Пердунчик-попрыгунчик

В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет?
"Братья Карамазовы"
"Исповедь горячего сердца. В стихах"
Ф. М. Достоевский

Чудесные люди. Они ничуть не похожи на тех пердунчиков и попрыгунчиков, которые стучатся в двери Фонда Розуотера.
«Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер, или Не мечите бисера перед свиньями»
Курт Воннегут

1.
Дверь глухо захлопнулась, звонко щелкнула и дважды провернулась личинка замка.
- Наконец-то слиняла. – Эдик рывком сбросил с головы одеяло (он любил спать именно так: свернувшись калачиком и обязательно укрывшись с головой), сел на край кровати и, не глядя, попал босыми ногами в огромные лохматые тапки-зайчики. Голова слегка шумела после вчерашнего фуршета, но не так, чтобы уж очень. Вполне сносно посидели. Без фанатизма. И если бы не этот урод Забелин, можно было бы считать вечер удачным.
Вообще-то проснулся он с полчаса назад. Но не вставал, делал вид, что спит. Свою жену - Клару – крупную рыхлую и скорую на расправу женщину он не то, чтобы боялся. Побаивался. Опять будет наезжать, почему так поздно приперся, и с кем пил. Почему до сих пор не заплатил за квартиру и когда, наконец, он соблаговолит… Далее следовал довольно большой список дежурных претензий, который за годы их совместной жизни только рос. Впрочем, в их отношениях уже давно соблюдался негласный статус-кво: «Я в твою жизнь не лезу – ты не лезь в мою». Как любая умная женщина, она давно догадывалась о причине похолодания их отношений. Но, что-либо менять на своем шестом десятке лет казалось ей делом безрассудным: дети, внуки. И потом – не пойман не вор. А пресловутую свечку она, конечно же, не держала.
Эдик внимательно изучил свое отражение в зеркале: вполне приличный слегка подернутый сединой ежик волос, лицо почти без морщин, но разве что предательские серые мешки под глазами. Но их можно списать на счет вчерашней пьянки. Еще очень даже неплохой мужчинка. Контрастный душ, крепкий кофе и все нормализуется.
До своего «присутствия» Эдик любил добирался на городском транспорте. Можно было, конечно, выгнать из гаража черную «Ауди-8», но он не хотел отсекать возможность поправить здоровье хорошей порцией вискаря, который предусмотрительно им был умыкнут с праздничного стола. Согревала мысль, что теперь в его пресс-секретарском сейфе стоит чуть початая бутылка "Белой лошади": "Ай да Эдик, ай да сукин-сын!"
К тому же он спешил, а поездка в особняк, где располагался Фонд, пусть даже на престижной машине, в вечных московских пробках занимала как минимум в два раза больше времени. Слегка потолкавшись на входе в вагон метро, он отвоевал укромный уголок рядом с поручнем. Прикрыв глаза, сладко задремал, но, вспомнив вчерашнее, сразу взвился: «Ну, надо же было этому козлу влезать! И шеф тоже мне хорош. Сразу зацепился… Как будто не знает, что так всегда было и будет. Да и сумма отката совсем ничтожная. Так детишкам на молочишко. Что мне за просто так на него горбатиться?!»
Вчерашний фуршет в честь 10 годовщины Фонда шел по накатанной колее. В половине пятого весь офисный планктон как по команде опустился на дно: в ресторан, находившейся в подвальном помещении особняка. Там уже ломились столы от всяких вкусностей. Взглядом опытного халявщика Эдик осмотрелся: салат оливье, замаскированный в фигурных красиво украшенных красной икрой вафельных корзинках для простаков; тонко нарезанные сервелаты и различные копчености – это уже лучше, но не то. Солености, грибы, конечно же, хороши под водочку, но опять же – это буднично как-то. Его взгляд уперся в большое блюдо, на котором жирным алым блеском отсвечивали крупно нарезанные куски норвежской семги, стыдливо прикрытые тонкими ломтиками лимона. «Вот это наш выбор! Под вискарик – самое оно. Нанесем максимально возможный экономический урон Фонду!»
Он знал: семгу в первую очередь растащат по голодным глоткам коллеги. Потому нельзя мешкать. Лучше всего встать где-то поблизости и ждать заветного сигнала начала пьянки, пардон, юбилейных торжеств. Но путь к блюду уже был перекрыт мощной спиной главбуха Зинаиды Петровны. Эта толстая корова, уже заняла самую выгодную позицию и с нетерпением перекладывала из одной руки в другую пока еще пустую тарелку и завернутые в салфетку приборы. Она также, как и все ждала появления шефа и его сигнала к началу пиршества. Эдик стал лихорадочно соображать, как бы половчее, не нарушая этикета, сдвинуть эту железобетонную плиту, преградившую ему путь к вожделенному блюду. 
В зале стояла та особая атмосфера приближающейся пьянки. Когда ещё все трезвые, но предвкушение сытного и хмельного застолья всех возбуждало. Шум стоял, как на производственном совещании и если бы кто-то из прохожих, случайно забредших в этот тупиковый московский дворик, решил подслушать через небольшое подвальное окошко, о чем разговаривают в Фонде, то услышал бы исключительно деловые реплики: «На самом деле, говорить об интеграции нонсенс», «креативности не хватает», «маркетинг не современен», «а как тормозит работу таможня! Сбой всей логистики!»
Но звук всех мудреных слов ещё на подходе к банкетному залу отслаивались от их содержания, как отшелушивается омертвевшая кожа, обожженная солнцем. Слова превращались исключительно в физическое колебание офисного воздуха, мертвого из-за постоянно включенных кондиционеров. Истинные мысли болтавших сотрудников выдавали жадно шарившие по столам глаза.
И тут Эдика осенило. Он, мило улыбнувшись, обратился к толстому заду труженицы «дебета и кредита»:
- Зинаида Петровна, а где юбилейные книги? Их должны были сегодня привезти вам в бухгалтерию вместе с актом о выполненных работах? Шеф скоро появится. Надо бы показать народу наш труд.
Фраза оказала своё магическое действие. Зад, туго обтянутый золотистой парчой, словно избушка Бабы-Яги качнулся и со скрипом, нехотя повернулся к лесу, то бишь блюду с семгой. Приборы предательски запрыгали в руках Зинаиды Петровны, но стратегически важное место за столом она так просто сдавать не собиралась. Сглотнув нечаянно набежавшую слюну, она натянуто улыбнулась и предприняла последнюю попытку не сдать заветные рубежи:
- Эдуард Михайлович, но ведь они тяжелые, не поможете слабой женщине?
- Для вас, всегда пожалуйста! И с преогромным удовольствием! Только с актом передали всего лишь два сигнальных экземпляра. Один для шефа, другой - народу показать... Я бы и сам сходил, но у вас в бухгалтерии кодовый замок и строгий пропускной режим. – Вдохновенно гнал Эдик.
Улыбка Зинаиды предательски трансформировалась в гримасу ребёнка, которого лишили любимой игрушки, она бросила прощальный взгляд на жирно блестящие куски семги и бочком-бочком стала сдавать ранее завоеванную выгодную позицию. Вспоминая этот эпизод, в толчее метро Эдика осенило.
- Так вот кто слил цифру договора с издательством Забелину! Вот сучка!! Как же я сразу не догадался! – Эдика аж подбросило от этой мысли. Он сразу окончательно проснулся и энергично стал проталкиваться сквозь толпу к выходу из вагона.
...В кабинете генерального директора Фонда воздух сгустился до осязания и замер. Казалось, что даже дым от сигареты, лежащей в массивной хрустальной пепельнице, от страха вытягивался в едва заметную белую струнку. Но поднявшись выше головы шефа, и почуяв сквозь приоткрытую форточку воздух свободы, начинал дурачиться, принимать всякие замысловатые позы и дразнить сладким вишневым запахом дорогого табака. Сесть Эдику никто не предложил. Он стоял, опустив голову, внимательно изучая орнамент дорогого узбекского ковра ручной работы. Седой ёжик его волос покорно сник.
- Что скажешь на это? Полюбуйся! – и без того узкий восточный разрез глаз шеф превратились в туго натянутую тетиву лука. Он с презрением швырнул юбилейную книгу и она, вращаясь, заскользила по длинному полированному столу для посетителей. Эдик схватил её в самый последний момент перед падением. - Там живого места нет! Где ты брал эти цифры? Забелин говорит, они давно уже устарели. Тухлятина! Сверять что я должен?! А откуда он знает общую цифру проекта? Ты совсем уже оборзел! В открытую воруешь! Конкурс провел? Почему опять та же типография? Сколько тебе откатили? На зону захотел?! Петушком прокукарекать лет пять?!! Хотя, чем я тебя пугаю…
- Алмас Айтбаевич… Ну я ведь…
- Молчать! Я тебя из дерьма вытащил, человеком сделал… Что хочешь опять в своё фотоателье ретушировать портреты жмуриков?! Так я устрою. Один мой звонок в кадры... – он наигранно потянулся к телефону, но тетива явно ослабла и в образовавшейся малюсенькой щелке глаз блеснул лукавый огонёк.
- Алмас Айтбаевич… Не надо… Я исправлю… Я… - Эдик взмолился, как можно естественнее. Он чутко уловил изменение настроения начальника и понял, что гроза миновала.
- Как?! Щенок! Тираж уже напечатали. Забелин шум поднимет. Он исправит, – передразнивая Эдика, прогнусавил Алмас, - Тоже мне первопечатник…
- Мне эти цифры в департаменте Забелина давали, – перешёл в наступление Эдик, - Он сам не знает, что у него делается. А о цене проекта ему Зинаида слила информацию… Её вчера Петрович «окучивал» на фуршете. И вообще она в кабинете курит… - совсем уж некстати завершил он свою сбивчивую речь.
- Заткнись! – Шеф откинулся в кресле, кончики его губ чуть исказила многозначительная улыбка, его голос как-то сразу просел до чувствительной хрипотцы. - Отработаешь по полной… Понял?! Сегодня после торжественного собрания у меня будет немного времени…
И, мгновенно преобразившись, властно гаркнул:
- А сейчас – вон!!!
Гроза прошла стороной. Атмосфера кабинета сразу же размягчилась до неприличия. Но всего лишь на долю мгновения. Тень вожделение на лице шефа молниеносно исчезла. С такой скоростью даже не всякий моллюск может захлопнуть свои створки. Лицо вновь приняло озабоченно начальствующий и недоступный вид. 
- Только с Забелиным вопрос надо закрыть, – он перешёл на ровный почти дружеский тон, и как бы размышляя вслух добавил, - говоришь, его клерки цифры дали, а он подмахнул, не читая? Тогда тащи мне на стол оригинал-макет с его подписью!
- Без проблем. Я сейчас. Мухой… - Седой ёжик Эдика вновь расправился и вообще вся его фигура преобразилась словно где-то внутри крепко сжатую пружинку резко отпустили, и она распрямилась и, энергично зазвенев, стала раскачиваться из стороны в сторону. Своей суетливой припрыгивающей походкой, слегка виляя крупным задом, он бросился к выходу.
Проводив вожделенным взглядом округлую «корму» Эдика до двери, Алмас Айтбаевич расплылся в масленой улыбке, он откинулся в массивном кожаном кресле, за которым стояло знамя Фонда, и одним рывком ослабил галстук. Он был доволен собой и той нехитрой почти шахматной трёхходовке, которую только что победно завершил. Ещё вчера в этом же кабинете был Забелин и Алмас доверительно просил его:
- Константин Петрович! Вы же видите, совсем пресс-служба распустилась. Нет на неё никакой управы. Попробуй их тронь, сразу такой визг в печати поднимется, что мало не покажется. Потому удар должен быть короткий, но мощный и наповал. Вот вам их последний опус, - он протянул книгу, изданную в честь юбилея Фонда, - возьмите и внимательно с карандашом в руках перечитайте. И об этом конфиденциальном поручении, прошу вас, никому! Пора освобождаться от бездарей. В нашем Фонде должны работать не случайные люди с улицы, а профессионалы высочайшего уровня. - Последняя фраза была подкреплена многозначительным взглядом на Забелина.
- Да, кстати, - совсем некстати вспомнил Алмас, - как продвигается наше с вами детище? Надеюсь, это будет бомбой в экономической науке.
- Все уже готово. Перечитаю ещё раз текст на предмет шероховатостей и представлю вам точно в срок. Как и обещал. Может быть даже и раньше. Как в прежние годы говорили, досрочно в честь юбилея.
- Вот это порадовал! Тогда завтра жду текст. Я уже договорился с нужными людьми, и они согласны вне графика рассмотреть мою докторскую. Точнее сказать нашу...
Последнюю фразу Алмас бросил как бы между прочим, но сам сквозь узкие щелки глаз внимательно следил за реакцией собеседника. Забелин, как ему казалось, уже хорошо знал по-азиатски коварный характер своего шефа, потому поспешил тут же опровергнуть крамольную мысль.
- Что вы, что вы! Алмас Айтбаевич! Это исключительно ваш труд. Моя помощь носила лишь косметический характер. Основополагающие идеи докторской ваши.
Никак не отреагировав на последние слова Забелина, Алмас резко сменил тему и дал понять, что разговор окончен, его ждут срочные государственные дела. И это в то время, когда все простые клерки Фонд веселятся, отмечая юбилей. Дескать, такая тяжкая моя ноша.
- На том и порешили: завтра жду от вас замечания по этой, прямо скажем, сырой брошюре. И помните, чтобы не омрачить сотрудникам праздничное настроение, об этом конфиденциальном поручении никому ни слова.
Он придвинул к себе стопку документов, тем самым давая понять собеседнику, что аудиенция закончилась, и театрально вздохнул: "Никому ничего нельзя доверить"...

 … Дверь за Эдиком бесшумно закрылась, Алмас окинул взглядом рабочий стол, на котором стоял солидный ряд телефонов, большая, аккуратная стопка рабочих бумаг в разноцветных папках, малахитовые пепельница и стакан с остро очиненными карандашами. В такой же каменной стильной рамке - фотография всей его семьи: жены, двух дочерей и сына. На их торжественно суровых лицах читалась какая-то обречённость арестантов. Казалось, что сейчас фотограф скажет им: «А теперь - в анфас…» И они, не меняя выражения лиц, повернутся как по команде...
Он взял в руки красную папку, на которой было выведено слово «срочно!», покрутил её в руках, но почти сразу, не открывая, вновь кинул на стол. Захотелось выпить. В комнате отдыха бар ломился от элитных напитков, но Алмас не позволял себе такие шалости с утра. Привычки, приобретенные им ещё в бытность первого секретаря обкома партии в одной из союзных республик, он берег как память. Набор этих привычек был небольшим: никогда не пить до обеда, всегда носить галстук и выражение государственной озабоченности на лице, говорить нарочито тихо: пусть суки ловят каждое слово.
Накатившееся желание выпить Алмас решил перебить чаем. Он нажал на кнопку селектора:
- Эльвира, мне чай, пожалуйста. И пригласите ко мне Зинаиду Петровну к двенадцати часам.
Алмас трепетно относился к своему здоровью. Пил исключительно целебные чаи. (Их ему привозили многочисленные знакомые, и сослуживцы в надежде снискать благосклонность). Он мог неделями сидеть на диете, решительно отказываться от изысканных блюд на официальных приемах. Как правило, он наливал себе в бокал минеральной воды, добавлял туда ломтик лимона (шутил: мой джин с тоником) и мог весь вечер поддерживать светский разговор и чокаться этим напитком. Но наступала другая полоса и он срывался. Начинал пить виски как воду, есть пахучие дымком стейки величиной с ладонь Гулливера, без счета глотать скользкие устрицы и запивать их холодным белым вином. И тут же без паузы пить литрами нефильтрованное пиво, заедая его почти плебейской едой, - жареными колбасками. Утром, после такого гастрономического преступления, он страдал желудком и головной болью. Зарекался больше никогда... ни в жизнь... Но через какое-то время этот странный цикл повторялся.
Чай всегда приносили идеально сервированным: чистая хрустящая льняная салфетка, пиала тонкого фарфора и дымящийся заварной чайничек. Рядом должны стоять блюдце с отборным темным как антрацит изюмом, ассорти орешков, горка тёмного сахара. Все строго на своих местах и в нужных пропорциях. Никакой самодеятельности! Не там поставленная пиала могла стать поводом нешуточного гнева.
Добиться такой четкости в работе было непросто. Пришлось сменить трёх секретарей, прежде чем нашлась смышленая Эльвира: крупная некогда привлекательная женщина. В молодые годы она смело прокладывала себе дорогу в жизни мощной грудью шестого размера. Когда ей перевалило далеко за сорок и чары перестали действовать, на выручку пришли, природная смышленость, женская интуиция и не обременённость нравственными принципами. Именно они позволили ей остаться на плаву. Путем несложных интриг она быстро расправилась со всеми своими конкурентками, претендовавшими на престижное место секретаря. Однажды, например, она "забыла" предупредить новенькую молоденькую и довольно смазливую секретаршу об особенностях чайной церемонии, и та принесла чай "Липтон" в пакетике... Это был её первый и последний рабочий день: "Что за помои вы мне принесли?! Уволить".
В этом деле она даже переусердствовала: инстинктивно как кукушонок "выкинула" из гнезда всех "птенцов" и в результате осталась одна без подмены. Теперь ей приходилось трудиться практически в две смены и без выходных. Это была не бог весть какая нагрузка (приготовить шефу чай со всеми его прихотями, ответить на несколько телефонных звонков и регулировать допуск к "телу"). Зато такое положение давало возможность постоянно канючить о повышении жалования и создать вокруг себя ореол беззаветного труженика.
Своим местом она весьма дорожила. Первое время, осознавая шаткость своего положения (до первого каприза шефа), она изрядно нервничала, даже похудела на два килограмма. Эльвира понимала сколько молодых и длинноногих претенденток дышат ей в затылок. И это сильно нервировало. Но потом, благодаря своей природной интуиции, ей удалось догадаться о "голубых" предпочтениях Алмаса. Это её успокоило: мне же проще, не будет приставать. Она быстро и очень филигранно воспользовалась этим тайным знанием. Изменила соответственно свой стиль поведения и даже набрал определенный политический вес в Фонде. При всей своей бабской болтливости никогда и никому ни полслова, ни намека не проронила, какая "голубая луна" светит по жизни Алмасу. Напротив, делала изящные намеки на свои якобы особые отношения с шефом, тем самым обеспечивала ему алиби в весьма щекотливом вопросе, а себе дополнительный, пусть и сомнительный для нравственных чистоплюев, авторитет.
Эльвира буквально на лету ловила все желания шефа и неукоснительно их выполняла. Она верно служила ему местным информагентством. Ей чудесным образом удавалось первой узнавать все новости Фонда, знать буквально все и обо всех. И самое главное: в определенный момент (скажем, когда беседа с молодым смазливым сотрудником затягивалась да вечера и плавно перемещалась в комнату отдыха) она умела делать искренний вид, что ничего не понимает, и не о чем не догадывается. Весь ее вид как бы излучал слова старой песни: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Это оценил Алмас и Эльвира прочно прописалась в уютной приемной генерального.
И ещё она имела особое чутье определять, кем сегодня шеф недоволен, а значит, на кого следует "спускать собак". Именно в процессе передачи подноса с чаем происходил молниеносный слив всей накопившейся информации. Делалось это как бы, между прочим. "Ах, а вы слышали, что..." Или так: "Ну, кто бы мог подумать...".
Не стала исключением и эта чайная церемония. Подобострастно улыбаясь, удобно расположив поднос с чаем на бескрайних просторах своего бюста, Эльвира бесшумно вплыла в кабинет вместе с запахами чабреца и мяты. При всей своей внушительной комплекции, приближаясь к шефу она чудесным образом превращалась в лёгкую пушинку, в прозрачный пар, в дуновение ветерка. Казалось достаточно чуть более пристального взгляда, одного недовольного слова шефа, и она мгновенно растворится в воздухе.
- Алмас Айтбаевич, вам налить, или пусть ещё чуть настоится. Ваш самый любимый: горные травы. Меня сегодня так Эдуард Михайлович расстроил, что не отследила точного времени заварки. Вы уж меня простите непутевую, но я ведь женщина очень впечатлительная.
- А чем это вас Эдуард Михайлович расстроил?
- Я сразу и не поняла, что он сам с собой на ходу разговаривает. На свой счёт слова приняла. Да какие ужасные слова! Матом в нашей организации при женщинах никто не выражается. А тут... В приемной люди...Такие грязные слова... Как выскочил из вашего кабинета и... Ой, и не буду даже вспоминать, у меня руки начинают дрожать. Всегда вежливый, интеллигентный человек, и вдруг такое… Кто бы мог подумать...
- Мне можете повторить дословно. Тут мы одни. Я должен знать все. Так как этот труженик слова выразился?
- Ну что вы, я не смогу это повторить. Это так гадко...
- И все-таки повторите. Здесь как у доктора: никакого стеснения.
- Прям так и сказать?
- Да, так прямо и сказать, - Алмас набычился, что не предвещало ничего хорошего.
Отступать было некуда. Опасную игру надо было заканчивать. Эльвира набрала воздуха и на одном дыхании выпалила:
- Б@дь, сука, зае@л. И что-то еще, но этого я уже не разобрала. Он пулей вылетел в коридор.
- Так и сказал?! Прилюдно?! …Пригласите срочно его ко мне. За чай спасибо. Да, а кто в это время еще был в приемной?
- Лев Юрьевич и Казыбек.
- Их тоже ко мне.
Эльвира немедленно исчезла. При этом так молниеносно, что даже самый внимательный сторонний наблюдатель вряд ли с уверенностью смог бы сказать: открывалась ли при этом дверь в кабинет или нет.



"Где же у тебя смерть, Кощей Бессмертный?" — "У меня смерть, — говорит он, — в таком-то месте: там стоит дуб, под дубом ящик, в ящике заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце моя смерть".
«Кощей Бессмертный»
Русская народная сказка

2.
Судьба очень замысловато сводит «концы с концами». Так было и с Эдиком. Встретились они с Айтбаевым случайно. Было это еще в бытность СССР до той судьбоносной командировки Алмаса в Англию.
Обкомовский фотограф что-то напутал и фотоснимки для служебного паспорта забраковали. Переделать снимки было делом нескольких минут, но у Алмаса было плохое настроение. Он решил воспользоваться этой возможностью, как говорится, спустить пар, и устроил разнос.
Из-за двух обитых кожей дверей в приемную доносились крики и шум, потом из кабинета вылетел весь красный и взъерошенный руководитель секретариата. На ходу он безрезультатно пытался закрыть свой портфель, но никак не мог попасть в зацеп замка. Затем досталось случайно подвернувшемуся под руку заведующему отделом. С первыми звуками разноса приемная быстро опустела и наступила зловещая тишина. Секретарша Надя – некрасивая женщина лет тридцати пяти с тщательно припудренными оспинками на лице – вся как-то сжалась, ей бежать было некуда, и со страхом стала ждать дальнейшего продвижение «грозового фронта».
Вскоре двери кабинета резко распахнулись и оттуда, стреляя испепеляющими молниями-взглядами, выплыло черное грозовое облако шефа. Он как всегда не стал утруждать себя такой мелочью, как закрывание дверей, сразу направился к выходу. Нарочито вежливо и как всегда тихо бросил на ходу:
- Надежда Юрьевна, если меня будут спрашивать из ЦК, скажете, пошел в город в фотоателье. – И потом уже, как бы разговаривая сам с собой, но явно для публики многозначительно пробурчал. - Перестройка в стране! Масштабные планы!!! А тут!!! Такого пустяка сделать не могут. Позор!
- Алмас Айтбаевич, вызвать машину? – бросилась было ему наперерез Надя.
- Нет. Я пешком...
Конечно же, это был вызов! Пешком! В городское фотоателье! Первый секретарь!!! Надя обессилено рухнула в кресло.  Уволят…
Небольшое затрапезное фотоателье располагалось в двух кварталах от обкома. Туда и направился Алмас. Идти пешком по раскаленной полуденным зноем улице было непривычно. Над городом нависла невыносимая жара, наполненная тополиным пухом. Пот заливал щелки глаз и тут же к нему лип вездесущий пух. Носовой платок быстро отсырел, и тереть им лицо было бесполезно и противно. Алмас ловил на себе удивленные взгляды редких прохожих и это его слегка раздражало. Но по-настоящему его волновали совсем другие, далекие от фото-брака проблемы.
В это время в обком, словно в кузнечный горн, ворвался «ветер перемен» и тлеющая уже десятилетиями борьба кланов накалилась до предела. Алмаса явно подсиживал недавно назначенный второй секретарь – молодой ухватистый парень Марат Иргашев. До этого всегда вторым секретарем по негласному обычаю назначали русского представителя, который больше следил за «линией партии» и особо не лез в разборки местных джусов. Но перестройка смешала все карты. К тому же второй секретарь имел серьезную поддержку в Москве, а здесь спешно сколачивал вокруг себя команду единомышленников. Алмас видел, что его со всех сторон медленно, но верно окружают люди Марата, но ничего поделать не мог. Власть утекала как песок сквозь сжатые пальцы кулака. И сколь сильно не сжимай кулак – все тщетно: песок все равно медленно, но верно просыпается.
Алмас чувствовал по едва заметным мелочам, как от него ускользает власть: с ним уже не так подобострастно здоровались при встрече, в кабинет все реже и реже приходили обкомовские штатные стукачи, как они это называли, «посоветоваться». В приемной смолкли ранее беспрерывно звонившие телефоны, а у секретарши Нади закончились никогда не переводившиеся шоколадные конфеты – подношения посетителей. Центр силы и власти с проворностью ртутного шарика переместился в соседнее крыло обкома, туда, где размещались кабинеты второго секретаря. Там царило нездоровое оживление революционного Смольного.
Но хуже всего было то, что Алмас не знал, где допустил ошибку. Это как в шахматах: одно дело допустить зевок и проиграть, а совсем другое – проиграть без единой видимой ошибки. Стратегически. Он так же как и его молодой конкурент освоил новую риторику: такие слова как «перестройка», «новое мышление», «ускорение» обильно украшали все его выступления. Но они из его уст звучали не так убедительно. За ними не чувствовалось тугого биения власти. Алмас это понимал, но не знал, где искать опору и поддержку. Потому, когда подвернулась престижная командировка на научный симпозиум в Лондон, с радостью согласился. Рискованно, конечно же, оставлять хозяйство на второго, но надо было все обдумать и решить, как жить дальше. Сдаваться он не собирался.
От жары и непривычной пешей прогулки Алмас устал, но в старом здании фотоателье на удивление было прохладно, тихо и безлюдно. Только у оконной рамы нудно жужжала и тупо билась головой в стекло большая зеленая муха. Секретарь по-хозяйски без приглашения с нескрываемым наслаждением плюхнулся в кресло у белого экрана, машинально вновь вытер сырым и оттого бесполезным носовым платком лицо и, ощутив мокрое прикосновение, с гадливостью бросил его на пол. Затем огляделся по сторонам.
Вид ателье изнутри был еще более затрапезный, чем снаружи, где красовалась облезлая, выцветшая от солнца вывеска. Здесь на всем стояла печать запустения: в углу пылились какие-то старые деревянные треноги и части сломанных доисторических фотоаппаратов, другой технический хлам. У входа чуть поодаль стоял большой обшарпанный стол, за которым должен был по идее сидеть администратор. Стол был завален какими-то бумагами, квитанциями, конвертами с исполненными заказами и пленками. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: найти что-либо на нем было делом безнадежным. На стене висел плакат, показывающий все этапы, как здесь могут из обычной черно-белой фотографии 3х4 в паспорте сделать по вашему заказу цветной надгробный портрет в металле…
 Алмас не любил ждать, и хотел было позвать хозяина фотоателье, но в этот момент из-за пыльной плюшевой загородки показалась весьма округлая задница, туго обтянутая тонкими светлыми брюками, явно одетыми на голое тело. Было в ней что-то изначально порочное и женственное. Затем частично показался и хозяин этого зада. Он напевал (точнее, фальшиво гнусавил) себе под нос: «И снится нам не рокот космодрома…». В руках у него была пирамида каких-то коробок. Некоторое время ему не удавалось протащить всю конструкцию: самая верхняя коробка цеплялась за плюшевую загородку и норовила свалиться. Из-за этого ему приходилось то и дело подпрыгивать, делать какие-то замысловатые телодвижения, от чего его зад выделывал довольно похотливые «па» прямо перед изумленным взором Алмаса. От чего его дыхание слегка перехватило, а в низу живота пробежала волна порочно знакомого озноба. Знал он за собой эту «библейскую» слабость, но тайну сию хранил весьма строго, строже тайны кощеевой смерти. Потому он только отметил про себя: «Ишь ты, какой попрыгунчик».
Когда Эдик (а это был именно он) повернулся к Алмасу, секретарь уже успел надеть на свое лицо маску строгого, озабоченного судьбами страны, высокопоставленного чиновника. Но танец «попрыгунчика» еще долго не выходил у него из памяти и нехорошо будоражил его извращенное сексуальное воображение.
Взять Эдика (в начале, естественно, только под свое начальственное покровительство и тащить за собой по жизни) Алмас смог только годом позже. Жизнь тогда крепко придавила его. И все из-за этой проклятой командировки.
Сейчас уже трудно сказать, что спровоцировало «отказ тормозов» вдали от родины. То ли упоительное чувство самостоятельности. Его никто не сопровождал в этой загранпоездке. И это тоже было в диковинку: раньше (до перестройки) всегда в группе обязательно был, скажем так, ответственный товарищ… То ли обильное застолье, где виски лилось рекой, а дорогим закускам не было числа… А может быть груз проблем, которые его ждали на родине, дали такую неожиданную реакцию... Одним словом, латентный грех вырвался из подземелья сознания и пошел вразнос… Закончилось это тем, что в гостиничный номер, потеряв всякую бдительность и осторожность, он затащил своего смазливого переводчика: худенького, женоподобного паренька на вид не более восемнадцати лет… Далее все банально разыгралось как в гамме: до, ре, ми… «Ми» здесь, понятное дело, была ключевой нотой и с цифрой «6»…
…А поутру они проснулись… Точнее он. В одиночестве. Алмас обвел мутным взглядом номер, где царил первозданный хаос, встал и, пошатываясь, направился к журнальному столику, на котором (о, чудо!) стояли непочатая бутылка виски, ведерко со льдом и сифон с содовой.
Зачерпнув горсть льда, он с блаженством приложил его ко лбу. Несколько льдинок легко выскользнули из ладони и застучали по лакированной поверхности стола. Потом он одним движение с хрустом и злостью скрутил золотистую пробку, и прямо из горлышка сделал два больших обжигающих глотка виски. Боль сразу отступила, теплая волна пробежала по пищеводу. Вспомнился старый анекдот: "Жизнь налаживаться". Хотел было плюхнуться в огромное кожаное кресло, как взгляд уперся в стопку цветных снимков. Они лежали поодаль ведерка со льдом. Снимки получились весьма высокого качества. Контрастные, четкие, но смотреть на них было невыносимо противно даже ему самому. Алмас одним движением гадливо смахнул их на пол как жирную цветастую и волосатую гусеницу, прорычал что-то нечленораздельное... В голове вакуумной бомбой взорвалось и начало пульсировать одно-единственное слово: «Спалился…»
Он с ужасом ждал шантажа, предложения работать на иностранную разведку, но никто ни словом, ни намеком не обмолвился о его сексуальном буйстве, запечатленном кем-то на фотопленку. Переводчика, правда, поменяли без каких-либо объяснений. Но принимающая сторона по-прежнему была до приторности вежлива и приветлива. Теперь его сопровождала высокая худая женщина Марта, которая ходила неспешно враскачку словно жирафа и, кажется, через каждое слово шипела: «Пли-и-з-з-з». От чего у Алмаса звенело в ушах, начинала раскалываться от боли голова, и он приходил в тихое бешенство.
Первый месяц по возвращению из злополучной командировки Алмас не спал ночами, вздрагивал от каждого телефонного звонка: вот оно, началось. Но шли дни, и ничего не происходило. Вербовщики-шантажисты не проявлялись, а наши доблестные кгбэшники были, видно, заняты перестройкой своих рядов вокруг образовавшейся кормушки – приватизации. Никто и никаких претензий ему не высказывал. Дальше - больше. Чудесным образом его ставки в позиционной борьбе стали расти. Неожиданно по заданию редакции к ним в обком приехал корреспондент журнала «Коммунист» и после недельной пьянки-гулянки в гостинице, которую профинансировал Алмас, он выдал в журнале проблемную статью под громким названием «Перегибы перестройки». В статье Алмас рисовался как истинный ленинец, витязь перестройки, смело сметающий со своего пути всяческих приспособленцев, «которые готовы заболтать светлые идеалы пустопорожней болтовней». А вот его второй секретарь, напротив, обвинялся во всех смертных грехах. Он де пытался сыграть на националистических чувствах простых коммунистов, «реанимировать чуждые социалистическому обществу традиции» …  Через полгода Алмаса пригласили на работу в Москву, где он стремительно набрал такую партийную высоту, которая позволила ему при крахе системы «удачно вписаться в рынок», завести своё прибыльное многомиллионное дело. На волне своего финансового успеха он и стал генеральным директором Фонда содействия... Название очень длинное и помпезное. Потому не будем его произносить. Тем более, если отбросить всю словесную шелуху, нарочитую научность и свести все к простым и понятным вещам, то выяснится, что наиглавнейшей задачей Фонда состояла в отчуждении бюджетных денег.
После командировки в Лондон, он физически ощущал, что чья-то невидимая, но очень сильная рука ведёт его по лабиринту жизни кратчайшим путём к успеху. Его соперники чудесным образом сходили с дистанции, подвергались жёсткой критики или скоропостижно умирали. А он без малейших усилий скользил вверх по служебной лестнице как по эскалатору все выше и выше. И только перед тем, как он возглавил Фонд, эта «незримая рука судьбы» проявила себя. Случилось это опять же в Лондоне, где он вновь оказался как бы по воли его величества случая в командировке. Обставлена вербовка была такой таинственной и одновременно унизительно-мерзкой, что мы даже не будем пытаться на бумаге описать её, дабы не шокировать впечатлительного читателя. Тайна сия есть ужасна. Ограничимся констатацией факта: Алмасу предложили (попробуй отказаться) вступить в тайную и могущественную международную организацию. Настолько тайную, что и название её мало кто из смертных знает. Мы же, для удобства, назовем её так: «Blue net» (Голубая сеть).
Отказываться от такого предложения (на современном демократическом, почти официальном языке, - «крыши») было неразумно и опасно для жизни. Ему сразу же не двусмысленно намекнули, что у структуры была только одна дверь для выхода. И та вела на кладбище...
К тому времени хранящаяся где-то фотопленка цветных фотографий сексуальной необузданности Алмаса почти потеряла силу компромата: демократическая власть новой России одним из первых своих решений отменила уголовное преследование за мужеложство. Многие высокопоставленные чиновники, уже не таясь в открытую, окружали себя смазливыми и едва грамотными пресс-секретарями, жеманными и напудренными юношами-референтами с дипломами, купленными в московских переходах. Ряды тайных сторонников содомского греха росли стремительно как голубая саркома и легко обгоняли по скорости рост ВВП. Целые корпорации стремительно голубели. Да что там корпорации. Целые профессии меняли ориентацию! К примеру, в шоу-бизнес можно было попасть только через задний проход... Причем, в данном контексте речь идет не о заднем проходе в здание телецентра, что расположился на улице "Академика Королева".
Педерастов стали уважительно называть геями. В русский язык скользкой змеей вползли слова "толерантность" и "гомофоб". Все демократические средства массовой информации (а других в стране не держали), не жалея своих сил, бросились на защиту прав, некогда угнетенных ужасным тоталитаризмом сексуальных меньшинств. Народ наконец-то понял, почему популярная новогодняя программа называется "Голубой огонёк", но идти в ногу со временем не торопился. Отсталость и косность, как любили говорить либералы, «этой» страны были ужасными. Нет никто не бил бедных педерастов на улицах городов, их право на грех взял под свой строгий контроль уголовный кодекс. Но косность и отсталость жителей не позволяли проводить прогрессивных гей парадов на Красной площади! По ней (о ужас!) по-прежнему грохотали раз в год эти противные танки и другая военная техника.
Либералов, страстных борцов за свободу спариваться особям одного пола, в темном народе тут же окрестили либерастами. А сторонников толерантного отношения к понятию брака (дескать, два педераста - это тоже семья) стали называть исключительно толерастами. "Темным" и "отсталым" оказался русский народ. Было чего опасаться. И по-прежнему открыто о своих голубых сексуальных предпочтениях «в этой стране» говорил, пожалуй, один только бездарный певец Боря Моисеев. А остальные содомиты предпочитали скрывать свои наклонности. И хотя все пропагандистские силы мира были брошены на то, чтобы приравнять грех в правах с праведностью, каждый тайный содомит больше всего в жизни боялся именно разоблачения. Он безошибочно понимал всю степень своего нравственного падения.
Тайный содомит - это идеальный материал для вербовки всех спецслужб мира. Счета в зарубежных банках, элитная недвижимость, купленная за краденые деньги, нелады с уголовным кодексом, - конечно же, позволяли манипулировать человеком. Но это все детские шалости по сравнению с возможностями, которые открывала для манипуляции «голубая» тайна. 
Проклятые предрассудки мешали и Алмасу открыть для общества свою «одну, но пламенную страсть». Как сказал поэт: «Она, как червь, во мне жила. Изгрызла душу и сожгла». Да и перед своими детьми как-то неудобно. Проклятый консерватизм давал о себе знать. Потому по-прежнему приходилось быть осторожным. Первым делом он ввел практику опечатывать свой кабинет, поставил дополнительную звуконепроницаемую дверь и современную сигнализацию. Регулярно стал вызывал проверенных специалистов искать "жучки" в кабинете и особо в комнате отдыха (на этом пункте он был особо помешан, после лондонской фотоссесии). Но и это еще не все. Быть в безопасности, справедливо решил Алмас, может быть только тот, кто исключил всякую возможность слежки за собой и в тоже время имеет возможность наблюдать за всеми. По крайней мере, за всеми в Фонде.
По его секретному указанию под видом пожарной сигнализации по всем кабинетам были расставлены видеокамеры. Да так, что об этом никто не знал. Модуль всей видеотрансляции помещался в сейфе и при необходимости, нажав там же секретную кнопку, Алмас получал качественную картинку жизни всего Фонда в реальном времени. Генеральный директор получил в свое распоряжение мощный рычаг власти. Теперь он не только все знал, но и мог сам оценивать правдивость того или иного информатора (по-простому стукача) коих в организации он развел немыслимое число. Стучали практически все на всех. Все со всеми вели непримиримую (и одновременно бессмысленную) вражду. Над всей этой сварой и злобой подобно солнцу светила одна непогрешимая во всех отношения личность - царь и бог одной отдельно взятой структуры - незаменимый и вечный Алмас Айтбаевич Айтбаев.
 Но до полного спокойствия было еще далеко. И хотя Алмас строго следил за кадровой политикой Фонда, уволить сразу всех гомофобов и ретроградов он не мог. Многие сотрудники были в прошлом влиятельными людьми, у них оставались связи в министерстве, администрации Президента. Нельзя было так просто указать им на порог. Потому ждал удобного случая. Одних с почестями выпроваживал на пенсию, других куда-нибудь переводил (даже с повышением), а чаще просто не продлевал контракт с ненадежными сотрудниками и теми, кто просто мог догадаться о тайне его второй и основной жизни.
Зато в вопросах приема в Фонд он был абсолютно свободен. Новые сотрудники приходили исключительно по его личной рекомендации. В виду ранее перечисленных мер безопасности, никто из живущих в этом лучшим из миров не может с уверенностью сказать, как, или точнее, чем, заслуживали новопосвященные благосклонности шефа. Но в одном трудно было сомневаться: все новые кадры были молоды, красивы собой и не больно-то скрывали своей прогрессивной сексуальной ориентации. Да, они не блистали знаниями и опытом, но, как справедливо считал Алмас, опыт - дело наживное. А вот если природа обделила красотой и утонченностью - это непоправимо. Фонд заполонили очень аккуратные молодые женоподобные мужчины. И пока они входили в курс дела, обучались «чему-нибудь и как-нибудь», вся работа автоматически ложилась на плечи старых кадров. Те, кто пытался возмущаться по этому поводу, быстро пополнили московскую биржу труда. Забелин был не только высококлассным специалистом, но и человеком сдержанным, опытным в житейских вопросах. Язык свой крепко держал за зубами, хотя давно уже смекнул, чем объясняются особенности новой кадровой политики: меня это не касается, а работать все-таки кому-то надо. Ведь ЭТИ не только в экономических вопросах полный ноль, они слово интеграция с тремя ошибками пишут! И генеральный знает, кто Фонду несет золотые яйца. "Так что за себя лично я спокоен. До пенсии дотяну", - так он с долей цинизма успокаивал себя после очередного увольнения кого-либо из старой гвардии. Написание докторской диссертации за шефа тоже прибавляло ему уверенности в завтрашнем дне.



«Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным — кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, — говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону».
Джордж Оруэлл
«1984»

3.
Старинный, некогда самобытный, а ныне безжалостно оскопленный евроремонтом, особняк Фонда замер в предобеденной дреме. Хождение из кабинета в кабинет с папками бумаг прекратилось, телефоны стихли, слышался только нудный однообразный шум работавшего ксерокса из копировальной комнаты. Марина, консультант экономического отдела, по просьбе своего начальника Забелина, "катала" три экземпляра докторской диссертации шефа. Работа была конфиденциальной: никто не должен был видеть сей труд, о чем строго настрого предупредил начальник. Но в копировальной комнате не было окна, и стоял такой спертый, насыщенный угольной пылью воздух, что Марина ослушалась, приоткрыла дверь в коридор.  В образовавшейся небольшой щелочке изредка можно было разглядеть её маленький чуть припудренный носик, жадно ловивший воздух.
Народ строго на своих рабочих местах нервно посматривал на часы. Даже заядлые курильщики старались вернуться к заветному сроку из курилки и принять, как говорится, "низкий старт". Уйти на обед раньше считалось тяжким преступлением и каралось строго. Ты мог весь день раскладывать пасьянс, пялясь в компьютер, и никто тебе ни слова не скажет, но попробуй раньше хоть на одну минуту уйти на обед, как сразу получишь взыскание, а то и "горчичник". Так в конторе называли обходной лист для увольняемых. Кто-то ещё на заре Фонда то ли из-за излишнего служебного рвения, то ли из-за мелкой корысти напечатал на дешевой газетной бумаге огромным тиражом бланки обходных листов. За прошедшие десять лет бумага изрядно выцвела, пожелтела, но стопкам грустных бланков ещё не было ни конца, ни края. "Горчичники" переживут контору, шутили в Фонде.
 Распорядок дня и оформление рабочих документов (шрифт, пробелы, гарнитура, отступы...) были на личном и строгом контроле генерального. В этих вопросах он был неумолим. (К слову сказать, выбор такого узкого участка для контроля был не случаен. Алмас чувствовал себя не особо уверено в экономической теме. А после того, как на одном из совещаний он по ошибке брякнул вместо «волатильности» «молотильность», решил и вовсе многозначительно молчать и по важным экономическим проблемам доверял выступать своим заместителям.
Зато его выручал огромный опыт партийной работы и около партийных интриг. Решение всех серьезных вопросов он умело перекладывал на чужие плечи, да так ловко, что успех автоматически связывался с его именем, а провал с именем исполнителя.
Поэтому с особым удовольствием он ловил нарушителей распорядка. Приход на работу, чёткое соблюдения обеденного времени и, главное, уход с работы был на его неусыпном незримом контроле. Бывало иной простофиля выйдет тихонько из кабинета, станет оглядываться по сторонам: никого. Чуть ли не на цыпочках бочком-бочком пойдет к выходу, выйдя на улицу, вздохнет воздуха свободы, дескать, пронесло, никого не встретил, чисто "слинял". Ан нет! Не тут-то было! Возмездие приходило неизбежно. На следующий день, или даже через неделю (неважно, когда, главное - неотвратимо) мягкий и не без злорадства голос Эльвиры обязательно приглашал нарушителя распорядка дня зайти к генеральному на его дорогой восточный ковер. Кто настучал?! Непонятно.

... Двадцати трёх дюймовый монитор давал весьма качественную картинку: левая сторона экрана отображала соты всех тридцати видеокамер Фонда. Щелкни указателем мышки по любой из них, и она тут же займет все пространство правой части экрана.
Алмаса то и дело переключал окошки камер. С одной стороны, его интересовало, что происходит в его же собственной приемной: туда уже стягивались свидетели утреннего скандала. С другой стороны, надо было отследить нет ли особо голодных, тех что норовят выскочить на обед раньше положенного времени.
Массивные напольные часы гулко пробили полдень, и сразу же ожила до этого статичная картинка монитора: все двери кабинетов как по команде распахнулись, коридор наполнился людьми и громкими разговорами. Кто-то спешил занять очередь в столовой, кто-то планировал использовать время обеда на свои личные дела.
Вот с озабоченным видом в сторону приемной спешит главный бухгалтер. «Она может с обедом и подождать, ей много есть вредно. Сейчас я этими гавриками займусь», - Алмас переключил на главный экран камеру, установленную в приемной. Там уже томились в ожидании начальник департамента маркетинга Лев Юрьевич Марков и Казыбек Инусов помощник генерального директора Фонда.
Марков бывший высокопоставленный дипломатический работник. Никто не знал почему, но его некогда безупречная карьера в одночасье прервалась. Работа в Фонде была для него своеобразной ссылкой. Лев Юрьевич обладал широчайшим кругом влиятельных знакомых. Разговаривая с сослуживцами, на его хитроватом лице всегда блуждала снисходительная улыбочка, дескать, играете тут в игрушки, ну-ну. Но я-то другой, я птица высокого полета. И все-таки генерального он побаивался, и был с ним до приторности вежлив. Его позиция всегда совпадала с позицией генерального и порой даже была более радикальной. «Стелется», - так шептались о нем недоброжелатели.
Казыбек же панически боялся своего шефа. И этого не скрывал. Он частенько бегал к нему в кабинет «посоветоваться». Считал за честь носить портфель Алмаса, и с почтением открывать ему двери.
Генеральный даже не поздоровался, и это не сулило ничего хорошего.
- Лев Юрьевич, что сегодня произошло в приемной? –  тяжелый взгляд Алмаса двухстволкой уперся в грудь.   
- Что вы имеете в виду? Когда? – Марков попытался изобразить на лице искреннее недоумение.
- Сегодня! Утром! Что сказал прилюдно и демонстративно Милонов Эдуард Михайлович, выходя из моего кабинета?!
- Я… Не помню... Не расслышал… А что такое?
- Тут я задаю вопросы! Ну, хорошо. С вами все ясно.
- Теперь, Казыбек, вы постарайтесь вспомнить. Или тоже запамятовали?!
- Нет, почему же. Я все помню. Я все расскажу. Эдуард Михайлович мне товарищ, но… - Он на мгновение запнулся, подбирая слова, потом несколько даже пафосно продолжил, - Но истина дороже! Как только он вышел из вашего кабинета. Он… Он произнес три нецензурных слова…
- Каких?!
- Не могу. Это мат…
- Не стройте из себя целку-гимназистку. Здесь три мужика, которые, знают все обороты и этажи русской нецензурной словесности. Итак?
- Б@дь. Сука. Зае@л. – Выпалил Казыбек, и сразу же втянул голову в свои худые плечи, словно ожидая удара.
- Та-а-а-к… А где вы стояли в этот момент? – Алмас пальцем ткнул в сторону Казыбека
- Я стоял у окна.
- А где стоял Лев Юрьевич?
- Лев Юрьевич стоял у двери напротив кофе-машины.
- Та-а-а-к, - вновь повторил Алмас и направил свой взгляд-двухстволку теперь уже в сторону Маркова.
- Лев Юрьевич, как же так получается, вы стояли у двери и не слышали, а вот Казыбек слышал. Может быть, вы просто меня одурачить хотите?
- Ну что вы такое говорите, Алмас Айтбаевич. Бог с вами! Да я ради вас… Да я и в мыслях такое… И вот так сразу, - Марков явно смешался, он не знал, как выйти из щекотливого положения. Его лицо покрылось красными пятнами.
- Та-а-а-к. Хорошо. С этим все ясно. Тогда задам вам другой принципиальный вопрос. Как вы считаете, в чей адрес были брошены эти мерзкие ругательства?
- Это было так неожиданно… Он спешил. Что-то такое бросил на ходу. А я, в общем-то зашел в приемную случайно. Кофе хотел… Чашечку… 
- А других дел в рабочее время у вас не нашлось? И что вы опять юлите, мямлите всякую ерунду. Может вам расхотелось работать в нашей организации и получать, скажем честно, нехилую зарплату?!
- А-а…Я… - только и смог выдавить из себя Марков.
- Помолчите уже. Теперь вы скажите! – Алмас перенаправил взгляд-ружье в сторону Казыбека. Тот слегка качнулся, как бы примеряясь, в какую сторону ему удобнее упасть на мягкий ковер, потом передумав, вытянулся по стойке «смирно» и как в бреду затараторил:
- У меня сложилось такое впечатление. Я, конечно же, не уверен. Но так получилось. Он ведь из кабинета вашего выскочил… И сразу... В приемной не было повода для таких слов. Он сразу… И я имею основания думать, что он... Я, конечно же, не могу с уверенностью... Но он… Но я…
- Короче! Кого он послал?!
- Объективно рассматривая ситуацию…
- Еще короче!!! – генеральный грохнул кулаком по столу.
- Вас…
- Вот… - голос Алмаса прозвучал победоносно и одновременно трагически. Он откинулся на спинку кресла и окинул стоящих перед ним взглядом, как будто только что увидел посторонних в кабинете. Выдержав свою коронную паузу, продолжил, - Дожили… Те, кто укрывает преступников, сами преступники… Объяснительные к завтрашнему дню или заявление по собственному желанию… Идите вон!
Как только дверь кабинета бесшумно закрылась, Алмас вновь включил экран компьютера. Главное окно показывало, что происходит в приемной. Там уже сидела в ожидании главбух и еще несколько человек. Вышедших стали расспрашивать, что да как. Те только отмахнулись и, не говоря ни слова, вышли.
Алмас окинул взглядом, что показывали другие камеры. Кабинеты Фонда практически опустели. Вот из ксероксной в свой кабинет прошмыгнула с кипой бумаг Марина. Вот сгорбился и что-то спешно делал у своего компьютера Эдуард Михайлович.
- Что этот пердунчик-попрыгунчик такое срочное клепает? Даже на обед не пошел сученок. Это я-то его зае@л!!! Да он еще не знает сука, что такое по настоящему зае@ть!, - Алмас нажал на красную кнопку селектора, - Эльвира, будьте так любезны, после обеда пригласить ко мне Эдуарда Михайловича. Или нет. Лучше позвоните ему в кабинет. Может быть, он еще не ушел. На сотовый не надо звонить. Негуманно человека беспокоить во время обеда и перебивать аппетит.
Тем временем Эдик подошел к сейфу, достал оттуда и аккуратно расстелил салфетку, на неё поставил бутылку виски, тарелку с какой-то закуской, наполнил большую граненую рюмку, - Алмас, увидев это, аж крякнул от удовольствия. Щелки его узких глаз расширились, по-кошачьи блеснули зеленым огнем, -  Ну, давай, ну, бухни в рабочее время! Я тебе, б@дь, покажу, как родину любить…
В этот момент раздался звонок телефона. Эдик, чертыхаясь, перелил содержимое рюмки снова в бутылку, сгреб салфетку и тарелку в сейф и бросился почти бегом из кабинета в приемную.
- Эдуард Михайлович здесь. Пригласить? – в селекторе голос Эльвиры был подчеркнуто беспристрастен и все же в нем слышались нотки скрытого торжества.
- Нет. Пусть подождет. Сначала Зинаида Петровна.
Главный бухгалтер Фонда Зинаида Петровна Романенко всегда внимательно следила за своей внешностью и прикладывала немало сил и средств оставаться «женщиной около пятидесяти». Вот и сегодня на ней была новая яркая блузка модной расцветки, волосы были аккуратно уложены у престижного стилиста «небрежной» волной. Она была окутана волнующими запахами дорогих парфюмов и бутиков. В организации у неё было особое место. С ней заискивали, старались дружить или, в крайнем случае, поддерживать хорошие отношения (кто же кусает дающую руку?). Но тут же за глаза сплетничали, дескать, подписывает очень сомнительные многомиллионные бумаги, и служит шефу этаким зицпредседателем. Особо ехидные прозвали Зинаиду Петровну «Наши 300 Фунтов», тем самым одновременно неделикатно намекая на полноту последней и всем известного персонажа романа «Золотой теленок» Фунта.
Алмас чуть заметным кивком указал на гостевое кресло и сразу же начал с претензий.
- Юбилейные торжества уже в разгаре, а мы до сих пор не утвердили смету. Зинаида Петровна, когда будет готов документ?
- Вот он. Извините за небольшую задержку. Здесь все включено начиная от праздничного банкета и кончая сувенирной продукцией. Отдельной строкой – издание брошюры…
- Книги, - поправил Алмас.
- Ну да, учитываю выделенную сумму, правильнее сказать книги, - не без сарказма согласилась Зинаида.
- Да, кстати, о сумме. Вы должны понимать, в какие сжатые сроки пришлось выпускать книгу. Отсюда и дополнительные издержки, и досадные просчеты. Но не в ваших интересах на каждом углу кричать о сумме контракта. И тем самым возбуждать нездоровые разговоры в коллективе. Я достаточно ясно излагаю?
- Ну, ведь… - робко пыталась что-то возразить Зинаида.
- Подождите, я еще не все сказал! Коллегиально принято решение (в особо щекотливых случаях Алмас умел уйти в тень) создать комиссию по расследованию причин, приведших к изданию книги с грубейшими фактическими ошибками. Вы также включены в её состав. Вам поручается проработать с юристами вопрос переиздания книги за счет виновных. Безответственность в работе надо наказывать, в том числе и рублем.
- Но там сумма… И по закону…
- Не перебивайте! Что за невоспитанность такая! Вы лучше записывайте мои указания, не надейтесь на свою девичью память.
Теперь о смете. Она никуда не годится. Вот вы пишите два миллиона на памятные подарки сотрудникам, проработавшим в Фонде более пяти лет. А что их товарищи, которые недавно пришли в коллектив, останутся без подарков? Вы же делите коллектив на людей первого и второго сорта, подыгрываете нездоровым настроениям. Не хватало нам еще «дедовщину» поощрять. И почему два миллиона, а не сорок два? Экономия, экономия! Сколько можно мне призывать вас к этому! Наш фонд создан, прежде всего, для помощи простым людям!
Зинаида Петровна стала судорожно делать какие-то замысловатые пометки в толстый кожаный переплет ежегоднике. Она опустила голову, боялась даже поднять глаза, чтобы ненароком не выдать своих мыслей. Кто-кто, а уж она-то знала, как «экономит» Алмас деньги Фонда. Тут и недавно купленный Лексус представительского класса, и ремонт комнаты отдыха со звукоизолирующими панелями, сауной, джакузи, светомузыкой, и… Да что тут говорить, не жалел он средств на себя любимого даже в мелочах. На один только ершик при унитазе Его Величества было потрачено восемьдесят семь тысяч рублей. Лишь с пятой попытки удалось купить именно тот ершик, какой достоин служить генеральному в процессе удовлетворения его естественных надобностей. Вначале с негодованием был отвергнут пластмассовый ершик, потом был уволен завхоз за хромированный. И только позолоченный ершик с натуральной щетиной какого-то экзотического зверька, внесенного, кстати сказать, в Красную книгу, был благосклонно одобрен. Давно, ох, как давно Алмас перестал различать, где свои деньги и где деньги Фонда.
- Идите. Работайте над сметой.
Зинаида Петровна с готовностью захлопнула ежегодник, с явным облегчением направилась к выходу, и тут ей в спину ударила прощальная фраза:
- И прекратите курить в бухгалтерии. Вы что пожар хотите устроить? Напрасно. Финансовая документация хотя и не рукописи, но также имеют свойство не гореть в огне, - Алмас, довольный шуткой, расплылся в улыбке. Его и без того узкие глаза превратились в едва заметные паутинки.
Одно касание, и экран компьютера вновь стал показывать картинку «жизнь Фонда онлайн». В приемной скопилось много народа. У каждого в руках толстые папки с бумагами. «Эти денег будут просить». Быстро окинув взглядом лица ожидающих приема, Алмас с удивлением заметил отсутствие Попрыгунчика. Что за чёрт?! Куда он делся? А, вот он где…
Эдуард Михайлович с ключами в руках вновь стоял у сейфа своего кабинета, – Алмас быстро нажал на красную кнопку селектора, - Эльвира, пусть заходит Эдуард Михайлович.
- Успеет или нет? - Игра в кошки-мышки его уже увлекла. Попрыгунчик открыл сейф, вновь достал салфетку, поставил на неё бутылку виски «Белая лошадь», граненую рюмку, тарелку с нарезанной закуской, потер руки и тут опять раздался телефонный звонок. С проворностью фокусника тарелка с закуской и рюмка мгновенно вернулись в исходное положение, дверца сейфа солидно ухнув закрылась, а Эдик, по-заячьи припрыгивая, стремглав побежал в сторону приемной.
- А вот и не успеешь, - лицо Алмаса светилось улыбкой как полная Луна. Он вновь нажал на кнопку селектора и с трудом придав своему голосу подобающую серьезность и строгость прорычал, - Ну где он?
- Эдуард Михайлович только что на минутку вышел…
- Тогда пригласите ко мне Степанова. А он пусть ждет…

Эдик запыхавшись влетел в приемную. «Можно», - кивнул на дверь генерального?
- Нет. Сейчас там Степанов. Вас просят подождать. – Эльвира ликовала, чувствуя, что её интрига стремительно набирает обороты.
Милонов рухнул в кресло. Мало того, что ему требовалось поправить здоровье после вчерашнего, так еще надо было успеть сделать одну несложную, но очень важную и филигранную работу. В его распоряжении была два оригинал-макета книги. На одном стояла подпись Забелина и была куча его идиотских поправок, которые Эдик не стал вносить. И другой, самый важный, подписанный «в свет», но уже без подписи. Ему нужно было всего десять минут и одну рюмку вискаря (рука должна быть твердой), чтобы в «Фотошопе» исправить эту оплошность и «завизировать» второй окончательный оригинал- макет.
Эдик был непревзойдённым мастером по подделки подписей. Он не только точно передавал цвет чернил, особенности письма, но и специальным перышком продавливал бумагу, имитируя ручку.
Мастерством Попрыгунчика неоднократно пользовался генеральный: на некоторых сомнительных с юридической точки зрения многомиллионных договорах стояла именно сфабрикованная Эдиком подпись. Только на первый взгляд это казалось глупостью. Алмас рассуждал так: пока все хорошо – никто не отличит, что это не моя рука. А если беда - будет шанс отказаться. Дескать, я не я и подпись не моя. Своеобразная страховка.
Время тянулось чертовски медленно. После Степанова зашли еще три человека. Эдик выпил уже две чашки кофе, обсудил все новости Фонда с коллегами, скучающими в приемной, обменялся новыми анекдотами, а его все не допускали «к телу». После второго часа безрезультатного сидения в приемной он вновь решил рискнуть и пошел «на прорыв».
- Эльвира, я на минутку в туалет. Звякни на мобильный, если шеф меня пригласит.
Но и на этот раз стоило ему только открыть сейф и наполнить свою любимую пузатую рюмку, как пронзительно взвыла сирена: на его мобильном стояла именно такая мелодия вызова, если звонили из приемной шефа…



Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой…
С. Есенин, «Черный человек»

4.
В конференц-зале вокруг большого стола, оборудованного микрофонами, в уютных креслах расположилось руководство Фонда: заместители и помощники генерального директора, начальники департаментов. Причем по негласной, но свято соблюдавшейся традиции, у каждого из них было свое излюбленное место. И если по правому краю первое от президиума место сейчас пустовало, то не надо было долго гадать, кто опаздывает на торжественное собрание: это место всегда занимает пресс-секретарь Милонов Эдуард Михайлович.  Простые сотрудники довольствовались стульями, расставленными вдоль стен, и они занимались произвольно по настроению.
Вот уже четверть часа все ждали прихода генерального, но его место в торце стола под массивным гербом Фонда пустовало. Он, как всегда, задерживался. В зале царила предпраздничная атмосфера, стоял шум, то и дело раздавался смех. Обсуждали детали вчерашнего банкета: кто и какую дозу «принял на грудь», чем «лакировали», где «добавляли». Такую «рокировочку» (вначале банкет, а уже потом торжественное собрание) сделали, как раньше говорили: «по просьбе трудящихся». Сегодня пятница, большинство сотрудников «за рулем», намерены ехать на дачи. Потому четверг – лучший день для банкета.
Генеральный всегда выходил из особой двери. За ней располагался узкий коридорчик, ведущий в его комнату отдыха. И ходить там дозволялось только в крайних случаях и лицам ближайшего круга. Даже не все заместители имели право ходить этой, как называли в Фонде, «тропе власти». Поэтому, когда из начальственной двери с важным видом со стопкой каких-то бумаг вышел Эдик, многие удивленно переглянулись. После сегодняшнего происшествия, которое тут же обросло фантастическим числом подробностей и домыслов, благодаря которым Эдик превращался чуть ли не в революционера-декабриста, борца с тиранией, такой «выход» всех ошарашил. Если бы Эдика нашли повешенным в собственном кабинете на проводе от компьютерной мышки; если бы он умудрился убить себя дыроколом, то и эту новость сочли бы менее сенсационной. Послать самого генерального (!) и при этом еще разгуливать с важным видом по «тропе власти» (?!), это вам «не лобио кушать».
Руководитель секретариата Большаков (он отвечал за посещаемость всех мероприятий и ставил в списке галочки напротив фамилий сотрудников Фонда) непроизвольно раскрылся рот, но оттуда не вылетело ни звука.
- Алмас Айтбаевич мне поручил подготовить это. – Эдик передал стопку бумаги формата А5 Большакову, который так и сидел с открытым ртом. – Тут раздаточный материал. Генеральный сам все объяснит.
Эдик торжествовал победу. Он уже успел пропустить три рюмки вискаря, сделать в «Фотошопе» все необходимое для «актуализации» оригинал-макета книги (теперь Забелин не отвертится! Подпись – комар носа не подточит!). И, судя по тому, что именно ему, пресс-секретарю, Алмас поручил выполнить столь ответственное дело, связанное с юбилейными торжествами, можно было смело утверждать: его алиби в книжном деле обеспечено.
Через минуту шум в зале резко оборвался. Так стихает птичий базар при появлении в небе ястреба. Вошел генеральный. Он обвел всех строгим взглядом, который как бы спрашивал: ну, кто еще не понял важности момента? Выдержав паузу, начал говорить:
- На самом деле, мы сегодня собрались по очень приятному и одновременно важному поводу… - Никто, конечно же, и не ставил под сомнение приятность повода или сам факт сбора сотрудников Фонда в конференц-зале. Фраза «на самом деле» несла более глубокий смысл. Она должна была сразу недвусмысленно сказать собравшимся: оратор человек демократических взглядов. Это своеобразный новомодный пароль. Неважно, о чем говорит человек: об экономике, политике или модном перформансе. Если он не «совок», если он человек прогрессивный, то без этой фразы ну никак не обойтись.  Как нельзя представить Библию без слов «истинно, истинно говорю я вам…», также нельзя представить сколь-нибудь важное публичное выступление современного демократически мыслящего оратора без фразы «на самом деле». И говорить её надо по-особенному, с легким прононсом, небрежно, чтобы ни у кого не оставалось и тени сомнений: перед вами современный свободномыслящий человек.
Собравшиеся с умными лицами смиренно слушали занудный скрипучий голос шефа о той «великой роли, которую сыграл Фонд в жизни страны», о «достижениях в гуманитарной сфере», том «месседже, который Фонд несет в мир», о «проблемах маркетинга и франчайзинга», и, конечно же «благодарности нынешних и будущих поколений», но думали совсем о другом. Старожилы помнили, что пятилетие Фонда было ознаменовано премией в размере пяти окладов. А сейчас дата круглая, значит, и сумма может быть кругленькой. Внеплановые деньги, предстоящий отдых на даче с холодным пивом у дымного мангала с шашлычком заставляли глубокомысленно одобрительно кивать выступающему, а иногда и хлопать в ладоши, не особо вслушиваясь, о чем идет речь. Внимание резко возросло после слов:
- …цифры нашей помощи, конечно же, впечатляют. Но разве могут деньги, пусть и большие, передать ту душевную теплоту, сострадание чужой беде, чувство локтя, которое мы несем людям? Нет! И еще раз нет! На самом деле, деньги, при всей их значимости, не все решают в нашей жизни. Есть вещи и поважнее…
«Это он к чему клонит?» –  с тревогой прошептал Лев Юрьевич Марков на ухо своему соседу.
 …В этот торжественный день от лица всего руководства Фонда я хочу вам сделать необычный подарок. Вдумаемся вместе в эти глубокие по содержанию строки. – Алмас взял верхний лист из стопки, принесенной пресс-секретарем, и стал с выражением читать всем хорошо известные со школьной скамьи стихи Николая Заболоцкого:

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

В зале повисло гробовое молчание. Все недоуменно переглядывались, но Алмас, как ни в чем не бывало, вдохновенно продолжал читать с листа:

Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с неё узды!

Поняв, наконец, к чему клонит оратор, Марков, вздохнул и прошептал соседу, подражая генеральному, - А раз вы «бабок» захотели, тогда вломлю я вам ...

Закончив чтение, Алмас расплылся в улыбке. На его полном азиатском лице лоснились щеки, и совсем не стало видно глаз, они превратились в едва заметные щелочки.
- Шампанское! И раздайте всему коллективу этот интеллектуальный подарок. – Он указал Большакову на пачку нарезанных листочков.
Народ безмолвствовал.
И только, когда в конференц-зал официанты внесли подносы с бокалами шампанского, стали слышны какие-то звуки и нечленораздельные реплики, которые все ж таки свидетельствовали о наличии живых людей в помещении. Полностью обалдевший, и не совсем понимающий, что происходит, начальник секретариата ходил по рядам и чуть ли не силой впихивать в руки таких же ошарашенных сотрудников листочки со стихами.
- Еще раз с праздником! Все свободны. А вас, Эдуард Михайлович, я попрошу зайти ко мне. – Алмас величественно скрылся за начальственной дверью, а Эдик, залпом осушив бокал до дна, бегом вприпрыжку кинулся в обход, по общему коридору в приемную шефа. Проследовать за генеральным по «тропе власти» он уже не посмел.

На этот раз приемная была пуста. Эльвира, только увидев Эдика, поспешно с почтением распахнула собственной рукой дверь к шефу, расплылась в приторной улыбке и сделала нечто похожее на почтительный поклон:
- Вас просят, Эдуард Михайлович, – она была сбита с толку, не понимала, что сулит лично ей сегодняшняя интрига.
Кабинет генерального директора был пуст. Эдик удивленно посмотрел по сторонам, словно попал сюда впервые: книжные шкафы, забитые дорогими книгами, альбомами, которые никто никогда не брал в руки, всевозможными подарками-подношениями, огромный аквариум, где плавали, выпучив глаза яркие рыбки, забавный слон из красного дерева, страшные маски на стене – все было на месте, кроме шефа.
- Сюда иди! – Эдик вздрогнул. Только теперь он заметил, что дверь в комнату отдыха была открытой. Именно оттуда раздавался властный голос. Подобно загипнотизированному кролику он засеменил к открытой пасти дверного проема.
- На четыре кости, сука! Ползком! Ко мне! - Алмас сидел в глубоком кресле у зашторенного окна в рубашке. Пиджак и галстук небрежно валялись на полу. – Он рывком расстегнул гульфик своих брюк…
От этого властного голоса ноги Эдика подкосились, в животе что-то забулькало. Он как подкошенный рухнул на ковер и покорно пополз на четвереньках…
… Мерзости пропустим. А сразу после этого, Алмас встал, также резко застегнул гульфик и со всей силы пнул ничего не подозревающего Эдика лакированной туфлей в пах. Тот взвыл от боли:
- За что?!
- За что?!!! И ты еще спрашиваешь? – Алмас вновь с остервенением стал бить его в живот, - Это я тебя за@л! Сученок! Ты говно! Ты слизь человеческая!!! На кого пасть разеваешь! У меня в тени вольготно живешь, деньги приворовываешь, так меня же и посылаешь!!!
 Эдик красный как рак, с выпученными глазами в слезах корчился от боли на ковре.
- Думаешь, я не знал и раньше, что ты у меня воруешь? Терпел. Думал, оценишь мою щедрость. А ты, сученок! Ме-е-ня!!! 
Алмас хотел еще раз ударить, но передумал, с презрением отвернулся, подошел к бару. Наполнил из пузатой бутылки темного стекла почти до краев стакан виски «Чивас Револв». Затем не торопясь, смакуя, выпил. Гнев прошел. Как-то сразу обмякнув телом, он сполз в кресло.
Эдик еще не перестал тихонько по-собачьи повизгивать, его лицо было в слезах и соплях. Встать он боялся, его трясла предательская дрожь.
- Все проехали. Иди, умойся. – Генеральный примирительно махнул рукой в сторону сауны. – Но имей в виду, там, - он указал на пузатый черный сейф, - все твои художественно выполненные подписи. Это лет на восемь, как минимум. Там же будет храниться и сегодняшнее занимательное видео. Вон картину видишь? Камера там. Очень прицельно бьёт. Меня в кадре не будет. А вот как ты за щеку брал – крупным планом. Твоей Клаве понравится, да и сыновьям будет забавно посмотреть на это… Думаешь, я не понял, что ты подпись Забелина нарисовал? Понял. А смолчал, потому что сам давно хотел от него избавиться. Он идиот, по инерции прошлым живет. Время изменилось, а он цепляется за лохмотья каких-то принципов. Поизносились они за две тысячи лет! Никому ненужными стали. Видите ли, он скромен, умен… Скромность без силы признак слабости. И вообще, сегодня мы решаем, кто умный, а кто дурак; что хорошо, а что плохо. Что нравственно, а что нет. И отныне так будет всегда! Новый мировой порядок при дверях...
Эдик затих, неуверенно поднялся с ковра, но выпрямиться все еще не мог, – обоими руками держался за живот.
Алмас достал из глубин бара непонятно как затесавшуюся сюда бутылку ординарной водки, набулькал  в стакан:
 - На, освежись. Хрен с тобой, будешь работать и дальше. Завтра чтоб принес весь откат до копейки…

…Через час Эдик вышел в приемную. Он был изрядно пьян, но твердо держался на ногах. На его распаренном после сауны лице проступало нечто жалкое, отдаленно напоминающее улыбку. В одной руке он держал большой красочный настенный календарь с фотографией шикарной полуобнаженной блондинки, стоящей в соблазнительной позе у перламутрового «Лексуса» последней модели; в другой - набор фломастеров и каких-то ручек.
- Шеф подарил. За отличную работу, – многозначительно сказал он Эльвире, дескать, знай наших, вот как ценят работу пресс-секретаря.
- Ой, какая прелесть! Эдуард Михайлович, дайте посмотреть.
- Не сейчас. Я спешу. Важные дела. А это вам, - Эдик изящно наклонился и словно цветок, протянул Эльвире ярко розовый маркер. Затем ящеркой скользнул за дверь, и уже через минуту можно было видеть в окне, как он, забавно припрыгивая, бодро шел к станции метро…



… и бес вышел из него…сей же род изгоняется только молитвою и постом.
Евангелие от Матфея 17, 18-21

Вместо послесловия
В приоткрытое окно полупустой электрички весело врывался прохладный ветер. Он нес в себе замысловатый коктейль весенних запахов: таящего снега, прогретых на солнце шпал, смолы надтреснутых тополиных почек и еще чего-то свежего, нового.
У окна сидел нечем не примечательный плохо выбритый дед в сером китайском пуховике и видавшей виды вязаной шапочке. Типичный дачник с тележкой набитой рассадой и всяким барахлом.
Если бы по прихоти Его Величества Случая кто-то из бывших сослуживцев Забелина по Фонду оказались в этом вагоне электрички (что само по себе не реально), то никто и никогда бы не узнал в этом престарелом садоводе-любителе бывшего руководителя ведущего департамента экономических отношений Фонда.
Прошло несколько лет после того, как Забелина выставили за дверь. Увольнение с юридической точки зрения было незаконным, но ввязываться в склоку он не стал. Выходное пособие (так называемый «золотой парашют») ему пришлось тут же вернуть в качестве погашения издержек на переиздание юбилейной книги.
Новую работу он так и не нашел. Везде требовались «молодые, креативные» со знанием английского языка специалисты. Его два диплома, кандидатская степень и богатый опыт никого не интересовали. Разослал везде, куда только было возможно многочисленные резюме, но никто не откликнулся. Бывшие друзья при случайных встречах отводили глаза или делали вид, что не заметили и спешно проходили мимо.
Накопленные сбережения быстро таяли, а никакого намека на возможность заработать жизнь не давала. Сразу после увольнения он с ужасом понял, что совсем не приспособлен к настоящей жизни. Все это время он жил совсем в другом искусственном мире. Их особняк представлялся теперь ему большим аквариумом (точнее террариумом), где все было красивым и внешне безупречным, но не настоящим. Искусственный свет люминесцентных ламп, искусственный воздух вечно работающих кондиционеров, искусственные отношения, искусственные друзья… Да и работа, честно говоря, была искусственной. Можно ли считать работой умение юридически безупречно «отжать» в свою пользу государственные деньги?
Каждый день после увольнения он уходил утром из дома, якобы в поисках работы, а сам бесцельно слонялся по городу, пил много дешёвого пива. Напившись до пьяна, он непроизвольно шел в тихий московский дворик, где по-прежнему располагался Фонд. Его тянуло сюда, как собаку тянет к собственной блевотине, как освободившегося уголовника тянет зона, где он чалил срок, как наркомана - шприц… Ему было стыдно своей слабости. Он корил себя: «Ну что ты здесь забыл? Увидит еще кто-нибудь». Но напившись в очередной раз, и бесцельно шатаясь по городу, он снова таинственным образом оказывался в знакомом дворике...
Как-то раз, бездумно шатаясь по городу, случайно забрел в небольшую церквушку. Она была совсем пустой. Здесь было тихо и тепло. Пахло ладаном и еще каким-то знакомым с детства и в то же время трудно определимым запахом. Он вобрал в себя и свежесть чисто вымытого деревянного пола, и запах бабушкиных половичков, искусно сплетенных из старых тряпок, и стойкий медовый дух, и что-то еще до боли знакомое, но безвозвратно утраченное. Почудилось, что вот сейчас из-за угла колонны выйдет его молодая красивая мама с мокрой тряпкой и ведром в руках, в косынке из-под которой выбивается непослушная прядь светлых волос и скажет: «Как дела в школе, сынок? Устал, вижу?»
Он с трудом подавил спазм, подступивший к горлу, подошел к иконостасу: «Господи! Если ты слышишь, помоги!» Но никакого чуда не произошло, он справился с минутным волнением и вышел из церкви.
А на следующее утро почему-то прошел мимо магазина, где бойко торговали разливным пивом. Просто не захотел…
Вскоре он перестал стыдиться своего старого и местами потертого пальто, научился спокойно, ни на кого не обращая внимания, считать на ладони мелочь у кассы магазина. Он похудел, небритое лицо его слегка осунулось. На шестой неделе Великого поста он неожиданно для себя ощутил радость и легкость во всем теле. Он вдруг понял всю глубину давно известных ему, но не осмысленных слов русской поговорки: «Сытый голодного не разумеет». Раньше он искренне считал, что эта поговорка говорит о жадности сытых. И только теперь он понял главное: эта поговорка о ясности ума и утонченном восприятии мира голодными! Ложь - криклива и горда. Она ненасытна в своем пороке. Правда - скромна и тиха. Она самодостаточна…
…Весенние запахи из полуоткрытого окна электрички дарили надежду, и тихая радость наполняла сердце…

Опубликовано 2016-10-27 "День литературы"
http://denlit.ru/index.php?view=articles&articles_id=2041