на зависть кэгэбэ, октябрь 1972

Октябрь 1972


Каждый шаг по тропе приближает к вершине.

И однажды в конце очередного участка тропы подкрадывается вопрос: может быть, завтра вершина?

Может быть, и завтра.

И завтра какая-то неудовлетворенность – что-то большее ожидалось от вершины.

Но разве виновата вершина?

Какова тропа к вершине – такова и вершина.

Но все-таки, может быть, завтра?

И я смотрю на мою завтрашнюю вершину.

А вокруг – много взятых вершин. Много и повыше моей, только не каждый на взятой им вершине сложил пирамидку и оставил в ней записку.

Невысока моя вершина. Наверное, можно взять и большую. Но зачем?

Достиг высоты, чтобы лететь, – и летишь.

А главные наши вершины – впереди.

И будут браться вершины, пока хотя бы одна пара глаз будет торчать сквозь невысокую решётку, которую можно взять одним прыжком.

И будут лететь перышки-листики, рождённые взмахами новых подрастающих крыльев.

Перышки-листики будут лететь, потому что если не будут рождены взмахами крыльев, то будут вырваны из себя с кровью, – картина тропы моего народа, выполненная натуральными красками, и на расстоянии не видно грубых, шероховатых, грязных мазков, слившихся в благородную картину, и разговоры о качестве мазков мешают наслаждаться взволновавшей картиной.

И будут лететь перышки-листики, потому что, если потребуется, будут вырваны даже в крыльях те немногие оставшиеся ещё перья, без которых уже не долететь, – когда, если даже не выдергивать их, уже тогда непонятно, как это можно, и какой смысл, и зачем лететь кровавому месиву.

И наперекор подкрадывающемуся вопросу: может быть, завтра? – вперед по тропе! и да здравствует тропа!

А завтра обязательно будет, когда я оставлю записку в сложенной на взятой вершине пирамидке.

Но на вершину, если это вершина (а она будет вершиной, маленькой, но вершиной, а она всегда будет для меня маленькой, но моей), никогда не поднимешься один.

И напишу имена, а под ними припишу: «И всем хорошим книгам – шалом!»

И полечу.

И буду лететь над красивыми городами – самыми красивыми для тех, чьи эти города.

И буду запихивать в прошлое самые медленные секунды в моей жизни и отрывать ещё сцепленные с будущим.

Так где же мой самый красивый город? Я-то знаю, что самый красивый город – мой.

И вдруг.

Это почувствуется, я догадываюсь об этом, как никогда это не испытывавший может догадываться, что с ним так будет, потому что он такой, как все.

И скажу: здравствуй, Иерусалим, мы вернулись.

Но так, чтобы никто не услышал.

И будет день. Мы вернулись к своему берегу моря, которое среди всей земли.

И как раньше, так и теперь, и как у всех берегов, так и у нашего берега тихо движутся невидимые волны, и за каждой бежит по дну золотая полоска преломлённого волной света. Золотые полоски бегут одна за другой, и нет им конца.

За время нашего отсутствия на несколько сантиметров убавилось воды в нашем общем море, а может, прибавилось.

И как человек однажды вдруг пьянеет от сладости обычно неприметного и миллионы раз сделанного вдоха, так и нам откроется нашей жизни вечная мудрость.