Шэрон

Ее синяя кофта заставляла на себя смотреть. Марк сидел на полу супротив. Он засучил рукава и нахмурился. Вид его выражал предельную серьезность направленностью взгляда. Помятая кофта жалобно выпустила несколько ниток на боковом шве. Как и ее обладатель, она была столь несовершенна, сколь и привлекательна. Глубина переднего выреза не давала возможности увидеть грудь, но открывала простор воображению. Зато спинная парабола доходила до самой поясницы. Марк разложил кофту на кровати, разглаживая ее, жалея, вкладывая чувство. Потом он небрежно завернул один рукав, чтобы тот создал ощущение жизни, которая когда-то была, и которой до сих пор пахла вещь. Он стал представлять, как грудь Шэрон касалась ткани, как в жаркий день капля пота стекала по шее, ныряя в районе передней грудинно-ключичной связки под ткань и впитываясь, растворялась. Марк видел ту же каплю, обнимающей большую ромбовидную мышцу и скатывающуюся в углубление позвоночника. Он вспомнил, как двигался таз Шэрон, как внимательно следили за ним ямочки ее поясницы.

Марк отрезал половину рукава, представляя, как вместе с ним отваливается рука, как обнажается акромион, висят мышцы, стремительно вытекает кровь. Подобно тому, как место неаккуратного отреза ныло нитками, так волокнились локтевые сгибатель и разгибатель запястья. Плечевые и боковые швы Марк насиловать не стал и бережно распорол. Вместе с ними он разрезал Шэрон вдоль. Мысленно развернул половины тела, положив рядом с собой с обеих сторон. Слева – переднюю, а справа - заднюю части грудного сегмента и торса. Ребра пугали количеством, органы вызывали тошноту. Они выглядели в точности как мясо, которым Марк позавтракал утром. Ничего от человека не угадывалось. Половины Шэрон снова становились целым: ткани соединялись, срастались кости.

Голова лежала отдельно. Без тела на нее не хотелось смотреть. Волосы укутывали лицо. Марк знал, что под ними тонкие черные брови, большие синие глаза и бледные пухлые губы. Ему было поразительно неинтересно еще раз увидеть все это. Хотелось зафиксировать взглядом то, чего отделенная голова дать не могла.
Около нее появилось несколько снимков: на одном глаза улыбались, потрескивали едва заметными морщинками, на втором зрачки были расширены, а брови сдвинуты к носу, на третьем – только губы, плотно сжатые, серьезные и злые. На всех фотографиях была она. Она вся. Несильные искажения черт лица, кожные складки, слегка заметные царапины на щеке, полученные Шэрон от ранившей ее ветки сирени, говорили больше, чем целая голова, так навязчиво заставляющая Марка о себе думать. Он взял в руки ее лицо и стал убирать волосы. Только две пряди что-то значили для него: первая, прилипшая к мертвому рту, вторая – завившаяся на лбу. Шэрон часто говорила, что у волос есть особая страсть к слизистым и именно поэтому они лезут то в глаза, то в рот. Спираль на лбу воскрешала недавние воспоминания. Эти волосы были вдвое короче остальных. Вторая половина пряди лежала в столе Марка. Она была связана бечевкой и предназначалась для выражения преданности. Шэрон любила думать, что клонирование когда-нибудь станет массовым, и если она уйдет из жизни рано, то он сможет воссоздать ее. Конечно, собранная таким способом Шэрон, была бы уже не собой, но Марк мог это представлять. Он отложил голову в сторону, бережно накрыл тонкой шелковой тканью серого цвета, под которой очень скоро стало пусто. Фотографии поблекли и рассыпались, оставив восприятию лишь свои очертания.

Теперь был голос. Низкий, чуть хриплый, переливистый, однако исполненный диссонансов. Сначала нельзя было разобрать слов, только звуки, которые касались друг друга столь естественно, что, хоть Марк и мог выделить и воспроизвести каждый отдельный, тот сразу исчезал, вкладываясь, как матрешка, в следующий. Улавливая один, другой моментально забывался. Хотя Марк понимал, что все они – голос Шэрон, он не мог быть уверен, что та или иная нота когда-то родилась именно из ее рта. Казалось, его собственные связки создают такие же. Вскоре поток стал просвечивать словами. « Стоит понимать » - разобрал Марк. Два этих слова, составленные из звуков, принадлежащих не Шэрон, а колебанию ее связок, и слов, появившихся задолго до ее рождения, тем не менее, выражали именно ее. В этом сочетании слов ютились километры мыслей, что Шэрон постоянно носила с собой. К еле заметной грустной улыбке при просмотре мелодрамы, к теплому, скользящему взгляду, к строгой манере излагать важное, к отяжелевшей коже в последние часы ее жизни можно было применить это « стоит понимать».

Марк разбирал речь, голос становился громче, а смысл очерчивался. Теперь он знал, что говорится. Это был пересказ увиденного за день, описания внешности каких-то женщин и мужчин, их детей, рассуждение об относительности восприятия мира каждой звучащей нотой, не способной влиться в общий оркестр, коими Шэрон называла людей. Завершилось повествование беззлобной усмешкой, и ее голос стих. Марк не смог понять, почему ему этого не жаль. Речь, словно песок в часах, просочилась через затылок и исчезла. Слова Шэрон не были ей самой и, лишь первое « стоить понимать», заставило Марка сдерживать слезы. Последняя попытка нащупать ее присутствие не увенчалась успехом. Та прядь волос, что лежала в столе, стала лесками парика, перестала пахнуть и разложилась в руках. Марк решил, что больше не хочет видеть и навсегда ослеп. Звуков, достойных быть услышанными, представить он не мог. Немного поколебавшись, Марк оглох.

Перед ним теперь было только пространство сознания, темная вязь которого настойчиво просила отказаться от оставшегося, и он отказался. Запахи, ощущения, проприоцепция – все исчезло. Он шел внутри себя, не видя, не слыша, не ощущая тепла или холода, не зная точно, но веря, что шаги ведут его. Не боясь упасть и не надеясь взлететь, не выставляя руки вперед, не защищаясь от возможного препятствия. Марк точно знал – в его мире, который теперь стал всем, кроме пустоты, ничего нет. Он остановился, не позволяя ходьбе определять временные интервалы. Без них пространство сжалось. Неспособный ощущать телом вату воздуха, Марк больше не знал, какого он размера. Все, что им осталось – растворялось. Сначала отвернулось будущее, о нем стало невозможно думать – передняя стена. Затем и прошлое выросло в такую же, но сзади. Они не ощущались, но знание о них вторглось плотным пониманием . Осталось только настоящее, в котором уже нельзя было что-то различить. Лишь смутное ощущение неполноты заставляло возвращаться в себя, соединяло мысли, позволяло думать. Марк захотел отказаться от этого тоже. На его месте осталась точка, уже не стремившаяся стать линией. Скоро исчезла и она.