то, что было не со мной, помню...

ТО, ЧТО БЫЛО НЕ СО МНОЙ, ПОМНЮ…
Публикация в газете "Новая Жизнь" 2005г.  Художник Леонид Константинов               

Посвящаю своему отцу, фронтовику,танкисту- гвардейцу Касинову Ивану Афанасьевичу.

На основе реальных событий.

 У штрафников один закон, один конец:
Коли, руби фашистского бродягу!
И если не поймаешь в грудь свинец -
Медаль на грудь поймаешь “За отвагу”...”

                В.С. Высоцкий. Штрафные батальоны.
               

-Папа, почему дедушка всю войну прошел в одном звании, ведь воевал хорошо, судя по орденам и медалям?
- Карьеру делали немногие, большинство воевало.
- И еще: одно из ранений у него штыковое, но он же был танкист...
- Война - штука страшная и грязная... Со многими случалось такое, о чем они совсем не хотели вспоминать...
               
                *   *   *
... В проеме  появилась фигура автоматчика.
- Выходи!
Я вышел из землянки. Меня бил озноб не столько от холода, сколько от нервного потрясения - все, что произошло со мной   прошедшим днем, казалось  кошмарным сном.
Я, имеющий боевой опыт, награды и ранения, командир гвардейской танковой роты вдруг оказался никем. От меня отобрали оружие и документы, переодели в солдатскую пехотную телогрейку и увезли из штаба корпуса обратно к реке...
                *    *    *
На совещании комбриг представил нам нового начальника политотдела корпуса. В новеньком обмундировании, выбритый до синевы майор, неприятно картавя, зачитал приказ о форсировании реки  нашей  бригадой в ближайшие двое суток.
Затем он заявил, что закончившийся только что налет вражеской авиации на расположение бригады был вызван, якобы, неисполнением личным составом приказа о строжайшем соблюдении маскировки.

На самом деле, фрицы абсолютно точно знали место нашей дислокации - прошлым утром мы сбросили их в Днестр, а затем отошли в редкий лесок на несколько сотен метров. Так что потери при авианалете лежали на совести отцов-командиров, да наших истребителей, опоздавших с помощью...

После совещания в бригаде, я провел еще около часа на «оперативке» у комбата, где получил конкретную боевую задачу. 
Обычно в качестве передового отряда шла наша 1-я рота, но в этот раз комбат дал возможность отличиться моей. Мои танки должны были первыми переправиться на тот берег и помочь пехоте и понтонерам обеспечить общую переправу бригады и других подразделений...

Я возвращался в роту в приподнятом настроении,  которое мгновенно улетучилось, как только я увидел, что происходило возле моего танка.
Прикрывая костер брезентом, солдаты варили в небольшом котле кашу.  В результате нашего резкого рывка к реке, тыловики безнадежно отстали, и эта каша могла быть первой горячей пищей за трое суток.

Повсюду еще дымились после бомбежки деревья, горел в нескольких местах валежник, поэтому бойцы, вместо обычного небольшого костерка в яме под танком, рискнули развести нормальный костер.

Я был метрах в десяти от них, когда увидел, что с другой стороны туда уже подошел картавый майор с неизвестным мне офицером.
Растолкав солдат, он ударом сапога опрокинул котел... Мой механик резко вскочил на ноги, и майор, не выдержав, ударил бойца в лицо.

У меня в ушах загрохотал пульс, острой болью отозвался сидевший в пояснице осколок -  после ранения и контузии на Курской дуге со мной такое  случалось. Я подскочил к комиссару и, схватив его «за грудки», выкрикнул:
- Ах ты..., мразь штабная!
С побелевшим лицом, майор стал дергать пистолет из кобуры. Я его оттолкнул и тоже схватился за оружие.

Если бы не подоспевшие офицеры, вряд ли мы справились бы с нервами.
Злая судьба распорядилась так, что главный свидетель - незнакомый офицер, оказался особистом...

                *     *     *
Поляна, куда меня привели конвоиры, была освещена  фарами автомобилей. На ней  неровным строем замерло около роты солдат без оружия. По бокам и сзади строя стояли бойцы НКВД с автоматами.

Такие построения я уже видел в 42-ом, когда штрафниками обильно удобряли ржевские и нелидовские поля на Калининском фронте...
Конвоир подошел к лейтенанту НКВД и, кивнув в мою сторону, передал тому лист бумаги с моими данными.
«Передают как товар, по квитанции», - подумал я.

Лейтенант прочитал бумагу и отдал стоявшему рядом пехотному капитану. Тот убрал ее в полевую сумку и, указав рукой на поляну, приказал:
- Встать в строй! В пятый взвод...
Я молча прошел мимо энкавэдэшников и встал в самый конец шеренги...

Капитан кого-то вызвал из строя и назначил его командиром  взвода. Я не слушал, что говорил капитан и новоиспеченый взводный потому, что вновь у меня начался сильнейший приступ  боли. Я стоял, уставившись в землю и, сжав кулаки, пытался ее перебороть. И она отступала...               

Сосед толкнул меня в бок. Я поднял глаза и понял, что все смотрят на меня.
-... из строя! - договорил капитан, и тут до меня дошло, что приказание относится ко мне.

Я вышел и повернулся лицом к строю.
- ... назначается командиром пятого взвода.

Я пытался запомнить вверенных мне солдат, но  у всех были одинаково темные, осунувшиеся лица с потухшими глазами. Резко очерченные скулы, глубокие скорбные морщины на лицах выражали обреченность и покорность судьбе.

Я, вероятно, ничем не отличался от них. Я так же, как и они, надеялся, что останусь жив, но эта надежда была  ничтожна мала. Именно поэтому, только эта надежда и была в мыслях у каждого. Она, обрастая десятками вариантов спасения, вытеснила из головы все остальное, пустое и ненужное в этих обстоятельствах...

Задача, поставленная капитаном, была проста: на плотах переправиться на тот берег и, выбив немцев из окопов первой линии обороны, закрепиться там до подхода основных сил. Капитан пообещал также пятнадцатиминутную артиллерийскую поддержку.

Я знал, что километром выше реку будут форсировать танки нашего батальона и знал, что никакие «основные силы» на помощь не подойдут. Бросок штрафников на ту сторону будет отвлекающим ударом - не случайно саперы  из куч валежника понастроили здесь десятки «танков» с «пушками» из бревен.

Мой взвод получал оружие и боеприпасы последним. Из кузова автомобиля каждому штрафнику выдавали винтовку и два подсумка с патронами. Мне, как взводному, красноармеец передал автомат с двумя дисками. Я расписался на какой-то грязной бумажке в получении оружия и прошел к следующему грузовику, где выдавали по пол-кружки водки. Вообще-то, согласно приказу, спиртное полагалось бойцам после боя. А нас, наверное, и бойцами не считали, да к тому же, для большинства, если не для всех, эта выпивка будет последней…

На берегу, заросшем кустарником, оказалось большое количество бревенчатых плотов, усиленных пустыми бочками. Во много раз больше, чем требовалось для роты, значит, возможна переправа других подразделений.

Два пулеметчика расположились позади нас по границе прибрежного кустарника. Я построил взвод, и оказалось, что у меня в подчинении тридцать бойцов.

Наставлять на подвиги штрафников мне не хотелось, но кое-что я обязан был сказать. Они наверняка не знали обстановки на том берегу, а я совсем недавно рассматривал в бинокль позиции фрицев.
- Здесь у немца самая слабая оборона, но метров 300-400 левее много пулеметных гнезд, на высотках - минометы и пушки... Так что плоты не пускать по течению... От берега до первых окопов чуть больше ста метров - их надо пробежать как можно быстрее... На бегу стрельба бесполезна... Патроны пригодятся, когда займем траншеи... Если закрепимся, нам помогут - плотов много заготовлено. Вопросы есть?

Солдаты молча и безучастно выслушали меня. Они понимали лишь одно - каждый из нас будет реабилитирован, но лишь немногие прижизненно...
Мы ждали артподготовки, и все равно вздрогнули от первых залпов. Это был сигнал для нас.

Глубина реки позволяла отталкиваться длинными кольями, но из боязни не справиться с течением, солдаты  на всех плотах  гребли  веслами. Почти двести метров реки мы должны были преодолеть до окончания артподготовки.  Я, как и все, изо всех сил загребал тяжелым, грубо отесанным веслом и плот, как мне казалось, плыл довольно быстро.

Немцы открыли артиллерийский и минометный огонь, когда большая часть плотов была уже в нескольких метрах от берега. От прямого попадания снаряда соседний плот взметнулся вверх разорванными кусками бревен и человеческих тел. Вздыбившаяся волна от разрыва накрыла и нас, сбросив двух бойцов в воду...

Как только плот ткнулся в берег, я выпрыгнул и крикнул своим солдатам:
- Вперед! Быстрее, быстрее... Вперед!
Я мог бы этого и не кричать. Бежать вперед - единственное, что мы могли, и мы все, обезумевшие от предчувствия близкого конца, бросились навстречу багровому аду, подсвеченному осветительными ракетами.

Неожиданно наша артподготовка прекратились. Но немецкая артиллерия продолжала обстрел реки и прибрежной кромки, которую я с большой группой солдат уже благополучно преодолел.

Пулеметы противника ожили с опозданием - часть бойцов уже ворвалась в траншеи. Зацепившись за остатки колючей проволоки, я споткнулся и упал. Увидев прямо перед собой бруствер, я перекатился к нему и, выставив вперед автомат, свалился в окоп. Оттуда я впрыгнул в длинную траншею, где была страшная пальба.

Стараясь не зацепить   своих, я стрелял во всех, кто шевелился, пока не кончились патроны в диске. Прижавшись к стенке, я сменил диск и вновь вскинул автомат к плечу... Завоеванная нами траншея была теперь безопасна, но вокруг, в соседних, раздавались выстрелы и дикий рев рукопашной схватки.

Пробираясь через неподвижные тела штрафников и немцев, метров  через десять наткнулся на сидящих на дне окопа живых солдат. Двое  неумело перевязывали третьего бойца.

Несмотря на то, что у него было ранение в грудь и руку, он улыбался. Конечно, ему повезло с ранением, и он рассчитывал, что теперь ему еще повезет дождаться «основных сил» и остаться живым.

Я не был в этом уверен. Хотя вражеская артиллерия перенесла огонь далеко на правый фланг в связи с начавшейся там танковой переправой, нам все же следовало ожидать более реальной контратаки фрицев здесь. Как только они поймут, что их передовые траншеи заняты, они постараются минами и снарядами смешать нас с землей...
Я спросил:
- Какой взвод?
- Пятый.
- Еще есть кто живой?
- А черт знает... Командир, сейчас ганс попрет.
- Да... Соберите трофейное оружие..., пригодится.
В ближайшей траншее, куда я перелез, с десяток грязных и окровавленных штрафников собирали трофеи. Где-то поблизости раздавались редкие винтовочные выстрелы – вероятно, наши добивали немцев.
Я что было сил крикнул:
- Пятый взвод, ко мне!
К нам подтянулось около двадцати бойцов других взводов. Почти все были ранены. Было собрано много трофейного оружия, гранат, а значит, мы могли теперь дать хороший отпор фрицам.

Несмотря на данный себе запрет, а все же оглянулся назад, на реку. Рассветало, и на восточном берегу я заметил движение. Мы закрепились и там, вероятно, готовилась пехота для усиления наших позиций. Хорошо, если так...
Выше по течению, где сейчас переправлялись наши танки, стояла канонада непрерывных разрывов. Я вдруг увидел, что по реке плывут бочки, бревна и понтоны. Скоростная танковая переправа, задуманная в штабах, очевидно, сорвалась...

Но фрицы и штрафников не забыли. Как и ожидалось, они обрушили на нас артиллерийский и минометный огонь. Шлемофона у меня теперь не было, поэтому, чтобы не получить еще раз контузию, я закрыл уши ладонями, и  втиснулся в стрелковую ячейку.

При каждом близком разрыве земля, казалось, уходила из-под ног, а ударная волна со страшной силой припечатывала меня к стене ячейки. Меня обильно осыпало землей, но осколки пока не доставали...

Минут через десять немцы перенесли огонь на реку, и мы поняли - к нам идет подмога. Наши шансы выжить увеличивались...

Смерть вновь обошла меня стороной - я не был даже ранен. Нас спасли добротно изготовленные немцами окопы.  Сразу же после обстрела началась атака.
Фрицы приближались к нам перебежками, почти  не стреляя, но мы открыли по ним непрерывный огонь. У моего «ППШ» кончились патроны и я стал стрелять из трофейного «шмайссера», а когда от перегрева он начал «плеваться», я продолжил стрельбу из другого.

Все-таки мы их прижали к земле. Вероятно, они укрылись в каких-то окопах впереди, потому, что их теперь не было видно. Немцы вели стрельбу по нашей траншее и кидали гранаты, которые рвались в нескольких метрах перед позициями. Значит, они залегли от нас далеко...

Затем произошло то, от чего заколотилось сердце. Справа появились... два наших танка.  Это были «тридцатьчетверки» моей роты. Даже если бы не было бортовых номеров, я все равно узнал бы свою родную «ласточку». Вторая машина была моего взводного Енежича...

Очевидно, только они и успели переправиться на этот берег. И то, что они примчались к месту нашего боя, тоже было понятно - у них, как и у нас, не было выбора - одинокие, они были обречены на гибель.

Обе машины на скорости ворвались на позиции второй оборонительной линии немцев в сотне метров от нас, круша и ломая ячейки и пулеметные гнезда.
С высотки раздались залпы пушек, и почти сразу же остановился и зачадил танк Енежича. Я увидел фигурки покидающих горящую машину танкистов. Я также увидел, что туда добивать моих товарищей метнулись фрицы. Через несколько секунд завертелся на месте с перебитой гусеницей и мой танк... Это был предел моей выдержки...

Я выскочил из окопа и побежал вперед. На какое-то время отключились и слух, и способность думать... Боковым зрением я улавливал движение вперед и других штрафников... Возможно, мы что-то кричали...

Я нажимал спусковой крючок автомата, но не слышал выстрелов... Как обезумевший от ярости зверь, я вцепился в горло такого же зверя в маскхалате, с которым столкнулся лицом к лицу...

Он успел распороть мне штыком бок, но это было все, что он смог сделать... Я сбил его с ног, и с помощью приклада автомата рассчитался с ним...
Я не ощущал боли... Я как будто наблюдал за собой откуда-то сверху и видел, как с отобранным у врага штыком я бросился на следующего,  и как упал на землю вместе с ним...


- ... Почему многие люди после войны не стали жить в родных местах. 
- Вероятно, у каждого были на то серьезные причины... Война покалечила  многие судьбы...
...Я, помимо штыкового, получил еще и пулевое ранение под ключицу, поэтому вскоре, обессиленный и беспомощный, лежал среди  окровавленных тел на дне окопа.

Затихнувшая было перестрелка, многократно усилилась, послышались разрывы снарядов, и я понял, что со стороны берега наша пехота поднялась в атаку... Но я не увидел, что произошло дальше - мощный удар взрывной волны отключил мое сознание...

* * *
Мне здорово повезло. Я оказался в госпитале на своей родине - Украине. Всего сто километров отделяло меня от реки, где я был ранен, и столько же  от хаты, в которой, как я надеялся, еще жива была мать.

Я выздоравливал, как всегда, быстро. Очевидно, благотворно сказывались мои довоенные занятия спортом. И еще стимулировало быстрое выздоровление огромное желание дойти до конца, до Берлина. Мне хотелось быть участником уничтожения кровожадного зверя, принесшего нам столько горя, в его собственном логове. На фронт рвались почти все раненые - мы чувствовали, что победа близка, хотя предстояло пройти с боями еще многие сотни километров...

В один из весенних дней я валялся на госпитальной койке и от безделья сочинял стихи. Дверь в палату отворилась, и я увидел улыбающиеся физиономии моего механика Николая Прибылко и моего бывшего взводного Енежича.
   - Живы, чертяки!
Мы по-братски обнялись. Друзья сообщили  мне, что заехали ко мне по стечению обстоятельств. Бригаду вывели из боев на два-три месяца для восстановления, а сюда несколько «безлошадных» экипажей прибыли получать новые модернизированные «тридцатьчетверки».

Через несколько минут мы втроем сидели на площадке запасного выхода госпиталя и разливали спирт по кружкам. Нам было кого и что вспомнить...

Бросок штрафников спас их от неминуемой смерти... Они бились с фрицами до подхода нашей пехоты вместе со штрафниками... Тяжело было осознавать, что все остальные члены экипажей погибли.

После того, как мы помянули погибших боевых товарищей, Саша Енежич достал из вещмешка мою полевую сумку, планшет, документы и награды. Но самое главное, он мне вручил предписание, согласно которому, я был обязан после выписки из госпиталя вернуться в свою часть для прохождения дальнейшей службы. Фортуна поворачивалась ко мне лицом.
- «Батя» просил передать, что никакой штрафроты для тебя не было... Забудь. Документов расследования и решения по тебе нет. Наверное, были уничтожены во время боев... Кстати, тот новый политрук, твой «крестник», погиб. Одним словом, ты нигде не значишься в списках штрафников. Правда...
- Что правда?
- Не восстановили в партии... Пока. Но «батя» говорит, все поправимо, тебя ведь отметили медалью "За отвагу", так что...
- Медаль, это хорошо. Ладно... Поживем - увидим. Ты сказал, начальник политотдела погиб?
У механика дрогнула кожа на лице, и он опустил голову. Енежич взглянул на него и продолжил:
- Бригада     все же переправилась через реку. А там немцы успели пере группироваться и встретили наших пушками..., да еще нарвались на гаубичные дивизионы. У нас не было никакой поддержки, и фрицы прижали бригаду к реке... Вдобавок, налеты авиации... В общем, сам понимаешь, какие были потери.
- Как этот «полководец» погиб?
- Официально значится погибшим во время боя, ведь он был прикомандирован к нашей бригаде на время наступательной операции. Попал под минометный обстрел. Так командование решило.
- А на самом деле?
Я заметил, что Николай напрягся, глаза его сузились.
- Только предположение... Два танка двинулись «в обнимку», ну, а он каким-то образом оказался между ними. Чьи были машины, неизвестно, потому, что началось наступление и бои...
Эта новость меня не обрадовала, но и не огорчила. Такое часто случалось на войне. Все мысли у меня теперь были о предстоящей встрече с матерью...
               
                *    *    *
Железные дороги во время войны восстанавливались в считанные дни, поэтому путь к дому оказался недолгим. Я шел от станции к родному селу по разбитой войной проселочной дороге, и размышлял о дорогих моему сердцу людях.

Мне неизвестна была ни судьба матери, с которой я не  виделся с осени 40-го года, когда приезжал на побывку из военного училища, ни судьба брата Василия. Он после окончания военного училища был направлен в Белоруссию, где занимался устройством лесных военных лагерей, а проще говоря, будущих партизанских баз...

Василий навестил мать за месяц перед моим приездом, оставив у нее свое фото, где он был изображен в форме  лейтенанта войск НКВД.

Что делали фашисты с семьями советских командиров,  знали все, поэтому, по мере приближения к селу, мне становилось на душе все тревожнее. Но когда я увидел целой нашу старенькую хату, тревога отпустила меня...

Мать, увидев меня, заплакала.
- Сынку..., Василя..., твоего брата..., немцы арестовали... Летом 42-го...
Я пытался ее успокоить, но и сам был потрясен и раздавлен страшным известием...
Через некоторое время, немного успокоившись, мать рассказывала:
- Первый раз он пришел ночью. Он был одет, как и все наши в селе. Я поняла, что он в лесу, в партизанах. Он спросил, есть ли немецкие посты по дороге на станцию и ушел. Второй раз Василь также ночью пришел,но уже не из леса, а со станции. Нервничал. Сказал, что его узнал Петро Карпович... Он у немцев обходчиком на железной дороге работал. Василь просил меня уйти с ним в лес, но я отказалась. Тогда он сказал, чтобы я не запиралась, если немцы будут спрашивать о нем.  Он попрощался и засобирался. Я пошла его провожать... В саду, из-за угла хаты на Василя набросились немцы и полицаи... Я закричала, а сосед наш Гришка, он в полицаях ходил, ударил меня прикладом. Я упала, а когда очнулась, услышала, что Гришка просил офицера арестовать или расстрелять меня, как пособника партизан... А тот ответил, что не воюет со старухами... Микола, твой дружок довоенный, он тоже в полицаях был, заступился за меня... На следующий день он пришел и просил прощения, сказал, что Василя предал Петро... Сыночку увезли в Киев, в гестапо...
Мать вновь заплакала. Во мне все кипело от ненависти к односельчанам-шкурникам... Когда она вновь успокоилась, я спросил:
- Кто еще в полиции служил?
- Ой, да добрая половина села. Когда война началась, никого, ни мужчин, ни хлопцев не было. А когда немец пришел, все и появились. Кто у них в полиции, а кто на станции и на железной дороге служил. Поганцы...
- Они с немцами ушли?
- Да не... Те полицаев не взяли с собой. Теперь в лесах ховаются - приезжали солдаты и искали повсюду, но не нашли. Гришка по ночам к своей дивчине ходит, а то и днем с дружками своими лесными придет в село. Говорит, все равно здесь советской власти не будет, называет себя бандеровцем... Они с ружьями приходят, грозят... А Петро так и работает обходчиком. Его допрашивали, но не арестовали - ведь он не был полицаем.
- Село-то немцы не сожгли... Эсэсовцы при отступлении все села, которые оставляли, сжигали...
- Так не сожгли потому, что в стороне от дорог, где немцы отступали..., и боев у нас не было. Со станции немчура приезжала, из комендатуры. Поспрашают у наших полицаев, не было ли партизан, соберут харчи и уедут. А «эсэсов» мы не видали совсем. Свои были как «эсэсы»...
               
                *    *    *
 





Когда стало темнеть, я вышел из хаты в сад. Присев на полусгнившую скамью, закурил. Думал я только об одном: предатели, погубившие моего брата, не должны жить. Но настигнет ли их возмездие?

Меня  за то, что заступился за солдата, в один день оформили в штрафроту и отправили на смерть... А для того, чтобы наказать выродков-полицаев, потребуется еще доказывать их вину, а затем только судить...

Дадут ли запуганные сельчане показания против предателей? Вряд ли. В селе многие были в полицаях, прислуживали фашистам, так что, не будут сельчане сдавать правосудию свою родню... Не случайно иуды и сейчас чувствуют себя хозяевами, разгуливая по нашим селам, угрожая старухам, чьи сыны на фронте проливают кровь. Нет, я должен поквитаться с ними...
                *  *  *
Я дожидался Гришку возле хаты его зазнобы очень долго, и не напрасно. Он появился в конце сада, шел неторопливо и уверенно. На плече у него болтался карабин.

Когда он стал выходить из-за плетня, я навалился на него. Мы боролись недолго. Он выхватил финку, намереваясь нанести мне удар, но из этого у него ничего не получилось. Я без труда обезоружил бывшего полицая.

Закинув карабин за плечо, я поволок щуплого и невысокого Гришку к оврагу возле леса. Он беспомощно барахтался и клялся, что не арестовывал Василия.

На краю оврага, он, почуяв близкий конец, предпринял отчаянную попытку освободиться, вырвался из моих рук, но тут же свалился в кусты на склоне оврага.

Я спрыгнул туда же, вновь скрутил Гришку, и наставил карабин ему в грудь.
- Помолись, гад, перед смертью!
- Не стреляй! Я не виноват! Это Петро - он заявил в полицию... Меня заставили идти вместе со всеми... Я ничего не делал...
- Куда его отправили?
- В Киев... Прости, я не виноват...
- Ты поднял руку на старуху..., ты просил фрицев ее арестовать... Ты не человек, ты клоп, и я тебя раздавлю...

Я никогда не видел картины более мерзкой - Гришка, стоя передо мной на коленях, плакал и просил его не убивать.

Неожиданно он схватился за ствол карабина и попытался вырвать его. Я нажал на спусковой крючок...
                *    *    *
С рассветом я попрощался с матерью и покинул село. Я пошел не на станцию, а вдоль заросшего бурьяном поля тропинкой напрямую к железнодорожной линии.

С Гришкой все было понятно - он предатель-полицай и бандеровец, и получил то, что заслужил. А Петро... Я совершенно не знал, как я буду разговаривать с ним, во-первых, потому, что уже успокоился, во-вторых, не хотелось вновь брать грех на душу. Но и просто так простить предательство я не мог...

Я шел прямо к небольшому домику-будке путейцев, держа карабин в руке. Я увидел Петро, который наклонившись, перебирал инструменты, видно, собираясь на обход. Почувствовав мой взгляд, он выпрямился и посмотрел в мою сторону. Несколько секунд он приглядывался, а затем, вероятно узнав меня, бросился в помещение.

Я продолжал спокойно идти, предполагая, что предатель меня испугался и пытается спрятаться. Я еще не успел подойти к насыпи, как из окна раздалась автоматная очередь.

Теперь я знал, как поступить с ним... Петро оказался очень плохим стрелком. Но я все же упал, и, укрываясь за насыпью, отполз с десяток метров в сторону. Затем, не теряя времени, вскочил и перебежал линию.

Петро замешкался со стрельбой, и я успел спрятаться за ящик с путейским инструментом. Несколько пуль попало в ящик. Следующую очередь он вновь выпустил по ящику, но я уже в это время занимал позицию с тыла будки...

Ждать пришлось недолго. Изрешетив ящик еще раз, Петро сделал то, чего я и ждал. Он открыл окно с противоположной стороны и вылез. В руках у него был немецкий автомат.

Я прицелился и негромко окликнул его. Петро развернулся в мою сторону, но не успел выстрелить...

Спустя пару часов, я сидел на берегу Десны неподалеку от станции и ожидал поезд.
Встреча моя с родными местами оказалась не радостной. Наши победы в боях на Украине не могли впоследствии компенсировать мне черные дни штрафроты, гибель почти всего моего экипажа и танка. Горестное известие о брате и кровавые встречи с предателями также тяжелым грузом лежали на сердце.

Я был уверен, что скоро врага мы разобьем, и настанет пора возвращаться в родные места. Я не смогу спокойно жить в одном селе с недобитыми предателями и фашистскими прихвостнями, а значит, должен буду уехать искать себе новую родину.

Но почему я, а не они? Почему такая несправедливость?

Пока идет война, я в любой ситуации всегда солдат. А солдаты обязаны на войне убивать врага.  Мы это делали с самого начала войны, и обучились этому жуткому ремеслу в совершенстве. И я должен буду это делать и впредь.

Мы будем делать эту страшную работу до тех пор, пока не покончим с источником зла – нацистской Германией. А затем наступит время, когда мы будем радоваться детям, когда будем строить дома, восстанавливать все, разрушенное войной... Это счастливое время придет. Я верю...