на зависть кэгэбэ, январь-февраль 1972
Я вырываюсь из темноты и разрываю танцующий и поющий круг, и руки справа и слева ложатся мне на спину и плечи, подхватывают меня, и мои руки ложатся на спины и плечи – и вот я втянут во вращение круга, а круг рвется и ширится, захватывает всю улицу, выскакивает на тротуары, убыстряет вращение и ритм танца и песни, но как хорошо поддерживают меня чужие руки, лежащие на спине и плечах, как уютно моим рукам на чужих спинах и плечах, – и не чувствую своих ног, хоть никогда не был танцором, не пугаюсь своего голоса, который обычно портит песню, и как хочется, чтобы никогда не кончались танец и песня, чтобы всегда ощущать единственные руки, плечи, спины, на которые можно положиться, – чужие все лица, но все родные и дорогие, с печатью одного прошлого и одного будущего, одной заботы и одной надежды, одного горя и одной радости, в темноте освещающей изнутри наш танцующий и поющий круг.
Это в свой праздник гены, изголодавшиеся и истосковавшиеся, вывели нас на сцену из затворничества приглушённых песен и тостов.
Невидимые и неосязаемые, они сильнее нас, их не сдержать.
Но неуютно на этой сцене под сверлящими нас из темноты зала глазами, а их много, этих глаз, – весь зал – пытливые глаза.
Для этих глаз танец и песня вроде бы те же, над которыми они ещё недавно снисходительно подсмеивались, когда подгулявшие растратчики смысла своей жизни, шутовством прикрывая потерянное свое человеческое достоинство, танцевали и пели отходную себе, но настораживают эти глаза новая динамика танца и новое звучание песни, – и нет больше в этих глазах унизительной для нашего человеческого достоинства снисходительности, её заменили поднимающие наше человеческое достоинство – раздражение и беспокойство: отчего это у них? как? когда?
А мы танцуем и поем, что в новом, неведомом ранее нам твердом и прочном переплетении рук танцующего и поющего круга утверждается живучесть нашего народа, способного на осуществление главного тоста на нашем празднике – тоста нашей надежды:
В будущем году в Иерусалиме!
И мы танцуем и поём, что наши дети в нашем зале, на светлой сцене привычно положат руки на спины и плечи друг друга и под прихлопывание и подпевание всего зала так закрутят танцующий и поющий круг, что взлетит над залом песня, рождённая привычным для наших детей твердым и прочным переплетением рук.
И возвестит эта песня о празднике, ярче нашего, – так всегда должно быть у счастливых детей.
А нет для народа большего счастья, чем счастливые дети.
И полетит над землёй песня счастливого народа.
И мы танцуем и поём, смеёмся и плачем от счастья.
Песня будущего летит к нам.
Февраль 1972
Я слышу песню будущего и иду на нее, как идёт в темноте на огонёк путник, не знающий дороги.
Путник хотел бы устремиться прямо на огонёк, но вокруг пни, коряги, камни, ямы, и он идёт осторожно, ощупью, что-то обходит то в одну сторону, то в другую, и порой ему кажется, что огонёк даже вроде бы удаляется, но путник идёт, держит направление на огонёк, – и вдруг чувствует, что идёт по тропе.
Если есть впереди огонёк, то должна быть к нему тропа – пусть неприметная, не многими хоженая, но это тропа.
И чтобы не сойти с тропы, путник не будет обходить препятствия, а из-за усыпленной осторожности, что теперь, наверное, дойдёт до огонька, может упасть и разбиться, – но это тропа, по которой можно дойти.
И хоть теперь порой кажется, что огонёк не становится ближе, путник чувствует, что это та самая тропа, которая ведёт к огоньку и другой полегче нет и не должно быть – откуда быть другой тропе, если всего один огонёк во всю ширь тьмы.
Так и я, как путник на огонёк, иду на нашу песню будущего.
Ты слышишь песню будущего, и твои руки обнимают ребенка не как обнимали меня руки мамы, будто укрывали от опасности. Ты тоже чувствуешь опасность, и в твоих глазах ещё вечный страх матерей нашего народа за своих детей, но твои руки не укрывают.
В таких руках матерей нашего народа должно быть много детей.
И с первым прикосновением таких рук к ним прикоснётся земля, дающая их матерям такие руки, и если придётся защитить эту землю, им не нужны будут доказательства необходимости жертвы, каждый раз новые, – доказательством станет своя земля.
А мне не придётся разрывать твои руки, обхватившие их шеи, и ты не будешь цепляться за их одежду, не желая отпустить, пусть бы горел весь мир, но без твоих детей.
И если случится горе, оно может нас убить, лишить рассудка, ведь мы не каменные, но горе не превратит нас в животных, попавших сразу в несколько капканов и не понимающих, что с ними происходит.
Не допустит этого обретённый смысл нашей жизни – напротив, он даст нам силу, если глаз уже не сможет вести прицельный огонь, а рука не сможет держать оружие, – он поможет выдернуть чеку из гранаты и замахнуться.
И не будет колыхаться чужая земля над закопанными стариками нашего народа.
Как мать, накроет нас родная земля.
На этой доброй земле будут жить дети наших детей.
И как с молоком матери впитываются живительные силы, так и от святой матери-земли они впитают величие своего народа, который дал мудрость человечеству.
Они напишут свою книгу.
У каждого времени своя книга.
И, может, войдёт в ту книгу одной страницей огромная книга, которую сейчас пишет наш народ и одной страницей которой является моя книга.
И мы не кончимся.
Мы уйдём в вечность.
Свидетельство о публикации №216103000683