Суинбёрн о Китсе

               
[Проза Суинбёрна, чьи стихи отмечены столь редким своеобразием, и не могла оказаться иной. Однако у редактора Девятого издания Британской Энциклопедии (1875-1889) статья наверняка вызвала шок. Написанное Суинбёрном о собрате по перу поистине д;лжно читать вслух. Очевидно, редактор всё же сумел оценить эту «биографию» по достоинству, хотя и счёл необходимым дополнить её пространной сноской с целью снабдить читателя энциклопедии «наиболее важными фактами из жизни Китса».]

                ДЖОН КИТС

Джон Китс родился 29 октября [НА САМОМ ДЕЛЕ – 31 ОКТЯБРЯ – С. С.] 1795, опубликовал свой первый сборник стихов в 1817, вторая книга вышла спустя год, третья - в 1820. Умер от чахотки в Риме 23 февраля 1821, на четвертом месяце двадцать шестого года жизни. В первом сборнике Китса мало что предвещало будущее величие или даже просто свидетельствовало о подлинности таланта, хотя среди топких низин и пустых, бесплодных стиховых пространств попадались ярко-пурпурные островки многообещающего цветения. Стиль - то скудный, то пышный - зачастую отвратителен, представляя собой мешанину из подделки под Спенсера и подражания Вордсворту. Во второй книге Китса - поэме "Эндимион" - лучшие пассажи достигают уровня наивысших достижений Барнфилда и Лоджа. Не опубликуй Китс ничего больше - он по заслугам стоял бы рядом с этими своими предшественниками: среди второстепенных бардов место далеко не самое незавидное. Третья книга сразу вознесла Китса на высоты английского Олимпа. В Англии еще никто из великих поэтов - кроме разве что Шелли - не превращался столь мгновенно из заурядного подростка в мужа, исполненного поразительной зрелости. Пошлейшая, порченая поросль порывистой весны Китса связана в один сноп с самыми спелыми колосьями, кинута в одну корзину с пышными плодами его внезапного великолепного лета. "Ода соловью" - одно из наиболее совершенных созданий человеческого гения всех прошлых и будущих времён - в существующих ныне изданиях Китса неизбежно предваряется вопиюще вульгарными виршами, какие только способен проскулить изнеженный стихоплёт в болезненно переходную от щенячества пору. Очень немногое из того, что Шелли написал до двадцати лет, сделало бы честь десятилетнему мальчику; о Китсе тоже можно сказать, что удивительны не столько достоинства его свершений в двадцатипятилетнем возрасте, сколько недостатки написанного в двадцатидвухлетнем. Первая книга Китса не встретила откликов, что вполне закономерно; вторая встретила отпор - быть может, в целом не слишком взвешенный, однако едва ли более пренебрежительный, чем неизмеримо лучшие книги, опубликованные приблизительно в то же самое время Кольриджем, Лэндором и Шелли. Особо вдумчивый и добросовестный критик мог бы подметить в первом сборнике разительный пример того, как среди ворон обнаруживается лебедь - это знаменитый, прекрасный сонет о чапменовском Гомере; непредвзятый судья не обошёл бы вниманием, а пристрастный защитник всячески преувеличил бы ценность таких золотых зёрен в куче плевел, как "Гимн Пану" и стихотворное переложение тициановской "Вакханалии", которые украшают сорную запущенность "Эндимиона". Однако самый жестокий приговор, вынесенный поэме рецензентом из "Куотерли", безотчетно подхватил будущий автор "Адонаиса": по его словам, прочесть всю поэму целиком совершенно немыслимо. Непристойной брани, как Лэндор совершенно справедливо определил впоследствии рецензию в "Блэквудз мэгэзин", найдется объяснение (хотя, разумеется, ни в коем случае не оправдание), если пробежать глазами строки, в которых Эндимион обменивается преувеличенно приторными любезностями с "известной неизвестной, от кого он впитывать готов всем существом (!) прелестную эссенцию". Столь убогие и тошнотворные фразы, наряду с некоторыми пассажами из переписки, открывают нам глаза на источник наиболее оскорбительных нареканий критиков, обвинявших поэта в том, что он не обрел зрелости по-настоящему взрослого мужчины. Признавая, что ни любовные послания Китса, ни последние истошно-жалобные вопли, сопровождавшие его плаксивую агонию, почтительным издателям из милосердия ни под каким видом нельзя было допускать до печати, мы должны также согласиться, что если их не следовало публиковать, то, очевидно, не следовало и вообще заносить на бумагу: ни один волевой мужчина или даже мужественный юноша ни в любви, ни в страдании не позволит себе голосить и хныкать столь удручающим образом. Самого беглого и поверхностного взгляда на любовную переписку Китса вполне достаточно для исчерпывающего истолкования факта, до сей поры трудно поддающегося объяснению: как могло случиться, что женщина, обожаемая (и обожаемая страстно) поэтом (и не каким-нибудь, а великим), полагала безнадёжными продиктованные заблудшей добротой попытки возродить память о человеке, лучшим посмертным уделом для которого ей представлялось лишь полное и сочувственное забвение. Судя по той природной стороне Китса, что была доступна наблюдению его возлюбленной, движимой жалостью или здравомыслием, подобный исход был единственным, какого только и оставалось желать. Но несомненно, что личность Китса обладала и другой, более выигрышной стороной, даже если рассматривать человека в отдельности от поэта. Переписка Китса с друзьями, общий тон их воспоминаний о нём в целом еще более располагают в его пользу, нежели то впечатление, какое оставляет его поэзия. Взять хотя бы предисловие к тому же "Эндимиону": несмотря на всю нелогичность настойчиво проводимой мысли, что опубликованная поэма во всех отношениях недостойна печати, это предисловие доказывает - пускай косвенно - что автор его, так или иначе, способен был проявить себя мужчиной. Да и восемнадцатое по счету письмо к мисс Брон составляет яркий и впечатляющий контраст всему тому, что выглядит несовместимым с дошедшими до нас отзывами о характере Китса как характере истинно мужественном. Но если необходима оговорка, что короткая жизнь Китса только предвещала его становление как зрелого мужчины, необходимо также сказать: он прожил всё же достаточно долго для того, чтобы утвердить себя поэтом, от рождения достойным занять место среди первых из первых. Ни единого намёка на такую возможность не сулило ни его первое, ни даже второе выступление; после публикации первой книги немыслимое сделалось неопровержимой очевидностью, вокруг которой не могло возникнуть споров среди хоть сколько-нибудь понимающих в поэзии знатоков. Два-три опущенных оборота, две-три вычеркнутых строки сделали бы "Ламию" одним из безупречнейших и наиболее восхитительных драгоценных камней в короне английской поэзии. "Изабелла", слабость и неуклюжесть которой в повествовательном отношении почти невероятны для поклонника Драйдена и ученика Ли Ханта, перенасыщена эпизодическими эффектами, по силе воздействия и выразительности далеко превосходящими возможности обоих. "Канун святой Агнесы", будучи несомненным достижением, удачно обходит все трудности в развертывании сюжета; среди прочих прославленных поэм эта - совершенный и непревзойденный этюд чистого цвета и прозрачной мелодии; этюд, в котором фигура Маделины приводит на память, как если бы лунный свет напоминал сияние солнца, брачное торжество Геро и безмолвное присутствие спящей шекспировской Имогены. Рядом с этой поэмой неизменно следует ставить менее известный, но не менее драгоценный "Канун святого Марка" - фрагмент, не имеющий себе равных по простому совершенству совершенной простоты, утончённо поэтичный как по замыслу, так и по воплощению. Триумф "Гипериона" едва ли не столь же безразделен, как и провал "Эндимиона", однако Китс нигде более явно не доказал мужественную преданность своему искусству и нигде не обнаружил столь здравого чувства ответственности перед ним, как в решении оставить эту грандиозную поэму незавершённой: причиной тому была не приписанная ему издателями жалкая ссылка на разочарование, вызванное суровыми откликами на предыдущую работу, но трезвый и убедительный довод, согласно которому следование Мильтону по самой своей сути несет в себе нечто искусственное - и на  большом протяжении, какое предполагал первоначальный замысел, слишком отзывается чужим влиянием. Подправленная и очищенная во второй редакции, где значительно сокращена вводная аллегория, беспощадно урезаны избыточно певучие и многословные строки, поэма заметно утратила былое свое одушевление; в ней обеднилось и без того смутное содержание, слишком мало наделенное осязаемой значительностью. Дар Китса усваивать чужое - в отличие от обыкновенного эпигонства - сказывается гораздо очевиднее не в наиболее похожих на Мильтона кусках исправленного "Гипериона", а в гораздо более похожих на Шекспира монологах не подвергшейся пересмотру трагедии, которую любой радикальный пересмотр оставил бы радикально неисправимой. Не будет ни условным преувеличением, ни гиперболически раздутой звучной, но малосодержательной лестью утверждение, что в беспорядочной и ребяческой пьесе "Оттон Великий" есть такие строки, под которыми не без гордости подписался бы Шекспир в том возрасте, когда он писал, и даже в том возрасте, когда переделывал свою трагедию "Ромео и Джульетта". Драматический фрагмент "Король Стефан" демонстрирует б;льшую уверенность руки и обещает больший успех, нежели неоконченный "Карл Первый" Шелли. И все-таки нельзя сказать с достаточной определённостью, что эта заявка (отнюдь не самая громкая) была бы непременно осуществлена в будущем; несомненно лишь одно: так или иначе, в этих пробах пера Китсу удалось показать свою вероятную блистательность в качестве трагического - или по крайней мере - романтического драматурга. В любом другом из направлений высокой и серьезной поэзии одержанные им триумфы неотразимы и безоговорочны - и только в драме он осуществил себя неполно и оставил одни обещания. Как баллада скорее лирического свойства, "La belle Dame sans Merci" ничуть не менее великолепна и законченна, ничуть не менее совершенна по силе и чистоте производимого впечатления, чем "Ламия" как поэма повествовательная. В строках, обращенных к Робин Гуду, и в некоторых других, менее примечательных набросках в подобном роде, Китс обнаруживает свободное и непринуждённое владение дивным размером, который Флетчер унаследовал от Барнфилда, а Мильтон от Флетчера. Безыскусной силы духа и стиля, отличающей подлинную балладную манеру от всяких натужных попыток изобразить искусственную простоту, Китс достиг по крайней мере еще однажды - в стихах, посвященных Мег Меррилиз: наивысшему созданию еще более человечного и мужественного гения Вальтера Скотта.
Во многом несправедливо судили о Китсе те его приверженцы, кто сосредотачивал свой умственный взор на наиболее разительных, прежде всего бросающихся в глаза чертах гения, который на деле был гораздо более разнообразен и склонен к поискам, менее замкнут и специфичен, нежели тот, каким он представляется на основе изучения в первую очередь лишь самых характерных для него произведений. Однако в рамках творчества поэта мы должны, разумеется, искать подлинные верительные грамоты его славы: к главнейшим и лучшим свершениям Китса мы обязаны отнести его несравненные, непревзойдённые оды. Из них, вероятно, две стоят ближе всего к безусловному совершенству; здесь беспредельно торжествует высочайшая красота, какая только доступна слову человеческому: это ода "Осени" и "Ода греческой вазе". Из од наиболее исполнена света, порыва и музыки "Ода соловью"; наиболее картинна и проникнута едва ли не наиболее нежным пылом страстного воображения "Ода Психее"; наиболее утончённая по свежести мысли и чувства - "Ода Меланхолии". Миру известна более великая лирическая поэзия, чем любая из этих од, но более чарующей наверняка никому не доводилось слышать, да и вряд ли когда-нибудь доведётся. Судя по божественному фрагменту неоконченной "Оды Майе", можно только предположить, что эта ода, будь она завершена, была бы достойна занять место среди лучших его стихов. В других лирических произведениях Китса немало красот, но вряд ли хоть одно из них можно назвать безукоризненно прекрасным. Китс, вне сомнения, оставил нам один первоклассный сонет, но нет сомнений и в том, что такой сонет у него единственный.
Влиятельными авторитетами Китс поставлен ныне вровень с Шекспиром; ещё ранее один менее видный критик заметил, что Китс как живописец цветов обладал почти что шекспировской верностью кисти - напоминая, добавил бы наш современник, живописную манеру господина Фантена. Нельзя ни упустить, ни подвергнуть сомнению неотразимую силу Китса и необыкновенную тонкость глубокой и изощрённой инстинктивной способности совершенным образом выражать совершенную красоту природы: это бесспорно главный отличительный признак, определяющий Китса как поэта среди равных ему по дарованию и дающий ему неотъемлемое право стоять рядом с Кольриджем и Шелли. Лучшую дань памяти Китса отдали два его почитателя: первым следует назвать лорда Хотона, и вслед за ним - мистера Мэтью Арнольда. Уже эти двое - из числа всех, кто писал о Китсе, имея как преимущества, так и невыгоды личного с ним знакомства, ясно видели и ясно показали нам мужественность Китса как человека. Нелепая и унизительная легенда, странным образом внушённая великодушно доверчивому Шелли и вызвавшая у Байрона вполне естественную и допустимую насмешку, мгновенно и окончательно рассыпалась в прах при появлении замечательной, единственной в своем роде биографии, которая на все будущие времена неопровержимым образом доказала, что "люди умирали и черви их поедали", но умирали они не из страха перед критиками и не от страданий, причинённых рецензиями. Китс обладал обострённой чувственной восприимчивостью в обеих своих ипостасях, но и человеческая его натура, и достоинство его как поэта далеко превышали убогий уровень ничтожного существа, чью душу нетрудно "потушить статейкой"; на деле бесцеремонность и предвзятость его рецензентов в значительной (и даже немалой) мере преувеличены - несомненно, благодаря кончине, слишком скоро последовавшей за первым появлением поэта перед читающей публикой, которая встретила его отнюдь не восторженно. Помимо потока профессиональной брани, не иссякавшего тогда в мире литературной журналистики, ни малейшее зловоние личных выпадов не оскорбило ноздри Китса; тогда, как и сейчас, нечистые приемы подобных злопыхателей неизбежно носили самоубийственный характер; упоминания о кратком опыте ученичества Китса у хирурга, процитированные из "Блэквуда" в воспоминаниях лорда Хотона, причинили Китсу столько же вреда, сколько пользы его недоброжелателю, которая могла бы продлить ещё более преходящее воспоминание о его бесславном существовании. Итак, тот фальшивый Китс, над которым сокрушался Шелли и которого презирал Байрон, если бы и существовал, то не заслуживал бы ни сочувствия, ни пренебрежения. Очевидно, что подобный человек никак не мог бы обладать таким гением, каким обладал Китс; ещё более наглядно доказательство, навеки внесенное в анналы истории: никому ещё менее не грозила возможность впасть в духовную деградацию, чем этому реально жившему человеку, сделавшему своё имя бессмертным.

(О[лджернон] Ч[арльз] С[уинбёрн])

[Сноска]
Ниже приводятся наиболее важные факты из жизни Китса. Он родился, как уже говорилось, в Лондоне 29 октября 1795. В раннем возрасте послан в школу в Энфилде, в 1810 поступил учеником к хирургу в Эдмонтоне. По окончании срока учения перебрался в 1815 в Лондон с целью посещения больниц; вскоре познакомился с Ли Хантом, а впоследствии с Хейдоном, Хэзлиттом, Шелли и др. После опубликования нескольких сонетов в журнале "Экзаминер", который редактировал Хант, Китс, побуждаемый похвалами друзей, представил на суд публики том "Стихотворений" в 1817, а годом позже - вторую книгу, озаглавленную "Эндимион: Поэтический роман". Между тем, проявились первые признаки наследственной лёгочной болезни. Китс провел несколько месяцев, путешествуя по Озёрному краю и областям  Шотландии и Ирландии, однако ухудшающееся здоровье поправить не удалось. По возвращении в Лондон подавленное состояние, охватившее Китса, только возросло ввиду кончины младшего брата. Вскоре после его смерти Китс познакомился с мисс Брон: дружеское расположение быстро переросло в страстное чувство. В соединении со стеснёнными денежными обстоятельствами и неуклонно прогрессирующей болезнью эта привязанность бросает трагический отсвет на последние годы недолгой жизни Китса. В 1820 итоги литературной деятельности поэта за предшествующие два года были опубликованы в сборнике "Ламия, Изабелла, Канун святой Агнесы и другие стихи". Осенью того же года, следуя советам врачей провести зиму в более благоприятном климате, Китс отплыл морем в Италию. Путешествие не принесло ожидаемой пользы - и после нескольких месяцев страданий Китс умер в Риме 23 февраля 1821. В 1848 Ричард Монктон Милнз опубликовал "Жизнь, письма и литературное наследие Джона Китса" в двух томах; "Письма Джона Китса к Фанни Брон" с предисловием и примечаниями Гарри Бакстона Формана вышли в свет в 1878.
               
                Перевод Сергея Сухарева (1997) -
                - Для предполагавшегося русского издания «Британской Энциклопедии»