Эльза

       Утро в селе начинается рано с первыми, робкими шагами хозяюшек, боязливыми и осторожными, чтобы не потревожить чуткий сон немощных стариков и старух, забывающихся только под утро тяжким, как смерть, сном, и курносых отпрысков, которым утро залечивает ссадины и царапины вчерашних боёв и дарит дурманящие, счастливые сны. 
      Само утро еще дремлет, припав грудью к парной земле, предрассветный серый сумрак плотно обволакивает сиротливые силуэты деревьев и жадно всматривается в тёмные окна домов. За окнами ещё темно, когда в селе загорается первый робкий огонёк, и тот час же, словно дождавшись сигнала, начинают свои переклички петухи. 
      Раньше всех напоминает о своём существовании петух бабки Марты, что живёт на самом краю деревни, на высоком речном берегу. Первый крик петуха неуверенный, чуть охрипший со сна. Чуть погодя следует другой ; ещё не во весь голос, но уже звонкий и прозрачный, как капля росы на зелёном листе. И вот, наконец, следует громкий, победный клич. Он начинается с низкой, почти басовой ноты, ширится, растёт, взмывает ввысь, плывёт над селом за реку, повторяется там многократным эхом и  гаснет в густых камышовых зарослях. Но ещё не успевают затихнуть последние его отголоски, как его подхватывают другие петухи, и польётся задорная петушиная перекличка, всколыхнёт устоявшуюся тишину и унесётся незримыми волнами ввысь к звёздам  навстречу солнцу.
      И первый огонёк загорается в доме вдовой Марты, но зажигает его не она. Сама бабка ещё спит на кровати за печкой, укрывшись лоскутным одеялом. Лицо бабки благостное со скорбно сложенными дудочкой губами и четко высеченными морщинками. На подушке рядом с выцветшим лицом бабки алеет румяным яблоком детская мордашка. В тесном просте за печкой тепло - печь ещё не остыла - и мальчонка, сбив одеяло и раскинувшись, сладко спит. Мальчонку зовут Андрюшкой, а мамку Андрюшки - Эльзой.
      По давней привычке, выработанной годами, просыпается Эльза до петухов, некоторое время лежит, широко раскинувшись и всматриваясь в темень за окном, — не проспала ли? Окно ещё тёмное. Но по едва уловимой темноте по самому его верху Эльза безошибочно угадывает и пора вставать. И, потянувшись до хруста в суставах так, что по всему телу прокатывается волна сладкой истомы, она решительным движением откидывает одеяло и в белой ночной сорочке смутным привидением плывёт по затихшей избе.
      Изба невелика, всего-то одна комната, да крохотная прихожая, да холодные сенцы, но по деревенским меркам на троих вполне хватает. С лёгким шипением загорается спичка, и слабый трепещущийся её язычок выхватывает из темноты руку Эльзы, угол стола и плывёт по нему, пока не утыкается в лампу, и от лёгкого прикосновения занимается робким, чадящим лепестком фитиль, и вот уже огонь, укрощённый ламповым стеклом, вспарывает темноту, освещая комнату желтым призрачным светом.
      Сама Эльза в этом неуверенном освещении выглядит красавицей. Она высока, под черными дугами бровей тёмные провалы глаз кажутся бездонными и загадочными; тёмные с антрацитовым блеском волосы мягкими волнами спадают на округлые плечи и крепкую, высокую грудь.
      Утренний туалет Эльзы не сложен: две-три пригоршни воды освежают лицо и прогоняют остатки сна и ловкими движениями рук закручиваются в тугой жгут роскошные волосы и ровным изящным венчиком ложатся вокруг головы. И так изо дня в день, каждый час, каждая минута долгого дня, разложена Эльзе в строгую последовательность. Туалет, нехитрый завтрак, на который уходит десять-пятнадцать минут, ласковый поцелуй в Андрейкины сонные щёчки и получасовая ходьба по ещё дремлющей улице через росистый, одетый лёгким туманцем, луг к молочной ферме, что в километре от выезда из деревни.
      И так из дня в день, сегодня как вчера однотонно и однообразно. Как схожи эти дни одинокой, оставленной мужем женщины, но не скучает Эльза. Скучают чаще от безделья, когда душа доступна мрачным мыслям, как тело одряхлевшего старика болезням. Но не любит Эльза одиночества, потому что в часы одиночества праздный мозг ворошит прошлое, и всплывают давнишние свинцовые обиды, от которых хочется забыться, но они прилипчивы как болезнь. Не любит Эльза ворошить прошлое, и оно всё реже напоминает о себе. Но бывают дни, когда оно — это прошлое обступает её со всех сторон и давит невыносимой тяжестью прошлых лет, болезненно сжимает сердце, создавая ощущение какой-то щемящей пустоты, отчего хочется зажать лицо ладонями и плакать, и ощущать на плечах успокаивающую ласку мужских рук.
      Бойко шипит на плите сковорода, и комната наполняется ароматным запахом поджаренного сала и картошки, и Эльза  садится за стол, вяло ковыряет вилкой. Есть не хочется, она выпивает стакан молока, поднимается, обводит взглядом комнату. Всё ли в порядке, натыкается взглядом на рамку с фотографией мужчины, и в тот час же возникают перед глазами отрывочные картинки прошлого. Вначале эти картинки светлые, радостные.   
      …Весенний росистый луч матово отливает под лунью. Стойка девчат и парней, взявшись за руки, образовали широкий круг. В середине круга высокий парень, глаза его закрыты, словно он вслушивается во что-то, известное лишь ему одному. Он неподвижен, как изваяние, и только лёгкие нервные пальцы проворно, едва касаясь, бегают по ладам гармони, и льётся из-под пальцев сладкая, тревожная мелодия, смешиваясь с серебряными лунными нитями. Тихо стоят парни и девушки, очарованные гармонией света и музыки. Умолкает гармонь на минуту, и снова заговорит, но уже задорно и радостно, и отряхнёт со слушателей оцепление.
      Выходит на середину круга в лёгком пенистом порядке девушка, стройная как тополек, за миг замирает, и пойдёт по кругу лёгкой, плавной походкой, поводя руками как лебедиными крыльями и гордо закинув темную голову. И кто-то подумает: «Как хороша эта девушка». Гармонь убыстряет темп, и лёгкие скользящие шаги переходят в отчаянно быструю дрожь, и начинается состязание между гармонистом и плясуньей, между музыкой и танцем. Никому не хочется уступить и никто из зрителей не пытается вмешаться их молчаливый разговор. Потому что знают, - нет на свете гармониста лучше Андрея, как нет и плясуньи лучше Эльзы.
      Далеко за полночь замолкает гармонь, и уходят пары в ночь к реке. Идёт плясунья доверчиво прославившейся плечом к крутому плечу гармонисту…
      Картинка сменяется. Тихий предвечерний час, вдали догорает закатившийся во всем окружающем мире мягкий розовый отсвет. Воздух наполнен духмяным запахом скошенных трав, влаги и ветра. Струится река и отражается в лазурной её глубине безданное небо, игрушечный дом с белой калиткой, и девушки возле калитки. От соседнего дома отрывается смутная темень, и девушка срывается и летит навстречу, раскинув руки и прокинув голову, подхватывает её на руки, и она доверчиво прижимается лицом к его широкой груди. Не урони Андрюшенька, шепчет она. Но он несёт её на сильных руках, как драгоценное лёгкое пёрышко.
      …раннее июньское утро и тихая заводь реки. В тёмной её глубине отражается бездонное небо с пушистыми облачками и белым песком, сливающим с водою. Вода с заводом глубока и прохладна, бьющим дном родники. На бережке, погрузив в воду ноги и перебирая ими, отчего по её телу разливается истомный озноб, сидит Эльза и поёт любимые песни:         

                Течёт рука, в тумане тает,
                Течёт она в тумане дня,
                А кавалеров мне вполне хватает,
                Но нет людьми хорошей у меня.   
         
      Голос Эльзы высок, и слышатся в нём молодая радость и надежда о чём то. Выпускается вечер и школа, и длинная с теплынью и огромной луною ночью, и шумная стайка ребят и девушки, бредущие наугад и оживленно обсуждающие прошлую жизнь и загадывавшие будущее. По обе стороны Эльзы двое: слева друг с детства Митя, доверительный, как подружка, с которой можно поделиться самым, сокровенным, и напросить поддержки в трудные минуты. Справа Андрей, надёжный и сильный, и по-мужски - голубоватый. Андрей, перебирая пальцами лады гармони, идёт вразвалку широким, пружинящим шагом, его лицо грубовато. Сразу же после выпускного вечера в школе он упрашивал Эльзу отделиться от стайки и уйти, но хотелось Эльзе остаться с подружками, с которыми так много хорошего связано и, может быть, эта беспечная ночь разлучит их навсегда и хочется продлить её, удержать до рассвета сроднившуюся их юность.
      Митя бледноват и взволнован, он изредка посматривает повращающим взглядом на Эльзу, как бы осмеливаясь спросить о чём-то очень важном, но, не в силах перебороть робость, снова и снова возвращается к предложению поехать в далёкий Томск, учится с ним, и остаться с ним навсегда. Он уже посвятил себя стать геологом, так подходящим к его мечтающей и научной науке. Когда Мише трудно, он считает стихи, но никогда не выдаст их за себя. Он только однажды, уже в десятом классе, на школьной почте в новогодний вечер принесли Эльзе записку с посвящением от Миши.

                Я смотрел портрет твой давний,
                Тот, что памяти милей,
                Но портрет лишь только снимок,
                Бедный снимок, бледный снимок
                С милой с красоты твоей.

      Стихи Мити конкретны и навеяны настроением, и даже Эльзе кажется, что прочитаны они экспромтом. Вот и сейчас, подстраивавшись в волну настроения,    он тихо играет:

                Поднялась луна над школьным садом,
                Смолкла всё, затихли голоса,
                Стройные деревья за оградой
                Приоделись в вязь из серебра.
                Напоём тревогой воздух ночи,
                Смежив веки, дальняя звезда
                Смотрит и загадочные очи
                Манят вдаль, зовут, зовут меня.   
                Лёгкий ветерок полей доносит
                Запах донника и гебреца,
                В резонанс с природой сердце просит
                Хоть немножко ласки и тепла.

      Голос Мити тих и печален, и в груди Эльзы нарастает грустный, не выразимо сладкая грусть и ощущение чего-то бесконечно дарагова и жалости к этому милому парню, а он продолжает:

                Под старые школьные клёны
                Мы в вечер прощальный пришли,
                Плыл месяц под рощей зелёный,
                Как слёзы дрожали огни,
                Рябилась вода речная,
                Стирая невидимый слет,
                Я тихо спросил, замирая: -
                Забудешь? - она отвечала: - Нет.
                И мне показалось не в шутку,
                Что заново я рождён
                И что, задремав на минутку,
                Увидел прекраснейше сон.
                Но виделись рядом губы
                И глаз её тихий свет,
                Хотелось мне целую вечность
                Мы их тёмную синь смотреть. 
                Мы так до утра просидели,
                Боясь глубоко вздохнуть,
                А в волны туманной куделью
                Рассыпался млечный путь.   

      «Ну, опять забубнил», - говорит раздраженный Андрей. Его рука по-хозяйски ложится на округлое бедро Эльзы, и настойчиво увлекает её в сторону, прочь от подружек и Мити. Неосознанным резким движением Эльза стряхивает руку Андрея, и он уходит, доигрывая весёлой с гармошкой. «Да пошли вы! - слышится Эльза, и становится ей обидно за себя за непонимание Андреем, что, можем быть, что это последняя возможность побыть с милыми подружками и друзьями, и впереди неизвестные дали.
      До утра приходила Эльза, слушала беспечный щебет подружек, и утешающие слова Миши, но уже не было в ней того настроения полёта, когда все любимые люди и хочется всех обнять, и слиться со всеми любимыми людьми. На смену им пришло безучастность и сожаление о нанесенной Андрею обиде и тревожно сжималось сердце от мысли, что бродит он где-то одинокий со своей неразлучной гармонью.
      Обрывалась песня, уступая место тревоги, и наклонившись над водою и всматриваясь в её прозрачную глубину, видела Эльза, как присматриваясь глазами, придвигался Андрей. Вот он уже рядом. И, вскочив и зачерпнув пригоршней воды, обливает его и срывается с места и несётся вдоль заводи, едва касаясь ступнями песка.   
      Он настигает её на лесной опушке, что продвинулось вплотную к реке; под прикосновения горячих ладоней она останавливается и замирает в тревожном поглощающем ожидании чего-то большого и важного.
      «Эльза! - говорит горячий Андрей шёпотом. Он заставляет тревожно бьётся  сердце и заполняет без остатка всё её невыразимо сладким томлением и ожиданием её чего-то счастливого счастья. Она поворачивается лицом к Андрею, их губы сливаются в долгом-долгом поцелуе, и они опрокидываются  на мягкую траву. Они одни в  целом мире… Одинокой точкой висит бездонном небе жаворонок и доносится его радостная песня, ожидание счастья.
      Тихо струится река, перебирая песок на отмелях и перекатах, шепчет едва уловимый шелестом струй известные ей одной вековые истории или, может быть, подсказывает будущее…
      Долго смотрит мать Марта на неподвижную стоящую дочь, потом поднимается и, положив на плечи Эльзу, тихо, как шелест ветра, говорит:
      - Будет терзаться тебе, доченька. Что было - того не вернёшь. Забыть наше прошлое, да и ей, Андрюше, пора позаботится… Хороший мужчина, немец Артур, и заботься надо, и в Андрюшку души не чает. Ну, чем он тебе, скажи, не пара? Андрей - тот что? Себя он любит больше всего, а других-то - нет. Тебя-то может и любил, да кривой она была какой-то любовь ваша. Непонятная!
     - Мама, хватит, - говорит, обернувшись, Эльза, и такая боль слышна в её голове, что теряется старая мать Марта.
      - Ну, ну, - жалостливо скрипит мать. - Делай, как знаешь! Только он любит тебя, Эльзу и ребёнку Андрюшку, крепко любит. Недавно выхожу на двор, а он на карачках по двору ползает и парнишку на загривке катает. Уцепился, малец, ручонками Артура за шею: - Но-о-о… кричит! - а сам весёлый смеётся и ноженками в бока поддаёт. У Артура лицо, что твоё подсолнух - светится. Для такого тебя и Андрюшку, лучше отцом родным будешь. К тому же, он немец, как мы, такие же. И это для нас очень не плохо, чем прошлое.
      Эльза представляет себе Артура, мужчину высокого роста с плечами циркового атлета, идущего на четвереньках по двору с Андрюшей, и его губы складываются в едва уловимую ласковую улыбку.               
      Она выход на улицу, и начинается ранний рассвет. Воздух густой, неподвижен и пропитан запахами трав и росы. Темный купол неба усыпан, как светлячками, множеством звёзд, всматривающихся сквозь миллионную давность загадочную земли людей с её непонятною жизнью. Может быть, многих давно из них уже нет, но доходит до них до земли существование прошедшей жизни. Миллионы лет будут знать в этом в мире тени умерших звезд. Читала где-то Эльза, что звезды, как люди, тоже нарождаются и умирает своею смертью. В мире всегда что-то рождается и что-то умирает, и мир обновляется и это естественное, как смена времени года. Умер для Эльзы Андрей, и только тень его, нет-нет, да и всплывет в памяти, напоминая о прошлой жизни. 
      Петляет дорога, светившаяся тихим светом мимо окон домов. Ложится на дорогу тусклые полосы света, и идёт по дороге Эльза, погруженная в свои невесёлые думы. Недавним светом было её счастье с Андреем, всего-то два коротких года. Не заметила Эльза, как отшумела весенними водами третья весна её замужества. Отшумела и унесла с собою Эльза, таким безоблачным счастьем... Сразу же после случившегося с Андреем лесной опушки, поселилась в ней тревога и раскаяние, и была тому причина. Вернувшийся после службы из армии «первого парня» на деревню, парень загулял на деревенских попойках, одаривал своих вниманием, заневестишься девчат, и, может быть, чуть-чуть больше Эльзы. Усиливало и её тревога и отношение матери к Андрею, называвшей его беспутным, а всё семейство Тюфяковых - куркулями. Эльзе и самой в семье Тюфяковых многое казалось неприятным и, приходя в дом вместе с Андреем, она видела усохшую, молчаливую и снующую жену Пелагеи, как тень, от печи к столу с угощениями, самодовольного человека Тюфякова, расплывавшегося за столом и поучавшего всем, как жить.
      Успокаивала Эльзу внимательность и нежность Андрею в часы, когда они оставались одни. На робкие Эльзы просьбы не пить, он отмахивался шутливо: «Поженимся осенью, завяжу, а пока, дай погулять». Осенью почувствовала Эльза, что зародилась в ней новая жизнь, и окончательно созрело решение на предложение Андрея сыграть свадьбу. Не последнюю роль в этом решении сыгралась боязнь остаться одной с ребёнком, и растить его безотцовщиной - суразкой, как это случилось с её матерью. Ещё памятной была горечь от обидного решения быть от родного отца, каким нет-нет, да и обзывали её в детстве.               
      Свадьбу сыграли, как водилось, окончанием уборки в начале октября, и перебралась Эльза в семью мужа, и нельзя сказать, что встретили её неласково. Сразу же установилась доброе отношение со свекровью, молчаливой тещей Пелагеи, взявшей Эльзу под опеку и ограждавшей её на первых порах от домашней работы. Сложились доверительными отношениями и славной сестрёнкой Андрея, шалуньей Катюшей, потянувшейся к Эльзе с детской непосредственностью и неотступно следуя за нею бесконечными вопросами.
      - Тётечка Эльза! - звенел её голосок, обращаясь с каким уже раз с очередным вопросом, и Эльзе было приятной близость с Катюшей, и она обстоятельно, как взрослой, объясняла ей непонятное и радовалась восторженности Катюше.
      - Вот репей! - добро и печально говорила Пелагея. - Прицепилась, шагу не даешь сделать тете Эльзе, только и дел ей играть с тобою в куклу.
      Но подметила Эльза, с первых же дней жизни в мужнином доме возникало неладное поведение. Стоило появиться по окончании рабочего дня старшем Устина Тюфякова, как затихала жизнь в доме, умолкал звонкий Катюшин голосок, затихала Пелагея, превращаясь в бессловесную тень, снующую от печи  к столу, накрывая к еде ужину. Редко видела Эльза Устина оживлённым и улыбчивым; чаще приходил он угрюмым, молча мыл руки и просторно, по-хозяйски, усаживался за стол, начинал есть и только после этого брались за ложки все остальные люди. Ели молча, как чужие, и Эльзе, привыкшей за столом обмениваться с матерью своими заботами и последними новостями, казалось всё это странным и угнетающим. Робкие её попытки поделиться с Андреем своими заботами и семейными планами обрывались Устином обидными репликами, и она оставила их и, как все, уныло и безрадостно ковыряла вилкой, утоляя голод.
      - Потерпи уж, Эльза, - говорил, оставаясь наедине Андрей. - Обживемся малость, прирубим, пристрой к дому и будем жить своим домом». И отходила, думала Эльза, теплело на сердце, и рисовались ей свой дом, сынишка. Вместе с Андреем, они были почему-то уверены, что будет их первенцем непременно сынишкой.               
      Некоторые разнообразия приходила Тюфякову, вносила в его душу получки и выходные. С утра дом оживал весёлой суетой по уборке дома и двора. Заботы по уборке дома были женщинами, по двору - мужчинами. Убираясь по дому, видела Эльза, как Андрей, скинув верхнюю одежду и вооружившись увесистым колуном, с первого удара сокрушал огромные чурки, с треском разлетавшиеся по сторонам. И любовалась Эльза его ладной фигурой, разгоряченным красивым лицом и, не утерпев, и выбегала она из дома с кружкой ядреного кваса, чтобы доставить ему радость и прижаться к его широкой груди. К обеду уборка кончалась, доставалась баня, а в печи томился, доспевая, праздничный обод.          
      Первыми в баню шли Устин и Андрей. Андрея  хватало ненадолго и, наскоро помывшись, он уходил в дом, разрумянившимся и благостным. Устин банился долго и яростно. Надев рукавицы и натянув на голову шапку-ушанку, он часто и подолгу парился, выбегал к бочке со студёной водой, и окупался в неё и снова бежал в баню. Набанившись, он вызывал жену и, как он говорил, потереть спину. И, судя помолодевшему и зарумянившемуся лицу, лихорадочно блестевшими глазами и смущённым взглядом свекрови, потирание, и одной только спины, бывало основательными.
      Вскоре после прихода жены возвращался и Устин, и наступала очередь Эльзы с Катюшей. Основной жар с дымком уже сходил, и наступала то пора, когда баня ещё горяча тем необыкновенным сухим жарком с дурманенными запахами распаренного веника, остывающих камней и расплавленных янтарным каплем смолы. Эльза поднималась на потолок, осторожно ложилась спиной на обжимающие сухие доски и, раскинувшись, лежала,  пока тело привыкало к жару, а потом по всей коже проступали  прозрачные бусинки пота. Потом, зачерпнусь ковшом воду, выплёскивала её на камни и замирала в ожидании волны пара, выполнявшие пространство бани и обхватывавшие Эльзу своими обжимающими объятиями так, что боязно, как сон, было шевельнуться и хотелось отдаться во власть этим волнам и плыть в месте и ними, не ощущая ни своего тела, ни времени.
      - Ой, тётя Эльза, жарко! - вскрикивала Катюша, возвращая Эльзу к действительности и, намывшись, и наплескавшись вдоволь водой, они возвращались в дом, где уже был накрыть стол и все дожидались их прибытие к Эльзе и Катюше.
      - Уточки, право слово, уточки, - говорила Пелагея, - мужчины-то вон, заскучали, дожидаясь вас есть. И то, за стол вам пора.
      Устин наливал из четверной бутыли по рюмкам синеватого самогона, себе и Андрею граненого стакана, и со словами: - Со здоровьицем! - не спеша, малыми глотками выпивал и хрупкал ядрёным солёным огурцом. Всё, кроме Эльзы и маленькой Катюши, проделывали то же самое, и принимались за еду. Ели, не спеша и долго. Напоследок, теперь уж себе одному, Устин наливал доверху ещё стакан, также не спеша выпивал и, сложив в губы дудочкой, глубоко выдыхал. Лицо его от прилива крови принимало цвет от отварной красной свеклы, а глаза, обычно с мутным каким-то светом, светлели и навевались лихорадочным блеском. С этого момента начинались еженедельные, мелочны разборки и проповеди Устина. От его цепкой наблюдательности не ускользало ни она мелочь, начиная от забытой, чего не будь,  другого. Однажды, после того, как, получив зарплату, Эльза купила себе в местном коопторге новые лифчик и трусики. Устин при очередной разборке, как-бы вскользь, заметил: «Всё, что нужно кому в нашей семье покупаю я сам. Ничего разбрасываться деньгами, теперь в доме лишним ртом прибавились». На робкое замечание Андрея, что Эльза и сама, как и все в доме, работает и может позволить себе купить личные вещи, последовало безапелляционное решение Устина: «Она и есть, как и все, и пристроить надо всем. Откуда же деньгами взяться при таком-то мотовстве».
      Сглатывала Эльза вязкий ком, подступавший к горлу, и затаивала обиду. Замечала она и то, что приворовывал Устин всё, что попадалось под руки, тащил во двор и рассасывал по укромным уголкам. Учил тому и семью, приговаривал: «Всё к себе люди  гребут, только курица-дура от тебя гребёт». Устин подавал на любимую тему и говорил безостановочно скорее себе самому, присутствующим за столом, но уходить никто, кроме Катюши, не смел, потому что говорил хозяин о жизни. Как лошадь, взявшая разбег, без устали трусит мелкой рысцой по пыльному проселку, не сбавляя и не прибавляя ходу. Так и речь Устина. Трусят по тропке домашние дела, перескакивая, с предметами друг друга.
      С первое время замужество не вникало Эльзу содержание этих рассуждений лишь иногда вежливо вставляло «до или нет». Чаще же ограничивалась кивком головы, а больше мечтала, о чём ни будь хорошем решением. Нужно ей было до того, сколько картошки накопать Устину осенью, где и за что какую цену сбудет поросят, буде ли в цене сено, и какую зарезать свинью. Сама она не имела пока ко всему этому никакого отношения, и потопу разговор её не затрагивал. Живя с матерью, они производили на потребление ровно столько, сколько нужно было, чтобы дать одеться и прокормится и поэтому лишнего никогда не случалось. Иногда Андрей, обращаясь к отцу, говорил, что они с Эльзой уйдут прогуляться. Иногда это срабатывало, и они с облегчением уходили, но чаще этого не удавалось и приходилось сидеть дома, пока Устин не изливался и, прилично захмелев, отходил ко сну. А однажды, хватив лишнего, на обычную просьбу Андрея отлучится в клуб, Устин неожиданно резко и зло сказал:
      - Нет уж, скажите милость, посидите! Я для кого говорю – для стен что ли? Жизнь - штука серьёзная. Уметь надо жить. Вы что думаете, всё это за даром досталось? – хрипло выдавил он, разводя руками. – Нет, даром ничто не даётся. Всё нажито своим горбом. С бревнышками, с соломинками каждый день таскали мы с матерью, и вот построили дом – не плохой, не последний дом в деревне. А с чего начали? Вот вспомню иногда, и не верится, что выкарабкались, хозяевами стали. Поначалу жили с матерью, во всём себе отказывали, щи пустые хлебали да хлебушками черными заедали, водой вместо чаев да кофеев запивали, а всё про чёрный день копейку берегли. Копеечка-то – она рубль бережет. Смеялись дураки, куркулями обзывали. Да что мне суд-то дурак что ли, деньга-то она всё дороже отца и брата, она всё купит.
      С удивлением смотрела Эльза  на тестя и словно  впервые отчетливо видела его. Так вот что таилось за внешней суровостью и сдержанностью этого человека, за что ему сделалось, от чего и себя и жену завёл до конца. Жену заездил, как ломовую лошадь, не жена, а тень в доме, сам высок до черноты, всё мало, всё гребёт к себе. Между тем Устин продолжал:
      - Дом построили - и дожились, как люди. Сын родился, крепкий, весь тюфяковскую породу. Думалось, вырастет, оженим, невесту возьмём из крепкого дома. Да где там. - Устин устало махнул рукой и уронил на стол всклокоченную голову. За столом воцарилось неловкое молчание.
      - Не обращай, дочка, на него внимание, мелет, что попало по пьянову делу. Ишь, набрался! - промолвила Пелагея и прижала к себе Эльзу. - Ты нам, как родная!
      - Кто это мелет? - вскинулся Устин. - Это я, что ли мелю? Он налил себе ещё полстакана самогона, выпил, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, отрыгнул и продолжил, обращаясь к Пелагее:
      - Посмотри вот на неё, дурёху! - он кивнул головой на Эльзу. - А знаешь, чего она намедни, на колхозном собрании отмочила? То-то - не знаешь! Мыслимое ли дело отказаться от теплого места в конторе и выбраться в доярки, месит говно, подниматься чуть свет и ложиться в потёмках за спасибо.
      Обида, нанесенная Устином, охватила всё существо Эльзы, стеснило грудь, полыхнуло жарким румянцем по лицу, и она встала, чтобы уйти.
      - Нет, ты уже посиди. Дурёха и есть. Ну, спрашивайся, кто тебя за язык потянул! В передовые захотелось стать? 
      - Что в этом плохого? - вступился Андрей, - чем мы-то хуже других.
      - Вот, вот, чем мы-то хуже? - с издёвкой продолжил Устин. - Таких дурачков, как бы и учат.
      - Чем же это нас учат? - Вскинулся, бледнея, Андрей и Эльза почувствовала облегчение от того, что он встал на её защиту и удержать от внезапно вспыхнувшего острого желания высказать Устину всё, что наболело за недолгое проживание в его доме.
      - А чем вас учат, что наговорили красивых слов, а вы и рады стараться, ; сказал неожиданно Устинов, - прёте, как мухи в паутину, спасибо захотелось вам заработать, а из спасибо-то шубу не скроешь. Разболтались! Вот мы, какие хорошие, поднимем на дои для коровы воз, целуйтесь нас! Да кому вы нужны со своими глупостями. Повкалываешь месяц-другой, посмотрит начальник и скостерит расценки, и завоешь тогда белугой. Нет, дураки-то нынче перевелись, лучше помаленьку, да полегоньку не отставать и в передовые не лезть, а в порядочке, в порядочке. Так-то оно и лучше будет, и начальство не тронет, и сома не в накладе. Ты бы вот сидела бы на тёплом-то месте конторе и не рыпалась.  Оно не густо конечно платят, так ить оно посмотреть надо. Учётчица бы вот, приписала бы кому из семьи лишнюю возку или еще… Кто проверит? Всё копейке в доме.
      Слушала Эльза этот бред запьяневшего Устинова, и возникла в ней обида, и негодование, желание дать отпор, но сдержалась и убежала в комнате, где встретила с Андреем, и долго рыдала, уткнувшись лицом в подушки. Пока успокоил её Андрей, он сказал:
      - Потерпи уж Эльза, к лету срубим, пристрой, и заживём нашим домом.
      На предложение Эльзы перебраться к Марте, следовал решительный отказ Андрея, и Эльза смирилось, подавляла обиды, но они накаливались, отравляя жизнь.
      Шло время… Родился к концу весны маленький Андрейка и наполнил жизнь новым, неведомым доселе содержанием, и сотворилась Эльзе в этой захватывающей радости, и наступил на дальний план неприятности и обиды. К концу лета перебрались они в пристрой, и зажили своей жизнью. С рождением сына проснулась и в Андрея к Эльзе радость отеческое чувство. Долгими вечерами и тревожными бессонными ночами, когда малышка не спалось, и заходилась плачем, носил Андрей его на руках и баюкал, глядя на них, и наполнялась в Эльзе сердце неизъяснимым, щемящим теплом и зрела надежда, что худшие прошлые дела позади. Многие часы провели они вместе с кроваткой сына, смотрели на сморщенное личико и пели колыбельные песни, рождавшиеся в приливе всепоглощающей нежности. 
      Плохо знала она Андрея. Говорили люди о нём, упрекали в непостоянстве, в заносчивости и ненадежности, сама находила в нём много непонятного и чуждого ей. Отмахнулось, бросилось навстречу чувство, закрыв в глаза, думалось остепениться и ошиблось. Безоблачным был первый год их совместной жизни, ровным без бурь и потрясений в заботливой нежности Андрея. Не на долго хватило этой нежности, крепко держала его в своих руках обманчивая слава первого гармониста.
      Часто случаются на селе свадьбы и просто гулянки различному поводу и не без песни и пляски, как немыслимо песня без гармони. Часто гремела нестройная хмельная песня над спящим селом, и сливался с нею звонкий голос гармони. Год крепился Андрея после рождения сына, не сдержался и зачастил на гулянки. Предлог находимся всегда, то свадьба, то юбилей бесчисленной родни или друзей, а то и просто так по просьбе знакомых людей. Он приходил домой под утро хмельной и молчаливый, грузно садился и ронял на стол тяжелую голову. С болью смотрела Эльза на согнутую спину мужа, глубоко вздыхала, и скатывалась слеза с уголком губа. Иногда окликала его: «Лёг бы, Андрюша».            
      Поднималась всклокоченная голова, смотрела незрячими глазами на Эльзу и снова падала на стол голову. Приходил в себя, мучился похмельной болезнью, выпрашивал у Эльзы прощения, заверял, что с разгульной жизнью покончено, держался несколько месяцев и превращался в прежнее, заботливое и внимательное желание к жене.
      Долгими, зимними вечерами, когда изба наполнялась сумерками, садились они подле спящего сына и говорили о нём, о себе и строили планы на будущее. Медленно густели сумерки, и вливалась в Эльзу тихой, светлой радостью надежда, что всё исправится, что всё так и будет навечно и возвращалось прежнее чувство и прежняя нежность к Андрею.
      - Молодо - зелено, - говорила Марта. - Переменится.    
      И Эльза очень хотелось верить в это. Недолго суждено было жить этой надеждой. В конце нового года пришел к Андрею с Эльзой ходатай с просьбой поиграть на школьной елке и порадовать детишкам весёлой музыкой. Мероприятие не обещало плохим, и на нерешительное Андрея: 
      - Не знаю, как Эльза?
      Она с  лёгким сердцем ответила:
      - Чего же, порадую детей?
      Андрей торопливо собрался, и было видно, что приглашение ему в удовольствие:
      - Может, пойдём с Эльзой, а бабушка посидит с Андрюшкой? Уже в дверях дома он обратился к Эльзе, зная наверняка, что она не пойдёт уйти от дома.
      - Ступай, ступай и долго не задерживайся! - вмешалось Мартой, - купать нужно сегодня мальца.
      - Да я останусь не долго, кончится ёлка, и сразу приду.
      На всю ночь растянулась игрушка гармони, и потянулись безрадостные дни с гулянками и похмельными вперемешку. В редкие дни и вечера, когда Андрей отходил от гулянок, и оставался в семье, начинались раскаяния. Бывал он в эти вечера покладистым, внимательным и даже нежным, и от просьб о прощении уходило сердце Эльзы. И снова хотелось верить в прежнего Андрея, весёлого и задорного, как заливистого парня с гармонией в руках.
      Клялся Андрей покончить и разгульной жизнью, крепился месяц другой, срывался и пил ещё неудержимей. Осложнялась совместная жизнь, гасла в сердце былая любовь и всё явственное билась в Эльзе догадка о страшной ошибке, допущенной ею. Всё ещё можно поправиться, возьми Андрей себя в руки, всё ещё можно поправиться, но был он слаб. Тонкая нитка связывала их ещё, тонкая паутинка, перекинутая через пропасть отчуждения. Порвись она, и оскудеет мир ещё одним большим чувством. Всеми силами стремилась сохранить Эльза эту нитку, рвущуюся из рук. Не удержал, Дошли до неё первые о неверности Андрея, и не поверила Эльза этим слухам, не хотелось верить. Слухи повторились, поползли по селу, и наполнилось сердце Эльзы мучительным ожиданием беды. Недолго длилось это ожидание. Однажды вечером, возвращаясь от матери, увидела Эльза такое, что разом рассеяло её сомнение и разом перевернуло всю её жизнь. Проходя вдоль высокой калитки, отбрасывавшей длинную тень на дорогу, услышала Эльза горячий шёпот, и без труда узнала голос давней своей соперницы игривой Любки.
      - Останешься! - задыхалось Любка.
      - Не сегодня, Люда! - ответил низкий мужской голос, и у Эльзы зашлось сердце и, не в силах идти дальше, она прислонилась к забору.
      - Опять жена? - в Любкином голосе переливалась злоба и презрение. Это заставило Эльзу вздрогнуть, как от пощечины.
      - Ну, и милуйся с нею, не нужен ты мне! - говорила Любка.
      - Зачем же так, Люба? Люблю ведь! - шелестел голос Андрея ласково, как когда-то ей, Эльзе.
      Острым уколом поразили эти слова сердца Эльзы, и даже не слово, а тон, каким они были сказаны. С беспощадной ясностью поняла она, что порвалась последняя нитка, связывавшая их, и что не слёживается, и она не дальше больше жить с Андреем. Неуверенными шагами ушла она домой опустошённая и потерянная. Шла, уронив голову на руки, и заплакала тяжелыми сотрясающими душу слезами. Когда первый приступ прошёл, появился Андрей, трезвый, что редко случалось в последнее время. Встретила она Андрея  острым, пронизывающим взглядом, надеясь уловить на его лице хоть тень раскаяния, но не было этой тени. Поднялся к горлу вязкий ком обиды, застрял
и прорвался сухим шёпотом:
      - Зачем пришёл! Оставался бы у Любки!
      - Ты в своём уме, Эльза! Причём тут Люба?
      - Лож, опять лож! Боже мой, ведь своими руками же глазами видела.
      Потемнели глаза Андрея, сузились в щелки:
      - Шпионил?! Да, был у Любки, давно хожу и буду ходить. Знай это! Опостылела…
      Смотрела Эльза на перекошенное злобой лицо Андрея и видела, как под гримасой ярости его проступает страх и растерянность. Поднялась Эльза, молча одела сына и ушла к матери с ясным сознанием, что больше не вернётся. Проплакала ночь на теплой груди Марты, и успокоилась. Сняли ласковые материнские руки часть тяжести с сердца и посветлел мир, оттесняя отчаяние.
      Утром пришёл Андрей, клялся, просил прощение. Не простил… Тихим надломленным голосом, беззлобно и равнодушно промолвила:
      - Уходи Андреи!
      Молча поднялся он и ушёл, неуверенно ступая плечами и ссутулив плечи. Сжав до хруста в пальцах руки, смотрела ему след Эльза, не окликнула, сдержалась. Показалось только, что уходит Андрей навсегда, и уносит с собой надежду и не будет для неё впереди ничего, кроме одиночества и пустоты…
      В самый разлив покинул Андрей село, направляясь в город…
      Остались позади последние дома, петляет дорога по росу и теряется где-то далеко впереди, там, где лежит меж землёй и небом огневая черта зари. За дальней грядою холмов показалось солнце, и потянулось по степи огненным шаром, разбрасывая по росистым травам мельчайшими бриллиантами. Легко ступая, идёт Эльза напрямую через луг. Росистая трава приятно холодит ноги, ласковый ветер овевает разгорячённое от быстрой ходьбы тело, и потому, разгоняло и ломало тяжелую душу. Спешит Эльза на молочную ферму, что у Стеклянного брода, чтобы принять дойку до выгона стада. Дорога взбегает на пригорок, и круто заворачивает к приземистому длинному строению. Эльза подходит к воротам на просторном дворе перед строением, и натыкается на вытянутые ноги, обутые в старые сапоги. Ноги принадлежат деду Прохору, мирно посапывающему, прислонившись спиною к воротам. Рядом с дедом на земле лежит старая с расщепленным ложем берданка, нижняя губа отвисла, отчего он кажется чуть-чуть обиженным. Дед Прохор служит ночным сторожем и по твёрдому его убеждению, он должен быть самым охраняемым местом ворота. Рядом с дедом на земле лежит старая, с расщеплённым ложем берданка. Нижняя губа деда отвисла, отчего она кажется чуть-чуть обиженным. Дед Прохор служит, ночным сторожим, и по твердому его убеждению самым охраняемым местом должны быть ворота.
      - Доброе утро, Прохор Егорович! - говорит Эльза.            
      Дед открывает глаза, потом медленно, покряхтывая, начинает подниматься и, уже встав на полусогнутые ноги, неторопливо, растягивая слова, говорит:
      - Доброе утро, солнышко! Что-то опять рано пришла. Молодая будто, а не спится.    
      - Где же молодая, дедушка? - смеётся Эльза,  чай двадцать пять стукнулось.
      - Эх, молодёжь! - дед безнадежно машет рукой. - Да я в твои-то годы, таким ли был…
      Эльза и удовольствием вслушивает в дедову болтовню, проходит в ворота и спрашивает у семенящего рядом деда:
      - Что с Королевой то?»            
      - Что с ней-то сделается? Животная она и есть животная. Поди-кось, рожать-то, не умирать.
      Стояла Королева в самом конце коровника, в родильном отделении и Эльза, торопливо покинув белый халат, входит в родильное отделение, и лицом к лицу сталкивается с человеком в белом халате.
      - Здравствуйте, Артур Рудольфович, - Залило Эльзе лицом лёгким румянцем, в глазах появился радостный блеск в голосе, всегда звонкий, становился тихим и ласковым, как шелест листьев. - Артур Рудольфович, зачем вы так рано появляетесь, надо же и отдыхать. Целый день на работе крутитесь, когда же отдыхать.
      - Ну, ну, - улыбается он, - на то я и зоотехник. Да и прошёл-то всего за полчаса до вас, Эльза милая.
      - За полчаса?! - Дед Прохор разевал рот, и укоризненно закачал головой. - Всю ночь, посчитай, тут Артур с Королевой до утра отваживался. Королева - корова голландской породы, купленная за большие деньги для улучшения колхозного стада, и заставляет особую гордость Эльзы, и её обихаживаемую, как малое дитя.
      - Эх, молодёжь! - вздымается дед, - вам бы в постели миловаться, детишками плодить, а вы с телятам валандаетесь.
      - Ничего, Егорыч, - сказал Артур, - зато всю ночь пробыл, зато смотри вот, какой красавиц родился.      
      В углу на мягкой соломенной подстилке, широко раскинул ноги, лежит белолобый, беспомощный живой комочек.
      - Какой красавец! - говорит восхищённо Эльза, подходя к телёнку.
      Телёнок, напуганный этим восклицанием, делает отчаянную попытку подняться на ноги, но он разъезжается, и падает на подстилку, чтобы снова и снова повторить попытку поднялся на ноги. Успокоенный Эльзой, он замирает и смотрит на окружавших его людей тёмными, растерянными глазами. Когда Эльза остановилась во дворе, том уже царит суета и оживлённый разговор пришедших утреннюю дойку молодых дояров и скотников.
      - Доброе утро, Эльза, - несётся со всех сторон звонкие голоса доярок.
      Смотрит Эльза минуту-другую на оживлённые, улыбчивые лица, потом она идёт к строению, где хранятся подойники и фляги для дойки, и уже с вёдрами, чистыми халатами, расходятся доярки по рабочим местам, и начинается дойка.
      Любит Эльза ранние, утренние часы на ферме, когда с прямым запахом росы трав подмешивается чуть сладковатый аромат парного  молока, а в глуховатые шорохи струй требовательное мычание бурёнок. Смотрит она на аккуратные стойла с мягкими подстилками, на заполненные до верха ясли-кормушки, и вспоминается с загаженной навозной жижей, вислоухими, понурыми и вечно доходящими бурёнки и загнанными доярками. Быстро летит время, жаркое солнце разгуляется буйной зеленью, изживает самое себя и уступит место чарующей осени. Осиротеет земля, облетит листьями и, словно стыдясь наготы, проляжет, прикрыв порыжевшими травами грудь от сырых осенних ветров. Пронесутся ветра над опустевшими полями, расчешут щетину убранных полей и замрут в гулких осенних рощах, а следом, глухим сумеречным утром, придёт зима, и накроит смежным ковром поля, запорошит дома и деревья хрустальной пылью, задует непроглядными метелями, сглаживая морщины земли, и задует на долгие месяцы всякая жизнь.
      Но где-то там - внизу под толщей снега, под толщей стылой земли бродят живительные соки, дожидаясь прихода весны. Приходит весна с горячим солнцем, с бурными разливами ручьёв с потрескиванием почек на распускающихся деревьях и с неизъяснимой тревожной и сладостным ожиданием перемены. Текут дни, году…
      Забываются прошлые годы, остаются где-то далеко-далеко позади, растворяясь в смутной дымке прожитых лет. И видно уже так устроена человеческая память, сглаживается в ней следы бед и огорчений, по крепко удерживаются яркие пятна прошлых надежд.
      Смотрит Эльза вокруг и сова где-то далеко, далеко в потаенных глубинах памяти всплывает прошлое. Вспоминаются ей первые после ухода Андрея месяцы глухой тоски и отчаяния. Тупая неосознанная боль ожидала сердце, студила душу и хоть кругом бушевала весна, врывалась во все окружающее свежим ветром обновление, не заметила Эльза этой новизны приносимой весной. Сознание её, как бы спутанное пеленой тягостных воспоминаний, погрузилось в самое себя, созерцая медлительной процесс разрушения всего, во что ещё недавно верилось или хотелось верить. И как это часто бывает, когда, казалось бы, человек уже раздавлен горем и нет выхода из затягивающей мути отсюда-то берутся силы, скрытые до пору, до времени в потаенных  уголках души, пробивается брешь из мутного мирка тоски и отчаяния в светлый мир надежд и радостей.
     Медленно ожидалась Эльза, поднималась как весеннее деревце, стряхивалось с души сморщенными, почерневшими листьями обманутых надежд, робко тянулась к скупым житейским радостям, всматривалась в окружающее настороженным взглядом и более обнаружить жалость к себе. Робота Эльзы в то время колхозной учётчиком была несложной, но уходом Андрея, стала она невыносимой. Работа была однообразной, не требовавшей ни напряжения ума, ни сколько, ни будь ощутимых физических усилий  и, потому, не давать отвлечься от вязких, назойливых переживаний, и Эльза всё чаще и чаще стала подумывать о другой работе.
      Случай вскоре представился и, как оказалось в последствие, суждено ему было сыграть большую роль в её жизнь. На одном из собраний колхозников, когда обсуждался вопрос о повышении на молочной ферме, неожиданно для всех и больше всего для себя самой, она направилась в доярок. Когда она впервые пришла на ферму, где не была ни одной молодой доярки, её встретились с недоверием, куда, мол, такой справиться, покрутится день другой и уйдёт. Нашло время, и сходили с губ недоверчивые усмешки, теплели взгляды, и все чаще срывалась с усохших губ ласковое, Эльза. А через годы гремело её имя по всему району, и потянулись к ней молодые девчата. Вспоминает Эльза, как пришли сюда каменьшики, как рядом с дряхлыми сараюшками вырастали просторные коровники, как потом на смену каменьшиком пришли потники и как, скрупулёзно облазив все уголки, принимала она работу.
      - Ну, командир в юбке! - одобрительно говорил председатель.
      - Да их, чертей, проверишь, такое подсунут, - говорила Эльза, - что такое никогда не расхлебаешь. 
      Улыбается Эльза, вспоминая, как допекла Артур Рудольфович купить доильные аппараты. Долго упирался он, но сдался.
      - Ну, и репей же ты, Эльза! Так и быть, будут тебе аппараты.
      И стала она хозяйкой большого, сложного хозяйства, и уже на всю область прокатилась молва о Михайловской ферме. Потянулись делегации из других сел и районов за опытами. Что могло им сказать Эльза? В работе пришло успокоение, разгладились ранние морщинки и всё реже скользили высокому лбу хмурые тени.
      Вскоре прошло своё, забывалось прошлое, оставаясь где-то далеко позади у самых истоков дороги, ведущих всё дольше и дольше в будущее. Иногда приходили письма от Андрея. Многими интересовался он, и проглядывала в каждой сроке раскаяние, желание сказать связать разорванные концы их былой любви, жить вместе хотя бы ради сына, и мольбы от прощения. Не многими скупыми словами отвечала Эльза на все, что интересовало Андрея, но не было в этих письмах слов о прощении, потому что есть обиды, которые не прощаются. Но иногда, особенно в долгие зимние ночи, когда домишко содрогался и скрипел под ударами злых буранов, одолевала её тоска. Подступала она незаметно тихой щемящей грустью, и ощущением каких-то неясных желаний, пустоты потерянности, наполняла расплывчатыми образами мозги, тревожно сжимала сердце, сковывало ожиданием её сильное тело и хотелось, что бы кто-то был рядом с нею. Хотелось быть мужской ласки.
      В редкие приезды Андрея, приходил он в дом к Эльзе, принося в семью нехитрые подарки сынишке, садился за стол и чего-то ждал жалкий и потерянный. Потом он уходил, загуливал, и долго звучала гармонь, и пьяная песня звучала в Любкином доме.
      Держалась Эльза. Не то чтобы уходили её вниманием. Была она пригожей собою, и было немало мужчин на селе, которые радость отдали бы ей сердце. Стоило ей показаться на людях, как провожали к ней мужчины горячими, липкими взглядами, как подсолнух провожает солнце. Но не верилось ей, что ещё возможно счастье. 
      Когда Марта говорила с грубоватой и простотой, тебе надо мужика, Эльза, наплывала на неё красивое лицо, и грустная усмешка о ласковом сыне. Она говорила: «Вот он растёт, мужичок мой». Жизнь её налаживалась и была она, если не счастливой, но и не несчастной. Она была довольна работой и полна сыном, в котором не чаяла души. Большего ей не нужно было, и она не мечтала о большем. Быть может и текли бы дни в работе и сыне, если бы не случится какое-то приключение.
      - Эльза-а-а-а, - выводит чей-то звонкий девичий голос.
      - Ну, что такое случилось, Света? - говорит, походя, Эльза. - Опять Бурёнок капризничает.
      - Ну, не буду доить, - поспешно отворачивается девушка и смахивает с ресницы набежавшую слезу. Между Бурёнкой и Светой есть непримиримая вражда. Вражда началась с полгода, с первого дня появления Светы на ферме. В обыденной жизни Бурёнка смирнейшее существо с кроткими, печальными глазами, но стоит ей завидеть Свету, как наливаются они коварным блеском, напружинивается шея, а ноги начинают скрести дощатый пол. Света тоже не остаётся в долгу, она смотрит на Бурёнку испепеляющим взглядом и её пухленькие губки начинают подрагивать.
      Бросив беглый взгляд на враждующих людей, Эльза замечает, противостояние началось и она говорит:
      - Ты иди, Света, подаю уж твою Бурёнку.          
      Из проворных пальцев вырываются белесые струйки. Дзинь, дзинь, отвечает поддонник и постепенно этот звон переходит в шёпот молочных струй, вырастающих в шаткую пену. И снова переносится Эльза в прошлое; вспоминается день светлого прихода на ферму. Само о себе это событие не столь уж не яркое, если бы другое…
      В тот день, придя пополудни в ферму, обнаружила она непорядок. Подбежавшая звеньевая Нюра возмущённая сообщила, что привёл Артур Рудольфович кого-то на ферму, и есть желание посмотреть родильное отделение, но без халатов для них не никак не выйдет. Увидев Нюру, Эльза захотела отчитать нарушителей порядка без халатов, и она ещё издали отметила высокий рост и широкие, мощные плечи и она всё же сказала:
      - Артур Рудольфович, почему опять нарушаете порядок? Сколько у нас было говорено, нельзя показывать дурной пример другим людям, а вы и сами нарушаете порядок и другим потакаете. Лицо Эльзы горело возмущением, а глаза неприветливо смотрели на незнакомство.
      - Ну, ну, будете, Эльза, оплошал. К тому же - это я твой начальник ; Илья Тимофеевич указал на себя,  - и где, посуди сама, найти на меня халат такой огромный.
      - Порядок он, есть порядок, - отозвалось Эльза.
      - Знакомьтесь! - обратился Илья Тимофеевич к Эльзе, - мы-то знали его как пришлый, а теперь, Артур Рудольфович, наш новый зоотехник.
      - Эльза! - он протянул не слабую руку, и она утонула в просторной ладони товарища. Осторожно, словно боясь поломать хрупкую игрушку, он слегка сжал её пальцы:
      - Артур Рудольфович, можно просто Артур, - и доверительно, как хорошей знакомой, улыбнулся Эльзе. - Хорошо тут у вас, Эльза, хоть дом здесь отдыхать можно.               
      - Чего же, гостям всегда рады, и молочка парного на всех хватит, отпоим! ; озорно сверкнув глазами, ответила Эльза.               
      - Ловлю на слове, непременно отведаю! - и уже серьёзно ответил Артур и ушёл  вместе председателем знакомиться с хозяйством.
      У приёмного пункта уже толпились доярки и, подходя к ним, услышала Эльза:
      - Вот мужик, так мужик. Обнимет, - так косточки затрещат! - Говорила мужняя, разбитная Нюрка, поднявшись на цыпочки и вытянув над головою руки так, что обозначились под ситцевым платьишком все её прелести.
      - Тебе только с мужиком-то и думать, бесстыдница, - молвила кто-то из доярок. - А чего же? Вон видела вчера в конторе. Но успел начальник приехать, а Любка уже подолом замотала. Вот везет баба, муж есть, любовник, так ещё и ищет, кто бы изнасиловал. И приберёт, вот те хрест, приберёт мужика!
      - А тебе завидно, не жди, не обломится! - постно вымолвила кто-то из пожилых доярок и добавила: - Начальник-то видать и наш приглянулся. Смотри вон, как первотёлок глазищами-то засверкала. И то, чем для не пара.
      - Будет вам пустое молоть-то! - оборвала Эльза и почувствовала, как наливается жаром лицо, и слабеют, подрагивая, руки и ноги, и ворохнулась мысль, что и действительно приглянулся ей чем-то новый её начальник.
      - Ишь зарделось, как не целованная. Видать и впрямь глаз на начальника положил, - сказала Настя.
      - Скажите глупость это, тетя Настя. Куда уж мне с моим хвостом-то. Вот сколько тут у нас невест без приданого, красавицы все, хоть какую выбирай, - пытается скрыть смущение, отшутилось Эльзе.      
      - Да что вы, Эльза, вы у нас самая красивая, и по селу поискать нет найти лучше, = зазвенела Света, - и росточком по ней подходите.   
      - И росточком, и сем остальным хоть сейчас подкладывай под начальника, - как всегда, сказала Нюрка.
      - Вот зараза! - засмеялись доярки, и вместе с ними легко и задорно так, как давно уже не смеялись, засмеялась и Эльза. И показалось ей, что свалилась с души какая-то тяжесть, и стало светло и радостно, и, потянувшись до хруста в косточках, как это сделала давеча Нюрка, произнесла:
      - Да, вроде, и не помешало бы!
      - Ну, даёшь! - сказал, подошедший дед Прохор, - прямо и не узнать тебя, Эльза.
      - А что, девушка я не хорошая, - засмеялась Эльза.
      - Куда там, - глаза деда лукаво блеснули, - я с такой-то бы побарахтался.
      - Куда к тебе. Барахталка ты, небось, усохла, только осталось на малую нужду справить, - загалдели доярки, слушала Эльза их беззаботные пересмешки и чувствовала, просыпается волнующее желание и надежда на его исполнение.
      Полон подойник и, выцедив последние редкие струйки, поднимается Эльза, хлопает, как заведено, ладонью Буренку по крупу и идёт приемному пункту. Дойка закончена, и доярки с подойниками уже толпятся у входа, ожидая её появления. Вместе с ним стоит и Артур Рудольфович, что-то рассказывающий обступившими его молодым дояркам.
      - Что с Королевой, Артур Рудольфович, - говорит Эльза и досадно ей на обступивших весёлых доярок и на самого Артура Рудольфовича, что увлечённо беседует с ними.
      - Всё в порядке, - говорит он. - Небольшая застойная опухлость прощу=ывается на вымени. Раздоится и пройдёт.
      - Пощипывал бы, Артур Рудольфович, никак застойные опухлости образовались. Раздоил бы? - Нюрка, смешливо сморщив лицо и подбоченившись так, что выпирают наружу из кофточки полные груди, озорно обводит глазами столпившихся доярок, Эльзу и зарумянившегося Артура Рудольфовича.
      - Да ить тебя общипать надо, - смеется, распахнув беззубый рот, дет Прохор. - Твои-то опухлости никак не меньше Королёвых.
      - Для тебя в самый раз, дедушка. На одну приляжешь, другую укроешь и спи себе, и тебе тепло, и мне приятно. - Отбивает деда Нюрка.
      - Вот, зараза! - плюётся, дет Прохор, и сконфуженный, он уходит под заливистый смех доярок.
      - Ну, Нюра, уморила! - заливается Эльза. На её глазах выступают слезинки и, распахнув двери, она заходит в приёмную дверь и начинается сдача молока. Сдача, как все на форме, организовать четко доярки сливают молоко в мерник, и Эльза отмечает к амбарной книге против имени каждой бурёнки надой и берет пробу на жирность.
      - Всё, девчата, теперь до обеда по домам, - сказала Эльза, и остаются вдвоем с Артуром Рудольфовичем. Артур, обложившись журналами и отклонившись над столом, трещит стареньким арифмометром, складывая, вычитая, деря и умножая бесчисленные колонки цифр, заполняя ими таблицы и цветными карандашами, и строит красивые графики. Для каждой бурёнки свой график надоев и свой график расхода кормов, по которым и определяются судьбы бурёнок.
      Составление ежедневной обязательной сварки надоев не занимает много времени, и вот теперь сидит Эльза, погруженная в тишину. И не хочется нарушить её, чтобы не развеять ощущения умиротворённости и покоя. И снова уносится она в мыслях в прошлое…
      Ещё свежо в памяти ощущение новизны и взволнованности охватившее её тогда при первой встрече с Артуром Рудольфовичем. Вначале она пыталась подавить в себе эту взволнованность, объясняя её необычностью знакомиться. Но страшное дело, чем решительное она боялась с ним, тем сильнее оно заполняло её. Всё чаще и чаще ощущала Эльза себя на том, что мысли её так или иначе связывали с Артуром, а дни, когда его не случалось на ферме, становились серыми и скучны, и она не знала, куда себя девать. И малая вина в том была и Артура, зачавшего на ферме сразу же после шутливого приглашения Эльзы на парное молоко. Приходил как бы  на дело, рассеяно перебирал журналы отчётности, и внимательно выслушивал Эльзу сетования на нехватки в хозяйстве, на необходимость улучшать породу, помогать дельными советами, но замечала она, что стоило им оставаться наедине, как менялся и Артур, становясь скованным и нерешительным. Она и сама терялась, находясь с ним наедине, томилась ожиданием чего-то непредвиденного и важного, что это должно всё же случиться. И, боязнь, что это случится, и одновременно досадовала, на Артура когда он вступал в разговор и весёлыми доярками, и с нетерпением ждала его окончание или под различными предлогами отвлекала Артура на пустяковые дела, не требовавшие его из участия с ненужными делами. Замечая лукавые переглядки и как бы невзначай обронённые: «Наша-то, совсем голову потеряла, войдёшь, как вокруг Артуров-то крутится, совсем извелась дурёна». Чувствовала Эльза, как наливаются жаром щёки, слабеют руки и ноги, и подступает стыдная неловкость и возражение. Уходила она, но поделать с собою ничего не могла, и снова ждала и искала встречи… 
      Весной, в середине апреля, когда побежали бурные, весенние ручьи с полей в луговинах, заполняя до краёв овражки, случилась беда. Пуская со сверстниками щепки и бумажные кораблики, скатился Андрейка по осклизлому бережку овражки в мутный весенний поток. Неглубокая, но стремительная вода, сбила мальчишку с ног, и он, цепляясь ручонками за осклизлый берег, пытался выбраться, соскальзывал и барахтался уносимой потоком воды. Но шум, поднятый ребятишками, прибежали случившихся по близости Артура, и, вытащив Андрюшку из воды, принёс его в дом. А третий день запылал Андрейка страшным жаром, заметался в бреду, и сидела над ним в отчаяние Эльза, поправляя постель и поднося к посиневшим губам настоянные Мартой отвары. Не помогали они и Андрейку. Всё реже и реже приходил он в себя, смотрел пересохшими глазами, прося пить. И смотрела лихорадочно на Андрейку, Эльза, и невыразимая боль и отчаяние навалились на него, и хотелось бежать, и звать кого-то на помощь.
      Пополудни третьего дня по настоянию Артура Рудольфовна переправили они с Андрюшку через набухшую реку, и всю дорогу районной больницы нёс его Артур, бережно прижимая к груди. У мальчика оказалось тяжелейшее воспаление лёгких и, если бы не настающее вмешательство Артура, лишилась бы Эльзе ребёнка. Неделю дежурила Эльза сына в больнице, не отходя ни на шаг от кровати сына и видела, как возвращаются к нему силы, и отступает болезнь. Радовалась Эльза с приходом Артура, часто, навещавшего их в больнице, приносила то книжку, то неожиданные игрушки,  то лакомства. Эльзе и самой были приятны эти посещения, и таяло её сердце при виде зарождавшего привязанности сына к Артуру, но одновременно росла и тревога, чем это всё не обернётся после больницу.
      В одно из последних посещений, когда Андрюшка уже почти поправился и мирно спал, уходя, Артур обратился к Эльзе:
      - Посмотрите на себя, Эльза, на что вы похожи, тень, только от прежней работы. Пора уж и о себе подумать, да и дежурить ночами после сына уже нет нужды. 
      Поддерживали Артур и дежурная медсестра мальчика, посоветовали переночевать Эльзу у знакомых людей, чтобы набраться сил. Поддалась Эльза тогда на уговор, поправила бережно одеяло Андрейке и вышла в весну из больничного затвора. Конец апреля опахнул её свежим оттаявшим землёю, перепревшей листвой и влагой ветерка, и дремотную одурь больничного однообразия, и бесконечных ночных сидений и наполнил неизъяснимое ощущение новизны и ожидания перемены к лучшему. Они вышли со двора больницы на Советскую улицы, тянувшуюся через Смоленское село. Пройдя мимо деревянной средней школы, прошли к центру в сторону районного Дворца культуры. Смоленское село погрузилось уже в ночь, и лишь редкие окна домов слабо желтели, отбрасывая на обочине неуверенные полосы света. Впереди на стороне улицы поднялась луна и была волшебная ночь, такая, когда не хочется ни о чём не думать, ни говорить, а только раствориться без остатка в тишине и покое. О чём-то тихо говорил Артур, но слабо растворялись его слова, не достигая сознание Эльзы. Они прошли к Дому колхозника. К счастью, оказались свободные номера и, заказав одноместный номер, они вошли в него и, не зажигая света, сели за сто, помолчали и, когда молчание стало их тяготить, Артур поднялся и, пожелав Эльзе спокойной ночи, нерешительно направился к двери. «Зачем же, Артур, - сказала просто она, - куда же на ночь-то глядя, оставайся уж».
      И они остались вдвоём и растворились в горячих ласках. Сменялись дни, вернулся Андрейка озорной и весёлый, как прежде, случались редкие, пьянящие встречи с Артуром, но было неспокойно на душе Эльзы. Замечала она, как замолкали сельские бабы при её появлении, и воровато отводили взгляды, а однажды, придя в сельский клуб, услышала она: «Эльза-то, недотрога, совсем обесстыдела-то с мужиками валяется. Своего-то она проворонила, так теперь зоотехника скручиваешь». - Говорила ненавистная Любка. И такая обида кольнула Эльзу, что ушла она домой, и, откинувшись в подушку, содрогалось от обиды и обжигающих слёз, и созрело решение прервать свои встречи с Артуром.
      «Ни к чему это, Артур Рудольфович», - отчуждённо сказала Эльха, оставшись с ним наедине. Он попытался её обнять, но она резко сказала: «Кончать с этим надо, перед людьми как-то неловко». Она крепко держалась, мучительно борясь с собою, отстранялась от нерешительных попыток Артура приласкаться и объясниться о совместной жизни. И замечала она с болью, что всё и реже приходил он на ферму, и не делает попыток остаться наедине.
      - Дурочка, ты моя, - говорила жалостливо Марта, - и чего мечешься, сома извелась и мужика вконец запутала, каждый день, посчитай, с Андрейкой водится. Любит он вас, вот крест любит. Ну, куда уж она такая сдобная, как от нас-то от них денешься.
      - Ну, уж и сдобная, - отшучивалась Эльза, - и теплела, и чувствовала, что вот-вот сорвётся неодолимое её влечение.   
      Возвращается Эльза к реальности стука отодвигаемого стула, и шорох кого-то шагов, и она настораживается, ожидая, что кто-то приходит домой. Шаги приближаются, и она ощущает спиной приближение чего-то, и замирает в тревожном ожидании. От прикосновения рук и плеча заходится сердце, влажнеют глаза, и она поднимает лицо, и тихо, как дуновение ветерка, и шепчет: «Прости меня, непутёвую, Артур». Он целуется её и удерживает, готовую Эльзу сорваться, и говорит: «Вечером жди меня, Эльза, хватит же нам сторониться от нас», и уходит.
      Томительно тянется остаток дня и, наконец, уходит она домой вместе со своими доярками. С востока, вслед восходящему солнцу, наплывает гроза и уже видны её ослепительные всполохи. Гроза настигает Эльзу на подходе к дому и, обрушают охапки дождя и, подхватив подол обвисшего платья, она врывается в дом и вдруг замирает, обнаружив за столом, мирно говорящие друг с другом Мартой с Ильёю Тимофеевичем и Артуром Рудольфовичем.
      - Ой! - растерянно выкрикивается Эльза, и начинает расправлять облепившую высокую грудь и крутые бедра платьев. - Я сейчас, - и скрывается в тёмном закутке за печью, что бы переодеться.
      - По делу ведь мы к тебе в гости пришли, - говорит Илья Тимофеевич и, переодевшись, выходит Эльза, и садится за стол и только тут замечает застеленную праздничную скатерть, ярко светящую лампу и снедь.    
      - К чему бы это? - ворохнулась тревожная мысль, и, словно в ответ, просто, как давно с приговоренными людьми, обращается Илья Тимофеевич к Марте:
      - Такое дело, Марта. Прошли мы к вам с важным делом. У вас товар добрый, - кивает он в сторону Эльзы, - и у нас не лежалый. Может сторгуемся?            
      - Я то, чего же. Как же Эльза? - говорит Марта и выжидающе смотрит на
дочь.    
      - Согласная я, люб мне Артур Рудольфович, - ответила просто Эльза.
      - Вот и славно, - сказал Илья Тимофеевич, разлил по стопкам вино, поднял рюмки, - мир вам, да любовь славные вы мои люди.
      Кончается короткая гроза слабыми отдаленными всполохами и громами, и уходит Илья Тимофеевич. Еле слышно шебаршит за печью Марта, отходящая ко сну, и остались одни за столом Эльза с Артуром. Спать не хотелось, вечер давно миновал, всё теперь осталось позади, как тени деревьев, под которыми им в прошлом когда-то сидели. Они вышли из дома, пошли к началу заросшей муравой улице, где они уже не раз встречали свои рассветы.
      Пришло уже лето, Большая Медведица и другие созвездия - Малая Медведица и Стожары висели высоко в небе, и пока они шли по муравой, стало светлей. Неподалеку отсюда слышались мычания коров. Начали щебетать птицы. Артур подумал, так ему показалось, они щебетали в кустарнике за рекой. Он прижал её за руки, подвинул поближе к себе к Эльзе, и они пошли в сторону реки. Тени спускались вниз, удлинялись и расплывались как вода, первые ночные птицы козодои и летучие мыши летали вокруг, а из лесных зарослей доносись невнятные шорохи. Солнце ещё не встало, но оно уже мерцало красноватым заревом у горизонта и протягивало свои ощупывающие лучи к ним, идущим к нему на встречу к солнцу.