Глава 6

Саша позвонил через неделю, пригласил в Третьяковку. Тайка для этого случая даже откопала в гардеробе платье – черно-серое, строгое, хорошей материи. В Третьяковке она не была ни разу, ее туда не тянуло: репродукции с раннего детства мозолили глаза, картины русских художников казались унылыми. Но к Саше хотелось приглядеться, да и не приглашали ее еще мужчины в музей. В постель приглашали, было дело, а вот в музей… Черное платье составило пару чопорному сашиному костюму, в котором он почему-то выглядел совсем нежным и беззащитным.

Сашу больше всего интересовали портреты исторических деятелей. Остановившись перед картиной, он подробно рассказывал про изображенного на ней человека, объяснял, за что давали различные ордена и звезды. Он словно делился впечатлениями о родственниках. Тайка даже решила, что в прошлых веках ему как-то уютнее, чем в современности. Сама она поначалу вела себя чинно, но быстро увлеклась, распоясалась и стала прыгать по скамейкам и чуть ли не тереться носом о картины. Ей впервые открылся мир мазков и подмалевков, мир реальных материалов и видимого, ощутимого авторского труда. Она впервые увидела разницу между картиной и репродукцией и была совершенно захвачена и очарована. За знакомыми и в общем-то ничего не значащими именами открылись вдруг личность и индивидуальная манера, и все это хотелось рассмотреть, изучить, усвоить. Она даже растерялась: такое богатство. Решила для себя, что не раз еще сюда вернется, и еще решила, что от Иванова ее тошнит и очень почему-то нравится Верещагин. Встретив «Апофеоз войны» в очередном альбоме, она всегда вздрагивала и переворачивала страницу, но здесь ее зацепило и повело. Огромная, во всю стену, «Панихида» потрясла, заслонила собой остальные впечатления, заставляла мысленно возвращаться, заставляла хотеть – смотреть еще. В кафе, куда повел ее Саша, в общем только и думала что о «Панихиде».

– Давно я так не уставала, – призналась она. – По лесу могу целый день проходить – и ничего, а здесь просто валюсь. Так много впечатлений. Спасибо тебе!

– Я сам давно здесь не был, – сказал он, улыбаясь. – Замечательно интересно ходить со свежим человеком: смотришь на все его глазами, и все кажется новым… Пойдем еще куда-нибудь? Надо только придумать, куда. И еще… Тая, может быть, ты придешь на мою защиту? У меня защита кандидатской скоро. Я зову друзей. Инна и Максим обещали быть.

– Хорошо. Это даже интересно: никогда еще не бывала на настоящей защите настоящего дисера. А что за тема?

– Аграрный вопрос в предреволюционной России, – он заметил, как она сморщила нос, и улыбнулся. – Крестьянский вопрос, да. Камень преткновения для апологетов царской России. К тому времени набралось столько болячек, накопилось столько противоречий – просто не могло не рвануть в конце концов. Знаешь, мне интересно, можно ли было избежать того, что произошло? Вот и стал изучать аграрные реформы – те, что проводились, и те, что остались в прожектах.

– Ого! Если так, это и вправду может быть интересно. Тема богатая, хоть всю жизнь разрабатывай. Знаешь, я тебе завидую: сама так и не нашла подходящую тему. Не выйдет их меня ученый никаким боком. Я просто люблю читать.

Он покачал головой:

– Быть ученым! Зарплата у старшего научного сотрудника такая, что на нее одному человеку не прожить, даже если отказывать себе во всем. Про зарплату МНСа вообще не стоит говорить, но дело в том, что и перспектив, получается, никаких нет. Я никогда не смогу обеспечивать семью. Сейчас сижу на шее у родителей – и дальше буду сидеть. Учиться было интересно, но получилось, что учился я зря. Не то выбрал, не туда пошел. Я настолько растерян, что боюсь спиться. Сам за собой начал замечать, что выпиваю все больше и больше. Как-то потерялся совсем…

Он как будто захмелел, сидел потерянный, доверчиво смотрел на нее голубыми глазами, чуть увеличенными стеклами очков. Она думала: вот человек, которому удалось осуществить ирину мечту. Астроном, всю жизнь проводящий в обсерватории. Историк, обосновавшийся в архивах. Полностью автономное существование, свой собственный мир, практически не пересекающийся с реальностью, свобода, возможность если не творить, то хотя бы исследовать.

– Зато можно всю жизнь заниматься любимым делом, – сказала Тайка.

– Одним любимым делом. А у меня их много. Я не хочу пропустить жизнь мимо себя. В общем – ладно. Очень бы хотелось, чтобы ты пришла. Защита через два недели.

Он проводил ее до дома, и она тут же выкинула его из головы. Наверное, она могла бы даже влюбиться в него, если бы... Если бы он не казался таким... таким. «Мне самой нужен якорь, – думала она по дороге, глядя на него. – Хочешь, вместе влюбимся в кого-нибудь сильного и надежного?»

Еще ее, должно быть, уязвляло то, что он показывал, что якорь ему нужен, но цепляться за нее не спешил. Говорил совершенно спокойно, открыто, как со старым другом, и, похоже, никаких особых эмоций при этом не испытывал. Он говорил бы так с любым человеком, которому доверяет. То, что он ей доверяет, не казалось чем-то особенным, достойным ответного чувства: почему бы ему ей не доверять?

– Мужик пошел косяком, – смеялась Ольга. – Только пока какой-то не такой мужик, мелковатый. Ничего, я тебе непременно кого-нибудь подкину.

Она уже видела себя окруженной роскошными хозяевами жизни, и Тайка ее такой видела и завидовала, и грустила. Впрочем, хозяева жизни ее интересовали чисто теоретически, как певцы или актеры. По-настоящему ее все больше и больше интересовал Ромка.

А он изменил тактику и перешел к осаде. Вдруг полюбил общие посиделки с шоколадками, возвращаясь с работы, шел вместе со всеми до метро и даже соглашался на совместную работу с редакторами у компа. У Тайки закончились лекции, и они с Ромкой теперь гуляли чуть ли не каждый день. Он не позволял себе больше вольностей, но, если она брала его за руку, сжимал ее руку крепко, иногда до боли, и робко заглядывал в глаза. Он всегда выпивал бутылку-другую пива, после чего становился веселым и даже нежным и охотно разговаривал на любые темы. Смех его звучал все более свободно и радостно и как-то очень сильно отзывался в ней. Честно говоря, его смех был лучшим комплиментом. Она гладила его по жестким волосам надо лбом. Гуттаперчевое лицо кривилось, складывалось во всевозможные гримасы, потом вдруг принимало человеческий вид. И тогда он ее целовал – целомудренно, в закрытые губы.

О себе говорить начал не сразу и с трудом, но потом эта тема увлекла обоих. Тайка привыкла выслушивать людей, но мало кто умел рассказывать о себе так увлекательно. Выбирал он преимущественно светлые моменты, во всяком случае такие, которые считал светлыми. Рассказывал о семье сербов, работавших с ним на стройке, и о том, какой замечательный у них ребенок: маленький и умный, самый умный в семье, приглядывает за родителями. О своем племяннике, которого недавно принесли из роддома: «Маленький, а уже видно, что хитрющий… Хитрый Митрий». О том, как они с ребятами из технаря сколотили панк-группу и он был на барабанах. Репетировали в подвале. Про тот подвал он рассказывал так же увлеченно, как Саша про общагу.

Почему он показался ей безопасным? Из-за небольшого роста, из-за того, что был нескладный, забавный и повел себя сначала так неловко? Свое поведение на первом «свидании» он отчасти объяснил. Однажды она разоткровенничалась:

– Секс… Ты не представляешь, с чем был связан для меня секс. Главное у нас в школе было… Ну, как тебе сказать… Секс с мальчиками, большая любовь к однокласснику – чтоб завидовали – это тема для средней школы. А в старших классах – продать себя подороже. Вот, например, самой известной личностью была девица из восьмого, кажется, «В», спутавшаяся с бизнесменом. Он ее возил по театрам и клубам, давал деньги на тряпки и технику, и все ей страшно завидовали. А когда она узнала, что беременна, просто легла в горячую ванну и вскрыла себе матку кухонным ножом. Круто, да? У нас все решили, что она настоящая героиня. На нее равнялись. Из-за этого, наверное, мне совсем не хотелось секса – ни такого, ни другого – никакого.

– Ты не представляешь, чем был секс для меня, – тут же откликнулся он. – Наши ребята скидывались и покупали шлюху на шоссе. И трахали ее по очереди. Вот и весь секс. Настоящих женщин у меня… Была – одна, но бросила. Просто ей было со мной не интересно. Я никуда не выбираюсь – ни в театры, ни в клубы.

Она поняла это как извинение и извинение приняла.

– Значит, у тебя еще никого не было?

– Не было. Но это не значит, что я девственница. Девственность потеряла у гинеколога. В результате… хм… обследования.

– Не бывает такого, – насупился он, а ей тут же вспомнилась эта дурацкая ситуация на первом курсе, когда отчего-то (можем быть, просто от волнения) месячные пропали совершенно на четверть года. Разговор с гинекологиней вышел убийственный.

«Рожать будете»? – строго спросила докторша, глядя на пигалицу поверх бумаг. Пигалица испуганно пискнула: «Буду. Только у меня ни с кем не было…»

«Ветром надуло. Все так говорят. Ложись, давай смотреться».

Тайка врала часто и как все вруны сердилась, если ей не верили в тех редких случаях, когда она говорила правду. Тогда она очень обиделась, и обида на недоверие помнилась лучше, чем обида на разрыв плевы в результате чересчур грубого вторжения. Гинекологиня всерьез испугалась и еще наорала на нее: почему не предупредила, овца? Как неимоверно глупо все, в сущности, складывалось у нее с тем, что называют «интимной жизнью»!

– Тебе, конечно, лучше знать, что бывает, а что нет, – вздохнула она.

– Могла бы просто сказать, что у тебя был мужчина, и не придумывать ерунды.

– Да не было! Черт!

Он взял ее руку в свои, поднес к губам, поцеловал в ладонь.

– Ну, не говори, если не хочешь. А мы с тобой… будем… заниматься любовью?

Она засмеялась.

– М-м… Почему нет? За девственность, как понимаешь, я не держусь. Только мне нужно убедиться в том, что ты здоров. Гулящие женщины… Ты когда последний раз проверялся на СПИД?

– Вообще не проверялся. Да у меня этих гулящих женщин считай и не было! Ох… Дать себя колоть, чтобы получить справку?

– Именно так. Я боюсь.

– Ну… Не знаю, – он передернулся. – Я тоже боюсь – колоться. Это надо идти в наш КДС. Пойдем вместе? А то мне страшно.

Она расхохоталась.

– Что, сейчас?

– Ага. Завтра. А чего тянуть?

– М-м…

– «Му», вот именно! Ты Мука!

На следующий день они действительно дошли до КДС. Она с полчаса погуляла в сквере, дожидаясь его. Он вышел очень гордый, сразу потащил ее к ларьку и купил пива. Поднес бутылку в ее лицу:

– Плата за страх! Результаты будут через неделю.

– Хорошо. Значит, через неделю.

Действительно, если начинать, то почему не с Ромкой, который так ее хотел? Как мужчину она его по-прежнему не воспринимала, скорее он отчасти заменил ей Ольгу, которая перевелась на полставки и вовсю осваивала полиграф. Болтать и шататься с ним было очень приятно. Она к нему привыкла, он не вызывал у нее страха. Никакого. В том числе страха привязаться, попасть в любовную зависимость. Она не боялась ему отдаться – слово-то какое забавное! Как будто правда было что отдавать. Пусть будут дружеские потрахушки. Пусть справка из вендиспансера будет вместо головы поверженного дракона.

Утром субботы он позвонил в дверь. Она только что позавтракала – бутербродом и луковым салатом.

– Набегался я по твоему району, – сказал он. – Круга три дал, еле нашел. Вот! Нету там ничего! – справка была торжественно передана из рук в руки. Она приняла ее, чувствуя противную слабость в коленках. Посмотрела на какие-то бледные каракули, не читая, отнесла на буфет.

– Чай будешь?

– Нет, – он топтался в прихожей, осматриваясь. Когда Тайка решилась проскользнуть мимо него на кухню, ухватил и прижал к себе. Попытался поцеловать. Она уперлась руками ему в грудь, старательно отворачивала голову, чтобы не дать коснуться губ, почувствовать дыхание.

– Ромка, нет! Я лука наелась. Тебе будет неприятно.

– Зачем? – удивился он.

– Витамины. Давай тоже съешь, хотя бы немножко.

Она потащила его на кухню. Вручила половинку луковицы. Он так изумился, что не стал спорить. Сказал только:

– Луковая Мука…

Откусил кусочек, другой, потом засунул остатки луковицы в рот и некоторое время пытался прожевать, глядя на Тайку с нескрываемым испугом. Она рассмеялась. Но напряжение не отпускало.

Справившись с луковицей, он взял ее за руку и повел, почти потащил в комнату. Посадил на разложенный диван и встал рядом, быстро раздеваясь, дергая пуговицы ворота и ремень. Потом принялся раздевать Тайку, сердясь на ее нерасторопность, подбадривая поцелуями, быстрыми и глубокими, похожими на укусы. Она подчинялась почти машинально, сжимаясь как перед прыжком в холодную воду. Хорошо, что он полностью взял инициативу в свои руки. Сама бы она никогда… никогда… Он опрокинул ее на спину и развел ноги. Она соединила их, и тогда он, удрученно и упрямо наклонив голову набок, снова развел, на этот раз с силой нажав на голени. Лицо у него было как у строгого учителя, сосредоточенного на объяснении сложной темы. Быстро приблизил лицо и… Тайка задохнулась от ужаса: она не могла даже дернуться, пытаясь освободиться: тогда он мог бы прикусить что-нибудь просто нечаянно, не желая причинить боли. От ощущения полной беспомощности впору было лезть на стену, в то же время она прекрасно осознавала, насколько смешно ее положение. Она, оказывается, совершенно не доверяет ему? Это что, и есть оральные ласки? Она быстро схватила подушку, прихватила зубами столько ткани, сколько смогла, а руками вцепилась в подлокотник дивана и крепко зажмурилась: будь что будет. И, насколько могла, замерла. Внутри что–то взрывалось и плавилось, и сладость вместе с желанием наконец наполнили ее целиком, вытеснив остальные ощущения. Когда он ее наконец отпустил, она уже не воспринимала ни его, ни свое тело как тела. Это были два языка пламени, бившихся, вьющихся рядом, проникающих друг в друга и расходящихся. Кажется, она нависла над ним на вытянутых руках, касаясь грудью ключиц, кажется, он поймал ее и перевернул…

Всю ночь творилось настоящее сумасшествие, а утром она закинула мокрые простыни в барабан стиральной машины, и они отправились гулять. Марьино вывесило праздничные флаги, но Ромка с Тайкой убежали под землю и вынырнули в центре. Они целовались в метро, обнимались на улицах и ни на минуту не могли разнять рук. Он как будто чувствовал, что если отпустит ее, ее счастье обернется чем-то другим, вывернется во что-то противоположное. К вечеру они оказались у него дома, в небольшой трехкомнатной квартире. Он представил ее своей матери, симпатичной нестарой еще женщине:

– Мама, это и есть Тая.

– Наконец-то я тебя увидела, – сказала ромкина мама. – Называй меня тетя Валя. И садитесь ужинать: у меня картошка с котлетами.

И они ели котлеты, и шутили о чем-то, и смотрели какую-то ерунду по телевизору – минут двадцать, не больше, потому что потом Ромка повел Таю в свою комнату и запер дверь.

Комнатка была крошечная, в ней с трудом помещались узкая кровать, компьютерный стол и аквариум на тумбе. Окно выходило на типовую школу. Но Тайка ни рыб, ни вида из окна толком рассмотреть не успела, потому что он потянул ее на кровать и не отпускал всю ночь.

На работу они поехали вместе. Теперь Тайка понимала значение слова «отдаться». Ромка забрал ее полностью и сразу начал старательно оттачивать под себя. Он заслонил собой все на свете, и она погрузилась в отношения, как в увлекательную игру. Нырнула – и мир снаружи уже почти не воспринимала. Все лето помнилось потом как серия отрывков.

Вот Ромка рисует ее, сидящую на краешке кровати. Роняет карандаш и кидается раздевать.

А вот – жара. Жара немыслимая. Тайка сидит в аудитории и чувствует, как плавятся мозги – не только у нее, но и у экзаменатора.
– М-да, – говорит он. – И?
– И вот… в общем… такие дела.
– Да… – вздыхает экзаменатор. – Жара.
– Не то слово! – сердится Тайка. – Если так дальше пойдет – испечься же можно! И мозги… того…
– Да, – радуется он. – Мозги того… Давайте зачетку.

Ромка. Шепчет:
– Поговори со мной. Тайка, поговори со мной, пожалуйста!
Она затаилась, отмалчивается. Она не знает, о чем говорить, да и стесняется. Старается делать все, чтобы ему было приятно, и задумываться боится о том, что было бы приятно ей. Даже стоны сдерживает, пока может, чем провоцирует его эти стоны вырывать. Когда он видит, что она полностью потеряла контроль над собой, он улыбается почти страшно, но контроль она теряет редко. <tab>Ей важнее довести до экстаза его.
Он гордится крупным достоинством и долгим стояком, часто меняет позы. Его сводит с ума минет. Что ж? Приходится привыкать к минету. Она послушно встает, ложится, садится. Она учится. Учится молча. Она его изучает. Пусть до конца раскроется. Какая-никакая, а власть.

Защита диссертации. Рецензент и оппоненты взахлеб хвалят сашину работу. И самого Сашу – за серьезный научный подход. Научный руководитель поет дифирамбы… Саша смущен и немного растерян. Максим лыбится и хлопает его по плечам так, словно задался целью выбить пыль из щегольского серого пиджака. Инна совершенно счастлива за друга.

Опять Ромка. На работе подходит к ее креслу и на ухо шепчет:
«Я узнал все про точку G. Будем пробовать. Улетишь…» Она чувствует, какой он горячий, в буквальном смысле, так и дышит жаром, и начинает его поддразнивать. В итоге он кидается на нее, как на амбразуру, на глазах у сотрудников. Тайке неловко, а Ромка ничего не замечает, он как пьяный. Шепчет на ухо: «Мука… мука моя».

Следующий экзамен. Теория языка. Тайка плетет что в голову приходит и получает «четыре». На удивленные вопросы одногруппниц: «Как? Ты же почти не учила?» отвечает с усмешкой: «Одно дело доблесть, другое – удача».

Она в гостях у Инны. Максима нет дома, Инна хлопочет, а Тайка слушает стерву Антонину. Все надоело, и больше сил нет держаться в Москве, а уехать домой невозможно.
– Не хочу в Карпаты. Там – сразу повеситься, – печально говорит стерва, и глаза у нее нежные, телячьи.
– В Карпатах хорошо, – возражает Тайка. – В Карпатах красиво.
Антонина набрасывается на нее с совершенно нестервозным жаром. Попробовала бы Тайка сама пожить в селе у подножия горы, над которой круглый год висят тучи. Попробовала бы выдержать – под вечным дождем и снегом, без солнца. Тайка пытается представить, как это – огромная темная, заросшая сырым лесом гора, все время нависающая над головой, манящая побродить. Как это – жить и вырасти в тени этой горы? Антонина рвет и мечет, все больше увлекаясь рассказом, в ее словах бьется какая-то больная, нежная ностальгия, а Тайке хочется ее расцеловать за то, что она оказалась никакой не стервой. «Там косоруки скрипачи! – он закричал отчаянно…» Все-таки Инна вокруг себя плохих людей не собирает. Вот только как ее угораздило выйти замуж за Максима?

Ромка. Они лежат рядом на его узкой кровати, чуть ли не друг на друге, оба совершенно потные, у обоих нет сил подняться, не то что добрести до душа.
– Ромка, я люблю тебя.
Он молчит. Молчит, зараза! Тогда она берет его обеими руками за голову, треплет волосы, проводит пальцами по ушам. Он вздрагивает, но не отстраняется. Только глаза, до того прикрытые, раскрываются испуганно: он все еще ей не доверяет.

Последний экзамен, по любимому предмету, она сдает с чужой группой. Сидит себе перед кафедрой. Вытянутый билет, ручка и листок бумаги, на котором она собралась писать ответы, целомудренно сложены на краю стола. Она слушает, как отвечают девчонки. Фыркает, пытается подсказывать что-то – одними губами. Хихикает в кулак. Зажимает рот ладонью. Наконец, ложится на стол, закрывая голову руками. Экзаменатор качает головой:
Тайка передает.
– Зачетку.
Глядит на пустой листок, усмехается. Листает зачетку, небрежно чиркает что–то в ней, передает Тайке:
– Идите.
Тайка сгребает вещи и почти выбегает из аудитории. Теперь, в коридоре, можно наконец вволю посмеяться. Зачетку она сует в сумку не глядя: она и так знает, что там – последняя за это полугодие «пятерка».

В один из поздних вечеров, из тех, редких теперь, когда Тайка дома и без Ромки, заявляется Ирка, и они снова, как в старые времена, проводят ночь в разговорах. Без пива Ира не может, но пить с ней наравне для Тайки не опасно: у нее хорошая наследственность и крепкая голова, а Ире уже не много надо для того, чтобы полностью захмелеть. Говорят тоже о старом, о знакомом: Ира витает в облаках, а Тайка составляет ей компанию. Что делать? Ире необходимо хотя бы изредка полностью погружаться в сказочный мир.
Тайка однажды попросила ее нарисовать рисунок несуществующего животного и отнесла его на интерпретацию подругам-психологиням. Несуществующего животного как такового на рисунке не было, а была девушка – с очень красивым лицом, чем-то неуловимо похожим на иркино, в длинном струящемся платье, скрывающем ноги. Кокетливые прозрачные крылышки наполовину скрывались за пышными локонами, а на голове торчали странные приблуды, про которые психологини в один голос закричали:
– Большие уши! Повышенная заинтересованность в информации о себе!
– Это не уши, – сказала Тайка печально. – Это антеннки для приема солнечной энергии.
Существо без ног, с декоративными крылышками, не способными поднять вверх, было единогласно признано нежизнеспособным, и Тайка не стала сообщать Ире результат интерпретации, чтобы не расстраивать.
Все ирины мечты оказывались настолько далекими от реальности, что им никогда не суждено было сбыться. Но Тайка с удовольствием ныряет в мир чужой фантазии, причудливый и богатый и в то же время индивидуальный и аморфный настолько, что по нему и приличного рассказа не составишь.
Пива не хватает, они выходят из дома под низкие черные тучи и бегут до ближайшего ночного магазина. Домой возвращаются уже при свете молний. Форточка хлопает и мешает разговору.
– Закрой ее, – просит Ира.
Они решительно затворяются от внешнего мира и треплются до утра, а когда выходят наконец на улицу, обнаруживают, что он изменился: воздух непривычно холодный и свежий, асфальта не видно из-за веток и сучьев, сорванных с деревьев, машины перевернуты.
– Ты не помнишь, мы не выходили за пивом во второй раз? – спрашивает Ира.

Она выбарахтывается из сна, потому что там, в реальности, что-то происходит. Оказывается, это просто Ромка целует ее: нежно, осторожно. В плечо, в сгиб локтя, в ключицу, в губы…
– Ты что?
– Разбудил? Прости. Я каждую ночь тебя целую. Если просыпаюсь.
– Я люблю тебя, Ромка!
– Я знаю. Ты уже говорила. Спи.