В. Фролов Одиссея Публия...

                Глава 7

                «ОДИССЕЯ» ПУБЛИЯ И РАЗРУШЕННЫЙ ДОМ КОРИННЫ

 1.ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ МЕЧТА

 Тотчас Коринна велела вынести из большого триклиния гостевые ложа и столы, убрать рассыпанные цветы и вымыть хорошенько пол. Сама проследила, чтобы сторож запер калитку и спустил с привязи собак.
 Счастливая женщина! Летает по дому, как птица. То она на подиуме ластится к Публию, то по гостиной кружит, ко всему прикасаясь хозяйской рукою. Вот она принесла статуэтку Ирены с ребенком на руках, поставила на самом видном месте и зажгла фимиам.

 - Публий, поблагодари Ирену, пожалуйста. Хоть это чужая тебе богиня, но много сделала для нас.
 Богиня довольна – Публий целует ее губы, грудь и живот. Ирена похожа на Коринну, потому Публий любит Ирену.

 Гречанка пожелала одеть Публия в пиршественные одежды, усадила на почетное место и поставила перед ним цветы в стеклянной вазе. Потом принесла таз с пахучей водой (в теплой воде мягкие руки Коринны еще мягче), моет пальцы, один за другим, и вытирает вышитым полотенцем. Это похоже на ритуал.
 - Что случилось, – недоумевает Публий, – у меня новый статус?
 - Да, у тебя новый статус, – с шутливой важностью подтвердила Коринна, – и самый высокий!

 Публий возлежал на широком ложе, за которое так жестоко спорили его важные соперники, и наблюдал, как хозяйничает гречанка. Вот она постелила белую скатерть, поставила плетеную корзинку с хлебом. На стол подавала сама. Так делают эллинки в своем доме. Ужин только для мужа. Вино теплое лучше, чем холодное – и пить легче, и аромат богаче. Публий уже сыт, но на столе возникает жареная птица, обложенная фаршированными яйцами и еще что-то, и он ест и пьет из большой чаши с теплым отваром, в котором плавают жирные желтые капли. По всему телу разливается блаженный сытый покой.

 Публий вытянул ноги и зажмурился. Его сырая комната с пауком и мышами отодвинулась в безвозвратное прошлое, вместе с тревожной жизнью впроголодь, холодной постелью с комьями козьей шерсти. И служба надзирателя в тюремных подвалах туда же, к воронам! А в мечтах открывалась другая достойная жизнь, без забот и тревог. Вот он с красивой эллинкой в театре… вот в салоне генерала Месаллы… вот на рецитации под треск аплодисментов получает лавровый венок…

 Но вдруг воображение рисует воловьеглазую физиономию с вывороченными губами – Претор Афраний Камилл нахмурил брови и погрозил пальцем, в ушах явственно раздался знакомый рык… Публий тревожно покосился на гречанку.
 - теперь твои покровители сговорятся против тебя.
 - Не сговорятся. Префекту нужен Капитолий, Сенатору – греки. И всем им нужна Коринна.

 - Я боюсь за тебя. Ты легковерна, а римляне коварны, – вздохнул Публий.
 - Успокойся. Милый, если ты меня не предашь, Коринну никто не осилит.
 Они вышли в сад. Тихо шелестели маслины, кроны пиний закрывали небо, в просветах проглядывали большие яркие звезды. Гречанка попросила рассказать ей о космосе.
 - Раньше, помнится, тебя это не интересовало.
 - А теперь мне это интересно.

 Теплый плащ согревал обоих. Гречанка слушала, прижавшись к милому и думала о других ночах с теми же звездами, о своих дорогах среди звезд, полных надежд и заблуждений. Но сегодня созвездия сошлись над ее головой. Публий даже не подозревает, что подарил ей самый счастливый день в жизни, за это она благодарна и будет почитать его, как мужа и господина.
 В красиво убранной спальне широкая постель и две подушки, одна большая для Публия, другая маленькая.

 - Я беру тебя в свой дом. Ты долго маялся по грязной Субуре, теперь успокойся и спи, любимый. Завтра утром будешь пить козье молоко.
 Коринна укрыла Публия одеялом, поцеловала и долго смотрела. Редко бывает, чтобы мечты так счастливо сбывались – муж в доме, его сын во мне, мы все в любви. Коринна зажгла лампадку перед своей богиней.

 - О, Эйрена, теперь я счастлива, теперь я похожа на тебя. У тебя есть сын, а у меня будет. Но твой алтарь в Риме разрушен, так пусть в моем доме и в моем сердце будет твой храм. Ты помогла построить семейное счастье, помоги сохранить… Как хорошо! О, Эйрена, а еще тебя прошу…
 И долго, уже засыпая, Публий слышал, как милая шепталась со своей богиней, рассказывала шепотом что-то счастливое.   

 2.ЦВЕТЫ И ПРЕДЧУВСТВИЯ

 Никогда публий не жил в таком красивом доме, не спал на такой широкой и мягкой постели, не вкушал таких услад. Что отчая Сульмона, дом под соломенной крышей? Деревенский простецкий быт, глиняный пол, беленые стены. Что каморка на Подоле, голодная холостяцкая жизнь, торопливые заботы случайных девиц? То ли дело здесь, в доме гречанки! Милая просыпается вместе с птицами, радуясь новому дню. А вокруг так много цветов! Цветы везде – на пороге его встречает цветами мраморная Ирена, вдоль дорожки, на веранде – цветы. Утром – букет свежих роз, Коринна сама, будто умытая росой, ставит их в красивую вазу.

 Но сегодня – три розы. Только три на одной ветке. Одна – распустилась во всей красе алых бархатных лепестков; другой цветок – молодой тугой бутон, будто острое копье, а между ними маленький, крохотная завязь. Из зеленой чашечки едва видна розовая головка. Что за странный букет?
 - Загадка, Публий, отгадай!

 Сегодня Коринна – сама вся загадка. Совсем простушка, волосы убраны в узел на затылке, глаза не подведены, и никаких украшений.
 - Что с тобою, ты больна?
 - Нет, я здорова. Никогда не чувствовала себя – как это по-римски? – энергос.
 - Но ты бледна и взволнованна.

 «Ах, какой он недогадливый, – отводя взгляд, вздохнула Коринна. – Неужели он не понимает значение символа? А может, он меня не любит? Может, все мои старания напрасны?» – подумала, а вслух произнесла:
 - Никто меня не любит, никому Коринна не нужна…
 Он обнял ее.
 
 - Коринна всем нужна. Тебя любят греки и римляне, соседи и друзья, девицы из диаспоры… И я люблю тебя. Разве этого мало?
 Коринна в досаде прикрывает глаза. Ах, как долго тянется эта игра. Публий давно обо всем догадывается, но больше всего боится откровенного разговора, уводит беседу в безопасное русло. И вот теперь опять, будто в насмешку:
 - Все у тебя хорошо… будет еще лучше. Хочешь, позовем ворожею?

 - Зачем? Я сама себе ворожея. Все знаю наперед… Да, да, первое, что появляется в счастливом доме, для любви самое страшное, – предательство. Оно превращает счастье в горе, любовь в ненависть, дом в ад. Я вижу кто есть кто! Солон – мстительный торгаш, Сократий безвольный и жадный, Ксантипа его лицемерна, Кипассида воровка. Обмануть меня невозможно, но в западню загнать можно…

 Публий смутился, а Корину несло все дальше:
 - …в диаспоре мне завидуют, Солон ненавидит, Сократий идет у них на поводу, Афраний будет преследовать…
 Публий натянуто рассмеялся.
 - А какая моя роль в твоей трагедии?
 - Не скажу. Зачем? А впрочем… Ты, любимый, спаситель. К тебе я приду за помощью, и за меня ты пожертвуешь всем!
 - А чего ты смеешься?
 - Какой тут смех?
 - Нет, ты скажи, сивилла?
 Коринна посмотрела ему в глаза долгим-долгим взглядом.
 - Ты нанесешь удар первый и самый сильный… И ты же меня оплачешь. И слезы твои, Публий, будут искренними.

 Публий был ошеломлен. Женщина нервным движением пальцев ломает ветку, лепестки роз осыпаются на стол.
 - Публий, давай уедем из Рима, – жалобно просит она, – пока море спокойное.
 - Куда? – изумился Публий. – Я римлянин. У меня долг перед императором и отечеством!

 - В Элладу! В Танагру, туда, где жила та женщина, Коринна. Там хорошо, там птицы поют, ручьи, в роще девушки водят хороводы… Ах, Публий, мы приедем ко мне, я покажу тебе Афины и Коринф. Мы купим большой красивый дом. Ты станешь знаменитым греческим поэтом, пишущим на латыни. Я буду гордиться тобой. Ах, Публий, как я хочу уехать отсюда вместе с тобой.

 Публий смутился, бормоач что-то: «Отец, служба, закон…» – потом и вовсе умолк. Гречанка долго-долго смотрела на опущенную голову любимого. Тихо сказала.
 - Ты молчишь?.. Я все поняла.
 - Милая!..
 - Я узнала свою судьбу. Теперь остается ждать, как это произойдет.
 Голая изломанная ветка розы упала в осыпавшийся пурпур живых лепестков.               

 3.ПОПУЛЯРНОСТЬ

 Случай этот, однако, промелькнул незаметно, не оставив следа в душе. Жизнь казалась прекрасной и исполненной радости.
 Однажды они. Возвращаясь домой из города, проходили мимо площади под старым дубом. Там, как всегда, вокруг невысокого помоста на скамьях, поставленных полукругом, и просто на траве расположились зрители. Они встретили Публия насмешливыми возгласами: «Артист пришел!» На его подругу смотрели уважительно, с интересом. «Коринна-эллинка», – шептались.

 Пока выступали критики Гортензий и Веллий, гречанка искоса посматривала на милого: неужели его знают как поэта?
 Настала очередь Публия, он поднялся на помостки.
 - Песня о Коринне! – выкрикнули из рядов.

 Под тихий аккомпанемент египетской гитары, Публий пел про встречу, пел про ревность и любовь. Гречанка смотрела на него, будто видела впервые. Глаза сияли радостью, губы шептали слова песни вслед за ним.
 И снова аплодисменты и крики: «Еще про Коринну! Про утренний сон давай!»
 Она, не веря своим ушам, оглядывалась и ощущала неожиданную радость. Вот она, слава Аспазии и Лаисы, Таис и Теодоры! Оказывается, она известна людям, знаменита! И это сделал ее Публий. Мальчишка. А она даже не подозревала, что у него есть такие стихи, и ее любит и знает толпа на Субуре.
 Публию бросали цветы, пожимали руки. Через толпу не пробиться. Всем хотелось видеть Коринну вблизи, поговорить, еще больше – услышать ее голос.
 - Эй, Коринна! Тебе ведь нельзя выходить за римлянина, – крикнул озорной голос. – Закон запрещает. Что скажешь?
 - Нельзя, – так же задиристо отвечает гречанка, – но кто сильно хочет, тому можно!
 - Эй, Коринна, а ты пополнела. К чему бы это?
 - Муж хороший.
 - Коринна, а почему ты такая скромная? Раньше ты щедро украшала голову и грудь.
 - Да! А теперь меня украшает живот.
 О-о! Толпа провожала поэта и его подружку оглушительным треском ладоней.    

 4.МЕЛАНХОЛИЯ

 Для Публия наступили дни сытого довольства и любовных фантазий. Но что происходит с подругой? Как всегда легка и изящна, голос, как песня птицы на рассвете, но порой на нее, будто черная туча, находит тоска. И тогда Коринна исчезает из дому, возвращается еще мрачнее и, подавленная, зарывается в своей комнате. Домочадцы знают – госпожа ходит в храм. Но не в греческий. И однажды, встревоженный ее долгим отсутствием, Публий отправился на поиски и нашел гречанку в храме Изиды. Она лежала у ног статуи, обливаясь слезами. Публий поднял ее, жалкую, измученную до безобразия, и быстро увел, мягко упрекая: «Что с тобой?» Она не отвечала.
 - Разве мало достойных богов в греческих храмах и римских?
 - Не хочу таких богов! – вспылила гречанка. Не хочу приносить им жертвы. Ненавижу их жрецов, ряженых в золото, не буду давать им денег! – и с глубоким вздохом, похожим на стон, будто судьбы тяжелый корабль разворачивая в обратную сторону, выговорила медленно: – Хочу принять другую веру.
 - Но зачем тебе Изида? – недоумевал Публий. – Что ты ищешь в чужой религии?
 Коринна отмалчивалась, отведя глаза, полные слез, наконец, сказала угрюмо:
 - После смерти у них хорошо.
 Публий изумился и принялся допрашивать гречанку. Оказывается, она давно отвергла олимпийскую религию – самые жестокие боги, самая страшная жизнь, самое страшное послесмертие. И продолжала сбивчиво:
 - Вот живет человек. Дом, семья. Ну, хоть бы я… Вдруг, рок! Известие, гонение, все отступаются… оказывается, боги затеяли веселую игру, или там – спор. Испытание себе и людям на потеху… Я думала, в римских храмах найду мир и тишину, а что оказалось? В милой Италии такие же – как это по-римски? – традиции. Мужчины и женщины такие же, как боги, коварные, двуликие и лютые. И некрасивые.
 Он слушал ее с нарастающим подозрением. Откуда это отчаяние, почему столько вражды? Милая искоса бросает на него острые взгляды, сквозь слезы блестит холодный гнев.
 - Недавно мне приснился сон. Я умерла и лечу на запад. Земля исчезает в сумерках, и луч далекого солнца меня уже не греет. Я проваливаюсь в какую-то расщелину, поток ветра тянет вниз, там среди тумана печальная равнина с черными деревьями, я иду через болота в толпе таких же прозрачных теней. Я должна перейти черную речку, но какой-то безобразный старик отталкивает грубо палкой. Потом нас облаял свирепый пес… И тут послышался гул – налетел ветер, и вот мы, бесплотные тени, летаем в пустыне, вокруг отвесные черные скалы…
 Теперь Публий уже не сомневался, что за этими переживаниями что-то скрывается. Но что? И взяв снисходительно-шутливый тон, заметил, что женская меланхолия не всегда отражает истинную причину. Может быть, какое-то известие, болезнь?
 - А может быть, тебя кто-нибудь обидел?
 - Мне всегда стыдно за людей, когда они лгут, – незамедлительно последовал ответ. – Они тогда некрасивые.
 Публий смутился, теперь он понял, откуда ветер дует.
 - Поэтому ты убегаешь из дому?
 - Нет. Я пришла к Изиде, чтобы помянуть родитлей, – и подумав, глядя вдаль, решительно закончила: – но возможно, я уеду из Рима. Навсегда.
 О-о! Публий рассмеялся. Дитя, дитя! Оказывается, сильная, все и всех побеждающая, Коринна слабее малого ребенка. Незащищенная и обнаженная душа. Кипассида! Вот откуда все идет. Оказывается, свободная эллинка ревнива! И готова далеко зайти, лишь бы не быть обманутой подругой. Смешная. Забавно, какой неожиданной стороной открылась милая.
 Так подумал Публий, но сказал осторожно, предположительно:
 - Это тебе почему-то неуютно стало в жизни. А боги все хороши, когда хорошо нам.
 Гречанка ожидала от него других слов – не дождалась. Брезгливое чувство, казалось, вот-вот выплеснет все, что думает о нем, о чем догадывается, чем мучается. Еще миг… При всей самоуверенности, Публию стало не по себе, он даже не подозревал, как высоко ставил над собой эту чужестранку-эллинку, очень не хотелось быть обрызганным гадливым взглядом милой.
 Публий опустил глаза. Стояла долгая томительная тишина. Сейчас она скажет, что в ее доме он любился с Кипассидой, сколько любился и как. И будет права. Ах, лучше бы она вцепилась ему в волосы, обругала шашнями и кобелем…
 Из далекого храма Изиды слышалось пение жрецов. Еще миг…
 - То ли дело у египтян. Как они оплакивают умерших. Они так трогательно их пеленают, так много дают им в дорогу. И эти их добрые глиняные статуэтки «ка», что должны сопровождать и служить им в другом мире…
 Она смотрела ему в глаза, стараясь убедить себя в сказанном. Дальше она не пошла и не пойдет. И в это мгновение Публий Овидий понял раз и навсегда величайшую культуру души этой эллинки – высказать горькую обиду без упрека, вызвать к жалости, не говоря о себе, показать, каков он негодяй, не называя при этом ни имени, ни причины, ни сообщницы.
 - Я хочу, чтобы меня уложили в три гроба и лицо маски улыбалось. Чтобы там, в другой жизни, не быть тем, чем была здесь.
 И тогда, не подымая глаз и не найдя ничего лучшего, он сказал:
 - Я люблю тебя… Только тебя.
 Гречанка недоверчиво взглянула и отчасти согласилась, что не все боги легкомысленны и порочны…
 - Ты самая прекрасная женщина Рима, – твердил Публий, – и не скоро станешь тенью, но даже когда это произойдет, ты будешь для меня самой прекрасной женщиной в моей жизни.
 Коринна пожала плечами и усмехнулась, утирая слезы. «Да, некоторые люди в некоторых случаях говорят красивые слова, – говорила она, приводя в порядок волосы на висках, – но все равно коварны и развратны. Как их боги».
 - Я всегда буду любить тебя. 
    
 Домой они возвращались рука об руку, веселые и примиренные. Люди, глядя на них, улыбались – прекрасная пара. Эллинка гордо несла украшенную алой розой голову, чему-то загадочно улыбаясь, а Публий думал о том, как просто устроен женский ум и как мало нужно усилий, чтобы возвратить милой красоту и жизнь.

 5.КОРИННА В САЛОНЕ ВАЛИРИЯ МЕСАЛЛЫ

 Радостный и возбужденный Публий вбежал в дом, размахивая приглашением, украшенным золотым вензелем.
 - Играйте трубы, бейте барабаны! Генерал Валерий Месалла пожелал увидеть знаменитого поэта Публия Овидия Назо и его маленькую музу Коринну в своей литературной гостиной! – Публий дудит в воображаемую трубу, куражится мальчишка. – Готовься, одевайся, мы уже идем. Все, что было до сегодня, – рецитация у Соссия, – в сравнении с оценкой генерала Месаллы и его салона – ничто. Там решается судьба певца и артиста, – продолжал в волнении Публий, – а тебя ожидают известные всему Риму поэты Проперций и Тибулл, их музы – Цинтия и Делия.

 - Ах это женское любопытство! – поморщилась Коринна. – Я не хочу идти в салон.
 - Как? Почему? Все хотят услышать мои песни и увидеть героиню, вдохновившую поэта. О-о! У меня появится богато оформленная книга на хорошей бумаге, а может, даже на египетском пергаменте. Буквы с завитушками… Генерал на издания денег не жалеет, в этом Месалла так же щедр, как Меценат! 
 «О, боги, какой же он еще ребенок! А ведь он – отец. Не пора ли сказать ему об этом? Может, именно теперь подходящий момент?.. Нет, потом». И гречанка нехотя подчиняется, тщательно одевается. Ее не покидают мысли о ребенке, которого она носит в себе.

 Они идут по улицам (здесь недалеко), и Публий наставляет, как вести себя в доме генерала, что поощряется, что нежелательно.
 - Злоречье – любимая игра в салоне, – предостерегает он, – коварство считается хорошим тоном. Особенно опасны три женщины, три змеи: Цинтия, жена Проперция, смолоду известная рукоприкладством, Делия – пассия Тибулла, укусы ее смертельны, и Сульпиция – поэтесса, та еще медуза! Все рвется в постель генерала и досаждает ему письмами, над которыми смеется весь Рим. Борьба с этими хозяйками Салона бесполезна, стать их подругой безнадежно. Они признают только одно – полное подчинение в униженном и безмолвном состоянии. Их мнение – закон. С ними считается, а если вправду – побаивается даже генерал Валерий. Они его допекают ревностями, капризами, он бы давно их заменил, но они патриотки: всегда в борьбе против салона Мецената, чувствуют конъюнктуру, одним словом, они – звезды, и сковырнуть их также невозможно, как звезды с небосклона.
 Гречанка усмехается – Публий волнуется за нее больше, чем за себя.   

 И вот они входят в голубую гостиную. Золотая лира и девять муз! Надменно блестят шелковые одежды и настоящие украшения. Настороженные, упорные взгляды, не смягченные учтивостью. Поэты, музыканты, художники – элита свободного искусства.
 Генерал Валерий, краснощекий, седоусый и моложавый, сидит посреди зала на широком восточном диване в плотном окружении трех красавиц – это и есть Цинтия – «роза в белом плывет молоке», увы, густой слой румян не дотягивал уже до поэтического образа. А эта – бледнолицая, хрупкая, с тонким прозрачным профилем и невиданно пышным белокурым, в колечках, длинным хвостом – несомненно Делия. Ну а эта, в шляпке, не выпускающая из рук книжечки и стиля – книжная девочка – Сульпиция. Все трое отменно высокомерные и злые. Позади Месаллин, точная копия Отца, хозяина дома, только черный, как ворон, будто показывая, какой был в молодости генерал и оправдывая родовое прозвище Корвин.
 Публия здесь знали, и поэтому все взгляды сошлись на гречанке: критические, недоброжелательные и просто враждебные, они могли ошеломить кого угодно, но не милую. Публий с удовольствием наблюдал, как разворачиваются события.
 Эллинка же, помня наставления Публия, решила, что наступление станет ее оружием. Она шагнула под яркий свет ламп, остановилась на несколько мгновений, твердо веря в то, что вызывающая демонстрация недостатков превращает их непостижимым образом в достоинства. Приняв образ классической статуи, предостерегающе подняв тонкий пальчик, обвела все вокруг надменным взглядом.
 Женщины, осматривая гостью, обменялись быстрыми репликами: «Слишком полная, круглолицая, ничего особенного», – внятным шепотом сказала Цинтия, Делия, в упор рассматривая с ног до головы, тонко пропела: «Провинциальная простушка посмела принять приглашение, могла бы сказаться больной». – «Бедный Публий, что он – слепой? – в тон ей вопросила Сульпиция. – Слепой и замороченный». – «Нет, это не героиня», – подвела итог Цинтия.
 Переглянувшись, они решили даже не смотреть в сторону гостьи.
 Но не тут-то было. Эллинка подала знак, в ее руках появилась корзина живых роз, приблизилась к хозяину и с глубоким поклоном поставила перед ним.
 - Из моего сада.
 - Живые. Но здесь целый куст?!
 - Не могу смотреть, как умирают цветы, – как-то по особому тихо сказала Коринна.
 Привыкший убивать генерал был сентиментален.
 - Добро пожаловать! – хозяин поднялся, восхищенный тонкостью души этой чужеземки. – Горожане уже знают про Коринну, весь Рим тебя видел, только я не видел и не знаю. Это все Публий виноват, – и подкручивая длинный ус, пояснил: – боится моего соперничества.
 - Публий тебя обожает, – немедля ответила гречанка, устремив на генерала долгий и доверчивый взгляд.
 Генерал Валерий тотчас взял ее за обе руки и, притянув к себе, поцеловал в щеки. Оглянулся требовательно, ища для гостьи место рядом. Но кто уступит? Трое рассерженных женщин демонстрировали каменную неподвижность. Как быть? И тогда, лукаво усмехнувшись, он взял гречанку под руку и направился с нею в сад. Ласково обняв за плечо, попросил идти справа, доверительно сообщив, что на левое ухо туговат.
 Гости тотчас потянулись за хозяином: «очаровала!» Делать нечего, и Цинтия, Делия и Сульпиция поспешили следом.
 На лужайке под открытым небом – статуи, обнаженные и раскрашенные. Хозяин дома горд своей коллекцией, одной из лучших в Риме.
 - Какие шедевры! Это Миро? А это, несомненно, Пракситель!
 Эллинка заворожена, какая прелесть! И она заговорила, удивляя познанием, чаруя голосом, забавляя милым акцентом… «Так ей легче скрывать невежество», – язвительно перешептывались соперницы, идя следом и готовые в любой момент оттеснить гостью. Генерал искоса посматривал на гречанку, ему нравилось ее усмешливое оживленное лицо и полноватый стан. Хороша.
 Шепот позади становился злее:

 - Нет, нет. Может, в Греческом квартале ее считают красавицей, но в элитарном доме она выглядит глупой гусыней.
 - Да, но Валерий ее не отпускает?
 - Генерал может себе позволить причуды. Он даже в замурзанной девчонке из Субуры способен отыскать нечто, достойное внимания.
 Публий с опаской посматривал на милую – слышит она или нет? Он предупреждал о злоязычии, царящем в салоне, и вот началось. Он отступил подальше. А три соперницы, соприкасаясь витиеватыми прическами, продолжали:
 - Неужели Публий на ней женится? – возмущается Сульпиция.
 - Нет, свадьбой здесь не пахнет, – успокаивает Делия.
 - К тому же она толста, – поддакивает Сульпиция.
 - Да она же беременна! – встревает в разговор Цинтия.
 - Беременна? А-а-а… да-да-да!

 Тотчас эта весть разлетелась по Салону. Бедная Коринна!
 Осмотр музея закончен. Гордость хозяина полностью удовлетворена. Очарованный, он ведет гостью в домашний театр и там сажает рядом с собой. Это не укрылось от гостей. Соперницы сели поодаль. У генерала появилась новая фаворитка.

 - Я слышал, дорогая Коринна, – говорит любезно Валерий Месалла, – ты поешь и неплохо играешь?
 - Только для себя. Когда радость и печаль, – скромно опустив глаза, отвечает она, – но я спою тебе, мой генерал, обязательно спою свою песню.
 Цинтия, заподозрив слабинку, разом подняла голос, протестуя:
 - В салоне Валерия Месаллы нет бесталанных. Кто умеет петь, пусть поет.
 - А кто умеет пить, пусть пьет, – немедленно отозвалась гречанка.
 Генерал расхохотался. Присутствующие переглянулись. Ответ, хоть и груб, но в цель. Цинтия, фыркнув, отвернулась, а эллинка, нагнетая предгрозовую обстановку, вдруг предложила:
 
 - А может, Публию дать слово? Надеюсь, он заслужит лавры в Салоне.
 - Салон уже венчал Проперция, – взвилась Цинтия, – вместе со мной!
 - Тибулл не менее достоин, – подала голос белокурая Делия.
 - Золотой венок принадлежит Сульпиции! – выкрикнула генеральская пассия.
 Эллинка выждала и произнесла с нажимом.
 - Публия будет венчать золотым венком каждое столетие, – и помолчав. Значительно добавила: – вместе с Коринной.

 Гости потеряли дар речи. Гарпии возмущены: «Вы посмотрите на эту чужестранку – сколько честолюбия!» – «А этот Публий… ученик, мелюзга, его в траве с огнем не видно, ни одна строчка не издана, его песни не знают в Риме – и туда же, смотрите!»

 Генерал безмолвно смеялся, шурша ладонями.
 - Вот придет наш Проперций, он рассудит.
 Намечалось нечто интересное: бой между учеником и учителем. Героини уже сделали заявки – рецитации быть. Генерал иногда приглашает кулачных бойцов и даже гладиаторов, но искусство словесного боя здесь тоже в чести. К сожалению, силы не равны. Этот Публий, как его там – Овчина Нос из соломенной деревни, жидковат. К тому же покраснел, взволновался, сам в себе не уверен. Это ли достойный соперник нашему Сексту Проперцию?

 Так говорили между собой гости в ожидании потехи.
 Между тем, Месаллин-младший не спускал глаз с эллинки Коринны. Глаза его вспыхнули нетерпеливым интересом, тем не менее, он, наклоняясь к уху гостьи, сочувственно прошептал:

 - Как тебя покусали наши щуки? Не принимай близко к сердцу. Сама видишь, что за компания. Эта Цинтия урожденная Рима и уже потому считает себя выше эллинов. Сульпиция – наша поэтесса доморощенная, а Делия, героиня Тибулла, вообще ходит памятником бессмертным.

 - Женщины есть женщины, – сдержанно отвечала Коринна.
 - Отец давно бы их заменил, но они патриотки, всегда в борьбе против салона Мецената, чувствуют конъюнктуру, влиятельны. И еще не пришла та женщина, которая могла бы стать звездой Салона Месаллы.

 Слуги внесли яркие лампы. Небольшой помост готов к предстоящему выступлению. Музыканты пощипывают струны, темнокожие мальчики, подняв расписные подносы, обходят гостей, предлагая легкие напитки и фрукты.
 И вот в зал вошел Секст Проперций – корифей салона Месаллы, лучший лирический поэт золотого века Августа. Ах, к сожалению, великий певец переживает не лучшие дни в своей жизни, похудел, лицо землисто-серое.

 Публий поднялся навстречу учителю, чтобы по обычаю поцеловать плечо, но знаменитый человек его не замечает… Кажется, он где-то встречал эту женщину?
 - Публий, это все та же? – перебивает он юного коллегу, пристально всматриваясь. – Цветет и стала еще краше. Она все еще уверена, что война между женщиной и мужчиной коротка, а мир и согласие вечны? Если так – поздравляю тебя. И завидую.

 Уверенный, красивый Секст Проперций взошел на подмостки, не оставляя никаких надежд смущенному ученику, нетерпеливым жестом прервал аплодисменты. «Последние элегии!» В зале воцарилось выжидательное затишье. Глаза поэта тускло и печально блестели. Он долго молчал, погрузившись в забытье. А когда прозвучали первые слова, присутствующие недоуменно переглянулись.
 «Странник, смотри, это – Рим, что раскинулся здесь перед нами
 Был до Энея холмом, густо поросшим травой.

 Не воздвигались тогда, как теперь, золоченый храмы
 Было не стыдно богам глиняным в хижинах жить.
 Голос поэта не узнать – где звонкая сила, где бурный темперамент? А тема, что за тема? Но может быть, дальше мы услышим настоящего Проперция?
 «Там, где теперь заседает сенат в окаймленных пурпуром тогах
 Там собирался старейшин, попросту, в шкурах, совет
 Сельский рожок созывал на охоту древних квиритов
 Сотня их всех на лугу и составляла сенат.

 Генерал Месалла поднял удивленно бровь – это что-то новое. Кто ему внушил такие песни? Наверное, опять у Мецената был. Ревниво вслушивался в стихи.
 Зрители удивленно слушали – какие перемены! Откуда такая тоска? Не угодны ему храмы из слоновой кости, мрамор и блеск позолоты… Вдруг, запел про колос мохнатый хлебов… Какие-то зловещие пророчества? Созвездия смещает, гибель Риму предвещает… Вот древности оставил, и слезы по родине льет.
 Публий не мог понять учителя: где легкий озорной стих, взлеты и падения, свет и тень, которым сам его учил? А главное, где любовь? Он покосился на Цинтию – эротическую Музу. Женщина отвела в сторону безжизненный пустой взгляд. В стихах Проперция ее уже не было.
 Проперций кончил. Голос его, глухой и сиплый, вдруг прервался кашлем. Завсегдатаи Салона были слегка разочарованы – тут же нечего слушать! – но ожидали, что скажет хозяин.
 Генерал Валерий с грустной усмешкой смотрел на любимца.
 - Наверное, скоро нас покинешь? Тебе дорога в кружок Мецената. Ты с ним не порвал связь? Вы, кажется, оба этруски?
 - С годами приходит мудрость.    
 Проперций сошел с подмостков, сел в последнем ряду. Оттуда донесся сухой лающий кашель. Это – все?
 Теперь Публий просто обязан прочесть свои песни в честь Коринны. Сколько разговоров вокруг этой женщины! Говорят, у него целый сборник и называется: «Аморес» – любовь. Генерал Месалла доброжелательно улыбается, зрители хлопают.
 А его и не надо упрашивать. Публий легко взбегает на сцену.
 «Из океана встает, престарелого мужа покинув, аврора
 Светловолосая, мчит на росистой оси радостный, солнечный день.
 Что ты, аврора, спешишь? Мне хорошо в этот час лежать в объятиях милой,
 Если всем телом она крепко прижмется ко мне.
 Сладостен сон и глубок, воздух прохладен и влажен,
 Горлышком гибким звеня, птица приветствует свет.
 Голос Публия звенит, щеки разрумянились. Но слушают его неодобрительно и настороженно. Этот молодой петушок! Сколько раз ему говорили: песню нужно декламировать так, чтобы голос лился, как ручей, непрерывно. Петь, а не рвать слух восклицаниями и вопросами, междометиями и паузами. Он не слушает, молодой и самоуверенный, поэтому знать не хочет, как это все плохо! Хотя про птичку он хорошо подметил, тремя словами – рассвет. Гости говорят так и этак, весы колеблются – все косятся на хозяина гостиной.
 У генерала недостатка в советчиках нет.
 - Зачем он из всех благозвучных размеров выбрал самый неудачный – хромой? – удивляется Делия.
 - Я вообще не могу понять, о чем речь? – Цинтия в ниточку рот.
 - Что тут не понять? – жмурит глаза Сульпиция. – Утро в постели милой.
 И общее мнение было таково, что для уличной рецитации это, быть может, хорошо, но для поэтического салона недостойно и слабо.
 А что скажет Проперций? Корифей подымает руки – он не хочет быть судьей. Это было бы слишком жестоко.
 - Единственное скажу: сюжет игрив, выбран удачно. Как я понимаю: медовый месяц в деревне.
 - А я так скажу, – бесцеремонно заявил Месаллин, – стихи плохие, зато героиня хороша.
 Гости посмеялись и согласились. Но что скажет Коринна? Там много таких моментов?
 - Много. А будет еще больше, счастливых и прекрасных, – ответила Коринна. – Послушаем еще?
 Похлопали и согласились слушать еще.
 В тот вечер Публий пропел много песен-элегий, и все про Коринну. Про встречу. Про ночную калитку. Про влюбленного солдата. И про то, как в приступе ревности растрепал прическу милой…
 Перед зрителями зримо разворачивалась поэма о любви. Особую пикантность этим песням придавало то, что предмет его страсти, Коринна, присутствовала здесь и бросала торжествующие взгляды на соперниц, в откровенных местах заливалась румянцем и горделиво выпрямляла стан: «Вот я какая!». А когда к ней обращались с вопросом: «Так ли это?» – эллинка делано скромно отвечала:
 - Ах, это все дань поэтическому вдохновению. Он, безусловно, талантлив.
 Проперций удивленно поднял бровь, насмешливо уставился на гречанку, осмелившуюся так самоуверенно судить о поэтическом даре его ученика. Эллинка, наградив его одним из самых очаровательных взглядов, проворковала:
 - Это твоя заслуга, учитель.
 - Ну что? – неопределенно хмыкнул Проперций. – Здесь можно усмотреть поэтические перлы. Взять хотя бы это место в элегии, где он вырвал клок твоих волос…
 - Это гипербола, – отвела выпад гречанка.
 - Но очень точная, – настаивал корифей.
 - И часто перепевается, – прищурилась лукавая Коринна
 Присутствующие поняли намек, рассмеялись, и Проперций скрепя сердце согласно кивнул:
 - Я горжусь такой элегией.
 Генерал Валерий прислушался, поддакнул:
 - Поэтический образ оказался достойным оригинала, – и многозначительно посмотрел на Коринну

 Публий окончил свое выступление. Это был успех. И сразу все заговорили, как «живо – ярко – сочно», но красноречивее всего были глаза Проперция.
 Пройдет много времени, и он, Публий Овидий, испытав бреся славы и богатства, обласканный Цезарем Августом, а позже испытав горечь предательства, ввергнутый в опалу, на берегах холодного Понта Эвксинского, немощный, разбитый болезнью, разочарованный жизнью и судьбой, признает:
 «Мой вдохновляла талант по всему известная Риму
 Женщина. Ей ложное имя Коринны я дал.»
 Заподозрить это признание в неискренности невозможно.

 Легкий тонконогий жеребец подымался на дыбы, конюхи, натягивали узду, приседали, показывая его дикий нрав. В один из таких моментов над ним, подсаженный слугами, взлетел и упал на спину генерал Валерий – старый кавалерист. Конь, скрученный жесткими поводьями, замер

 Коринна захлопала в ладоши, галерея взорвалась аплодисментами.
 И тогда генерал, сжав бока коня, повел его по кругу, то отпуская поводья, то изгибая его крутым поворотом. «Как водит-вышивает!» – восклицает гречанка, аплодируя каждой фигуре и замирая в ожидании чудес выездки

 Месаллин-младший пристально смотрел издали на гречанку. Он видел все: и ее показную скромность одежды, наряду с честолюбием и умением добиваться своей цели. Все это украшено и прикрыто всепокоряющей женственностью и обаянием. Заметил он и ту легкость, с которой она поставила на место злюку Цинтию, а заодно и желчного Проперция. Среди бледных, надоевших друг другу салонным матрон, веселая румянощекая Коринна как свежий цветок среди увядающих листьев.

 Месаллин был приятно поражен и снова подсел к гречанке.
 - Отец выступает в твою честь.
 - Славный Валерий! Мне нравится.
 Генерал в персидских шароварах и фиолетовой куртке и впрямь был хорош.
 - Ты легко победила моего отца, покорила Салон, и мне кажется, могла бы подняться выше, – шепнул он, наклоняясь к маленькому ушку эллинки. – Я мог бы тебе помочь.

 - Зачем? – с лица Коринны не сходила улыбка. – Разве ты не понял: я вполне удовлетворена жизнью.
 - В Риме нужно иметь влиятельных друзей, – поучал Месаллин, – ради устойчивости и защиты.
 - «Честь женщины – в стенах дома!» – сказал Платон.
 - Напрасно ты отталкиваешь с порога доброжелателя и твоего истинного поклонника. Зачем ты прячешь красоту и обаяние в портовом квартале? Напротив, ты должна реализовать свои возможности. К чести греков и собственного благополучия.

 - Я знаю, о чем ты говоришь. Это заманчиво.
 Гречанка бросила испытующий взгляд на прыщавого отпрыска знаменитого рода Месаллов. Его сдержанность вызывала доверие: он не пожимает украдкой руку, не кладет ладонь на бедро, хоть и спрашивает: «Когда к тебе можно прийти?» Коринна, аплодируя, бросает искусному наезднику цветы, которые он хватает на лету.

 Месаллин шепнул:
 - И все же я оставляю за собой право познакомить тебя с интересными людьми столицы. Например, художник Ариэль, он сейчас расписывает интерьер дома Ливии. Он мог бы украсить и твой дом.

 - Благодарю, – усмехнулась гречанка, – я подумаю.
 Лишь поздно вечером Месалла отпустил очаровательную эллинку. Молодого поэта поздравил: «оказывается, твоя героиня честолюбива, хочет погреться в лучах славы. Ишь, на золотой венок замахнулась». Коринну обнял и поцеловал.
 - Тебе понравился мой Салон? Только правду.

 - В гостях всегда мне хорошо, – весело отвечала гречанка, – а если правду, то в Элладе гостей приглашают, чтобы обласкать, а в Риме – чтобы покусать.
 Генерал расхохотался, и слова гречанки быстро облетели гостиную.
 - Приходи. Двери дома Месаллы всегда открыты для эллинки Коринны.
 Генерал Месалла Валерий Корвин глядел вслед поэту и его подружки. Он думал о том, что сегодня в его доме появился поэт, посильнее Проперция и Тибулла, мало того – достойный соперник поэтам кружка Мецената и Августа. Чутье стратега подсказывало большее – здесь, у него на глазах, происходила смена поэтических поколений.

 Он подозвал сына.
 - Публию дать все, что нужно. Смотри за ним – это мое… А ты, – генерал схватил за ухо Месаллина, – не вздумай с нею никаких затей! У-ух!..

 Они возвращались домой. Публий и Коринна. Публий был счастлив. Гречанка посматривала на милого весело и снисходительно. Нет, ей не понравился Салон. Месалл старик хороший, а меньше всех приятны Проперций и Цинтия. Что они сделали друг другу – ужас!
 - Ты победила кипучего Проперция, – не слушая, кричал Публий. – Меня он не любит, меня не приглашал к себе никогда.

 - Кажется, он твой идеал?
 - Секст признал Коринну выше Цинтии, а ведь он ставил ее второй, после Елены прекрасной. А какие слова он находил для нее: «Роз лепестки в чистом плывут молоке»… И вдруг Проперций влюбился в Коринну! Ведь он глаз не мог отвести от тебя.

 - Пусть боги оберегут тебя делать с него свою жизнь. Я правильно говорю по-латыни?
 Публий радуется, как дитя. Коринна с улыбкой смотрит на него.
 - А как тебе понравился Публий?
 - О-о-о! – гречанка поглядела своим долгим-долгим взглядом. – Милый, тебя невозможно слушать без улыбки.       

 6.«ОДИССЕЯ» ПУБЛИЯ

 «Что-то сердце не поймет, чего ему хочется? – нудится Публий. – Нет вдохновения ни за маленьким столом, ни на мягком ложе в библиотеке. Сотворить бы что-нибудь эдакое: то ли с Грецином Помпонием в Скифию податься, то ли к германам на Рейн воевать?» Хорошо было раньше: хотелось – пошел в город, захотел – вернулся домой. Вино у Коринны хорошее, но пиво в табернах тоже сойдет, хоть и мутное. Можно бы пойти к Макру, позлить, позабавляться его откровенной завистью, или к Сенеке, поговорить о гражданских свободах…

 Не поймет он, чего хочется его сердцу.
 Коринна собирает Публия на службу. Тога богатая, щипцами плоенные складки, башмаки, как у сенатора, кольцо всадника начищено до блеска. Не на улицу идет! А хоть бы и на улицу – люди встретят, посмотрят и скажут: вот идет молодой человек из достойного дома.

 Госпожа Коринна еще раз осмотрела Публия, пригладила волосы.
 - Возвращайся к обеду, я тебя буду ждать.
 - Но мы же договорились – до вечера. Мне надо заглянуть в свой дом. К Сенеке по дороге зайду, давно не видел. У него и пообедаю.
 - Передай привет Грецину, Макру, Аттику. А может, дать тебе носилки?
 - Не надо, я не сановник, не гетера.
 - Иди, и пусть хранят тебя все твои боги. Смотри ж, на Форум не ходи, не ввязывайся в политику.

 - Ладно, я отчалил.
 - До восхода луны чтоб был дома.
 Коринна выходит с ним на улицу и долго смотрит вслед. Зябко куиаясь в одежду, возвращается в сумрачный дом. А на душу камнем ложится предчувствие: он больше не придет сюда.

 Близился ночи конец, румяниться начало небо.
 Развернув плечи, вдыхая полной грудью утренний воздух, Публий легко шел по битой дороге. Позади тесные комнаты, статуэтки и цветы, домашние боги и утварь, опека женщины, как путы, связавшие его. Впереди синее небо и простор. Пятна солнца, пробиваясь сквозь листву, дрожат на рыжей глинистой дороге. Птицы поют гимны радостям бытия, и сердце, будто птенец освобожденный из тесной клетки, радостно трепещет и поет вместе с ними. Впереди свобода.

 Вот и закончился Греческий квартал. Мост. Перекресток, под старым дубом на подмостках Гортензий, мучимый отдышкой, и желчный Веллий все толкуют про «распущенный закон» кучке досужих горожан. Там заметили его.
 - Что сталось с нашим стихоплетом?! Причесан мокрым гребнем, лицо розовое, как свежая телятинка, башмаки такие, что сенаторы не носят. Наверное, гречанка велит ему мыть ноги и пятки пемзой чистит.

 - Эй, Публий, прочитай нам что-то про любовь. Политики нам надоели.
 «Эх, вскочить бы на подмостки и выдать новое. Немало строк роится в голове. Да ладно, успеется», – и Публий идет дальше. Надо бы вниз, в преторию на службу, а ноги несут помимо воли в гору, к площадям, мощеным мрамором, аркам и колоннам портиков. Там в прохладной свежей тени женщины красивые и незнакомые. Да вот идет навстречу – улыбка, будто розовоперстая Эос коснулась ее щек. А вот другая – струится тонкая туника на груди упругой. Хороша! А там еще лучше! Как вьются складки над стройными лодыжками…

 Только к полудню Публий подошел к своему дому. О, боги! Калитка выломана, повисла на одной петле. В имплювии зловонном квакают лягушки. Сад зарос травой, и даже собаки сбежали со двора. Публий толкнул покосившуюся дверь. Темно и сыро, в углах повисла паутина. От книг остались лишь огрызки – все песни съели мыши. «Это не беда, хватает новых песен. А будут еще!» Скорее к милой! То-то удивится Коринна, когда он вернется в полдень.

 7.ВЛЮБЛЕННЫЙ СОЛДАТ

 С улицы гремят кольцом… Сенека! Аттик! Пришли друзья нарядные, в праздничных одеждах – милости прошу! А там, за порогом, топчется Грецин Помпоний? Солдат, и как будто на параде! Знак легиона на плече как солнце блестит. Скрипят ремни. «Что, в Скифию завербовался? За “пыльными наградами”?» – Публий обнимает приятеля.
 - Какая встреча! Виноват… забыл про вас. Но теперь я рад вдвойне – со мной друзья… А что там, в оплетенном кувшине – вино? О-о! Будем пить и петь. Входите, всем привет!

 Публий смахивает пыль со стола, расставляет табуретки, но друзья как будто смущены, отнекиваются: они, мол, мимо шли и просто так решили заглянуть. «А где Коринна?» – «В храм пошла». – «Завоевал красивую гречанку?» – «Завоевал». – «Доволен?» – «Счастлив». Друзья сердечно пожимают руки Публию. Грецину подмигнули и разом поднялись. Они не будут Публию мешать, тем более, что разрешились кое-какие сомнения…

 Публий обижен. Публий недоумевает.
 - Какие там сомнения? Выставляйте на стол посудину, что принесли.
 Друзья переглянулись, пошептались и, наконец, Сенека объявляет:
 - Среди нас тоже есть счастливчик! И мы собрались в гости в некий дом…
 - В какой дом? – сердится Публий. – И что за варварский обычай: с утра являться в гости? Я чувствую какой-то здесь секрет – выкладывайте!
 - Наш Грецин влюбился! – брякнул напрямую Макр.
 - Удостоен знаками ответного вниманья, – подхватывает Аттик.
 - О-о! Наконец-то! – Публий в искреннем восторге хлопает солдата по могучему плечу. - Я иду с вами.
 - А может, не надо? – чешет за ухом Грецин.
 - Надо! – категорически пресекает сомнения Публий и устремляется к выходу. – Только не отступать! – кричит Публий задорно. – Ты солдат, атакуй по всем правилам. Смелее. А я буду твоим советником и главнокомандующим.
 Но Грецин уперся, смущенно бормочет что-то невразумительное: он, мол, предпочел бы пока не втягивать в свои личные дела друзей…
 - А может, и вправду рано?
 - Визит с восходом солнца – добрый старый обычай, – не смущаясь, меняет свою позицию Публий.
 Но приятель опять усаживается на табурет.
 - Нет. Цезарь открыл двери храма Януса, будет поход. Думаю, лучше мой визит отложить до возвращения.
 - Думаю, думаю! – передразнивает его Публий. – Решай дело до кампании, а думает пускай она. Кстати, кто она?
 Грецин смешался, не ответил. Но Публий, увлеченный идеей сватовства, уже причесывает мокрым гребнем ежеподобные волосы друга, вытряхивая на них последние капли благовоний, оставшихся с лучших времен.
 - Хеп, хеп! Вперед! Вставай!

 Рим полон тревоги и суеты. Снова открыты обе двери храма Януса. Дух войны вырвался из-под железных замков, витает над городом. На площади много солдат, еще больше горожан, все идут на Марсово поле – там пройдет парад легионеров.
 Друзья идет по улицам. Публий настроен на торжественный лад.
 - Солдат идет на войну, любимая девушка его провожает. Ах, какая трогательная сцена! Надежда и печаль, любовь и сомнения. Да, да, мой Грецин, при расставании клятвы искренни, а поцелуи нежнее. Но скажи наконец, кто она?
 - Не говори, – разом закричали друзья. – Публий разбойник, вмиг отобьет. 
 - Не слушай их, – Публий берет обе руки друга, – не стыдись, скажи на ухо: она красивая? Конечно же… Что за тайна такая? Она римлянка? Чужестранка? Рабыня, вольная, патрицианка? Да говори же, не мучай! Где ее дом? Я все устрою.
 Странный у них диалог. Публий задает вопросы, а ответа на них не получает. Друг то вздыхает, то сердится, то с сожалением смотрит на Публия. К тому же троица – Сенека, Макр и Аттик, не объяснив причин, улизнули в один из переулков, оставив их вдвоем. И тогда Грецин решительно сказал, как отрубил сомнения: «Идем».
 Вот и старинный квартал Капитолия. Публий доволен: богатый квартал, достойные люди, хорошая партия! Проходя мимо цветочного рынка он выбрал самые красивые розы и вложил их в руку друга. Но когда они повернули на знакомую улицу, примолк и замедлил шаги. Сердце замерло, потом бешено заколотилось. А когда подошли к дому, украшенному старинным гербом Сабинов, произнес непослушными губами:
 - Поздравляю. Выбор хорош.
 Грецин смущен и встревожен.
 - Эта Сабинна… Она ведь достойная девушка.
 Публий замялся.
 - Что скажешь?
 Радость и надежда в голосе друга тронула душу, но неизвестно откуда нахлынувшая обида сковала его. Он стоит и молчит. Понимает, а сделать с собой ничего не может. Друг смотрит на него в упор.
 - Пора стучать.
 - Пожалуй, рановато, – Публий отводит взгляд, устремляя его в небо, и хватается за аргумент, подводивший его сегодня дважды: – могут счесть варварством.
 - У тебя с Коринной все в порядке? – друг скривил губы в усмешке.
 Публий, не отвечая, решительно загремел кольцом калитки. За решетчатым окошком возникло суровое лицо привратника: «Ваши имена? Как доложить господину?» Подпирая спинами холодные камни забора, опасаясь встретиться взглядами, друзья ожидают.
 «Ну почему именно Сабина? Разве нет других девушек? – в досаде думает Публий. – Неужели друзья слепые – видят только то, что нашел я? Зачем идти по моим следам, превращаться в соперника? Разве непонятно, что чувство не умирает так скоро? Как долго тянется время… Вот сейчас откроются двери, выйдет старый Сабин и, конечно же, выберет Грецина. Старому солдату предпочтительней молодой солдат. Он Сабине понравится. Смотри, какой красавчик, не устоять!»
 Калитка закрыта. Тишина. Публий срывается с места.
 - Все. Время, приличное ожиданию, истекло. Наверное, имя Помпония и Публия Овидия неизвестно и неинтересно благородному отцу. Все. Мы обиделись, мы уходим.
 - Да, конечно, – соглашается уныло Грецин.
 И будто подтверждая эти слова, привратник, приоткрыв окошко, протрубил: «Хозяин принять не может». Но в это мгновение юное личико возникло рядом с ними в темном проеме. Калитка тотчас открылась. В низкой арке появилась Сабинна – вся в белом. Глаза, как лесные фиалки, милые веснушки, ротик – ах, бутончик! Публий даже замер на мгновение и невольно рванулся вперед. Сжал тонкие руки.
 - Сабинна! Как ты повзрослела… похорошела.
 - Здравствуй, Публий, – опущенные ресницы девушки не успевают скрыть радостное сияние глаз.
 Публий откровенно любуется ею и говорит, говорит…
 - Настоящая весталь! Ты все ходишь в белый храм? Все рубишь щепки бронзовым топориком? А я-то думаю, кто так старательно поддерживает огонь в алтаре? Видно, богиня покровительствует тебе. Огонь и в моем сердце не угас. Мы слышали, ты уходишь в монастырь? До своих тридцати лет. Достойно похвалы. Станешь главной жрицей, как Рея Сильвия, будешь в почете сидеть в цирке рядом с Цезарем Августом…
 Девушка отвечает взглядом, полным неожиданного счастья. Публием овладевает неуемная радость. Но Грецин стоит с алым букетом, словно ожидая, когда его заметят, и Публий снисходит к страданиям друга.
 - Но если случится, Сабинна, упустишь священный огонь и тебя замуруют, не переживай – Публий вместе со своим другом выкрадет тебя из ямы. Вот, кстати, Помпоний Грецин, солдат Четвертого Скифского легиона.
 Они сидят на замшелом парапете уличного колодца, слушают, как журчит вода, думают каждый о своем. Девушка опустила ресницы, на губах играет лукавая улыбка. Может, это судьба постучалась к ней? Один с пышными цветами, другой с ласковыми словами. Тот, что с цветами, молчит, другой шутит. Кто же из них? Ах, если бы Публий взял из рук Грецина цветы! Журчит вода.
 - Сегодня в цирке скачки, – прервал молчание Грецин, – это интересно.
 - Монашке – скачки? – хохотнул Публий. – Ну, Грецин!
 Приятель покраснел густо, багрово. Девушка не ответила. И снова молчание.
 Грецин бросает на друга беспомощные взгляды: «Что же ты не ведешь дело, ты ведь обещал?» Но Публий будто воды в рот набрал, не замечает бедственного положения влюбленного, он рассматривает улицу, глядит вдаль.
 И тогда смущенный Грецин делает решительный шаг.
 - Ты любишь цветы, Сабинна?
 - Да, очень.
 - Тогда… возьми.
 - Благодарю, Помпоний. Прекрасные розы.
 О, как распрямились поникшие было плечи солдата. На всю жизнь запомнит он милый голос: «Благодарю, помпоний». В дальний поход возьмет образ хрупкой девушки и мечту о совместном, охраняемом Вестой, доме.
 - Цезарь хочет воевать в Скифии? Это опасно?
 - Нет, так, для охраны порядка в греческих колониях.
 Публий ревниво слушает, как они, преодолевая смущение, ищут сердца друг друга. Вот он рассказывает о тяготах легионера и о своей заветной мечте стать Консулом. Ого, куда хватил! Помпоша-консул? Пускает пыль в глаза…
 - Что молчит наш друг Публий?
 - А вы и так… во мне не нуждаетесь.
 Ах, если бы знал дорогой «друг Помпоний», какие картины всплывают в разгоряченном воображении «верного друга Публия». Тонкий стан. Распущенные волосы. Как сломается гордая дева-весталка, гибкой лозой скользнет к протянутым сильным рукам Грецина…
 - Тебе нравятся военные, Сабинна?
 - Мой отец служил Цезарю Первому.
 - Ты бы пошла за военного, Сабинна?
 Грецин замер в ожидании ответа. Девушка молчит. Публий тоже молчит. Но именно от него ждут они слова. Последнего, решающего. Он, Публий, должен взять ладонь девушки и вложить в руку лучшего друга. Он должен проводить их доброжелательно, весело в новую жизнь. «Публий! – вопрошают изумленные глаза друга. – Что же ты молчишь? От тебя сейчас зависит ответ Сабинны. Она верит тебе, а ты – камень безмолвный. Ах друг дорогой, от тебя, видно, больше вреда, чем пользы…» Вот и Сабинна почувствовала что-то неладное, смотрит искоса с усмешкой грустной.
 - Этот вопрос так быстро не решается, – запальчиво бросает Публий.
 Переглянулись все трое. Глаза говорят откровенным и злым языком: «Но ты, Публий, давно оставил Сабинну и выбрал Коринну?» – «Ну и что?» – «Но ведь ты живешь с другой женщиной?» – «А теперь он хочет вернуться», – улыбнулась радостно Сабинна. «Но ведь ты помолвлен с Коринной?» – «Но раньше помолвлен со мной». – «Ты говорил, что любишь ту?» – «Обоих люблю я! И понял только сейчас».
 - Мне пора, – спохватилась девушка, – время перевернуть часы.
 - Это обязанность твоя в доме? – смеется Публий.
 - Да, отец очень строг. Часы в каждой комнате.
 - Иди, Сабинна, – обрадовался предлогу Публий. – Молись за меня, весталка, и хорошо смотри, чтобы огонь не угас.
 Белые строгие одежды Сабинны. Склоненная голова. Девушка медленно идет к дому. На пороге оглянулась. Да, да, она поняла: мужчины еще не договорились, не поделили ее. Она ждет. Правда, у нее есть намерение стать весталкой, но все равно она ждет того, кто сломит это твердое намерение, ждет того, кто и отца убедит, что не меньше радости в том, чтобы иметь счастливую дочь и внуков, нежели славу, что дочь – жрица храма Весты. А мужчины сами должны решить: кто вернется и постучит в дом, а кто уйдет навсегда.
 Хрупкая фигурка Сабинны исчезает в дверном проеме. Гремит кованый засов.

 Красив Рим в часы заката солнца. Громады зданий и мощенные улицы отдают полуденный жар темно-синему небу, там вспыхивают вечерние яркие звезды, маня серебряным блеском на улицы толпы нарядных горожан.
 Друзья недалеко отошли от дома Сабинны, кружат и кружат по кварталу. Какой величественный город Рим! Самый красивый во всей Ойкумене. Счастливы люди, живущие в нем, уже по тому, что могут встречаться каждый день и вечер, это счастье видеть тех. кого любишь, когда тебе хочется.
 - Я скоро уйду в Сарматию, к самому черному морю. Путь долгий – два года только в одну сторону, – грустно говорит Грецин. – Красивая девушка Сабинна, ради такой я бы остался даже в казарме Афрания Камилла.
 Молчит Публий, нет ответа. Только слышно, как шлепают легкие его сандалии и грохочут тяжелые кованые башмаки Грецина.
 - Я нужен Цезарю в Скифии, на далеком Понте. Туда меня зовут центурион и товарищи по оружию. А здесь, в Риме, я никому не нужен.
 Публий, ты слышишь, что говорит твой друг? В его словах жалоба и печаль. Он проявляет слабость, обнажая душу. Он сделал шаг, но дальше не пойдет. Он ожидает твоего согласия. Ты должен уступить. Отчего же ты молчишь, Публий?
 - В дальнем походе всегда легче тому, с кем жена или подруга, – говорит друг Грецин.
 - Не дай бог, если она не верна, тогда еще тяжелее, – отзывается друг Публий.
 Стылое молчание, только колышутся в лунном свете перья на шлеме Грецина. Ходят, кружат друзья по улочкам Капитолия и не могут расстаться. Уже звезды высыпали в небе, а главные слова еще не сказаны, и не уйти Публию от отчаянного вопроса друга:
 - Ты целовал Сабинну? Говори прямо, мы друзья.
 - Мне давно нравится Сабинна.
 Удивительно изменяется город под покровом темноты. Зажигаются огни, блестит мрамор, тускло мерцает бронза. Статуи кажутся титанами, и громада Капитолия подпирает небо. Медленно остывают каменные улицы и площади, отдавая полуденный жар темно-синему небу, там вспыхивают яркие звезды, маня серебряным блеском на улицы толпы нарядных горожан. Кто в гости, кто в бани, а больше – к набережной Тибра.
 Друзья направляются к реке. Толпа так густа, что трудно держаться вместе.
 «Ну почему именно Сабинна? – в досаде думает Публий, и только сейчас ему открывается, что именно эта девушка ему нужна, именно с ней он должен построить свой дом. – Сабинна моя любовь и мечта, почему же я должен отдать ее? Да, друг увидел и полюбил Сабинну, но мы давно уже любим. Именно давно. И в этом все дело».
 Друзья подымаются по ступеням ротонды, опершись на перилла, смотрят вниз. Набережная ярко светится огнями, толпы плывут, как извилистая лента реки. Шум, смех. Сколько красавиц! Какие наряды, какие прически и какие взгляды! И высказывая эту мысль вслух, Публий восклицает:
 - Грецин, мы найдем тебе невесту раньше, чем луна станет над Капитолием!
 - Разве мне уже отказала Сабинна? – глухо отзывается тот. – Или ее отец?
 Стыдно, Публий, стыдно тебе! Луна взошла и повисла над Римом. Одному она осветила дальнюю дорогу в крайние пределы Ойкумены, другому – дорогу к заветной калитке Сабинны.
 - А вот и счастливчики! Где вы ходите? Мы вас давно ищем.
 Внизу друзья Публия – Сенека, Аттик, Макр и новые товарищи Грецина – солдаты Скифского легиона. Они решительно подымаются на ротонду, глаза полны любопытства: наконец-то нашли. И что же мы видим – оба желты, как померанцы, и печальны, как элегия. Почему оба здесь вместе? Должно быть не так. Один, радостный, у невесты, а другого они готовы проводить в погребок.
 Приятели насторожились.
 - Грецин, ты сделал предложение девице? Она тебе отказала? Не может быть! Гвардейцам отказа нет даже на Палатине. Тут измена. Где Публий? Как он вел себя? Если что – сбросим в реку.
 Друзья Грецина, солдаты, приступили к Публию. Особенно старается Топор, тучный и наглый.
 - Ты вел себя не по-товарищески? Ты мешал.
 - А что я говорил? – ввязывается в разговор Макр. – Ему одной мало. Скажи, Грецин, он стал тебе поперек дороги? Говори прямо.
 Топор-легионер грубо прервал его, сморщив на потеху нос:
 - Разве он тебе соперник? Ни роста, ни веса – не мужчина!
 Публий сердится.
 - Ты думаешь, если большой, значит – сильный?
 Друзья согласились: тут сила в другом. Грецин отвернулся.
 - Оставьте его.
 Но теперь Топор и Публий стоят нос к носу.
 - Изящный!
 - Толстомясый!
 - Хвастун и обманщик!
 - Кого я обманул?
 Легионеры окружили Публия, упорной враждой хотят вызвать гнев и ссору.
 - За что его любят женщины? Писака, стихоплет...
 Кулак Публия мгновенно впечатался в красно-бурую скулу обидчика. Тот не задержался с ответом. Замелькали руки, глухие удары, перемежаемые оскорблениями и утробными возгласами, послышались из этого клубка сплетенных тел. Публий оказался на затоптанном полу ротонды.
 Грецин стал посередине.
 Бормоча угрозы, Публий вытирал грязь и кровь с белоснежной тоги, надетой на него утром заботливыми руками Коринны.               

 8.ХОДАТАЙ ПО СЕРДЕЧНОМУ ДЕЛУ ДРУГА
 (Искушение)

 После бессонной ночи, проведенной в сомнениях, Публий решил, что мужская дружба превыше всего. Солнце еще не взошло и туман белыми космами полз по брусчатке Священной дороги, а он, прижимаясь к стенам, уже шел к храму Весты.
 Вот он – маленький, окруженный пиниями священной рощи, манит светом алтаря… осторожно, боясь стуком сандалий спугнуть тишину, поднялся он по ступеням, в притворенную дверь увидел шестерых девушек в белом, сидевших вокруг огня. Выполняя ритуал, одна из них положила щепы. Огонь вспыхнул ярче, осветив юные, но уже отмеченные усталостью бледные лица. Сердце Публия сжалось. Неужели и Сабинне, этому нежному цветку, уготована та же судьба, а ведь ей только двенадцать лет. Нет, боги не должны допустить этого. Пусть они помогут мне совершить задуманное.
 Девушки повернули головы, строго рассматривая молодого мужчину на пороге. Что ищет пришелец в храме богини Весты? Разве он не знает, что вход сюда запрещен и час неурочный? Но Публий заметил, что у одной из святых дев, сидевших ближе, в глазах мелькнула лукавая искорка. «Ого! - подумал Публий. – Не такие уже они святые».
 - Мой друг-солдат отправляется в Скифию, – пояснил Публий. – Он желает передать прощальный привет одной из вас.
 Сонные жрицы оживились: «О, ходатай по сердечному делу друга…» Конечно, дело серьезное, но кто же та счастливица? Ах, новая кандидатка в весталки Сабинна! «Кто бы подумал, такая скромница!» – язвительно бросила старая жрица. Девушки пошептались. Настойчивый юноша может пройти в сад, там кельи для тех, кто ищет милости понтифика. Только недолго, пока Регий спит…
 Теплый туман окутывает небольшое строение в глубине рощи. Дверь притворена.
 - Сабинна! – тихо окликнул он.
 Дверь раскрылась. На пороге светлым призраком стояла она.
 Лицо ее сильно изменилось, ушло беспечное детское выражение, глаза, полуприкрытые ресницами, печальные и отрешенные, смотрят отчужденно и недоверчиво. Бедная, в тот вечер так и не дождалась стука в дверь. Ни один из друзей-соперников не вернулся.
 - Прекрасная весталь! – торжественно начал Публий. – Я пришел по желанию моего друга и говорю от его имени. Ты чиста, как твои глаза, кротка, как жертвенная овечка. Такую скромную и безмятежную полюбил тебя Грецин Помпоний. Я знаю его давно, он честный человек. Тверд, как гранит, и домовит, как аист.
 Сабинна удивленно поднимает брови, а Публий продолжает:
 - Ты уже не ребенок, скоро превратишься в прекрасную женщину. Тебе надлежит поддерживать огонь в доме мужа, а не в чужом храме богини.
 Сабинна молча опустила глаза.
 - А потому Грецин Помпоний, солдат Скифского четвертого Верного до гроба легиона шлет тебе привет и делает тебе, Сабинна, предложение.
 Она долго молчала, а потом он услышал тихий шепот:
 - Поцелуй меня, Публий.
 - Грецин Помпоний – герой, – продолжал, будто не слыша этих слов, – он достоин твоей любви.
 - Меня любил ведь ты.
 Глаза Сабинны смотрят в упор, и ходатай за друга сбивается с торжественного тона.
 - Грецин в тысячу раз лучше Публия…
 - Я ждала тебя дома, ждала здесь. Я знала – ты придешь и уведешь меня отсюда.
 - Грецин любит тебя. Он уходит, может быть, навсегда…
 - Вспомни, какие слова ты говорил мне: «Сабинна, Сабинна! Наш дом будет самым красивым и счастливым в Риме! Семь сыновей и семь дочерей!.. Один будет ученым, другой завоюет Скифию, третий… - в глазах девушки блестят слезы.
 «А ведь она – твоя любовь! – вдруг озарило Публия. – Ты о ней мечтал в жарких снах, думал, как о своей невесте. Ты лишь на время забыл о ней, потому что в жизнь пришла другая женщина. Но Сабинна помнила, ждала. Какая любовь! Какая трогательная верность! И какая будет новая песня…»
 Лицо ее совсем близко, ресницы опущены, а душу будоражит радостный лепет:
 - Уведи меня в свой дом.
 - Помпоний ждет тебя. Ты должна идти к нему.
 Застыла Сабинна. Поникла и заплакала от стыда и досады. И не знает, куда себя деть, руки ее бродят по телу, сжимают худыми пальцами плечи. С тяжелым вздохом, похожим на стон, отвела горький взгляд и отступила… В сумраке взметнулись руки крыльями птицы в клетке, кулачки исступленно бьют в стены тесной кельи: вот она, плата за отцовское тщеславие! Вдруг тонкая призрачная фигурка пошатнулась, бессильно осела на пол.
 И тогда будто кто-то толкнул Публия. Он переступил порог, протянул руку. Миг – и Сабинна выпрямилась, полыхнувшая радость высушила слезы… Надежды друга, ожидание верной Коринны, гнев богини Весты, страх, долг – все сгорело, улетучилось как дым в долгом-долгом поцелуе…
 «О, боги, что я делаю?..» - задохнувшийся, оглушенный, он отводит пылающее лицо, а в голове гудят колокола, свинцовая тяжесть сковала все тело.
 - Что ты скажешь госпоже Весте? Что я скажу Грецину?
 - Я сама скажу весте, отцу, всем скажу: «Сабина любит Публия!»
 И крепкие объятия слили их так тесно, что не разъять ни страху перед мстительной богиней, ни верной дружбе, ни людской молве.
 Но почему ты прячешь лицо в белокурой кипени волос Сабинны? Почему твои глаза по ту сторону блаженства, смотрят открыто и трезво, голову не помрачает страсть, безумие не овладевает тобою?.. Кто там в утреннем тумане среди деревьев? Чьи глаза в тени листвы – Сабинны… Коринны?… Как похоже смеется эта девочка – певуче, призывно. Куда девалась детская робость, милая застенчивость.
 - Хочу быть твоей, – жарко шепчет она, – люби меня, люби…
 Мягко отвечает Сабинна на его поцелуи, нежно провожает руки к тоненькой гибкой талии… Угловатые, еще не обретшие женской округлости, бедра. Твердые комочки маленьких грудей…
 - Ой, Сабинна, Сабинна, нельзя тебе в монашки.
 - А я и не пойду, а я и не хочу! – кружит и танцует, шаловливо обведя впереди себя рукой. – Хочу, чтобы у меня вырос вот такой живот, а там пищал и сучил ножками ребеночек.
 - Девчонка! Ты еще молода, чтобы говорить об этом, – отстраняясь, выдавил из себя изумленный Публий.
 И слышит будто наяву голос Коринны: «Хочу, чтобы у меня был свой дом. В доме – ты, во мне – твой сын. И все мы вместе». Опять судьба?
 Сабинна тревожно заглядывает в глаза.
 - Скажи, что ты меня любишь, Публий. Скажи, не молчи.
 Ой, Сабинна, Сабинна, смешная девочка! Она целует и нежит его, называет «господином», неумело пускает в ход все то, что слышала от подруг. Влажная сорочка не льнет к телу, как Сабинна. Ей нужно привязать его к себе, добиться обещания приходить в сад Весты, чтобы видеть, каждый день ожидать. Ей надо услышать наконец: «Ты моя!» – чтобы ответить: «Ты мой навсегда»… Нежное тихое слово, одно только слово, Публий! И ничего больше.
 Но пусто в душе Публия, нет ни желания, ни страсти. Только изумление перед натиском этого жадного тела. Он отпустил ее. Глядел с сожалением и стыдом.
 «А ведь такая красота! – невольно примечает он. – Голова на тонкой гибкой шее – лилия, ресницы в росе слезинок, лицо будто собственным светом сияет. А страсть – ветер, упругий и солнечный, разбуженная весна…»
 И словно угадав скользящие его мысли, девчонка гордо выпрямилась.
 - Разве Коринна-гречанка лучше меня? Кто она? Чем приворожила? Это она держит тебя. Думаешь, не знаю? Ненавижу.
 Глаза сквозь космы волос злые, кривится распухший рот – она отвратительна. Она борется с соперницей, хочет победы, немедленно и навсегда. Острые зубы. Кровь на губах.
 - Вот тебе! Знак от Сабинны.
 И тогда плечи его налились первобытной силой, вспыхнуло сердце дикой злобой и руки крепко сжали этот жалкий комок досады и хохота в слезах.
 Она же, почуяв властную силу, замерла, мгновенно превращиясь в удивленную покорность. Поцелуями отвечала на боль, молитвой на встряску и только тихо вскрикивала, ловя в буре грубых мужских движений скрытую и такую долгожданную любовь.
 - О, Веста, О, Юнона, все боги, помогите ему.
 Проклятье! Это совсем уж не тема для песни.
 - Тебя любит Грецин Помпоний, он мой друг! – кричит Публий. – Можешь понять?
 - Я тебя люблю.
 - Отец Сабинн тебя убьет.
 - Переживет.
 - Тебя накажет Веста!
 - Рея Сильвия – кто? Первая жрица сама родила здесь двух близнецов.
 На тропинке послышались торопливые шаги, в келью заглянули встревоженные подруги-весталки. «Старшая сюда идет!» Сабинна неторопливо обернулась, откидывая со лба распущенные волосы, подставляя завистливым взорам сияющее личико.
 Публий, не помня себя, скомкал конец свидания:
 - Ожидай, я приду за тобой, Сабинна, – и выскользнул из темноты.
 За спиной услышал хвастливый голосок:
 - У него сила Марса!
      
 9.ФОКРАТИЙ УГРОЖАЕТ

 Эллинка Коринна пребывала в смятении, не находя места в своем уютном и красивом доме. С утра до вечера она ищет Публия – тайком ходит к его дому, оттуда к воротам претория, высматривает на площади среди толпы – его не было нигде. Терзаемая страхом, теша себя надеждой, спешила устало в свой дом – единственную радость в жизни. «Публий пришел?» – в пустом безмолвии: «Нет».
 Предчувствия ее не обманули. Она предполагала, что от нее отступятся соотечественники и друзья. Слух о ее близости с Публием дошел до покровителей. Цензор Катон и Сенатор не приходят, Афраний Камилл тоже, но это ее не тревожило. Когда же исчез Публий, она почувствовала себя одинокой и беззащитной.
 Красивая, цветущая с виду эллинка со дня на день ожидала какой-то беды, и беда пришла.
 Однажды под вечер она возвращалась с Греческий квартал, у ее дома повстречался Фократий. После вежливого приветствия сказал, не подымая глаз:
 - Что-то тебя давно не видно. Ты живешь здесь или уже нас покинула? Старейшины желали бы встретиться с тобой. Есть вопросы, которые требуют решения.
 - Я занята обустройством, уважаемый, – не скрывая досады, отвечала гречанка, полагая, что всякой зависимости пришел конец. – Но в ближайшее время я приглашу вас на небольшое торжество, – вопреки тревоге и усталости, глаза ее засветились радостью, – и сделаю объявление.
 - Об этом не может быть и речи, – возразил Фократий, как бы угадывая причину ее тайной гордости. – Улица не лучшее место для таких, как сама понимаешь, дел. Я хотел бы поговорить с тобой наедине.
 В мягком голосе соотечественника прозвучали властные интонации. Скрепя сердце, Коринна пригласила его, и Фократий вошел вслед за нею в дом.
 Хозяйским взглядом ощупывая большую гостиную от пола до потолка, даже постучал пальцами по стенам, он не дожидаясь приглашения уселся на ложе, отшвырнув мужской башмак, начал без обиняков:
 - Мы питали скромную надежду, что ты – первая и, как бы сказать, известная женщина Греческой общины в Риме, получая богатые подарки, будешь в состоянии оплатить этот дом.
 - Дом оплачен, – возразила гречанка поспешно, – у меня дарственная!
 - Дело не в этом. Дом оплачен, согласен. Но! – Фократий сделал значительную паузу. – Но не земля. Что такое Греческий квартал в Риме – это аренда. Стоимость дома – мизер по сравнению с арендной платой, которую оплачивает община республике. Поэтому дом у тебя как бы есть, но у тебя его могут отнять за долги. Претор Камилл, который управляет от имени Цезаря Августа…
 Гречанке показалось – дом поколебался и земля уходит из-под ног. Только теперь она поняла, как обманулась в своем стремлении быть независимой. Только теперь открылось ей, как коварны ее соотечественники и насколько жесток дальновидный закон Августа… До нее будто издали доносились отрывочные слова: «Аренда… счет… Претор Камилл предложил общине взять дом на свой расчетный счет, как неплатежеспособного члена греческой диаспоры». Фократий наслаждался, видя как красивая гордая женщина пытается обрести достоинство, багровым румянцем окрасились щеки, а глаза, угрюмо и злобно сузившиеся, мечутся в поисках выхода.
 Она прекрасна. Эта эллинская женщина!
 - Греческая, как и любая другая диаспора построена на принципе взаимопомощи, дочь моя, – продолжал старый грек, отводя глаза. – Потому лишних мы не можем держать. У каждого свое дело… Так что ты подумай… Все у тебя сложится хорошо, если ты будешь разумна. Займись собой. Своим здоровьем. У тебя еще есть время. Поговори с нашими женщинами, они найдут помощниц в этом деле… Мы все будем ожидать твоего решения. Помни, твой Салон не потерял еще привлекательности.
 Уходя, Фократий изысканно поклонился.
 Не в силах усидеть в душных комнатах, Коринна вышла на ступени калитки и долго глядела на озаренную серебряным светом улицу: а вдруг, он появится?..
 Но только белая бледная луна смотрела на нее сочувственно и безмолвно.      

 10.ПИСЬМО КОРИННЫ

 Публий открыл калитку. На дорожке лежал маленький свиток. Публий развязал шнурок и прочитал крупно и неумело написанные буквы:
 «Это письмо из дома, который ты хорошо знаешь, и дорогу к нему не забыл… Где ты?.. Что с тобою?.. Почему не приходишь?»
 Подписи не было, но аромат цветочных духов давал понять – это Коринна.
 «Можешь ты мне уделить время средь важных забот? Был уговор – на один только день ты идешь, вместе с луной возвратишься. Семь лун прошло – тебя нет…»
 Дорогая, милая, как я виноват! Какие там заботы – одна суета… Ах, как я виноват! Столько времени прошло. Ах, Публий, негодный, сукин сын!..
 «Страшно мне было порой: что если ты в руки злодеев попал? Ты мне виделся залитым кровью, камень на шее мерещился мне… Дома тебя не нашли, на дороге тебя не встречали, но по слухам – молва донесла: Публий, ты жив! Радуюсь я за тебя и повторяю: «Если здоров – ты придешь».
 Приду, приду, уже иду. Переживать не стоит, дорогая. Какие там разбойники? Разбойников в Риме по ночам не больше, чем любовников. Зачем так мучиться – пустое, дорогая! Иду, спешу к тебе… Ну, Публий, ты невежда и дурак! Эгоист, хам и мерзавец!..
 Так продолжая пенять себе, читал он письмо Коринны дальше:
 «Как проклинала друзей, что тебя отпускать не хотели. Хоть ни Сенека, ни Макр, верно, не ставят преград. Что же случилось? Что могло помешать? Кто приворожил – давняя, может, любовь? Приворотное зелье, а может, фигурку из воска проткнула стальною иглою там, где сердце? Знай: не зельем, не ворожбой, а красой и душой должно любовь добывать».
 Да, да, милая, как недалека ты от истины. Все дрянная девчонка, Сабинна. Несмышленыш, а вот поди ж ты, какие страсти! Но я приду, все расскажу, и мы посмеемся вместе.
 «Может быть, я виновата? А может, обида? Так что тебе сделала я? Безрассудно любила и только… Публий, немедля вернись. Чтоб не случилось, приди!»
 Иду, уже иду!.. Только вот сведу эту упрямую девчонку с приятелем Грецином. На Марсово поле и обратно. К вечеру уже вернусь.
 Публий закрыл разбитую калитку и побежал в город.

 11.РАЗОРВАННЫЙ ВЕНОК

 Ночь. Открыты в темноте глаза. Мучительная загадка занозой вонзилась в сердце: что же случилось со мной? Разве она некрасива? Разве она неизящна? Разве о ней не мечтал? В снах ее обнимал, сколько разных забав рисовал в потаенных мечтах… И вот приняла, допустила, решилась. Сама устроила встречу. И оказалось, что любит давно! Шею мою она обвивала руками, ласково стройным бедром льнула к бедру моему. Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев – все бесполезно! Я, как пень, как статуя, рядом лежал, полужив, полумертв. Что же случилось со мной?.. А ведь какая красотка! Камень, казалось, могла ласкою тронуть своей, старика оживить, тем более, живого мужчину. Что же случилось со мной? Что мне от старости ждать, если уж юность моя так изменяет себе? Что же тогда так постыдно поник наихудший из юношей Рима? Из мужей наихудший?..
 В широко открытых глазах мелькали картины ужасного, позорного события, в ушах беспрерывный шепот, на щеке зубки острые болючий след оставили… Неужели это может повториться, несчастный срамник? Неужто мне путь закрыт к любви? Неужели в тело человеческое богами заложен предел? Значит, я изжил себя весь? Значит, кончился? Нет! Не может быть!
 Здесь причина другая. Какая? Много причин! Очень много… Может, кто ворожил? Может, гречанка? Да, это она во всем виновата. Да, да, это она на дороге стояла, держала за уши, колдунья зловредная. Все разнесу, все разрушу, все сожгу!
 И снова Сабинна прижимала горячее стройное бедро, и снова звучал обиженный голос, и слезы обиды стояли в глазах. И снова она спрыгивала с постели, убегала босиком, опять и опять накидывала рубашку, возвращалась и убегала… Какой ужас и стыд! Да, да, еще стыд был причиной…
 Как же теперь ему жить? Как смотреть ей в глаза? Как на улицу выйти? Позор! А какой еще будет!..
 Что же делать в таком лютом горе? То ли от людей бежать, то ли наоборот, все людям рассказать. Богам молиться или ругаться? То ли плакать, то ли смеяться. А может, стихи на эту тему написать? Хоть и срам, но про ЭТО еще никто не поведал миру.
 Кто там стучит? Никто мне не нужен, никого не желаю видеть, ни с кем не хочу говорить, пока не восстановлю свою честь!
 И он заплакал от ярости и отчаяния, проклиная себя, обвиняя богов. Всю ночь он провел в мучениях, тем более горьких, что этот случай не мог стать предметом славной песни. Но песню он все же записал.

 Ложится на город мрак ночной, в тумане огонек мерцает красный.
 Куда идешь, красавчик молодой? Не проходи, здесь хорошо.
 Зайди, зайди, красавчик молодой!
 Что-то не поймет сердце, чего ему хочется. Что-то не поймет Публий, куда  несут его ноги.
 Темные низкие своды. Светильник под потолком единственный мерцает, освещая неверным светом длинный подвал. В глубине ширмы-тряпки на веревках, на полу, среди мешков с мукой, полунагие тела. Невыносимый смрад.
 Что же это? Куда ты пришел, Публий? Люди – отсюда в чистоту, а ты – в мерзость и грязь.
 Хлида и Либа возлежат на широком столе, голые по пояс, но в пышных восточных тюрбанах, локти опираются на мешки с мукой, но в руках чаши с кольцами для изящных мизинцев. Они спорят нарочито громко.
 - Я вчера каталась на носилках в четыре негра.
 - Тю! А я выхожу замуж, у него свой дом, и я буду госпожой.
 - А когда я встречалась с Цезарем Августом…
 Хлида хохочет, задирая босую ногу. Либа в ответ устраивает танец на досках. Так они показывают себя, а клиенты пусть устыдятся предлагать дешевку.
 - Красавчик Публий пришел!
 Изумленная тишина и радостный крик. Как птицы слетаются на брошенное зерно, так кинулись и повисли на плечах обрадованные красотки лупы.
 - Ты вернулся, Публий? Деньги есть?
 - Подари мне цветок, Публий!
 - Нет, мне, мне!
 - Публий, какой ты чистенький!
 - Как приятно пахнешь ты, Публий!
 - Что-то не видно, чтобы вы прятались от эдила.
 - Он у нас – вот где, эдил.
 - Налей мне вина, Либа.
 - Для тебя все, что захочешь, Публий!
 Либа умостилась на колени и, заглядывая в лицо Публия, запела. Глазам не верит – Публий пришел! Ха-ха-ха, Публий пришел! Публий вернулся. Ты вернулся? Ах, эти глазки, которые он закатывает вверх, эти ресницы (мне бы такие!), этот нос, с горбинкой от самых бровей…
 - Я теряю себя, когда вижу тебя. Публий, ты сегодня со мной!
 Хлида, скоренько отправив клиента, прибежала и, оттолкнув подругу, уселась на другое колено и обняла за шею. Вином угощает.
 - Ты теперь богатый, Публий. Жена у тебя богатая. У вас, говорят, красивый дом.
 - Так, все, Хлидка, чего ты прилипла? Человек пришел ко мне. Выпьем, Публий.
 - Он пьет со мной. Правда, Публий?
 - И со мной.
 Две красотки сидят на коленях. Упругая круглая Хлида – в одной руке, и Либа – талия в обхвате четыре пальца, в другой. «Пойдем со мной, Публий!» – «Брось ее, иди ко мне, Публий! Хлида уложит тебя, ты расскажешь, Хлида выслушает, Хлида все понимает…» – «Пойдем со мной, Публий, я сделаю так, как ты любишь…»
 Здесь хорошо, здесь все свободны. Не надо думать: куда ушел, когда пришел? Никто никому не обязан. Как можно было так долго мучить себя, отдать себя в добровольную неволю?
 - Он пришел ко мне!
 - Нет, он ко мне пришел.
 - Танцуем, Публий!
 Хлида тянет его на середину подвала. Ударили струны, зазвенели серебряные колокольцы, звенит египетская гитара. Из темных углов, словно тараканы, повысовывались клиенты, смотрят и хлопают.
 Мерцает и качается лампа. Качаются тряпичные занавески, качается подвал. Глубже ночь, громче песни, смех и поцелуи. Кружится голова, кружится лампада. Кружатся ширмы и подвал
 - А где Пито? Разве она не хочет выйти ко мне?
 - У нее клиент. Она уже деньги взяла.
 - Публий, разве тебе мало одной, Публий? – Скривив губы, спросила Либа.
 - Поздно, иди спать, Публий.
 Хлида решительно положила руку на плечо и подтолкнула к своей ширме, при этом (о, женщина!) бежит за ним, будто он ее увлекает. Либа смеется, Либа обижена.
 За ширмой темно. Руки Хлиды быстро раздевают и стаскивают башмаки. Постель сырая, твердый волосяной матрас, грязное одеяло.
 - Публий, что ты делаешь? – слышится шепот удивленный. – Зачем ты держишь меня за руку? Почему ты так смотришь, Публий? Что ты шепчешь? У меня мурашки бегают по телу, мне страшно, Публий… Какие у тебя горячие руки… какой ты нежный… О, Публий, как мне хорошо с тобой! О! О-о! О-о-о!..
 Качается постель, как корабль на волнах, взлетает и опускается… Чем они напоили тебя, Публий?.. За каждой перегородкой свой банкет. Публий пьянел от восторгов Хлиды и своей нескончаемой силы. Сомнения развеялись в дым.
 Но вдруг, занавеска раздвинулась. Раздался грозный голос эдила:
 - Что здесь происходит?
 - Куда ты, Публий?.. Либа, бессовестная, уйди!
 - О, какой ты сильный, Публий! Какой горячий! Молодец, Публий, молодец! Публий, скажи, скажи, кто тебе больше нравится?
 Горячее тело, суетливые руки… Жарко, темно. Чьи-то ноги переплелись. Смех, вскрики. Качается, кружится корабль и плывет по небу. Две женщины… Какая победа! А он телом все также могуч.
 Вдруг, долгий, протяжный и радостный визг – холодное длинное тело скользнуло в горячий клубок тел.
 - Это я! Публий, ты же хотел меня видеть!
 - Пито, бессовестная, уйди!
 Слезливая Либа, хохочущая Хлида, жадная Пито. Толстая, костлявая, хрупкая. Ласковая, страстная, грубая. Три женщины в твоих руках, и никто не обманут. Так почему же в ту ночь?.. Горячий пот, липкая влага… Кто лучше? Все хороши! Сладострастное чудовище урчит, рычит и стонет. Кричит, лижет и кусает. Шесть рук, шесть ног! Так почему же в ту ночь ты так опозорился?.. Ляп, ляп! Что это? Царапает, режет, бьет… Качается и кружит корабль, кружит и переворачивается, и плывет по небу. Посыпались звезды… Треск – все рухнуло и провалилось. Темнота и хохот.
 - Публий, я здесь.
 - Публий, иди сюда!
 И до самого утра он ходит от ширмы к ширме, удивляя и удивляясь себе, и сладострастные крики в ночлежке звучат, как труба триумфа.

 Тусклый свет проник через оконце под потолком. Грязно, мерзко, сыро. И голова кружится и болит, и хочется воздуха свежего глоток. Ночлежка просыпается и быстро пустеет. Он искал одежду – бродил среди мешков с мукой.
 За ширмами переговаривались подруги.
 - Я так и не поняла, зачем он приходил?
 - Так делают все, когда жена беременная.
 - Свинья. Так она от него беременна? Ну, тогда он просто свинья.
 Щегольская тога исчезла, башмаков он тоже не нашел. За ширмами едкий хохоток: «А от кого ребенок? От моряка или солдата? От грека или араба?» А он и сам не знает. «Иди, Публий, баюкай своего сына: спи, мой сириец, спи итальянец, бай-бай…»
 Публий не отвечал. Стучал зубами. Он вправе мстить, но разве он виноват, что уходит в богатый красивый дом, а они остаются в подвале?
 - Куда он пойдет в таком виде? Только в свой собачий дом.
 - Прощайте. Не злитесь.
 - Дорогая подруженька, не могу себе простить, что поссорилась с тобой из-за дурнички…
 Болит голова. Болят ссадины на коленях и локтях, царапины и укусы на губах. На полу лежали цветы разорванного венка.

 Он бежал по утренним улицам Рима, кутаясь в простыню. На ногах чьи-то соломенные сандалии, но в душе – песня. Он взял реванш, как говорят германы. С Хлидой и Либой, да и с блестящей Пито он был достоин себя! Он загибал пальцы. Значит, все хорошо.
 Придя домой, он закончил песню. Смешную и гордую.

 12.МОЛВА

 А на перекрестке под старым дубом с дерновых подмостков Гортензий и Веллий все ведут нескончаемый спор о Законе распущенном, о морали, о возвращении к нравам предков. Все римляне и римлянки должны вступать в брак как можно раньше и рожать как можно больше.
 Публий хотел пройти мимо, но его заметили и опять закричали:
 - О, смотрите, Публий! Публий, куда так поспешаешь? За тобой Коринна человека присылала.
 - Разве не видишь: в Греческий квартал, к милой возвращается.
 - Эй, Публий, спой нам еще про Коринну!
 Публий отвечает: в другой раз. А сейчас некогда, друга надо выручать. По сердечному делу ходатай.
 Публика не верит и опять про Коринну заводит.
 О, хитрая, хитрая гречанка, окрутила молодого мальчика! Другие возражают:
 - Какой он мальчик? Он уже дважды женатый.
 - Пожалуй, Коринна его и в третий раз женит. На себе.
 - Конечно, и гражданство римское получит!
 - А разве мало своих? Что он нашел в ней?
 - А она его околдовала, он на других смотреть не хочет. Была Камилла, молоденькая дочка префекта, где он служил, так он не захотел. Все бросил – чин, карьеру. Околдовала!
 - Как так – околдовала?
 - А она ему греческую любовь показывает.
 - Ну, не скажи! Гречанка красивая, умеет себя держать, за собою смотрит.
 - Все равно, околдовала.
 Публий быстро проходит мимо. Вслед ему кричат:
 - публий, куда ты? Греческий квартал в другую сторону! 

 13.ПИСЬМО КОРИННЫ

 «Враг всегда прочитает письмо, что враг ему пишет; друг не спешит, а ты мои письма и вовсе читать не намерен? Что ж не приходишь, не отзываешься? Или еще не решил, как же со мной поступить?
 Слышала я, что пируя с друзьями, греческим родом меня попрекаешь, зовешь неимущей и даже преступной. Слух подтверждаешь, что пользу только себе и своим принесла. Пусть же другие винят, а ты восхвалить меня должен. Не для себя ведь одной все это сделала я. Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою, кроме обиды, ты мне ничего не оставил, и у тебя никакой памяти нет от меня…
 Что же случилось – неужели я подурнела? А недавно казалась красивой. Клятвенно ты признавал, что хорошо говорю. Пела я, помню, ты поцелуи не раз мне дарил между песен. Вот моя грудь, ее называл ты прекрасной и многократно хвалил дар, обитающий в ней. Или, когда танцевала… Прежних нету уж сил и для песен их не хватает. Быть бы речистой, но боль искусству помеха, и средь забот и несчастий бедный мой рушится ум…
 А теперь ты с друзьями сидишь, похваляешься тем, как ты бросил меня, ахеянку. Хвалишься лживыми клятвами. Что ж, похвались и сердцем пустым.
 Ты и не помнишь меня. «Кто такая, – ты спросишь, – Коринна?» Словно Коринны вовек ты и не знал никакой. Кто она? Та, что в дом свой впустила тебя, та, что тебя предпочла, что доверилась клятвам твоим и слезам, что из глаз твоих лживых бежали.
 Может, ты перед глупой девицей хвалясь, мой нрав и наружность чернишь? Или усердно ищешь, ищешь другую любовь, другую Коринну, чтоб и ее обмануть?»… 

 14.РАДОСТЬ ПОЭТА

 - Сенека, Сенека! Я победил!
 Публий влетел в дом приятеля, размахивая над головой длинным и узким листом. Он задыхается от бега и восторга. Глаза светятся безумным счастьем.
 Было время послеобеденного сна, когда спят все домочадцы, сторож и все, все – в доме тишина. Сенека в это время сочиняет текст Манифеста Гражданина Мира. Он поднял спокойные глаза.
 - Откуда ты? Что с тобой? Тебя везде ищут.
 - Радость. Свобода. Известность!
 - Что случилось, говори.
 - Ля-ля-ля!
 - Да говори же, наконец!
 - Есть первая публикация!
 Публий захохотал и упал в кресло. Важно развалился.
 - Соссий сказал: «Это пойдет. Это будут читать. Такого еще не было». Правда, денег не дал, но обещал, если сборник купят. А его обязательно купят только из-за одной моей песни… да, да, тут разные стихи. Это сборник, альманах… Но там в конце – я! Публий Овчина Нос. Элегия.
 «Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
 «Иль не влекла пылких желаний моих?
 Нашел? Читай!
 Сенека читает. Публий в нетерпеливом ожидании вскакивает, ходит по библиотеке, размахивает руками.
 - Теперь Публия узнает весь Рим. Раньше знал только Подол, а теперь Рим!.. Посмотри, какие заглавные буквы! Красивые, с завитушками. Ты обрати внимание…
 - Но позволь… Что это?
 Приятель ткнул пальцем в строки рукописи и удивленно поглядел на Публия.
 «Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,
 «Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.
 «Вот и лежал я, как статуя, груз бесполезный в постели,
 «Было бы трудно решить: тело я или тень?
 - Как тебе нравится сравнение? Ладно, ладно, читай дальше!
 Сенека читает, изумленно поглядывая на приятеля.
 «Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и Либой
 «Да и с блестящей Пито был я достоин себя.
 «И проведя блаженную ночь с прекрасной Коринной
 «Воле моей госпожи был я послушен во всем.
 Сенека остановился.
 - Но позволь. Кто это? Как ее имя?
 - Ах, что там имя! Здесь важно душевное переживание героя, – отмахивается Публий. – такого еще не было у римлян, не было даже у греков, и даже у самой Сафо! За эту тему не брались даже любовные поэты-эротики!
 - Но все же интересно имя?
 - Имя? Ах, имя… Имени нет, – Публий повел пальцем в воздухе. – К тому же она совсем не похожа и вообще… тут важен момент интересный! Ты заметил, трижды я вопрошаю, трижды возвращаюсь к одному и тому же, но по разному. Я доказываю всем…
 Публий говорит, Сенека читает. Выражение глаз кислое.
 «Но увидав, что мой пыл никаким не пробудишь искусством
 «И что свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь, молвила:
 «Ты надо мной издеваешься? Против желания, кто принуждал тебя
 «Лезть, дурень, ко мне на постель?
 «Миг – и с постели скользнув в распоясанной легкой рубашке
 «Не постеснялась скорей прочь убежать босиком.
 Сенека закатывает глаза и опускает книжку в изнеможении. Публий заканчивает победно:
 «А чтоб подруги прознать не смогли про ее неудачу,
 «Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.   
 Публий счастливо засмеялся. Сенека ужаснулся.
 - Но ведь это же… скандал!
 - Ну и что?
 - Но это же… импотенция.
 - Зато публикация! Побегу. Покажу Аттику. А что теперь скажет Макр?! Люблю, когда у него краснеет нос от досады. И еще показать Проперцию, любимому и дорогому учителю!
 - Тебе письмо от Коринны. Она везде тебя ищет.
 - Да, да! Вот только забегу к Соссию… и к генералу Месалле!
 И Публий мчится по улицам, прижимая к сердцу сборник и читая на ходу свои стихи, что в самом конце книжки. В самом конце!
 - Аттик, Аттик, поздравь меня! Соссий обнародовал мои стихи!
 - Покажи. О-о! Какие красивые заглавные буквы! Поздравляю.
 - А имя автора «Публий Нос» закручено с вензелями!
 - И красной краской. Здорово! Сила! Теперь тебя начнут издавать.
 - Надеюсь. У меня много таких разных игрушек. Есть что предложить.
 - Теперь о тебе будет говорить весь Рим!
 - Весь мир!
 - Виват, Публий!
 И оба приятеля помчались по городу, стучась в двери приятелей и знакомых.
 - Эй, Макр, выходи! Друг, учитель, мучитель. Смотри, читай. Вот тебе!
 - Мне некогда. Извини.
 - Ну-ну! Ха-ха!.. Продолжай наблюдать и спаривать ежиков.
 На перекрестке под старым дубом Публия встречали радостными приветствиями. Успех песни был полным и единодушным. Правда, стоявшие в первых рядах знатоки, слышавшие Горация и Вергилия, говорили шепотом: «Как ему не стыдно! Разве он не видит себя со стороны? Молодой, значит, сильный!» И профессоры Веллий и Гортензий показывали пальцами: «Вот образчик безобразия». Но публика горячо аплодировала, и Публий был увенчан лаврами.

 15.ПИСЬМО КОРИННЫ

 «Бог не со мной! Значит, ты твердо решил бросить Коринну, порвать все, что нас связывало? Ай-ай-ай! Сколько трудов, сколько времени и сил потратила, и все напрасно. Какой стыд, какая молва пойдет!..
 Ты хорошо подумал, Публий? Ведь у тебя здесь все: тебя здесь любят, ты господин в этом доме… Куда же ты идешь, зачем? На чужую улицу, в чужую фамилию? Хочешь начать все сначала? Найдешь ли, а может, уже нашел, но скоро ли ты построишь такой дом, чтобы с моим мог сравниться? Отдадут ли тебе? Будешь ли в нем господином? Но если даже потратишь время и труд, если молитвы твои будут услышаны – где ты найдешь жену, чтобы любила, как я люблю?..
 Чем виновата, скажи – тем, что ночью холодной впустила тебя в свою постель? Тем, что поддалась уговорам твоих друзей и снова впустила в дом? Тем, что заведомо зная обман, предпочла тебя достойным и богатым людям и, вопреки всему, связала свою судьбу с твоею?..
 Останься! Будь моим мужем и господином, отцом – будь в моей жизни всем. Я сделаю все для тебя: если ты падок до славы – славу тебе добуду, если к богатству – будешь богат, если другую любить захочешь – я тебе не помеха. Стыдно гречанку женой назвать – зови кем угодно: хозяйкой, знакомой, – быть кем угодно смогу, лишь бы твоею мне быть!»…
 
 16.ПУБЛИЙ И САБИННА

 Совесть, совесть… Неужели ты такой бессердечный, жестокий Публий? Неужели такой себялюбец, негодяй? Неужели ты такой гад? Друг твой идет в далекий поход, может быть, навсегда, на гибель, а ты стал между ним и его первой, а может быть, и последней любовью – неужели ты такой гад, Публий?
 Но что же я должен делать? «Сведи их вместе», – услышал голос и повторил вслух: «Сведи их вместе».
 Тотчас он встал и вышел из дома. «Сведи их вместе», – твердил он себе. Ты кругом виноват, Публий! Перед Коринной, перед Сабинной, но прежде всего, перед другом Грецином. Ты столько натворил, столько нагромоздил!.. Если он уйдет – тебе этого не простят друзья, Грецин и, прежде всего, ты сам себе не простишь, Публий.
 Улицы Рима еще спят. Над городом висит утренний туман, и сквозь него он увидел яркий огонь Весты. Обогнув храм, он вошел в рощу и спрятался за деревьями. Вскоре на тропинке показались белые Девушки Весты, ведомые жрицей. Они шли из монастыря. В роще зазвучал соловьиный посвист. Сабинна оглянулась – Публий бросил ей под ноги цветок. Девушка вздрогнула, на лице ее вспыхнула улыбка. Короткий, тихий шепот:
 - Сестрица, пойди в очередь мою.
 - Конечно, сестрица, иди, пока Регий спит.
 Жрица обернулась, но девушки шли цепочкой, на лицах ясная предписанная печаль. Весталки приняли очаг. Одни встали вокруг огня, другие стали рубить топориками хворост, подруги пошли в рощу за сухими ветками.
 Публий быстро прошел из-за дальних деревьев и появился перед Сабинной.
 - Милый, ты пришел? Я ждала, я знала. Я хотела, и ты пришел.
 - Иди за мной.
 Две тени, как призраки в тумане, перебежали Священную улицу и скрылись в переулке, направляясь вниз к реке.
 - Куда ты меня ведешь?
 Публий крепко держит ее за руку, Сабинна радостная спешит вслед за ним. Он ничего не объясняет и не отвечает, широко шагает по крутым улочкам. Миновали цирк, театры. Открывается Марсово поле. Издали видны железные шеренги солдат. Они то сходятся, то расходятся вокруг, вдруг обрастают железной щетиной копий, то, подняв над головой щиты, превращаются в огромную черепаху…
 И тут Сабинна поняла, куда и зачем ведет ее милый друг.
 - Я не хочу туда.
 - Делай то, что тебе положено.
 Рука Публия жестко сжала тонкое запястье. Сейчас Грецин увидит Сабинну. На его широком лице разольется добрая улыбка. Он будет счастлив, и все между ними опять будет хорошо. Публий шагает по склону, за ним огоньком вьется Сабинна.
 На краю поля толпятся Граждане. Здесь родственники и провожающие, ветераны и просто зеваки. Гремят буцины, свистят флейты походные. Маршируют солдаты. Дрожит под ногами земля…
 - Смотри внимательно. Он должен быть здесь!
 Сторой поворачивает, уходит, на его место накатывается новый. Грецин! Грецин! Публий бежит через поле к дальнему лагерю, бежит между стальными когортами, следом белым призраком – весталь. Грецин, Грецин!
 - Не видели Грецина Помпония? Эй, топор, где Грецин?
 - Проваливай отсюда. Я давно тебя приметил, пес. Иди, пока ребра целы.
 - Э, Топор, можешь меня ненавидеть – твое дело. Но Грецину пришла радость, и это мое дело… Эй, Грецин, Грецин!
 Солнце пробилось сквозь туман. Взревели трубы.
 - Вива, Август! Вива, Цезарь!
 Сам Цезарь приехал на Марсово поле. Он вышел на высокий портик с непокрытой головой. Он весь в белом, только на щегольскую тогу накинут теплый солдатский плащ. Принцепс торжественен и весел. Он подымает глаза – над ним на высоком древке серебряный орел. Под ним литая серебром надпись:
 «Скифский легион IV»
 Меценат, Месалла, старые боевые друзья аплодируют. Трубы играют марш легиона.
 - Где же Грецин? Ищи Грецина! Кричи, зови!
 Взревели походные трубы. Земля задрожала под боевыми сандалиями. Пошли когорты. Пошла пехота. Красные перья колышутся над шлемами. «Грецин, Грецин!»… Когорты сливаются в колонны. Как его здесь отыщешь? Шесть тысяч солдат – легион. 
 - Смотрите, смотрите! Впереди молодой солдат. Несет знамя в одной руке. Такой тяжелый шест в одной руке!
 Серебряный орел парит в небе, ветер раздувает красные хвосты.
 - Это Грецин Помпоний! Грецин несет орла! Грецин, детый в кожу и железо.
 - Смотрите, смотрите! Какой-то молодец выскочил из толпы и бросился на дорогу. За ним – весталь. Они идут рядом со знаменем. Он танцует и радуется. Он вскрикивает и поет. Какой смешной! Как красиво, как трогательно!
 - Грецин, мы здесь. Грецин Помпоний, это я – Публий! А это Сабинна, твоя Сабинна! Она пришла к тебе, Грецин.
 Трубы играют все один и тот же грозный марш. Народ приветствует солдат и старых центурионов. Граждане квириты задирают солдат: «Что вы там найдете в Скифии? Баранов и лошадей? Так их и в Италии много своих». Центурион отвечает: «Цезарь говорит: только вперед! Принцип – орел над всем миром! Где пустыня – там римский солдат. И если даже пустыня – все равно там римский орел!»
 - Аве, Цезарь!
 Легион стройной колонной проходит мимо портика. Август-принцепс подымает руку, приветствует и провожает свой легион. Какая у него судьба? Никто не знает.
 - Грецин, Грецин! Ох, какой принцип, сплошной принцип! Во лбу принцип, на носу тоже принцип!
 - Слава Цезарю Августу!..
 Легион покидает Марсово поле. Легион выходит на Священную дорогу. Рим – Скифия. Далеко им топать по пыльным дорогам, ох, как далеко!..
 - Грецин, Грецин, оглянись! Все это клевета… Вот она – Сабинна. Я оставлю вас – целуйтесь! Она все знает! Она согласна!
 Грецин не смотрит в их сторону.
 Кампанская дорога. Уже остались далеко позади городские ворота. Кладбища и мавзолеи. Кончились плиты, пошла битая дорога, а Публий идет и идет за солдатами в пыли. За ним белая весталь.
 - Боги! Конь-великан. Грецин!.. Он смотрит перед собой. Грецин, ты живой или мертвый? Ах, я тебя понимаю, только когда смотрю в глаза твоей лошади… Грецин, я все понял. Это была шутка.
 Проехал и даже не взглянул ни разу.

 - Не надо, Публий. Он все знает. Я люблю тебя.
 - Нет. Иди.
 - Куда я пойду?
 - Иди домой. Иди к Весте. Иди куда хочешь.
 Прошел легион. Прокатились машины и обозы. Давно отстали родственники, жены, невесты. Улеглась пыль. Дорога, усеянная цветами, опустела.
 - Я люблю тебя, Публий.
 - Нельзя. Нет. Боги не хотят. Уходи.
 - Все пройдет. Я дождусь тебя, Публий, пусть даже тридцать лет придется ждать в храме Весты.
 - А это была не шутка!
 Ах, зачем боги испытывают дружбу? Зачем вы, боги, посылаете испытание? Неужели только затем, чтобы открылись глаза и увидели в себе гада?!

 17.ВЛЮБЛЕННЫЙ МАКР. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

 - Я подымаю чашу за Макра, преданнейшего из друзей!
 - А я – за милого друга, любимца публики и женщин!
 Друзья обнялись и снова наполнили чаши. Как давно они не виделись, им есть о чем поговорить. И неважно, что вино – кисляк, а чаши глиняные, какое имеет значение бедная комната с низким потолком и ветхими стропилами, если здесь создаются шедевры поэтической красоты. Разве не так в дымной кузне куют оружие героев или там, в смрадной кожевне, лампы для дворцов?! Так и здесь, на глиняном Подоле, в темноте и скудости создается великое Нечто – вечное для Рима и для мира.
 - Какая мощная труба звучит в твоих стихах, мой Макр, - Публий важно встряхнул листок со стихами приятеля. – В некоторых местах, вот я читаю, ты напоминаешь мне Гомера!
 - В некоторых местах ты, Публий, выше Каллимаха. Я бы сказал еще выше.
 Да, здесь опять встретились два поэта – один воспевает любовь, а другой сражения, и каждый в своем искусстве непревзойденный.
 - Но, мой дорогой Публий, мне кажется, что ты осилил бы и трагедию.
 - О да, наверняка, управился бы и с трагедией, но… закрыла милая дверь и я запел элегию, а если сядет на колени, так мне и вовсе не до бряцаний.
 Друг Макр с сожалением смотрит на дорогого друга Публия.
 - Бедный, бедный Публий. Ты – певец домашних битв.
 - Да и ты бы мог… Вот я читаю, ты с большой охотой пишешь про любовь… Гм… в последнее время, гм… Да только не очень получается.
 - Разве? А чем плох эпизод про Елену?
 - Да, это сильно. Но чем-то, гм… Елена напоминает мне некую женщину… За любовь!
 И встретились два взгляда. Веселый, добродушный – Публия и злой, ревнивый – Макра… А в нем – любовь. А там – восторг спетой песни. А там стоит округлое лицо с румянцем жарким, рот – цвет алого бутона, повязка золотая в смолистых тонет волосах. И голос – ручейка весеннего журчанье… Да это же портрет Коринны! Вот тебе на…
 Макр опустил глаза, землисто-серое лицо стыдливым вспыхнуло румянцем.
 Публий усмехнулся. Друг редко заходил, всегда считался женоненавистником, писал трактаты о животных травоядных, и вдруг такое – о любви!
 - Ах, дорогой мой Макр! – Публий поднял чашу. – Я пью за золотой твой стиль.
 - Твой стиль, мой друг, – он вдруг стал важным, – таким же станет, если ты начнешь писать не этим, – он приложил руку к сердцу, – а вот этим, – рука ко лбу.
 И тут друзья заспорили: кто чем писал – Гомер? Вергилий? Чем Публий, чем Макр? Приятель вдруг обиделся, отставил чашу, ударился в нравоучения. И Публию обидеться, вроде бы он – нерадивый ученик? Макр – академик! А Публий – уличный певец?
 - Да, так оно и есть, – нахмурил лоб пергаментный. – Ты, Публий, уличный певец.
 - Ах, так? Вот ты и высказал то, что скрывал.
 - Да, ты певец своих любовных шашень, только и всего.
 - А ты?.. Кичишься тем, что будто бы идешь по следам Гомера! Покажи, где это все? Лучше не можешь, хуже не хочешь, вот и нечего показать.
 - Нет, это ты лучше Проперция не можешь, душевнее Тибулла не дано, ругаться в стиле бесноватого Катулла не умеешь и остается быть бесстыжим!
 - Ах, так?
 - Да, именно так. К тому же стих у тебя нелепый. А почему? А потому, что все успели разобрать все благородные размеры, а ты себе придумал «хромой стих», но хуже всего то, что он у тебя на обе ноги хром!
 Публий сидел и только молча хлопал ресницами, его рецитационный темперамент всегда пасовал перед напором ученого друга. Макр продолжал:
 - К тому же ты безудержный хвастун и лгун.
 - Кого я оболгал?
 - Бедную, честную женщину, которая приехала в наш город, чтобы устроить жизнь с достойным человеком… А ты ее обманул!
 - Ах, вот оно что? Я прославил ее!
 - Кому нужна такая слава?
 - Она моя героиня.
 - Она твоя жертва.
 - Она из жизни устроила ад…
 - Зато ты из ее жизни – песню.
 - Я не желаю с тобой говорить!
 - Это я тебя знать не хочу. У меня нет больше друга. И я ухожу.
 Макр величественно поднялся, смахнув как бы ненароком широким рукавом со стола любовные песни друга. Публий беспомощно усмехнулся.
 - Прощай, отрасти себе гомеровскую бороду, да подлинее.
 - Прощай. Продолжай бегать по Риму, обнажайся… Укороти еще рубаху. Только Коринну оставь в покое.
 Хлопнула дверь. Друг ушел. Публий вздохнул: «Как всегда одно и то же. И причина одна: Публий влюбился – друг ревнует. Публий разлюбил – друг успокоился. То ли ему нравятся мои женщины, то ли он не может видеть меня счатсливым…»      

 18.ПИСЬМО КОРИНЫ

 Третье письмо кто-то сунул ему в руку.
 «Я так верила тебе! Ты поклялся когда-то, что пока мы живы, ты будешь со мной. Оба мы живы, и что ж?
 Да жива ли я вправду? Только от боли очнусь, снова зову и кричу… Нет тебя – нет надежды. Ты убиваешь меня. Если бы я вверила свою жизнь варвару, скифу, мне не было бы хуже. Я угодила в беду. Приди де скорее, посмотри на меня, скажи хоть слово!
 Неужели ты задумал меня бросить?.. буквы в слезах расплясываются, пальцы дрожат и не могут ровную строчку вести… Я угодила в беду. Я одна. Мечусь по дому туда и сюда… То сижу, уставясь на порог, то к постели твоей подойду и подушку твою трогаю смятую. Кажется мне, что она еще хранит твое тепло…
 День мне не мил, и всю горькую ночь я глаз не смыкаю, к изголовью ласковый сон не летит. Светит луна, выхожу на дорогу (при свете дня я на улицу глаз не могу показать). По дому хожу, по саду, по комнатам. Что мне дом? Что сад с голубыми цветами? Что мне сокровища – ты был сокровищем в нем.
 Грубое платье на мне, самоцветных камней нет на пальцах, золота нет в волосах, и духами земли аравийской больше не пахнут они. Что наряжаться? Кому я хочу приглянуться? Я без тревоги жила, боли такой не ждала. Я угодила в беду. Муж бессердечный бросил меня и скитаться пошел. Что ж, отдай меня претору. Цензору римскому. Есть и Солон, он возьмет меня, чтобы продать…
 Что же мне делать? Как быть мне одной? Деться куда мне, скажи? Земляки от меня отвернулись, друзья не приходят… Всеми покинута, все здесь чужие, и ты оказался чужим. Все против меня в этом городе: римляне, греки, жены, мужья, Цезарь, Закон и ты – муж мой.
 Я одна, всеми покинута. Только бы мне не попасть за ограду, где проказа, болезни и смерть… Я угодила в беду. Нет защитника. Людям не верю – ранили раз, и с тех пор чужеземцев боюсь. Заплакала я и поняла, что меня ожидает, стали понятны мне муки всех женщин покинутых. Поймешь и ты когда-нибудь и закричишь»… 

 19.НЕУГОДНАЯ СУДЬБА
 (Последняя встреча)

 Радостным и освобожденным возвращался Публий в Греческий квартал. Как давно он не был на этой улочке, как давно не видел гречанку. Но вот кончилась «одиссея», исполнен долг дружбы, не посрамил себя перед женщинами, много песен написано новых – он смело глядит в лица встречным. Сам перед собою чист, силен и безупречен. И все ему завидуют: «Такая женщина зовет – цветы, кольцо и столько песен! И какая верность!» Все хотят видеть эллинку, провожают до самого моста. «Публий пошел к Коринне». Да, сегодня он покажет всем свою любовницу на состязании поэтов и прочитает похвальное слово.
 В доме Коринны смятение. Ему обрадовались, но удерживают в прихожей. «Госпожа не готова… Госпожа будет рада…» И через час: «Госпожа тебя ожидает».
 Публий вошел в спальню. О, боги! На широком ложе, под пологом пурпурным какая-то женщина чужая, в чем-то странном одета. Одна рука подпирает томно голову, закутанную, наподобие азиатского тюрбана, другая – держит чашу. Глаза опущены, чуть скошены в его сторону. Она обижена и холодна.
 - Как поживаешь?
 Публий вздрогнул, услыхав собственный голос, оглянулся – попугай, безмятежно ковыряя лапкой клюв, повторял приветствие.
 - Ты как фракийская вакханка! – весело начал Публий.
 - Не хуже твоих, – сдержанно отвечала гречанка.
 Вот как? Публий, морщась, оглядел комнату. На полу восточные ковры, стены расписаны любовными сценами, на потолке золотая парча… И что-то мерзкое воняет? «Темы для песни не предвижу, – разочарованная мелькнула мысль. А тут еще Эта женщина, оттопырив мизинец, подняла чашу, отпила и, оставив губы влажными, посмотрела пристально, оценивая впечатление.
 «Какая она жалкая! – подумал Публий. – Где чистые блестящие глаза, где добрая улыбка, где вся Коринна? Веки вымазаны синей краской, брови масляно-жирные, губы красные, как у вампира. А эти ужимки! Что с ней? Ах, лучше бы она бросилась к нему, изругала, исцарапала, искусала…»
 - Публий кр-р-расивый, Публий хар-р-роший!
 - Однако, чем это воняет?
 - Почему ты меня не целуешь? Мне кажется, ты разочарован.
 - Зачем ты кривляешься? – рассердился Публий.
 - А как же мне быть? Ты ведь любишь таких.
 Глаза Коринны смотрели на него пристально, на мгновение промелькнула лукавая усмешка и исчезла. Гречанка повернулась на бок, шевельнула ногой, раздался звон браслетов. Пародия!
 - Может, ты еще разукрасишь лицо синим и зеленым, как дикие британцы? Может. Перья в волосы?
 - Не вижу ничего смешного.
 - Ты посмотри на себя, – Публий поднес зеркало.
 - Зеркало мутное, купи другое.
 - Зеркало виновато?
 - И климат. И Рим. И твой злой язык, Публий.
 - Публий – злой язык! – хрипит попугай.
 - Прекрати эту комедию! – вскричал Публий. – Эй, Кипассида, убери, вымой свою подругу!
 - Не тронь. Не смей прикасаться! Это стоит пять сестерциев!
 Публий схватил полотенце. Гречанка отбивалась и кричала дурным голосом. С головы ее свалилась чалма… Публий отступил, глазам представилось жалкое зрелище – клочья опаленных волос дыбились на голове Коринны, пожелтевшие, будто после пожара залитые водой. Так вот откуда смрад?
 - Что ты сделала с собой?
 - Что? Ничего не вижу. Руки, ноги, зубки – прелесть…
 Публий наливается гневом. Он так хвалил гречанку, обещал привести и взять победный лавр, и что ж теперь?.. Он расшвыривал щипцы, гребни, ножницы. Какие чудные были волосы, послушные, мягкие, играли на солнце, блестели, а их – каленым железом, краской травили вонючей. Все, нечего красить теперь, нет своих – купишь у какой-нибудь германки-сигамбры!
 Коринна плакала, уткнувшись в полотенце.
 - Где ты был?
 - Кому я покажу тебя такую?
 - Почему не приходил?.. Я ждала, высматривала: идет? Стукнула калитка – пришел? Ночью слушала шаги чужие, утром бегу к тебе – может, что случилось? На службе тебя нет, у друзей тебя нет, тебя нигде нет.
 Коринна еще горше зарыдала. Женские слезы смягчают мужчину, делают его сговорчивым, но лишь в том случае, если в нем сохранилась и живет любовь. Тогда он уступает. Если нет, то в лучшем случае он начинает хитрить, изворачиваться, говорить о второстепенном.
 - Перестань, отрастут твои волосы, еще длиннее, гуще и красивее. У тебя счастливая природа, вон какой подлесок на лбу…
 Он поднялся уходить.
 - Публий, я хочу уехать на родину. Мы с тобой выберем лучший греческий корабль, будем путешествовать, снимем дом на берегу лагуны или поедем в Танагру. Купим дом, в котором жила Коринна.
 - У меня служба.
 - Ты задумал злое, Публий, отводишь глаза, не хочешь смотреть на ту, что недавно называл самой красивой в Риме! Не оставляй, не бросай меня сегодня… Куда ты спешишь? Смотри, что за окном. Ты готов забрызгать накрахмаленную тогу? Посиди, поговори со мной… Не уходи! – выла гречанка в пустой след. – Не уходи! – стучала кулаками об пол. – Не уходи, не уходи, не уходи… Чтобы не простудился, чтобы не испортил прическу… Чтобы я успела привыкнуть к своему горю…

 Через час на рецитации под старым дубом Публий рассказал толпе, как милая, желая стать красивой, потеряла лицо. Он был в ударе, импровизировал, выжимал из этого случая все, повторяясь по обыкновению и начиная сначала.
 
 20.САМОУБИЙСТВО КОРИННЫ

 Когда он ушел, Коринна взяла острое железо. Зажав зубами крик, обнажила набухшую грудь…
 Она всегда была уверенна в себе. Легкомысленно говорила: «Я это знаю, предполагаю, к этому я готова…» Но такого поворота своей судьбы она не ждала. Не ждала от богов такой грубой насмешки.
 Она отвела глаза от живота. Живот был круглым и тяжелым, там ее дитя. «Он уже живет во мне. Во мне его дом. Он будет шевелить ручками и ножками и тереть ручонками глазки… Куда я с ним? Кому нужна в чужом краю, а хоть и в своем?» И опять, в который раз, в ее воображении возникает кривая улочка родного города. А навстречу соседи. В лицо заглядывает ехидна: «Удачно съездила за море?» Стыд, стыд… И слышится за спиной грубый смех: «Привезла от чужого самца байстрюка».
 И снова ее охватил ужас безысходности и позора… Холодное острие у самого сердца. Малое усилие – и войдет в тело, мягкое, как тесто.
 - Будь ты проклят!
 Острая боль пронзила тело от ногтей до волос. Кровь! Она не ожидала увидеть столько крови. Кровь на руках, на железном лезвии, обрызгала ноги. Алым пламенем пожирала белое покрывало. Холод охватывал сведенные судорогой пальцы. В ушах звон. Ласковая смерть с улыбкой вползает ее, опрокидывает. И видится ей голубое небо, белые сады и цветущие луга – розы, флоксы, фиалки…
 Но вдруг ей показалось, что-то зашевелилось под сердцем. Кто-то вскрикнул и заплакал. Все содрогнулось в ней от этого безмолвного крика о жалости и любви… И тогда она закричала. Из терпких губ рвался зов о помощи. Еще и еще! Затем увидела медленно отворившуюся дверь, из мрака сутулые тени…
 Вода, вода! И звон ручья. Прохладные струи льются в жадный рот, сухую грудь, повисают на веках радужными каплями солнца…
 И снова боль. Чудовищно огромные руки Кипассиды вырывают из нее внутренности. Трещат и рвутся жилы… розовые сгустки в черных пальцах… Сын! Мой сын!..
 И опрокинулось на нее багряное небо, осыпаются изморозью цветы, кружатся, звенят, падая на плечи струпьями иссиня-черных лепестков. Все растворяется в кровавом тумане.

 Много дней бедная женщина находилась на пороге смерти. Но боги судили иное, ей надо было жить. Зачем? Чьими мольбами? И однажды утром она снова увидела свет и вздрогнула от страха, и закрыла глаза… Для чего? Ведь все, что было, то и будет. Сколько раз она начинала сначала? И только раз судьба ей сделала подарок – но жизнь, которую она носила, ушла из нее страшными зловонными сгустками… Так для чего же жить?
 Откуда ей было знать, что когда острое железо вошло в ее тело, виновник стоял на коленях в храме Изиды…

 21.ПУБЛИЙ И ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА КОРИННЫ

 Поздним вечером разочарованный и утомленный возвращался Публий знакомой дорогой в свой дом. Солнце садилось за холмы, прохлада бодрила тело, оживляла фантазию. Скоро ночь… теперь у него много приглашений, от дома генерала Месаллы, до булочной на Субуре. Здесь его ожидает книжная девица Сульпиция, там – Хлида, Либа и Пито, а недавно ему сказали по секрету, что Камилла, дочь Афрания, досаждала отцу за то, что он несправедлив к Публию Овчине и потребовала вернуть его на службу.
 Скоро ночь. Он свободен и востребован для любви.
 Но не радуют его встречи и приятели, не радует любовь и открытая карьера. Неужели «одиссея» подошла к концу? Свобода оказалась тяжким испытанием. Все чаще вспоминалась экспансивная гречанка, ее пылкие ласки и душевные заботы… Сердцем чувствовал – гроза собирается над ним, черные тучи шли отовсюду, и если оставалось что-то светлое – это его Муза…
 Тишины хочу, тишины…
 Пройдя мост, Публий свернул на зеленую улочку.
 Каково же было удивление, когда первый встречный и совсем незнакомый человек подмигнул и весело осклабился, другой – хлопнул по плечу и похлопал в ладоши. «Становлюсь известным», – Публий отнес эти знаки внимания на счет растущей популярности своих песен. Но когда третий грозно спросил: «Правда ли, что ты соблазнил святую деву?» – ему стало обидно.
 Да, в те дни он вел себя не лучшим образом. Несчастный! Это был один из тех случаев, которые он предпочитал зарывать поглубже в памяти, поэтому в песне он придал героине другой облик, сделав ее неузнаваемой; к тому же суета последних дней потеснила событие того памятного утра, после чего он совсем забыл влюбленную девочку-весталку. Но Сабинна не забыла о нем.
 На перекрестке под старым дубом толпа встретила его ироническими аплодисментами. «Это правда, что ты выкрал из храма весталь?» Публий отмахивался, но ему не верили. Он обиделся, но восхищение на лицах поклонников позабавило и развеселило. Напрасно. Его смех был истолкован как подтверждение факта. Значит было.
 - Ничего не было, – встревожился Публий. – Клянусь!
 - Как это? Если весталь дала показания.
 - Позор! Что творится в наших храмах. Весталка соблазнила мужчину.
 Публий только вздохнул и направился к дому. Толпа провожала до самого порога. Казалось, весь Подол и Субура говорили, что некий судейский чиновник ворвался в храм Весты, изнасиловал и похитил весталь. Она же безумно влюбилась в своего похитителя и собирается подарить Риму нового гражданина. Люди опытные напоминали Публию, что за такое дело грозит изгнание. Кто-то шепотом предлагал убежище за доступную плату.
 Навстречу выбежали мальчишки и закричали, что приходил сердитый дядя Сабинн, но не застал, грозил, что все равно поймает Публия и связанного поведет к претору Камиллу.
 - Вот так, Публий, суд или женитьба.
 - Если Сабинн еще захочет взять такого зятя.
 Оглушенный и задерганный, он стоял на ступенях, когда кто-то шепнул:
 - Публий, а может, лучше бежать?
 Он вошел во двор и закрыл за собой калитку, но услышал злорадный хохот.
 - Мышка в норке, сейчас придет старый кот и будет ее кушать.
 Да, как же – очень испугался. Но подпер колом изломанную калитку. Только теперь он увидел все так, как оно есть, и осознал, что ему грозит. Но что Сабинна? Тысячи девчонок отсеивает Веста и никакой в том трагедии нет, они становятся хозяйками в своем доме, рожают детей и счастливы. Вот и Сабинна, не может она быть весталью – не было драмы в ее жизни. Вот только дружбу с Грецином испортила. И ему, Публию, досаду делает… Да, он совершил оплошность. Но злодеяния тут нет.
 Усмехнулся самодовольно, поиграл бровями. «А все-таки Сабинна любит Публия!»
 Войдя в комнату, он увидел целый ворох писем. Все от Коринны. Нетерпеливой рукой раскрывал свитки, читая только начальные строки:
 «Еще не наелся свободы?..»
 «Ты не поверишь, но я занялась незнакомым искусством. Властно влечет чистый лист и серебряный стиль… Все, что любил, все, что делал ты – стало мило Коринне…»
 «Если способна мольба твое сердце железное тронуть, выслушай, я умоляю, даже в ноги упасть я готова… Если я для тебя ничего уж не стою, если жить ты со мною не хочешь – о ребенке подумай… Я твоя и твоею была, когда юношей был ты. Я твоя, когда станешь отцом…»
 «…Я не знаю, как быть? У меня два решенья…»
 Скорбь когда-то любимой женщины сердца не тронула, хоть читал с интересом и снисходительной усмешкой. Собрал ворох писем – целая поэма! – и бросил в ларец.
 Люди у дома не расходились, в ожидании потехи. Подходили соседи, случайные прохожие, толпа у дома росла, гудела.
 - Вот идет Сабинн… А сколько с ним серьезных мужиков!
 - Публий, ты слышишь? Будут отрезать тебе… Ты еще не обмарался?
 Он прислушался. Видно, дело нешуточное. Он в западне. Пора подумать о себе – что делать? Выйти? К кому? К оскорбленному отцу, к толпе, хохочущей, как в цирке? Вот они – добрые соседи, вот поклонники-любители. К досаде за оплошность примешалось чувство жалости к себе, в воображении промелькнули вдруг соломенные крыши родной деревни под жарким солнцем, беленые стены прохладной комнаты, покрытая холщевым покрывалом камышовая постель. И доброе лицо матери в платке, склоненное над ним. Ах, если бы вернуть то утро, когда ступил на римскую дорогу, сесть на горячий мшистый камень и заиграть на дудочке своим овечкам… О, добрая матушка! О, строгий батюшка!.. Друзья предали, на службу не вернуться, на улице ждут убийцы. Если бы тогда поверил, если бы поверил!.. Публий простодушный…
 Слузы подступили к горлу, жгли глаза. «О, милая, добрая Коринна, я не виноват. Богиня знает, знай и ты: я любил тебя, только тебя… Так кто же возьмет в руку мой горячий пепел?..»
 Публий метался по тесному дворику, а где-то глубоко в разгоряченном мозгу холодной струей насмешливая мысль: «Не испытаешь – не поймешь, не согрешишь – так не покаешься».
 - Сабинн пришел. Публий, выходи, если ты еще живой.
 В калитку грохочут тяжелые башмаки.
 «Идите вы все от меня! Надоели. Весты, весталки, греки, гречанки, соперники и соперницы, любовь и слезы… Тишины хочу, тишины!» – мысль билась, как пойманная птица в силках. Что делать, куда бежать? И подчиняясь мудрому спасительному инстинкту, приминая жухлую траву, бросился к дальнему углу забора. Неприметный выступ, упругая нога… Сам генерал Месалла, лихой кавалерист, позавидовал бы легкости, с какой Публий оседлал стену. Кошка не бывает так гибка и пластична, упав с высоты наземь. Битая дорога подбросила, поставила на ноги.
 - Вон он! Держи, хватай его!
 Публий мчался по улице, как заяц, приблудившийся с поля, через канавы и рытвины, под трубы водовода. За ним – сопя и топоча боевыми сандалиями – старый Сабинн.
 «Как тщеславны, однако, эти старые республиканцы, – думал Публий, косясь на кривой солдатский нож, – вот хотя бы папаша Сабинн. Мог бы толерантно сделать предложение или тихонечко прибить из-за угла… Но ему не нужна месть, не заботит счастье дочери, он жаждет молвы и публичного осуждения…»
 Уклоняясь от столкновения с клиентами Сабинна, он бросился в Греческий квартал. На мосту уже стояли люди с гладиаторской сетью. В город дорога закрыта. Остается дорога в Сульмону… Прощай, Рим!
 …Сады Мецената. Вилла Помпея. Публий оглянулся – преследователи устали, перешли на шаг. Публий тоже. Так и шли они, не приближаясь, но и не отставая. Среди них не было Сабинна, но слуги, видимо, получили инструкцию. Какую? Взять измором? Их было немного, они молчаливы и упрямы, и в этой угрюмости было что-то устрашающее. Они на людной дороге и при желании легко могли бы найти колеса, но они пока этим не воспользовались. Может, дожидаются темноты? А может, впереди засада?
 Публий ускорил шаги. Вот до чего тебя довела любовь. Вот до чего довели тебя женщины. Карьера испорчена. Дружба потеряна. Жизнь твоя, если даже возвратишься в Рим, всегда будет висеть на тонкой нити. И все это женщины – век бы их не видеть! Их детские личики, маленькие ручки, глазки черные, карие, лазурные, изумрудные и всякие другие… ненавижу их улыбки, речи лукавые, игры коварные… Нет жизни от них, нет сил терпенья.
 И он поклялся, что никогда не даст воли сердцу, не допустит легкомыслия и вообще не будет глядеть в сторону женщин.

 Публий припустился бежать. Обрыв глинистого цвета, река, по ту сторону – лесистый холм и под ним дубовая роща. Тишины хочу! Публий переплыл речку и оглянулся. Преследователи стояли на берегу, грозили кулаками, но дальше не шли. И ему стало понятно: господин Сабинн выгнал его из Рима.

 Публий вошел в тенистую рощу и, тяжело дыша, упал в немятую душистую траву. Как хорошо! Только слышно: где-то журчит ручей, высоко в кронах нежные жалобы птиц. Наверное, такие дивные места выбирают для отдыха бессмертные боги. Никогда не подумал бы, что такая нетронутая природа всего в двух шагах от Рима. О, тишина! О, природа! О, блаженное одиночество!
 Публий опрокинулся на спину, заслышав чьи-то легкие шаги – перед ним стояли две женщины. Они были прекрасны...

                ____________________________ 
   
  Одесса, 2005 г.