Урок литературы. Рассказ

Костёр догорал в предрассветном тумане. А вокруг стояли молчаливые сосны. Трава поникла под тяжестью обильной росы. Лохматые кусты застыли в сонной неподвижности. Ранние пташки изредка робко посвистывали. Рассвет не торопился, хотя чёрная ночь уже уползла в глубь леса. У палатки, стоящей неподалёку от угасающего костра, вышла молодая женщина. Она хотела было подкинуть в костёр веток, но остановилась, поражённая тожественным безмолвием леса., клубящимся туманом, который, двигаясь среди кустов и деревьев, обволакивал их серой, влажной пеленой. Женщине показалось, что она переместилась из реального мира туристической палатки в мир древней сказки, полной таинственных сил, привидений, русалок, леших, кикимор. Она стояла неподвижно и всё смотрела, смотрела перед собой. Она видела себя такой, какой бы она была десятки тысяч лет назад, в глубокой древности, при первых проблесках человеческой цивилизации: без водопровода, электричества, сотовых телефонов, телевизоров… Была бы она счастлива тогда, десятки тысяч лет назад? Счастлива ли она теперь, в век космонавтики и компьютеров?
За спиной послышались чьи-то тихие шаги. Женщина оглянулась и увидела подошедшую к ней девочку лет четырнадцати. Это была её ученица, Машенька Васильева.
– Не спится, Машенька? – спросила женщина.
– Не спится, Нина Николаевна, – ответила Машенька.
– Красиво как, – проговорила Нина Николаевна. (Она преподавала в гимназии русский язык и литературу, предметы, любимые ею настолько, что она невольно заинтересовывала ими своих учеников). – Знаешь, о чём я сейчас думала? Я думала о связи времён, о переходе от одного времени к другому. Это легко проделать мысленно…
Машенька поёжилась от холода и начала подсовывать в костёр хвойные ветки. Костёр оживился. Сначала от него повалил рыжеватый дымок, а потом ветки вспыхнули стремительно и ярко. Нина Николаевна подсела к костру и протянула к огню руки. Лешие и кикиморы потихоньку отступили за деревья и исчезли в тумане.
– Да, время… время…, – задумчиво проговорила учительница. – Какое чудо – мысленно уйти туда, далеко-далеко, за сотни лет, и тут же вернуться обратно, в нашу реальность. Как ты думаешь, чем наш век отличается от века… ну, скажем, девятнадцатого.
– В девятнадцатом веке люди были более эмоциональные, открытые, – ответила Машенька.
– А скажи мне, за кого из литературных героев, мужчин, естественно, ты бы согласилась выйти замуж?
– За Митрофанушку, – ответила Машенька и засмеялась.
– Нет, я серьёзно.
Машенька задумалась, засомневалась и, наконец, ответила:
– Ну, я бы выбрала из всех, пожалуй, Гринёва Петра, капитана Тушина, Василия Денисова, ну, еще Максима Максимовича, будь он помоложе. И…
это всё.
– Все? – удивилась Нина Николаевна. – А как же князь Андрей Болконский? А Пьер Безухов?
– Да ну их! – Машенька махнула рукой. – Даже не придумаю, о чём бы я могла с ними разговаривать. Они всё поучают, поучают, а в итоге: один умер, другой, видимо, попал на каторгу.
Нина Николаевна рассмеялась.
– Ну, дела, ты бы и Базарова забраковала, и Марка Волохова?
– Их-то в первую очередь,  – ответила Машенька. – Грубые и жестокие трепачи.
– Да, выбор у тебя небогат. И всё же мне кажется, что век девятнадцатый отличается от века двадцатого своей человечностью и добротой. Князь Нехлюдов хлопочет за Катерину  Маслову, пытается спасти её от каторжных работ. И никому из его знакомых, всех этих титулованных и влиятельных господ и дам, никому в голову не приходит осудить его за это, высмеять его. А попробуй-ка он заступиться за осужденного в середине двадцатого века…
– Это так, – парировала Машенька. – Зато все эти господа обрушились на Анну Каренину, которая никого нечаянно не травила, и довели её до самоубийства.
– Верно, – подхватила Нина Николаевна. – А почему?
– Не знаю, – Машенька пожала плечами. Она пошевелила костёр и подбросила в него несколько веток. Пламя взметнулось кверху. На учительницу и её ученицу пахнуло жаром. А, между тем, небо порозовело, туман побелел и уплотнился. Утро вступало в свои права.
– Я думаю, – заговорила Машенька после минутного раздумья. – Я думаю, что Лев Толстой был сердит на Анну Каренину. Он как бы мстил ей за что-то. Она была его личным врагом. Её надо было сокрушить. И даже память о ней уничтожить. Через месяц все её близкие даже не вспоминали о ней. Один лишь только Вронский страдал. Зубы у него болели, на войну поехал. Интересно, доехал он до войны или нет? Я думаю, что нет. Маменька недаром крутилась возле него на вокзале. Хитрая старуха. Она ведь понимала, что общественное мнение, которое погубило Анну, может теперь огорчить её сыночка, а ему уж и так досталось. Он с горя пытался покончить с собой, стрелялся, да мимо. Хорошо стрелялся.
– Странный этот роман – «Анна Каренина». Тебе не кажется? Он почему-то не отпускает от себя ни читателей, ни критиков, –  напряжённо морща лоб, проговорила Нина Николаевна. – Во всей этой истории есть какая-то загадка, скрытый смысл. В нём что-то закодировано. А что?
Машенька нерешительно посмотрела на учительницу.
– Я думаю, мне кажется, дело там вовсе не в Анне Карениной.  Лев Толстой спорил с надвигающимся завтра, с будущим, которое надо дискредитировать. Нам-то теперь ясно – какое это было завтра. Для нас оно стало прошлым, а для того поколения  – завтра была гражданская война. Ужасно. Правда?
– Вот какие у тебя мысли! – воскликнула Нина Николаевна. – Непостижимо! Значит, ты думаешь, что прогресс ведёт человечество к погибели?
– Нет,  – ответила Машенька. – Я не хочу так думать. Я хочу думать о том, что добро победит. Добро тихое, неброское: ну, скажем, улицу подмести, деревья посадить, с ребёнком погулять… Конечно, это скромно, имени на этом не сделаешь, не войдёшь в историю. Но ведь человечество больше всего обязано тем, кто добыл огонь, начал выращивать хлеб, строить дома, лечить людей, а не тем, кто затевает войны.
«Ты далеко шагнула, – подумала Нина Николаевна. – Так далеко, что мне уж не угнаться за тобой».
– Я думаю, – вслух проговорила она, – Лев Николаевич Толстой так определённо не видел будущего. Всё это было на интуитивном уровне, как у Чехова, Фета, как у многих других… Он боялся будущего и не любил его, не любил всех этих новшеств и мнений. Протестовал против них. А поделать ничего не мог. Даже ясно выразить своё состояние не мог. Вот в чём всё дело.
А Машенька вдруг сказала своей учительнице:
– Нина Николаевна, меня не устраивает конец романа «Анна Каренина». Я написала его по-своему. Хотите почитать? Я принесу вам свой рассказ в понедельник в гимназию. Может быть, это вас заинтересует.
– О, да, принеси! – воскликнула Нина Николаевна. – Это интересно. Возможно, мы прочтём твой рассказ в классе на уроке и обсудим его.
И вот в понедельник учительница русского языка и литературы Нина Николаевна получила от Машеньки объёмистую тетрадку с её рукописью.
Вот она, эта рукопись.
«Туда! – говорила она себе, глядя на тень вагона, на смешанный с углём песок, которым были посыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».
                Лев Толстой
                «Анна Каренина»
Анна упала на колени, готовясь положить свою бедную больную голову под вагонные колёса. Надо было только двинуться немного вперёд, и всё будет кончено. Но в это мгновение она увидела прямо перед собой с внешней стороны рельса, между шпалами, несколько маленьких зелёных росточков. Это были вишенки. Очевидно, кто-то из скучающих пассажиров ел когда-то вишни и бросал косточки на землю. Со временем косточки проросли. Зелёные росточки трепетали и прижимались к земле от движения вагона, а между ними лежал маленький чёрненький жучок, лежал на спинке, намертво прижав к животу скрюченные ножки. Так он спасался от неведомой ему страшной, губительной смерти, так он спасал свою маленькую, но кому-то необходимую жизнь. Анна при виде этого крохотного, обречённого комочка бытия, опустилась с колен на землю и зарыдала… Слёзы хлынули из её глаз и затопили всё видимое перед нею пространство. Вагоны в потоке её слёз проплывали мимо, как в море корабли, и не было никаких сил, чтобы двинуться наперерез им, под колёса. Вагоны проходили мимо один за другим,  и вот, наконец, последний ушёл от неё и исчез в железнодорожной дали. А Анна всё ещё плакала и плакала, не в силах что-либо предпринять. Она чувствовала только – слёзы прорвали что-то ужасное в её душе, и она освободилась от какой-то невыносимой скверны, которая давила её весь последний год.
– Сударыня, вам плохо? – прозвучал над ней мужской сочувствующий голос. – Позвольте вашу руку. Я помогу вам.
Анна подняла голову и увидела наклонившегося над нею пожилого господина в безукоризненном сюртуке, в цилиндре. Чем-то он ей напомнил её мужа, Алексея Александровича Каренина. Анна протянула к нему руки, и он поднял её с земли.
– Простите, – проговорила Анна. – Мне вдруг сделалось нехорошо отчего-то.
– Неудивительно, – ответил пожилой господин, внимательно глядя ей прямо в глаза. –  Жара, солнце, толчея вокзальная кого угодно сокрушат.
Анна видела – он принял её правила игры, он всё, всё понял. Ему не нужно было лгать. У неё снова задрожали губы, а глаза наполнились слезами.
– Куда прикажете отвести вас? – спросил пожилой господин, до боли сжимая её руку.
– Сейчас, – ответила Анна, глубоко вдыхая воздух. – Один момент.
Она овладела собой и начала оглядываться по сторонам. На небольшом отдалении от неё толпились люди, и все смотрели на неё, кто со страхом, кто сочувственно, кто с любопытством и некоторым разочарованием. Из-за толпы к Анне подбежал запыхавшийся начальник станции.
– Что случилось? – проговорил он, оглядывая встревоженными глазами рельсы, шпалы, Анну и пожилого господина.
Пот струился из-под форменной фуражки на его лоб и седые виски.
– Ничего страшного, – ответил пожилой господин. – У дамы закружилась голова. Только и всего.
Начальник станции шумно вздохнул, снял фуражку и отёр ею вспотевший лоб.
– Слава тебе, господи! – проговорил он. – Напугали до смерти. Мадам, – обратился он к Анне. – Вам бы уйти отсюда куда-нибудь в тень.
– Конечно, – ответил пожилой господин, всё ещё сжимая руку Анны. – Куда прикажете отвести вас?
– На привокзальную площадь, – ответила Анна. – Там  остался мой экипаж. Только, пожалуйста, – она тронула начальника станции за рукав его форменной куртки. – Смотрите, здесь вишенки растут. Надо их пересадить куда-нибудь. Здесь им не место. Они пропадут.
– Ох, мадам, – ответил начальник станции. – Для вас всё, что угодно. Сейчас же распоряжусь. Будьте покойны.
Он был доволен тем, что трагическое событие не состоялось. И, как видно, оно даже не предполагалось, а раз так, то репутация железной дороги на вверенном ему участке осталась незапятнанной.
Пожилой господин взял Анну под руку и повёл её на привокзальную площадь. Усаживая её в экипаж, он пристально посмотрел прямо ей в глаза.
– Сударыня, я могу быть за вас спокоен? Вы уверены в том, что вам ничего не нужно? Никакая помощь? – спросил он.
– Благодарю вас, – ответила Анна. – Вы очень добрый человек. Это всё, что мне нужно. Всё! Я буду бога молить за вас.
Экипаж тронулся с места, и пожилой господин, похожий на Алексея Александровича Каренина, остался в прошлом.
Анна ехала в экипаже графа Алексея Кирилловича Вронского в особняк его сиятельства и удивлялась, глядя на самоё себя со стороны.  Её горе, тоска, отчаянье казались ей теперь такими мелкими, ничтожными, ненужными. А близость смерти, желание смерти показались ей чудовищно омерзительными. Она содрогалась от ужаса и отвращения, вспоминая чувства, которые ещё недавно властвовали над нею. Кучер тоже не узнавал её. Во время поездки он несколько раз оглядывался на неё и ничего не мог понять. Её, прежде такое хмурое, оцепенелое, измученное лицо сияло сдержанным внутренним счастьем и покоем.
Приехав в дом графа Вронского, Анна вошла в его кабинет, села с ногами на диван и задумалась. А что дальше? В её голове вдруг обнаружился сложный механизм, напоминающий счётчик. Он, этот счётчик начал отстукивать все плюсы и минусы в её ситуации. Стало очевидно: надо кончить это невыносимое и унизительное положение. От Вронского надо уйти и дожидаться развода где-нибудь подальше от него. Дочь надо забрать с собой. Но на что она будет жить? В этом огромном богатом доме Анне не принадлежало ничего. Даже застёжки на её платье не принадлежали ей. И ещё – ей надо увидеть Серёжу. Она прямо обратится к его отцу, минуя всяких посредников. Он не имеет права препятствовать их встрече. Она не видела сына целый год. Целый год мучительных переживаний. Зачем? Да пусть Вронский женится на этой княжне Сорокиной или на ком-либо ещё. Пусть его мать успокоится. Пусть они все будут довольны и счастливы. Пропади они все пропадом! За всё время их совместной с Вронским жизни Анна не знала покоя, не была счастлива. Тоска по сыну, постоянная ревность, которую она впервые испытала ещё в Италии, колкие намёки, насмешливые ядовитые взгляды, робкие редкие сочувствия – и ради чего всё это? Возможно, она даже получит развод, но стоит ли потом связывать себя брачными узами с Вронским? Она так упала в собственных глазах, начала принимать морфий. А дальше что? Она его, конечно же, любит, очень любит. Но уж дорого ей обходится эта любовь. Ей больше нечем платить за неё.
Анна вспомнила свой дом в Петербурге, своего мужа, и не испытала при этом воспоминаний былого отвращения к нему. Тот дом был её домом, а муж, хоть и зануда, и уши у него торчат из-под шляпы, однако он регулярно снабжал её деньгами. А теперь на что она будет жить со своей дочерью? Ну, нет… Она возьмёт деньги у Вронского. Он так богат, да ещё, возможно, женится на богатой. Так что небольшой капитал, который он выделит ей, не разорит его.
Между тем вечерело. В доме вдруг появилось какое-то движение. Раздались какие-то голоса. По лестнице и по коридору забегали люди. В кабинет вошла горничная Аннушка.
– Что там за шум? – спросила у неё Анна.
– Не знаю, Анна Аркадьевна, – ответила Аннушка. – У нас какая-то беда. Кто-то упал откуда-то и разбился.
Анна вышла из кабинета. Навстречу ей по коридору шла старая графиня. Её сын, старший брат Вронского, поддерживал её под руку. Старуха с ненавистью посмотрела на Анну и прошла мимо.
– Что случилось? – спросила Анна.
Ей никто ничего не ответил. Мать с сыном удалились. Лакей графини шёл за ними следом. Анна остановила его.
– Что случилось? – спросила Анна. – Где граф Вронский Алексей Кириллович?
– Разбился ваш граф, – с усмешкой ответил лакей. – Устроили господа скачки на спор. У графа лошадь новая, непривыкшая к нему. На всём скаку взбрыкнула. Граф перелетел через её голову, а она его ещё по голове копытом стукнула, и всё. Скончался граф в сей секунд.
Анна медленно по стенке сползла на пол. Кто-то поднял её, помог дойти до спальни. Аннушка раздела её, уложила в постель и всю ночь напролёт просидела рядом с Анной, слушая её рыдания, стоны и бред.
Прошла неделя. Графа Вронского Алексея Кирилловича похоронили торжественно и пышно. Анна не могла присутствовать при этом. Она лежала в спальне, забытая всеми в доме, всеми ненавидимая. Одна лишь только добрая Аннушка была рядом. Через неделю граф Вронский, старший брат умершего, пожелал навестить Анну. Он спросил через горничную, может ли Анна принять его. Анна встала с постели и, с помощью Аннушки, кое-как привела себя в порядок. Граф вошёл в спальню. Анна сидела в кресле у окна, бессильно опустив руки. Она очень исхудала за эту неделю. Не осталось в ней и половины от той роскошной, пышущей здоровьем, полноватой дамы. Но даже и сейчас она была изумительно хороша собой. Даже ещё лучше и интересней, чем прежде. Горе придало её красоте трогательный, романтический оттенок. Исхудавшее лицо, тени под глазами, обреченный взгляд, бессильно поникшая голова, незатейливо причёсанные волосы… Но до чего же всё это было прекрасно! Граф в изумлении уставился на неё.
«Однако, – подумал он. – Ещё минута, и я встану перед ней на колени, буду целовать её прозрачные руки, и тогда прощай, Варенька, супруга наша. Неудивительно, что Алексей потерял из-за неё голову.
 Он молчал. Анна взглянула на него.
– Граф, – сказала она. – Мне уже лучше. Я настолько здорова, что могу покинуть этот дом. Дочь свою, Анни, я возьму с собой, и свою горничную Аннушку – тоже.
 – Я об этом пришёл поговорить с вами. Не знаю, одобрите ли вы мои действия, но я вызвал сюда телеграммами вашего мужа и брата. Я ожидаю их. Тогда мы всё обсудим. Видите ли, Анна Аркадьевна, есть одно обстоятельство, прискорбное для вас. Когда мы просмотрели бумаги покойного брата, мы не нашли ничего, касающегося вас и вашей дочери. Нет ни завещания, нет какого-либо распоряжения. Нет ходатайства перед Его величеством о признании вашей дочери дочерью Вронского Алексея Кирилловича. Он, конечно, не мог ожидать, что его жизнь так внезапно оборвётся, но, судя по документам, вас в его жизни не было.
Анна закрыла лицо руками. Слёзы просочились между пальцами. Плечи задрожали.
– Простите, – прошептала она.
– О, нет, – ответил растроганный граф. – Я понимаю, я готов помочь вам, выделить небольшую сумму для девочки. Я уверен, что и муж ваш, и брат не оставят вас в бедственном положении…
Анна встала.
– Простите, граф, – она отняла руки от лица, залитого слезами. – Простите, я должна подумать, прийти в себя.
– О, конечно, – ответил граф.
Он тоже встал и, вежливо поклонившись, вышел из спальни.
«Ничего не скажешь, хороша! – думал он. –  Даже в слезах и горе хороша. Брат дурно поступил с нею. Просто гадко».
В столовой графа встретила мать.
– Ну, что? – спросила она. – Поговорил с этой женщиной?
– Поговорил, – ответил сын. – Она скоро уедет и дочь свою заберёт с собой. Она ни на что не претендует.
– Ну, ещё бы! – злобно вскрикнула старуха. – Ещё бы претендовать! Она всему виной. Из-за неё мой бедный Алексей…
Она не договорила, а граф, предвидя потоки слёз и злобных излияний, поспешил уйти от матери.
– Однако, – подумал он. – Как женщины жестоки. Мать обвиняет в смерти Алексея Анну. Можно подумать, что это он скакал на ней в тот роковой день, что это она своей прелестной ножкой разбила ему голову. Бедная Анна! – продолжал раздумывать граф. – Как несправедлива к ней судьба: брат – дурак, тётка явно торгует ею, муж – размазня. Говорят, он подпал под влияние какого-то шарлатана. Нет, я, безусловно, помогу ей. Я сделаю то, чего не сделал брат. Надеюсь, что она, получив такой заряд дроби, будет мыслить более здраво».
И граф улыбнулся самому себе.
Вечером приехал Каренин Алексей Александрович. Мужчины уединились в кабинете и долго о чём-то говорили. Потом Каренин пошёл в спальню к жене. Анна уже не плакала и встретила мужа вежливым наклоном головы.
– Анна, – сказал ей муж без всяких предисловий. – Я приехал за тобой и дочерью. Серёжа ждёт тебя. Собирайся. Завтра же уедем в Петербург. Я предаю всё забвению. И ты забудь всё.