Выбор. настоящее 12

Февральским утром умерла Вафля. В последнее время мы замечали, что наша любимица всё реже резвится и играет, предпочитая отдыхать у Тани на коленях. В тот день я зашёл в кабинет, и она вроде бы как обычно бросилась к дверце клетки. Я не сразу заметил, что её наполовину парализовало. Но даже этот ужасный симптом не мешал Вафле тянуться к человеческим рукам, выражая свою Любовь к людям. Великую и совершенно незаслуженную. Мы хотели позвать ветеринара, но быстро поняли, что всё бесполезно. Девочки до последнего гладили её тельце, которое становилось все суше и прямее, хвост деревенел, шерсть тускнела и из кремовой превращалась в грязно-серую. Воздух со свистом входил и выходил из пасти. И примерно через час рубиновые глазки подёрнулись пеленой, и она затихла навсегда.

Под неопределённым взглядом Ильича, задумавшегося в гранитном кресле, мы потихоньку похоронили её в крохотном скверике недалеко от Управления. Клетку убрали не сразу, и в ней, словно шепча "memento mori", ещё полдня продолжала валяться начисто обглоданная индюшачья нога, которую от щедрот душевных отвалила ей накануне Лусине.
- А-а-а, сдохла от обжорства ваша крыса, - удовлетворённо констатировала забредшая к нам Зина.
Я сказал:
- До знакомства с вами я считал женщин мягкими (не на ощупь) и тактичными существами.
Она фыркнула и ретировалась, прихватив с полки финансовый справочник.
На работе Таня не плакала, но по её припухшим глазам я видел, что дома она самозабвенно предавалась этому занятию. Подходящий момент, чтобы попробовать сократить дистанцию.
- Танечка, - мягко сказал я, - ну подумайте, ведь Вафля была уже старая. Вспомните, она долго жила в лаборатории, потом у моего приятеля, потом у нас. Ну, се ля ви, как говорят ваши франкофоны... Но вот тот факт, что вы так переживаете, грустит в моём мозгу. Приходите в гости,  я угощу вас акулой. Наверняка вы не пробовали...
Она хлюпнула и заинтриговано переспросила:
- Акулу? Не пробовала... большое спасибо, я приду...   

Я купил увесистый кусок и приготовил морскую хищницу с лимоном, чесноком и другими приправами. Аккомпанировала всему печёная картошка. Когда я разложил произведение по тарелкам, налил нам вина, и Ума устроилась рядом, угрюмо косясь на Таню  (но не могла уйти по обыкновению в угол, потому что её влёк сильный дух акулятины), мы расположились друг напротив друга, и я, уже заранее подогретый для храбрости, сказал:
- Таня, я раньше говорил, что мне удобнее общаться на "вы"... На самом деле мне это уже давно не в кайф.
Она обрадовалась:
- О, не прошло и ста лет!
- Прошло 8 месяцев 26 дней и 7 часов с тех пор, как я Тебя узнал. И сегодня, 26 февраля 2001 года, я хочу Тебе (мысленно я поставил большую букву в слове "Тебе") сказать, что Ты - самый близкий мне человек.
Она улыбнулась как-то совсем несерьёзно.
- Иван, ну что за глупость! Мне даже неудобно.

ХАФИЗ сказал: "О горе мне, помешанным я стал!"
Она ж с улыбкою в ответ: "Помешанным на ком?"*

Я струхнул, пожалел, что так открылся, и с некоторой обидой произнёс:
- Лично я под словом "близкий" ничего не подразумеваю, кроме того, что это некто, кто тебя понимает. Допустим, близки мне ещё Кошка и Папа (им я тоже выдал заглавные буквы), и я не вижу в этом глупости.
- Извини, Ваня, просто мне кажется, что мы не очень-то плотно общались, чтобы у тебя возникло такое ощущение...
Я не дал ей договорить:
- Знаешь ли, я сильно не люблю Червякова, у которого взял Вафлю, за его умение иметь МНОГО друзей. Я ненавижу женщину, с которой сплю, за слова о том, что нужно ЛЮБИТЬ МНОГИХ. Ты - настоящий цельный человек, а я в принципе никто, но я Тебе хочу рассказать вещь, о которой говорил лишь родителям, когда был маленький, да они надо мной потешались.

И я поведал про ночные полёты во времена безмятежного детства, про то, как сначала висел под потолком, потом научился вылетать наружу, минуя стёкла и стены, про то, как видел нечто незабываемое и прекрасное.
Однако в процессе повествования я несколько раз пожалел, что вообще затронул эту тему, думая, что она не поймёт, засмеётся, решит, что я окончательно пьян или ещё того хуже - наркоман. Но она не смеялась и даже не улыбалась, слушала так внимательно, будто я рассказывал о чём-то напрямую касающемся её самой.
- Я видел... - завёл я очередной пассаж.
Она перебила:
- Ты видел коридор с пещерами, которые были окнами в разные миры... Ты залетал в них, осматривал, поражался красоте и летел в следующий. Ты видел переплетения натёков, огромные растения и грибы изумительных форм, красный залив и золотые облака...
Я потрясённо замер. Акула стыла, и вино, казалось, загустело в бокалах.
- Да... - наконец выдавил я, - ты тоже?.. 
- Видела, да... но я не знаю... Иван, ты считаешь, это по-настоящему?
- Я тоже не знаю... всё так реально...
Она с сомнением покачала изящной головкой (волосы собраны на висках и заколоты назад).
- Всё-таки думаю, это какая-то способность мозга моделировать параллельную реальность в определённой фазе сна. И, может, писатели-фантасты и художники-визионеры тоже это видят...
- Я никогда не увлекался фантастикой.
Она чуть-чуть отпила из своего бокала.
- Говорят, что йоги годами учатся таким вещам, но у меня всё происходит спонтанно...
Я подхватил:
- У меня тоже. Точнее происходило, потому что прекратилось, когда вырос.
- Со мной случается и сейчас, только миры стали больше походить на наш, но более пустынные.

Мы разговаривали очень долго, и я чувствовал, что вот оно объяснение того, почему я стал так зависим от неё. Мы были из одного теста и причащались тайн, неподвластных другим. Потом мистические пласты Вселенной отодвинулись на второй план, её близость опьяняла больше французского вина, которое купил я специально для свидания. Она была так достижима, и всё же я боялся дотронуться, не будучи уверенным, что она благосклонно воспримет этот жест.
Совсем стемнело, и тени по-разбойничьи крались по комнате, застревая в ветках араукарии. От полумрака мне стало ещё несноснее и ещё больше хотелось прижать её к себе, и если она будет сопротивляться, то всё равно держать до тех пор, пока она не подчинится моей страсти. 
Но она поднялась, и Ума приободрилась, почуяв, что наконец-то неприятная гостья собралась покинуть её законную территорию.
- Иван, спасибо, всё очень вкусно и интересно, но мне пора идти.
Я молчал, не в силах произнести в ответ положенную вежливость.
- Куда ты повесил моё пальто? Я хочу одеться... - она шарила впотьмах, не находя своё тёмно-синее с меховой опушкой крохотное зимнее пальтишко.
Загородив вешалку, не своим голосом я произнёс:
- Скажи другое: "Хочу раздеться!"
Она вздёрнула тонкие чёрные брови:
- Иван!!!!!

Нарисует ли художник луки двух её бровей? -
Он, красу её увидя, в лук согнулся бы, поник.
Говорю ей: "Я зубами придержу твои уста!"
Но в ответ она сказала: "Придержи-ка свой язык".*

Я резко достал её пальто, которое нарочно засунул глубоко в шкаф, и, погрузив лицо в мех, она ушла, насмешливо подмигнув на прощанье. Она ушла, а я, не включая света, стал убирать со стола, и белая скатерть превратилась в блестящий каток, на котором Татьяна опять скользила ловко (совсем не так, как в жизни) и опять чертила лезвиями. Но на этот раз я разобрал каллиграфические буквы на фарси. Маленькая фигурка писала слово:
 
                ЛЮБОВЬ

Жизнь на этом, конечно, не оборвалась. Я продолжал размножать письма, ежедневно названивать и острить, но теперь ей это, кажется, доставляло удвоенное удовольствие, ибо она осознавала свою власть, наслаждалась ею и сделалась более кокетливой. Я поддерживал игру. Пусть так, раз ничего другого пока не добился. Однако ревность моя приобрела ещё более скверный и патологический характер. Толстомордый "юрий", которого с помощью горлового пения я так удачно удалил из нашего кабинета, придумал обходной манёвр. Решил изучать французский, и теперь несколько раз в неделю они уединялись в его комнате (мерзавец располагал отдельной), а я то кидался стучать по клавиатуре как сумасшедший компьютеррорист, переводя Неведомого Невежду ("По данному делу было направлено Вам запрос", "Ими на территории Российской Федерации как нерезидент была заведена швейцарская компания МОЛИПРО, директором которого числился житель Швейцарии"), то бросал перевод и придумывал затейливое письмо для вечерней почтовой отправки.

Как-то раз я спросил её:
- Не кажется ли тебе странным, что взрослый мужчина по нескольку раз в день пишет письма, находя в этом смысл жизни?
- Кажется... а вообще интересно, что сказал бы по этому поводу Фрейд, - в ироническом раздумье ответила она.
- Ничего бы он не сказал. Фрейд в двадцать первом веке отдыхает, ему уже нечего добавить.
Я задумывался, считает ли она, что я просто хочу с ней переспать или отдаёт себе отчёт в том, какой огонь разожгла.

Спустя сутки или двое, находясь в полудрёме, я ощутил ту самую знакомую с детства и с тех пор ни разу не испытанную тягу. Боязни не было, а отделение от тела произошло естественно, заняв менее минуты. Поначалу я хотел обследовать квартиру, но жажда без промедления вырваться в иное измерение победила первый порыв.  Прямо от окна я резко взмыл выше облаков. Их курчавые поля расстилались подо мной, и довольно долго я летел высоко над ними, радуясь свободе и заставляя тело двигаться во всех возможных направлениях. Затем вдруг голубые просторы вокруг сменились сумерками. Пространство наполнилось мерцающими точками и частыми косыми линиями, клубились тучи, живо сверкали  вспышки. Совсем рядом я увидел самолёт. Его болтало, крылья дрожали, отчаянно мигали сигнальные огни. Я мельком подумал о страхе, который охватил сейчас людей внутри машины. Вероятно, они цеплялись за подлокотники, молились или напивались. Но мне было всё равно, для фантома гроза не представляла опасности. Тем не менее лететь стало нелегко, поэтому я принял решение спуститься. Почти вертикально, головой вниз, вытянув руки вперёд, я прорезал грозовой фронт и очутился в спокойной пустынной местности, где среди ярко-оранжевых дюн извивалась фиолетовая река. Я летел дальше, пейзажи всё больше напоминали земные. Возникли трубопроводы, отдельные постройки, затем появились редкие люди. Я вспомнил слова Тани о том, что иногда она видит миры, похожие на наш.
 
Мне в голову внезапно пришла одна мысль. В этих странных путешествиях для реализации идеи не требуется много времени. Стоило лишь подумать, и я уже летел над Москвой. Я не знал, где она живёт, но это было неважно. Главное - захотеть и попадёшь в любое место.
По наитию я проник в окно большого кирпичного дома, проплыл по квартире, удивляясь длине коридора, и оказался в маленькой комнате в самом его конце. У стены, над которой был приколочен какой-то мрачноватый пейзаж, на кровати без сомнения лежала она. Почти обнажённая,  ноги прикрыты одеялом лишь от колен. Одна рука на  груди, другая расслаблено откинута вбок. В темноте она показалась мне неживой и серой, как покрытые пеплом человеческие фигуры из Помпей. На секунду я даже испугался, но она дышала, и две маленькие родинки, которые мне удалось различить возле артерии, подымались и опускались.
Призрачными, но послушными руками я хотел потрогать её всю, хотел поцеловать везде моими бесплотными губами. Пройтись от завитков на висках, всё ниже и ниже по этой пепельной в сумерках коже.  Но, замерев, я не делал ничего. Я просто не мог... не мог именно оттого, что я её любил...

Я очнулся, когда утро ещё не наступило. Лежал, смотрел в окно на затухающую бледную Венеру и думал о том, реальность это всё же или нет. Ответа, конечно, не находилось. И никогда больше я не заговаривал с Таней на эту тему. Жизнь продвигалась своим чередом.   

Стихи Хафиза и Камола в переводе С.Ганиева

Продолжение  http://proza.ru/2016/10/31/475