Соперничество, показавшее, какой я слабак

Сколько живу на свете (а счет времени я начал с 9-ти лет, когда мы поселились в Ленинграде), столько живёт во мне мечта о друге, что будет самым дорогим для меня приобретением в жизни. Появился претендент на это место и в нашем дворе. Случилось это неожиданно для меня. Это был некий Ульев. Единственный из всех детей нашего возраста, кто долго игнорировал нашу дружную компанию. Видел я его редко и мимоходом.
Несколько лет он проскакивал мимо нас, пацанов, будто нас не существует.  Другого по такому поводу не подумаешь, как только то, что он считает, что водиться с нами – ниже его достоинства. Его отец, как и мой, тоже погиб на фронте, но получил посмертно звание Героя Советского Союза, в связи с этим ему давали за погибшего отца очень большую пенсию, да и мать, наверное, что-то получала – короче, их семья считалась очень зажиточной. Отсюда, видно, и его гонор.
Он с матерью появился в нашем доме после нас. До войны они тоже жили на Украине. Их поселили в очень неказистой комнате, они стали соседями с дворником и его семьёй, но и это чудо, что им её нашли в центре, ибо город давно перенаселён. Мать Ульева держалась особенно высокомерно, с большим достоинством, как теперь говорят – никого в упор не видела, и мы все были поражены, когда вдруг Ульев появился во дворе с явным намерением с нами подружиться. Мне в это время шёл 14-й год, я ходил в шестой класс.
Я считал его странным парнем и никак не думал, что судьба сведёт с ним очень тесно. Он тоже самого распространённого у нас 1937 года рождения, но казался старше своих лет. Был выше всех ростом (я стал быстро расти уже после четырнадцати и вскоре всех обогнал) и очень плотного сложения. Володька Ульев, как я сказал, был самый обеспеченный из всех наших дворовых, но в разговорах с нами, чего, честно говоря, я очень опасался, не кичился тем, что перед ним голодранцы. Правда, никого никогда ничем не угощал, но и не дразнился конфетками, которыми, как говорил дворник, живущий с ними в одной коммунальной квартире, у них можно набить не один карман. Помимо того, что его погибшего отца почитали как Героя войны, было очевидно, что он и сам за себя постоит, потому с ним никто не задирался. И то, что он долго был домоседом, обидно для него не комментировали.
Своим появлением он удивил не только меня, но всех во дворе. Причём так быстро влился в наш коллектив, будто мы все его давние друзья. Моментально начал вести себя так же, как все: кричал, как все из его команды, когда играли в футбол, что "была рука" или гол не считается, так как забит из офсайда. И лез драться за справедливость. Играл в любую игру, какую выбирало большинство в качестве очередного развлечения, не пугался, когда разлеталось на мелкие кусочки стекло в чьей-то квартире.
А когда всем стало ясно, что в самые близкие приятели Ульев выбрал меня, никто не скрывал удивления по поводу его выбора. С ним с радостью подружился бы каждый…
Сколько бы нас не собиралось во дворе, мы всегда разбивались на две команды. Чаще всего играли в футбол. Матч мог продолжаться половину суток и больше. Должен признаться, что в эту игру я играл хуже всех. Я прекрасно видел, с каким выражением лица брали в свою команду меня. Было два постоянных центра, которые всегда противостояли друг другу. Вероятно, не стоит удивляться, что Красавчик и Капитан, самые сильные игроки (которых я представлю ниже), всегда играли в разных командах, а остальные попадали то к первому, то ко второму, без заметного выявления кем-то из них любимчиков. Ульев же, чем сразу изумил меня, тут же предложил в команду, в какую ему предложили войти, взять и меня, и так поступал каждый раз, когда играл с нами в футбол.  Это скрасило, можно сказать, самые горькие мои минуты: так неприятно стоять в стороне и ждать, когда все мнутся, не желая брать тебя в свою команду. А Ульев был нарасхват. И скоро все привыкли, что надо брать в команду, когда берут его, двоих, то есть и меня тоже. А у него такой удар, что за него даже бывали споры. Таким образом у меня отпала одна печаль. За одно это я его горячо полюбил.
У нас среди пацанов никто ничему никого не учил. Все постигали тайны ремесла сами, а он мне показывал, как бить по мячу, устраивал тренировки. Я просто нарадоваться не мог его отношению ко мне, и в глубине души удивлялся, с чего это вдруг он воспылал ко мне особой привязанностью.
Потом он снова исчез. Год о нём не было ни слуху, ни духу. И так же неожиданно он снова стал появляться во дворе, присоединяясь к нашим играм. А во мне за это время кое-что изменилось. Я никогда раньше не замечал за собой, что по натуре являюсь завистливым. А тут, несколько раз услышав от разных женщин, что те считают его самым красивым мальчиком в нашем дворе, вдруг почувствовал, что испытываю чуть ли не страдание в моменты, когда его хвалят за красоту. Объяснения этому у меня не было…
Кстати, впервые имя "Дон Жуан" я услышал применительно к нему. Это как-то сказала одна женщина другой, мол, когда Вова подрастёт, разобьёт не одно сердце – он будет настоящим Дон Жуаном.
Я ещё только начинал читать книги, одолел очень малое их количество. Можно сказать, что я совершенно себя не знал и, честно признаюсь, боялся в себя заглядывать. Не задумывался о том, что живу с явным противоречием: с одной стороны, убеждён, что родился ущербным, но в то же время вроде предчувствую, что внутри меня сидит, пока ничем себя не проявляющее, совсем другое существо, с огромными амбициями. И, можно считать, я догадывался, что если оно вылезет наружу, то ничего хорошего мне не сулит, одни неприятности.
Одним из пугающих меня признаков проявления этого существа, что оно сидит во мне, была обнаруженная в себе необыкновенная влюбчивость (Аля – особая статья, то, о чём сейчас пойдёт речь, происходило со мной как бы параллельно)…
Я относил это чувство к своему пороку, ибо не с моим рылом думать о подобных вещах. По крайней мере, стеснялся этого больше всего. Хранил как тайну, о которой не должна ведать ни одна душа. Кстати, я был убеждён, что ни один пацан нашего двора этим пороком не страдает. Возможно, мне не поверят, но я не сомневаюсь, что в это время ещё ни от кого не слышал о любви, не прочёл ни одной книжки, но уже точно знал диагноз своей болезни. Понимание, что только способность к этому чувству придавало мне сил существовать на этом, не очень благосклонном ко мне, белом свете, придёт чуть позже.
Чтобы меня не поймали на лжи, если попадутся на глаза мои откровения другого рода, поясню, что со мной было пару раз такое, что к любви отношения не имеет, это совсем из другой области: проявление слабости к дьявольским искушениям, о чём я узнал в результате общения с моей религиозной бабушкой, очень целомудренной, как святая. А я и влюбчивость без всяких контактных желаний считал не богоугодным делом (о Боге, как теперь ясно, представление я уже имел не поверхностное).
Проявилось это чувство у меня сразу, как я приехал в Ленинград. Первая девочка, в которую я влюбился, училась в соседней женской школе (обучение ведь у нас было раздельное), совсем рядом, и мы ходили в школы одним путём: по улице Ракова, переходили мостик на канале Грибоедова, недалеко от храма "Спас на Крови" (который был тогда в запустении), и она исчезала в своём здании. Я видел её очень часто, но она, естественно,  понятия не имела, какие пробудила в моём сердце чувства. А вот вторая история была уже такой, что я настрочил бы книжицу сонетов, родись поэтом. Тут уж я точно могу сказать, что во мне возникло зрелое чувство со страданиями. Но та девочка вдруг куда-то исчезла, год я всё надеялся её встретить, и тут… в нашем доме поселилась Тоня. Её тёти, к которым она приехала после смерти матери, жили во флигеле (трёхэтажном домике посреди центрального двора, который разбивал его на две части, а есть ещё и третий двор). Причём в той же квартире жил и Витька Шацкий (Красавчик), наш пацан, к которому я, как теперь мне ясно, испытывал чувство ревности. Я, правда, надеялся, что он, как и наш главарь, Капитан, о девочках ещё не думает, но он буквально млел от того, каким его наградили прозвищем. Хотя мы были ещё дети, но в его телосложении уже угадывалось, что в будущем это будет интересный и привлекательный мужчина. По крайней мере, его сестра (о которой речь ниже), была в свои 17 лет красавицей, у которой отбоя не было от ухажёров.
Но то, что я испытывал в некоторые моменты к Красавчику, ерунда по сравнению с тем, что стало обрушиваться на меня из-за наличия в нашей компании Ульева.
Повторюсь, что в этот период девчонок, наших сверстниц, пацаны ещё не замечали. Мы жили так, будто их нет на свете. Да и те сидели по домам. Собираться вместе, в компанию, они станут позже, через пару лет, а пока у моих приятелей нет никаких видимых признаков того, что их наличия нам не хватает. По крайней мере о девчонках не говорили. Потому я и лелеял надежду, что  из-за Ульева по поводу Тони не испытаю трагедии, хотя его характеризуют как писаного красавца. Я убеждал себя, что я единственный, кто уже страдает от любви. Но оказалось… я заблуждаюсь.
Была зима. Мы гуляли с Ульевым во дворе, и вдруг он заговорил о Тоне. Я покраснел. Одни звуки букв её имени были для меня бог знает чем! А когда я её видел, у меня полностью отшибало мозги. Но о ней я ни разу ни с кем не заикался. Поэтому только он начал этот разговор, я весь задрожал.
– Тебе не кажется, что Тоня, которая живёт в этом парадном, очень симпатичная девочка? – сказал он так, будто таких Тонь вокруг тысяча. Я хотел промолчать, но слово вырвалось само.
– Да, – прошептал я, – ибо не научился ещё лукавить.
– Да ты что, уж не влюбился ли в неё?! – спросил он.
Меня, можно сказать, парализовало. Я считал, что говорить о таких вещах нельзя, и сам себе признаться в этом боялся, что у меня любовь.
Я потупился и ещё сильнее покраснел.
– Чудак! – сказал он. – Это самое прекрасное чувство! Тут не стесняться, а радоваться надо, что ты не быдло, как большинство наших приятелей во дворе.
Я сразу догадался о смысле его слов. Честно говоря, меня это резануло. Я и сам подозревал (как уже признался), что чем-то отличаюсь от других, потому и влюбился. Но ставить себя так откровенно выше всех, мне в голову не приходило. А уж говорить об этом в открытую – вообще дикая вещь. Я никак не ожидал услышать такое от Ульева. И до меня вдруг дошло, что он всех наших дворовых презирает. Но вместо того, чтобы оскорбиться за них, меня предательски кольнуло удовольствие оттого, что он выделил меня из толпы. Если честно, я, наверное, тоже понимаю, что все мои дворовые приятели – очень серые ребята. Но мне казалось, такие мысли надо подавлять в себе. Нехорошо возноситься над ближними. Все люди – братья. Все равны. Жизнь каждого человека – бесценный дар природы. Так говорят не только все учителя, но и Владимир Иванович, директор школы. Он кандидат наук, крупная фигура. Его уважают абсолютно все. Я лично никогда не скажу ни о ком плохо. Хотя учусь на сплошные тройки, бывают двойки и даже колы, но Владимир Иванович со мной так же уважителен, как с нашим отличником Боровским.
А Ульев тоже не отличник. Хотя он о своих отметках никогда не говорит, но мы все знаем об этом. Тётя Даша, жена дворника, их соседка, всегда рассказывает, как Ульевы живут. Она Володьку не уважает, говорит, что он нахальный тип и любит только себя. Но никто из наших этого за ним не замечает. Кто в наше время о ком-то хорошо говорит! Тем более дворничиха, безграмотная женщина. Я, если учесть абсолютно всё, отношусь к Ульеву сложно. Но ставлю его безоговорочно гораздо выше себя. Потому так и заволновался, когда он вдруг заговорил о Тоне. Я очень надеялся, что он тоже, как и все ребята, считает ниже своего достоинства знаться с девчонками, тем более из нашего двора. Вот старшие ребята, те без девчонок просто не могут, всё время их цепляют, а у нас считается высшим шиком их не замечать, будто их вовсе нет. Я думал, что Ульев такой же…
Очень может быть, если бы они вдруг подрались, он побил бы самого Капитана. А Капитан нередко изрекал, что самое большое зло на свете, это бабы. Он не говорит хорошо и о своей матери. Мы все думали, что у него отец погиб на фронте, но кто-то сказал, что он незаконнорожденный.
– Я угадал, ты влюблен в Тоню?! – повторил Ульев, явно радуясь такому обстоятельству.
– Да, – едва слышно прошептал снова я. В порыве, какой вызвало у меня то, что Ульев видит во мне самого близкого приятеля, я бы признался ему в чём угодно.
– Это неудивительно! – сказал он. – Я тоже в неё влюблён. Она самая стоящая девчонка, каких я знаю.
У меня упало сердце. Теперь мне конец. Мне с Ульевым уж тем более не тягаться. Нет ни одного шанса из ста, что она в него не влюбится, если уже не влюблена. Тут же вспомнились несколько сценок, когда она проходила мимо нас. Она настоящая дикарка. Она дружит с одной девочкой, которая, кстати, живёт в моей квартире. Но теперь нашу квартиру разделили пополам, сделали отдельный ход по другой лестнице, а к ней идти по старой, парадной.
Когда Тоня входит во двор, она ни на кого демонстративно не смотрит. Старшие ребята всегда её цепляют, когда видят, особенно Материков. У неё пугливость и в походке, и во взгляде: будто сейчас на неё кто-то кинется. Я видел многократно, как она давала стрекача под шуточки якобы пытающегося её догнать. Она живёт, как я сказал, с тремя женщинами: двумя тётками и старшей сестрой. Все примерно одного возраста и очень похожи. Я, например,  их не различаю. Не помню, связывал ли я то, что они держат Тоню в такой строгости, с тем, что к ним мужчины никогда не ходят. Я этих тёток очень боюсь. Всегда убегаю, будто они могут разгадать мою тайну.
А вот поймать Тонин взгляд мне кажется самым сладким мигом, хотя я и отворачиваюсь, увидев, что она появилась на горизонте. Но она, как мне казалось, тоже ни разу не взглянула на меня. Вполне возможно, она и не знает меня, ни разу даже не разглядела, какой-такой есть во дворе Сашка Дорский. Нужны мы ей: Рыжий, Хорек, Вонючка, я… Но когда я вижу, что она выходит из парадного или входит из-под арки во двор, со мной делается что-то страшное: я абсолютно не владею собой. А вот когда рядом с нами был Ульев, я видел, что у неё другое лицо. Она всегда смотрит себе под ноги, взгляд настороженный, будто каждый её шаг таит опасность для жизни, лицо даже хмурое, а тут все признаки того, что вот-вот даже улыбнётся, но всё равно ускоряет шаг; а когда Ульева нет, нет и намёка на улыбку.
И вот я узнаю, что Ульев тоже, как и я, стал уже влюбляться и выбрал именно Тоню. Впрочем, чему удивляться, Тоня красивее всех во дворе. А Ульев самый красивый из нас, красивее даже Красавчика. Поэтому если уж кому-то влюбляться, то именно им друг в друга. Это вполне естественный вариант.
Ульев же ничуть не расстроился, что у него есть конкурент, а я ночью долго не мог уснуть. Когда он из меня выудил, что я влюблён в Тоню, мне показалось, я готов отступиться. Это самое правильное, что может быть: Тоня и Ульев родились для того, чтобы стать влюбленной парочкой. И то, что Ульев открыл мне свои чувства – можно не сомневаться, он этого не сказал бы больше никому во дворе – вызвало у меня такой порыв к нему тепла и признательности, что я выполнил бы любую его просьбу. Но когда мы расстались, и я оказался в постели один, у меня было совсем другое настроение. Я пришёл в ужас оттого, что навсегда лишаюсь Тони. Точнее, слабой надежды на то, что Судьба сделает мне, в конце концов, хоть один подарок. Я провёл ужасную ночь. И понял, что отказаться от Тони не могу, по крайней мере, добровольно. Тогда жизнь для меня вообще теряет смысл. Ведь у меня нет других радостей…
Но когда после уроков я снова встретил во дворе Ульева, опять испытал к нему то же самое: мне хотелось сделать всё, что в моих силах, чтобы Ульев не сомневался, что у него лучший на свете друг. А он теперь часто говорил со мной о Тоне. Он меня всё время подбивал к тому, что мы должны её подкараулить и в лоб задать вопрос: кого из двоих она предпочтёт.
Ночью же, когда я по обыкновению обдумывал все происшедшие со мной события, в моей душе снова воцарялся разлад. Мне было страшно даже подумать о том, что Тоня навсегда уйдёт из моей жизни. Но, тем не менее, я не говорил Ульеву и "нет" по поводу того, чтобы её подкараулить, и получалось, что каждый день представлял собой охоту на нашу общую возлюбленную. Так прошла неделя. Ульев тоже оказался на деле не таким героем, как на словах. Когда Тоня появлялась на горизонте, у меня ноги прирастали к земле, хотя по уговору мы должны были тут же устремляться к её парадному, чтобы не дать ей исчезнуть без рокового для кого-то из нас разговора, а может, и для обоих. Она появлялась из-под арки каждый день, примерно в одно и то же время, но нам не удавалось осуществить свой план. То с нами был кто-то ещё из ребят, то она шла с подругой, а однажды Ульев всё же рискнул встать на её пути, хотя я и в этот раз остался на месте, вместо того чтобы с ним вместе бежать ей наперерез. Он её догнал возле её окна, и она, не раздумывая, позвала свою тётку. Та тут же высунулась, и Ульев ретировался. Тоня, как лань, скользнула в свою дверь.
После этого Ульев сказал, что хватит баловаться. Он предложил такой вариант: мы пишем две записки и торжественно вручаем ей. Поскольку мы оба учили немецкий, мы написали: "Ich liebe dir". И поставили свои имена. Мы заставим её взять эти записки, а потом одну из двух она должна будет вернуть. Та, что останется у неё, и станет первым любовным посланием удачливого влюбленного.
На этот раз мы не маячили на виду, а спрятались в парадном напротив её парадного, в очень удобном месте для наблюдения за аркой. Просидели на лестнице на втором этаже не меньше часа, смотря в окно. Стало уже темно. Зимой темнеет быстро. Наконец мы увидели её и тут же скатились с лестницы. На этот раз мы застали её врасплох, ей идти примерно столько, сколько и нам до её парадного, но мы вылетели пулей. Она сделала попытку спастись бегством, но мы оказались у цели быстрей. Она смотрела на нас как дикое животное: без страха, но отчуждённо. У меня появилась надежда, что я не расстанусь со своей мечтой, потому что она не станет разговаривать и ничего от нас не возьмёт. Она смотрела себе под ноги. Ульев протянул ей свою записку. Готовый упасть в обморок, я тоже. Один к ней я ни за что бы не подошёл.
Меня потрясло, что она взяла записки. Но не издала ни звука. И, как рысь, – в дверь. Ульев крикнул ей вслед, что мы ждём ответа.
Но Тоня не торопилась объявлять своё решение, чему я безмерно радовался, потому что знал: как только она скажет, кто ей мил, мне конец. Я не представляю, как буду жить без этой любви. Это у меня первая серьёзная история.
Девочку из соседней с нами женской школы я уже забыл, правда, появилась ещё одна, которую я встретил в пионерском лагере, и любовь к которой сильно мучила меня. А ещё одна живёт на улице Толмачева, встречая которую я тоже краснею. Но я ни разу не был откровенно отвергнут, хотя не могу похвастать и другим.
Но в Тоню я влюблен особенно сильно. Сколько раз Тоня снилась мне в сладких снах! Если бы кто-то мог представить, что испытываю я, всегда чувствующий себя на задворках жизни, когда вдруг во дворе появляется Она! Что бы в этот момент со мной не происходило! А хорошего со мной ничего не бывает: или я делаю вид, что не замечаю, как ребята готовы меня убить за то, что я всё время мажу из стопроцентных положений и как дыра в защите (во время игры в футбол) – я никогда не научусь хорошо играть в эту проклятую игру, или у меня сводит живот от голода, а кто-то ест бутерброд с колбасой (у нас не принято делится друг с дружкой едой … вот если бы я признался, что очень хочу есть, тогда бы возможно… но я никогда такого не сделаю), или мать тихо рыдает в уголке, боясь разбудить пьяного Ивана Ивановича (моего отчима), который, прежде чем уснуть, несколько раз её звезданул, не разбирая, куда угодил его кулак. Поэтому дома я бываю меньше любого другого пацана. Часто сижу во дворе, даже когда уже никого не остаётся... И вдруг по двору пробежит Она! У меня внутри моментально становится слаще, чем от пирожного, я тут же забываю все свои горести и готов терпеть новые сколько угодно. Лишь бы иногда видеть её, пробегающую мимо. И вот я могу этого лишиться!..
Как я молил Бога, чтобы Тоня не попалась в наши сети и не стала открывать своё сердце. Хотя учителя больше преуспели по поводу Бога, чем бабушка, и вроде считаю, что Бога нет, я всё равно всегда ему молюсь про себя..
Ульев, в отличие от меня, ходил необыкновенно весёлый. Но он не желал долго ждать, и по его инициативе мы стали предпринимать все возможные меры, чтобы ускорить получение ответа. Но Тоня уже так беспечно не появлялась во дворе, и поймать её нам не удавалось. А когда она шла в сопровождении родственницы, нам оставалось лишь кричать ей вслед только ей понятные слова. Иногда мы кидали ей в окно мелкие камешки, и кончалось тем, что нас обкладывали из форточки бранью её тёти. А уж её подружку мы каждый день ловили. Но той девице палец в рот не клади. Она так над нами издевалась, что не было никакого проку от того, что у Тони есть закадычная подружка. И вот однажды эта Ася зашла в Тонино парадное, а потом они вышли оттуда вместе. Мы сидели на каменном крыльце парадной напротив. Нас было человек 10. Ульев сделал мне знак, и мы тут же побежали ловить девчонок. Ребята хмыкнули. Они относились с большой иронией ко всем, кто проявлял интерес к другому полу. Даже Красавчик демонстрировал отсутствие всякой заинтересованности, хотя было подозрение, что он неискренен. Мы успели поймать подружек прежде, чем они добежали до подворотни, в которой находится лестница, которая ведёт к Асиной квартире. Это моя бывшая парадная лестница в прежнюю коммунальную квартиру, когда она была в два раза больше, а теперь располовинилась; по ней я ходил несколько лет к себе домой (а к той другой лестнице я не могу привыкнуть до сих пор).
Для полноты восприятия быта, в каком мы формировались, добавлю к уже сказанному, ещё кое-что о нашем доме и моей в нём коммунальной квартире. В нём много парадных, и жилой фонд насыщен коридорной системой: то есть отдельных квартир всего несколько, остальные коммунальные; в нашей, например, было 15 семей, но так как имелось два туалета и две кухни на её концах, её в один прекрасный момент и разделили пополам, превратив чёрный ход на другом конце  дома снова в жилой вид. А когда эта квартира была единой, мы даже гоняли на велосипеде по коридору.
Теперь более понятно, где мы находимся. В милой моему сердцу подворотне, где помимо входа на лестницу, по которой я бегал несколько лет, есть ещё ворота, заколоченные наглухо, через которые можно бы было попадать в соседний дом №3, выходящий на Невский проспект; кроме этих ворот и парадного входа к лестнице тут, в подворотне, есть ещё вход в прачечную. В ней весь дом стирает белье, и моя мама с девчонками тоже…
Мы догнали девиц возле арки в описанную подворотню, но они полезли напролом, и разговор закончился под аркой, где и вход в прачечную. Там кто-то стирал бельё, помещение было заполнено паром. Говорила только Ася. Тоня обычным своим диким взглядом смотрела мимо нас.
Ася сказала:
– Если будете приставать, вообще никогда ничего не узнаете. А так сегодня Тоня даст ответ.
Нас как громом поразило. Они прошли, а мы остались стоять с разинутыми ртами. Такие минуты зря для организма не проходят: я думал, что умру, не дождавшись ответа… Мы вернулись к ребятам. Те скалили зубы: мол, что, получили по поцелую?! не рано ли надумали заводить себе детей! – Мы не обращали внимания на их шуточки, нам было не до них. Кстати, старшие ребята говорят, что у Тони скоро отбоя не будет от кавалеров, поэтому никто не удивился, что Ульев раньше всех включился в эту игру взрослых, причём выбрал Тоню. Что же до меня, то, видно, все решили, что я просто за компанию с ним. Я ведь с ним, как нитка с иголкой…
Когда Ася вышла из подворотни, все замолчали. По её виду нам было ясно, что ответ есть. Пацаны, конечно, ничего про записки не знали, но каждый сообразил, что Ася появилась неспроста. Мне показалось, Ульев слегка побледнел, при этом изображая полное равнодушие. Мы оба вскочили с места и устремились к ней.
Она смотрела мимо нас, чтобы мы заранее не догадались, кто избранник. Уверяю, это почище последней минуты перед объявлением результата экзамена, когда у тебя предчувствие, что получишь двойку. Она постояла минуту молча, играя на наших нервах, и вдруг протянула листок бумаги ему.
Я едва устоял на ногах!.. Это абсолютно невероятно, что Тоня выбрала меня, а не Ульева! Я рассчитывал на что угодно: что она посмеется над нами, что обоих пошлёт к черту, но больше всего, конечно, боялся, что получу свою бумажку я…
Я не знал, что мне делать? Вместо того, чтобы завертеться на месте волчком или закричать что есть мочи, как делают это футболисты, забив победный гол, я стоял с лицом идиота. Первое, о чем я подумал, – это об Ульеве, посочувствовал ему от всей души! Легко себе представив, как он будет теперь страдать от уязвленного самолюбия. Правда, должен признаться, я не знал, что это так называется, я вообще ничего не знаю о психологии, о характерах, о том, что движет людьми. Иначе я бы понял, что не боец и, вероятно, принял бы по этому поводу какие-то меры. Победа возбуждает нормальных людей, а я скис, я не знал, что мне теперь делать. Мне хотелось, чтобы мы могли с Ульевым взяться за руки и пойти вместе к Тоне. Если бы победил он, мне было бы, ей-богу, легче. Но счастье улыбнулось мне, и я хотел что-то сделать по-особенному. Чтобы мы пошли к любимой вместе. Пусть спор соперников продолжится, я даже вида не покажу, что в глубине души мне безумно радостно от происшедшего чуда. Ибо я действительно не могу сообразить, что должен делать юноша, которому сказали, что прелестное создание, по которому он вздыхает и плохо спит по ночам, ответило ему взаимностью…
Не стоит думать, что я совсем уж идиот. Я уже, правда весьма туманно, понимаю, что главная задача человека в самосовершенствовании. Мне это вбили в голову учителя, Мол, человек рождается на свет очень слабым в морально-нравственном плане, и главная его задача работать над собой, чтобы стать достойным будущего, которое строит общество. Надо думать об этом, а не о всяких глупостях…
Мне хватило воображения понять, что я действительно родился  со скопищем пороков. Я – страшный трус. Боюсь темноты, когда иду по лесу ночью, трясусь весь от страха; чтобы спрыгнуть с трубы, которая возвышается над землей всего-то метра на два – два с половиной (но, прыгая с неё, надо не задеть острый металлический кол, который расположен на дуге падения и может оторвать кусок тела) – мне понадобилось два месяца, чтобы решиться; я безумно боялся лазить по крышам нашего дома, которая во многих местах без ограждений и с перепадами высот. Ещё я физически немощный, от постоянного недоедания. Когда мне приходится носить, например, воду на даче, я с трудом перемещаю два ведра на требуемое расстояние, мне надо делать остановки через каждый десяток шагов. У меня есть и более страшные недостатки. Я не лезу сразу в драку, если обижают моего приятеля, я не так сильно люблю мать, как обязан бы был, иногда я её стыжусь, я, бывает, по-свински веду себя с бабушкой. Учителя говорят, что для борьбы со всеми недостатками нужна воля. И я работал над собой, не жалея сил: ходил по тропинке в лесу в тёмное время, когда от страха готов был наложить в штаны; когда носил ведра, делал остановок в два раза меньше, чем могу, отчего глаза на лоб вылезали; прыгнул всё же с той трубы, хотя заставить себя это сделать оказалось так трудно, что я сам не поверил, когда полетел вниз, что всё же решился на это…
А вот чувствовать радость от победы я не умею. И поскольку даже не подозревал, что у меня есть такая проблема, себя в этом плане не готовил и остался таким, видно, навсегда. Мне было очень стыдно, что по моей вине страдает Ульев, который так хорошо относится ко мне, опекает, стал без раздумий моим другом, хотя многие не считали меня достойным его дружбы…
Ульев круто развернулся и пошёл к своему парадному. Не к ребятам, а домой. Я переминался с ноги на ногу. Информация, что я потерял друга, до меня ещё не дошла, мне просто было очень жалко его. Ведь кто я и кто – он! Я уже подозревал, что у судьбы есть баловни и есть изгои. И хотя я, как говорил, почти ничего ещё не понимал в человеческой психологии, но догадывался, что если догоню его и что-то скажу дружеское, он ответит с самым злым лицом, а такое лицо у него я уже видел, правда, это не было связано со мной. Ася бросила на меня взгляд: мол, ты что же, недотёпа, не летишь ещё по лестнице! – И я пошёл следом, пропустив её вперёд, как вежливый мальчик.
Не могу не воскликнуть ещё раз: "Как приятна моей душе эта лестница!" Тут всё радует: и перила, и ступеньки, и входные двери на этажах. Моя теперешняя лестница, как дворняга по сравнению с ухоженным псом-медалистом. Рядом с моим относительно новым входом на лестницу, ведущую на мой четвёртый этаж, тоже есть подворотня – арка, заканчивающаяся воротами, наглухо заколоченными. Если их открыть, будет выход на улицу Ракова, сразу за Домом медработника, домом-соседом по этой улице, весьма примечательным в нашем районе учреждении.
На первом этаже здания, в котором я живу, помещается какая-то контора. Это не Горздравотдел или Ленгосэстрада – учреждения-аристократы, которые приносят славу нашему дому в городе. Здесь же всегда полно народа, причём в основном мужики, выпившие, грязно одетые. Но меня никогда не интересовало, что это за учреждение.
На втором этаже по теперешней моей лестнице расположена маленькая квартира на три семьи. В одной из комнат прописан Коля Свист, один из авторитетнейших бандитов Ленинграда, в связи с чем больше сидит в тюрьме, чем гуляет на свободе. В комнате, где из маленького мальчика вырос рецидивист, живут его сестра с дочкой. Рассказывают шепотом, по большому секрету, что Свист влюблён в свою сестру, что было даже кровосмешение, но я от таких вещей прихожу в ужас и тут же топлю всё в подвале памяти.
Дверь в другую сторону, в направлении нашей квартиры, тут не открыли, и квартира второго этажа осталась такая же длинная, как до раздела нашей, со входом в неё, естественно, с другой стороны. А на третьем этаже живёт вообще одна семья. Это одна из немногих отдельных квартир в нашем доме. Каким чудом Дехтяревы отхватили себе такое удобство, никто не знает. В этой квартире я не был никогда. Там живёт некая Галя, наша сверстница, с отцом и матерью. Они ни с кем в доме не дружат, и жильцы дома считают этих Дехтярёвых немного "того", потому что это ненормально, когда о людях неизвестно абсолютно ничего.
Из сказанного ясно, что этой лестницей пользуется очень мало людей. Только утром и после работы, когда в контору на первом этаже съезжаются люди в грязной спецодежде, на лестнице стоит шум. А в остальное время она пустынна. Я почти никогда никого на ней не встречаю. Настоящий чёрный ход. Тюкнут сзади по темечку, и никто не заметит. Но как раз ходить по лестнице я не боюсь, просто она мне очень несимпатична.
А лестница, по которой мы поднимаемся на четвёртый этаж с Асей, мне родная и близкая. Она мне будет сниться очень часто всю жизнь (почему я и понимаю очень хорошо слово Родина). Я не пользовался этой лестницей уже несколько лет и удивился, как сильно она изменилась. Особенно ёкнуло у меня внутри, когда мы оказались у входной двери, где я звонил в звонок тысячи раз, когда это был вход и в нашу квартиру. Теперь дверь выглядит иначё. Кнопок звонков вполовину меньше…
Но зато моя семья получила прибавку к своей жилплощади, когда квартиру разделили пополам, в виде прирезанного куска коридора, ибо наша комната оказалась на границе – хоть раз в жизни в чём-то крупно повезло. Наверняка сыграло роль то, что мы – многодетная семья – в стране это ценится…
У Аси свой ключ. Я увидел, что в коридоре есть народ, все, естественно, знакомые, хотя после разъединения квартиры эта половина жильцов сразу от нас отдалилась, как и мы от них.
Тоня сидела в комнате спиной к входной двери. Я остановился, переминаясь с ноги на ногу. Она повернулась ко мне, и я впервые увидел нормальное доброе лицо. Оказывается, я и не знал, как она красива. Раньше я видел её только с одним выражением лица – взглядом исподлобья…
Но я и теперь не знаю, что мне делать. Это преследует меня постоянно. В редкие минуты на меня находит просветление. Но чаще всего в ответственный момент я веду себя, как кретин. Порчу себе всё, что только могу…
Ведь я даже мечтать боялся, что Тоня выберет именно меня. Точнее, я, конечно, мечтал, как мечтаю, например, что мой отец не погиб на войне, хотя мы получили похоронку, а остался чудом жив и, может, даже является королем в каком-нибудь государстве…
Если бы я мог только подумать, что Тоня выберет меня! Но вот произошло невероятное, а у меня внутри – будто пустота. Мне всего 14. Какой я расту ни странный, но, видимо, прекрасно отдаю себе отчёт, что, раз у меня появилась девочка, надо быть прилично одетым, иметь хоть маленькие карманные деньги. Это и портит мне настроение, хотя, вроде, сам я не думаю об этом. (Много позже я пойму, что так было со мной из-за недремлющего моего подсознания, потому у самого мечтательного, может быть во всём Куйбышевском районе Ленинграда и вообще не от мира сего, мальчика вдруг срабатывал махровый практицизм). Почему я так себя охарактеризовал, ясно станет ниже.
Я, конечно, вида не подал, как мне не по себе, в то время, когда я должен ликовать. У меня нет даже приличных штанов, не то что костюмчика. Но, как я сказал, это сидело в моём подсознании, я сам этого ещё не осознавал, и лишь чувствовал себя идиотом.
Тоня с Асей делали уроки, и поскольку я был мальчик, я должен был, естественно, моментально превратиться в репетитора. В шестом классе я был ещё на плохом счету. У меня в дневнике много троек, хотя сам я уже подозревал, что во мне есть потенциальные возможности, и при сильном желании смогу поднять успеваемость. Поэтому я оказался на высоте. Девочки не знали, что я тянусь на тройки, и я чувствовал себя превосходно. Я им разложил по полочкам задание по алгебре, потом по физике... Мне кажется, Тоня осталась довольна первым свиданием. Насчёт следующей встречи она ничего не сказала. Я тоже промолчал, кстати, свою стеснительность я никогда не преодолею…
А по поводу моего дальнейшего поведения меня назовут кретином в квадрате. Ради того, чтобы не потерять друга, каким в полном смысле этого слова Ульев пока мне не стал, я был готов на всё. Додумался даже прятаться от Антонины (будто она стала бы набиваться мне в приятельницы). Решил выжидать неизвестно чего, какого-то такого поворота событий, сотворённого неизвестно кем, что мы вдруг все трое почувствуем себя счастливыми. Но ничего подобного не совершалось, а я дождался только того, что вдруг Тоня исчезла из нашего дома. Кто-то сказал, что они переехали в какую-то другую часть города. С ними особенно никто из жильцов не дружил, и как я не прислушивался к разговорам и в своей квартире соседей и во дворе (болтать обо всём на свете – у жильцов весьма любимое занятие), но никто при мне ни разу не упомянул нового адреса Тони и её тёток. И никто из пацанов, даже Красавчик и Рыжий, жившие с ней во флигеле, ни разу о них не заикнулись, будто такая красивая девочка в нашем доме и не жила. Это оказалось такой неожиданностью для меня, что я не мог не считать, что это происки каких-то Высших сил. И Ульева, как друга, я тоже потерял навсегда. Он в нашей компании ни разу больше не появился…

Надеюсь, из моих рассказов понятно, что я их пишу не потому, что мне нечем больше заняться. Потому скажу по поводу Ульева ещё немного. Тоня – просто детская любовь, какие есть практически  у всех живущих, а вот после истории с Ульевым у меня остался осадок, который не позволял забыть совсем эту историю. Много позже придёт понимание того, что в нашем государстве, строящем социализм, некоторые люди только кажутся хорошими, а на поверку выходит, что это совсем не так. У них зуд всплыть на поверхность, чтобы другие обязательно заметили, какие они хорошие.
Не сомневаюсь, что Ульев впоследствии стал блестящим комсомольским деятелем, что было самым ходовым сценарием у карьеристов. Я имею в виду тех, кто не чувствовал в себе призвания к общественной работе, но жить в "среднем слое" им казалось мало привлекательным. Конечно блестящие способности (которые бросаются сразу в глаза) замечаются не у всех в детском возрасте, кто потом выходит в "большие люди", но всё же… А что касается Ульева, то хотя я испытывал к нему настоящую мужскую (но детскую, конечно) любовь, однако догадывался, что он мальчик очень средних способностей. Сам я выражать оригинальные мысли ещё не умел, но понимал, кто одарён, а кто обыкновенный. Потом мои наблюдения подтвердят, что среди последних люди разные: кто-то жил как бог на душу положит, кто-то выпендривался, пытаясь корчить из себя что-то значительное, а были такие, кто ради того, чтобы летать, а не ползать, могли совершать серьёзные поступки, то есть рыть землю, чтобы изменить предначертанную судьбу. Поведение Ульева, признайтесь, нельзя назвать естественным и логичным, учитывая, как он принялся со мной возиться, хотя я представлял из себя очень "трудный материал". И вдруг круто развернулся и ушёл, будто меня застрелили в бою, и спасти мне жизнь невозможно. Кого-то такое совсем не удивляет, но я очень надеюсь, что всегда будет больше таких, кто поступает иначе…
И ещё хочу сказать об очень важном. Читающим мои рассказы может показаться, что я противопоставляю себя, например, своим пацанам, считая себя выше их – это несусветная чушь, не дай бог мне такого порока! Просто я не могу не подчёркивать, что мы в стране не все одинаковые, есть и настоящие антиподы. И ещё я не ставлю себе задачу "объять необъятное" – то есть описать все группы людей, которыми можно вероятно охватить всё советское общество. Рассказываю лишь о том, что испытал на собственной шкуре или наблюдал самым предметным образом.