Отъезд

Отъезд

В 80-е все как-то быстро начали уезжать.  Летом в аэропорту в Киеве провожали семью отцовского друга Ленчика. У каждого через грудь висело по электро -гитаре на широком полосатом ремне: и у бабули в платке с цветочками и великоватой вставной челюстью, немного выпадающей изо рта, и у ее мужа Исаaка - вся грудь в орденских планках -, и у младшей дочки, трехлетней Мариночки.

- В Америке что, нет гитар?
Ехидство в вопросе разбилось о плохо скрытое раздражение отца.
- В Америке есть все. А гитары там дороже, чем здесь, вот они их и продадут.  Деньги-то вывозить нельзя, а жить надо.

Вопрос был глупым, жизнь разворачивалась всеми сторонами.  Толпа на перроне, - маленькая Мариночка, ее мама, тетя Люба, братья и все остальные - блестели золотыми кольцами и печатками, в ушах -сережки, на шее толстые золотые цЕпочки.

- A это?
- Ну что ты, как ребенок, честное слово. Я же сказал тебе, девяносто долларов меняют на человека и баста. А если деньги есть?  Бросать их, что ли. По две-три золотых вещи каждому можно, Ленчик, молодец, все продумал, дай ему Бог здоровья.
Несмотря на лето, рядом с чемоданами лежали шубы, шапки, пальто, зимние сапоги.
- И это тоже - продадут?
- Причем тут продадут?! Зима настанет, ходить им в чем-то надо. А чемоданов на человека можно только два, они все наденут и так с собой повезут.

“Начинается посадка на рейс Киев-Вена”. 

В жарком августовском мареве все начали пялить это ватиновое и мохнатое на себя.  Потея, заторопились в очередь. Только что стояли, смеялись - Ленчик был хохмач и балагур-, а тут оказалось все, надо бежать, и времени уже не осталось, а надо как-то, что-то про самое-самое, и бабуля начала натягивать на Мариночки шубку, а та молча терпела, и тетя Люба заторопила, пора-пора, идите-идите, все быстро ткнулись в лица, губы, щеки и побежали, а мы остались стоять, и Ленчик,  сделав непохожее строгое лицо, помахал из-за загородки: "Хватит. Все, идите”.

Осенью от него пришло письмо. Почтальонша долго обсуждала с бабушками на скамейке длинный нездешний конверт, потом непонятно зачем отнесла его соседке Нине Николаевне, "старшей по подъезду", как Нина Николаевна себя называла или "придурковатой партийной", как называла ее мама.  Письмо попало нам только к вечеру, с намеками: "И вы, что ль, собрались?" И вопросами: "A с квартиркой-то что делать будете?"  Не начавшуюся переписку мама на этом прекратила.

Уезжала моя подруга Инка.  Ее отправили к бабушке, чтобы не мешалась во время сборов под ногами, и знание это, того, что все, в последний нереальный раз, не отпускалo, пронизывая дни тонкой царапучей  иглой. 

-А вы когда? И куда?
-В Вену, потом через Рим в Израиль,- кивок в сторону непонятного
иврита, - или в США. Когда -не знаю, ждем разрешения. Мать -в Америку и все: там жизнь, там лучше, а отец хочет ре-пат-ри-и-ро-вать, - Инночка произнесла это медленно, по слогам, и тут же, как толковый словарь, разъяснила. - Репатриировать- значит вернуться на историческую родину.
-Какую родину?! 
-Историческую. Мы все, ну, то есть евреи, теоретически из Израиля, там, типа, тысячу лет назад или чего-то в этом роде.
-А ты?
-А что я?! Меня не спрашивают. Я-дети. Иди куда прикажут.
-А серьезно?
-Ну, интересно, конечно, все посмотреть. Другие страны...  А вообще... Что там, какие люди, язык еще учить надо, тут-то все свое, понятное. И в школе, и во дворе, и здесь, и что потом тоже, в общем и целом, ясно.  А там... Быть машкой-дрянь как-то не улыбается.  Молчать, пока язык не появиться?  А как жить, учиться, общаться без языка?  Замкнутый круг.  А выхода нет, один дурацкий отимизм.  Ладно, закрываем это партсобрание. Лучше расскажи, как ты. И откуда этот дворовый тон?
От Инны ничего не скрылось и она, как всегда, была взрослой, и меня, ребенка, щадила, не концентрируясь на себе, на вдаваясь в подробности, а виртуозно играя на понижение.

Вечером нас отпустили в кино. Сначала в буфете купили одно на двоих песочное пирожное за 22 копейки и по молочному коктейлю. Я растягивала удовольствие, разделив два коржа и слизывая повидло из середины, чтобы потом уж приступить к настоящему крему сверху. Инка пила коктейль и говорила.

- Не могу понять, как они все это время были вместе. Мать зубрит английский, ищет какие-то неведомые учебники для пересдачи экзаменов на врача, меня и Павлике ест поедом "учите язык", а отец приобрел кипу и ходит в тайный еврейский кружок. Это нормально?!

И то, и другое было ненормально, но вопрос к моему мнению никакого отношения не имел. 

- А у Паши все, как в классическом романе: девушка, любовь.
- Он уже в десятый?
-Да, вместо медицинского вдруг собрался в Ленинградский архитектурный. Все и так были в панике. Зачем? Куда? В медицинском-то у матери знакомства, а тут, - неизвестно вообще ничего.  A не поступишь,- армия! Ну, если уедем, то в школу тоже в десятый пойдет, но учится потом еще три года, там двенадцатилетка.  Про институт ничего непонятно, как поступать, куда? А английский? Загадка с пятью неизвестными.
Я перебила:
-Там, это где?
-В Штатах. А в Израиле после школы -в армию, поддерживать израильскую военщину. Ну, это если по-отцовскому сценарию.
Слова из политинформции о военщине были единственным знакомым мотивом. Я глупо уточнила:
-А зачем ему в армию?
-В Израиле все служат, мужчины, женщины, без разницы. И только после службы, говорят, идут учиться.
Смотрели "Большие Гонки." На экране Тони Кертис сверкал бриллиантовой улыбкой.  Красота, веселье, яркость; я понимала Иннину маму, Америка-страна праздник. Хоть бы одним глазочком...
-Ты знаешь, всех жалко. Все ведь рушится. У родителей- работа, квартира, очередь на машину подходит. У бабушки - дача.
-Так, может, не поедут еще?
-Механизм запущен. Мать говорит, что пока молодая хочет хоть что-то в мире увидеть и нам показать. А еще нормально полечить, с нормальными лекарствами, аппаратурой. Ну, а у отца- зов предков, история, корни. В одном они сходятся, им все надоело. Нет, не так. Все о-сто-чер-те-лоооо! Инка гуднула долгим басом, как пароход Кинешма-Заволжск. 
-Максимум жизненных перспектив -это сталинская квартира с изолированными комнатами, машина, дача и путевка в ялтинский санаторий. И все! Eще, может, поездка за границу, но не в кап. страну- мы же евреи. И молодость проходит в очереди.  А на исторической родине строят настоящую жизнь!
Она явно кого-то цитировала.
-Ты сейчас кто? Или как?
Я путалась и терялась.
-Ну, неужели непонятно?! Мать с отцом! Это их арии, я только повторяю.
-А почему ты их все время "мать, отец"?
- Не знаю, само как-то. Как стали советоваться, обсуждать, взвешивать, какие уж тут мама-папа, дочки-матери.

Домой шли молча.
-А как же я? Наконец решилась спросить. Ты же моя лучшая подруга.
Это было признание. Неожиданное, жалкое, незабираемое назад.
- Брось. Видимся два месяца летом. Какая лучшая подруга.
Инне было неудобно и она опять снизила градус.
- Инк, а мне мать тебе писать не разрешит.  Она отцу Ленчику  писать не разрешила.
Я не сдалась, хоть и понимая, что все уже пошло-поехала, но зачем-то хватаясь за какие-то жалкие угрозы, типа, не услышишь ты больше меня, и-и-х, не услышишь-не увидишь.

-А, может, и не уедем еще. Вот визу выездную не дадут и останемся. И будет все, как было.  Поняла все Инка и сказала нужное. 
-А ты думаешь, так бывает?
-Да сколько угодно. У нас этих отказников -их так называют- весь город знакомых. Не работают, конечно, без денег, все такое, но веселые. Гуляют, с детьми на лыжах ходят, на рыбалку, по грибы, честно. Годами так.
- А ты так хочешь? А твои?
- Не знаю. Буду ждать. Ничего не изменишь. Пошли, поздно, а то потом никуда не отпустят.

И мы пошли, и впереди было потом, и жара, и книги, и разговоры, и валянье на подстилке в саду, и мороженое, и сливы, и коржики, и речка, и ставшими короткими бретельки от выгоревшего за лето сарафана, и пенки от варенья, и кино, и взгляды с мальчишками, и страшилки на пляже, и первая узкая джинсовая юбка, и слезы, и танцы в Доме офицеров, и твердая мужская рука на плече,..
А следующим летом Инна не приехала, и бабушка сказала, “Да что уж тaпер, был один хороший ребьенок, так тaпер она в Хайфа, чтобы ты мне был здорова.” 
И больше уже ничего не было, а только другая жизнь. 

Наталия Рехтер, 2015.