Ещё одна сволочь

- Оставайся, Степашка, жратвы и водяры навалом, на неделю  житуха – без мороки, - уговаривал  замешкавшегося гостя хозяин.
Он, Альберт Масленников, «художник от бога» на собственном юбилее был трезв, «как дурак»! А «надраться до потери пульса» хотелось очень. Но пить в одиночестве - «не в кайф», да и страшновато. Шестьдесят пять всё-таки, возраст переходный: от пожилого  – к старому, того и гляди инсульт шибанёт. Хорошо, как сразу ласты склеишь, а если придётся валяться овощем? Копаться ж в своих грехах, с непривычки, хуже, чем на помойке. Там, хоть и смрадно, но всегда нужное отыщется. А грехи… мало ли чего отроешь. Некоторые фанатики-идеалисты трендят: перед Концом составлять реестр грешков бывает особенно «мучительно больно…». Ну и на фиг это надо?
- Вишь, Степашка, как мои Жанки-воительницы расстарались, какой стол сварганили, каких художеств наворотили!.. могут же, жучки.
Альберт Александрович рукой с доверху налитой гранёной стопкой повёл над столом - широкий,  рождённый довольством жест. Но, оборвав плавно летящий его росчерк, резко приблизил рюмку к губам, торопливо утоляя жажду.
- Эээх! Хорошо пошла! Да-а-а, Степашка, вот, что значит, в нужное русло направить энергию этих горгон! Готовьте, бабы! Нас, мужчин, ублажайте, рожайте! Так нет, им творить надо, вот, они и малюют, малюют,  только краску и холст переводят! А без таланта, - что? Мазня! Я им показываю, как надо, учу, учу, на то и поставлен. Так обижаются, дуры.
До него дошли слухи.., да что уж там, одна из «художниц» пораньше пришла на дачу стол накрывать и нашептала: ш-ш-ш, ш-ш-ш. А оно, может, и правильно. Хаяли не две живопИсицы - больше, в таком разе,  не  ты настучишь, так – на тебя. Так вот, по её «ш-ш-ш» выходило, что некоторые феминистки и мужененавистницы «Общества вольных художников»  называли его, руководителя, Мольбертом-алкашом и мечтали скинуть с трона. Видите ли, он «достал их дурным характером, непоследовательностью в суждениях: по влечению мог нахваливать, под настроение разбить в пух и прах то, чем под влиянием глубокого декольте не так давно восторгался».
За праздничным столом, не подавая вида, памятуя Александра Первого, тот тоже не выказал недовольства своим дворянам, готовящим бунт, Альберт Александрович принимал пространные поздравления,  особенно внимательно вглядываясь в лица иудиц, за которыми он в своё время приударял. Стоически выдержав пару часов застолья, обильно заедая обиду и запивая её же соками, он потихоньку начал «пригублять» и хмелеть. В его голове уже зрел план страшной мести в виде утопления мерзавок в бассейне, но они как-то враз исчезли, чисто по-английски. А вслед за ними, запихав особо ценное в холодильник, разбрелись и остальные гости, пообещав по утру прийти убраться.
- Один ты, Степашка остался, не уходи, ладно?
Степан – сорокалетний мужичок, с лицом доверчивого подростка сидел рядом и улыбался. Его  не тАящая улыбка, как и много обещающая -   Джоконды, озадачивала всех. Казалось, вот он заговорит, и миру откроются некие таинства, но…
- Ты лучше рта не открывай, - как-то посоветовал ему Альберт Александрович, - не разочаровывай народ.
Степан последовал его совету. И, как всегда, молча,  слушал  своего кумира, близкого ему человека. На столько близкого, что отказать ему не мог ни в чём.  И, несмотря на эту самую близость, восхищаясь талантами Альберта Александровича, но робея перед ними, называл его только по отчеству, но упрощённо -  Санычем.
- … а как ты думаешь, Степашка, - хмелея, допытывался Саныч, - может, эти их протесты и взбрыкивания – банальная   ревность, и не боле! Известно, в серпентарии единомышленников, все грызут друг дружку исподтишка: цап за хвост, цап. Ты смотри,  протестовали, протестовали, сучки, а сбежались. Может, всё же ценят и уважают мою живопись, меня, мастера! Ишь, какой праздник отгрохали, - бахвалился Масленников, - эх, жизнь-житуха! Сложись иначе, я бы!..
Он выбросил левую руку, словно в приветствии, и, сжав кулак, потряс им. Тут же этой, ещё полной энергии рукой прижал к себе Степана.
- Выпьем, Степашка, за этих бездарных «живопИсец»,  за «любовь» членов моего кружка.
Не дожидаясь ответа, снова опрокинул рюмку, громко сглотнул горячительную жидкость, кряхтя, занюхал хлебом. Организм, сбросив узду, набирал требуемое. 
- Ты что ж, Степашка, не пьёшь за… кружок моего члена? А? – и сделав вид, что оговорился, продолжил дурачиться. - Тьфу, запутался совсем. А – вот: за моих членов? Опять что-то не так. А ну их! Дуры! Вишь, сколь мазни своей надарили. – он указал в сторону стола под грушей, на котором возвышалась гора подарков. - А лучше  бы – дали, в такую ночь одному ложиться, чес слово, - грех. Грех, Степашка? А ты – туда  же: «домой пойду».
Степан не пил. Из солидарности с Санычем, поднимал  стакан с напитком и со всё понимающей усмешкой составлял ему компанию. Не было у него и опыта общения с женщинами. Он слушал излияния Саныча, пытался представить себя с одной из художниц, но картина не рисовалась. Он очень хорошо помнил своих родителей, но старался их не вспоминать, потому что он и его младшая сестра обрели чувство сытости, покоя и защищённости лишь в специальном интернате, куда их определили в виду отставания в развитии. В отношении его это могла быть и медицинская ошибка. Получи он достаточно внимания, тепла и заботы, спецшколы, специального отделения в училище могло и не быть, и работал бы он не штукатуром-маляром, а, может агро- или зоотехником. Склонности к тому у него были.
- Ты молодец, Степашка, что пришёл. А не ходил из-за Нинки? Да?
Степан молчал, что-то отыскивая в тарелке. Не так давно Саныч, приведя очередную гражданскую жену, спровадил Степана восвояси, нанеся ему жестокий удар, пополнив коллекцию  свербящих ран. Теперь  ласковая интонация и предложение остаться щедро пролили на них бальзам. 
- Вишь, нет её, и ноги её блудливой больше тут не будет – тварь редкая. Вот мы с тобой, Степашка, сколь ни жили, про меж нас не то – кошка, мышка не пробегала. Так?
Саныч притянул к своей голове голову Степана, потёрся лбом о его лоб, вздохнул, будто всхлипнул и прилип губами к щеке. Поцелуй получился долгий и обещающий.
- Один ты меня и любишь, Степашка, да, я знаю, а эти… все одинаковые! По началу, вроде, - ничего, а как обживутся, давай командовать и учить. Я вот три раза! в загс ходил и сказал: всё! делить больше нечего! Любовь – любовью, а горшки – врозь. Три дня назад Нинке манатки собрал и – под жопу коленом! Ещё одна сволочь попалась. А ты, Степашка, оставайся.  Давай, пускай в свою хату квартирантов, и заживём, как прежде.
Ещё пара рюмок угомонила Саныча. Степан помог ему добраться к постели, раздел и бережно уложил на широкую кровать. Стащив с себя трико, привычно лёг рядом,  и, несмотря на  теплынь, нежно обнял обездвиженное тело.