот: “Мой любимый Цензор Катон Порций! Можно, я буду называть тебя Порций? Разумеется, наедине и, разумеется, позже. Тебе никто и никогда не приносил цветов, я – первая и единственная. Тебе приятно видеть меня, и мне радостно, я счастлива видеть тебя. Меня спрашивали, кому я подарю эти цветы? Я раздам их всем, кроме тебя, любимый Порций, но не раньше, чем скажу тебе – они твои, они для тебя. Мы по обе стороны цветущего луга. Ты все понял, ты все узнал. Ты отступаешь, отворачиваешься и уходишь. Прощай, я завтра тоже к тебе приду и встречу тебя цветами”».

Цензор Катон исчезает в толпе сенаторов. Но не побегут навстречу гречанке охранники, не станут на пути вооруженные всадники и не раздастся истерический вопль грозного сенатора: «Вон!»
Гречанка рассыпает цветы на ступенях Капитолия, и сенаторы аплодируют ей.


                8. РАЗДОР В ХРАМЕ СОГЛАСИЯ


Греки пришли к храму Согласия ранним утром в национальных хламидах, с плачевным видом. Сегодня отцы-сенаторы будут слушать вопрос статуса греческой общины. Эллины подошли к ступеням в надежде хоть что-то услышать, но плотные двери крепко хранили тайну, а выходящие сенаторы только усмехались в ответ, таинственно и важно.

Сенатор Марк Туллий Муренна знал по опыту – любой вопрос надо готовить в кулуарах. Именно здесь, вне зала заседаний, в нефах – комнатах для отдыха, в перерыве, пренебрегая привычным порядком, в коротких беседах. Было очевидно, кто поддерживал, а кто противился, pzofectus (брошеной, выдвинутой идее, как говорят греки «…….». Но едва сенатор объявил о прошении греков, его сразу прервали.

- Греки хотят особый статус? Этого никогда не было и не будет!
Сенатор Марк Туллий возразил тем, что диаспора сильная, налоги платит исправно, греки чтят богов и доказывали не раз свою преданность Риму и сенату.
- Да будь они хоть золотыми, эти греки, благоприятствования им не видать.
- Надо подумать, – спокойно вел дело сенатор Муренна, замечая попутно, как много в сенате клиентов (лоббистов) Публикан. – Можно хоть частично решить проблему эллинской общины.

Ему отвечали, что проблема может оказаться в той большой амфоре старого вина, которую твои приятели-греки присовокупили к просьбе о статусе. Кто-то злорадно засмеялся, а кто-то въедливо добавил:
- А если вино окажется негодящим, то для тебя возникнет еще и проблема желудка.
- Вино из подвалов Трои! – надежно улыбнулся сенатор Муренна.
- Ты уже пробовал?
- Естественно.

И тогда коллеги закричали: «Дегустация!» На что тут же получили приглашение посетить вечером старый «дом Цицерона».
Вино оказалось невероятно ароматным и крепким. Разговор продолжился, но уже на сопредельные темы.
- А что ты еще получишь за греческие привилегии, Мурена? – гремел площадным басом Кассий Север.
- Ничего больше.

- Врешь! За прошением оказались эллины, за эллинами – вино, за амфорой с вином – красивая женщина. Вот сколько выгод тебе, а нам что – стакан вина? Чтобы мы протягивали закон за стакан вина? Сколько ты денег получишь от греков?
- Я же не сошел с ума! – отвечал с улыбкой сенатор Марк Муренна.
- А благодарственные подношения?
- Я знаю закон.
- Эй, Муренна, а как насчет любви прекрасной эллинки?
- Я уже на финише и скоро подымаю красный шар, – отшучивался сенатор Марк.

«В общем, хорошее дело попало в руки Муренне», – пришли к заключению коллеги. Только бы дружище не подорвал репутацию, не обесславил себя. Только бы не поторопился и не сделал опрометчивого шага.
На что достойный сенатор отвечал:
- Когда в Сенате было сто человек, тогда можно было уговорить половину плюс один. Когда в курии стало триста – стало трудно. Но когда Великий Цезарь Первый довел число до шестисот – Сенат стал неподкупным.

Префект Афраний Камилл приехал в Курию хмельной и громогласный: «Попались, гречишки!..» Но к удивлению своему мало в ком встретил сочувствие. Покружив по галерее, он ринулся к Цензору. Он уполномоченный, он – комиссар по этике.
- Известно ли тебе, Цензор Катон, что Туллий Муренна захватил в Остии корабль греков и поставил свою стражу? Известно ли тебе содержимое трюмов? Известна ли цена и условие, которое поставили гречишки?

Цензор Ступа сморгнул и отметил три упрека, выдвинутые префектом: захват, содержимое и условие некое. Эти три позиции наверняка содержат не менее трех засад каждая. Поэтому Цензор отвечал осторожно.
- Нам не известно о захвате сенатором Муренной. Нам известно о полюбовной сделке между Марком Крассом и эллинской общиной. Красс в списках сенаторов не значится.

- Сомнительная сделка! Крассы всегда были мошенниками.
- Красс – частное лицо, он имеет право покупать моряков, если они свободные люди. Это обычай.
Камилл надул щеки, засопел. Эти сенаторы засиделись в своих комнатах, ничего не видят, не знают, только твердят законы к месту и не к месту.
- Речь идет не о купле-продаже. Речь о подкупе должностного лица. Это тоже обычай?
- Нам неизвестно о подкупе. Нам известно о подарке.
- Греки не имели права делать такой дар.
- Даритель имеет право дарить, кому пожелает.
Претор Афраний задохнулся от гнева. Он еще не понимал, как оценить тон этого Цензора? Что это – вражда или беспристрастность законника? Надежда еще сохранялась. Но такого от непреклонного цензора Катона он не ожидал.
- Нам всем известно, что Красс – негодяй и ему место в тюрьме.
- Где ему место – установит суд. Позова на него нет.

Претор скрипнул зубами и остро взглянул на Цензора. По существу, слова его можно истолковать, как дружескую критику и призыв не поддаваться чувствам. Но почему? С каких пор римский претор должен действовать с оглядкой на иноземцев и защищать права доморощенных жуликов? И претор Камилл уселся глубже в кресле, показывая, что он не удовлетворен ответом Цензора.
Цензор Ступа собрал складки кожи на щеках – это у него улыбка такая – и сам перешел к допросу.

- Но скажи мне, претор, откуда пошла вся эта вражда? Что за ночные нападения?
Претор отмахнулся – пустяк. И тогда Цензор – то ли догадливый, то ли осведомленный – усмехнулся:
- Говорят, там женщина?
- Гречанка приезжая. Ведет себя нагло, будто на своем подворье.
- В чем это проявляется? Она устраивает оргии, замечена в сводничестве, прелюбодеянии, богохульстве? Нет? Так в чем же дело?
- Этой женщине греки поручают вести дела. Она от имени общины делает подарки.
- Право общины – кому поручать.
- Беспошлинные подарки!
- А вот это дело таможни и налоговой инспекции.

И претор Камилл, будто волной, захлебнулся гневом. Душа закипела. Очень хочется ему спросить: кому именно предназначен баснословный подарок? И как будут его делить, и кто, и какова величина таможенного сбора, а может быть, таковой вообще снят с греков?..

От цензора не укрылось течение мыслей претора и брань, сверкающая в глазах.
«Этот претор Афраний слишком кичится своей фамилией, забывая, что Великий Камилл – победитель галлов, жил триста лет тому, а после этот род не дал ни одного стоящего гражданина».

«Этот цензор Ступа, которого сделали сенатором только за то, что он обожает считать деньги в чужих сундуках, за то, что высокомерен с коллегами, одинок, жесток и беспощаден… Если это так, почему же ты закрываешь глаза на попытку подкупа и вешаешь на меня судейские крючки? Я обнаружил коварный замысел греков. Я пришел доложить…»

«Этот претор Афраний сидит на своем судейском табурете, в своей болотной претории, ему дали право судить (как он там судит, не будучи способным прочитать свод законов и вникнуть в их содержание?), а он вообразил, что Сенат – его дом, а сенаторы – коллеги. Если бы он думал адекватно значению своей особы, он бы не сидел здесь, развалив колени и свесив брюхо со стула».

- Разве так было когда-нибудь? – с досадою вперив воловьи глаза в худосочного Цензора, говорил Афраний. – Разве мнение претора обсуждалось? Разве факты подвергались сомнению?
- Не говори опрометчивых слов, Афраний, Сенат всегда обсуждал действия претора, даже Цезаря Первого, когда он сидел в твоем кресле. Но очевидно, недостаточно обсуждал, если он мог стать Диктатором. Твои замашки общественно опасны.

- Но эта иноземная компания, эти доморощенные мошенники... Они понимают только кулак и штраф!
- Все остается, претор. Но ты сперва докажи их вину, а потом уже кулак и палка. Ты пришел сверить свои действия с законом – ты получил ответ: твои действия по этому делу на данной стадии незаконны.      
Этот педарий, этот назидательный тон, это смакование слов пустых, эта позиция сверху выводили Афрания из душевного равновесия.

- Скажи прямо, цензор: «Это не твое дело, Афраний Камилл».
- Стражу свою можешь оставить у корабля.
- Благодарю. Хоть это разрешено мне, претору Камиллу…

А все эта хитрая бестия – гречанка! Такие наглость, коварство и отчаянность – даже среди римлянок редкость. Глаза ласковые, льстивые, а за ними оказываются жестокость и высокомерие. Она обвела дурака Павла Эмилия, потом разыграла точно такую же штуку с ним, Афранием. Теперь и вся претория смеется над тем, что он не может ее достать. Такую же штуку она разыгрывает сейчас с Муренной. Берегись! Он, Афраний, думал тоже поначалу, что она наивная простушка, провинциалка, которая просит и платит, плачет и благодарит, а она, оказывается, презирает и издевается…

- И когда я поймал ее и хочу съесть, ты, Цензор, суешь мне в рот палку и обвязываешь челюсти веревкой, как волку?!
Этот брутальный смех, это вольное хождение по кабинету уязвляли Цензора Катона, и он резко отчитал полицейского префекта:
- Афраний, ты ослеплен и потерял способность рассуждать здраво. Иди, и чтобы было тихо в Греческом квартале.

Афраний Камилл вышел от Сенатора в досаде и удивлении. Как?! Он, претор Камилл, несет службу в зловонных кварталах города, чтоит между зловредной чернью и господами на вершинах холмов, он рано встает и ложится при луне, а по ночам думает об авторитете державы, обтирает плечами сырые стены тюрем и…
- Что делает здесь претор Афраний, почему вид такой удрученный? – подошел старый приятель Валерий Месалл. – А-а, цензор Ступа? Да, стервятник. Любимое занятие – вычеркивать недостойных из списков сенаторов. Его никто не любит. Потерпи, ему определен срок полтора года. Еще четыре месяца ему свирепствовать. А в чем дело?

Афраний Камилл начал возмущенно кричать, собирая вокруг любопытных и обойденных.
- Права! Какие права у этих греческих и арабских бродяг, если даже квиритам о правах думать вредно? И когда я поймал на незаконном деле, на подкупе, сенатора Муренну – Цензор Ступа препятствует совершить правосудие! Кажется, он попался или уже замешан во взятке.
Афраний рассказывал. Лицо приятеля скучнело, и он с укором посматривал на подольского претора. Видно было, что выслушивал его только из уважения к достойной позиции ревнителя законности. Афраний кончил. Приятель сказал, что не знает такого дела.

- Но если такое даже есть, то ты, дорогой Камилл, опоздал. Договор заключен, союзники сплотились.
- Но кто же союзники? 
- А вот от кого получишь кулаком в нос – тот и союзник.

Впрочем, про «троянское вино» слышали многие. Было даже объявлено консулом. Но никакого постановления еще не было. Шло обсуждение. Подходили опоздавшие – в чем дело? И в который раз рассказывали: «Греки преподносят Сенату в дар столетнее вино. Из Трои». Подкуп? Безусловно! Они давно добиваются закона о благоприятствовании в торговле и особом статусе, и теперь, как им кажется, нашли адекватную цену. «Отказать!» – торжествует Афраний Камилл.

Вот и магистрат согласен. Вот и законодатели усмотрели нарушение этики. Но тут раздались другие голоса: «Дело житейское, началось внизу и выплеснулось на Капитолий». У греков нашелся чудо-товар. Публиканы хотят завладеть кулачным способом. Греки уперлись и не поступаются. И сами стали перед выбором: везти обратно или вылить в море? И вот эллины решили, что «царское вино» можно преподнести только в дар. Кому? Думали и решили: достойнейший – Римский Сенат. Так разъяснял разумный сенатор Марк Туллий Муренна. Его поддержали.

- Очень правильно поступили греки. Дань уважения.
- Разве уважение тоже просит дань?
- Нет, это подкуп! – возражали другие. – Дать грекам право продавать на рынке нельзя. Кто, после столетнего, будет пить итальянскую бурду?
И каждый втайне подумал: «Зачем отдавать дар, который принадлежит нам, чтобы потом покупать его втридорога? Обнаглели эти публиканы, вон их сколько в галереях курии – уши, глаза, носы! Но этот случай у них не пройдет!»
А вот идет Меценат. «Его спросим? Вопрос трудный. Кай Цильний, рассуди!»
Лицо старейшего сенатора дышит усталым благодушием, двойной подбородок плотоядно ухмыльнулся.

- Плохое вино – плохой подарок. Доброе вино – хороший подарок.
Сенаторы одобрительно рассмеялись. Конечно, Меценат может позволить себе такую шутку. Но все согласились, что надо провести дополнительную экспертизу и продумать процедуру принятия эллинского дара.
Афраний Камилл скрипнул зубами. Мир перевернулся! Подошел приятель.
- Ты удовлетворен, Афраний? И учти, сенат – не место пробивать лбом выгоды публикан.
Афраний отвернулся, будто щелчок по носу получил, и, терзаемый досадой, покинул сенатскую курию.

О, подлая, подлая эллинка! О, несчастный Капитолий! О, бессмертная коррупция!

Теперь сенатская комиссия имела возможность оценить стоимость и качество «дара данайцев», как в шутку прозвали на Капитолии столетнее вино, и представить отцам подробный документ для окончательного решения. Судя по благодушному настроению комиссии и веселым глазам, решение будет положительным. Теперь остается поделить «царское вино». Амфор очень много, но и отцов-сенаторов более трехсот. Есть кувшинчики большие и маленькие, соответственно, есть сенаторы видные и малозаметные, отсюда решение: большие амфоры – говорящим, малые – молчащим. Согласие? Да, так хорошо. Всех, кто считает принятие дара греков аморальным, в список не включать. Согласие? Естественно.

Публий попал в курию перед вечерним заседанием. Отдав жетон, прошел в храм. В галерее толпились возбужденные отцы-сенаторы, белые тоги собирались в кружки, кружки тут же распадались, собирались другие – настроение тревожное, настороженное. Мелькают списки. Там – один, по поводу другого разгорелся спор, составляют третий. Ревнителей и строгих моралистов становилось все меньше, список, соответственно, больше.

Марк Красс, поднявшись на ступени в окружении белых тог, вопрошал совета: «Меценат должен взять? Должен. Месалл хочет взять? Надо дать».
Фабий Максим не прочь. Хоть они редко бывают в курии, но это наши пожизненные сенаторы. Клавдий Меднобородый уже открыл свой рот. Консулам надо. Экс-консулам тоже. Подали заявки Пизон, Габиний, Эмилий Павел-старший, Помпей-старший. Тут Цензор многих вычеркнул из списка. Но уже Главный жрец просил. Весталки намекали, что они бы взяли. А Сивилла прямо сказала: чем лучше вино, тем точнее предсказания. Что ж, неужели самой Деифобе откажем?.. дальше, одну большую амфору в храм Весты. Богу Янусу – он двуглавый – две, Марсу – три…

Одно дело принимать решение о разделе спорного имущества какого-нибудь гражданина или объявить войну непокорным германам, а попробуй разделить игристое, ароматное столетнее царское вино между своими. Никакой мудрости не хватит. А может, молчащим сенаторам не давать? Но тут заговорили даже молчуны-педарии: «Престижа ради». Для многих дело не в вине, многие уже не пьют. Но тут из зала, где дремали старики времен Суллы и Цезаря Первого, раздались голоса: «Почему тебе положено, а мне нет?» – «Тебе же нельзя, Манций!» – «А ты уже с утра хватил четыре кружки…» – «А ты не считай чужие!» Рядом вспыхнул другой спор: «Я сам предложил список и сам из него вычеркнут?..» После чего посторонних удалили из курии.

Через час Публий докладывал префекту о своих впечатлениях. Афраний Камилл не скрывал удовлетворения: «Греки зря потратились на дань уважения!»

На площади перед храмом Согласия толпился веселый народ. Квириты уже все знали и обо всем толковали – скандал в Сенате!
Греки отошли подальше на край площади. Раздор не сулил ничего хорошего. Гречанка Коринна перестала улыбаться. Она, конечно, предполагала ревность, но не вражду. Во вражде теряется судьба общины и ее, приезжей странницы, судьба. Но остановить вражду невозможно.

Слух разнесся по всему городу, граждане сбегались на Капитолий. Что желается в храме Согласия? Никакого согласия. Это греки всех смутили своим подарком. Недаром сказано: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Говорили, будто в курии сенаторы лаялись и наскакивали друг на друга. Будто рабы дрались за миску чечевичной похлебки.

Смотрите, смотрите! Их двери Храма выносят носилки. На них качается безжизненное тело. А вслед из курии выбежал сенатор:
- Это твоя последняя чарка, Манций!

Старые люди говорили: когда три века тому Великий Камилл, победитель галлов, воздвиг этот храм, среди римлян действительно не было раздора. Времена изменились, после братьев Гракхов, его отстроили заново, но кто-то написал на стене: «Этот храм посвятил Согласию Нечестивый раздор».
Слова оказались пророческими.



                9. ДВОЕ ОТВЕРЖЕННЫХ

 
Пасмурно в Риме сегодня, хмуро в душе поэта. Тягостнее и тяжелее в жизни не было лета.

…Мрамор священный уныло в серое небо глядит, стылый туман ядовитый бедное сердце томит… Вдруг, среди статуй постылых – веселое личико милой, яблочком розовощеким спорить готово с огнем. Громко вопила душа: «Не смотри, закрой дверцы». Карий глазок призывает, ласково поднята бровь: Милый, ко мне подойди, не томи свое сердце». Водоворотом крутым тащит в пучину любовь. Ямочка кожицей нежной манит любовной пучиной, и озарилась земля светом румяным кругом…

- Так вот какие у нее, оказывается, претензии? – рычит претор Камилл – Капитолийской волчицей хочет быть? Что ж, самое для нее место. Но стерва, ох, стерва! Что ты думаешь про нее, Публий?
- Другую такую трудно сыскать, – скрыв тяжелый вздох, соглашается Публий.
Гремя боевыми сандалиями, звеня наградами, шумный, как всегда, и победный, претор Афраний Камилл подымается по ступеням Капитолия. Публий с трудом поспевает за ним.

Но у высокой двери им преградил дорогу вооруженный охранник и предложил дожидаться вызова. Ему – претору Камиллу? Не скоро вышел секретарь и вежливо сказал, что дело на регистрации и цензор его принять не может. Опустив глаза, посоветовал впредь являться в курию прилично одетым.
Что тут стряслось с великолепным претором Афранием! Молния полыхнула в черных глазах, волна ярости подняла грудь, раздула шею… Незадачливый секретарь вжался в стену, Публий невольно закрыл уши в ожидании оглушающего удара грома. Но… вдруг услышал жалобный голос.

О, великая школа капитолийского политеса! О, удивительные превращения волка в овечку! Красный, как его туника под коричневой кожей парадных доспехов, грозный претор сдавленным голосом изливал обиду. Публий удивленно слушал настоящие жалобы.

- Да-да, старый Камилл давно замечает: старый Камилл неугоден, неудобен стал господам сенаторам. Речи ведет громкие. Сандалии носит грубые, Субурой смрадной воняет. Не ко двору! А Красс, а гречанка-куртизанка – ко двору? Я же предупреждаю, трубою тревогу играю! Чтобы ты не поскользнулся, тогу свою белую, лоб в грязи не замарал, – Афраний распалялся, голос летел по галерее, грохотал в закрытую медную дверь, но те, кому предназначались страстные упреки, не должны были впасть в гнев или досаду, старый лис Афраний удерживал в голосе дрожащую обидой горестную слезу. – Я державу защищаю, а ты меня гонишь. Я ногами перемешиваю грязь с Подола и Субуры, а тебе претит мой запах вонючий. Я днями и ночами гоняюсь за грабителями, поджигателями и убийцами, чтобы спал спокойно Палатин… И я, претор Афраний Камилл, тебе неугоден! Что ж, позорьтесь!

Так говорил на Капитолии папаша Камилл, косящим взглядом требуя поддержки и сочувствия. И Публий согласно кивал. Мол, сколько раз попадались люди на дарах, но не извлекли никакого урока. Ладно, любопытная девчонка или страстный лошадник, но если троянский царь позволил проломить стены собственного города, как рассказала история о «Тронском коне»… И вот теперь список соблазнов пополнился, Римский Сенат попался на «троянском вине».

- Да-да, ты прав, мой мальчик! А все это дело ее рук! Я начинаю подозревать, что она в этом деле замешана. Но я схвачу ее. Рано или поздно схвачу за нежную шейку, я ее сверну! Раздавлю! И выгоню из города.
Публий набычившись, как Афраний, шел чуть позади, спускаясь по ступеням Капитолия. Только теперь он понял замысел милой. О, много бы дал префект Камилл, если бы узнал, что гречанка предназначила «дар данайцев» не тремстам шестидесяти, а триста шестьдесят первому. И события, похоже, развиваются так, как она задумала…

- Коррупция, коррупция проникла даже в сердце Рима – сенат!
Префект и надзиратель в один голос проклинали гречишек и куртизанку Коринну, проявляя редкое единодушие.
Но что там будет, его, Публия, не волнует. Его сердце кровоточит при виде того, как подлая гречанка вложила свою ручку в ладонь молодого Красса и смотрит на него так, будто увидела в нем что-то лучезарное…

…Дважды, любовью томимый, он к ней обернулся – игриво, яблочком розовощеким звал за собой ее лик. В третий раз к ней обернулся спесиво и, показалось, – мелькнул так смешливо розовый дерзкий язык… 



                10. ДАР ГРЕКОВ В РИМЕ


К торговой пристани бежала римская чернь с криками: «Гречишки, гречишки товар везут!» – и останавливалась в изумлении.
Огромный морской корабль, украшенный цветами, плыл вверх по реке. На самом носу, над водой, стоит решительная женщина, встречный ветер раздувает складки ее пышных одежд. Она высоко подымает руки в приветствии, и толпа на берегу отвечает криками: «Коринна!»

И в самом деле, это гречанка Коринна. На загоревшем лице радостный румянец и торжествующая улыбка.
Корабль приближается к Торговой пристани. Его тащат на канатах напряженные галеры. Чем ближе к пирсу, тем гуще любопытная толпа. «Что привезли?» – «Троянское вино!» – отвечает всегда хорошо осведомленная римская чернь. «О, такой большой корабль!» Корабль проплывает мимо, на корме правит тяжелым веслом загорелый моряк. Гречанка рассыпает воздушные поцелуи.

Тем временем на Публичном склоне стояли двое и, глядя на греческий корабль, тихо переговаривались.
- Для нее эта греческая интервенция может плохо кончиться, как думаешь, Флав?
- Не думаю. В худшем случае – ничем.
- В последнее время курия заметно охладела к «дару данайцев», в кулуарах затихли споры и видно, что на общее заседание вопрос не вынесут.
- Нет, дело выглядит не совсем так. Сенаторы перессорились с префектами, но с нобилями они ссориться не станут.
- Ты не договариваешь. Ты послушай, что кричат квириты.

Толпа встречает корабль веселыми возгласами: «Говорят, этот корабль перехватили сенаторы?» – «Сенаторы – взяточники!» – «Нет, это дар самому Октавиану Августу!» – «О, теперь греки захватят все рынки!»
Берия Флав и Н…, ускорив шаги, идут вдоль берега, продолжая разговор.

- Надо им помешать во что бы то ни стало.
- Как? Прорубить дно и утопить в Тибре? Надо было с самого начала поручить это дело пиратам, а сейчас ты можешь потерять лицо, ныряя с топором.
Берия Флав задумчиво смотрел, как корабль причаливает к пристани.
- Как приехали, так и уедут.
- У тебя есть план?
- Пока не время.

Корабль привязан крепкими канатами. На борт поднимаются старейшины греческой общины. На пристани народ кричит, требуя угощения. Грузчики готовы разгружать.
Но тут появляются портовые комиссары.
- Кто разрешил швартоваться?
- Куда же нам деться? Мы станем на якорь посреди реки.
- Реку перегораживать не разрешаем. Спускайтесь обратно в море. Место в римской гавани дороже Остии в десять раз.
Греки в унынии переговариваются между собой. Поглядывают на веселую Коринну, она увлечена разговором с кормчим Фаоном.

Между тем на корабль поднимаются важные публиканы.
- Мы забираем товар.
- Мы вашу цену знаем, – отвечают греки. – Мы вам не продаем. Мы сами будем продавать на разлив.
- Это не разрешено. Сколько будет стоить стакан? И кто тогда будет пить итальянский кисляк?
- Тогда мы повезем его обратно?
- В добрый путь. А лучше везите в северные ваши провинции, спаивать скифов.

Пока идет спор между греками и римскими нобилями, кормчий Фаон глядит влюбленно на гречанку.
- Берегись, госпожа, у тебя много врагов. Я вижу их глаза на берегу. Чем успешнее твое дело – тем ты в большей опасности. Для тебя лучше не сходить с корабля и вернуться на родину. Там тебя встретит моя мать. Там дом в лагуне.

Гречанка улыбается: «Любишь меня?»
Кормчий смотрит прямо: «Останься со мной».
Коринна вложила ему в руку золотую монету.
- Приходи и зови меня.

А греки в ужасе: что делать? Торговать нельзя, стоять в гавани нельзя, подарок не принимают. В море пираты подстерегают. Бедные, бедные эллины. Отовсюду гонят. О, злосчастная судьба греческой диаспоры!
И только Коринна лукаво смеется, показывая на Римского орла.

- Видите, куда у него загнуты когти? Вовнутрь!
 

                11. VINI REX


Испытывая неведомое до сих пор чувство счастливого злорадства, Публий прибежал в Греческий квартал.
- Куда ты собралась? Раздевайся. Он тебе уже не поможет.
- Отчего же не поможет?
- Потому что больше он не в силе. Потому что так, как задумали греки и как хочется тебе, не было и не будет.
- Отчего же не будет?
- Потому что не будет никогда.
Радость плескалась в нем и брызгала из глаз. Что там произошло в курии! Потасовка. Скандал! Отцы показали себя. Картины мелькают, одна другой краше. Отцы делили – не поделили. Передрались. А с одним старым, Манцием, случился удар.

Милая обижена. Милая готова заплакать, слезы уже стоят в глазах.
- Ты злорадствуешь, Публий, над бедной общиной?
- Я сочувствую, сочувствую.

Милая усмехнулась. Слезы постояли в глазах и отхлынули. Она не обиделась, она хорошо знает Публия; для ревнивца за всеми делами стоит «Он». Возможно, она бы поверила Публию, но он вкладывает в свои пересказы так много личного. Гречанка укутала зябкие плечи. Такой поворот дела надо было предвидеть, люди везде люди. Обиженные, они станут пинать ногами дар, отворачиваться, плеваться, и вместо друзей и защитников, греки получат сотню всесильных врагов.

- Куда ты собралась?
- Мне надо уйти. Как это по-римски? – термин! Публий, термин.
- Ты не слушаешь меня?
- Мне неприятно слышать «нет», если дело даже очевидно проиграно. Я хочу слышать «да», как бы это не было безнадежно и безрассудно. С таким мужем я буду разговаривать. Привет.

Коринна оглядела себя в длинном узком зеркале.
- А тебе не кажется, что ты занимаешься не делом, а любовью?
- А ты знаешь, как делать дело по-другому? Научи.
Как ей сказать, что он совсем не злорадствует, что ему все равно, выиграют греки благосклонность римского сената, останется ли в дураках претор, только бы милая осталась с ним, не уходила!.. Ему больно, больно, потому что эта женщина – самая отчаянная, самая желанная, его Коринна – идет к другому, другому будет улыбаться, дарить свою печаль, отнимать у него радость и дарить другому.

- Я ненавижу его!
- Мы поговорим в другой раз.
- Я тебя не пущу!
Вдруг калитка распахнулась, в проем протиснулся большой букет цветов. «Коринна-эллинка – тебе!» Гречанка изумлена. Венок горит дорогими соцветьями, в нем переплетены любовь и почтение, щедрость и нетерпеливое желание. А во двор вносят еще букеты, и еще… и вот уже цветы в саду и на скамейке, гирлянды на веранде, на полу и на коленях; а цветы все несут и несут. Какие-то люди, полные энтузиазма, – как это по-римски? – называют себя «друзьями сенаторы и Коринны».

- Что это? Этак он весь город оставит без цветов. Ведь это стоит больших денег.
- Ничего ему не стоит. Все это – клиенты.
- Публий, ты становишься ехидной.
Гречанка спешит дотронуться до каждого букета, она ставит и переставляет корзины. И все оборачивается на дверь – когда же появится он?
Но во двор влетает крылатый Амур и подает одну темно-багровую розу.
- Я должна ехать! – решает гречанка. – У меня не было повода. Теперь есть.
- Негодная! Ты едешь, чтобы…
- Публий, а вдруг – это предложение? А вдруг, он женится на мне? Зачем же это море цветов?

Гречанка полна энтузиазма: так и только так становится женщина женой! Самой красивой быть невозможно. Самой умной быть невозможно. Желанной – недолго. Общая постель – мгновение, общее дело – вечно!
- Как? Разве госпожа не знает? Все рынки, большие и малые, весь город, Палатин и Капитолий говорят!
- Что?!

- Цезарь Август принял подарок эллинов!
Теперь милую не удержать. Милая пляшет и поет. Она сбросила одежды и упала в бассейн. Окунулась, отряхнулась и раскрыла сундучки. Пурпур и золотой шафран, кисея и мамиларе. На ней зеленое с золотыми разводами платье. Косы в короне. Высоченные котурны. Бесстыжие сиськи, будто виноградные гроздья на подносе.
- Публий, подвяжи шнурки! – нетерпеливо взвизгивает гречанка.

Она выходит во двор. Там домочадцы, ослепленные солнцем и слезами, сталкиваются лбами и, как о великой победе, сообщают друг дружке, что Римлянин взял греческий дар. Пылает жертвенник, и к небу подымается дым благовоний. Делегация, с белым бараном и радостной вестью: Юпитер не погнушался даром ахейцев, направляется в храм Августа в Греческом квартале.
- Но правда ли это? Может, пущен кем-то ложный слух?
- На рынок! На форум иди – сама увидишь.

Коринна едет на рынок. Рынок полон, бурлит толпа. Греков видно издалека, вокруг иноземцы, зависти полны, и римские публиканы, зависть не скрывают. Кто-то узнает гречанку: «Вива, Коринна!» К носилкам подходит Сократий, кланяется и подымает глаза, – невиданная честь! – но, как всегда, молчит. Зато старейшины ей тихо шепчут, что получили еще утром лучшие места у входа и что сам Афраний-префект контролирует благочиние на рынке и ходит здесь с утра. О, Август Римлянин взял наш подарок, а это значит – он нас знает, теперь греков не даст в обиду, а может, даже и заплатит!

Но главное, – тс-сс! – будто иноземные купцы хотят избрать Сократия – о-о-о! – главою гильдии. Сократий вишневыми глазами смотрит на Коринну – в них расцветает весенний белый цвет.

Гречанка важная велит нести себя по рынку вкруговую через толпу, через дым коптилен, выкрики лотошников, плывет над зеленью и рыбой, над облаками пара и копоти, средь тяжелого запаха помоев и всего этого рыночного чада, как богиня, сопровождаемая криками восхищения: «Коринна, Коринна!»

Публий идет следом за милой. Ах, если бы сердце не мучилось ревностью, страхом перед разлукой и потерей этой женщины, он бы смеялся, смеялся, смеялся! Подумать только, с какой страстью люди ведут между собою войну за любовь Человека с Палатина, который, скорее всего, про них не думает и не знает, за право преподнести ему подарок. Сколько обид и зависти, сколько искренней любви к тому, кого они никогда не видели и не увидят. На этом призрачном имени они строят свою судьбу, свое благополучие и, смотри, – получается. Греки повсюду – на площади и на кривых улочках форума – повытащили из складов залежавшийся товар, перекупают и продают. Время, время - наста–о время греков на римских форумах. Тяжелеют кошельки на поясах, руки украдкой перебирают монеты. Открылись меняльные лавки, греческая драхма в цене.

Гречанка плывет над толпой, упиваясь приветственными криками: «Коринна!» У ворот префект Камилл. На лице доброжелательная улыбка. Он кивает головой. И Коринна шлет ему поцелуй. Только на дороге мира цветы, радость и прибыль. Афраний Камилл согласно кивает.

Рядом с претором – Берия Флав. Он тоже смотрит влюбленно, все еще влюбленно. Гречанка и ему шлет поцелуй несбывшейся мечты.
«Вини Рекс» – несется вслед гречанке тоненький голосок.
«Вини Рекс!» – повторяет голос грубый, и кто-то засмеялся, повторяя: «Вини Рекс!»

«Рекс! Рекс!» – отозвались сразу несколько, ликуя и скандируя: «Вини Рекс!» И уже толпа подхватывает: «Рекс, Рекс! Вини Рекс!» И вот уже вся площадь настойчиво, с вызовом, вслед гречанке: «Вини Рекс?» Будто ожидая, чем ответит.

- Вини Рекс! – звонким жаворонком восклицает эллинка.
И поднявшись, танцует, ликует и кружится в беззаботном опьянении. А над победной головкой милой восторженным серпантином вьется, искрится золотой шарф. Толпа отзывается восторженным гулом. Префект злорадно улыбается.
- Что это, Публий? – в беззаботном удивлении милая.
- Это то, что хуже быть не может, – кричит он.

Гречанка весело смеется. Гречанка что-то напевает про себя. Ах, подруги-соперницы, если б вы знали, если б видели! Я еду на Капитолий с почетом. И меня провожает поэт, и читает элегию. А у меня новое имя. И я подымаюсь в святая святых. О, подруги-соперницы, если б вы видели, знали, вы бы с горя и зависти сдохли…

Публий забегает вперед и становится на дороге. Не пускает.
- Не ходи!
- Публий, а вдруг, я выйду за него замуж?
Гречанка велит остановиться перед ступенями и подзывает милого.
- Публий, поди, узнай: здесь Сенатор? И позови, я жду.
- Нет, нет!
- Ну что ж, тогда… я пойду сама.

Гречанка опускает ногу на землю, и Публий покорно подымается наверх. Он ищет проклятого Муренну. Он ищет жирную Мокрицу. Он будет искать до ночи. Ему уже не стыдно, не обидно, не позорно. Скажет «иди» – он пойдет. Скажет «вернись» – возвратится.

А вот и он, Мокрица! Стоит довольный, толпой друзей веселых окружен. Сироты. Его приятели. Собрали вокруг себя толпу околокапитолийских зевак. Слышатся голоса возбужденные: «Царю – царское вино!» – «Вот это взятка! А дядюшка все-таки взял, не удержался. Еще бы, такой подарок! Вини Рекс!»
Поближе подойти, как будто невзначай (его-то не знают), и за колонну спрятаться.

- О, смотри, гречанка! Сама приехала к тебе. Ай да Мокрица, повезло тебе! Чего молчишь? Какой соблазнительный кусочек! Ты откусил уже?
- А может, к «царскому подарку» пристегнуть гречанку хочешь?
Они смеются, а в том смехе глумление и зависть. И слышит Публий то, чего никогда не услышит милая, и видит то, что никогда не покажут ей. А если он даже расскажет, милая не поверит.

- Вот он – Женщина! Именно эта женщина нам нужна…

А по площади гремит, катится, визжит, свистит и хохочет: «Царю – царское вино!»


                12. РЕШЕНИЕ СЕНАТА РИМСКОГО О «ДАРЕ ДАНАЙЦЕВ»

Цезарь Август вернул на Капитолий «дар данайцев». Никого из его семьи не заинтересовало «царское вино».

Это так запутало отношения и накалило страсти в сенатской курии, что разговорами в перерывах их не уладить. Поэтому было решено вынести вопрос о «даре данайцев» на общее заседание. Отдельной строкой.

Греки с утра толпились у храма Согласия, они были взволнованы. На ступенях стояли публиканы (Берия Флав теперь уже с ними), их тоже интересовало, как решится вопрос «царского дара».

А в портике у входа стояли вооруженные всадники, они почтительно расступались, пропуская хмурых отцов-сенаторов, открывали и закрывали за ними тяжелые двери.

Едва только белые тоги расположились в прохладном зале, а председательствующий консул уселся на свой табурет, приступили к жертвоприношению. Служитель подвел белого барана, украшенного розами и лентами, консул, омыв руки, отрезал с головы жертвы пучок шерсти и, посыпав лоб мукой и солью, передал служителю. Пока служитель убивал животное и длинным ножом извлекал внутренности, на скамьях шла заинтересованная беседа.

- И где они взялись, эти греки, с их подарком? Теперь это ничего не даст.
- Теперь этот вопрос встал в чистом виде, а в чистом – трудно решаем.
- Во всем этом Цензор Ступа виноват. Он первым принял этот дар. А мы до сих пор избавиться от этого дара не можем…

Внимательно осмотрев внутренности и печень жертвенного животного, консул провозгласил, что боги благоприятствуют собранию и можно начинать обсуждение вопроса.
- Эмилий Павел, говори.
- Что тут думать? Решение традиционно диктует нам – статус грекам не давать.

Раздались голоса: «Дар принять. Статус не давать!» – «Да-да, очень хорошо и определенно!» Но другие голоса возражали: «На что это похоже? Обман и вымогательство! Что скажут соседи? Что скажут граждане?» – «Неладное вышло мнение. Даже варвары будут смеяться…»
Некоторое время в курии царило молчание. Далеко зашли! Приняв подарок, Сенат взял на себя обязательство.

- А разве греки ставили условия?
- Нет. Но все понимают, и если мы не хотим обвинения в коррупции, мы не должны были принимать этот дар греков. А теперь греки стоят и ждут. А публиканы готовы поднять шум вокруг Сената. Кому дать? Публиканам отдать троянское вино или грекам дать статус?
Децим Силан говорит:

- Грекам в статусе отказать. Дар данайцам отдать.
Да-да! Отдать дар грекам. В статусе отказать! Все правильно. Сенат будет выглядеть неподкупным, и другим диаспорам не будет обиды. Все правильно. Только как вернуть дар? Корабль сильно поднялся из воды. Обещание еще можно вернуть, но как вернуть дар? Да, неладно… Ох, хитрые, лукавые гречишки! Взять нельзя, не взять – тоже нельзя! Не возьмем мы, так возьмут публиканы, а мы же у них покупать будем. Зачем же нам быть им обязанными? А кому быть обязанными – своим или чужим?

Председательствующий консул взял слово:
- Достопочтенные отцы, мы попали в неловкое положение. Забота наша должна быть не в том, кто кому обязан, а что делать с даром? Нам грозит самое худшее – обвинение в коррупции. Факт подкупа, что там ни говори, имел место. Греческой диаспоре были даны обещания, греки обнадежены. Это факт. Нас может оправдать только определенная позиция. Цензор Ступа, говори.

- Я вел это дело. Действительно, греки просили статус благоприятствования. Просят давно, как и персы, египтяне, галлы и прочие иноземцы. Но троянское вино никак не связано с этой просьбой. Троянское вино пришло к нам потому, что греков с этим товаром не пускали на рынок. Я обсудил деяние, определил мотив и решил, что акт подарка был абсолютно чистым.

Затем говорил Кассий.
- Что там ни говори, но для квиритов, которым тонкие рассуждения уважаемого Цензора неизвестны, факт коррупции налицо, в чем они нас уже и обвиняют. Влюбленный цензор Катон! Что может быть смешнее, нелепее и позорнее? И в кого – в куртизанку из греческой диаспоры! Как это произошло? Как она сумела оживить сухое дерево?

- Почему молчит цензор Катон? Кто у нас отвечает за этику?
Крики, насмешливые и раздраженные, прокатились по скамьям.
- Разъясни нам, великий муж, имеем ли мы право принять дар от греческой общины? Скажешь «нет», и мы накажем самих себя. Скажешь «да», и мы возьмем. Прерви свое молчание.
Цензор, насупившись, молчал. Наконец, едва слышно произнес:
- Нет.

Один за другим подымались сенаторы, говорили, но выхода не было, слишком далеко все зашло. Конечно, подарок предполагает ответное получение выгоды и, что ни говори, а связь есть… Свидетели есть. И скандал будет.
Предложения сводились к оценке ситуации, как очень плохой.
И тогда поднялась рука из укромного прохладного уголка: «Консул, спроси!»

- Меценат говорит!
Шум на скамьях быстро стих. Меценат кряхтя поднял свое грузное тело и, поводя маленькими веселыми глазами под куполом храма, раздельно проговорил:
- Нас может спасти только неопределенная позиция. Для нас подходят такие формулы: «Дар принимаем, но отвергаем», «Дар нужен, но не нужен», «Дар в Риме – дар не в Риме», «Мы благодарим, хотя и не за что».
Меценат опустился на скамью и прикрыл веки. Белые тоги озадачены: как это – принимаем, но отвергаем? Благодарим – не благодарим? Все взгляды обратились к старому дипломату, и Меценат снова поднялся.

- Конечно, факт неприятный. Неумышленное деяние привело к скандалу. Все ожидают постановления как заключительного акта сделки. Но если постановления не будет, то не будет и факта. Нет итога – нет деяния.
В курии раздались нетрадиционные аплодисменты. Погладив пухлой ладонью свой лысый череп, Меценат, осклабившись, подмигнул и продолжил:

- Сенат должен быть чист. Имя Августа возвышено и прославлено. В то же время выпускать из рук дары не в правилах Рима, так же не в правилах закрывать источники. Поэтому принять дар греков нужно, но отправить его подальше. Греков же поощрить, дабы не иссяк родник благих пожертвований.
Так сказал старший сенатор, и мнение его было признано взвешенным.

                13. РЕШЕНИЕ СЕНАТА


Двери храма открылись. Вышел секретарь и велел греческим старейшинам приблизиться к ступеням. Греки робкой стайкой стали на углу. Томительное ожидание… И вот появляется Сенатор. Он важен и строг. Он подымает руку.
- Слава Цезарю!
Греки захлопали. Сенатор вскинул бровь, удивляясь их детской радости.

- Рим, далеко раздвинув пределы своего влияния, заботится, чтобы друзья – будь то греки, египтяне или иудеи – чувствовали его заботу.
Греки опять хлопали, вежливо улыбались. Ждали, когда же им будет зачитан указ о благоприятствовании? И закон о статусе?
Но Сенатор велеречиво почему-то излагал точку зрения на политику Рима на востоке.

- Дань Иерусалима Кесарю – это вопрос престижа, а не каких-то реальных сумм. Которую платят сыны Иуды, не окупает затрат Рима на саму Иудею. Чего стоит только гарнизон в Иерусалиме, куратор, канцелярия и, что там скрывать, жалование и подарки Синедриону! Но Цезарь Август говорит: надо! И мы держим римского орла над Еврейским государством…

Да, но где же большой пергамент с красной сенатской печатью?
- Второе, – продолжает сенатор, – Кесарь – тот столп, на который опирается этот маленький народ. Кесарь для Иудеи так же высок, как Ягве. На спинах иудеев в священных книгах огнем записаны два имени: Фараона и Кесаря. Местные власти удерживают свой буйный народ и сами держатся на своих креслах именем Кесаря.

Старейшины греческой диаспоры переглядывались, недоумевали: Ирод Иудейский? Вся Ойкумена знает, что Ирод спился окончательно, и на Палатине его называют не иначе, как «иудейской свиньей», но при чем здесь греческий дар?

Греки уязвлены. Оказывается, их жертва не делает погоды и этот Сенатор вышел, чтобы показать, как низко ценит Римлянин их дар, и что они плюют на старания общины! Может быть, для пьяницы Ирода корабль вина – капля в море, но для бедной греческой диаспоры – целый капитал! О, да-да, греческая община только дойная корова для Рима… А сколько утонченного и грубого издевательства над чистыми намерениями! Греки отдают свой лучший товар, а римские собаки, не поделив между собой, бросают за море. Переподарили! Но бог с ними! А что же закон о статусе греческой общины в Риме? Греки уже видят, что в руках Сенатора ничего нет. Да и на уме тоже.

- Что касается закона о статусе… Как вы уже знаете – Сенат отказал вам в благоприятствовании. Законопроект Муренны отклонен. Сенат принял к сведению, но вопрос даже не обсуждался. Да-да, я предупреждал: это то, чего всю жизнь добиваются, но никогда не получат иноземцы.
Греки застыли в горестном молчании. Да-да, греки все понимают, но значит, все попытки бедных эллинов обратить на себя внимание обречены были с самого начала?

- Формально – да. Фактически – нет. Ваше вам зачтется. Греческая диаспора сделала услугу, вы поучаствовали. Это замечено, и скоро греки это почувствуют…

Греки подняли глаза, камень упал с души.
- Сенат на страже справедливости. Сенат уравновесит потерю. И хотя заявка общины даже не рассматривалась, но мы видим старания и замечаем, что диаспора действует и думает в правильном направлении. Вы получите благодарность за участие в общем деле республики, если в душах ваших нет сожаления.

О-о! Греки ни о чем не жалеют! Греки рады оказать услугу. О-о! Главное для греков, чтобы Цезарь Август знал об их стараниях. Да, конечно, греки знают, что особого расположения показывать нельзя, иначе и египтяне и прочие того же захотят.

- Да, Цезарь знает, что Старый Свет богат залежами полезных тайн. И Сенат верит и ожидает от греческой диаспоры новый идей!
- О, да-да!
- Какие еще идеи есть у эллинов?
Греки в эйфории. Греки ценят расположение римлян, греки готовы поискать новые идеи!

Весь Рим собрался на пристани у верфи проводить корабль Фаона. Незадолго перед отплытием приходили мастеровые под охраной полиции и, залив смолою амфоры, поставили новую печать: «Август Римский – Царю Иудейскому».
Через две тысячи лет археологи нашли греческий корабль на дне моря в двадцати милях от Тиры.


                14. ПОБЕДИТЕЛЯМ НАДЛЕЖИТ ПРАЗДНОВАТЬ

Гречанка играет на струнах победную песню. Порхают мотыльки, бутоны роз струят пьянящий аромат, щебечут птицы. В саду на низких и удобных креслах под зонтиком широким Коринна и сенатор; недавняя победа греков склоняет души к умиротворению и любви. В глазах их нега, немой призыв в сплетенных пальцах рук и в голосе истома.

- Моя дорогая Коринна, оцени мои старания, обиды здесь неуместны. Мы многое сумели сделать, за малой победой придет большая.
«Какой он важный, – думает гречанка, – а неумелый в делах любви, но какой упорный! О, Эйрена, если бы он стал тем самым «единственным»! А может, мудрые богини уже сейчас вплетают мою жизнь в его судьбу?»

- Как хорошо быть госпожой сенаторовой.
Но он, как будто не слыша, тянется к ней жадными руками, бормочет: «Теперь на рынках греки могут свободно торговать и строить каменные лавки…» – «Ах, эти лавки! Для этого ли море стоило переплывать, чтобы на римском форуме построить соотечественникам лавку? Цветок увял, смывают годы красоту, судьба горит…»
- Я доведу благое дело до конца!
- Как я тебе благодарна!
Щебечут птицы, в листве шелестит ветерок, шумит вода в колодце… Но эти звуки вдруг перекрывают голоса и топот солдатских башмаков, а над забором проплывают красные перья на гребнях сверкающих шлемов. Калитка распахнулась, в сад решительно шагнул префект Камилл. И остановился, выпучив глаза – не ожидал, как видно, встретить здесь соперника. Опередил!..

Гречанка хохотнула. За широкими плечами Афрания Камилла прячется смущенный Публий, но его тоскующие глаза видят все: и тонкие запястья милой в руках большого господина с широкой красной полосой, и тонкую талию, изогнутую ему навстречу, и злые рысьи глаза: зачем пришел? Никогда он не видел милую такой.
Сенатор даже не обернулся на шум и торжественный выкрик Публия:
- Претор-перегрин Афраний Камилл!

Придавленная повелительным взглядом, милая осталась на месте, и только Фократий – хозяин дома, вскрикнув: «Добро пожаловать!» – бросился навстречу. Претор Камилл, недоуменно выпятив подбородок, уставился на любовную пару воркующих голубков. Было ясно, что присоединяться к их компании он не намерен; наконец, до его слуха дошел голос грека, приглашающего в дом. Оттолкнув вздрагивающие пальцы, касающиеся его локтя, Афраний прошел на веранду. Но долго еще ждал он Коринну.

Наконец, она подошла, пятная ступни, сияя румяной радостью.
- Привет, – голосок певучий. – ты намерен вести себя цивилизованно?
- Поздравляю, – набычившись, промычал Афраний. – Ты победила.
- Благодарю за помощь, мой претор. С искренним сочувствием слышала, что ты уволен?
- Я перехожу на новое место. Я доволен.
- Мне очень жаль! Мне было так хорошо и спокойно при тебе.
Афраний Камилл не любил двусмысленных речей, кивая на дверь, шептал: «А этот зачем здесь?»
- Сенатор Муренна принес грекам вести добрые и льготы, – строго ответила.
- Ты уходишь к нему? – Афраний быстро вытянул руку – схватить гречанку, но она будто ожидала, быстро отступила и подняла предостерегающий палец.
- Ты обещал вести себя культурно, претор.
- Все равно ты будешь моею!
- Только на дороге мира, дорогой претор, найдешь любовь и прибыток. Как это по-латыни? «Пусть война отступит перед миром».
И вернувшись в сад, гречанка села еще ближе к своему Сенатору под зонтик.
Афраний Камилл был взбешен. Как выйти отсюда, не теряя достоинства? Никогда еще его самолюбие не было так унижено. Десять шагов до выхода на улицу стали еще мучительней. Медлящему хуже.

- Послушай, Афраний, – остановил его вальяжный голос Муренны.
Он не назвал его должности, не назвал имени рода, не сказал даже «мой Афраний». Он обратился к нему так, как обращаются только к рабу. Гречанка скалит зубы, дворня отводит глаза, к тому же они сидят, а он стоит!
- Греки жалуются. Говорят, ты притесняешь общину? Я так понимаю – свирепствуешь? Знаешь ли ты, что статус эллинов сейчас значительно изменился? Есть решение. Будь любезен.

Тут Сократий-грек быстро подает какие-то бумаги. Прошение? Об открытии греческой лавки на Центральном рынке. И на бычьем. И на Овощном.
Афраний возмущен. Афраний едва сдерживается, не может видеть эту толстоносую физиономию. «Пусть придет этот грек в преторию». Но Сократий не согласен приходить в преторию, он хочет получить документ незамедлительно.

Гречанка проклятая смотрит мимо с улыбкой снисходительной и лукавой.
- Ну что там еще, Камилл, – морщится Сенатор и выговаривает ему с видом усталым, как говорят со своенравным и глупым школяром. – Ну пускай торгует грек, чем хочет, какое тебе до этого дело?
- Ты берешь на себя ответственность?
- Я распорядился. Можешь идти, Афраний.
Глаза гречанки светятся восхищением и благодарностью. Сенатор вальяжен и щедр. Афраний ставит подпись, давая такие великие свободы грекам, каких еще никогда не было у бедной диаспоры.

- Вот и все, дорогая моя Коринна. Закончилась война.
- Благодарю, мой дорогой Марк Туллий.
Афраний, склонив бычью шею, быстро прошел к калитке. Сенатор и гречанка весело глядели ему вслед. От красной шеи волосы дымятся, но даже пикнуть не посмел. Римская дисциплина.

Но только гречанка в порыве благодарного чувства потянулась, чтобы поцеловать покровителя, калитка распахнулась. На пороге стал Публий. Набрав полную грудь воздуха, решительно выкрикнул:
- Гречанка, называющая себя ложным именем Коринна! Претор по делам иностранцев Афраний Камилл вызывает тебя завтра в преторию для выяснения личности.

Коринна расхохоталась.
- Недавно я слышала от тебя другие слова, Публий Овидий.
- Я исполняю свой долг, – отводя глаза, бормочет он.
Сенатор возмущенно поднял брови. Женщина, ободренная этим, выпрямилась и произнесла с мягкой укоризной:

- Долг? Так вот цена твоим уверениям и признаниям! Это была ложь.
В голосе женщины зазвенел металл. Сенатор, одобрительно кивая, гладил ее руку, и она продолжала со все возрастающим чувством:      
- Ты был другом эллинки Коринны, теперь ты свободен. Я не желаю тебя видеть в моем доме. Пусть нога твоя никогда не переступит этот порог.

Играет женщина на струнах и поет. Община в эйфории. Доволен знатный гость. Все хвалят эллинку Коринну, всем хорошо… «Ну, а тебе какая прибыль? – поет женщина. – ты разве ехала сюда для славы или, как девочка, мечтала о любви всеобщей? Или ты думала стать героиней виршеплета, предметом вожделения его друзей-юнцов? Любовницею тайной полицейского, богатой содержанкой человека Капитолия?..» Оборвалась струна. Гость поднял удивленно бровь… «Весь этот пир – чужая радость, и стол обильный, музыка… А для тебя осталась спальня одинокая, кисейная, нет дома у тебя. О, провидение, когда же на дороге встретится единственный?..»
Играет эллинка, играет и поет.

********************
Продолжение следует