Брадобрей

В тени лугов, и в свете зелени ветвей гулял по миру брадобрей.
Он был и огнедышащим костром, и в людях не плохим даже пловцом.
 Играл на флейте, на мечах. Он разбирался в кислых щах!
К судьбе своей был равнодушен и оттого, что был удушен, и раз пятнадцать был укушен, зверьём, людьми, и разной мразью, без подписи для примененья казни. И оттого, что иногда с мечём согнутая рука, во взмахе резко распрямившись, сбивала голову с плеча, не дав в другом ей возродится.
Он ничего! Вполне добряк. В привычках совсем уж не дурак. Звездой конечно он не блещет, но ночью, будто ангел вещий, с глазами полными огня, на ухо людям сказки шепчет, про подвиг прожитый не зря. В той сказке всё прямоугольно, и вольно, и может и крамольно, от действий своего отца, который тянет на творца, когда разбив в корыто два яйца он молвил слово про самца, призвал к нему большую самку, чем лишь привёл её как пешку в дамки, и создал столько всем проблем,… чем вызвал множество подмен, в семье, на птичнике своём, в гнезде с мечём, и ночью, днём, в гареме, в прачечной, в машине, большой и тикающей мине, во всём, всём том, что уродилось и оставалось в нём, что утопилось и оставалось пнём. Короче сказка тяжела, и для него и для меча, и головы мелькали между ног, когда уходил он за порог.
О да! Он парень не плохой. И к людям относился он с душой. Хотя в привычке меч помять, и злость на волю выпускать, душа, как будто чёрный бес стремилась скрыться в тёмный лес, мечтая здесь поубивать, что б успокоить и унять, всё то, что в лезвии меча, от крови мёртвого грача, от крыльев, что в детстве отрубил, и что ангела в себе убил.
А было время, Бога брил. Весной! Среди берёз, на пне, внизу утёс, вдали серебряным туманом, росою покрывая мглу, ещё с рукой и без стакана, он шел, не предвещая всем беду. Не бритый. Скромная улыбка, не закрывала бороду. Не нёс в руке ещё узду и был похож на доброту. Пришел к нему, сказал с усмешкой, « Побрей! И будешь моей пешкой, ты в окруженье королей! И будешь ты зелёной вешкой, в дороге для открытия дверей!». Побрил тогда и стало мыло, что кожу Бога оросило, всем тем, что давно уплыло и без чего сейчас уныло, всем тем, что Богу в душу отдано, что зародило и взошло, 
Всё ушло! И стало пеной! Сгорело с древним Карфагеном! Крестом распято и умыто яйцом с разбитого корыта, где слабость в мудрость превратилось, а горе в стену головой не билось и стало тем, что просто давно не брилось и в радости к кресту сводилось, в прицеле ужасов и снов, к любви от самок и самцов.
Сидит у двери дома брадобрей, не помнит жизни, хоть убей. Не помнит, что он уже цирюльник и может даже богохульник. Не помнит, что парикмахеров он стал. Не помнит, что лезвие ружьём, стреляло и двигалось ужом, по шеям, как уже ножом. Не помнит тех кто за спиной лежит, не дышит и не хрепит. Не помнит мзду, что шла когда-то лишь в казну.  Не помнит вещих и святых, и в лужах крови видит антураж, а в сожалениях пассаж, в картинах мира арбитраж,  а в Боге только лишь типаж.
В тени лугов, и в свете зелени ветвей, висел в петле наш злой и добрый брадобрей. Душа его в прощеньях не убившись и в правоте своей с пути не сбившись, идёт к тому, кто лишь родившись глазами смотрит в мир, не понимая кто кумир, и кто во всю крича зовёт на помощь праотца, где бритва будет для отца, как курице от яйца, а матери, как петуху, за то что морда вся в пуху