Не удавшийся гений в советском варианте

Не попав в институт после окончания школы, я не воспринял это трагедией. А жил с мечтой, что обязательно стану писателем. Оснований на такую претензию у меня не было никаких: пока я серый как валенок и почти не образованный, но считал, что всё само собой как-то образуется и наступит момент, когда я сяду перед чистым листом бумаги и польются из меня строки потрясающей прозы. Писать стихов я не собирался – это не моё! А пока надо как-то зарабатывать на жизнь (пенсию за погибшего во время войны отца давать перестали – мне исполнилось 18), и мне посоветовали не сразу идти в рабочие, а получить профессию в техническом училище, это практичней и там платят стипендию, а после окончания его будет льгота при поступлении в институт. Получилось, что эта учёба вылилась у меня чуть ли не в целую эпоху, пережитую мною, только потому, что я там столкнулся с человеком, который открыл мне как бы целый мир, ибо то, что я знал о ней до сих пор, были детскими впечатлениями.
Как мне показалось в первый момент, я встретил человека, который по всем статьям подходил под формулировку: "идеальный человек социалистического общества". Умный, сильный, красивый, независимый, принципиальный. Прямо сразу возникло в мозгу: вот Он – Человек будущего, взращённый беспрецедентной государственной системой. Его ставили всем нам в пример, поэтому мы знали вкратце его биографию. В 1943 году, в 15 лет, он стал "сыном полка", с которым воевал два года, до Победы. Имеет награды. Но потом выбрал гражданскую профессию, поступил в Московский университет. А теперь, якобы, хочет приобрести профессию рабочего, чтобы быть в самых достойных рядах строителей коммунизма. Но огромную дистанцию от всех нас его отделял, прежде всего, как уже отмечено, его возраст. Мы все здесь после 10-го класса, нам по 17-18 лет, а ему 27. Но главное его личное достоинство: он превосходит по уму и развитию не только всех наших преподавателей, но и директора училища. Я много раз видел, как в трудный момент, когда надо было быстро принять какое-то решение, директор училища бросал взгляд на Роберта Шомера (так звали этого человека), который тут же давал блестящие предложения выхода из сложного положения.
Конечно же, я испытал к нему жгучий интерес. Будущему писателю понять, как из обычных ребят получаются люди, которых можно приравнять к героям античности, было необычайно интересно, а что я когда-нибудь стану писателем, как я сказал, надежда тлеет во мне давно. Это необыкновенная удача, что к нам, в техническое училище, попал именно такой человек. Он знал всё. Мог справиться с любыми трудностями. Наше училище функционировало первый год, преподаватели и директор – люди новые, в основном из военных (как раз прошло крупное сокращение Вооруженных сил, и в наше училище пришло много демобилизованных офицеров). Только один, Коля Петров, поступил учащимся, а остальные пошли в преподаватели. Кстати, этот Коля Петров стал самым близким другом Роберта Шомера. Впрочем, сказать о Коле, что он был его другом, слишком громко. Шомер смотрел на всех немного свысока, его друзьями хотели бы стать многие, но он выбрал Колю, деревенского паренька, очень доброго по натуре. Тот на Шомера буквально молился. Я тоже считал его выдающейся личностью, но не показывал вида, потому что был убеждён, что совершенно неинтересен Шомеру. Коля побывал в армии, уже командовал людьми, а я для того сущий ребёнок. Мой вокальный талант (а у меня вдруг прорезался таковой) Шомер воспринимал откровенно скептически, и я даже не думал делать попыток с ним сблизиться. И вдруг он сделал это сам. Произошло это следующим образом.
Я не только пел, а и играл за училище в баскетбол (за несколько лет, ускоренными темпами, я вымахал чуть ли не под два метра, а это в баскетболе огромный плюс) и часто оставался вечером на тренировки. Мне казалось, меня любит большинство ребят, что впрочем, соответствовало действительности, но были и такие, кто даже завидовал, полагая, что я баловень судьбы. Пою, все мне громко хлопают на концертах, учусь на пятерки, многие искали со мной дружбы. Этого ведь никто не видит, в какой нищете я живу и как питаюсь. Ребят, которые меня невзлюбили, было несколько человек, а активным оказался один. Во время игры-тренировки я несколько раз выхватил у него мяч из-под носа возле кольца. А из-за большой разницы в росте и его неловкости каждый раз я ему попадал локтем в голову… Я сразу почувствовал, что против меня что-то затевают. Когда, одевшись, я вышел из здания, меня встретила группа ребят с угрюмыми лицами. Я шёл не один. У нас в училище всего несколько девчонок, и одна из них, очень некрасивая, постоянно оказывалась возле меня. Я делал вид, что не замечаю её повышенного интереса, и вёл себя так, будто она парень. Она-то и шла рядом со мной. Её оттёрли, и тот парень, который точно меня не любил, начал истеричным тоном говорить мне гадости. Мне стало очень обидно, я считал, что веду себя просто примерно, хотя мог бы быть даже заносчивым, потому что здесь вдруг стал выделяться из общей массы. В тот же баскетбол я играю значительно лучше этого задиры, за игру забиваю раза в два больше мячей, а когда особенно идут броски, больше половины очков команды – мои, но я не задираю нос. И вот он мне говорит, что я – подонок. От обиды у меня слезы едва не брызнули из глаз. Но я не произнёс ни звука. (считаю важным отметить, что скандалы мне омерзительны, а драки я считаю общественным преступлением). Я стерпел несправедливые обвинения, а он видно ждал, что я ударю его. Тогда он завизжал, будто его режут и сам заехал мне кулаком в щеку. Парень он здоровый, намного крепче меня, но ударил очень слабо. Я и тут не ответил. Я полностью разделял теорию графа Льва Толстого. Но удержаться, чтобы не выкатилась слеза из подбитого глаза, мне не удалось. Девица подняла страшный шум, и кучка ребят тут же рассеялась…
Утром обида у меня не прошла, а девица кому-то рассказала, что на меня вечером было нападение. Всё училище пришло в движение, вот тут Шомер и подошёл ко мне.
– Это правда, что на тебя вчера напали ребята? – спросил он.
Я кивнул. Администрации я бы ничего не сказал, а он наш. Правда, не в моей группе, но многие занятия наши группы проводят вместе. А те ребята совсем из другой. На втором часе Шомера не было. Когда он появился, сразу подошёл ко мне.
– Я думал, тебя действительно избили, – сказал он. – Тогда бы у ребят появились крупные неприятности. Я бы их так отделал, что у них кисти рук не складывались бы в кулак. А оказывается, тебе просто съездили по лацкану, а ты разрыдался как кисейная барышня! Я таких мужиков не люблю. Каждый должен уметь постоять за себя. – Он отчитывал меня, как предводитель шайки вразумлял бы непутевого члена, правда, без нецензурных слов, но его лицо выражало большое неудовольствие. По его мнению, я был обязан врезать в ответ, а если бы на меня набросилось несколько человек, и я, не складывая оружия, получил ударов больше на число превосходящих рук, чем нанёс сам, тогда только и имел право на вмешательство меча правосудия. А без этого, по его мнению, нет предмета разговора. Я не мог не подумать о том, что ни один представитель администрации так себя не повёл бы. Что бы он подумал про себя, другое дело, но сказать гневные осуждающие слова по адресу моих обидчиков был обязан… Тем не менее, сгорая от стыда за то, что он посчитал меня трусом, я был убеждён, что он должен был сказать, что драться, как грузчики, недостойно советского человека; мол, пускать в ход кулаки – признак слабости, а не геройства…
После этого инцидента я был уверен, что он испытывает ко мне лишь презрение. Но на самом деле вышло по-другому. Через месяц всё училище уже знало, что Сашка Дорский – лучший друг Роберта Шомера. Близкое знакомство подтвердило, что он эрудит, очень начитанный и знает абсолютно обо всём, что делается на планете. Причину своего сближения со мной он объяснил мне без обиняков: по его мнению, я неплохой парень, но какой-то дремуче-неотёсанный; он считает своим долгом оказать на меня благотворное влияние, чтобы я начал развиваться в нужном направлении. Сначала он мне выдал перечень того, что я должен прочитать, без чего вообще нельзя себя считать культурным человеком. Высказался он и по поводу моего баловства вокалом. Мол, возможно, у меня и есть небольшой голосок, но этого мало, чтобы стремиться в певцы. Нужна элементарная театральная школа. Вот если специалист признает во мне задатки к театральному искусству, тогда он мне поможет с карьерой. Я интуитивно очень сопротивлялся против его экзамена, но он всё же настоял. Он договорился с какой-то театральной студией устроить просмотр, и мы с ним туда пришли, когда там шло занятие. Её руководитель в процессе урока испытал артистические данные сначала Шомера, потом мои. Нам дали текст, который надо произнести. В это время другие учащиеся изображали то, что требовалось делать на сцене остальным персонажам в соответствии с читаемым текстом… Роберту преподаватель сказал, что он может считать себя принятым в студию. После него на сцену пошёл я. Что со мной делалось, не передать. Не знаю, как бы проявились мои способности в нормальной обстановке, но я совершенно не соображал, перед глазами всё плыло, а сердце надо было прижимать руками, чтобы оно не выскочило из груди. Деревянным голосом я отбубнил текст и сбежал со сцены, не ожидая приговора. Роберт тут же присоединился ко мне, и мы покинули помещение.
– Если бы ты знал, сколько в Ленинграде парней хотят быть артистами, не имея к тому никаких оснований! – сказал он. – Это же трагедия – заниматься не своим делом.
У меня всё внутри пылало. Но я всё же попытался поддержать разговор, чтобы он снова не обозвал меня кисейной барышней.
– Почему ты уходишь? – сказал я. – Тебя же приняли. Я сам доберусь домой.
– Чудак! – сказал он. – Если бы я хотел, я давно был заслуженным артистом республики. Я пошёл только ради тебя. Связывать себя с театром в мои планы не входит…
По моей малой мечте (стать певцом я хотел только временно, для накопления жизненного опыта) был нанесён серьёзный удар, но пения я не бросил. Мне бы просто не дали этого сделать. Подошёл городской смотр, где я тоже оказался среди победителей, получил очередную вазу с соответствующей надписью. С тех пор я постоянно вынужден был участвовать в концертах, куда меня направлял начальник училища. Кроме всего прочего, продолжал функционировать струнный оркестрик, и ребята были бы убиты, если наша группа бы развалилась в связи с увольнением солиста по собственному желанию…
Вскоре Шомер познакомил меня со своей матерью. Мне он о себе абсолютно ничего не рассказывал, занимался со мной только просветительской деятельностью, а вот Коля, которого он тоже водил к себе домой, по секрету мне открыл кое-что из его биографии, чего не знала широкая публика. Когда-то он жил очень богато, его отец был военным в очень высоком звании. К ним на дом возили даже кинопроектор и показывали фильмы. Но перед войной отец куда-то исчез. Роберт же в 15 лет сбежал из дома, а жили они, кажется, в Прибалтике, и добрался до фронта. После войны, как я говорил, он поступил в Москве в университет, который, оказывается, не закончил. Он стал делать карьеру по комсомольской линии, в него влюбилась дочь какого-то крупного московского чиновника. Женившись на ней, он попал на профсоюзную работу, где дошёл до очень высокой должности. У него был даже персональный автомобиль с водителем. Почему он оказался в Ленинграде, Коля точно не знает. Скорей всего, он развёлся с женой, и тесть сместил его с высокой должности.
Вскоре, в один из визитов к нему домой, я познакомился с его невестой. Девица оказалась необыкновенной красоты, из очень интеллигентной семьи. Он, кстати, по всеобщему мнению тоже красавец. Меня поразило, что в Ленинграде есть такие нежные, хрупкие существа (это я о его невесте), именно в таком теле и течёт голубая кровь. Девица прекрасно играла на рояле. Когда они заспорили о философии, она обнаружила знание трёх основных иностранных языков, а на Роберта  смотрела с нескрываемым обожанием. Честно говоря, я ему сильно позавидовал. Сам Шомер с матерью жил бедно, хотя в квартире были остатки прежней роскоши, да и квартира на Невском проспекте – просторная, несколько комнат, а девица, если судить по украшениям, из процветающей семьи. Как я понял, её родители знают Шомера давно, знают и его мать, знали и отца, и брак дочери одобряют. Дело это у них уже решённое.
Тем страшнее мне показался грянувший вдруг гром! Я никак не мог понять, что произошло, когда однажды Коля Петров пришёл на занятия в виде, от которого все ахнули. Коля – безобидный, добродушный парень, никто представить его не мог в дикой драке. А тут он был весь в синяках и кровоподтёках. И ещё на нём не было пиджака от его костюма, очень красивого, единственного такого на всё училище. Я думал, что Коля так напился, что рассказывает о событиях, не имевших места в действительности, а свои фантазии. Но Коля очень положительный солидный товарищ, чтобы ему не верить совсем. От всех он это скрыл, только мне открылся, что Шомер затащил его в какую-то забегаловку, где они пили весь вечер. Коле родители прислали деньги, и все их они пропили. Потом, по инициативе Шомера, продали Колин пиджак, а напоследок тот затеял драку. Сам он так изуродован, что, видно, постеснялся ехать на занятия. И все же я думал, что Коля не так расставил акценты, его вины гораздо больше, чем он рассказывает… А Шомер не приехал в училище ни завтра, ни послезавтра. Мне передали от него записку, он просил меня навестить его дома.
Прямо из училища я поехал к нему. Он жил в начале Невского, у Адмиралтейства. Когда я пришёл, ахнул. Шомер был пьян вдрызг. С ним в комнате находилась его невеста, на которой лица не было. Шомер наливал водку в стакан. Увидев меня, он улыбнулся. До этого его лицо было злым.
– Садись, выпей со мной, – сказал он театрально громовым голосом, каким раньше не говорил.
Видно, решив, что он постесняется постороннего, его невеста подошла к столу.
– Прошу тебя, Роберт! – сказала она и попыталась взять из его рук бутылку.
Он рванул бутылку на себя. Она же её не выпустила, продемонстрировав, что не так хрупка, если понадобится. И тут он с размаха ударил её по голове.
Я лишился чувств. Ни в каких чёрных фантазиях я не смог бы себе такое представить, и мне хотелось только одного, чтобы это оказалось сном…
Прекрасное, хрупкое, нежное создание, получив сильный удар, не закатило истерику, чего больше всего следовало ожидать. С глазами, полными слёз, она сказала:
– Роберт, как ты можешь! Мы же не одни!
– Я тебе сказал, – крикнул Роберт тем же неестественным голосом непрофессионального актера, – убирайся отсюда! Ты мне надоела! Ко мне пришёл друг, я хочу с ним выпить!
Мне было очень тягостно смотреть на эту сцену. Будь у меня воля, я повернулся бы и ушёл. В роли защитника его невесты я буду жалок. Он со мной разделается двумя пальцами, я только усугублю скандал.
В конце концов, его невеста ушла, оставив в моей памяти пример беззаветной любви женщины к недостойному даже её мизинца мужчине.
Выпив водку (я пить категорически отказался, сказав, что за всю жизнь не выпил ещё ни капли спиртного), он потащил меня по злачным местам Ленинграда. Я никогда не думал, что в этом городе есть притоны, где пьют всю ночь.
Все забулдыги оказались знакомы с Шомером. Там он продал какие-то вещи – я был в таком состоянии, что ничего не видел и не слышал, меня охватил ужас – и на вырученные деньги покупал водку. Меня он, к счастью, в питьё не втравливал.
Единственное, что достойно упоминания во время этого вояжа, это его декламация Маяковского. Он знал наизусть все его поэмы. Высокий, крепкий, его лицо во время декламации даже стало похоже на портрет Маяковского, где он изображён вполоборота, с бычьей шеей и гневными глазами. Шомер его читал громко, отрывисто, со злостью. Он задирался абсолютно со всеми, подчеркивая, как презирает всех окружающих. Я не сомневался, что ко всем прелестям этой ночи нас ещё и изобьют, и я завтра явлюсь в училище в таком же виде, в каком недавно пришёл Коля Петров. Подвальное помещение, где всё это происходило, было битком набито отвратительнейшими типами. Так я увидел воочию, что такое запой у человека, который попал в полную зависимость от алкоголя…
Я-то размечтался, что мне с неба свалился подарок судьбы! Сам я ленивый, инертный, по натуре – слюнтяй, а Роберт Шомер, думал я, наполнит мою жизнь смыслом, заразит энергией; из пустого фантазера и мечтателя я превращусь в человека действия. Я чувствовал, как начинаю становиться другим. И вот всё рухнуло…
Коля Петров не оставил надежд помочь другу, вытащить его из запоя. Несмотря на возраст и жизненный опыт, он оказался ещё наивнее меня. Мать Роберта призналась ему, что её сын болен алкоголизмом, потому и сбежал из Москвы. Там-то его и сбили с пути истинного. Забравшись очень высоко по служебной лестнице с помощью связей, он оказался беззащитным против грязи, которая есть там, наверху, как среда обитания. Он, как добрый и открытый человек, быстро сломался. Мать плакала, рассказывая о сыне, как о покойнике, но я и без её признания понял, что Шомер нам с Колей не по зубам.
В училище он так больше и не появился, но мне напоминал о себе очень долго. Он повадился ходить ко мне домой. В первый раз он произвёл сильнейшее впечатление на Ивана Ивановича (моего отчима, тоже большого любителя выпить, но в запои, слава богу, он не впадал). Тот выпил с ним всю водку, которую отчим заготовил себе на вечер и ночь. Как мы не бедствовали, а Иван Иванович в сутки две-три бутылки водки обязательно выпивал. Это ему было необходимо для поддержания высокого рабочего тонуса. Помимо основной работы он беспрерывно делал разные халтуры и работал действительно очень много: каждое утро уносил рулонами бумагу, которую заполнял чертежами по ночам (он работал на инженерной должности в проектном институте).
Но если Иван Иванович тоже алкоголик, то совсем другой, чем Шомер. Принятие лошадиных доз водки его не вышибает из колеи, а наоборот, делает примерным семьянином, потому что если вечером он не выпьет, делается зверем, а утром к нему вообще нельзя подходить, а при употреблении водки всё течёт, можно сказать, пристойно. Шомер же, когда не пил, был золотым человеком. Хотя Иван Иванович в своём деле – проектировании оборудования для пищевой промышленности – стал ценнейшим специалистом в масштабе города, но по уровню развития и глубине ума ему с Шомером не тягаться. Однако сидя за столом с Иваном Ивановичем, который угощал его водкой из жалости, тот выглядел очень жалким, хотя и пытался ерепениться. Вскоре Иван Иванович стал тяготиться его обществом, потребовал от меня, чтобы я избавил его от этого типа. С другой стороны, Шомер всё время ловил меня, просил денег, уговаривал что-то стащить из дома, чтобы продать. (Будто не понимал, что стащить у нас нечего!)
Я оказался в сложнейшей ситуации: мне легче было умереть, чем сказать ему прямо, что и я устал от него. Я хорошо помнил, каким он был до запоя: равного ему по уму, интеллекту, силе, энергии я не видел человека. Трезвый он действительно был идеалом представителя социалистического общества: не думал о себе, у него сами собой соединялись личные интересы с общественными. А теперь он превратился в обычного забулдыгу. Мой Иван Иванович чувствовал себя на его фоне добропорядочнейшим гражданином.
Я жил с предчувствием, что обязательно попаду вместе с Шомером в какую-то историю, которая закончится трагически. Между прочим, с ним за столом я так ни разу и не выпил рюмки водки. На меня нападал какой-то дикий страх, когда Шомер брал в руки бутылку. А с другой стороны, я заглянул в его душу и точно знал, что Шомер добрейший и благороднейший человек, что он мог отдать за людей своё сердце, как Данко. Но я не сомневался, что кончит он очень плохо. Мне было его жаль намного больше, чем себя, ибо он гораздо более крупная личность, чем я. Это ужасно, быть рядом с человеком, зная, что он талантливее всех окружающих, но обречён, что его неотвратимо ждёт страшная трагедия…
Когда в очередной раз Шомер пришёл к нам домой и стал униженно просить сто рублей, показав билет на поезд, я облегчённо вздохнул. Он сказал, что завербовался, едет в какой-то город Братск. Иван Иванович дал ему 50 – всё, что было в доме, и старое бабушкино пальто, потому что Шомер ходил в летнем плаще несмотря на наступившую зиму.
Мама сказала по поводу того, что в кармане гостя исчезла единственная в доме денежная купюра, что Шомер пропьёт билет и скоро снова явится в гости… Но он уехал. По крайней мере, к нам он больше не пришёл, ни через день, ни через месяц…
К своему стыду должен признаться, что вряд ли я ещё чему-то так радовался. Но при этом мысль, что он вскоре объявится снова в Ленинграде, не покидала меня, приводя в дрожь. За эти несколько месяцев я будто перенёс тяжелейшую болезнь…
Заключая эту историю, скажу неожиданное: не встреть я Шомера, я бы, очень может быть, не женился так рано, в двадцать один год, на той женщине, которая станет моей избранницей. Но до этого мне жить на свете бобылём ещё почти целых три года, в течение которых со мной произойдёт много разных историй…