Танго с безумцем Глава 19

                Глава 19

                1.

 Приближалось католическое Рождество, и в память родоначальницы по материнской, одной только более-менее известной Валерии, линии своего рода, в этот день она наряжала маленькую игрушечную елочку и ставила ее на стол, рядом с ореховым сдобным рулетом с начинкой из абрикосового варенья, больше других любимого в их семье. Голландка, согретая по всему кафельному зеркалу до самого потолка, распространяла уютное тепло, по-особенному какое-то душистое и праздничное, а на дубовом, до блеска натертом паркете, присев на корточки, Валентин чинил старое кресло-качалку, называвшееся почему-то «венским», но сильно смахивающее на обычную дачную камышовую мебель.

 По кухне носились головокружительные ароматы испеченной в духовке утки с яблоками. Этот кулинарный шедевр предпочитал всем прочим домашним деликатесам дедушка. В хорошие времена на праздники запекалось обычно по несколько уток. Он садился к столу, снимал пиджак, закатывал рукава и подвигал к себе целое блюдо…

 Лера с грустью подумала, что в их милом, несравнимым ни с каким другим доме, почему-то не приживались мужчины. Сорокалетним, в расцвете сил, не вернулся с войны дедушка, ушел папа, так и не успев после фронтовых маршей насладиться домашним уютом, теперь вот Гошка покинул его без комплексов, как видно… Но грустным мыслям не следовало давать ход в такой вечер. У нее созрел на сегодня особый план.
 
 После сумасшедшей недели, интриг, шантажа, взяток и других мерзостей, после окончания хиромантии с ворохом накладных, доверенностей и факсов, нужно было хорошенько расслабиться, смыть с себя липкую грязь.
 
 И она решила устроить домашнюю баню. Это было не частое удовольствие, потому что ванная комната – довольно большая, метров десяти, с высоким окном на тыловую, северную сторону дома – не отапливалась вовсе. Окно располагалось в аккурат над фонарем, межившим с крышей соседнего дома, и смотрело в «спину» другого строения, повыше, выходящего подъездом на параллельную улицу. В разнокалиберных выбоинах от множества осколков, изрешетивших толщу рыхлой ракушняковой стены еще в гражданскую войну, не говоря об отметинах последней, гнездились голуби и по утрам вылетали оттуда целыми стаями.

 Ванная же, несмотря на эпохальные баталии, сохранилась в том виде, в каком в ней купались, должно быть, степенные жильцы купца Петрококино, снимавшие квартиры в престижном доходном доме. Она была из настоящей, полыхавшей красноватым живым огнем начищенной меди, совершенно круглой формы, довольно глубокая, на массивных шарообразных ножках. Слева возвышался куб, тоже медный, емкостью на тридцать ведер воды, который прежде нагревался снизу специальной топкой, а позже – электрическим тэном. Пол вокруг оставался «родным», ни разу не перестеленным, – добротная цементная стяжка, выложенная по верху мелкой венецианской мозаичной плиткой и прослужившая больше века, нисколько не пострадала.
 Нет, конечно, под душем можно было мыться сколько угодно и даже понежиться
 в самой ванне, но это было совсем не то.

 Живая вода из куба красной меди, согретая на березовых поленьях, набегала из плоского бронзового крана широкой, кристально прозрачной струей в круглую чашу, и купальщики, вдвоем свободно разместившись внутри, плескались, как дети, визжа от немыслимого восторга. А потом, выпустив воду из ванны, занимались здесь же любовью, с усердием дилетантов воспроизводя то позу «лотос», то «орхидею» и, в конце концов, возвращаясь к привычным, менее экстравагантным, но испытанным ласкам, острым под теплыми струями живой воды до оглушающего сердцебиения.
 
 И как всегда после пика блаженства, Валерию охватило смутное предчувствие неотвратимой беды. Ей казался по-прежнему заколдованным кем-то недостижимый земной сверкающий рай: мысленно она видела тех своих близких, кто также беззаботно окунался в купель, омытых и очистившихся от грязи, шагнувших, не оборачиваясь, через медный барьер в бесконечность…

 Ох уж эти интеллигентские мистификации! Ну почему бы просто не выпить водки после чудесного купания и не расслабиться до конца, так, чтобы душа вспорхнула под потолок, пьяно хохоча над пакостной житухой? Да, пожалуй, стоит именно так и сделать!

 - Лерка! Ты что творишь? – отнимая фужер с водкой, пытался усовестить отпустившую тормоза любимую Валентин. – Ты же завтра помирать станешь.
 - З-завтра, – заплетающимся языком объявила она, – всем будет хана. Ха-ха-ха!Ба-бах! – и ничего больше не будет. Пей! – потребовала она от друга. –  Нас тоже скоро не будет.
 - Не скоро, лапушка, очень я на это надеюсь.

 Ну?! Что взять с пьяной женщины, даже такой прелестной и твоей, наконец-то, до ноготков на мизинцах? «Ох, недотрога моя сердечная! Крепко же ты меня зацепила, под самый корень и на всю жизнь… Но как же, черт подери, все-таки сладко!» – подумал Валентин, радостно и легко улыбаясь.

 Он опустился в качалку, качнулся на паркете, прислушиваясь к таинственному музыкальному скрипу половиц, запрокинул голову на спинку и зажмурился, ловя всей кожей блаженное живое тепло от голландки, ожившей в морозную рождественскую ночь. Где-то высоко в небе вился легкий дымок от сгоравших в печи поленьев. А Лера, заботливо уложенная им в крахмальную, наутюженную накануне постель, крепко спала.


                2.

 Восхитительной чистоты и прозрачности занимался светлый рождественский день. Голубоватым, белейшим снегом застелила зима выметенные студеными ветрами бульвары и улицы. И так искренне хотелось верить в обретение душевного спокойствия, сердечного тепла и благоденствия в уютном согретом доме, хотелось отключиться хоть ненадолго от суетных, не слишком приятных мыслей… И еще хотелось бродить по заснеженному парку, подставлять разгоряченное лицо налетавшим мягким снежинкам, ловить их губами и целоваться…
 Просто хотелось жить.

 Когда же, порядком промерзнув в парке, они возвратились домой, торопясь побыстрей усесться за обеденный стол и предвкушая череду удовольствий от полного уединения на весь бесконечно-долгий волшебный вечер, неожиданно на пороге встали гости: волоокая девушка, в темно-зеленом расклешенном драповом пальто с белой опушкой, сильно встопорщенном на животе, и молодой человек в джинсовой куртке на меху с распахнутым воротом, под которым пестрел матросский рябчик.

 - Здравствуйте… – сказала брюхатая «снегурочка», слегка смутившись и наклонив набок миловидное бледное личико. – Я Аля… Можно мне повидать Игоря Гремина? – и облизнув пухлые полудетские губы, добавила: – Если, конечно, он сейчас дома.

 Несколько секунд Валерия, онемев, смотрела на гостью, а потом, резко зажмурившись и тут же раскрыв глаза, невольно ахнула:
 - Девочка моя! Боже мой, Боже мой…
 Она ничего больше не смогла вымолвить, только прижала к груди Алю, не стыдясь выступивших слез.
 - Да проходите же вы в дом! – скомандовал Валентин, видя что от обеих женщин сейчас мало толку.

 Поздоровавшись с парнем за руку, он увел Леру с объявившейся, наконец, беглянкой в спальню. В эти первые минуты ошеломляющей встречи им нужно было побыть наедине.
 Мужчины же, неподверженные эмоциям слабого пола, продолжили знакомство в кухне. 
 - Выходит ты, Василий, от самой той заварушки на львовской толкучке пекся об Альке по-братски… – заключил Валентин, выслушав рассказ парня.
 Он вкратце рассказал ему историю Гошкиного ранения, опуская подробности о том, что именно послужило поводом к перестрелке на подмосковной даче, и только обрисовав ситуацию в общих чертах, добавил, не скрывая иронии:
 - Жених наш сейчас на реабилитации в Швейцарии, даже матери рекомендовано временно не общаться с ним, дабы не вызвать рецидива негативными реакциями неустойчивой психики. Его отец, объявившийся недавно в Москве, принял на свой счет все хлопоты.

 Взглянув мельком на просиявшее Васино лицо, такое открытое, с правильными чертами и прямым, чутким взглядом, Валентин Иванович невольно подумал: «Эки дуры все-таки девки! Вокруг счастья своего хороводятся и добрых парней изводят. За таким бы, как Васька, торчала бы, глупая, как за каменной стеной… Опять же, выходит, любовь эта, трижды каторжная, судьбу испытывает…» – но вслух заключил:
 - Ты, Василий, правильный парень, проверенный в боевой обстановке. Как по мне – так свою девку отдал бы тебе с радостью. Впрочем, поглядим еще, какие кренделя у нас испекутся.

 И мужчины раскупорили беленькую за встречу. А когда румяные женщины появились в домашних платьях на пороге кухни, то, округлив заплаканные сияющие глаза, застали живописную картину: двое бывших моряков в рябчиках, упершись локтями в стол и сцепив ладони, изо всех сил жали друг дружку.

 - Вася, Вася! – подзадоривала Аля, принимая сторону своего опекуна.

 Лера же только облокотилась о косяк и сдержанно улыбнулась. Эти номера ей были известны с детства. Как ни старался жилистый морячок осилить мускулистую руку борца-тяжелоатлета, а все же не смог – не той весовой категории попался соперник. Через десять секунд над кухонным ристалищем раздался дружный смех и шутки, окончательно разрядившие обстановку.
 Обедали не торопясь, по-семейному, припоминая смешные подробности поисков и скитаний беглянки с беззаботным, немного наигранным куражом, без труда, в общем, поддерживая праздничное настроение весь вечер.
 
 - Представляешь, он ранен, в него стреляли! – прижимаясь к Василию совсем так же, как когда-то беременная Леруся к своему безотказному друзяке, урывками пересказывала шепотом в который раз Аля детективную историю облавы на даче, когда хозяева ненадолго отлучались.
 Только парень, по всему было видно, от радости, что его найденка нескоро еще встретится с суженым, да и встретится ли – это еще вилами по воде, простодушно улыбался и невпопад поддакивал за столом.

 На другой день Васю провожали домой. На вокзале он пытался грубовато шутить, но тревога темной водой стояла  в его погрустневших глазах. Попрощавшись тепло с Лерой и Валентином, он обнял Алю.

 - Ты пиши мне, а лучше звони, – попросил он, запинаясь, – мама по тебе скучать будет, – и добавил не к месту: – ты не обижайся на нее…
 - Да за что же? – удивилась Аля. – Как можно! Я люблю тебя, Вася, – вдруг сказала она очень серьезно, – и маму твою люблю. Правда. Вы мне как родные. Нет, дороже, еще роднее…

 Аля осеклась, и на кончиках ресниц блеснули слезинки.
 - Ну, будет, будет… Вот еще! Я же приеду, примчусь, как Сивка-Бурка, только свистни. Глянь-ка, крестник мой подтверждает, – Вася легонько прикоснулся рукой к ее животу, неуклюже чмокнул в щеку, кивнул всем на прощанье и скрылся в дверях вагона.

 Поезд тронулся, в окне мелькнуло его покрасневшее лицо с натянутой через силу на скулы косой улыбкой. Все трое добросовестно махали вслед уходящему составу, только на душе почему-то скребли кошки.


                3.

 Само по себе радостное и желанное появление Али обросло сходу кучей проблем. Во Львове ее госпитализировали дважды по паспорту двоюродной Васиной сестры. Фактически она жила по чужим документам, и теперь назрела необходимость немедленно получить паспорт, к тому же грозная выписка из истории болезни напоминала о бдительности не зря. О вероятных осложнениях не раз предупреждал Фишер. Самым разумным было бы немедленно сообщить генералу Рыкову о появлении дочери. Но ни Лера, ни Валентин не решались сделать это без ее согласия. К тому же и Чемпион, наверняка бы сумевший смягчить ситуацию, не вернулся еще из Швейцарии.

 Устроив Алю поудобнее на диване, Валерия завела трудный разговор издалека:
 - Ты представь, детка, Гошка разминулся с тобой буквально на несколько часов. Когда ты лежала в клинике Фишера, он помчался в Москву. И что же? Отыскав тебя, Валентин Иванович обнаружил, что доктор Фишер – наш общий друг… – Лера замялась, – то есть, правильнее будет сказать, мой бывший друг и отец Игоря.

 - Как? – не сдержав любопытства, подскочила Алька, – дядя Боря – Гошкин папа?
 Не может такого быть! Ох, извините меня, но он же…

 Буря чувств всколыхнулась в юной мамочке, она интуитивно обхватила живот руками и замерла, оборвав себя на полуслове. Лера сразу приметила это характерное материнское движение: Аля часто прикладывала к животу ладони и как бы прислушивалась к своему малышу.

 - Доченька, ты должна позвонить в Москву, – ласково, но твердо проговорила Валерия, – твой отец очень страдал все это время.
 - Папка страдал? Ха-ха-ха! – прищурившись, нервно рассмеялась беглянка. –
 А я? Он не думал про то, как я страдаю? Ведь они с дядей Борей сговорились убить моего ребеночка.
 Ха-ха-ха! Дедули, как же мы вас надули… Ха-ха-ха! – визгливый смех резал уши,
 а из Алькиных глаз текли слезы.

 - Не надо, доченька, прости их! Всех нас прости… Ты же славная, смелая девочка…
 - И Гошку тоже простить? – спросила она, пытаясь согнать истеричную судорогу с лица.

 - И его прости, – кивнула Лера. – Сейчас вы не сможете объясниться, по крайней мере немедленно… Ты должна позвонить своему отцу и позволить нам всем заботиться о тебе, ради маленького.

 Ровный голос и глубокий, полный искреннего тепла взгляд понемногу успокаивали Альку, она не отвечала, только тихонечко всхлипывала и скоро вовсе затихла, доверчиво притулившись к Лере.

 - Давайте-ка, девочки, включим телевизор. Что-то вы у меня совсем скуксились, – прерывая семейную идиллию, сказал Валентин.
 Он попытался найти что-нибудь развлекательное. Как назло, на всех каналах транслировали одно и то же: какое-то экстренное сообщение.

 Почему-то гаснул экран, наконец, высветилось большое круглое лицо генсека и его тусклые, подернутые убойной тоской глаза… Все трое уставились в ящик, неотрывно глядя на шевелящиеся губы лица-маски с темным пятном на лбу.
 Смысл слов плохо доходил до них, пожалуй, и вовсе не доходил, потому что то, о чем талдычила резиновая «маска» с экрана, не укладывалось, не воспринималось разумом: ИХ РОДИНЫ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО...

 Сознание блокировало чудовищный факт: ведь не случилось ни атомной катастрофы, ни землетрясения, ни войны… И чтобы вот так запросто, в одно мгновенье, росчерком золотого пера вычеркнуть из карты мира могучую, величайшую державу?! Необратимо и навсегда? Чушь! Бред сивой кобылы…
 
 Медленно, очень медленно сползал алый стяг с флагштока кремлевского Дворца съездов… И косо секущий серый снег проносился над зубчатой кремлевской стеной, над Красной площадью, над бывшей уже столицей их подло и гнусно преданной Родины… Тяжело, прощально трепыхнувшись в ночном небе опавшим крылом, навеки сникло поруганное знамя…

 И миллионы человеческих сердец не порвались в куски, а лишь окаменели на миг от невиданного кощунства. И не лопнул, как спелый арбуз, вывалив кровавые внутренности, земной шар, расколовшись на пятнадцать частей в одной шестой своей суши. И меченый генсек не пустил пулю себе в висок над картой растерзанной Родины.
 
 Минуту гробового молчания до бесконечности долго отсчитывала секундная стрелка на Спасской башне…
 Никто не кричал: «Да здравствует король!»
 В оглохший и онемевший эфир просочилась откуда-то заигранная опереточная музычка.
      
 - Папаня! – выдохнула Алька, опомнившись самой первой и бросившись к телефону. – Там же мой папка! – повторяла она, набирая номер, а плоский обтекаемый аппарат прыгал по лакированному столику, как лягушка, выскальзывая все время из рук.

 Номер не отвечал. С Москвой вообще, похоже, не было связи. Да и кто бы стал какую-то чокнутую соединять по правительственному каналу с Кремлем в такую ночь? Телефонистка даже дослушать не потрудилась, она попросту бросила трубку.

 Алька вдруг заметалась по комнате, разыскивая свою сумку. Решила мчаться в столицу немедленно, сейчас же, сию минуту… Как будто именно эта минута решала все для коменданта Кремля. Ах, черт подери! Надо же – на ночной опоздала! Теперь ближайший поезд только завтра в полдень.
 Переглянувшись с Лерой, Валентин осторожно взял Алю за плечи.

 - Ты сейчас же выпьешь валерьянки и ляжешь в постель, – он произнес эти слова таким убедительно-мягким бархатным баритоном, что  распаленная беременная бунтарка враз послушно затихла в его объятьях, – ты перестанешь дергаться, делать глупости, будешь думать только о малыше, а завтра, все вместе, мы вылетим в Москву.

 - Мне нельзя лететь самолетом, – словно под наркозом пробормотала Аля, – поездом…
 доктор разрешил только поездом.

 - Вот видишь, ты должна быть вдвойне осторожна, – усаживая ее на диван, продолжал Валентин. – Ну, подумай сама: разве твой отец сейчас сидит дома на печи? У него ж служба. Служба – это не фунт изюма, сама понимаешь.
 Он говорил всякую чепуху, не слишком заботясь о сути и не вдумываясь в смысл сказанного, преследуя только одну цель: не дать девочке замкнуться и уйти в себя. Надо было ее отвлечь, рассеять навязчивый страх за отца, заставить расслабиться и уснуть. Иначе беда.
 
 А Лера на кухне лихорадочно перерывала коробку с лекарствами, пытаясь найти валерьянку в таблетках, и грела молоко, потому что нет ничего лучшего в таком положении, как уверяла ее Фаина, чем наглотаться крошечных зеленых таблеток и запить теплым, не перегретым ни в коем случае, молоком.

 Покорно, как робот, Аля чего-то проглотила, запила, переоделась в просторную байковую ночную сорочку, легла в нарядную кружевную постель и закрыла глаза. Она вдруг вспомнила, где видела этого дядечку, Валентина: они ехали в одной электричке по Ярославской дороге давно, осенью, когда пришлось убегать из дома… Он еще отругал контролера и помог застегнуть ей змейку на сумке…

 Мысли путались, но напряжение – странное какое-то напряжение в пояснице и спине – не беспокоило ее больше, и почти прошел страх: не война же, кажется, началась… отрекся, ну и пусть отрекся… уж папаня-то как-нибудь с ним разберется. А завтра – в Москву… «Никогда тебя больше не брошу!» – пообещала отцу Аля, не разлепляя сомкнутых век.
 
 И почти сразу неожиданно четко увидела своего папаньку: он шел по Красной площади, согнувшись в три погибели под тяжкой ношей. Сперва не удавалось никак рассмотреть, что же он такое несет? Потом странный силуэт осветил мутный охристый свет: генерал в парадном мундире тащил на себе половину туши окровавленного коня, придерживая ношу рукой за переднюю ногу. «Папаня!» – вскрикнула Аля, бросаясь к нему. Он вскинул голову, улыбнулся и стал махать ей свободной рукой. Затем откуда-то нахлынули волны, они заливали брусчатку, становились все выше, доходили ей уже до колен, мешали идти к отцу. Он заторопился, изо всех сил потянулся навстречу… вдруг споткнулся, и черный громадный вал накрыл его с головой…

 Алька тоже стала тонуть, захлебываясь в мутной жиже. «Ребеночек! Мой ребеночек!» Больно колотилось в груди сердце. «Папаня! Где ты? Спаси меня, папка!» – пронзительно закричала она, срывая голос, и… проснулась.
 Никто, к счастью, не слыхал ее заполошного сонного крика. Аля на ощупь включила бра. Бесшумно поднявшись, подсела к журнальному столику. Достала из сумки записную книжку, вырвала несколько страниц и принялась что-то писать. Небо едва заметно светлело над островерхой заиндевевшей крышей, когда она снова улеглась в постель и неожиданно быстро крепко уснула. Никаких снов ей больше не снилось.
 
 
                4.

  Ничто не изменилось наутро. Морозной пылью искрился прозрачный рождественский воздух, безоблачное небо золотилось над крышами, и запах свежеиспеченного хлеба доносился из булочной.

 Ничто не изменилось, все было как прежде, только чуточку настороженней стали взгляды прохожих и улыбки, ироничные, подковыристые улыбочки одесситов согнала с лиц угрюмая деловитость. А возможно, так только казалось Валентину, торчавшему под вокзальными кассами. Билетов конечно же не было. По старой традиции на зимние каникулы хоть и пустили дополнительные поезда, однако все места оказались раскупленными за две недели до нового года. Не помогли даже щедрые посулы двойной цены. Кассирша, правда, пообещала снять с брони три билета, но как-то стеснительно, очевидно, напуганная подозрительной щедростью пассажира и грозными призраками переодетых обэхаэсников. Спекулянты, как назло, тоже запропастились куда-то.
 
 Родин гнал от себя мрачные мысли и не строил прогнозов. Он понимал, что со вчерашнего вечера ситуация стала непредсказуемой. Еще раньше, три недели тому, нужно было назвать случившееся в Вискулях своим именем. Лишь один вопрос зудел, как лишай: почему?! Почему Горби не раздавил эту троицу в Беловежье? Но что толку теперь вопить?.. Чтобы втроем, втихаря, торопливо отстучав на пишущей машинке соглашение, объявить миру о разделе державы?!..
 Этот бред, этот безумный сон вчера подтвердился. Прикрывая глаза, Родин почему-то видел одно и то же: прощальный взмах священного знамени, которому кровью присягал оставленный в дураках народ.

 Тем не менее, нужно было продолжать жить, нужно было собраться в кулак и готовиться к тому, чтобы сыграть свою партию в новой игре без правил. В игре на выживание, где действовать предстояло по обстоятельствам. А каковыми будут эти самые обстоятельства, никто не знал. Стоило бы побиться об заклад, что и на самых верхах стратеги не просчитывали на все сто.
 
 Сейчас было важнее всего отправить Алю в Москву. Сопровождать ее могла только Валерия, его ждали дела посерьезней: после вчерашней кремлевской катастрофы в договорных обязательствах сторон вступал в силу пункт форс-мажора. Архангельский бартер зависал на соплях. Нужно было срочно лететь на комбинат и выталкивать бумагу.

 На Волге же, напротив, придержать на складах готовые детские книги. Часть кредита, вложенного в товар, вероятно, еще не поздно было попытаться спасти. Откровенно говоря, думать об этом сейчас не хотелось, равно как и о последствиях неизбежного оглушительного банкротства.

 В кармане у Валентина уже лежали билеты в «СВ» для женщин на 31-е – в новогоднюю ночь скорый шел наполовину пустым, сам же редактор умчался б в Архангельск сегодня хоть на одном крыле. Но он четко вычленил главное: Алю нужно оградить от волнений и побыстрее доставить к отцу, если, конечно, не случится ничего непредвиденного... Неизвестно еще, что за сценарий проигрывался там за закрытым занавесом и какую роль в этой фантасмагории отвели генералу Рыкову.
 
 Дозвониться Виктору Жергину он не смог, телефон Чемпиона тоже сдох. Противно было сознавать свою зависимость от непредвиденных обстоятельств, набиравших силу с каждой минутой. Тем не менее, против фактов не попрешь.

 Объявили посадку на ленинградский скорый. Значит, не все потеряно. «Пока пекут хлеб и поезда ходят по расписанию, жить можно, – подумал Валентин, раскупоривая вторую пачку сигарет за утро. – Через полчаса диспетчер сбросит служебную бронь. Выручай, удача – милка моя забубенная!»

 Под протяжное соло саксофона знаменитый экстрасенс прямо из телевизора заряжал целительными ионами питьевую воду. Удивляясь такой мощи положительной энергии мага, Валерия готовила для Али молочный завтрак. Девочка, кажется, еще спала.

 Стараясь не думать о том, что сейчас происходило в Москве и не только, она вслушивалась в переливы однообразной восточной мелодии, наподобие той, которая выманивает из логова ядовитых змей.

 Затем переключила на «Новости» и, не сразу врубившись, поймала ухом окончание фразы: «… покончил жизнь самоубийством генерал-майор Рыков. Кадровый офицер командной воинской элиты остался верен присяге и, как стало известно из неподтвержденных источников, не смог смириться с демократическими переменами государственного устройства. Ведется следствие...»

 Интуитивно приглушив звук, она крепко закусила зубами руку, чтобы не закричать.
 Но душераздирающий вопль раздался из комнаты.
 Обхватив руками живот, белее алебастровой пилястры, Аля стояла на коленях, около вещавшего
  монотонно приемника. Глаза ее выражали безумный ужас, а рот был раскрыт, судорожно вбирая воздух.

 - Спокойно, спокойно, доченька! – прошептала Лера, вытянув вперед руку и, глядя по направлению собственной ладони, увидела набиравшее быстро влагу бурое пятно на рубашке Али. – Спокойно, деточка! Это бывает… Преждевременные роды… Сейчас, маленькая! Не бойся…

 Она попыталась приподнять Алю под мышки, но та, словно дубовая чурка, безвольно привалилась к дивану. Тогда Лера бросилась к телефону.
 Скорая примчалась фантастически быстро, хотя около Али уже натекла приличная лужа крови. Лера пробовала просунуть ей между колен махровое полотенце, но куда там! Кровь сбегала на ковер так сильно, как будто внутри живота роженицы оборвалась пуповина.

 Онемевшими руками она завернула бедняжку в плед, подмостила под голову подушку и, накинув пальто на халат, в домашних тапках на босу ногу бросилась вслед за санитарами, уносившими на носилках бесчувственную девочку в машину.

 Шесть с половиной часов боролись хирурги за жизнь юной роженицы. Живого младенца – девочку – достали из кровоточащего чрева матери и поместили в реанимационный контейнер с кислородной средой.
 
 Аля умерла на закате того самого дня, который так и не наступил для ее отца.
 Обретя, наконец, друг друга, их души, наверно, соединились на небесах.
 
 - Слишком молодой, ослабленный организм, – отводя глаза, оправдывался виды видавший хирург с крупными, распухшими в суставах руками. – Шоковый синдром, несовместимая с жизнью потеря крови…
 - Редкая патология, разрыв брюшной аорты, – объяснял хмурый главврач и сыпал медицинскими терминами. – Увы, мы сделали все возможное… Примите мои соболезнования.
 - Ребенок жизнеспособный, хотя гарантий дать никаких не могу, будем надеяться… – вежливо повторяла заведующая детским отделением.

 Лера, как сомнамбула, выслушивала всех, с трудом воспринимала происходящее и выполняла необходимые процедуры. Траурные хлопоты взял на себя Валентин.
 Когда новопредставленную Александру отпевали в Ильинской церкви, молодой священник встал на колени перед гробом и долго истово молился, кладя земные поклоны. А рядом с ним немым изваянием застыл прилетевший ночным рейсом Василий, широко раскрыв невидящие глаза и не вымолвив ни одного прощального слова. С кладбища он ушел, ни с кем не простившись. Больше его никто не видел.

 Новорожденная девочка, между тем, настойчиво желала жить и дышать полной грудкой, в чем ей усердно помогали врачи. На пятые сутки почти ни у кого не осталось сомнений в том, что положительная динамика адаптации налицо.

 Посоветовавшись с адвокатом, Валентин написал заявление о признании своего отцовства и, подкрепив его «зеленью» в конвертах разной вместимости, без особых проблем преодолел юридические препоны. К тому же он был вдовцом, а это намного облегчало дело. По крайней мере с юридической стороны, фиктивный гражданский брак с несовершеннолетней выглядел безукоризненно.
 
 Итак, овдовев вторично за несколько месяцев, он стал отцом третьего ребенка, девочки, названной в честь умершей матери Александрой.
 Безусловная важность такого события отодвинула на второй план его срочный вояж в Архангельск и, как оказалось, весьма кстати.


                5.

 Смерть дочери Рыкова, давшей жизнь ребенку Игоря, нанесла Валерии не последний удар в том роковом году. Наводя порядок в комнате, она нашла под злополучным приемником листки из записной книжки.

 «Дорогая мама! – писала торопливой рукой Аля. – Вы называете меня дочкой, потому я решила открыться вам.

 Может быть, я скоро умру. И если так случится, обещайте мне не оставлять моего ребеночка. Мой папа не сможет о нем позаботиться так, как вы. А мама… она, наверное, меня уже позабыла.
 
 Только одно я знаю точно: Гоша никогда не вернется ко мне. Потому что я видела.

 Я видела это собственными глазами, и должна рассказать вам. Оно мучит меня. Мне нельзя умереть с этим. Я видела…»

 Строки плясали перед глазами. Наконец, собравшись с духом, Валерия перечитала письмо вторично, и жестокая, бьющая по нервам истина безжалостно швырнула ее в прошлое, в ночь мамонтовской трагедии. В ту самую ночь убийства, якобы проведенную Игорем Греминым на казенной даче генерала Рыкова, и чье алиби подтвердили письменные показания несовершеннолетней свидетельницы, имя которой не оглашалось ни на предварительном следствии, ни в суде.

 Лера отчетливо увидела своего сына, крадущегося к дому деда. Его тонкие, дрожащие пальцы, впопыхах перебирающие в сейфе бумаги, бледное вспотевшее лицо, подергивающееся на виске нервным тиком, затопивший, вдруг, спальню лунный свет… и раскрытые глаза отца, принимавшего аминозин – психотропное сильнодействующее снотворное. Он спал с открытыми глазами с войны.
 
 Затем мать физически ощутила животный страх своего мальчика, поймавшего затылком этот бессмысленный, скованный наркотическим сном взгляд. Уличен в позорном воровстве! Какой стыд! И услышала его злобный защитный вскрик:

 - Что, доволен? Вора из меня сделал. Все получилось, как ты подстроил. Ну, вперед! Зови мусоров, пусть повяжут… Ты всегда меня ненавидел! Зови, не тяни резину! Кричи на весь мир: вора подловил! Ухмыляешься, да? Мало тебе, еще издеваешься... Не смотри, дед, слышишь… Не смей на меня так смотреть!
 Вот он подскакивает к постели, швыряет на лицо деда подушку и натыкается на пистолет.

 - Не надо! – вскрикивает Аля, дергая на себя оконный наличник.
 Но он, обезумев, спускает курок. Два выстрела, один за другим, глухие, как стук падающих на сосновый порог спелых яблок, бьют в темноту…

 Потом он мечется по поселку, едва не свихнувшись от ужаса. Не помня себя, возвращается к Але.
 Она молчит, не признается, что видела. Молчит под присягой. Ради своей любви, ради будущего ребеночка.

 Больше не было смысла жить. Ее сын – убийца. Одержимый корыстью, циничный убийца, поднявший руку на спящего старика, на родного деда.
 Невыносимая боль щемила в груди. Где, когда она потеряла своего мальчика, нежного ангелочка с голубым безмятежным взглядом? Как же быть? К чему теперь она, мать, должна приговорить его?

 Первой мыслью пришло в голову рассказать все Чемпиону. Она бросилась к телефону, но бесстрастный дежурный по-прежнему отвечал, что доктор Фишер пока отсутствует в клинике. Ну и ладно, а что можно вообще утверждать? Что его сын убийца, и об этом свидетельствует посмертная записка преданной им девочки? Да Чемпион сотрет всех в порошок! Разве не ясно, что он едва ли не обожествил обретенное чадо, и тот стал для него смыслом, надеждой всей будущей жизни.
 
 Дрожа с головы до ног, Лера воочию увидела прозрачно-водянистые глаза Чемпиона, а в ушах зашипел его яростный голос: «Ты что ж задумала? Из ревности, из зависти, в отместку… за то, что заполучить меня не смогла, не вышло привязать к своей юбке набитым пузом, решила погубить моего сына? Кто поверит в твой мерзкий поклеп, состряпанный левой ногой из лживых бредней такой же ревнивой, как и ты сама, сумасбродной девчонки? Истерзали мальчишку инквизиторским следствием, затем устроили охоту, как на дикого зверя, а сейчас суешь мне под нос какую-то идиотскую писульку… Может быть, алименты с него еще требовать будешь? На вот, подавись, только отвяжись от ребенка. Убийца! Ишь, куда загнула! Бога благодарить надо: мальчик чудом в живых остался, от рук грязных наркоманов и киллеров едва не погиб. Нет, ты не мать, а сука стервозная. Стерва… ух, и стерва же ты!..»

 «Не правда, не правда, – рыдала Лера, распластавшись перед бабушкиной иконой, – я люблю сына, даже такого преступного, подлого, гадкого… и смерть отца прощаю, и предательство, и трусость… Только ему-то как жить с таким грузом, без раскаяния, без искупления… Как жить?..»

 И протяжное «жи-и-ить» невыносимой пронзительной болью терзало грудь, она уже почти не различала намоленный образ Богородицы в потускневшем окладе, свет меркнул, и только кроваво-красная пелена пузырилась в глазах, затопляя все вокруг багряной лавой…

 Она очнулась на руках Валентина, с трудом признавая в небритом лице родные черты друзяки. Напрягая память, вдруг снова ощутила подкатывающий к горлу комок тошнотворного страха.
 - Письмо, – едва шевеля затерпшими губами, вымолвила она.
 - Не было никакого письма, родная. Ничего не было, – шептал Валентин, разом просветлев
 и склоняясь к ней совсем близко.
 
 - Как же… записка девочки…
 - Не было записки. В бреду, в горячке примарилось.
 
 Славный, добрый друзяка в который раз взвалил на себя тяжкую ношу: принял на душу ее материнскую муку, бесчестье и смертный грех преступного сына. Что ж, пускай так и будет… Бог рассудит, а она – только слабая мать.

 От окна донесся звенящий шорох январской капели. С ажурной бахромы тонких сосулек густо падали на высокие стекла алмазные капли чистой влаги, сбегая вниз неровными ручейками. Рождественская оттепель обещала раннюю весну и тучную ниву. Жадно и глубоко, до слез, захотелось вдохнуть запах талого снега…

 - Дочурка наша в весе прибавила, – улыбался Валя, а золотинки сыпались из медовой густоты взгляда, согревали ее щеки и грудь. – Любовь моя, уедем отсюда! Заберем из роддома Сашеньку и махнем навстречу солнышку. Там ведь детки тоже, поди, заждались.
 - Хорошо бы… – согласилась она, пытаясь растянуть непослушный рот в подобие ответной улыбки.
 - На руках отнесу… умчу за тридевять земель отсюда… заживем душа в душу, родная… деток поднимать станем…

 Валентин целовал ее лицо, шею и плечи, тепло его губ доставало до раненого сердца, согревало озябшую душу. И впервые за много дней, Лера погрузилась в удивительное, ни с чем не сравнимое блаженство покоя.


                6.

 Крещенские морозы так и не наступили. В самый канун престольного праздника новорожденную Александру Родину готовили к выписке из роддома. Отсчет жизни младенца начался с неведомой новой эпохи, зачатой над расчлененной великой империей, сгоряча не замечавшей еще своих смертельных конвульсий.
 
 Но голосистой трехнедельной гражданке мало было дела до распаленной агонии. Блаженная улыбка освещала розовое личико с влажными чмокающими губенками, строго по часам смачно сосавшими донорское молоко.

 Накануне знаменательного события Лера и Валентин получили в роддоме исчерпывающие инструкции и сейчас, возвращаясь домой, оживленно обсуждали план завтрашнего семейного праздника. Они свернули с Канатной на Куликово поле, чтобы срезать по диагонали приличное расстояние и мимоходом заскочить в ЦУМ. Оставалось докупить к приданому новорожденной всякую мелочевку, оставленную, как всегда, на последний день.

 Занятые друг другом, они не сразу огляделись по сторонам. А запоздало спохватившись, удивились необычному в будни многолюдью на главной городской площади имени Октябрьской революции: толпа митингующих преградила дорогу.

 - Это еще что за демарш? – искренне поразился Валентин, приглядевшись к помосту, сооруженному на спаренных грузовиках в прямой противоположности от десятиметровой каменной громады вождя революции.

 Платформу на колесах тем временем отгородили от толпы своими жилистыми торсами характерные лица «кавказской национальности», а на откинутый борт взобрался розовощекий лысеющий брюнет с плотоядным оскалом крупного рта.

 - Ты не находишь, что он смахивает на нашего Челентано? – спросила Валерия, заинтригованная предстоящим спектаклем.
 - Точно он! Оборотистый ты наш, – усмехнулся Родин.

 Следом за частным детективом Гуревичем на импровизированной сцене, зажатой с обеих сторон маневренными ретрансляторами с развернутыми на крышах во все стороны света мощными динамиками, явился, без сомнения, главный герой помпезного представления, в котором нетрудно было узнать знакомый абрис Мишки Попика.

 В бобриковом пальто, с кожаным кепи в руке, будущий мэр четко вписался в лазурный фон здоровенного рекламного плаката детских подгузников за спиной. Откинув голову в точности также, как каменный вождь на пьедестале, Попик уставил поверх толпы свой пламенный реформаторский взор, а перед микрофонами усердствовали его резиденты, разогревая зрителей до нужного градуса пряным сиропом свободолюбивых речей.

 Вокруг памятника, однако, спина к спине воинственно сплотилась краснознаменная колонна пенсионеров, перекрывшая какофонию подручных Попика с помощью допотопных рупоров и без зазрения совести переманившая на свою сторону немало застрявшего на распутье электората.

 Снизу площадь плотненько закупорили нахлынувшие, как половодье, руховцы с необозримым по величине полотнищем желто-голубого колера, растянутым во всю длину над их головами.
 
 С тыла Куликова поля, то бишь именитой площади, прискакали на автобусах менты, сходу взяли в тройное кольцо массивное административное здание компартии, на данный момент спорной принадлежности, и теперь, со знанием дела, планомерно внедрялись в митингующие массы живыми цепями, отрывисто переговариваясь в толпе по рациям.

 Между тем, в боковую аллею до отказа набились возбужденные люди с транспарантами
 в поддержку малого бизнеса.
 
 Не внимая ораторам, Лера и Валентин энергично пытались выбраться наружу. Оттесненные на затоптанный газон, они безуспешно попробовали обойти кучковавшееся на обочине среди туевых зарослей «Дворянское собрание» с трехцветным штандартом, распевавшее гимн «Боже царя храни», и «Союз аристократов» с бутафорским рыцарским гербом на мощном позолоченном древке.

 Однако навстречу, с криками: «Гей, будьмо!», – плечом к плечу ретиво напирали чубатые молодцы в черных длиннополых клифтах с позолоченными погонами, перетянутые кожаными портупеями и с башлыками за спинами, готовые, по всему видно, к команде: «Шашки наго-ло!» – в любой момент.

 Обернувшись назад, нерасторопная пара к изумлению своему увидела, как на ступени братской могилы французских оккупантов, подорвавшихся вместе со своим корветом на австрийской мине в приснопамятном 19-ом году на Малом Фонтане и причисленным кем-то, судя по надписи на надгробии, к «интернациональным героями гражданской войны», да… значит, на эти самые верхние чугунные ступени исторического памятника, как на Мавзолей, взошла высокая грудастая дама с развевающимся на горле розовым крепдешиновым шарфом, в стиле Исидоры Дункан.

 Двое солидных седовласых мужей, молчаливых, как египетские сфинксы, прикрывали широкими плечами даму с боков, а январский ветер, словно подыгрывая в мизансцене, лучше всяких динамиков и мегафонов разносил по бушующей площади ее пламенную речь:

 - Моя мать была натуральной донской казачкой, хотя лично меня, как облупленную, знает весь город с окрестностями в придачу и считает местечковой еврейкой, – говорила она ровным и звучным грудным голосом. – Это абсолютно верно. Потому что мои дед и баба – евреи из Балты – родили шестнадцать детей, а потом под ту камышовую крышу пришли один за другим невестки и зятья девяти национальностей.
 И вся Балта гудела на еврейских свадьбах с русскими и украинцами, латышами и поляками, немцами, греками, молдаванами и одному Богу известно, еще с кем. Так скажите мне, кто я, в таком случае? Мы все – дети одного народа. Я хочу, чтобы мой народ имел кусок свежего хлеба с маслом и помидоры на ужин…

 Фаина Марковна говорила простые вещи, накалившие почему-то страсти в толпе до крайности, и неожиданно с разных сторон площади стали доноситься сперва одиночные, а потом слившиеся в торжествующий клич, призывы:
 
 - Одессе – маму! Одессе – маму!
 Ликующие челноки подхватили Фаину и понесли на плечах как символ неистребимого благоденствия и процветания Южной Пальмиры, клином протаранив ядро митингующих радикалов и разметав в стороны их транспаранты и разноцветные флаги.

 Уже не сопротивляясь общему течению, Лера крепко обняла Валентина, а он, подхватив ее правой рукой за талию, точь-в-точь как в коронном танго, исполненном когда-то на бис, энергично орудовал левой и пробивался вперед. Вдруг откуда-то сбоку, едва ли не кубарем, выкатился Аристарх. Возбужденный и расхристанный, сияя близорукими глазами, он торопливо закричал:

 - Госпожа Гремина, Валерия Георгиевна!
 - Да ну тебя! – возмутилась Лера. – Какая я тебе госпожа?
 - Все равно, слушайте сюда, – пристраиваясь рядом и стараясь поспевать в ногу, продолжал лохматый Арик. – Я целое утро вас ищу. Вы не представляете, что сотворил этот висельник Попик! – на всякий случай Арик понизил голос при последних словах и пригнулся. – Этот бородавчатый меченосец выбросил нас на улицу. Да, да, и в какой момент!

 Когда все, как слепые кони, мчались на городской митинг, к нам в офис завалились его звезданутые пацюки и стали выкидывать нашу новую мебель прямо на тротуар. Вы думаете, такое можно выдержать спокойно? Я дрался, как пришмаленный! Я грыз их зубами! Меня тащили по лестнице волоком при уйме свидетелей. Вот, смотрите, – он остановился и свободной рукой достал из кармана клетчатый клок подкладки. – Вся Соборка стонала от возмущения. Но! Что могли сделать продавцы цветов и газет, спрашивается, если Мишкины отморозки реагируют только на разрывные пули? Хорошо, что у Фаины Марковны, дай Бог ей здоровья, нашлась свободная кладовка.

 Продвигаясь вперед в объятиях Родина, мастерски лавировавшего в толпе безумных сограждан, Лера смеялась до слез, прорисовывая в воображении колоритные детали рукопашной схватки бесстрашного Аристарха с громилами Попика. Потерпевший фиаско коммерсант пританцовывал вслед за ними и вдохновенно живописал подробности ближнего боя, слегка разя окружающих душком дешевой винярки.
 
 А вокруг левые наступали на правых, и воспаленные демократы теснили друг друга,
 для понта размахивая замерзшими кулаками…

 «Не забыть бы про розовую ленту», – крепко прижимая к себе Валерию, думал Родин, автоматически отпихивая ошалевших напрочь демонстрантов и просто так счастливо улыбаясь. Атласное пуховое одеяльце в накрахмаленном кружевном конверте ожидало дома в коляске, в купе со стопками наутюженных пеленок и распашонок. Не хватало только розовой ленты, чтобы назавтра обвязать драгоценный сверток.
   
 Крошечная принцесса – блаженно не ведавшая пока ни о чем обладательница батистового приданного –
 для обоих своих приемных родителей, в обнимку пересекавших сейчас Куликово поле, надолго сделалась
 первейшей из примадонн в этом удивительном цирке, названным по ошибке прекрасным и яростным словом жизнь.

 __________________
 Одесса – Москва
 Декабрь, 2001