СОН И ЯВЬ

Сегодня — 30.10.2016 — автору-участнику истории, следующей ниже, исполнилось бы ровно сто лет без трёх. Пусть эта публикация обозначит огромное к нему уважение. Постарайтесь, пожалуйста, дочитать до конца.

                СОН    и    ЯВЬ

                Чувства
                Добрые свои
                Возвышайте
                До любви.

                // Из стихотворения Вас.Фёдорова
                «Начинающим» //

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Работы теперь ведутся наверху, на потолке. Предстоит сделать карниз, крышу из тёса, выложить на чердаке кирпичный дымоход, поднять над нею трубу.

Немец-конвоир, как и прежде, — пока возводили сруб и настилали пол, — стоит или прохаживается туда-сюда по площадке перед строящимся домиком, порой прячется от солнца в тень. Изредка снизу доносятся его ленивые лающие понукания:

— Лос! Лос! Арбайтен! Арбайтен!

С чердака открывается зелёный простор городской окраины. Дремотный. Пустынный.

Сразу за отдалёнными деревянными домиками — лес. Выглядывает из-за обомшелых крыш голубой грядой. Очертания гряды слегка дрожат и расплываются в разогретом воздухе, подымающемся кверху. А сверху — июньское солнце, обесцвечивающее вокруг себя лазурь бездонного небесного омута. Над горизонтом по лазури — пухлые белые облачка…

Весь этот мир, лазурный, зелёный и белый, сонный, тёплый и ласковый, так приветлив, спокоен и манящ, что сердце тает и щемит, и с новой, неизведанной силой томит желание воли…

А тут ведь ещё и жаворонок!

Он словно купается в синих волнах поднебесья. Взмывает, трепещет и заливается песней в избытке жизнерадостных чувств…

Да. Мир по-прежнему несказанно хорош!.. Но он там, по ту сторону стены лагеря. А по эту сторону мир обезображен, испохаблен зверскими усилиями фашистов, красота жизни убита, умерщвлена… Но не убить им у людей способности к радостному восприятию красоты, как не убить в людях стремления к борьбе за свободу и счастье…

Мир так прекрасен!

И так близок!

Он начинается прямо за стеной. По эту сторону — унизительное рабство, там — свобода и борьба!

А до стены — не больше метра…

Осовелому от жары и безделья немцу, похоже, совсем невдомёк, что отсюда, с кромки крыши, можно легко «шагнуть» из неволи. Вот только «колючка». В два ряда она поднимается на полметра над стеной. Но и это — разве серьёзное препятствие?

Положить трап с крыши на гребень стены. Подсунуть конец трапа под проволоку, протолкнуть подальше… А проволоку можно накрыть вон тем помостом, что служит печникам при укладке кирпичей высоко от пола. Для большего удобства можно приделать к помосту ступеньки и с обратного конца…

Надо дерзать, надо решаться — и решиться!..

Все согласны предпринять попытку бежать. Вся бригада, одиннадцать человек. Только не сегодня, а завтра. Сегодня надо подготовиться к побегу. Променять всё лишнее, у кого что есть, на баланду, на пайку хлеба, на гнилую картошку…

Ох, уж эта картошка!

Её в лагерь проносят «сидельцы» из барака № 4 (их — в отличие от прочих — гоняют трудиться на центральные улицы районного городка). Подбирают они её где-то на свалке. Чёрная, ослизлая, пахнущая ужасно. Пленные красноармейцы из других бараков, работающие на огромной территории, непосредственно примыкающей к лагерю, покупают или выменивают эту «бульбу», чтобы сварить себе из неё в консервных банках дополнительную пищу — невообразимо противную, если сказать откровенно. Несмотря на хронический голод и крайнее истощение, не всякий может брать в рот и глотать отвратительное зловонное варево, грязное цветом, несолёное, тягучее, как кисель…

Такая еда, разумеется, сил прибавит немного. Однако всё же надобно хотя бы ею сегодня вечером себя подкрепить. А ещё неплохо было бы — на всякий случай — перед грядущей неизвестной дорогой постричься, побриться, отмыть въевшуюся лагерную грязь с лица, шеи, рук…

— Арбайтен! Арбайтен! Лос! Лос!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вслед за «коллегами» Антон третьим прыгнул с почти четырёхметровой высоты. Не удержавшись, ткнулся руками в сыроватый суглинок неглубокой выемки, тянувшейся вдоль стены лагеря. Тотчас же вскочил, ощущая острую радость удачи. С энергией страшного возбуждения рывком вымахнул из канавы — мельком увидел убегающих вправо Петра и Василия — услышал, как позади гулко стукнули в землю такие же босые ноги четвёртого в очереди товарища, Владимира Федина, — и, не оглядываясь, что есть силы рванулся налево, в направлении к узкому проходу меж двумя изгородями из продольных жердей.

Скорее! Как можно скорее вперёд! Добежать вон до того углового дома. Пересечь, перескочить четыре окраинных улицы. А там, за домами и огородами, — лес! Каждый своим, заранее намеченным маршрутом «побегушники» проберутся туда, чтобы встретиться у геодезической вышки, издалека видимой над лесным массивом.

Удастся ли всем?

Тем, кому по жеребьёвке выпало прыгать последними, труднее. Поэтому им назначен самый короткий путь, самый прямой. Как только последние удары молотков и топора по доскам, отвлекающие внимание часового, стихнут, он встрепенётся, насторожится, услышит, конечно, из-за ограды шум, сопровождающий приземление человека, — и поднимет тревогу…

Скорее! Как можно скорее вперёд!..

Антон бежал уже по безлюдному переулку. Сердце неистово колотилось в рёбра, горячее дыхание жгло горло и болезненно распирало грудь. Близ углового дома перед скрещением переулка и первой улицы из четырёх замедлился. Смахнул рукавом гимнастёрки солёный пот, щипавший и застилавший глаза. Кинул короткий взгляд назад — по всему пустырю врассыпную мчались к огородам товарищи, точно так же стремясь побыстрее преодолеть открытое пространство.

Надрывно дыша сквозь открытый рот, торопливым шагом перешёл улицу, заметил слева в квартале от себя одинокую женщину, из-под ладони поглядевшую на него, и снова пустился бежать переулком вдоль плетня, заметно взмокший от физического напряжения и нервного возбуждения.

Тянуло броситься вбок и перемахнуть через плетень, чтобы затеряться средь изгородей, средь огородной растительности (пусть и невелики пока её высота, её густота), укрыться понадёжнее от посторонних глаз, чьими бы они ни были… Со страхом чудилось: вот вдруг выскочат со следующей улицы ему навстречу, отрежут путь… Справа возились на грядках женщина и девочка. Завидев его, они встревоженно выпрямились и проводили беглеца взором, почему-то часто оглядываясь на свой сарай, а затем поспешно бросились с огорода к дому.

Два выстрела, один за другим, хлестнули раскатисто — и сразу вытеснили все предыдущие впечатления, побудили напрячь волю, слить мысли и движения в единый порыв поскорее достигнуть лесной опушки. Вторую улицу Антон пересёк, не замедляясь. Влево на ней — прохожие, колодец, лошадка с телегой у ворот. Мелькнули — и пропали из поля зрения. Он мчался дальше — и ощутил, что напряжение возросло до предела, что задыхается, что сил больше нет.

Проклятая слабость!

Резко сбавил скорость и даже приостановился, хватая воздух ртом, весь мокрый. Тело дрожало от изнурения. Ноги подкашивались — отяжелевшие, непослушные. Перед глазами плавали, подпрыгивая, цветные шары, с лица катился пот.

Жалкая и обидная слабость организма, отощавшего до крайности, отвыкшего в плену от продолжительных быстрых и интенсивных движений. Нужно было бы сначала бежать помедленнее, втягиваться в нагрузку постепенно… А то вот хватил с места во всю прыть — и выдохся так скоро…

К чертям запоздавшее благоразумие! Не на стадионе… Не сдаваться, нет. Лишь чуточку, чуточку отдышаться — и он снова заставит себя бежать, бежать стремглав. Теперь уж недалеко! Пока организуют погоню…

Взвыла сирена. Пронзительно. Жутко. От ноющего звука её сердце вдруг затосковало… сжалось… съёжилось… затихло на какой-то миг… а затем снова забухало неистово. Кровь горячим прибоем застучала в висках, однако ноги… ноги словно налились свинцом, и мышцы онемели, не тянут…

«Пока организуют погоню, ещё можно уйти. Вполне можно! Только не надо распускаться…» — Антон ободрял себя мыслями о благополучном исходе, но к третьему перекрёстку приближаться способен был лишь шагом.

Встряхнулся, волевым усилием напрягся — и снова побежал, хотя и с меньшей скоростью, чем прежде.

Пересекая улицу, заметил несколько фигур, тревожно прислушивающихся и опасливо взглядывающих в синее небо.

«Думают, что сирена предвещает налёт?»

Какой-то подросток, увидев бегущего, что-то вскричал, указывая на него другим. Лица обывателей резко повернулись в сторону Антона. Раздались возгласы — то ли испуганные, то ли предостерегающие? До слуха успели долететь лишь клочки слов — и всё мгновенно исчезло, словно оборвалась кинолента.

Внимание людей смутно и неосознанно обеспокоило беглеца, уже скрывшегося в очередном переулке, и побудило чуть поторопиться: может быть, они решили за ним погнаться?.. Всё равно! Некогда оборачиваться, некогда рассматривать, что творится за спиной. Вперёд! Только вперёд!..

Сердце готово выпрыгнуть из груди и покатиться в пыли.

В голове невообразимый шум.

Глаза застилает пелена.

Время как бы остановилось.

Замерло.

Сколько часов — или всё-таки минут? — прошло с того мига, как прыгнул?

Неизвестно.

Мерещилось: многопудовые ноги несут его уже помимо его воли, несут и несут, несут давно… давно… очень давно… Вечное движение… Неумолимо вечное… Странное…

Вдруг весь организм прострелила жгучая боль.

Моментально сбившись с ритма, Антон раз-другой прыгнул по инерции в избранном направлении на одной ноге, потом потерял равновесие и упал головой к ближайшему плетню. Тяжело, с хрипами дыша, поспешно схватил раненую ногу, согнул — и увидел: в подошве у пятки торчит толстый осколок зелёного бутылочного стекла. Окровавлен, и кровь расползается пятном вширь, смачивая запылённую грязную кожу…

Мускулы на лице свела судорога. Затравленно кинув взглядом направо-налево по переулку, убедился: преследования нет. Стиснул зубы, зацепил осколок ногтями, дёрнул и отшвырнул прочь. Кровь потекла обильнее, смывая рыжую грязь, окрашивая пятку чисто-алым колером, капая на траву. «Чёрт! Не повезло!» — с тягостным беспокойством выдохнул сквозь зубы, всё ещё крепко сжатые. Мысли и чувства смешались, закружились, заплясали лихорадочно, тревожно, безнадёжно…

Однако рывком снова вскочил — и побежал с энергией нарастающего отчаяния, тяжело припадая на правую ногу, в левой чувствуя пронизывающую боль, которая толчками отдавалась в сердце.

Теперь он передвигался медленнее. Гораздо медленнее.

Пересекая последнюю улицу, увидел в дальней перспективе останавливающуюся автомашину, солдат, выпрыгивающих из кузова и разбегающихся по сторонам. Понял: подоспела облава.

«Оцепляют… Это конец… Теперь не уйти…» — тревожные мысли вспахали мозг, но проскочил через эту улицу и продолжил бег.

А отдалившись от углового дома метров на пятьдесят, вдруг резко остановился. Охватило сокрушающее ощущение безнадёжности, сознание бесполезности любых дальнейших усилий. Ноги дрожали и подламывались. В голове стучали-барабанили звонкие молотки. Энергия и порыв покидали Антона стремительно, как воздух улетучивается из проткнутого детского резинового шара, и уступали место бессилию, безразличию, смертной тоске. Путь, оставшийся до заветной опушки, казался бесконечно долгим… Эх, сколь же неблизко, в сколь недосягаемой дали стоял спасительный лес!

Беглец перелез через прясло. С какой целью? Сам сказать бы себе не смог. Пополз по огороду на четвереньках. Едкий пот жёг глаза, ослеплял. Гулкие толчки сердца сотрясали всё тело. Хотелось пить, мучительно хотелось. Внутри кипело и клокотало. Рана в ноге ныла, уже начались болезненные дёргания, нога не слушалась как следует, становилась чужой.

Он изнемогал.

Но инстинкт самосохранения не позволял тут же упасть ничком в борозду, гнал и гнал дальше. А куда? Зачем? Сознание вяло и бесстрастно, как случайный посторонний наблюдатель, отмечало: «Здесь, на огородах, обязательно обнаружат… И, наверное, убьют на месте… Или оттащат в лагерь, чтобы повесить для устрашения других пленных…».

И всё же тлела тонкой лучинкой надежда в подсознании: вот сейчас он разберётся в ситуации и поймёт, как надо действовать. Сейчас найдётся выход. Ведь безвыходных положений не бывает. Сосредоточься. Успокойся. Подумай. Сейчас найдётся выход. Нужно сосредоточиться…

Сосредоточиться он никак не мог. Голову разламывали частые приливы крови.

Откуда-то со стороны улицы грохнул одиночный выстрел. Затем хлестнула автоматная очередь. И явственно донёсся шум промчавшейся машины.

Сознание всколыхнулось и заработало отчётливее, острее, быстрее. Мысль о судьбе преследуемых товарищей выбросила его из круговорота расслабленного отупения.

«Удастся ли хоть кому-нибудь прорваться, уцелеть? Володя спрыгнул сразу за мной. Костя — одиннадцатым. Успел ли? Должны успеть. Славные ребята. Все должны успеть!»

Антона ожгло желание спасти, выручить друзей. Он ещё не представлял: как и чем помочь им, кроме хорошо продуманного самопожертвования с расчётом отвлечь на себя максимум вражеского внимания? Но увидел смысл шевелиться дальше, не покоряться, сопротивляться обстоятельствам — и радостно оживился. Поднялся на ноги. Шатаясь и хромая, воспалённо дыша, заковылял-поспешил по огороду к дому, соображая: что же именно теперь можно и следует предпринять?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не очень большой двор был отгорожен от улицы глухим серым дощатым забором с закрытыми воротами и калиткой. Антон остановился, осмотрелся, а потом бросился к крыльцу и, наследив на ступеньках кровавыми отпечатками, вскочил в полутёмные сени. На секунду задержался, чтобы перевести хриплое судорожное дыхание, затем, не постучав, рванул на себя дверь и перенёс трясущееся от усталости тело за порог.

Зрением враз успел охватить: угол печи и пустой входной проём в перегородке — налево; двустворчатая дверь — прямо; от неё правее — узкая застланная койка и девочка, стоящая коленями на койке спиной к нему. В правой руке у девочки был молоток. В левой, приподнятой над головой, — портретная рамка.

Вздрогнув, девочка резко повернулась и взглянула на «непрошеного гостя». Глаза её широко распахнулись, в них плеснулся испуг, перемешанный с ужасом. Рот дрогнул — из губ выпал гвоздь. Раздался крик. Тихий. Зато молоток громыхнул о койку, отскочил и ещё раз громыхнул, ударившись в пол…

Но тут всё увиденное быстро сместилось, крутанулось, перевернулось и исчезло за тёмной «шторой», надвинувшейся на глаза в припадке внезапного головокружения и томительной тошноты. В какую-то незначительную долю секунды он почувствовал, будто теряет сознание и вот-вот рухнет… но сумел последним усилием воспрепятствовать падению, неуверенно качнулся вправо, опустился медленно и тяжело на скамью, спиной откинулся к стенке. А голова почти безжизненно свесилась набок.

Такое состояние длилось, вероятно, с минуту. Затем волна неотразимой слабости отхлынула. Сердце отозвалось гулким толчком. Появилось ощущение: к лицу прикасается нечто приятное — прохладное и мягкое. Мрак в глазах мало-помалу рассеивался, превращался в туман, из тумана выплывали койка, печь, двустворчатая дверь…

Девочка влажным полотенцем обтирала ему лицо.

— П-п-и-ить!.. — тихо выдавил он из непослушных губ, одновременно пытаясь сглотнуть комок, застрявший в горле.

Девочка метнулась за перегородку в кухню — и второпях, в волнении расплёскивая лужицы на жёлтый пол, поднесла воду в ковшике.

Преодолевая оцепенение и расслабленность, пытаясь извиниться плохо складывающейся улыбкой, Антон принял ковшик и стал пить большими глотками, давясь и обливаясь.

Суетливо жужжащие мухи назойливо летали вокруг, присаживались на лицо, на руки, ползали по окровавленной ноге и её следам на полу.

Он продолжал пить, не обращая внимания на мух, но следя за девочкой.

Тоненькая. Стройная. В желтоватом ситцевом платьишке чуть ниже колен. Загорелые босые ноги. Смуглая шея. Слегка удлинённое лицо с детскими пухлыми губами маленького рта, с прямым носом. Светло-голубые с влажным блеском глаза, в которых сейчас читались страх и сострадание. Русые волосы заплетены в косу.

От волнения маленькая хозяйка дышала часто и глубоко — и платьице на груди чуть приподнималось двумя холмиками, будто под ним спрятаны были симметрично расположенные два бильярдных шара.

— Вы, дяденька, пленный?.. Да? — прерывистым от переживаний голосом участливо спрашивала она.

Он оторвался от ковшика, утвердительно кивнул головой:

— Бежал… из лагеря.

— Вас ранили?

Жалостливый взгляд скользнул по раненой ноге, по размазанным кровавым пятнам на чистом полу. Не дожидаясь ответа, девочка кинулась в кухню, схватила таз и тряпку, проворно вытерла пол от порога до пыльных ступней беглеца. Затем выскочила в сени, и оттуда донеслись те же всплески в тазике, то же шарканье тряпки.

Антона опять охватило ощущение неотразимой опасности. Он глянул на окно, торопливо допил воду и быстро поднялся — но боль от левой подошвы бросилась вверх по ноге, онемевшей до колена. Пришлось снова присесть. С трудом приподнимая согнутую ногу, сказал вернувшейся девочке:

— Я не ранен. Разрезал пятку стеклом. Перевязать бы чем, а?

— Сейчас, сейчас, — отозвалась она, уже оглядываясь через плечо. Скоренько ополоснула таз, налила чистую воду, поднесла и поставила на пол у его ног.

— Вам трудно. Давайте я… Я потихоньку… — говорила девочка, опускаясь на колени, и, мягко обхватив больную ногу руками, помогла поместить её в тазик. Вода тотчас же замутилась, побурела.

Склонив русую головку и озабоченно-мученически прикусив нижнюю пухленькую губку, девочка лёгкими прикосновениями пальцев умело и осторожно смывала с ноги беглеца грязь, пропитанную кровью.

В трудную минуту нам дорога всякая помощь. Деятельная отзывчивость маленькой хозяйки незнакомого дома, её самозабвенная готовность облегчить чужое страдание трогали. В памяти Антона всплыли картины из далёких лет, когда родная мама с такой же вот ласковой заботой и обеспокоенностью хлопотала над ним, долгое время в детстве болевшим малярией. Появилось удивительное в этот миг чувство тёплой, нежной признательности. Захотелось отблагодарить, щедро отблагодарить за доброту, за гостеприимство… Но положение его настолько жалкое, что нет ровно никаких возможностей что-либо дать другому человеку. Эх, досадно…

— Как тебя зовут? — спросил он неожиданно для самого себя.

Она выпрямилась, тряхнула головой, чтобы отбросить косу за плечи, посмотрела на него и ответила:

— Лия.

И добавила, направившись к двустворчатой двери:

— Сейчас найду чем перевязать.

«Лия?..» — недоумевал он, глядя ей вслед. Раньше не приходилось встречаться с таким именем. Ослышался, наверное? Или Лия — это уменьшительно-ласкательный вариант от Лидии… Лида, значит?

«А может быть, это белорусское такое имечко — Лия? Или сокращение от Лилии?..» — продолжал он гадать, но сквозь оставленную открытой одну из створок двери донеслось размеренное похрапывание и сопение. Вмиг насторожился: кто там? Готовился шагнуть мокрой ногой из таза на пол, но не успел: Лия вышла из горницы с белой тряпицей и полупустым стаканом в руках. Заметила его встревоженный, вопрошающий взгляд, прикрыла за собой дверь и проговорила:

— Ничего опасного. Не беспокойтесь.

— Там кто?

— Полицай, — произнесла она презрительным тоном, сердито дёрнув губами и опуская свой взор.

— Полицай? — переспросил приглушённо, ошеломлённый ответом. Оглянулся на входную дверь. Посмотрел на двустворчатую. На Лию.

Она подняла головку, встретилась глазами, с гневом и брезгливостью торопливо сказала:

— Пьяный он. Налакался до полного бесчувствия. Свинья свиньёй…

Глубоко вздохнула и предложила уже мягким голосом:

— Давайте вот промоем спиртом и перевяжем.

Всё окружающее Антона моментально потеряло свою прежнюю привлекательность. Пока Лия дезинфицировала и бинтовала рану, он, морщась от боли, в нервном томлении и тревоге хмуро кидал вопросы:

— И кем же он тебе доводится?.. Брат? Отец?..

При этом лицо его беспрерывно подёргивалось.

Ощутив, как в госте нарастают неприязнь, отчуждение, злость, девочка с обидой ответила, не поднимая головы:

— Квартирант…

Вспыхнули и заалели её маленькие тонкие уши, вокруг которых нежно и мягко вились светло-русые кудряшки. Видно было, что и щёки зарумянились. Покраснела даже шея.

— Я живу с тётей… Дядя на фронте… А этот… прилепился тут…

Беглеца окатила горячая волна понимания и жалости. Почувствовав, как в душу возвращается уважение и доверие к Лие, он осведомился оттаивающим голосом:

— А где же тётушка?

— Ушла к знакомой… портнихе… Скоро уж должна бы вернуться.

— Что ж… этот… один пил?

— Были тут дружки его… ещё два полицая. Убрались недавно… Нагадили, напакостили… Страшно в комнату заглянуть… Теперь до вечера дрыхнуть будет. А ночью…

В это мгновение на улице грянул выстрел, в открытое окно вкатилась немецкая брань. Словно подброшенный пружиной, Антон вскочил, впившись в окошко тревожным взглядом. Лия вздрогнула испуганно. Сильно волнуясь, сдавленным голосом спросила:

— Они… вас ищут?

Не ответил, подковылял к окну, отстранив её с дороги.

— Прячьтесь же!.. Скорее!.. В подпол…

Во дворе пока врагов нет. Обрывки отрывистых, резких слов и топот ног доносятся с улицы, из-за ограды.

Лия, ахнув, бросилась в горницу. Оттуда должно хотя б одно окно выходить в палисадник, то есть на улицу.

Кинулся за Лией. Зацепил ногой таз с водой, опрокинул. Подскочил к распахнутым двустворчатым дверям — и… оторопел, увидав полицая.

У стены направо большой стол. Весь занят полупустой посудой. Средь тарелок и мисок — аптечная пузатая бутыль, стаканы, кружки… Навалившись грудью на стол, уронив кудлатую голову на тарелку с остатками винегрета, полицай спит в классическом пьяном безобразии. Из отвислых губ на скатерть сочится пенистая слюна. По спящему, по мискам и столу, по лужам и потёкам блевотины на скатерти и на пол; деловито елозят мухи.

«Скотина!..» — мысленно с омерзением выругался Антон, поспешно огибая стол, направляясь мимо него к окну. Лия торопилась закрыть его, будто немцы могли ворваться сюда сейчас прямо сквозь это окно. С предосторожностями посмотрел над её головой. Увидел двух фрицев, шагающих к воротам соседнего дома, что стоит наискосок через улицу. Налево на углу у перекрёстка — ещё один солдат.

— Прячьтесь! Ой, прячьтесь же скорее! Они сейчас придут и к нам!.. — растерянным жарким шёпотом умоляла Лия, дрожа от возбуждения и предчувствия надвигающейся беды. Кинулась в прихожую, взмахом руки призывая следовать за собой. Увидела там перевёрнутый таз, тряпку, набухающую в широко растёкшейся по полу воде, — и совсем растерянно прошептала:

— Ай, что здесь только творится!..

А беглец самообладания не лишался. «Винтовку бы!..» Сожгут ли дом — неважно. Лия ещё успеет скрыться, авось. «Винтовку бы!.. а этот… пусть горит!.. Неужели им не дают оружия??!»

Часть просторной комнаты отгораживал полог. Словно подтолкнутый невидимой рукой, Антон шагнул и отдёрнул его.

Широкая, опрятно застланная кровать. Через спинку свешивается цветастый женский халат. У изголовья, зацепленный за металлический шарик, свисает немецкий поясной ремень с двумя подсумками. На полу стоит карабин, прислонённый дулом к стене.

Антон схватил карабин и ремень. Не испытал при этом ни радости, ни какой-либо взволнованности. Словно это были его карабин и его ремень. Словно это он оставил их тут несколько дней назад — и наверняка удивился бы, если бы сейчас их здесь не оказалось.

Желание потягаться с обстоятельствами теперь подкрепила могучая сила. Тело и разум заполняла холодная энергия, не оставляя никакого места ни бессилию, ни безразличию, ни смертной тоске. Вот — настоящая свобода! Не беглец. Боец!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Двинулся к дверям в прихожую… но внутреннее спокойствие и самоотрешение всколыхнула боль. Нужна обувь. Приостановился. Ощупал взглядом сапоги полицая.

Неожиданно явилась новая идея, от которой сделалось легко и жарко. Поколебался пару секунд. Затем подскочил к столу, вспугнув стайку мух. Положил карабин и ремень на лавку. Наклонил бутыль, налил почти полный стакан. Зашёл к полицаю сбоку вплотную. Изготовился. Рывком приподнял за волосы голову из винегрета. Левой рукой крепко обнял за шею… Обладатель головы и шеи дёрнулся, всхрапнул прерывисто. Обнажив редкие и неровные пожелтевшие зубы, широко открылась его пасть. Антон слегка отпустил чужое горло — и влил в неё всю жидкость из стакана… Предатель опять дёрнулся, давясь, поперхнулся, на мгновение дико вытаращил мутные глаза, раза два-три хватил, ловя ртом, воздух — и расслабленно обвис, обмяк всем телом.

Без промедлений Антон выволок его из-за стола, оттащил за полог, взвалил на кровать и с лихорадочной поспешностью принялся разувать и раздевать.

Буквально через минуту или две вышел из-за занавески в сапогах, в брюках и френче.

Лия глядела на него, онемев с открытым от изумления ротиком.

Сердце колотилось, как на бегу. По спине и груди под наглухо застёгнутым френчем снова потекли струйки пота. Ну и духотища в этой комнате!

А немецкий бранный говор уже слышался под окном. Стукнула калитка. Тяжело затопали по двору.

Антон бросился за стол, подрагивающими руками плеснул в стакан немного спирта, сглотнул, следом сунул в рот щепоть кислой капусты — и, навалившись на стол с притворно пьяной безжизненностью, уронил голову в кучу винегрета, попутно опрокидывая откинутой по столу рукой миску с раскисшим холодцом.

Но тотчас же приподнял голову, старательно поправил белую нарукавную повязку с чёрными печатными немецкими буквами. В мел побледневшая Лия бессильно и беспомощно сидела на табуретке.

— Не сиди так!.. Чем-нибудь займись!.. Карабин и ремень — на место!.. Пол здесь подотри, что ли…

— Я… двери… закрыла на засов… — будто бы в полусне, прошептала Лия, тихо поднимаясь.

— Это зря! Открой!.. И горницу оставь приоткрытой… — голос Антона тоже был негромким из-за сиплости. В ушах гремела кровь.

Долго — или так только казалось? — раздавался топот гитлеровцев во дворе. Видимо, обыскивали придомовые постройки.

Но вот увесисто и гулко застучали кованые сапоги по крыльцу, в сенях…

Антон в последний раз посмотрел на согнутую спину девочки, счищавшей блевотину с пола, затем плотно сомкнул ресницы и вжался правой щекой в заляпанную скатерть, в винегрет…

Шумно раскрылась входная дверь, гитлеровцы ввалились в прихожую — и оттуда практически без остановок проследовали в горницу. Раздался властный грубый окрик-вопрос.

«Сколько их вошло? Двое? Трое?.. Как будто двое… прочие, похоже, на дворе остались…» — старался определить по звукам шагов Антон, словно в данный момент это было главным в его судьбе, словно это могло иметь какое-либо значение. Сердце буйно колотилось и подпрыгивало. Ну и жара!

В горнице немцам открылись следы отвратительной пирушки.

— Гир полицай! — прогрохотало удивлённо и презрительно. — Майн готт!.. Швайне рая! Ферфлюхте нох маль!.. Руссише шайзе!..

Один протопал к пологу, рванул, увидел упитанного мужлана, без задних ног дрыхнущего на кровати в чистом белье и немецких грязно-зелёных носках, карабин, ремень с подсумками.

— Ауф! Ауфштейн!

Солдат явно попытался разбудить и поднять спящего: послышались шлепки по чему-то мягкому, звуки пощёчин, снова лающие слова:

— Ауф! Ауф, меньш!

Антон был уверен: разбудить полицая не могла бы вся немецкая армия. Вошедшая парочка скоро убедится в этом — и тогда примутся за него? В ожидании неизбежных толчков, тумаков, побоев постарался успокоиться. Кажется, удалось: хриплое его дыхание было глубоким и ровным, руки-ноги не шевелились. Для вящей убедительности пустил слюну на скатерть…

Но немцы, продолжая ругаться, прогромыхали сапожищами мимо стола обратно в прихожую. Погалдели в кухне, открывая люк, чтобы осмотреть внутренность подпола. И, громко переговариваясь, удалились в сени, захлопнув входную дверь.

Тогда до слуха Антона долетели новые звуки — тихие всхлипывания Лии. Он осторожно приоткрыл один глаз — и увидел мертвенно-бледное заплаканное личико. Сжавшись, она сидела в углу у печи. Плечи и грудки судорожно вздрагивали, рывками снизу вверх дёргалась головка. Утирая слёзы тыльными сторонами ладоней, девочка плакала почти бесшумно.

Сердце стиснула пронзительная жалость. Резко поднял голову, выпрямился, шёпотом окликнул:

— Лия! Успокойся!.. Всё хорошо!..

Ещё некоторое время слышалась возня в сенях, в кладовке.

Простучали сапоги по чердаку — туда и обратно.

Затем донеслись чужие шаги с крыльца, со двора.

Звякнула калитка…

И застыла тишина.

Облегчённо вздохнув, встал от стола. Прихрамывая, подошёл к Лие. От её фигурки веяло щемящей беззащитностью, глубокими страданиями и мукой. Всё тело содрогалось в пароксизме сдерживаемых рыданий…

Реакция, сменившая непосильное душевное напряжение, могла оказаться губительной для психики девочки-подростка. Он должен был меньше заботиться о своей личной безопасности. Он должен был подумать о девочке, не подвергать её столь тяжкому испытанию, а убраться отсюда пораньше. Эх, скверно получилось! В эгоистическом ослеплении, поспешно, спасая только себя, даже не помыслил о том, какому риску подвергает её жизнь, её здоровье…

Запоздало кляня себя, порывисто взял русую головку в свои ладони, привлёк к себе и, целуя по-отечески в темечко, несвязно сыпал слова, страстно желая вложить в них массу нежности, которая утешила бы девочку:

— Успокойся, Лия!.. Не надо… Опасность миновала… Теперь всё хорошо…

Бережно гладя её волосы, старался говорить медленно, проникновенно, взволнованно:

— Ты — молодчинка… Героиня! Ты спасла меня… Спасла человека… Значит, радоваться надо… Давай же будем радоваться… перестань, пожалуйста, плакать… Ну, улыбнись, моя маленькая!.. Вот так… Ну, вот и славненько!..

Сквозь слёзы, с усилием, она улыбнулась, взглянув ему в глаз;.

Душу Антона всколыхнула острая радость удовлетворения. Всё — хорошо! Всё — просто отлично! Ему снова захотелось щедро отблагодарить маленькую хозяйку, сделать для неё что-то большое, приятное, запоминающееся, такое, чтобы озарило Лию счастьем на всю оставшуюся жизнь.

Опоясался ремнём. Взял карабин. Опять встал перед нею — на этот раз торжественно, весело, навытяжку, будто получив команду «Смирно!».

— Лия… Лия!.. Я перед тобою в долгу. Жизнь моя — твоя: ты сохранила её… Я ухожу… сейчас уйду… Разыщу партизан… И с ними вместе буду бороться, чтобы избавить тебя от кошмара фашистов… и этих… — мотнул подбородком в сторону кровати, где так же, по-мёртвому, не шевелясь, лежал предатель.

Она часто вздрагивала, уже не лила слёзы, но смотрела влажными печальными глазами, а он с истовой верой в свои слова продолжал говорить, как клятву:

— Я буду бороться, чтобы ты была счастлива!.. И когда кончится ужас проклятой войны, когда ты будешь свободна, и наступит мир, — хочешь? — я вернусь сюда к тебе, найду и встречу тебя здесь, и мы вместе отпразднуем тот светлый день, день победы!.. Хочешь ли ты этого?

— Да!.. Да!.. Хо… чу!.. — прерывающимся голоском, в котором всё ещё слышались всхлипывания, воскликнула она.

— Спасибо, Лия! Я всегда, всегда буду помнить тебя, моя маленькая сказка!.. Я всегда буду помнить о тебе… Я всегда и везде буду помнить это… — в сильном волнении пообещал он.

Взял её руки. Ласково, бережно пожал их на прощание:

— Спасибо, Лия! Спасибо за всё… Ну… до свидания?

Бледное мокрое личико оживало. Щёки опять заливались волной румянца. Девочка почти совсем успокоилась и теперь с какой-то светлой печалью во взоре следила за каждым движением мужчины и его выразительного худого лица.

— Я даже не знаю: а как вас зовут? — вымолвила тихо.

Он назвал фамилию и имя.

Приблизился к одному окну. К другому. Убедился: непосредственных опасностей не видно. И направился к выходу.

— Вы бы поели чего-нибудь, дядя Антон… — встрепенулась она, светло-голубым взором указывая на остатки еды и выпивки.

Проглотить он сейчас ничего не смог бы. Взглянул на Лию благодарно, возвратился к столу, взял два ломтя хлеба, положил в карманы френча.

Сказал ещё раз:

— До встречи.

И, не оглядываясь, быстро пошёл из дома.

Лия сопровождала его, чуть отстав.

— Да, — вспомнил уже у калитки. — Когда очнётся… этот, квартирант ваш… скажи, что немцы его раздели и забрали оружие.

Вскинул карабин «на ремень».

Вышел со двора.

Посмотрел налево.

За вторым перекрёстком стояла машина, а при ней немец — в каске, широко раздвинув ступни, держась за автомат, висевший на груди.

Антон, оборотясь, окинул взглядом милое, трогательно грустное лицо девочки.

Улыбнулся.

Прощально кивнул головой.

И зашагал направо.

Не торопясь, слегка прихрамывая, шёл он по улице к центру городка. В сердце ли, в голове ли звучал оркестр — то бодро и радостно, то жалостно до боли…

Пройдя четыре квартала, приостановился на миг, чтобы оглянуться. Различил вдалеке у палисадника её фигурку. И свернул в переулок, ведущий к лесу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

…Он проснулся внезапно.

Поднял веки.

В раскрытое окно льются свежесть и сияние солнечного майского утра, врывается возбуждённо-ликующее, звонкое щебетание птиц. Луч, отражаясь от зеркала, выкрасил часть стены жёлтым мазком. В кайме этого светлого пятна красным праздничным прямоугольником чётко выделяется сегодняшний листок отрывного календаря.

Весь во власти пережитого, дивясь остроте и яркости воспроизведённой сновидением картины, связному и последовательному повторению давнишних реальных событий, силе сопутствующих им ощущений, Антон, повернувшись слегка, дотянулся до пачки «Беломора» на прикроватном столике, достал папиросу, закурил. От не очень ловких движений со столика свалился на пол выпуск «Роман-газеты», который читал с вечера перед сном.

Поднял журнал. Номер 2 (350), 1966 год. Подержал перед глазами, рассеянно вглядываясь в портрет улыбающегося автора. Армейский овчинный полушубок, шапка со звёздочкой… Василий Субботин. «Как кончаются войны»…

Положил этот сборник рассказов на прежнее место.

Докурив, ткнул окурок в глубокую стеклянную пепельницу, примощённую на том же столике, — и, откинувшись на подушки, прикрыл глаза, отдавшись требовательно накатывающимся воспоминаниям.

А они хлынули широким потоком, подхватили и унесли его, как только что отсмотренный сон, в далёкое, далёкое прошлое…

…Тогда у геодезической вышки в лесу их собралось лишь пятеро… Несколько суток блуждали по незнакомой местности… Партизанский отряд, куда всё-таки попали… Отчёт перед командиром и комиссаром: откуда вражеское оружие и снаряжение, откуда вражеская одежда, обувь и головной убор, откуда белая повязка с позорной чёрной надписью… Поверили… Бои… Отступления под натиском карателей… Болота. Чащобы. Землянки. Голод… Засады. Диверсии. Лязг, скрежет и треск железнодорожных вагонов и платформ, кувыркающихся под откос…

Тяжёлое ранение при попытке ликвидировать мост через реку Птичь… Самолётом на «Большую землю»… После госпиталя — в Действующую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. 129-я Орловская дивизия, 518-й стрелковый Краснознамённый полк, командир взвода… Бои под Брянском. Бои под Витебском. Франкфурт-на-Одере. Уничтожение вражеской группировки юго-восточнее Берлина…

Там, когда Великая Отечественная война корчилась в предсмертной агонии, когда до выстраданной победы над Германией оставалось 10 дней, прилетела граната из фаустпатрона и оторвала руку…

Он шевельнул под одеялом культёй, словно желая убедиться в достоверности собственных воспоминаний.

Тот покалечивший его мальчишка из фольксштурма был, может, ровесником Лии?

Мечтами о ней Антон согревал себе сердце, где таил рыцарскую преданность обещанию, на всех этих суровых и долгих дорогах к Победе.

Опять госпиталь в тылу. Палата светлая, но в душе — темень безобразной опустошённости, тяжёлой депрессии, ибо радость жизни считал для себя безвозвратно утерянной, а память о той девочке со светло-голубым взглядом потускнела и взамен того, чтобы приносить тепло, усугубляла боль, затягивала излечение…

Выписался из госпиталя «на гражданку». И не хотелось теперь, калекой, желать встречи. Кому доставит какое счастье человек с обрубленной рукой?.. Если и ждёт Лия, если и надеется на обещание встретиться, то… что, что может он теперь для неё сделать? Теперь он, как и тогда, в 1942-м, неплатёжеспособен, некредитоспособен…

Да и ждёт ли? Давным-давно, поди, смыло водой и кровью все впечатления о нежданном «визите» преследуемого военнопленного…

Ну, а вдруг ждёт?..

И снова, и снова думы о ней. Снова и снова плыл перед мысленным взором, в зыбком тумане ушедших дней, недель, месяцев, казавшихся длинными медленными годами, образ тоненькой стройной девочки, заплаканной и опечаленной. В ночах, обугленных бессонницей, звучал вперемешку со всхлипываниями её нежный голосок: «Да!.. Да!.. Хо… чу!..».

Желание увидеться соскальзывало иногда к безрассудству… однако строго и безжалостно наступал ему на горло здравый смысл. Ведь она в то грозное время была, по сути, сироткой, едва ли достигшей четырнадцати лет. И в той ситуации, в тех жестоких обстоятельствах… просто инстинктивно искала защиты, нуждалась в утешении. Тогда она оказалась загипнотизированной его словами и клятвами, потому и подчинилась его воле, и ответила «Хочу!» безотчётно, не обдумывая. А ему вот, видите ли, захотелось придать скоротечному случаю некую особую значительность. По-глупому вообразил, и взрастил, и взлелеял приятные для себя мечты… годятся такие лишь для сказок со счастливыми концами типа «Они жили вместе долго-долго — и умерли в один день»… но как же избавиться от этой химерической выдумки, как расстаться с нею, превратившейся в часть души?

Желание сбрасывало тяжесть здравого смысла, пробивалось сквозь решётку рассудительности, мучило и томило, блестело и обжигало…

Но опять тучами надвигались сомнения… колебания…

Нерешительность тянулась… тянулась…

А окончился этот внутренний раздрай тем, что Антон сел в поезд, идущий к далёкому памятному районному городку. Рванулся, как из траншеи в атаку, отбрасывая страх и изматывающую мнительность…

Но ехал — и волновался. Осуждал себя, упрекал в мальчишечьей блажи, в романтической дури. Робел и трепетал, воображая разные варианты встречи…

Попутчикам не хотел рассказывать о цели своего путешествия. Стыдился? Опасался сглазить удачу? На обычный дорожный интерес: «А вы куда едете?» — отвечал кратко: «В Гомель. По делам…». И, чтобы избежать докучливых дальнейших расспросов и уточнений, взбирался на полку, ложился лицом вверх, закрывал глаза. Под стук колёс мысленно твердил себе, настойчиво убеждал себя (сознавая, что кривит душой), будто едет лишь ради того, чтоб взглянуть на те места. Чёрт побери, ведь правда же, интересно вновь побывать там, где побывал четыре года назад, пройтись по своим следам… И кому до этого какое дело?.. Это — сугубо личное!.. И при чём тут донкихотство??! Впрочем, вполне может статься, что увидит её… поговорит… рассмотрит… узнает, как живётся… А потом и уедет обратно, радуясь счастью Лии… Или завидуя и ревнуя?..

…Хлопнула наружная дверь, обрывая гирлянду воспоминаний. Из кухни послышались лёгкие проворные шаги жены.

— Всё ещё спишь, Антон? — оживлённо спросила она, входя в спальню.

— М-м… да… то есть уже не сплю…

— А я успела по магазинам пробежаться, купила кое-что. Вставай, вставай! Наверное, заспал-забыл, какой нынче день? — кивнула при этом в сторону календаря.

— М-м… да… то есть не забыл…

— Вставай! С праздником тебя, витязь мой дорогой, — с Днём Победы!!

— Да, да… — негромко бормотал он, вылезая из-под одеяла и садясь на кровати, следя за женой затуманенным взглядом, затрудняясь выпростаться мыслями из-под груды цепких осколков прошлого.

В платье цвета морской волны, статная и красивая, несмотря на вроде бы уж и не очень малый паспортный возраст, несмотря на полноту и обильную проседь в волосах, любимая супруга прошла к шифоньеру, открыла его большой отсек, продолжая в радостно-весёлом возбуждении повелевать-распоряжаться:

— Примеришь китель. Я его сумела немного растачать в талии. Думаю, хорошо будет и удобно… И наденешь все свои медали… И орден! Нынче положено быть в полной парадной форме. Сыновья придут с невестками да с внуками, все пускай с удовольствием полюбуются на папулечку-дедулечку. А я, ты знаешь, хочу — хо… чу!.. — представить тебя таким лихим-отчаянным воякой, каким ты был тридцать лет назад…

В русой её причёске, пронизанной лучами солнца, поблёскивают серебряные ниточки…

От внешних уголков глаз «разбрызнулись» веера мелких морщинок…

В глазах — безмятежное голубое сияние…

Он смотрел на женщину — и в то же время казалось: в действительности вокруг нет никого и ничего… утро, пробуждение, разговор являются продолжением сна, вольным полётом воображения…

Она освободила китель от плечиков.

Повернулась к мужу.

Взглянула вопросительно, и по светлому лицу скользнула обеспокоенность.

— Что с тобой, Антоша? Заболел?.. — спросила упавшим голосом и положила китель на стол.

— Нет-нет, Лия, нет, — поспешил он откликнуться ласковым, тёплым тоном и встряхнул головой, высвобождаясь из плена воспоминаний. — Я только что вновь пережил первую и вторую наши встречи с тобою…

Лицо её дрогнуло — и опять озарилось счастьем — но опять вдруг стало меркнуть. Присмирела. Приблизилась. Помогла пристегнуть протез. Взором серьёзным и печальным ответила на улыбку мужа. Молча обвила его шею, приклонилась головой к его широкой груди.

Он крепко прижал жену к учащённо бьющемуся сердцу своей единственной, правой рукой.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эту небольшую повесть написал (практически за один присест) в первой декаде мая 1974-го года мой папа — Фёдор Кузьмич Зиновьев, дипломированный преподаватель русского языка и литературы. Под хорошее настроение он склонен был именовать себя литератором, её — новеллой (хотя «новелла» — калька с итальянского «novella» — в те времена ещё считалась буржуазным пережитком, отрыжкой тлетворного Запада, а в СССР подобные малые формы эпической прозы рекомендовалось обозначать термином «рассказ»).

Написана она с опорой на личный опыт, приобретённый воином-защитником в 1940-х годах, — но не следует расценивать это произведение как сугубо автобиографическое или (тем паче) документальное.

Его поначалу сам автор назвал (не без чёрного юмора) «В канун инфаркта», ибо ближе к концу того же весёлого месяца мая был поражён ударом крупноочагового инфаркта миокарда. (Вероятно, именно поэтому в главах второй, третьей, четвёртой столь часто упоминаются пронизывающая боль, слабость, толчки в сердце, неистово частый пульс… — во сне, знаете ли, такие симптомы ощущаются столь же остро, сколь и наяву.) Приехав издалека, чтобы помочь маме Ольге Васильевне справляться с общесемейным несчастьем, я ежедневно навещал больного, старался вселять в него оптимистические надежды — и сагитировал дать другое, более нейтральное название…

Через полгода — 10-го ноября — отец мой умер, прожив на белом свете всего лишь 55 лет и 11 дней.

Моя память о нём светла и непреходяща.

                Сын Анатолий

P.S. Перед тем, как поместить эту новеллу сюда, в Интернет, я давал её детям среднего школьного возраста и просил почитать вслух (чтобы оценить ритмические параметры повествования). Ужаснули заикания, странно перемешивающиеся с монотонностью звучания, а также беспардонно перевираемые ударения в, казалось бы, простых словах. Кар-р-р-раул: у пяти-шестиклассников нет навыков к беглому чтению! Кого винить? Что предпринять? — Не отвечу…

© Ф.К.Зиновьев, 1974

© А.Ф.Зиновьев, 2016. Подготовка к публикации