Пошлости дамских романов. Кто это до конца не дочи

       
напишите мне

Он погулял по городу, полюбовался военной эскадрой - серой громадой, плывущей в порт. Посидел в уличном кафе, отдыхая от жары, и выпил стакан газированной воды со сладким вишневым сиропом. Потом, бесцельно блуждая по городу, он пошел по набережной, рассматривая дома и любуясь морем. И оказался у дома на углу двух улиц, где стена строения опиралась на огромный, выкрашенный в голубое, каменный земной шар, поддерживаемый атлантами. И что-то, какое-то мимолетное видение и воспоминание шевельнулось в нём.  Улица Гоголя? Как же она называлась тогда, во время революции, когда началась вакханалия переименований? Не вспомнить!
        Однако, это была та самая улица, где жила девушка  - его кудрявый ангел-спаситель. Как же её звали? – Старик замер на месте. - Вот вам и первая бессмертная любовь! Даже имя забыл! И девушку эту почти не вспоминал. Тогда уже решил - если бы любила, то пошла  с ним на край света. – Так и подумал высокопарно. – «На край света». Но имя, как тело утопленника из глубины омута, всплыло на поверхность памяти – Марина. Нет, Ирина. Снова – нет.  Нина!  И, повинуясь внезапному импульсу, он стал искать её дом. Дом был двухэтажный, каменный, он помнил скрипучие ступеньки и резной буфет, стоящий почему-то на лестнице, а во дворе был круг – то ли клумба, то ли занесенный снегом фонтан. Он прошел вдоль короткой улочки дважды по обе стороны тротуаров и остановился перед аркой. В глубине двора виднелся тот самый дом, память, оказывается, хранила его облик, и балкон с коваными перилами нависал над  круглой, засаженной мальвами клумбой. Он подошел к невысокому балкону – кружевные занавески,  стул, перила, увитые цветным горошком, который лил свой аромат в комнаты, где давным-давно он был молод, любим, где он оставил мамину диадему!   
        Столько лет прошло! 69! Может быть зайти?
        А зачем? Что ты там хочешь найти? Прошлое?
        Над прошлым сомкнулись волны времени, и лежит оно на самом дне воспоминаний.


                Глава 22

        Он повернулся, чтобы уйти, но краем глаза заметил, как дрогнула на окне занавеска. Ему показалось, что за ней стоит женщина. Он видел её легкий силуэт.
        - Нет, это не может быть – Нина. Это было бы слишком чудесно! – Старик задумался. - А, ведь, одно чудо с ним здесь уже произошло и, что самое странное, сразу же по приезде. Словно судьба старалась вознаградить – его - он встретил внучку Сергея. На второе чудо рассчитывать невозможно. Она, если не умерла, то уж точно переехала. То есть, исчезли и затерялись в мире её следы, как исчез тогда, в серое декабрьское утро в промозглом зимнем море, он сам.
        Ноги сами повели его в подъезд и он, по той же скрипучей лестнице поднялся на второй этаж. К безмерному удивлению Шубина буфет, с вырезанными на нем гирляндами груш, слив и виноградными листьями, стоял на месте. 
        Дверь, обитая стареньким дермантином. Он нажал на звонок. И через секунду, словно звонка ждали, она распахнулась. На пороге стояла худенькая стареющая женщина. Она вопросительно взглянула на Шубина. А он, почти её не замечая и не слова не говоря, ступил в прихожую – дешевенькие обойчики, старая вешалка да калошница с грудой вытоптанной обуви, крашенный масляной краской пол. Не останавливаясь, и словно не замечая онемевшей от такой беспардонности женщины, он прошел в комнату.
        Недорогая полированная мебель –  шифоньер, горка с посудой, книжный шкаф. На полу старенький ковер – красные цветы вопили о приличной бедности! Накрахмаленные занавески и солнечные блики, преломляясь в резной хрустальной вазе, скользили по потолку. Всё очень скромно и тихо. И только пианино – он узнал его, вспомнились медные подсвечники, вделанные в полочку инструмента, воск с горящих свечей капал на клавиши, когда они играли в четыре руки Шопена, и Нина не уступала ему в мастерстве. Шубин подошел поближе  к стене и стал разглядывать пожелтевшие фотографии в дешевых деревянных рамочках.
         - Рейн. - Произнес он вслух, глядя на групповой портрет семейства своей сестры – она, в светлом кружевном платье и с уложенными в высокую, даже вычурную дамскую прическу, волосами,  а в её пышных волосах сияла заколка – бриллиантовая бабочка. Малыш одетый, конечно, в популярную тогда детскую одежду – матроску.  И её  муж – высокий, белобрысый полунемец, вспомнилось - горный инженер и талантливый ученый.  – Его фамилия была – Рейн!
        - Да, - подтвердила стоящая за спиной Шубина, женщина. – Рейн. Там сзади написано. – И тут она опомнилась. – А вы то кто такой?
        Шубин, не отвечая, перевел свой взгляд на другую фотографию. Молоденький офицерик – вон как залихватски подбоченился!  Он снимался тогда в Екатеринославе, во вновь открывшемся фотоателье. И в тот солнечный радостный день казалось, что победа и справедливость не покинут их никогда.
        - А это – мой отец, - не дожидаясь вопроса, произнесла женщина.          
        Шубин тяжело, как динозавр, повернулся.  Её слова ошеломили Шубина. – «Так не бывает, - хотел сказать он, - так бывает только в мексиканских мелодрамах! А в жизни нет! – Но тут же и подумал, что, -  возможно всё! Они были тогда близки с Ниной.  И он на своем личном опыте убедился, что от этого занятия бывают дети.  А, главное, зачем этой женщине лгать? Какая корысть?»
        Он с новым интересом взглянул на женщину – сухонькая, с умными разноцветными глазами. А вон там, на фотографии - девушка в светлом платьице с трогательными перламутровыми пуговичками, с длинной русой косой, перекинутой на грудь. Косу он уже не застал.
        - А это, как я понимаю, ваша мать?
        - Да! – Женщина очнулась от наваждения. Вошел без спроса. Рассматривает фотографии, выспрашивает… И, о Боже, Господи  Боже мой!, смутно похож на фото отца на стене. И голосом строгой учительницы, спросила. – Да кто же вы, наконец?
        - Меня зовут Шубин Константин Константинович…
        Женщина, уже смутно что-то заподозрившая, так резко побледнела, да так что Шубин испугался, вдруг у неё больное сердце. Он взял её за локоть и заставил опустится на стул.
        - Как? Как вы сказали? – Пролепетала она.
        - Константин Шубин.
        - Этого никак не может быть!
        - Почему же?
        «А, действительно, почему?» Но она промолчала.
        - Как вас зовут?
        - Васильева Марина, - она запнулась, – Константиновна.
        - Марина, - задумчиво произнес Шубин, - какое красивое имя. Марина – значит морская. И так звали мою мать. – Он говорил, давая женщине время прийти в себя и  полностью осознать всю необыкновенность их встречи. – А мою внучку зовут – Нина. Я как-то заглянул в её девичий альбомчик и прочитал, что цвет этого имени – лиловый, растение Нины – фиалка.
         Женщина невольно взглянула на окно. На нем в разнокалиберных плошках цвели узамбарские фиалки, преимущественно розовато-лиловой окраски.
         - А еще Нина – строптива и своевольна… Так звали вашу мать?
         Худенькая женщина сквозь ступор услышала его вопрос. И ответила: - Да. У вас просто феноменальная память.
         - Увы. Что-то совсем незначительное легко вспоминается, а серьезные события, важные имена испаряются без остатка. Я, ведь, только сейчас, увидев на стене портрет своей сестры Татьяны, вспомнил её фамилию. А в Москве ломал голову, стоя у киоска Мосгорсправки. Вот какие подлые фокусы устраивает стариковская память.
         - Простите, не прилично интересоваться возрастом женщины…
         - Мне 64 года, я родилась 15 августа 21 года.
         - «Лгать мне – совершенно бессмысленно. Зачем? Я пришел и ушел. А, значит, приходится верить, что она моя дочь. Черт, прочитал бы в романе, не поверил! Ну и виражи делает жизнь!»
         - Марина, я вижу, вы уже догадались, кто стоит перед вами?
         - Да, - тихо ответила она и, вдруг, сбросив  робость, резко сказала, - вы ожидаете, что я брошусь к вам на шею с криком - «Буратино! - Отец!»?
         - Я не ожидаю, - тихим, примиряющим голосом сказал Шубин. – Я и сам не брошусь. Но я ни в чем перед вами не виноват! – С нажимом сказал Шубин. - Я не покинул подло вашей матери. Она сама, по собственной воле, осталась в России. Да и о чём сейчас говорить?
        - Хотите чаю?
        - Хочу.- Он взглянул на часы.
        Она заметила этот жест и испугалась. – Вам пора уходить?
        - Я уже в таком возрасте, деточка, когда мне никто не смеет приказывать! – Усмехнулся старик. – Я сам распоряжаюсь собой. И пусть КГБ поволнуется. За что им деньги-то платят? Чтобы следили за мной, а они  теряют меня уже во второй раз! Как это непрофессионально. Но здесь, в Одессе, правда, приставили ко мне чудесную девушку лет восемнадцати. Интересно, на чем её подловили?
        - Портовый город, - отозвалась Марина, - наверное, на фарцовке.
        Через пять минут она расставляла на столе чашки, резала тонкими, невесомыми лепестками, лимон. Поставила графинчик с жидкостью цвета темного янтаря.
         - Это – коньяк?
         - Да. Ему тридцать лет. – Она взглянула на Шубина и сказала. – Я – учительница музыки. Сама карьеру сделать не смогла, хотя мне и пророчили большую славу. Но, не получилось. А вот учитель музыки я, говорят, хороший. И учила одного армянского мальчика – он теперь известный пианист и гастролирует по всему миру. Его отец подарил мне бочонок на 10 литров коньяка, когда сын с отличием закончил Консерваторию. А коньяк этот он заложил при рождении  сына, до этого у него родились три дочери. И, между прочим, тоже музыкальноодаренные девочки. Я всех учила,  но вершин исполнительного искусства достиг только сын.
         Она уже справилась с первым шоком, вызванным внезапным появлением неведомого отца, которого её мать похоронила шестьдесят с лишним лет назад и даже водила ребенка на его могилу на городском кладбище. И только в одном мать прокололась – надпись на памятнике гласила, что здесь похоронен Васильев К.К., а на фото был – Шубин, в новеньком офицерском мундире. Она рассказывала о семье отца какие-то фантастические вещи. И даже было материальное подтверждение её рассказам о несметном богатстве семьи Шубиных – диадема! А на вопрос уже подросшей дочери, о несовпадении фамилий, она ответила, что ему пришлось в целях конспирации взять фамилию жены. То есть её – Нины. 
         И вот этот отец сидел живехонький перед ней! И, между прочим, лихо тяпнул рюмочку коньяка. И рассказывал о своей судьбе.

        - Декабрьская Одесса, захваченная пьяной матроснёй, и мы, элита, - «Элита» он проговорил с иронией, -  не лучше. Тоже - грабили. Тоже – расстреливали. Все выкатили свою обезьянью суть. Чистеньких не было! Только их было – больше, чем нас. Я понял потом, почему мы проиграли – потому что стали, как они. Приняли их бандитскую философию и потеряли нравственность. И какая разница, что наше моральное падение было отлакировано налетом культуры, французскими языками и умением держать вилку в левой руке. Они и вилок-то, отродясь, не видали – хлебали щи деревянными ложками из общего чугунка. 
        Все вкусили крови! Аморальность стала всеобщей. А потом прочитал у Шульгина в книге «Дни. 1920.» - «И я видел…  Я видел, как зло стало всеобщим».
        Сыпной тиф. Наверное, я заразился от солдатской шинели, которую снял с мертвого красноармейца. И потом последовало исчезновение человека, который спасал меня, мальчишку, от смерти. Вот тут и подобрала  на бульваре меня твоя мать. И выходила, что уже само по себе – чудо. Потом наша внезапно вспыхнувшая любовь… - Он взглянул на женщину, поймет ли? – Нет, не просто блуд, а чистая, светлая. Даже, оказывается, благословенная, раз от неё родилась новая жизнь.
        Но далее последовал её бесповоротный отказ идти со мной в эмиграцию. Наше расставание в ледяном, сером рассвете. Дул с моря пронизывающий ветер, и, казалось, весна больше никогда не вернется на эту землю.
        Потом мой путь  - всеобщий путь потерявших родину изгоев.
        - Здесь было не лучше. –  Она подлила в рюмку Шубина   коньяку. –  Вот вы не вернулись и правильно сделали - сохранили себе жизнь.
        - Долго и тяжело работал я за нищенскую зарплату на консервной фабричке. Женился  на грузинской княжне, родил сына – Григория. Он у меня врач-эпидемиолог. Объехал весь мир с женой, она тоже врач. Мотаются по планете с миссией «Врачи без границ». Может быть это – высокое призвание, но их дочь и моя внучка росла у нас – у меня  и жены. Но я забежал вперед! Нина родилась в 54. А я воевал во Французском Сопротивлении. Кавалер ордена Почетного легиона, - с гордостью сказал старик. – Потом купил полуразрушенную консервную фабрику. Восстановил её, жена была кладезем рецептов всевозможных соусов. В семидесятом она  умерла, а внучка уехала и живет в Америке. И я в чудесном доме, увитом виноградом и плетистыми розами, просторном, светлом, теплом, совершенно теперь одинок.
        Марина,  слушая рассказ,  опустила глаза.
        - Великолепный коньяк, - сказал старик, поднимаясь. – Можно мне посетить туалет?
        - По коридору – направо. Он помнил где.
        Едва он вышел за дверь, она резко вскочила и быстро обыскала карманы пиджака, висевшего на спинке стула. Вытащила документы и заглянула в паспорт. Старик не врал. Да, всё верно – Шубин Константин Константинович. Гражданин Франции. Ей стало немного стыдно своей недоверчивости, но он говорил  без малейшего акцента, совершенно современным языком, которым, по её мнению, не мог говорить эмигрант, много лет проживший за границей. И тут же поняла, что хороший музыкальный слух – их фамильная черта, способствовал его моментальному вхождению в  современную языковую среду. Она даже расслышала его одесское – «шо», вместо московского «што». 
        - Всё в порядке? – Поинтересовался Шубин, застав её со своим паспортом в руках.
        Она густо покраснела, даже пошла пятнами, как пантера.
        - Мне не ловко было просить вас показать документы.
        - Убедились, что я не лгу?
        - Да.
        - Марина, информацию, что свалилась на меня сегодня, я должен осмыслить. Я уже очень стар, но всё же надеюсь прожить ещё несколько лет. И я не хотел бы эти годы быть один. Я не даром рассказывал вам о своем доме в Провансе. Моя внучка с детства,  когда она его ещё любила и возвращалась погостить к деду из своего дорогого пансионата, восклицала: - «Бон мезон! Бон, бон мезон!» - он взглянул на неё и перевел. – Хороший дом. Очень хороший дом! Он и впрямь хорош - двухэтажный, с большими окнами и синими-синими, как вода в Средиземном море, ставнями,  увитый до самой крыши виноградом, клематисами, белыми розами. Именно за такими плетистыми розами сто лет проспала Аврора. А ещё у меня есть игрушечный прудик с розовыми нимфеями.  Кувшинками…- Шубин замолчал, резко побелев и приложив руку к сердцу.
        - Вам плохо?
        - Устал. – Он улыбнулся, прося извинить его за слабость. - Но, если я правильно понял, вы – одиноки?       
        - Да.
        - У меня есть идея, однако, о ней я расскажу вам завтра.  Вы будете меня ждать?
        Она кивнула. Ей тоже есть, о чем подумать.  И что ему рассказать.