Выбор. настоящее 15

    В ту секунду что-то щёлкнуло в часовом механизме Вселенной, и время помчалось в ином рвано-синкопическом ритме. Я в очередной раз сдёрнулся с места. Снова побежал. Снова толчея на вокзале, пирожки с неизвестно чьей плотью,  по-весеннему свежие бомжи по углам, дачники в предвкушении на платформе с чужими кошками в корзинках. Мяуканье колёс, уродливые привокзальные постройки, бездушные спальные районы и кое-где золотом вспыхивающие маковки церквей. В голове муторно, в груди сжато.

Отчего-то с поезда поволокло вправо. В новейший парк аттракционов - небольшой, но впечатляющий уголок ада. Ор, грохот, плеск обрушивающейся с горок воды, фантазийные пыточные агрегаты. Визжит толпа в кабине для свободного падения. Бум-бум-бабах - вагонетки на американских горках бухают с вершин, чтобы вновь взмыть для следующего виража. Монструозные люльки со скрежетом подлетают в ярко-синее небо и, свистя, несутся к земле. В круговороте каруселей мелькают оскаленные звериные морды. Из тира, где для репетиции убийства выставлены десятки плюшевых панд с затравленным взглядом наклеенных зрачков, доносятся сухие звуки выстрелов. Наикрутейший аттракцион - "Танец чертей". В коробках размером полтора на два метра ремнями привязаны грешники. Они голосят что есть мочи, а коробки крутятся во всех направлениях, извиваясь на площадке, закреплённой под углом сорок пять градусов. Темп всё растёт и растёт, вопли всё пронзительнее и яростнее. И повсюду по закатанной в бетон земле снуют мелкие демоны с сахарной ватой, леденцами, сиропом и мороженым.

Откуда взялся тот человек, мне невдомёк. С электрички ли, со станции или его командировала преисподняя, в существование которой так не хотелось верить... По виду самый обычный люмпен в тренировочных штанах и клетчатой рубашке колхозного тракториста. Я притащил его на дачу, мы пили, философствовали. Я кричал: "Русь - ты вся езда в никуда! Куда несёшься, курица моя?!" Он не соглашался, запальчиво спорил, верещал что-то о богопознании, духовных скрепах, третьем Риме и протоколах сионских мудрецов.

К вечеру поднялся кошмарный ветер. Сосед врубил Redeemer Мэрилина Мэнсона. На участке пылал костёр.  Сложно сказать, для чего его развели, но треск и искры, вой ветра, хруст ломающихся веток - всё сливалось с хрипами Мэнсона, а тот бушевал на низких децибелах, истязая горло, выдавливая чуть не со внутренностями:

The hunger inside
given to me makes
me what I am
Always it is
calling me for
the blood of man.*

Листья и травы бесились вокруг как штормовые волны в отлично профинансированном блокбастере. Через пару дворов свора псов заходилась в истерическом припадке. Чёрными галдящими облаками птицы стремились на восток, где полыхали безмолвные, но оттого ещё более жуткие зарницы. Мы метались по участку, спотыкаясь о разбросанные инструменты, валились, подымались, цветущие яблони пытались остудить нас, гладили нежными соцветиями по небритым щекам... Последнее, что  помню: застыв у старого, в наростах, дерева, огромная ржаво-красная луна, будто насаженная на мёртвую ветку, висела над костром как кровоточащий кусок сырого мяса на шампуре. 

Когда сознание робко возвратилось ко мне, словно собака, выползшая из-под кровати после грозы, было светло, росисто и бил в ноздри странно знакомый мерзкий запах, от которого из середины тела начала карабкаться вверх тошнота. Лицо оказалось  покрытым чем-то густым, частично запёкшимся подобно пятнам глины, образовавшимся на одежде после неудачной ходьбы по стройке. С трудом разлепив веки,  я догадался, что валяюсь на земле подле буроватого пятна, которое по мере того, как зрение вновь обретало способность воспринимать контуры и цвета, становилось всё более алым. Я уже различал каждую былинку, травинку и песчинку, и вплотную наблюдал, как серьёзное жесткокрылое насекомое деловито волокло какое-то с его точки зрения неудобоподъёмное бревно. Невезучее, оно было вынуждено остановиться у волнистой кромки красного моря, вытекшего из ноздрей распростёртого монстра. Жук аккуратно оставил ношу и, выбросив вперёд усики, тактильно обследовал препятствие. Констатировав его непреодолимость, он обречённо взвалил соломину обратно на спину, пустился в обход и через некоторое время затерялся в смеси свежей и прошлогодней травы.

Долго ли, коротко ли встал Иван-переводчик сперва на четвереньки и в этой позе созерцал, как любимая кошка истязала на крыльце собрата того, кто тащил "бревно". Под ударами лап жук подскакивал вертикально, и Ума вновь прихлопывала его о ступеньку. Двадцать минут она его валяла, катала, грызла, провела несколько ампутаций и... где Комитет против пыток?!
Я распрямился кое-как и, борясь с головокружением, побрёл по участку, в замешательстве обозревая следы ночных безумств. В костре ещё подмигивали угли, трава была примята так, будто стадо бизонов задалось целью вернуть её туда, откуда она проросла. Для пущей загадочности не хватало таинственных кругов, которые находят на полях в разных частях света, приписывая авторство инопланетянам. Вместо них погубленные одуванчики, похожие на раздавленных жёлтых цыплят, усеивали почву, и сотни яблоневых лепестков покрывали их, как ошмётки белоснежной яичной скорлупы.

Я перемещался хаотично, оказываясь то на одной, то на другой половине территории, пока не очутился возле сарая, где хранились инструменты для стародавних огородных упражнений и редких строительных потуг. Это сооружение имело крышу с остро выступающими углами, крытую жестяными листами и сильно проржавевшую, чего я раньше не замечал. Я бессмысленно глядел на корку ржавчины, и вдруг руки  задрожали сильнее, холодный пот выступил на лбу. Ржавчина выглядела странной,  угадывалось в ней наличие чего-то постороннего. Чего-то  со сгустками, полузастывшего, но по-прежнему немного влажного. Я наклонился,  гадкий металлический запах усилился.
Замирая, я перевёл взгляд на землю. Чуть поодаль на будто специально оставленной проплешине валялся топор. Его облепили мухи, слетевшиеся на нежданный банкет, где угощались свежей кровью, так кстати предоставленной в их распоряжение каким-то млекопитающим.
Человек в клетчатой рубашке распластался на несколько шагов дальше. Лежал он на животе, неловко изогнув в локте руку, и на затылке притаилось то страшное и одновременно нелепое, отчего рушится вся ваша худо-бедно устроенная жизнь. Та самая "гамартия", трагическая ошибка из Аристотеля. Человек, не отличающийся ни добродетелью, ни праведностью попадает в беду не из-за подлости или порочности, а в силу какой-то ошибки (hamartia) или изъяна характера. Если честно, не знаю, верно ли я прилагал к себе это понятие. Мне было по большому счёту не до того.  Я не мог оторваться от созерцания плодов моего преступления, вглядывался и вглядывался в подробности кровяных разводов и слипшихся волос, в контуры пятен на воротнике. Вот это похоже на Африку, а это на недостроенный минарет в Хиве. Меня зашатало. Сделав несколько шагов, я ухватился за яблоню, и какая-то бурая пакость, давно просившаяся наружу, нашла наконец дорогу из желудка на волю.

Кто вызвал милицию, не помню. Соседи набежали и квохтали: "Вчера был такой тихий вечер, прямо ни дуновения, а отсюда шум, крики, звон..." 
В машине, по дороге в отделение я вслед за Родионом Раскольниковым спрашивал себя: "Тварь ли я дражайшая или..." И не было у меня сомнений, что "или", что я - убийца и по-другому не может быть. Поэтому когда небольшого росточка следователь с оттопыренными ушами сообщил, что мой ночной собутыльник жив, хотя и в коме, я сначала не поверил. Да и в дальнейшем, сказать по правде, это не вернуло мне покой.
Хуже всего было то, что события полностью удалились из памяти. Тотальный Delete. Изо всех сил я старался восстановить, выковырить хоть какие-то  детали злодеяния. Но лишь на пятые сутки после драмы резко и беспощадно всплыла картинка: я С ТОПОРОМ В РУКЕ, спотыкаясь и матерясь, несусь за несчастным гостем в направлении сарая.

Меня не арестовали: я ведь работал в уважаемом ведомстве, так что без участия Магомета Исаевича тут скорее всего не обошлось. Я дал подписку о невыезде и ходил на допросы, после которых чувствовал себя Раскольниковым, Мармеладовым, Дуней, Сонечкой, Лизаветой, Свидригайловым и евреем, при котором тот застрелился,* но только не самим собой.(*Персонажи романа Достоевского "Преступление и наказание").

Таня вернулась похорошевшая, в самом великолепном женском наряде - наряде любви. И вот перед этой вынырнувшей из пены Афродитой вырос я... паскудный и убогий убийца. (То, что жертва осталась жива, ничего не значило, не делало меня менее чудовищным). А она, ещё не зная, что является истинной причиной преступления, прекрасная и сияющая ("Глядя на вас, мне кажется, что я на съёмочной площадке французского фильма", - заметил истекающий слюной толстомордый "юрий") вручила мне записи греческого фольклора, справочник о рыбах Эгейского моря, открытку с розовым Акрополем на закате. Она пыталась показать и фотографии, от которых у меня начинало стучать в висках, так как на них она была не одна, а с этим козлоногим сатиром-муженьком. Резко без обиняков  я известил её:
- Из-за тебя я убил человека!
- Ваня, мне уже рассказали, это ужасно! Но ведь он  не умер? И как это связано со мной, пардон?
Я повторил со всей жёсткостью, на какую был способен:
- Из-за тебя я гонялся за человеком с топором и зарубил его. То, что он оказался живучей тварью - не важно.
Она отчаянно возмущалась, но сквозь возмущение любезно пробивались побеги жалости. В целом, окружающие поддерживали меня, хотя я этого не заслуживал и  постоянно видел во сне клетчатого проходимца, таскающегося за мной по пятам и тоскливо указующего на окровавленный  затылок в лучших традициях готических романов.

Через пару месяцев следователь вызвал меня и, разочаровано кривя уголок рта, сообщил:
- Поздравляю, Иван Ахмедович, экспертиза установила, что кровь на топоре из вашего собственного носа. Скорее всего вы рубили сучья для костра и нечаянно задели себя. А пострадавший получил повреждение, ударившись об угол сарая на участке. Вот и сняли мы с вас клеймо убийцы, хе-хе!

Поначалу как будто полегчало, но ненадолго. Я же помнил погоню с топором. Эксперты ошиблись? Да, так. Или... неправ я сам, выдумав сцену убийства под влиянием испуга, алкоголя, угрызений совести? Вопросы крутились в сознании будто  снабжённые вечным двигателем. Как мне с этим жить, я не понимал, однако бытует мнение, что жить зачем-то надо, так что, скрепя сердце, я продолжил дурацкие бултыхания возле берегов ставшего ещё более недостижимым материка счастья.


  * Голод внутри, данный мне,
  Делает меня тем, что я есть.
  Всё время он зовёт меня
  На поиски человеческой крови.
  (композиция Мэрилина Мэнсона "Искупитель")

Продолжение http://proza.ru/2016/11/01/756