Выбор. настоящее 13

      Червяков, лишённый возможности устроиться на работу, устроился под боком  сорокатрёхлетней хирургини, докторши наук, покинул брошенный дом, который в результате этого поступка оказался брошенным окончательно, и переселился к мадам в красивую квартиру недалеко от центра. Там он в целом проводил время так же, как и прежде. По крайней мере, когда я навестил его с целью дружеской беседы о наболевшем, он прозаично таращился в ящик, где, блестя,  подобно натёртым жиром языческим божкам, боксировали узбек и казах, а бодрый голос комментировал: "Для них это битва принципиальная! Так сказать, спор славян между собою!"

Димка, разумеется, много пил. Однажды я позвонил ему за какой-то мелочью, однако попал на его пассию Риту, которая плакала: Дима, мол, ушёл на день рождения к какому-то Михалычу, затем рыка (лыка) не вязя прибыл обратно и вновь убыл. Она звонила туда, но его не позвали, зато она слышала, как Червяков с Михалычем бекали и мекали. И была Димкина пассия весьма озлоблена. Говорила, дескать, последние мои годы уходят (я промолчал про сорок пять, ягодка опять).
- Почему, - вопрошала она возмущённо, - живёт у меня Червяков? Как его выгнать? За что мне такое? Я развелась с одним алкашом, чтобы жить с другим!
"Чувствует ли она, кому повествует?" - мрачно думалось мне.
Через тридцать пять минут её излияний я сказал:
- Рита, но ведь почему-то он именно в твоей квартире оказался.
- Ах! - надрывно воскликнула она, - у меня была депрессия, мне было одиноко!
Аргумент, однако.

От её монолога налетел, словно торнадо, приступ жестокости: "Вот очередная баба, купившись на слова, начинает кормить Червякова. И потом жалиться мне... А что я должен делать? Сказать ей, что дура она? А ведь у неё ребёнок, уже одно это должно возвышать человека. Плюс две собаки. Это вообще Монблан".
Не давая злобе выплеснуться, объяснил бедной Марго, что всё пройдёт, и печаль и радость. Не надо расстраиваться, себя надо пожалеть. И потом: Дима лучше, чем хочет казаться. Всё это была туфта и неправда, но иного я породить не мог. Да и вообще, если человек пьёт, значит, ему чего-то не хватает: например, алкоголя.

Через месяц заболела Ума. Сначала она неуёмно жрала, толстела, потом, напротив, есть перестала, сделалась скучная-прескучная и всё лежала на восточной подушке, опасно напоминая Вафлю в последние недели жизни. Весёлый ветеринар заверил, что ничего страшного, но я изводился.
- Кошка у него, видите ли, болеет,  - недоумевала Газиля, - у некоторых отцы болеют, это вот да... придумай себе новое дело...
Она мыслила в целом типично для своего биологического вида.
- Не хочу я ничего нового, ибо консерватор.
С консервами вот только происходила беда, мы с Умой почти не ели их из-за её болезни, и они вопросительно глядели на нас из разных углов холодильников. 
В переулке вблизи дома раздули до неестественных размеров обычный стеклянно-железный продуктовый киоск и, теперь продавцы-азиаты плавали там, как рыбы в банке. Во время недуга моего чёрного кота женского пола, такого доброго и честного, я потерял сон и часто наведывался туда в ночное вымороченное время за бутылкой "Кристалла".
- Чего, Иван, такой грустный? - спросил в разгар звериных недомоганий человек-туркмен, потягивающий за прилавком зелёный чай из пиалы.
- Кошка моя болеет, - устало пробормотал я.
- И-и-и, - прогнусавил человек, лаская пиалу, - а от кошек какая польза?
- А от туркменов какая?
От удивления он поставил посуду на бутерброд. Я дополнил мысль:
- Прокуратура и милиция охраняют законы, а не природу, те зелёные, которые мне встречались - педики и алкоголики, верующие стремятся за порог земного бытия, политики хотят всего и сразу, бытовые люди заняты виагрой и тушами для ресниц. А кто защитит бедных животных от жестокости?
Тирада оказалась для него слишком сложной. Он лишь непонимающе моргал, уставясь на кошелёк, из которого извлекал я купюры, чтобы рассчитаться за килограмм картофеля и бутыль "Кристалла".

Неожиданно из Суздаля, пряничного городка, где даже ржавчина на куполе главного собора выглядит как пластины сусального золота, где обретают очарование вонючие герани на окнах и радужно переливается оперение помоечных сизарей, вновь накачалась в мою жизнь Вера. Та барышня, которая, казалось, навсегда покинула её примерно полтора года назад. Она позвонила под вечер, когда, кормя кошку кроликом, я уговаривал себя принять ситуацию с Таней такой, как она есть, и благолепно курилась в спёртом воздухе квартиры голубая дымка благоразумия.
- Иван, ты меня не забыл? - прерывающимся вериным голосом осведомилась трубка.
Немного опешив, я дал ответ:
- Мы - дети страшных лет России - забыть не в силах ничего!* (*Строка из стихотворения А.Блока "Рожденные в года глухие...")
- Я так волновалась, переживала, набирая твой номер. Думала, услышав, кто говорит, ты сразу отключишься и избавишься от меня.
Далее вылились из аппарата ведро бурных эмоций, ушат упрёков и плошка извинений.
"Какое-то враньё, искусственность. Волновалась, переживала, - думал я, - а почему раньше не могла хотя бы немного уважать мои потребности. Вот не было тебя больше года и хорошо. Зачем ты реанимируешься? Или в результате падения с тарзанки внезапно спятила ты? И что я за соглашатель такой? Почему не кладу трубку?"

Поняв, что разговор не оборвётся сию же минуту, Вера подтвердила мою правоту: она сломала что-то в спине, разбившись на машине, и ходила в корсете; она рухнула на каком-то параплане и пробила голову; она ездила на Новый Год в Данию и пропустила обратный самолёт. Помимо этого мне недвусмысленно дали уразуметь, что Вера теперь очень богатая женщина, работающая по восемнадцать часов в сутки. Все это вместе меня напугало.
Как говорил Омар Гиясаддин Абульфатх Ибн Ибрагим Хайям Нишапури:

Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало.
Два правила запомни для начала:
Уж лучше голодай, чем что попало есть.
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

- Вера, я спокойный и скучный, склонный к философствованию человек. Меня раздражают люди, стремящиеся к каким-то экстремальным или просто бестолковым проявлениям. Вот попробуй заставить кого-нибудь вскопать огород или построить курятник - никто не хочет, а скакать на верблюде и прыгать с парашютом - пожалуйста. И потом... я себя уже частенько чувствую старым и мне вполне хватает кошки для компании, - самоуничижился я в надежде, что она схватит намёк, но она попросила адрес электронной почты и уже спустя пятнадцать минут после беседы выслала фото, на котором  не помолодела, хотя, конечно, и не слишком состарилась.
 
Воскрешение Веры и её неуклюжие, но очевидные попытки восстановить отношения немного развлекали меня. Тем более, что  (не)любимая погрузилась в издание книги, болтала об этом день и ночь, подвывая на темы счастья, дружбы и доброты. Впрочем, когда Вера намекала на приезд в Москву, я успешно уклонялся под разными предлогами. Зато отца посетил дагестанец, доставивший в подарок тонну осетров.
- О! - обрадовался папа, наливая гостю водки, - садись, дорогой, выпьем, шашлык сейчас сделаем из твоего осетра.
- А селёдки нет? - спросил тот, с отвращением взирая на усато-бугристую тушу.
Ума совсем поправилась и теперь по утрам устраивала представления: носилась с пустой пачкой из-под вина  на голове, а потом в эту пачку по команде "В стойло!" заходила аки лошадь.

С Таней мы общались и письменно и устно и очень активно, но как всегда совершенно дружески. Я начал было привыкать к такому положению вещей, как вдруг однажды она протянула сложенную открытку, украшенную двумя золотыми кружочками над букетиком ландышей в обрамлении белоснежных завитков, и... всё перед глазами у меня на миг потемнело, в затылке возникла тупая боль, расходящаяся в обе стороны, заныли глаза и переносица. Взяв в руки проклятую бумажку, я, едва не сел мимо стула, потому что комната накренилась словно криворукий оператор не мог зафиксировать камеру.
- Придёте? - спросила Таня, встревожено окинув меня зелёным взглядом.
- Вряд ли, - еле выдавил я.

Продолжение http://proza.ru/2016/10/31/495