Рассказы из женского приюта. Дорога в темноте. 1-3

Предисловие
    Эта книга основана на реальных историях из жизни женщин, которых мне случилось повстречать в женском приюте по защите от домашнего насилия одной из самых развитых стран Европы. Мы часто убеждены в том, что высокий уровень жизни неизменно предполагает и высокий уровень морали, однако утверждение, что палка всегда о двух концах, остается верным. Под тихими водами кажущегося спокойствия и удовлетворенности скрывается несчетное количество камней, которые трудно разглядеть, пока сам не упадешь в эти воды, не окунешься в них с головой. Тогда, пытаясь выбраться, выплыть на поверхность, начинаешь видеть. Это что-то, вроде второго дыхания у спортсменов - пока организм не достигнет пределов своих возможностей, оно не откроется.
    Книга состоит из историй семи женщин разного возраста, из разных стран, с совершенно непохожим прошлым и социальным статусом. Их объединяет то, что на определенном этапе своей жизни всем им пришлось сделать выбор, который подчас означал выбор между жизнью и смертью. Это женщины-эмигрантки - жертвы домашнего насилия, которые в одиночку боролись за свое счастье в чужой стране. Женщины, которым достало мужества сказать “нет” насилию и унижениям. В этой книге их всего семь, но сколько их вокруг нас, тех, о беде которых мы не знаем и, быть может, никогда не узнаем.
    Почему я решила об этом написать? Кому интересно читать о судьбах отвергнутых и одиноких, о чужой, малознакомой стране, о тех ежедневных трудностях, которые приходится преодолевать женщинам-эмигранткам, о том, чего в нашей жизни, хочется верить, никогда не было и не будет. Возможно, для того, чтобы пробудить чувство близости с теми, кто так далек от нашей привычной зоны комфорта, напомнить о том, что то, что принято воспринимать как должное, как некий базис обыкновенной жизни обыкновенного человека, подчас может превратиться в труднодосягаемую мечту. Возможно, для того, чтобы напомнить тем, кто прошел через ужасы домашнего насилия и трудности эмигрантов, о той борьбе, которую другим еще только предстоит преодолеть. Возможно, просто для того, чтобы не забывать о бесценности свободы. Ради объединения, взаимопомощи, толерантности и взаимоуважения. Поэтому так важно раскрыть историю каждой героини и перестать воспринимать их как единую массу, посочувствовать, вместе посмеяться, вместе поплакать и понять, что перед нами человек, а не очередная цифра статистики. Ради взаимопонимания, сочувствия и принятия друг друга, ради того, чтобы задуматься над изъянами современного общества - ради всего этого я решила написать об этих чудесных, замечательных, сильных женщинах, проживавших в приюте по защите от домашнего насилия на окраине небольшого городка в Финляндии в период с 2008 по 2009 год. Удался ли мой замысел - это решать Вам, мой дорогой читатель.


Суоми

Женщины-эмигранты - это особая категория переселенцев, наиболее беззащитная и уязвимая. Им труднее найти работу, чем оказавшимся в таком же положении мужчинам. Они часто становятся жертвами своих мужей и всевозможных “добродетельных” организаций. В случае беды, им некуда пойти, не с кем посоветоваться, а плакаться такой же подруге по несчастью бывает просто стыдно. Нередко присутствует еще и языковой барьер, таким образом, шансы на получение какой-либо мало-мальской помощи практически сравниваются с нулем.

Я много бывала в Йордании и видела жизнь иракских беженцев. Нет, здесь надо сделать ударение на беженках, которые зарабатывают себе на хлеб тем, что продают сигареты в переходах, убирают в домах зажиточных йорданок, которые, кстати сказать, еще не так давно сами были беженками из соседней Палестины (какая ирония судьбы!), или пытаются сбыть всякую мелочь путем door-to-door трейда. Живут они в домах, которые мы называем домами лишь потому, что слова, передающего истинную суть этих жилищ, нет даже в великом и могучем русском языке. Лишенные всего, а главное, надежды на то, чтобы быть принятыми, они растят своих детей, которым часто приходится ходить в школу за несколько километров от дома. По этой и по многим другим причинам дети иракских беженцев в Йордании часто вообще не посещают школу.

Мы часто бродили по забытым уголкам Йордании, наблюдая за жизнью бедуинов, которая мало изменилась за последние столетия индустриальной революции и технического прогресса. Именно там, в Йордании, в этой красной пустыне, где все за день покрывается бурой пылью и даже воздух от этого кажется бурым, где еще совсем недавно, до переселения палестинцев, были лишь бедуины со стадами овец да скорпионы в песках вади Рам, я поняла, что нет предела человеческому одиночеству. В памяти всплывали фигуры древних пророков, их простая и непритязательная жизнь, и их послания, обращенные ко всем нам - в прошлом, настоящем и будущем. Это были послания мира, единства и взаимоуважения, которые мы так быстро забыли и превратили в мертвый культ, коему можно предаваться по пятницам, субботам или воскресеньям, или даже пять раз в день - не задумываясь, мало что понимая и, более того, не желая понимать. Это как замкнутый круг, единственным выходом из которого - разбить его, протянуть друг другу руку, вспомнить о том, что все мы - дети Адама и Евы. И пускай они будут обезьяноподобными, и пускай не имеют божественного начала, и все-таки те далекие, древние, неизвестные двое были причиной, по которой мы все сейчас ходим на работу, пьем свой утренний кофе, читаем вечернюю газету. Так не стоит ли это того, чтобы, наконец, перестать разъединяться и научиться принимать? Возможно, тогда не будут разрушаться семьи и можно будет помечтать за стаканчиком виноградного сока в маленькой столовой у стен монастыря в горах Кипра об утопическом обществе.

Речь, однако, пойдет не о Кипре и не о Йордании, а о суровой Скандинавской стране, которую зимой заметает снегами, превращая в царство Снежной Королевы из сказки Андерсена. Страна Суоми, где по дороге на Северный Полюс, вероятно, можно встретить старую саамку, с которой повстречалась Герда, потому что народ саамов там проживает до сих пор. Оттесненные далеко к северу, они редко смешиваются с финнами и ведут обособленный образ жизни. Численность saamelaiset или sami в пределах страны Суоми невелика, всего около шести тысяч человек. Согласно одной из версий, само название этого народа происходит от слова “земля”, что как нельзя более подходит этим древним шаманам, с таким трепетным уважением относящимся к душам своих умерших предков.

Однажды, во время одного из своих путешествий по малолюдным финским городкам, случилось мне повстречаться со старой саамкой. Справедливости ради, надо отметить, что я поначалу приняла ее за финку. Роста она, правда, была невысокого, волосы темные с проседью, а в маленьких глазах отражалась та мудрость, которую нам может подарить лишь жизнь, полная трудностей и потерь. Мы вместе ехали в автобусе, и она рассказала мне одну легенду, передающуюся в их народе из уст в уста. Легенда эта была о сотворении мира и о противостоянии добра и зла. Она гласила о том, как верховный бог Юбмел во время акта сотворения наполнил озера молоком и каждой траве дал по ягоде, однако злой дух Перкель воспротивился подобному земному раю, и мир стал таким, каким мы его знаем. Противоборство между Юбмелем и Перкелем, однако, на этом не закончилось. Заковав верховного бога в цепи, коварный дух зла погрузил землю во мрак агрессии и невежества до тех пор, пока Юбмел не вырвался из оков. Это бесконечное противостояние добра и зла продолжается и по сей день: Скует Юбмел Перкеля цепями, и на земле восстанавливается справедливость, вырвется из цепей Перкель - и мир снова погружается во мрак, войны и бесчинство берут верх над добродетелью. Так всегда было, и так всегда будет, пока стоит мир.

Я слушала ее молча, не перебивая, а когда автобус подъехал к небольшому городку Порвоо, где мне нужно было выходить, вежливо попрощалась. Больше я ее никогда не видела. Но ее глаза и рассказанная ею легенда еще долго не выходили у меня из головы. И, глядя на суровые гранитные скалы, я воображала сидящего там духа зла, огромного, страшного, закованного в тяжелые цепи, вот-вот готового вырваться на свободу. Подобное фантасмагорическое зрелище так соответствовало окружающей природе, этим высоченным вековым соснам, кристальным озерам, холодному вспененному морю, по которому когда-то вели свои корабли викинги, ворвавшиеся в прочный, казавшийся незыблемым, мир Киевской Руси, пришедший на смену изящному миру римлян и эллинов. Однако дух зла, этот вечный искуситель, не мог больше оставаться таким, каким представляли его древние саамы. Он преобразился, приспособился, он научился красиво одеваться и пользоваться парфюмом, у него была приятная, завлекающая улыбка, он предлагал нам купить очередной айфон в магазине за углом, и он же доказывал нам необходимость Иракской войны. И мы верили, мы поддавались на его мягкий околдовывающий голос, на его убедительные слова, уверенные в том, что Перкель все еще сидит, окованный цепями где-то на безлюдной скале в стране Суоми, в царстве Снежной
Королевы. А тем временем, далеко на Ближнем Востоке, горели дома, взрывались бомбы, убивая детей, отрывая конечности немощным старикам, оставляя женщин вдовами, заставляя их бежать в страны, которые были им чужие, которые никогда не станут домом.

Страна Суоми, эта воинственная дева на карте мира, соединяющая необъятные просторы России со Скандинавским полуостровом, пожалуй, стоит уделить немного внимания ее самобытному ландшафту. Турист, приезжающий сюда, непременно спешит запечатлеться на Сенатской площади в Хельсинки, у Белого собора, рядом со статуей Александра Второго, построившего этот город как маленькую копию элегантного Санкт-Петербурга. Здесь вам и чистые улочки с разноцветными домами, и скверики, и фонтаны, и набережная. Здесь и Успенский собор для православных христиан - достаточно лишь подняться немного вверх от набережной, и перед глазами встает скромный, но оттого еще более великолепный силуэт собора, выстроенного из красного кирпича. Купола его гордо вздымаются над городом, и иногда кажется, будто они касаются облаков. И все же, Хельсинки - это новый город, в нем не чувствуется истории, в нем нет финского духа, той скромной простоты, о которой хочется сказать: о, sancta simplicitas! (о, святая простота!). По Хельсинки хорошо бродить вечером, за каким-нибудь воодушевленным разговором об искусстве, этому способствуют множество выставок и картинных галерей, открытых в этом городе, стоящем на Финском заливе, за последние несколько лет. В Хельсинки хорошо сидеть за чашкой кофе и почитывать что-нибудь из новых популяризаторских философских изданий. Здесь не найдешь местных традиций, здесь слишком много туристов, слишком много приезжих. Они создают свежую культуру, где старое переплетается с новым, где Восток встречается с Западом, они создают современное лицо этого города. Где же найти ее, эту национальную sancta simplicitas?

Можно поехать в Порвоо - маленький городок в двух часах езды на северо-восток от столицы. Старинные локомотивы, узенькие улочки, выглаженная временем брусчатка, широкая река, разделяющая этот городок на “старый” и “новый”. Приятно пройтись по тамошним деревянным мостикам, соединяющим эти старый и новый миры. Быть может, стоило бы обратить на них внимание ученого мира, так активно изучающего возможность построения машины времени, ведь сколько усилий можно было бы сэкономить! И к черту все эти теории о wormholes! Ведь можно просто приехать в этот маленький провинциальный городок Скандинавского полуострова, ступить ногой на деревянный мост, и вдруг из высокоразвитой индустриальной страны переносишься на несколько столетий назад, и уже ловишь себя на том, что прислушиваешься, а не раздастся ли из-за угла топот копыт. Но нет, и здесь нет того исконного финского духа, который так хочется найти, так хочется понять.

Спустя годы я поняла, что его нужно искать не в городах, а в природе. В гранитных скалах, в вековых соснах, в суровых волнах Финского залива. И если повстречать эльфов и маленьких человечков не удастся, то, быть может, получится понять этих молчаливых людей, сдержанных и немногословных, как окружающая их природа. Они могут показаться холодными и скрытными, как зимний ландшафт этой страны - этакая нация интровертов, в чем-то напоминающая столь же интровертных японцев. Однако стоит растопить эти снега, и глазу открывается удивительное в своих красках финское лето, исполненное благоухания цветов и жужжания пчел. Эти люди сродни книге с длинным предисловием - можно долго ждать, пока доберешься до самого повествования, и от скуки просто закрыть книгу, а можно терпеливо читать строку за строкой и в конце-концов быть вознагражденным поразительным по своей глубине миром, неожиданно открывшимся перед вашими глазами.

Я достаточно долго прожила в этой стране, чтобы узнать все ее прекрасные и уродливые стороны. Я исходила эти суровые леса, пахнущие черникой и тайной. В них так просто потеряться и найти что-то, чего так давно не хватало - это добровольное уединение, в котором мы находим себя, в котором открывается истина. Ведь истина - довольно прихотливая дама, она не любит шума городов, она не любит больших толп, она тоже интроверт. Она скрывается под многолетними слоями иголок в нехоженном лесу, под широкими листьями лопухов, в небольших расщелинах между скал, где сплел свою паутину паук. Иногда ее можно услышать в писке комара над дикими кустами черники. Она может неожиданно махнуть хвостом в прозрачной воде небольшого водопада, берущего начало в тоненькой речушке, протекающей между гранитных скал. Об этих водопадах мало кто знает. Туда мало кто ходит. Мы окрестили их местами для посвященных. Именно там можно понять душу народа, живущего в этой стране. Там же можно почувствовать и ни с чем несравнимую горечь. Горечь заброшенности этих мест, потому что той нации, которая жила в неразрывной гармонии с этими древними скалами и скрытыми от глаза лесными водопадами, больше нет, как нет больше пророков, удаляющихся в горы для созерцания мира. Есть города и новая high tech культура, есть чувство оторванности (так, вероятно, чувствует себя растение, которому обрезали корни!) и чувство растерянности, за последние десятилетия ставшие неизменными симптомами всеобщей глобализации. Эти симптомы одинаковы от Америки до Японии, болезнь прогрессирует с устрашающими темпами, а лекарства от нее пока не придумали. И мы продолжаем пить свой кофе и размышлять о том, насколько несправедливо устроен мир.

Именно таким размышлениям предавались мы в женском приюте на окраине Хельсинки, в тихие зимние вечера собираясь небольшой группкой в маленькой гостиной.

Shelter

Шелтер, турвакоти (от финского turva - защита и koti - дом) или попросту приют, - так называли мы убежище, предоставляемое некой добродетельной организацией женщинам, спасающимся от домашнего насилия. Окруженный со всех сторон вековыми соснами, он казался своего рода оазисом человеческой цивилизации среди дикого буйства природы. Подобное впечатление, конечно, было обманчивым. Таких “оазисов” здесь было немало. Эта любовь финского народа к уединению, к созерцанию природы выражалась в том, что часто, прогуливаясь по небольшим лесам и рощам можно было наткнуться на красный деревянный домик с белыми оконными рамами. Отсутствие домиков могло означать только то, что перед вами настоящий дремучий лес. Однако, чтобы в этом убедиться, нужно было непременно обойти его весь вдоль и поперек. Такого рода уединенные поселения чем-то напоминали отшельничью избушку на курьих ножках из сказки про бабу Ягу. Конечно, никакой бабы Яги в Скандинавских лесах не было. Для поиска таковой, пожалуй, стоило бы исследовать родные ей славянские леса. А вот жители в подобных оазисах бывали разные. Случалось, мы подходили слишком близко, нарушали их взлелеянное privacy, тогда они прогоняли нас и грозились вызвать полицию, что, конечно, было весьма призрачной угрозой, учитывая уединенность места расположения их “избушек”. Однако бывало и наоборот, и заклинание “избушка-избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом” действовало неожиданным волшебным образом. Тогда можно было перекинуться несколькими словами с пожилой хозяйкой и нарвать яблок в ее саду. Ах, что это были за яблоки!

Однако вернемся к нашему повествованию. Итак, женский приют по защите от домашнего насилия находился в самом центре небольшого сосняка. К нему вела широкая подъездная дорога, начинающаяся у скоростной страссы Хельсинки-Эспоо. Эта дорога, или скорее широко протоптанная и заезженная машинами тропа, зимой замерзала толстым белым льдом, по которому иначе, чем утиным шагом было не пройти. Каждое утро работники посыпали ее толстым слоем песка, а к вечеру от него не оставалось и следа. Рядом с приютом была небольшая детская площадка, сделанная, как это принято у финнов, из подручных материалов. Своего рода безотходное производство, когда старые резиновые покрышки превращают в разноцветные качалки для детей, а ненужные пластиковые трубы - в некое подобие паутины. Такое часто можно было встретить и в стране Советов. Полезная практика, правда, быстро забылась после развала союза дружественных республик, как и многое другое. Ведь это давно известный в психологии факт, что мы склонны запоминать плохое больше, чем хорошее. Но сейчас не об этом. Шелтер этот самый был сродни женскому монастырю. Мужчинам запрещалось приближаться к нему более, чем на двадцать метров, что в принципе означало, не отходить от дороги или, на худой конец, от маленькой парковки, примыкающей к дороге и врезающейся в густую стену сосняка.

Это было не традиционное финское здание из выкрашенных в красный деревянных досок, а белое, гладкое, каменное. Хотя, конечно, не обошлось без белых резных оконных рам, остроконечной крыши и типичного финского крыльца с таким же остроконечным навесом и тонкими деревянными подпорками, выкрашеными в такой же белый. В зимние месяцы здание приюта почти сливалось с окружающими снегами. Вокруг здания не было ограды. Вместо этого были установлены круглосуточные камеры наблюдения, и, сидящая в своем кабинете, дежурная работница приюта время от времени поглядывала на экраны, хотя из окна ей открывалось не менее приличное обозрение дороги и сосняка. По другую сторону приюта, с задней, так сказать, его части был обрыв. Это было так типично для финского пейзажа. Можно было долго идти по вполне себе приличной дороге, чувствуя, что находишься сравнительно невысоко над уровнем моря, и вдруг оказаться на краю обрыва, под прямым углом уходящего в бездну. Конечно, “бездна” - это скорее литературное преувеличение, однако именно такое чувство охватывает человека, внезапно оказавшегося на краю гранитной скалы там, где он этого края вовсе не ожидал. Тут уж не то, что бездна, а и сама геенна огненная померещится от эдакого эффекта неожиданности.

Справедливости ради, надо отметить, что над этой самой “бездной”, глубина которой на самом деле была от силы метров двадцать, заботливые работники приюта, а может, и самой организации-учредительницы, установили невысокую проволочную оградку. Защита, конечно, призрачная, скорее отмечающая территориальные границы, но с официальной точки зрения придраться было не к чему. К счастью, трагичных случаев на этом участке приюта пока не было, хотя один неприятный инцидент все же произошел и долго еще будоражил сердца как работников, так и временных постоялиц приюта. Дело в том, что самые отчаянные поступки, как правило, совершаются теми, от кого мы меньше всего этого ожидаем. Возможно, именно поэтому они имеют на нас некий эффект вспышки молнии в чистом небе. Однако, об этом позже.
Внутри помещение шелтера было разделено на две половины и могло вместить при необходимости до сорока представительниц прекрасного пола. Учитывая же, что большинство жительниц приюта были с детьми, то общее количество женщин обычно не превышало двадцати. Это, конечно, весьма облегчало работу, как физическую, так и психологическую. А ее, то есть, психологической, было немало. У каждой постоялицы была своя история, свой жизненный путь, свой характер. Не каждая готова была вот так с ходу раскрыться. Иногда приходилось вместе плакать, качать детей на качелях, ходить за покупками, прежде чем услышать то тихое, самое откровенное излияние души. 

В левой части приюта располагалось несколько комнат для постоялиц, помещение склада и подсобное помещение для стирки и сушки белья. Правая половина состояла из двух кабинетов для рабочих шелтера, в одном из которых находились экраны камер наблюдения, о которых уже упоминалось выше, другой же был предназначен для личных, так сказать, t;te-;-t;te, бесед с новоприбывшими жилицами сей женской обители. Далее по коридору была небольшая светлая гостиная с телевизором, который, впрочем, включали редко, а также креслами и диванами не первой свежести, но все же довольно мягкими и уютными, особенно если учесть положение постоялиц, которым было явно не до дизайнерских изысков оформителей приюта. Окна гостиной выходили на сторону обрыва, и совершенно непонятно было наличие между ними балконной двери, которую, конечно же, держали запертой вне зависимости от времени суток и года. Рядом с гостиной располагалась столовая, где по большей части и происходили самые важные разговоры и события приюта, а поскольку оба помещения были выполнены в стиле современной открытой планировки, то находящиеся в гостиной подчас становились свидетелями самых комичных и драматичных сцен, нередко разыгрывающихся в столовой. Окна столовой выходили на детскую площадку, а за ней виднелась та самая парковка, где время от времени останавливались мужья в надежде поговорить со своей утраченной половинкой. Утверждать, что все они были негодяи и мерзавцы, не берусь, поскольку известны случаи, когда женщины с помощью приюта пытались просто уйти от надокучивших им супругов и получить отдельное жилище, которое при подобных обстоятельствах выделялось им государством. Жалко было смотреть на этих убитых горем мужчин, изо всех сил пытающихся наладить отношения и сохранить распавшуюся семью. Однако в большинстве случаев женщины приезжали сюда в состоянии глубокой физической или психологической травмы, часто прямиком из больницы, и оправдание сильной половине в подобных ситуациях найти было трудно.

Итак, широкая светлая столовая была, можно сказать, центром и сердцем приюта. В ней собирались не только для поглощения полезных (и неочень!) продуктов питания, но и с целью обсудить последние новости, обменяться опытом по воспитанию детей и просто понаблюдать из окна за детской площадкой, а заодно и проверить, не приехал ли кто с визитом. Причем, собирались как жительницы приюта, так и его работницы, работающие в две смены.

К столовой примыкала большая, хорошо оборудованная кухня, где сотрудницы шелтера посменно готовили еду своим постоялицам. На гладкой стене над разделочным столом висело расписание смен и меню, в которое входил типичный финский завтрак, состоящий из мюслей, кофе, хлеба с маслом и варенья. Иногда на стол подавали фрукты, из тех, что были доступны по сезону. Завтрак начинался в семь утра и заканчивался в половине девятого. Около полудня по расписанию полагался небольшой coffee time, после чего следовали обед, полудник и ужин. Можно было сказать, что жительницы приюта содержались на вполне приличных условиях, и желать им было уже нечего, и все же каждая из них мечтала вернуться домой. Конечно, понятие дома у них отличалось друг от друга, и в то время, как одна пыталась наладить отношения с мужем, другая с нетерпением ждала, чтобы ей дали квартиру, а третья и вовсе подумывала о том, чтобы уехать назад в свою страну, к родным и близким, туда, где все было мило и знакомо, где вера и традиции впитывались с молоком матери.

Там же, на правой половине приюта, находилось еще несколько комнат для постоялиц, небольшой уголок с компьютером для коммуникации с внешним миром, кроме того, второе подсобное помещение для стирки и сушки белья и еще несколько кресел для вечерних посиделок. Жизнь в приюте протекала мерно, согласно расписанию, как и положено в традиционном финском обществе. И лишь иногда это размеренное течение времени прерывалось неожиданными встрясками со стороны некоторых постоялиц.

Так было и в тот день. Это была суббота, и с самого утра можно было услышать разгоряченные голоса женщин, о чем-то спорящих в столовой. Судя по голосам, это были Ум Нур и Радия, две женщины-мусульманки, о которых пойдет речь ниже.

УМ НУР
Ум Нур по-арабски означает мать Нур. Называли мы ее так ввиду того, что Нур была ее младшей дочерью. И хотя, согласно арабской традиции, полагалось бы называть ее от имени старшего сына, но поскольку в начале этой истории он выступает скорее как негативный персонаж, то и от упоминания его имени пока что, пожалуй, удержимся. Когда она впервые представилась, мы, в силу своего неарабского происхождения, имени ее не разобрали и, чтобы не ставить женщину в неловкое положение, стали называть ее Ум Нур. Она была непротив и, кажется, даже рада такому варианту, поэтому никто больше не спрашивал, как ее зовут. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что имя у нее было достаточно простое - Ахлам, что на арабском означает “надежда”, “мечта”. Это имя как нельзя лучше соответствовало ее спокойной уравновешенной натуре, ее неисчерпаемой надежде на лучшее и вере в добро. Правда, именно у таких людей все самые глубокие переживания души зачастую проходят незаметно для постороннего глаза. Они боятся нагрузить других своими проблемами, они улыбаются, даже когда потеряли все, они всегда стараются помочь, хотя сами больше всего нуждаются в помощи, их слезы можно увидеть лишь украдкой, изредка, случайно. Эти люди - как сундук Пандоры, хранящий несметное количество сокровищ, о которых можно догадываться, даже знать наверняка, но вряд ли когда-то удастся к ним прикоснуться. Они общительны и приятны в разговоре, но крест своей жизни предпочитают нести в одиночку. И, глядя в добрые глаза этой видавшей жизнь женщины, хотелось обнять ее, как сестру, хотелось сказать ей, что она не одна, но слова застревали в горле - она и так все понимала, ей не нужны были легковесные слова.

Ум Нур была женщиной лет сорока на вид. Как и большинство иракских представительниц прекрасного пола, она носила черный платок. Подавляющая часть женщин Йордании и Сирии отдают предпочтение белому платку. Разительно отличаются от них сестры с Персидского залива, так умело комбинирующие яркие цвета и высокие начесы под платком, как реминисценция далеких шестидесятых с их изысканной женственностью и экстравагантностью. В то же время иракские женщины в своей манере одеваться зачастую отличаются элегантной простотой. Черный цвет платка - наиболее распространенный среди них, он красиво оттеняет их гладкую кожу и большие темные глаза и лишний раз доказывает универсальность черного цвета как такового. В этом черном платке, перекинутом через голову и аккуратно затянутом вокруг шеи без лишних слоев, есть что-то величественное и нетленное. Какая-то царственная простота появляется в чертах женщины, не стремящейся украсить себя множеством безделушек и ярких слоев, не старающейся привлечь взгляд. Именно такой, царственной и величественной, увидели мы Ум Нур, когда она постучала в дверь приюта.

Ум Нур принадлежала к числу тех людей, которые больше слушают, чем говорят. В уголках ее проницательных глаз собрались тонкие лучики морщинок, какие бывают у веселого человека. И, если постараться, можно было представить себе, как она смеялась в молодости. Возможно, в силу своего положения, на красивом лице ее теперь лишь изредка проскальзывала тихая улыбка, однако веселый огонек еще не погас в ее глазах. Бывшая учительница школы, Ахлам свободно говорила по-английски и сначала самостоятельно изучала финский, а позже записалась на языковые курсы для эмигрантов. Можно было только удивляться энергии и целеустремленности этой женщиной, которую не сломили ни война, ни пережитые потрясения.

Муж ее погиб через год после начала второй Иракской войны.  Столкновения сил партизанов с оккупационными войсками не прекращались в Багдаде и других городах со дня вторжения в Ирак войск коалиции. Однако Ахлам потеряла своего спутника жизни не от пули оккупантов. Его машину подорвали, и он сгорел заживо. После казни Хусейна в две тысячи шестом году военные противостояния не только не ослабли, но усилились. Предполагаемого оружия массового поражения, послужившего официальным поводом для военных акций, развернутых в Ираке, у Саддама не нашли, однако это не помешало учинить над ним смехотворный суд, напоминающий скорее фарс, чем акт правосудия. В то же время в городах бушевала стихия, вылившаяся в вандализм и мародерство. Обострилась и раздувшаяся, как мыльный пузырь, вражда между двумя ответвлениями Ислама суннитами и шиитами. Подавляющее большинство шиитов на юге страны творило ничем не оправданные бесчинства по отношению к своим братьям суннитам, а те соответственно не оставались в долгу. Горели машины, взрывались мечети, на улицах то и дело находили изувеченные трупы людей. Казалось, миру и любви уже не место на этой вековой земле. Снова горел древний Вавилон, как это уже было тысячи лет назад, когда была утеряна бесценная библиотека этого города-государства в Междуречье, и призраки шумеров витали над обугленными улицами. И хотелось вспомнить нетленные законы Хаммурапи, некогда царившие на этой земле.

Ахлам и ее муж жили в Багдаде, где они получили большую трехкомнатную квартиру по программе, основанной Саддамом Хусейном для помощи молодым семьям. Супруг ее был исследователем в биологической лаборатории, а также читал лекции при университете. Кроме того, в отличии от самой Ум Нур, он принадлежал к мусульманам-шиитам, что сыграло немаловажную роль в дальнейшей судьбе женщины, поскольку в смерти его безо всяких, впрочем, доказательств обвиняли вооруженную банду суннитов. Принадлежность к двум противоположным ответвлениям Ислама, тем не менее, не помешала Ахлам и ее супругу создать крепкую семью и родить троих детей. Ум Нур была родом из Эль-Фаллуджи, прославившейся своим активным сопротивлением суннитов и партизанской войной против оккупационных сил. Родственники ее супруга проживали в Эль-Куфе и позже переехали в Багдад, обзаведясь хорошим жильем и весьма доходным бизнесом.

Как вспоминала сама Ум Нур, до начала этой кровавой бойни браки между суннитами и шиитами были самым обыкновенным делом. Война не только уничтожила так называемого диктатора, стерла с лица земли исторические города, убивала и калечила, - что хуже всего, эта война внесла раскол в общество и семьи обыкновенных иракцев. И если раньше кто-то мог недолюбливать другого за резкие выражения или привычку долго засиживаться в гостях, то теперь это переросло в настоящую ненависть на религиозной почве, как это произошло в семье нашей героини. Родственники Ум Нур со стороны мужа после его гибели стали относиться к ней весьма враждебно, ведь теперь не оставалось того маленького связующего звена, которое могло бы примирить их. Разделенные на суннитов и шиитов, они больше не желали принимать друг друга. Ахлам часто приходилось слышать от свекрови: “Это вы убили моего сына!” И в это многозначительное “вы” она вкладывала столько личной ненависти к своей невестке, что, казалось, оно относилось к ней лично. Тем не менее, одной лишь ненавистью со стороны шиитских родственников вся эта история не закончилась. Так, однажды утром на дороге у мечети соседи нашли бездыханное тело ее брата, на кануне оставшегося на ночную смену. Работавший хирургом в районной больнице скорой помощи, он, по всей видимости, возвращался домой пешком, когда на него напала (конечно же, предположительно, поскольку найти преступников в таких случаях не представлялось возможным) вооруженная банда шиитов. Тело его было изуродовано, заметны были следы пыток. Его молодое лицо распухло и посинело от побоев, одежда была изодрана, крепкая грудь проломлена, и из нее сочилась, а позже застыла темной лужей, кровь.  Трудно было передать всю трагедию той минуты, когда соседка позвонила в дверь и потащила Ум Нур к месту происшествия. Ахлам не верила тому, что слышит до последней минуты, пока собственными глазами не увидела тело. Она ненавидела оккупантов, ведь это они затопили ее страну реками крови, для нее они были вроде варваров или монголов, совершающих набеги на культурные цивилизаци своего времени, однако принять подобное зверство от своих же братьев-мусульман она была не готова, ведь это означало остаться в полном одиночестве. Это было предательством! С замиранием сердца думала она о том, что бессердечные мерзавцы, истязавшие ночью ее брата, возможно, каждый день проходили мимо нее по улицам. И, возможно, теми же руками насыпались на прилавки магазинов овощи и фрукты, которыми она кормила своих детей. У Ахлам было трое детей, и после потери мужа брат стал единственной поддержкой и опорой матери-одиночки. Несмотря на то, что он был самым младшим в семье, и к моменту смерти ему едва исполнилось тридцать, молодой доктор никогда не забывал о своих обязанностях перед сестрой. Теперь его не стало, и она осталась совсем одна. Каждый день с огромным риском для жизни она отправлялась на работу в начальную школу, где работала учительницей английского языка. Овдовевшие, как и сама Ахлам, двое ее сестер бежали вместе с детьми в Йорданию. Они не раз звали ее, но, упорная и несгибаемая, она не желала покидать землю своих предков. С тихой ностальгией в глазах рассказывала она нам о своей жизни до войны.

- Я ездила на работу на такси, в обед мы с сотрудницами пили кофе в небольшом кафетерии напротив школы, на праздники мы отправлялись всей семьей к родственникам в Эль-Фаллуджу. Мы были счастливы…

Эти ее слова “мы были счастливы” глубоко запали мне в память. Ну конечно, такое ровное, тихое счастье, которое мы не замечаем и начинаем ценить только тогда, когда его больше нет, другими словами не опишешь. “Мы были счастливы” - за этими словами скрываются все неприметные мелочи жизни: небольшая пекарня за углом, куда непременно посылались утром дети за свежим ароматным хлебом таннур (известным арабским лавашом, запеченным в глиняной печи), рядом продавец кебаба, а также магазин с арабским кофе. Все это было простыми доступными радостями, когда за широким низким столом, уставленным мелкими снедями для завтрака, обговаривалась всякая всячина, а по вечерам можно было покурить на балконе наргиле. Этого больше не было. Теперь разговоры были только о войне, вражде, ненависти. Как сказал когда-то Лев Толстой, “если живешь духовной жизнью, то при всяком разъединении с людьми чувствуешь духовное страдание. Для чего это страдание? А для того, что как боль телесная указывает на опасность, угрожающую телесной жизни, так это духовное страдание указывает на опасность, угрожающую духовной жизни человека”.

Все это было так, однако история нашей героини одними духовными страданиями не закончилась.  Родственники покойного супруга Ум Нур, как уже сообщалось выше, исповедывавшие шиизм, не только восстали против своей суннитской невестки, но развязали против нее скрытую войну посредством ее старшего сына (как будто окружающей войны было мало!). Мальчик находился у них практически все свое свободное время. Здесь важно отметить, что родители самой Ум Нур погибли во время военных противостояний в Эль-Фаллудже еще в середине две тысячи третьего года, когда во время боевых действий в так называемом “суннитском треугольнике” их дом попал под минометный обстрел. Это было только начало, и, исполненная веры и решимости, Ахлам не представляла, каким еще испытаниям суждено выпасть на ее долю.

Не раз, случалось, она и сама попадала в зоны перестрелок, одна из которых ей особенно запомнилась. В ушах стоял невыносимый шум, люди в панике метались по улице, а с неба, вместо дождя, на них сыпались пули. По официальной версии войск коалиции они были проинформированы о том, что в данном квартале Багдада скрывались террористы-мятежники, предположительно имеющие связи с группировкой “Аль-Каида”. Информацию эту позже опровергли, только убитых уже было не вернуть к жизни, а потерявшим близких и родных не возвратить душевный покой. Наша героиня, возвращавшаяся в то время с работы, решила закупить кое-каких продуктов для дома, поэтому остановилась у небольшого лотка с овощами. Жители города, давно привыкшие к выстрелам и взрывам, раздающимся то тут, то там, сразу среагировали на появившийся в небе вертолет. Однако то, что произошло несколькими минутами позже, вряд ли удастся описать с позиции беспристрастия. От неожиданного обстрела, люди, находившиеся на улице, бросились врассыпную, стараясь укрыться в стенах торговых лавок, под навесами и прилавками. В подобные минуты, однако, способность трезво оценить ситуацию часто предает наш мозг, и мы мечемся, подобно мотыльку, летящему на свет - к своей гибели. Так, вместо того, чтобы укрыться в ближайшем магазине, один из прохожих вдруг бросился пересекать улицу. “Небесный огонь” безжалостно изрешетил несчастного, и, не добежав до овощной лавки каких-нибудь пять шагов, он рухнул прямо у ног остолбеневшей от ужаса Ахлам. Это был мужчина лет пятидесяти, рубашка его пропиталась кровью, в затуманенных глазах застыли боль и безысходность. Он лежал в неестественной позе, одна рука была заломлена назад, голова запрокинута кверху, ноги перекрещены, а вторая рука, беспомощно упавшая поперек тела, все еще судорожно вздрагивала. Небольшой пакет с орехами, которые он купил, возможно, за несколько минут до смерти, выскользнул из его пальцев и плюхнулся в начавшую образовываться вокруг него лужицу крови.  Наша героиня, уже не раз смотревшая смерти в лицо, вдруг почувствовала себя парализованной, она неотрывно смотрела на лежавшего у ее ног мертвого мужчину, не в состоянии пошевельнуться. А пули все так же свистели над головой, и только по милости неведомых сил провидения ей удалось остаться вживых. Вероятно, оно, это самое провидение, желало сохранить ее для дальнейших испытаний. “Ни одной живущей душе не посылается больше испытаний, чем она способна вынести,” - так гласил двести восемьдесят шестой аят раздела “Корова” священного Корана, и Ахлам, она же Ум Нур, верила в это свято. Этому она учила и детей, как своих собственных, так и малышей со школы, где она преподавала. Пакет с маленькими цуккини, которые арабы любят начинять рисом и мясом с овощами, задрожал в ее руках. В этот момент кто-то схватил ее за плотный рукав туники и оттащил от лотка внутрь лавки. Это был хозяин лавки - крепкий старик с умным лицом и хитроватыми глазами. В тесном помещении уже собралось довольно много людей, укрывающихся от пулеметного дождя. Они что-то кричали, кого-то звали, раненые корчились от боли, но Ахлам всего этого не слышала, на мгновение ей показалось, что вокруг наступила оглушающая тишина. И только фрукты беззвучно разлетались перед ее глазами, падали на покрытую ранеными людьми дорогу, разбивались - виноград, арбузы, помидоры. Их сладкий сок растекался по асфальту, смешиваясь с кровью пострадавших. В эту минуту она вдруг подумала о детях. Обстрел происходил в небольшом квартале недалеко от ее дома, и мысль о том, что ее дети могут быть в опасности, как таймер подрывного устройства, застучала у нее в голове. Подталкиваемая какой-то неведомой силой, Ахлам вдруг отбросила в сторону пакет с цуккини и рванулась к выходу. Ах, эти неожиданные, иррациональные движения души! Без них наша жизнь была бы напрочь лишена героизма и самопожертвования, которые так трудно понять, но ими невозможно не восхищаться. Именно в силе этих порывов заключается та неисчерпаемая глубина человеческого сердца, которая не поддается измерению. Несколько рук попытались задержать ее, но, обезумевшая от страха за детей, эта скромная женщина вдруг стала сильнее нескольких мужчин. В отчаянии, вырвавшись наружу, она бросилась бежать по улице, беспорядочно заваленной телами людей и продуктами. Платок на голове ее сполз на затылок, открывая глазу густые темные пряди волос, она сильно запыхалась и, казалось, силы вот-вот покинут ее, но в этот момент случилось чудо - пулеметный огонь вдруг прекратился, и вертолет, сделав большой крюк, повернул прочь, к южной границе города. Остановившись посреди улицы, Ум Нур подняла голову и молча смотрела в чистое небо, на удаляющееся пятно военного вертолета. “Альхамдулиллах,” - прошептала она тогда одними губами и снова бросилась бежать в сторону своего дома, туда, где должны были находиться ее дети. Еще одной потери она бы не перенесла и, ворвавшись в квартиру, словно вихрь, бросилась обнимать сына и дочь, к счастью, не пострадавших при внезапной атаке. Старшего ее сына, однако, дома не отказалось, по словам младших, он был у бабки с дедом.

Казалось, на этот раз беда их миновала, однако через несколько недель их дом разбомбили, и на месте, где жили, радовались и любили вот уже много лет несколько семей, остались лишь потемневшие, закопченные от огня остовы. Ахлам знала, что идти им было некуда, кроме родственников мужа, которые иначе как религиозного врага ее уже не воспринимали. Именно тогда она поняла, что у нее нет выбора, она не может продолжать жить в этом постоянном страхе за тех, кого любит больше жизни, и приняла решение искать убежища за пределами Ирака. Ехать в Йорданию она боялась, опасаясь распространения внутриисламского конфликта, возникшего из ниоткуда и расползшегося, словно язва, по телу ее родины. Она боялась за старшего сына. И учитывая то, что он был шиитом, тогда как большинство населения Йордании составляют сунниты, а кроме того весьма вспыльчив характером, опасения эти были небезосновательны. И все-таки, по настоянию сестер она сделала попытку получить убежище в Йордании. Сестры ее, имевшие кое-какие сбережения, довольно неплохо там устроились. Однако на запрос нашей героини Йордания ответила отказом. Пока Ахлам пребывала в раздумиях, интересуясь и советуясь с людьми, обознанными в вопросах эмиграции, неожиданно поступило предложение от Финского посольства (чудеса все-таки бывают!) предоставить убежище ей и ее детям, и она его приняла.

Таким образом, Ум Нур оказалась в Финляндии, за тысячи километров от дома, в кажущейся безопасности. Это призрачное спокойствие страны снегов, оттеснившее на время страхи войны, однако, не смогло уберечь семью Ум Нур от той вражды, которую вселили ее шиитские родственники в сердце ее собственного ребенка. Следовательно, уцелев от пулеметного огня, она не смогла спасти старшего сына от ненависти к своим же братьям мусульманам. Он продолжал общаться с родственниками по телефону и скайпу, и их маленькая семья вскоре разделилась на два враждующих лагеря, на одной стороне которого были Ум Нур с дочерью, а на другой ее сын. К тому моменту старшему сыну Ум Нур исполнилось восемнадцать, и он, в полном соответствии с европейскими законами, считал себя достаточно взрослым и состоявшимся мужчиной, чтобы устанавливать свои правила в доме. Младший ее сын Мухаммед от страха перед братом часто принимал его сторону, но в отсутствие последнего, был с матерью вежлив и учтив.

Такое положение дел глубоко ранило несчастную женщину, и без того потерявшую все, что ранее составляло ее жизнь. Однако, собравшись с силами, она продолжала выполнять роль доброй и заботливой матери по отношению ко всем троим детям. В то же время необузданная ненависть сына, фактически обвинявшего мать в смерти отца, начинала набирать опасные обороты. “Они убили моего отца! - грубо заявлял он ей, - и ты принадлежишь к ним! Ты нарочно увезла нас всех из Ирака, чтобы мы не могли общаться с родственниками, чтобы стали одними из вас!” В его обвинениях она так отчетливо слышала голос свекрови, что иногда казалось, будто она снова поселилась в доме последней. Он безжалостно выбрасывал предметы ее туалета, критиковал приготовленную пищу, не пускал в дом, издевался над младшей сестрой, пытающейся защитить мать. Временами приступы его ненависти утихали, и им удавалось провести несколько недель в тишине и покое. Старший сын, бросивший колледж и устроившийся продавцом в местный магазин восточных товаров, просил у матери прощения за свои порывы злости, и Ахлам, как и всякая мать, прощала его. Однако после каждого телефонного общения с родственниками из Ирака все снова повторялось, и вскоре перерывы между агрессивными вспышками молодого человека по отношению к матери стали настолько короткими, что это превратилось в ежедневный кошмар.

Могла ли она подумать, что, бежав из охваченной агрессией родины, ей придется столкнуться с не меньшей агрессией в собственном доме! Она, потерявшая все, выросшая в интеллигентной семье и превратившаяся в бездомную беженку ради счастья своих детей. Могла ли она ожидать такой отплаты со стороны собственного сына? И тем не менее, надо отдать надлежащую дань уважения этой женщине, не возненавидевшей и не проклявшей свое непутевое чадо. У нее была вера. Возможно, вера - это единственное, что у нее оставалось, что давало ей силы двигаться вперед, не опустить руки, не сломаться. Иногда можно было заметить ее склоненной в беззвучной молитве через приоткрытую дверь комнаты. О чем просила она Всевышнего? В чем раскаивалась? Эта тайна навсегда останется между нею и Богом. Нам же оставалось лишь надеяться на то, что молитвы ее будут услышаны.

Ум Нур пришла в приют для женщин вместе с дочерью в ничем не примечательный холодный январский день. Точнее сказать, был уже вечер. В тот вечер старший сын прогнал их из дома. Пятнадцатилетний Мухаммед не посмел ничего возразить против властного брата, а Нур, отважившаяся вступиться за мать, получила крепкую затрещину по своей кудрявой голове. Обратясь в социальную службу за помощью, Ахлам с дочерью были немедленно направлены в приют, а к зарвавшемуся молодому человеку должны были приставить социального работника, призванного наставить его, так сказать, на верный путь. Здесь надо отдать должное принципиальной работе товарища из социальной службы, поскольку через некоторое время молодой человек стал наведываться к матери с сестрой. Он скромно стоял у парковки, ожидая, когда они выйдут, и трудно было представить, что этот человек способен на какой-нибудь недобросовестный поступок. Лицо его было приятное, даже слишком приятное, и очень хотелось пробиться сквозь эту обворожительную приятность и понять, что привело его в сию тихую женскую обитель, собственное раскаяние или наущение социального работника.

Первое время у матери с дочерью не было даже сменной одежды, поскольку, уходя в тот день, они не знали, что домой уже не вернутся. Позже им удалось забрать кое-что из вещей во время отсутствия старшего сына. Каждое утро Нур самостоятельно отправлялась в школу на автобусе. Для этого ей приходилось вставать очень рано и уходить с самым началом завтрака. Она едва успевала перехватить чашку чаю  с куском хлеба. Ко времени их прихода в приют, Нур исполнилось двенадцать. Была она девочкой, отличавшейся удивительной самостоятельностью и тихим нравом. Она ни разу не была замечена в неуважительном отношении к матери или кому-либо из жительниц приюта. Она любила играть с маленькими детьми других постоялиц шелтера, и женщины часто просили ее присмотреть за малышами. В приюте ее любили все без исключения. Она излучала столько света, что ее невозможно было не любить. Возможно, именно поэтому она удостоилась такого замечательного имени, ведь Нур по-арабски означает “свет”, “просветление”.

Нур была красавицей, начинавшим распускаться благоуханным цветком. На тонком шумерском лице ее выделялись темные выразительные глаза, в которых можно было заметить скромность и упорство ее матери. Черные густые волосы непослушными кудрями падали на высокий лоб девочки. Из-за выпавших на ее долю испытаний, Нур слишком быстро повзрослела. В ее разговоре не было присущей девочкам ее возраста наивности и отрешенности. И в то же время Нур была мечтательницей. Она не разучилась смеяться, и смех ее звонко переливался в морозном воздухе на детской площадке, когда она ловила заигравшихся там малышей. В отличии от большинства своих сверстников, Нур четко знала, чего хочет. А хотела она стать доктором, как ее покойный дядя, и вернуться назад в Ирак, чтобы помогать людям, пострадавшим от войны, ставшей кошмарным сном для миллионов иракцев. В мечте этой девочки-подростка было что-то отчаянное, что, вероятно, пугало саму Ум Нур, однако невозможно было не восхищаться ее целеустремленностью и отвагой. Нур любила рассказывать нам о своих братьях. И хотя именно старший брат был причиной, по которой они с матерью оказались в приюте, в ее речах не чувствовалось ненависти или обиды, возможно, лишь немного грусти и растерянности, которые являются несомненным признаком любви. Но самым примечательным в характере Нур, пожалуй, была ее страсть к рисованию. А рисовала она все: от чайников на утреннем столе в столовой, малышей, играющих на площадке, до каких-то невиданных фантастичных миров. Но чаще всего в ее рисунках отражалось все пережитое за последние годы войны. Были там и улицы, полыхающие в огне, и ангелы, уносящие души погибших, но самое главное, был ее отец. Много, очень много портретов отца. И только по этим рисункам можно было догадаться, как сильно она по нему скучает и какую рану оставила в ее юной душе его преждевременная смерть. Рисовала она постоянно - за ужином на обрывках салфеток, палкой на снегу у входа в приют, в свободное время в альбоме и даже на компьютере. Работы ее без преувеличения были достойны выставки юных талантов. И все же, скромная от природы Нур альбом свой согласилась показать не сразу. Только после нескольких недель упорных просьб и уговоров перед нами открылся мир ее воспоминаний и фантазий, выраженных в творчестве. Пришлось даже дать клятву, что мы не расскажем об этом альбоме матери, которую девочка очень боялась растревожить своими портретами отца. Самое интересное здесь было то, что мать давно знала о существовании секретного альбома и о его содержимом. Оставалось только восхищаться этими трепетными отношениями между матерью и ее двенадцатилетней дочкой. И, дабы развеять все соображения этики и морали в этом вопросе, спешу сообщить, что за несколько дней до их отъезда из приюта работы Нур были вывешены на стене в гостиной - так была организована ее первая выставка и получено первое публичное признание ее таланта. Однако не будем забегать вперед.

Итак, это была суббота. Из столовой доносились голоса Ум Нур и Радии, хотя, правильнее было бы сказать, только Радии. Об участии в разговоре Ум Нур можно было догадаться лишь по кратковременным паузам в оживленном монологе ее собеседницы и по его, собственно, содержанию. А все дело в том, что обе женщины-мусульманки, согласно запрету своей религии, не могли есть свинину. За последние же несколько дней как обеды, так и ужины в приюте состояли исключительно из блюд, содержащих свинину. Здесь интересно отметить, что в третьем аяте пятого раздела Аль-Маида (Трапеза) священного Корана делается весьма примечательное исключение из правил для тех, кого заставила нужда и безысходность, однако к нашим женщинам это исключение вряд ли имело отношение. К тому же, Ум Нур принадлежала к тому типу людей, для которых безвыходных ситуаций не существует. Вера ее была фундаментальной и филигранно отточенной. Аят же вышеупомянутый гласит, что те, кого принудил вкусить запретную пищу смертельный голод, а ни в коем случае не страсть к грехопадению, будут находиться в милости у Аллаха.

Как бы там ни было, энергичная и довольно шумная по натуре Радия возмущенно рассказывала своей сестре по вере на ломаном английском вперемешку с финским о том, что уже три дня ничего не ела, кроме кофе и хлеба на завтрак. Чтобы придать своей речи убедительности, она широко жестикулировала руками и чуть, было, не опрокинула на пол блестящую кофеварку. Купке же салфеток, лежавших рядом на возвышении, избежать полета не удалось. Взмахнув в воздухе белоснежными крыльями, они рассыпались по полу, как снег. Ум Нур слушала свою молодую подругу, приехавшую сюда из солнечного Косово, и понимающе кивала, но никаких весомых предложений не вносила. Остальные жительницы приюта, собравшиеся к завтраку, принялись дружно собирать упавшие салфетки. Заметив, что ей удалось обратить на себя внимание окружающих, Радия остановилась у входа в кухню и подозвала заступившую на смену работницу приюта.

- Это несправедливо! - заговорила разгоряченная косоварка, задыхаясь от волнения и цепляя финские окончания к английским словам, - нечего есть! Свинина - не могу… Купить - не могу… Не свинина надо тоже давать...

Работница в белом фартуке и с сеткой на голове виновато развела руками и указала на меню, висевшее на стене, мол, обговорено это самое меню было где-то свыше, и ей, простой смертной, не дано было власти менять сей священный текст. Ее беззвучный ответ был таким резонансом к шумному выступлению Радии, что невольно хотелось приподнять рычажок радио и добавить немного звука, а заодно попросить аудиенции у Ее Преосвященства заведующей кухонными приходами, дабы внести некоторые насущные поправки в устаревший манускрипт. В роли этого самого рычажка выступила Ум Нур. Она медленно поднялась со своего места и остановилась рядом с Радией в проеме кухонной двери.

- Если Ваше меню не предполагает других блюд, - спокойно заговорила она на чеканном литературном английском, - тогда позвольте нам самим готовить для себя.

Голос ее звучал тихо, но настойчиво. Работница приюта перевела на нее взгляд и снова развела руками, покачивая при этом головой. Небольшой короткий хвост ее несколько раз колыхнулся под сеткой.

- Не положено, - коротко ответила она, обращаясь к Ум Нур, - а что касается меню, то это нужно обсудить с заведующей.
- Ну что ж, обсудим, - Ум Нур коротко улыбнулась и вернулась на свое место.

В тот же день ламинированный лист с меню из кухни исчез - его забрали для внесения изменений и поправок. А заведующая еще долго извинялась перед женщинами за непредумышленную необдуманность составителей меню. Однако Ахлам эти мелочи, похоже, мало волновали. В те дни она была сильно чем-то озабочена. К тому же дочь ее Нур внезапно сделалась тихой и неразговорчивой. Она бродила по приюту со странным отрешенным видом, и добиться от нее вразумительного объяснения такой внезапной смене настроения было делом, заранее обреченным на провал. На полу в уборной был найден смятый альбомный лист с небрежно набросанным рисунком. Это был портрет отца Нур - точеные черты, нанесенные впрофиль на грубый лист бумаги. Работа была хороша. И хотя мы никогда не видели отца девочки, по этим небрежным рисункам можно было безошибочно определить ее сходство с ним. Что же послужило причиной тому, что этот добросовестно выполненный портрет вдруг оказался смятым в уборной и, вероятно, лишь случайно вывалился из мусорной корзины. Похоже было, что эта неожиданная находка как-то связана с внезапной сменой настроения девочки. Моим первым движением было вернуть уцелевшее произведение искусства его владелице, однако, поразмыслив, что это может неоднозначно повлиять на ее дальнейшее поведение, я передумала и бережно спрятала портрет в свою папку до лучших времен. Вскоре, впрочем, все прояснилось.

Было около часу по полудню. За окном были заметны первые признаки весны, и яркий белый снег, еще недавно покрывавший подъездную дорогу, превратился в грязноватую кашу, в которой подчас можно было погрузнуть по самые щиколотки. Это был тихий воскресный день, и некоторые из постоялиц только что вернулись из церкви. Собравшись дружной компанией в гостиной, мы пили кофе и обсуждали последние новости. Наши сестры-христианки возбужденно рассказывали о том, что услышали в церкви, напевая при этом что-то из церковных гимнов. Дети с шумом бегали вокруг, то и дело прерывая серьезные разговоры веселым смехом и забавными звуками игрушек. Ум Нур в гостиной не было. Не было и ее дочери. Это было странно и непривычно. Компанейская и общительная арабка редко пропускала эти женские посиделки. Кроме того, в тот день она не появилась на обед, а во время завтрака лишь выпила свои неизменные две чашки кофе и молча удалилась к себе в комнату. Нур же не выходила из комнаты с прошлого вечера. Эту странную перемену заметили все, однако ни мать, ни дочь, похоже, не расположены были к обсуждению своих проблем.

Направляясь в служебные помещения, я остановилась ненадолго у стола с компьютером, чтобы привести в порядок разбросанные детьми провода. Комната Ум Нур и ее дочери находилась рядом с компьютерным уголком, оттуда не доносилось ни звука. И вдруг дверь распахнулась, и из полумрака крошечного жилища вылетела чем-то явно взбудораженная Нур. Щеки ее пылали, а в глазах блестели слезы. Заметив меня, она быстро нырнула обратно, однако дверь за собой не закрыла, и я встретилась взглядом с ее матерью. В этом взгляде было столько растерянности, и это так не соответствовало твердому характеру месопотамской вдовы, что я не раздумывая предложила ей свою помощь. Хотя в тот момент я плохо представляла, чем могу ей помочь. К моему огромному удивлению Ахлам пригласила меня войти и недожиданно, пожалуй, даже для самой себя, открыла мне секрет странного поведения своей дочери за последние несколько дней. Все оказалось очень просто, Ум Нур выходила замуж, и дети, в том числе дочь, не желали принимать сей факт.

Дело в том, что примерно через год после их приезда в страну Суоми и получения статуса беженцев, Ум Нур получила письмо от своей тетки из Эль-Фаллуджи. Конечно, это были не бумажные листки, исписанные мелким почерком и сложенные вчетверо в конверт, а самое что ни на есть прозаичное электронное письмо. А сообщалась в этом письме информация весьма важная и любопытная. Как оказалось, у этой самой тетки, вернее у ее мужа, имелся родственник, пребывавший в ожидании решения по запросу о предоставлении ему убежища в Финляндии. Письмо было достаточно прямолинейным, и без лишних слов добрая тетушка прочила этого самого родственника своего супруга в мужья овдовевшей племяннице. Поначалу Ахлам отнеслась к этому предложению весьма равнодушно. Однако письма тетки становились все настойчивее, и уставшая за годы одиночества, а также не в состоянии самостоятельно справиться со старшим сыном, вдова согласилась на виртуальное знакомство в присутствии тетки и ее супруга.

В назначенный день обе стороны собрались у монитора. По одну сторону, в истерзанном агрессией Ираке, сидели тетка Ахлам с супругом и тот самый, выше упомянутый родственник, по другую же сторону была Ум Нур в занесенной снегами стране Суоми. Мороз украсил окна ее квартиры замысловатыми узорами, за окнами слышны были крики рабочих со стройки напротив, рядом на столе приятно пах ароматный кофе. Говорила в основном тетка, будущие молодожены лишь скромно разглядывали друг друга через экраны мониторов. Махмуд, так звали нового жениха Ум Нур, был уже немолодым, с обильной проседью в темных волосах и густыми усами. При этом, он оказался невероятно застенчивым мужчиной, на вопросы отвечавшим односложно и без конца теребившим вылезшую нитку на рукаве своего пиджака. И все же, несмотря на это, первое впечатление Ахлам о нем осталось положительным.

В тот день, однако, сын ее пришел с работы непривычно рано. Еще младшие не вернулись со школы, когда в замке заскрипели ключи, и на пороге появился он. Увидев мать перед монитором и услышав последние несколько слов из их разговора, молодой человек сразу догадался о происходящем. Этот самый момент, пожалуй, и объясняет все дальнейшие его действия, и становится в какой-то степени понятным его последний порыв агресси, приведший Ум Нур в приют. Быстро закончив разговор, Ахлам предложила сыну пообедать, но пища телесная в тот момент мало его интересовала. Заглянув через плечо матери, он быстро пробежал глазами по открытому на полный экран сообщению ее тетки. Женщине вдруг стало стыдно, и она поскорее закрыла окошко сообщений, однако было уже поздно. Он успел прочитать самое главное, а именно описание социального статуса, профессии и характера предполагаемого жениха. Для молодого человека этого было более чем достаточно, чтобы понять - его мать выходит замуж.

- Как ты могла! - в негодовании воскликнул он, глаза его при этом увлажнились, и в них вспыхнули недобрые искорки, - это же предательство по отношению к отцу!
- Сынок, послушай, - она попыталась вразумить его спокойными речами, - твоего отца уже пять лет как нет в живых, да простит его Аллах и дарует ему рай…
- Конечно, - возмущенно перебил ее сын, - сначала твои сунниты убили его, а теперь ты готова выйти за одного из них замуж!

Объяснять что-то разгоряченному молодому человеку было бесполезно, поэтому Ум Нур попробовала пойти на мировую, уверив сына, что ее новое замужество пока еще дело не решенное, однако в это время вернулись со школы младшие дети, и ссора разгорелась с новой силой. В тот день двенадцатилетняя Нур не знала, из-за чего произошла ссора, поэтому добровольно ушла с матерью в приют, подальше от брата-узурпатора. Теперь же, когда будущий жених матери прибыл из далекого Ирака, и свадьба их стала неминуемым фактом, прежде поддерживавшая во всем мать, Нур восстала против этого. Она грозилась уйти к братьям, рвала в клочья свои чудесные рисунки с изобрежаниями отца, отказывалась от еды. Девочка любила отца безусловной любовью и бережно хранила память о нем. Казалось, он незримо до сих пор присутствовал во всех, даже самых незначительных, аспектах ее жизни. Таким образом, Ум Нур оказалась перед дилеммой. С одной стороны, столько лет тянувшая бремя матери-одиночки, она чувствовала необходимость в твердом мужском плече, с другой стороны были ее дети, не желавшие принимать нового мужа своей матери. Она знала, что в ее возрасте и положении второго шанса наладить личную жизнь уже, скорее всего, не предоставится, но потерять детей ради этого самого личного счастья она была не готова. Поэтому очень важно было решить эту проблему сейчас, до назначенного дня бракосочетания.

Закончив свой рассказ, Ахлам тяжело вздохнула и посмотрела куда-то перед собой. Что представилось ей там в ту минуту? Какое решение она готова была принять тогда, скоропалительно, поддавшись минутному чувству безысходности? Комната ее была тускло освещена слабыми солнечными лучами, едва пробивавшимися сквозь плотные облака, за окном слышно было бульканье и журчание весенней капели. В холодном полумраке вырисовывались контуры небольшого стола, заваленного учебниками Нур. Напротив стола разместился небольшой двустворчатый шкаф, а дальше вдоль стены - кровать Нур. Справа от входа, прямо под окном располагалась такая же кровать-близнец, на которой спала Ахлам. Собственно, на этом скромном ложе мы и сидели все это время. Я перевела взгляд на девочку. Нур сидела в дальнем углу комнаты, тихая и подавленная, вся ее решительность вдруг испарилась, как испаряется роса с первыми лучами рассвета. Она повернулась ко мне, и в ее взгляде так явно проступила надежда, вероятно, на то, что мне удастся отговорить ее мать от принятого решения. Сообразив, что от меня, возможно, сейчас зависит хрупкий мир этой маленькой семьи, я собралась с духом и подсела рядом с девочкой.

- Знаешь, Нур, - заговорила я шепотом, ласково перебирая ее длинные густые волосы, - я тебя хорошо понимаю, ведь у меня у самой отец погиб, когда я была маленькой...
- Правда? - Нур посмотрела на меня с зародившимся интересом.

Это была  правда, в такую минуту совесть не позволила бы мне соврать. О драме собственного детства я говорить не любила, к тому же, время давно излечило все раны прошлого, остались лишь факты, голые и бездушные - отец погиб, когда мне было пять, я часто завидовала подружкам, идущим под руку со своими папами, еще долго проверяла почтовый ящик и прислушивалась к шагам за дверью, надеясь на чудо. Я тоже рисовала его портреты, правда (в силу возраста и отсутствия художественных способностей), не столь умело, как Нур, а потом прятала их под простыней. Я боялась, что мать найдет их и уличит меня в предательской слабости, ведь мне так хотелось казаться сильной! Я хорошо понимала чувства Нур.

- Как он погиб? - спросила она меня.
- Его убили в Афганской войне, - ответила я, заметив, как взлетели вверх широкие дуги ее темных бровей, - а мать больше никогда не вышла замуж… Ей было очень тяжело…

В темных глазах Нур отразилось сочувствие. Она долго еще слушала мой монолог о тяготах матерей-одиночек, о трудном детстве и о том, как все мы пали жертвами бесчестных воен, унесших с собой дорогих и близких нам людей. Ахлам тоже слушала, и в глазах ее блестели слезы, те самые, которых никогда прежде мы не видели. И в этой маленькой комнате в женском приюте, отделенной от внешнего мира крутым обрывом и сосняком, мы, такие разные, такие непохожие друг на друга по культуре быта, языку, вере и возрасту, мы вдруг стали родными. Ведь, словами Экзюпери, “если кто-то мыслит иначе, чем я, он не только обогащает меня. Основа нашего единства - Человек, который выше каждого из нас”. Ум Нур поднялась со своей кровати и подсела рядом. Назвав меня “сестрой”, она вдруг крепко обняла меня. И дочь ее, все это время молчавшая, неожиданно залилась слезами и стала просить у матери прощения. Мои скудные познания в арабском не позволяли разобрать отдельных слов, однако бывают минуты, когда голос, глаза и движения говорят гораздо красноречивее слов. Я с умилением смотрела на это спонтанное излияние чувств, потом взяла Нур за руку и тихо сказала:

- Мне очень жаль, что мать моя никогда больше не вышла замуж… Одиночество - это страшно… Почему бы тебе не познакомиться с дядей Махмудом, может быть, он не такой уж плохой, и вы сможете подружиться?

Девочка молча кивнула и с легкой улыбкой посмотрела на мать. Как приятно было видеть это кроткое согласие. Какая удивительная гармония была между этой женщиной и ее юной дочерью. Действительно, невозможно было не любить Нур! 

Через две недели после этого разговора Ахлам вышла замуж, и они с дочерью покинули шелтер, оставив нам на память фантастические, грустные, пугающие, великолепные рисунки Нур. Мимо них нельзя было пройти равнодушно, каждая ее работа открывала перед своим созерцателем целый мир пережитых страхов, радостей, волнений и любви. Эта тихая всеобъемлющая любовь в рисунках девочки-подростка была своего рода манифестацией жизни. Той самой жизни, которая окружает нас в каждом мимолетном дуновении ветра, в пении птиц, в смехе детей, которая невозможна без любви. И эту любовь, как основу жизни, не способны уничтожить ни танки, ни пулеметы, ни всеобщая ненависть, захлестнувшая мир. Она, как трава, пробивающаяся сквозь толстый слой асфальта, всегда найдет себе путь к свету. Поэтому не одиноки случаи взаимопомощи между отдельными лицами враждующих сторон даже в самых горячих точках военных сопротивлений. И даже в лагере беженцев в далекой пустыни Йордании слышны звуки свадеб и первые крики новорожденных. Потому как, чтобы уничтожить любовь, пришлось бы уничтожить саму жизнь, а это под силу только тому, кто эту жизнь создал.

Надо заметить, что портрет отца Нур так и остался у меня в папке. Я позабыла вернуть его девочке, а после их отъезда из приюта подумала, было, повесить на стену рядом с остальными ее работами, но поскольку это было бы нарушением ее авторских прав, рисунок так и остался лежать, запрятанный глубоко в ящик моего стола.

Прошло несколько лет, прежде чем я снова повстречала Ум Нур и ее дочь, а заодно познакомилась и с остальными членами ее семьи. Однако об этом позже. А сейчас хотелось бы поведать о ее сестре по вере Радии, приехавшей на Скандинавский полуостров из теплого, солнечного Косово.