Банкир Сомов - Глава 9

Разговор предстоял непростой, и Сомов решил не приглашать Коржавина к себе в кабинет, а предложил ему (по телефону) поужинать после работы в одном из ближних ресторанов. Коржавин охотно откликнулся:

- Только имей в виду: платить буду я! Ты меня взял на работу – я обязан проставиться, а до сих пор как-то случая не было. То ты занят, то я. Не по-людски это.
- Ладно, согласен! – засмеялся Сомов. – Я много не ем, так что не разоришься. Разговор есть.
- Понимаю, - сразу понизил тон собеседник. – Понимаю. – Но спрашивать, что за разговор, не стал. А что спрашивать? Ясно, что важный, не для офиса и не для телефона, иначе не стал бы директор приглашать в ресторан начальника гаража.

Однако весь день он маялся, с шоферами и механиками разговаривал рассеянно, и даже позвонил жене, поинтересовался: не выкинула ли она вновь какой-нибудь фортель по отношению к супруге Сомова. Нина заверила, что общалась с той аж две недели назад, когда вернулась из Швейцарии, рассказывала о сыне и швейцарской клинике. «Значит, что-то другое, - сказал себе Коржавин. – Значит, не к моей семье у него претензии». И он немного успокоился.
Официально его рабочий день заканчивался в шесть. Однако, как правило, он задерживался и до семи, и до восьми, а иногда и дольше. Лучше многих механиков, разбираясь в двигателях и механике, он при необходимости сам спускался в смотровую яму и возился с забарахлившей машиной. Благодарный Сомову за все, что тот для него сделал, бывший полковник из кожи лез, чтобы директор банка был им доволен. В этот день он тоже остался после шести, но не из-за срочной работы, а в ожидании звонка. Звонок раздался ровно в семь, а половине восьмого бывшие товарищи по таежной рыбалке уже сидели в отдельном кабинете ресторана «Зеленый фазан» и в ожидании заказанного ужина созерцали налитый в графинчик армянский пятизвездочный коньяк.

- Что из Швейцарии нового слышно? – спросил для разгона Илья Ильич. – Две недели назад Муза говорила, что все в порядке.
- Нет ничего нового, - отвечал Коржавин. – Они сказали, чтобы мы их не дергали. Мол, чем меньше парень будет вспоминать о своей прошлой жизни, тем лучше.
- Наверное, это и правильно, - согласился Сомов. – Вы им доверились, надо доверять до конца. Теперь надо ждать.
- Ждем! – подтвердил Демьян Маркелович. И, подняв со стола графинчик, наполнил рюмки. – Хочу за тебя выпить, Илья Ильич! За твой талант дружить. За то, что на тебя можно положиться.
- Спасибо, Демьян! – ответил Сомов, поднимая рюмку и чокаясь с Коржавиным. – А я – за тебя. Ты тоже мужик, что надо. Зону прошел, и человеком остался.

Они выпили, зажевав хлебом, который, как это принято в ресторанах, уже подали – одновременно с коньяком.

- Но ты, конечно, ждешь, когда я приступлю к разговору? – продолжал Сомов и заметил, как подобрался, насторожился его виз-а-ви. – А я вот сижу и думаю: «А может, ну его к черту, этот разговор? Может, я после этого разговора друга потеряю, а у меня их не так уж много на этой земле? Помнишь, Демьян, как мы с тобой первого тайменя тащили? Он нас тогда чуть в омут не уволок! Ха-ха! А как на Семе у нас лодка перевернулась, и ты меня из под нее за волосы вытаскивал, а потом полчаса откачивал на берегу? Помнишь?
- Помню, Ильич, конечно, помню. – Коржавин опять наполнил рюмки. – Давай еще по одной. – За нашу память! За все хорошее, что было с нами!
- Хороший тост, Демьян! За это мы обязательно выпьем.
Они опять чокнулись и выпили. А потом Коржавин сказал:
- И, все-таки, Ильич, не таись, не бойся меня обидеть, если есть на мне что. Говори, зачем пригласил.
- Скажу, - согласился Сомов. – Это все та же история, давняя, семилетняя. Я уж думал, все мы в ней порешали, все прояснили. Ан нет!
- И что же?
- Пришли к моей супруге, в ее фонд, вдовы твоих офицеров…
- Дятлова, Черевяк и Колесникова? Все трое?
- Да, все трое. Да хоть бы и одна пришла, дело это не меняет. Важно, с чем. А пришли они вот с чем. По их мнению, это мы с тобой виновны в гибели их мужей. Ты – тем, что отдал им приказ везти сноубордистов на гору, я – тем, что дал тебе взятку, чтобы ты такой приказ отдал!
- Какую взятку? – удивленно спросил бывший полковник. – Что за чушь? Ты меня попросил, как друга, я выполнил твою просьбу, вот и все! Откуда они придумали взятку?
- Но я пригнал к тебе в часть бензовоз с горючим. Вот и взятка! С их точки зрения.
- С их идиотской, бабьей точки зрения! Но мы-то с тобой знаем! У меня как раз кончилось горючее, я обратился к тебе с просьбой… Неужели ты не помог бы мне в любом случае? Если бы не шла речь о твоем сыне?
- Конечно, помог бы, - искренне ответил банкир.
- Ну, вот видишь! – Лицо Коржавина просветлело. – Мы по-дружески помогли друг другу, вот и все, никаких взяток.
- Это с нашей точки зрения, - неумолимо продолжал свою линию Сомов. – А с точки зрения суда это, наверное, взятка.
- Ерунда! – Бывший полковник широко улыбнулся. – Я же не в свой карман этот бензин слил, не продал налево. Вся горючка до капли пошла на вертушки.
- И ты сможешь это доказать?

Коржавин задумался.

- Пожалуй, ты прав. Доказать это нельзя. Особенно через семь лет. Ну, и зачем этим вдовам вздумалось ворошить чужое белье?
- Они считают, что белье не чужое. Они согласны, что ты уже понес наказание, хотя, по их мнению, легко отделался, но хотят, чтобы я за все поплатился. А точнее – расплатился. Они требуют, чтобы я, как богатенький Буратино, выплачивал им, их семьям, пенсион. В размере половинного жалованья погибших, в том числе – и за прошедшие семь лет.
- Не слабые у женщин аппетиты! – восхитился начальник гаража. – Это, небось, Дятлова придумала?
- Не знаю, кто там придумал, - раздраженно ответил Сомов. – Мне это совершенно без разницы. Важно, что они, заявили Музе, что во всем виной прихоть нашего сына. Дескать, мы его избаловали, он не знал ни в чем отказа, вот и приехали! Так что расплачивайтесь, дорогие родители, пожинайте плоды!

При этих его словах в лицо Коржавина, да и во всем его облике, вдруг произошла какая-то перемена. Словно он услышал что-то важное для себя и давно ожидаемое, в корне меняющее его роль и статус в окружающем его мире. Почти как в тот момент, когда Сомов предложил ему, еще не забывшему лагерные нары, должность начальника гаража.

- Знаешь, Ильич, - произнес он тихим, но твердым голосом. – А ведь они правы, эти вдовы. Сережка у тебя был славный парень, но избалован, уж точно, донельзя. Ты можешь на меня обижаться, можешь даже уволить, но я тебя спрошу: ты в чем-нибудь ему отказывал? Хоть раз в жизни.

Сомов не меньше минуты смотрел на него, словно видел впервые или хотел запомнить перед тем, как расстаться навсегда, но Коржавин выдержал его взгляд, как когда-то выдерживал (не всегда, впрочем) взгляд своего генерала. Затем Сомов взял графинчик с коньяком, налил себе и ему и, взяв свою рюмку в руку, сказал:

- Да, Демьян, ты меня обидел. Обидел тем, что предположил, что я могу тебя уволить за честность. Или ты берешь свои слова обратно, или мы больше не друзья.
- Беру, - согласился Коржавин и тоже взял в руки рюмку. – Но только эти. А сына ты избаловал, это факт. Вспомни, ты сам рассказывал, как он летал с тобой в Анапу.

Сомов печально покачал головой.

Сережке тогда едва исполнилось одиннадцать, а кооператор-экономист Илья Ильич по совместительству развивал уже в Пинске и биржевое дело. В Анапе проводился Всероссийский съезд биржевиков. Лето было в разгаре, деловой народ тянуло к морю.

Сомов в те времена много летал, обычно - бизнес-классом, в аэропорту его хорошо знали, в том числе – многие пилоты и бортпроводницы. Билет ему обычно покупала секретарша, в городском агентстве, а в порт он приезжал к самому концу посадки в самолет, чтобы не терять лишнего времени: оно у него всегда было на вес золота.

И вот, когда он уже был почти на пороге и прощался с домашними, то есть с женой и сыном, сын его и спросил:

- Пап, а можно я провожу тебя в аэропорт?

Сомов пожал плечами:

- Почему бы и нет?

Мама тоже не возражала. Ребенок самостоятельный, назад спокойно вернется на автобусе.

Отец и сын сели в заказанное такси (тогда у Сомова еще не было персонального «мерседеса») и погнали. Солнце сияло, ветерок приятно задувал в открытые окошки.

- Пап, а слабо тебе взять меня в Анапу? – спросил Сережа, когда до аэропорта оставалось пять минут езды.
- А где я возьму тебе билет? – вопросом на вопрос ответил папа. Вместо того, чтобы сказать: - Тебе что, голову продуло? Сейчас на этом же такси покатишь домой.
- Ты купишь, - с улыбкой ответил Сережа. – Ты у нас волшебник, ты все можешь.

Ну, как тут мог устоять будущий банкир? А ведь речь шла о билете на отходящий рейс в Сочи. В разгар сезона! Сомов написал записку Музе и попросил таксиста отвезти по адресу. Затем он поднял на уши весь аэропорт, но билетов не было, все места были раскуплены, и даже все пассажиры уже были зарегистрированы.

Командир судна вышел к входной двери (трап еще не отошел), взглянул на Сомова и его сына.

- Ну, правда, Ильич! Ну, нет у меня мест! Не на коленях же ему лететь у стюардесс!

Но стюардесса, стоявшая у входа, знакомая Сомову по многим перелетам, тоже посмотрела на красивого, улыбчивого мальчика и улыбнулась кокетливо:

- А почему бы и нет?

Командир махнул рукой, трап уехал, дверь закрылась. Изнутри.

Сережка, конечно, не пошел на колени к стюардессам, он напросился в кабину пилотов, где ему (конечно же!) разрешили посмотреть, как происходит взлет, а затем и посадка, и даже дали подержаться за штурвал.

В Анапе сын Сомова тоже не потерялся, сопровождал отца на всех заседаниях, банкетах и пляжных вылазках. И кстати, впервые увидел загорающих девушек топлесс, но тогда такие виды его еще не волновали. А вот крутиться среди главных биржевиков страны ему было интересно. Одному из них, президенту товарно-сырьевой биржи, он так понравился, что тот даже предложил отвезти мальчика на своем личном самолете домой, в Пинск. Сомову-старшему надо было еще по делам остаться в Анапе, и перед Сомовым-младшим встал выбор.

- Я во Владивосток лечу, - зазывающее уточнил президент биржи, - но ради тебя сядем в Пинске.
- Прямо ради меня? – не поверил мальчик.
- Прямо ради тебя.

Соблазн был велик. Какой был бы эффект в классе, когда он бы об этом потом рассказал! Но Сережа посмотрел на отца, прижался к нему и принял решение:

- Нет, я лучше с папой останусь.

И папа был благодарен ему за этот выбор.

- Ну, летал, - согласился Сомов. – Какой пацан не захотел бы слетать в Анапу?
- Но не каждый папа смог бы сделать такой широкий жест, - возразил Коржавин. – Да ты вспомни, не однажды ты его так баловал, и не дважды. Оно понятно! Если есть возможность, отчего бы сделать ребенку приятное? Но в двадцать-то лет он уже был не ребенок!

Тут в кабинет вошел официант, принес заказанный ужин. Перед Коржавиным он поставил ростбиф с грибами и фасолью, перед Сомовым – заливную рыбу. Ну, и по греческому салату.

Сомов налил себе коньяка (на этот раз только себе) и одним махом выпил, не притронувшись к рыбе.

Вспомнилось еще…

Когда Сережа увлекся музыкой, ему было уже лет четырнадцать. Он хотел не просто слушать, для его активной натуры этого было мало, он стал сам учиться играть на гитаре. И конечно захотел иметь настоящую, штучную гитару, какие не продаются в магазинах, а делаются на заказ мастерами. Папе пришлось посуетиться, включить свои связи, связаться с брендовой итальянской фирмой…  Еще был случай, еще через пару лет, когда Сережа начал кататься на сноуборде. Илья Ильич тогда по делам оказался во Франкфурте и, натолкнувшись случайно на специализированный магазин, страшно обрадовался и тут же позвонил сыну: «Что тебе купить?» Реакция юноши заставила отца сконфузиться.

- Папа, ты же должен понимать, что спортивное снаряжение надо подбирать индивидуально, лично, - снисходительно объяснил юноша отцу. - Я уж сам как-нибудь съезжу в Европу. Но ты передай все-таки трубочку дилеру: я с ним переговорю.

После долгого разговора с продавцом сын Сомова разрешил-таки папе купить для него шапочку и футболку. Папа и этому был рад.

Еще вспомнилось…

Сереже уже было восемнадцать. Мама была в командировке во Франции, и мужчины Сомовы одни полетели на Бали, где собирались серфингисты со всего мира. К серфингу Сергей только-только начал присматривался, но дискотеки, где все эти парни и девчонки собирались по ночам, посещал регулярно. Потом он часов до двенадцати спал, после чего приходил к отцу на пляж. После обеда они вместе ездили куда-нибудь на экскурсию, вечером вместе ужинали. В общем, культурно отдыхали. Перед отъездом пробежались по магазинчикам, накупили местных безделушек – каждый своим друзьям и знакомым.

Вернувшись в Пинск и вручив кое-кому балийские сувениры, Илья Ильич вдруг обнаружил (через пару дней), что его чемодан почти пуст.

- Твоя работа? – строго спросил он сына. – Но ведь это же я покупал, для своих знакомых!
- Извини, пап! – с обезоруживающей улыбкой ответил Сережа. – Я не рассчитал. Думал, хватит! Пришлось твои использовать.

- Ну, и что мне теперь делать, Демьян? – спросил Сомов, глядя на бывшего полковника взглядом, полным беспросветной тоски и отчаянья. 
- Что нам делать, Илья? – сделав нажим на слове «нам», покачал головой тот. – Мои офицеры погибли, я отсидел шесть лет, но разве они от этого воскресли? Я виноват не меньше твоего, но я до сих пор не понимаю: почему они погибли? Дятлов – классный пилот! Колесников – тоже. Черевяк – механик от Бога. Все трое Чечню прошли, в горах летали, горели… Ты был в этом Аксу?
- Был. Памятник там ставил. Там и твоих ребят имена выбиты.
- За это спасибо. – Коржавин налил себе и Сомову. – Давай выпьем за них, за всех – не чокаясь.

Выпили. Сомов заел кусочком стерляди, Коржавин – грибочком.

- А я вот не был! – Коржавин вонзил вилку в ростбиф и примерился к нему безнадежно тупым нержавеющим ножом. – И это неправильно.
- Давай съездим, - предложил Сомов и положил в рот еще один кусочек рыбы.
- Реально? – спросил Коржавин.
- Абсолютно, - ответил Сомов.
- Когда?

Сомов зачем-то посмотрел на часы и что-то прикинул в уме.

- Через неделю. Неделя у меня будет загружена, а на следующей я сделаю окно, и рванем. Я из отпуска раньше времени вышел, вот и наверстаю немного. Устраивает?
- Так точно! – поставил точку Коржавин.

Мысль о том, что Сережа погиб, потому что был неправильно воспитан, засела в сердце Ильи Ильича, словно заноза, пропитанная жгучим, расходящимся по всему телу ядом.

«Избалованность! Что есть избалованность? – мучительно размышлял он, сидя в своем огромном кабинете и не в силах взяться за текущие дела. - Можно ли считать избалованным ребенка, который получает от Деда Мороза именно те подарки, которые просит? Можно ли считать избалованным юного человека, который имел все возможности раскрыть свои таланты? Да, ему покупали, не жалея средств, дорогие музыкальные записи, инструменты, спортивные принадлежности, модную одежду, оплачивали поездки, но неужели не надо было этого делать только потому, что не во всех семьях нашей страны есть средства на подобные покупки? Неужели надо было искусственно ограничивать его развитие? Но разве не воспринял бы он это как ханжество или скопидомство? Разве не изуродовало бы это его психику?»

Мне все дозволено! Что хочу, то и ворочу!.. Воспиталась ли в Сереже эта установка? Вряд ли. Скорее уж: «Мне все по плечу! Я все смогу!» Но ведь это совершенно нормально, это должно быть свойственно любому здоровому (психически и физически) человеку. Особенно молодому. Особенно наделенному талантами. Серость и посредственность всегда завидуют успешным людям, добивающимся признания и положения в обществе. «Баловни судьбы! Им все легко дается!» - говорят про них. Да, таланты даются от Бога, от Природы, но к таланту нужен еще и труд. Да, Сережа блистал на уроках литературы, его сочинения ставили в пример другим, но кто видел, сколько книг он прочел ночами, закрывшись в своей комнате? Да, мы с Музой покупали эти книги, не жалея денег, привозили из Москвы, но их ведь еще и прочесть было надо! А сколько недель он терзал дома купленную ему итальянскую гитару, прежде чем прийти с ней в школу и организовать ансамбль? А сноуборд?.. Он во всем стремился быть лучше других, быть первым, и разве это избалованность? «Я все смогу, я во всем могу достичь совершенства!» - вот был его девиз. А мы с Музой лишь помогали ему в этом, поддерживали морально и, по-возможности, материально.

К тому же, Сергей никогда не выпячивал свое первенство, не кичился своим превосходством, иначе у него не было бы столько друзей. Ему не завидовали, к нему тянулись, он дарил себя друзьям, от него брали, им наслаждались. Он всегда был душой компании, естественным лидером. В шестерке, погибшей в Аксу, он был самым младшим, там были парни даже на десять лет его старше, но лидером был именно он. Ему принадлежала идея поездки, он ее организовал.
Да, его любили девчонки, а он любил их. Каждый раз влюблялся, как в последний раз, писал пылкие стихи, дарил огромные букеты цветов. Потом остывал, но ни с одной не расстался плохо, недостойно. Они выходили замуж за других, но продолжали обожать Сережу как человека. Как замечательного человека. Да, замечательного! Да, что бы кто ни говорил, мы с Музой можем гордиться, что вырастили такого сына...

Однако заноза продолжала гореть в его и без того страдающем сердце, и Илья Ильич почувствовал, что ему надо поговорить с кем-то, кто тоже знал очень близко Сережу, но с другой стороны, не с семейной. Такой человек существовал, это был руководитель театральной студии, в которой занимался Сережа, учась в гимназии. Звали его Глеб Федорович Костыкин, и ныне он руководил городским молодежным театром. Сомов разыскал в записной книжке его телефон (когда-то они с Музой довольно тесно общались с Костыкиными, поскольку Сережа дружил с их сыном Борисом, который тоже занимался в студии) и набрал номер.

Костыкин его звонку обрадовался.

- Рад вас слышать, Илья Ильич! – раздался в трубке его звонкий голос. – Не поверите, но я сам собирался вам звонить. Как говорится, на ловца и зверь бежит.
- Я уж скорей не зверь, а рыба, - усмехнулся Сомов. – Рыба сом. А что у вас за дело ко мне?
- Да нет уж! – живо возразил режиссер. – Вы мне позвонили, ваше дело первое.
- Но вы же мне раньше собрались звонить, значит у вас дело первее. А мне это только что в голову пришло. Говорите, Глеб Федорович! Я всегда рад вам помочь. Наверное, деньги нужны?
- Деньги всегда нужны! - засмеялся собеседник. – Но в данном случае мне от вас нужно нечто иное. Мне нужна ваша голова.
- Надеюсь, не отделенная от тела? Как у профессора Доуэля.
- Нет, до этого наш театр еще не дошел. Но мысль интересная, надо ее обдумать. А сейчас мы взялись ставить спектакль по книге одного малоизвестного американского писателя. Главный герой – гениальный финансист, бросающий вызов миру, мечтающий перестроить мир, создать своего рода новую страну Утопию. Пьесу написал один московский автор, но я чувствую – в ней много ляпов. Мне нужен консультант, профессионально разбирающийся в законах, по которым живут финансы, а кто в нашем городе в этом плане лучше вас? Никто!

- И как плотно я вам буду нужен в этом качестве?

Костыкин на несколько мгновений задумался, потом быстро ответил:

- Думаю, что не слишком. Я прекрасно знаю вашу занятость, так что, скорее всего, речь будет идти о двух-трех встречах в течение полугода.
- Тогда считайте, что я уже согласился.
- Искреннее спасибо! Я ваш должник! А что у вас за дело? Я весь в нетерпении!

Сомов замялся. Он не был настроен говорить о своем деле по телефону. Да и не дело это было вовсе – так, смутная надежда на облечение ядовитого огня, горящего в сердце.

- Мне с вами надо просто поговорить, - наконец произнес он, - узнать ваше мнение по одному вопросу. Но желательно – прямо сегодня.
- Я в этом вопросе компетентен?
- Уверен.
- Тогда так. Сейчас у меня репетиция. Через два часа вас устроит?
- Устроит.
- Тогда жду.

Сомов закончил разговор и, вызвав Римму, попросил принести ему крепкий кофе.
Ровно через два часа он оторвался от бумаг, и через два с четвертью был уже в театре. Репетиция, однако, еще продолжалась. «Такова творческая жизнь! - с пониманием сказал себе Илья Ильич. – Театр это не банк, а люди не бумаги, их в сторону не отложишь». Осторожно, стараясь не шуметь, он вошел в пустой зал и сел с краю. На сцене разыгрывался эпизод из какой-то незнакомой ему пьесы. Актеры были одеты в самые обыкновенные одежды, декораций на сцене не имелось. Режиссер сидел в первом ряду и подавал реплики – порой весьма нелицеприятные.

Костыкин, хотя и не обернулся, однако каким-то образом заметил появившегося в зале Сомова (наверное, услышал его шаги) и, дав актерам команду продолжать без него, поспешил к гостю.

- Давайте отойдем подальше, - предложил он, - чтобы они нам не мешали. – И отвел Сомова почти на самый последний ряд.
- И что вы репетируете? – полюбопытствовал Сомов. – Ту самую пьесу? О финансисте?
- Нет, это Юджин О’Нил… Ту пьесу репетировать еще рано. Я бы хотел ее серьезно переделать. В том виде, в каком она написана, она меня не устраивает. Я уже говорил вам об этом. На мой взгляд, она не отражает идею романа.
- А можно узнать, что за роман? Кто автор?
- Роман называется «Зеленый Король». Имя автора вам ничего не скажет, у нас он малоизвестен.
- «Зеленый Король?» - едва не подпрыгнул от удивления банкир. – Я читал эту книгу! Действительно, занятная вещь.
- Вы читали? – изумился в ответ режиссер. – Вот уж не ожидал! – И тут же начал поправляться. – Не в том смысле, что она не в вашем вкусе… Наоборот! Как раз эта книга должна была вас заинтересовать. Но просто она так мало кому известна… И вдруг! Я приглашаю вас, думаю, что долго придется убеждать и объяснять… А вы, оказывается, полностью в курсе! Такая удача!
- Это меня Сережка с ней познакомил, - слегка смутившись бурной радости Костыкина, пояснил Илья Ильич. – Он в интернете на нее наткнулся. «Ты, говорит, папа – вылитый Зеленый Король, великий финансист». Это совсем незадолго до его последней поездки случилось. Потом я ее прочел, большого сходства с собой не нашел, но у Сережи свой взгляд был, он что-то увидел.
- Да, - вздохнул Костыкин, - Сережа был очень необычным мальчиком. Его многие любили, многим его не хватает. Вам с Музой Андреевной – в особенности, я понимаю.

Сомов свой вздох подавил и сказал, отстраненно глядя в сторону сцены:

- Я, собственно, о Сереже и хотел с вами поговорить.
- Давайте тогда пройдем ко мне в кабинет, - подумав, предложил Костыкин.

Прошли в кабинет. Костыкин предложил кофе. Сомов отказался:

- Я уже три чашки выпил, горечь в горле стоит. Простой водички, если можно.
- Можно и простой, - согласился хозяин кабинета и достал из холодильника бутылку «Акваминерале», для себя же зарядил и включил кофеварку. Внешностью он был полной противоположностью грузному, медвежеватому Сомову – небольшого росточка, с заостренным носиком, с быстрыми искрящимися глазками.

Сомов опорожнил одним духом стакан и опустился в предложенное ему кресло. Костыкин налил себе кофе в большую фарфоровую чашку и уселся в другое, рядом с большим столом, заваленным книгами и бумагами. Стены режиссерского кабинета, как и полагается, украшали афиши, фотографии знаменитостей и различные почетные дипломы в тонких рамочках.

- Так вы о Сереже хотели поговорить? – спросил Костыкин и, отхлебнув ароматный, круто заваренный напиток, посмотрел на Сомова внимательно и участливо.
- Да, - кивнул Сомов. – Но сначала я все-таки хотел бы расспросить вас о пьесе, о вашей задумке. Честно говоря, она, то есть задумка, меня удивила. Может так оказаться, что я и откажусь. Я уже засомневался, что готов к той роли, которую вы мне предлагаете.

Лицо режиссера оживилось.

- Конечно, конечно! Сейчас я постараюсь объяснить…
- Прежде всего, объясните, зачем вообще молодежному театру нужна пьеса о финансисте? Да еще и о финансисте такого уровня, - уточнил Сомов.
- Да, да, это самое главное. – Костыкин загадочно улыбнулся и на мгновение стал похож то ли на пустынного лиса-фенека, то ли на степного тушканчика. – Скажите, Илья Ильич, вы хоть немного в курсе состояния современного российского театра? – И он сделал еще глоток.

Сомов пожал плечами:

- Откуда? Думаю, и вы не особенно в курсе современных экономических теорий.
- Ну, да, конечно. Это я так, в качестве вводного слова. Конечно, вы не в курсе. А состояние современного российского театра оставляет желать много лучшего. Когда наступили гласность и перестройка, мы все чуть не до небес подпрыгнули: «Ура! Теперь можно говорить правду! Называть вещи своими именами! Полная свобода творчества!» А все оказалось не так просто. Оказалось, что, когда можно говорить все, сказать-то и нечего. Ну, появилось несколько исторических пьес Шатрова, ну Радзинский выдал свои версии, а дальше что? Дальше театр задумался. Потому что выяснилось, что нам не только нечего сказать, но и некому. Не в том смысле, что исчез зритель, а том смысле, что он вдруг изменился. Сама жизнь вокруг театра изменилась. Наш привычный зритель перестал понимать жизнь, перестал чувствовать себя худо-бедно хозяином жизни, на первое место вышло дно: маргиналы, бандиты, проститутки, наркоманы… И тут появились Коляда и иже с ним, певцы этого самого дна! Мэйнстрим! Все кинулись состязаться. Чернее, чернее, еще чернее! Еще больше секса, больше насилия, хамства… И это у нас продолжается до сих пор и называется Современная Русская Драматургия! Ну, ладно, во взрослом театре хоть классика выручает, есть на чем отдохнуть душе, подпитать себя старым здоровьем, а что делать молодежке? Каких юных героев может преподнести она своим юным зрителям? Опять же несовершеннолетних бандитов, наркоманов и проституток? Как жить им, с кого брать пример?..

- Но причем здесь Зеленый Король? – перебил режиссера банкир. - Причем здесь финансист?
- Сейчас объясню. – Костыкин допил кофе и поставил чашку на стол. - Вы задумывались когда-нибудь, что такое «герой нашего времени»?
- Ну, конечно, еще в школе… Чацкий, Онегин, Печорин… Лишние люди!
- Ну, да, я тоже помню эту дурацкую формулировку. Лишние люди!.. Какой умник ее придумал? Наверное, тот же, кто сказал, что в эпоху социализма герой нашего времени – это человек труда. На самом деле, это все чушь собачья! Герой своего времени – это тот, кто максимально отражает суть этого времени. Печорин и Онегин потому являлись героями своего времени, что, сами не осознавая того, остро чувствовали его, времени, болевые моменты, чувствовали его несовершенство и страдали от этого. Особенно это касалось Печорина, потому что до него уже были декабристы с их бесплодным всплеском благородных порывов. Он страдал от бессилия, от невозможности реализоваться, от собственной пассивности, но суть-то своего времени, его вектор он чувствовал! Еще как! Потом пришли другие времена, родились другие герои, активные. Они даже на само время замахивались. Помните этот пафосный лозунг: «Время, вперед!»?…
- Конечно, помню, - пожал плечами Сомов. – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..»
- Вот, вот! Время сказочников! И не человек труда был тогда настоящим героем времени, нет, а эти самые сказочники! Вершители судеб, мать их так! Сидели за Кремлевской стеной, а на сцену двигали Гегемона! Человека труда!..
- Ну, ладно, - опять прервал его банкир, - то время прошло. Нельзя ли ближе к сути? К нашему времени.
- Нет! – не согласился режиссер. – Есть еще маленький нюанс. Сидя за Кремлевской стеной, эти герои не были видны нам, мы ничего не знали о их жизни, о их мыслях и чувствах. Все это было табу и порождало растущую в обществе фальшь. Мы могли только создавать мифы о них. Да и то не выше секретаря райкома. Герой нашего времени, в его художественном понимании, исчез, брать пример стало не с кого. В итоге, появилась масса антигероев, на которых пытались воспитывать методом от противного. Но почему-то молодежь, насмотревшись на театральных и киношных подонков и бандитов, не стремилась в милиционеры, а шла как раз в бандиты.
- Дурной пример заразителен! – усмехнулся Сомов.
- Вот именно! Тем паче, если учесть некоторые особенности современного общества. Вы знаете, например, что сорок процентов населения России – олигофрены?
- Быть не может! – усомнился Илья Ильич. – Что-то такое я слышал, но не сорок же процентов!
- Вы слышали, а я видел медицинскую статистику, - чуть ли не торжествующе заявил Костыкин. – На самой заре гласности. Потом ее, естественно, опять засекретили, но, думаю, за это время ситуация не слишком изменилась. Разве что в худшую сторону. А кто такой олигофрен? Это человек, который способен только на самые примитивные умственные действия, он с трудом выполняет арифметические задачи, он не способен просчитать два шахматных хода, его можно обучить только самым простым профессиям… По сути, это полуживотное. И вот это полуживотное приходит в театр, и театр начинает подстраиваться под него. Вы вспомните Горького «На дне»? Да, там тоже маргиналы, отбросы общества, но как они говорят! Какие у них мысли! «Человек – это звучит гордо!» А почему? Потому что Горький писал для культурной, думающей публики, не для людей, живущих на «дне». А возьмите теперь «Пластилин» самого модного современного драматурга Сигарева. Там все герои – дебилы и олигофрены, включая учительницу, и весь сюжет крутится вокруг подростковой сексуальной озабоченности. И таково большинство современного молодежного репертуара. Пьес для нормальных ребят, которые нормально учатся, имеют нормальные жизненные устремления, дружат, любят, читают книги, пишут стихи, занимаются спортом… - таких пьес просто нет. Нормальные люди выпали из театра. Когда я руководил «Энигмой», мы ставили Шекспира…
- Да, я помню.
- Конечно, «Ромео и Джульетта» - это пьеса на все времена, но нельзя же ограничиваться только классикой! Юным нужны пьесы и о них самих, об их сегодняшней жизни…
- Я опять не пойму, причем здесь Зеленый Король? Климрод, кажется, его звали?
- Да, Реб Климрод. Все очень просто. Я много думал, кого сегодня можно назвать героями нашего времени. Люди, сидящие за Кремлевской стеной, сейчас на эти роли не годятся. Даже президент и премьер. Мы и о них знаем мало правды, но мы видим, что это люди не самостоятельные, они все время оглядываются на тех, кто имеет реальную власть, на тех, в чьих руках финансы. Ведь вы посмотрите! Как только в стране возникает кризисная ситуация, кого бросается спасать правительство, кому дает льготы и миллиарды? Банкам! И вы это знаете лучше меня. И это объективно. Потому что именно банки контролируют финансовые потоки, от них зависит жизнь всего общества, никуда от этого не денешься. Именно финансисты, олигархи, являются сейчас подлинными героями нашего времени. А учитывая, что (хотим мы этого или не хотим) современная активная молодежь, в основном, заточена на финансовый успех, образ успешного молодого финансиста должен найти у нее отклик. Но мы с вами знаем, Реб Климрод не просто гениальный финансист, деньги для него не самоцель, у него есть сверхзадача – осчастливить человечество, построить новое общество, дать людям свободу!..
- Он был идеалистом, - уточнил Сомов.
- Да, но молодежи и нужны идеалы! Иначе они становятся циниками. Робин Гуд и Дон Кихот вечны! Вечен и Данко, сжигающий свое сердце для людей!
- Кто его сейчас знает, этого Данко? Только динозавры, вроде нас с вами. Вы еще Павку Корчагина вспомните!
- А что? – встрепенулся режиссер. – Не мешало бы и вспомнить! И кстати, Климрод своей жизненной силой, несгибаемостью чем-то действительно напоминает Корчагина. Нашим молодым и у Павки было бы чему поучиться.
- Ну, хорошо, - кивнул Илья Ильич. – Идею я понял. Но почему вы думаете, что это будет интересно молодежи?
- Климрод, по сути, их ровесник, - с готовностью ответил Глеб Федорович. – Вы же помните, первые миллионы он заработал, когда ему было чуть за двадцать. Такой герой им должен быть интересен! Молодой, умный, целеустремленный!..
- А это ничего, что он, в конце концов, терпит фиаско?
- Дон Кихот тоже потерпел фиаско. Но людям всегда будет нужен Дон Кихот!
- То есть вы хотите создать современного Дон Кихота-финансиста?
- Что-то вроде. Но с примесью Данко. Ну как? – Костыкин испытующе посмотрел на Сомова. – Не откажитесь?
- Еще не знаю, - уклончиво ответил тот. – Надо подумать, роман перечитать…
- Это – пожалуйста. Ноне обязательно. – Режиссер приподнялся с кресла и стал рыться у себя на столе. – А вот пьесу почитать я вам дам… Вот, нашел! Он протянул банкиру пластиковую папку. – Почитайте! Я себе еще распечатаю.– И тут же сменил тему: - А теперь вернемся к вашему делу. Итак, как я понимаю, вы хотите, чтобы я рассказал вам о вашем сыне? Я правильно понимаю?
- Именно так, - кивнул Илья Ильич. – Вы общались с ним несколько лет… Меня интересует, какое у вас сложилось о нем мнение.
- Вас интересует мое мнение в целом или в частностях?
- И в целом, и в частностях.
- Если в целом, то я могу сказать, что из всех молодых людей, с которыми мне доводилось до сего дня общаться, включая и собственного сына, я не встретил человека более достойного и интересного, чем Сережа. Несмотря на подростковый еще возраст – в то время – он вел себя всегда, как взрослый человек, мы с ним общались на равных, он отвечал за свои слова и поступки. Ну, а что касается частностей… - Глеб Федорович улыбнулся, и заостренные черты его лица как бы разгладились. – Конечно, с ним было не просто. У него был большой внутренний багаж, это я чувствовал, но он не всегда его до конца показывал, всегда оставался слегка себе на уме, у него было свое Зазеркалье. Но как-то постепенно он вдруг стал душой «Энигмы». Ребята его уважали. Помню один эпизод… Мы возвращались из первых американских гастролей, ребята накупили все, что мечтали, а им там еще надарили много… Короче, огромный перевес, и в аэропорту надо платить. Положение безвыходное, деньги у всех истрачены - хоть в урну лишние вещи складывай. И тут Сережа достает бумажник и спрашивает небрежно: «А сколько, собственно, нужно?» И платит за всех.
- Да, шикануть он любил! – усмехнулся Сомов. – Моя натура.
- Да, нет, я бы не сказал, - возразил Костыкин. – Скорее, ему нравилось первому подставить плечо, когда возникала проблема. Ему во всем нравилось быть первым. В поездках он всегда смотрел, не надо ли кому-то уступить место, если что-то падало с полки, он первым бросался поднимать, если надо было нести тяжелый реквизит, он первым хватался за сумки… В этом он, пожалуй, был как бы белой вороной, не соответствовал нашему времени – то ли из прошлого пришел, то ли из будущего. А вот Шекспир был именно его миром, с Шекспиром он совпал сразу и целиком, ему не надо было ничего объяснять. К тому же и английский у него был прекрасным, мы ведь на двух языках ставили. Помните наш спектакль по сонетам?

«Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг…
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг.
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали,
Где нет тебя, и птица не поет,
А там, где робкий жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист».


- Сережа был максималистом и ему был близок максимализм Шекспира. Вот, пожалуй, и все что я могу сказать о вашем сыне, - заключил Глеб Федорович. – Думаю, я не открыл вам ничего нового, вы знали его лучше, чем я. Ведь у вас были с ним доверительные отношения, не так ли?.
- Да, - согласился Илья Ильич. – Отношения у нас были неплохие. Я его уважал, и он меня, думаю, тоже. А маму он просто обожал, на руках носил, как девочку. Но все-таки… Как говорится: «Лицом к лицу лица не увидать». А нельзя ли мне поговорить еще с вашим сыном, с Борисом? Они ведь дружили.
Костыкин развел руками:
- Я-то не возражаю. Но проблема в том, что Борис уже пять лет как в Москве. Музыкальную группу там организовал, как-то пробивается постепенно… Так что это затруднительно. А не поговорить ли вам с Лешей Пименовым? Он тоже из «Энигмы», тоже дружил с Сережей… Он у меня сейчас как раз в репетиции участвует. Позвать?
- Пименов? Леший? – улыбнулся Сомов. – Помню такого. Они с Сережкой у меня баню два раза подряд спалили. Помню! Зовите!

Костыкин посмотрел на него выжидающе, словно надеясь услышать историю двойного сжигания бани, но, не дождавшись, поднялся и вышел из кабинета. А Сомов налил себе еще стакан «Акваминерале» и выпил залпом, как в первый раз. Жгучесть занозы к этому времени заметно ослабла, и он подумал, что, хотя ничего существенно нового о сыне он и не узнал, это было правильное решение – прийти к Костыкину и поговорить с ним.

А с баней вышло забавно. Баня была при даче, а дача у Сомовых была самая обыкновенная, не банкирская: шесть соток и стандартный дощатый домик. В домике имелся погреб, куда Сомовы складывали соленья-варенья собственного изготовления. Сережины друзья приезжали туда запросто, даже без него, жили там, сколько хотели и, конечно, опустошали погребные запасы, жарили на лужайке шашлыки, парились в баньке, валялись по комнатам, читали книжки, смотрели телевизор. В общем, наслаждались жизнью. Излишне упоминать, что Сережины родители не имели к сыну никаких претензий, за что Сережа имел от друзей отдельный «респект». И вот однажды (школа была уже позади, Сережа и его друзья стали студентами) он приехал зимой на дачу с тремя бывшими одноклассниками, одним из которых и был Леший (Леша Пименов). Они прожили там несколько дней, съели все продукты, выпили все пиво, выкурили все сигареты, до одури напарились в бане… Ночью проснулись от зарева за окном. «Горим!» - первым закричал Леший и, пока другие протирали спросонья глаза, дозвонился до пожарных. Когда Сергей и остальные выскочили на улицу, Леший уже стоял перед баней, в валенках, трусах и тулупе и опирался на грабли. Где он их взял на зимней даче?

Приехали местные, поселковые пожарные, все пьяные. Самый трезвый сунул Лешему брандспойт и велел поливать. «Только близко не лезь, - инструктировал он, стоя в стороне и покуривая. – А то шланг мне пережгешь». Баня, само собой, сгорела, пожарные дали Сергею подписать акт и уехали. Друзья браво сфотографировались на фоне дымящихся еще углей и тоже разбежались. Сергей, конечно, ехал домой с тяжелым сердцем, соображая, как рассказать о случившемся родителям. А дома его встретил радостный папа: «Смотри, какую я книжку добыл!» И показывает: «Как обустроить вашу баню».
 
В общем, всей четверке пришлось долго отрабатывать на строительстве новой бани, в приливе энтузиазма они даже не отказывались грядки вскапывать и полоть. К августу все восстановили. Около месяца баней Сомовы попользовались. Потом Сережа взмолился: «Пап, ну разреши нам с ребятами съездить на дачу! Мы будем очень осторожны». Илья Ильич посоветовался с женой, и они решили, что в одну воронку снаряд не падает.

История повторилась почти один в один. Опять Леша Пименов проснулся от зарева и начал звонить: «Алло! Пожарная команда? Горим! Адрес…» Парни тут вскочили и кинулись тушить. Какое там! Баня опять пылала, как факел. А пожарные отвечали лениво: «Плохо шутите! Мы к вам уже ездили!» Сережа, по рассказам друзей, был в истерике, бегал и орал на всех. Когда все сгорело, и наступил рассвет, он позвонил отцу. Диалог состоял из двух фраз. «Алло, папа!...» «Баня? Еду!» Третью баню Илья Ильич построил из камня.
Дверь кабинета открылась, вошли Костыкин и Леша Пименов.

- Здравствуйте, Илья Ильич!

Сомов поднялся, пожал протянутую руку:

- Здравствуй, Леша. Как поживаешь?
- Нормально. Вы хотите о Сереже поговорить? – В глазах парня был вежливый вопрос, смешанный с недоумением. Столько лет прошло, чего хочет этот банкир?
- Честно говоря, я в этом не уверен, - признался Илья Ильич. – По крайней мере, сейчас я к этому не готов. Но если мне это понадобится, я хотел бы знать, как тебя найти. Если ты, конечно, не возражаешь.
- Не возражаю, - пожал плечами Леша. – Вот мой телефон… - Он взял протянутый ему Костыкиным листок бумаги и написал номер. – Буду рад поговорить. Сережа был моим лучшим другом.
- Договорились! – кивнул Сомов и посмотрел на хозяина кабинета. – Спасибо, Глеб Федорович! Не стану больше вас отвлекать. Вашу пьесу прочту, идея меня заинтересовала.
- Пьеса не моя, - поспешно уточнил режиссер. – Она лишь написана по моему заказу.
- Это не важно, все равно идея ваша.

Вечером того же дня Леша Пименов, придя домой и предварительно забрав из садика дочку - четырехлетнюю Машеньку, разговаривал за ужином с женой.

- Ты знаешь, кто сегодня приходил в наш театр?
- Откуда же мне знать, - без особого интереса отвечала жена, которую звали Наташа и которая работала в областной газете. Она только что вернулась, вся измотанная, из трехдневной командировки по районам. – Какая-нибудь очередная звезда российского масштаба?
- Ты почти угадала. Главный банкир нашей области, Илья Ильич Сомов.
- Ну и что? Хочет выступить в роли мецената?
- Ты что, не помнишь? Я тебе рассказывал. Это отец Сереги Сомова, с которым я в первой гимназии учился. Мы с ним еще в театральной студии у Костыкина занимались, в Америку на гастроли ездили. Повезло Сереге с папашей. Он, конечно, и сам был парень классный, душа нараспашку, бесшабашный, но каким бы он был, если бы за спиной не чувствовал папу-банкира? Он мог на весь кабак пива заказать, мог в драку ввязаться, и ему все сходило. Шмотки у него всегда были самые стремные, музон самый новый, денег было немерено… Папа его еще в десятом классе устроил в свой банк работать. Не знаю уж, что он там делал, но через полгода Серега машину купил, «тойоту», не хухры-мухры!
- Ты что, завидуешь? – тускло посмотрела на него Наташа.
- Да нет, - пожал плечами Леша. – Я просто говорю, повезло ему с отцом. Даже когда мы ему дважды баню спалили, он только вздыхал и просто заставлял нас строить новую. Мой батя мне бы уши открутил. А может и не только уши. А Серегину отцу хоть бы хны! Говорят, сейчас он самый богатый человек в области. Кроме своего банка в половине других контрольный пакет имеет, да еще кучу разных фирм контролирует, даже золотые прииски. Ты ведь знаешь, у меня отец геолог, он мне говорил.
- Мало ли что говорят, - отмахнулась Наташа и вдруг на мгновенье замерла, прислушиваясь к донесшемуся из детской сонному всхлипу дочери. - Кому повезло, еще неизвестно. Твой везунчик Серега, сын банкира, погиб, а ты, сын геолога, жив-здоров и играешь в театре, и твоей дочери уже четыре года. Ярко жил твой Серега и сгорел, а кому от этого светлее и теплее стало? Никому! А что ему было у вас в театре надо, этому Сомову? Ты так и не сказал.
- Не знаю. Они с Костыкиным о чем-то долго разговаривали, а потом Глеб Федорович пришел и сказал, что Сомов со мной хочет поговорить, о Сергее. Сомов у меня телефон попросил, сказал, что позвонит.
- Только не говори ему, когда позвонит, всего, что мне сказал, - вздохнула она. – У тебя это все-таки от зависти, а зависть – плохой советчик. И того, что я сказала – не говори. Древние правильно говорили – о мертвых либо хорошо, либо ничего. Не честно это – мертвого друга лягать. Вы ведь друзья были.
- У него много было друзей, - уныло покачал головой Леша.
Наташа ушла в комнату и уселась за компьютер – писать отчет и статью , а он еще долго сидел на кухне, пил чай и вспоминал юные годы.

Да, у Сереги Сомова было много друзей. С одними он учился (по принципу – в классе есть отличники и мы!), с другими играл в баскетбол, с третьими лицедействовал в студии «Энигма», с четвертыми гонял на сноуборде, и со всеми вместе без меры пил пиво и водку. Он вообще все делал без меры. На той же «тойоте» никогда не ездил с нормальной скоростью. «Когда у меня на спидометре меньше ста восьмидесяти – я засыпаю!» - смеялся он. И никогда не пристегивался. И все ему сходило с рук, даже когда был пьяный за рулем.
 
Леша вспомнил эпизод. У Серегиной компании было любимое место для загородного разгула: старая база отдыха «Радуга». Она была почти заброшенная, официально не функционировала, только сторож там имелся, да электричество не было отключено. Крыши в домиках текли, стекла в окнах разбиты… Но зато – полная свобода, никакого взрослого контроля, сколько водки привезешь, столько и выпьешь. Привозили с собой музыку, колонки ставили на поляне и гудели сутками, пока водка не кончится. Купались в речке голышом, вместе с девчонками, потом так же голышом танцевали. Сторожу, конечно, тоже наливали. Весело было!

Однажды как-то не хватило водки, и Сергей решил сгонять в ближний поселок, в магазин. К нему в машину, естественно, еще несколько человек набилось, и поехали. А сторож (с перепою, что ли?) зачем-то на ворота цепь навесил с замком. Сергей как увидел цепь, так даже обрадовался. «Сейчас мы ее порвем! Я в кино такое видел». Чуть сдал назад, разогнался и как жахнет мордой почти новенькой «японки» по цепи! Та действительно лопнула.

Воодушевленный этим «подвигом», Сергей на бешеной скорости помчал в поселок. Компания, сидевшая в машине, пьяно орала и махала руками в открытые окна. На подъезде к поселку их остановили гаишники. И тут враз притихшие юнцы с изумлением увидели, как Сережа Сомов выходит из авто, спокойно подходит к милиционерами и небрежно им говорит: «Командиры! Ну что вы, в самом деле! Мы просто катаемся! Мы отдыхаем! Нам весело!» Еще они увидели, что «командиры» от этих слов буквально оторопели. А что произошло потом, осталось для всех загадкой. Потому что Сергей отвел главного гаишника куда-то в темноту и они долго, но негромко там беседовали. После чего Сергей вернулся в веселом настроении и как ни в чем ни бывало сел за руль. У него даже права не забрали.

Еще Леша вспомнил Катунь, сплав через порог пятой категории. Никто в их компании до этого серьезным сплавом не занимался – так, обычный туристский рафтинг. И вдруг Серега бросил клич: «А слабо нам пройти Шабаш на Катуни?» Само название порога бросало в дрожь. Наверное, у многих в голове мелькнуло: «Это ж почти верная смерть!» Но вслух никто этого не сказал. Ведь они с гордостью именовали себя безбашенными. Тост «За безбашенность!» был у них на первом месте. И первым его провозгласил Серега Сомов.

Леша и Серега плыли в одной лодке. Когда ее швырнуло и Леша оказался в воде, то вынырнув он увидел неподалеку от себя голову Сомова. Остальной народ сидел в лодках и мчался дальше, бешено работая веслами. «Ну конечно! – подумал он с каким-то веселым фатализмом. – Если с кем-то это и должно было случиться, то именно со мной и Серегой».

Леше Пименову удалось тогда выбраться на какой-то камень, с которого его быстро сняли, а Сергея река несла еще с полкилометра. Вспоминая те события сейчас, Леша подумал, что это счастье, что он отошел как-то от Сомова после того приключения, не увлекся вместе с ним сноубордингом. Иначе лежать бы и ему сейчас в красивой могилке на центральном городском кладбище.
«А ведь Серега тогда тоже перебздел! – заключил Леша, вспоминая, как они оба кружились в водоворотах, как били по заднице и по бокам внезапные огромные камни, как исчезал вдруг белый свет, и каким ослепительным он казался, когда вновь возникал. – «Нет, - говорил Сергей потом друзьям, - это предел. Так и загнуться можно. Больше я в такие игры не играю». И все-таки не на долго хватило ему благоразумия, безбашенность пересилила, поперся в Аксу!.. Искал, искал свою смерть и нашел…»

Леша поднялся с кухонного стула, прошел в комнату и подошел к книжному стеллажу, закрывавшему почти всю стену. Привстав на цыпочки, он достал с самой верхней полки тоненькую картонную папку черного цвета с белыми тесемочками и, опустившись прямо на ковер, развязал тесемки.
Наташа повернула голову:

- Что это?
- Это Серегина папка, - пояснил Леша, извлекая из нее тоненькую стопку листков, покрытых текстом, отпечатанным на принтере. – Он просил передать ее родным – если они попросят.
- А родные знают о ней?
- Понятия не имею.