Дай пройти там, где выхода нет

Дай пройти там, где выхода нет



Судьбоносная встреча первая



              — Бесстыжая я. Так рыжие все такие.
              Жёлтые глаза сощурились. Вся в невообразимо рыжих и мелких кудряшках голова девочки-подростка, с уморительными ямочками на щеках, покоится в собственной ладони, локоток веснушчатой руки упирается в согнутые колени. В глазах чёртики пляшут от предвкушения предстоящего полновластия над мужчиной за поваленной изгородью. Дерзит девчонка. А чего не дерзить, она на своей территории, сидит на собственном крылечке. Вольная в словах и поступках, как птичка яркая да юркая. Сколько рук к ней ни тяни, не поймаешь, только глазами любоваться можно. И познала она уже эту власть над мужчиной, и вкус её сладковато-кислый, и не убыло y неё ничего от этого.

              Мужская спина на соседском дворе шевелит лопатками под рубашкой, работает, значит. Пусть работает, уши слышат, всё равно обернётся на её красоту писаную, расписанную всем селом.
              — Кто тебя так называет? — пробурчала мужская спина, старательно затягивая болт на дверной задвижке. Дверные некрашеные доски скрипели и стонали, когда это с ними такое вытворяли, не помнят.
              — Да все. От зависти это.
              — Чему завидуют?
              — Что хочу, всё имею. Коробки конфет в сельмаге пылью не успеют покрыться, как моими становятся. Сыр, сервелат — всё… Могу тебе дорогущий коньяк подарить!
              — Неужто! А за что? Дарят за что-то. Это на день рождения дарят просто так, потому что положено. За что тебе всё это перепадает, что дарители получают взамен?
              — Ничегошеньки! Попрыгаю, на шпагат сяду, грудь на счёт «раз, два, три» покажу. Грудь красивая, я красивая, им хорошо от этого.
              — Кому им?
              — Мужской половине человечества. Имена называть не буду, село маленькое. — Веснушки на лице девочки расползлись по лицу вслед за улыбкой. Мужская спина обернулась.

              Красота, сидящая на соседском крылечке, дух мужской захватила. И как не залюбоваться белоснежной кожей лица, нереальной красотой желтых с зеленью глаз. Волосы такие можно встретить только у кукол. В цвете больше красного, почти вишня. И цвет жёлтых глаз с зелёными крапинами сродни кошачьим глазам. Ярко-красный пухлый рот в улыбке постоянной. Мелкий завиток на кудрях, почти спиральный, как у людей негроидной расы, и зубки ослепляюще-белые. Да и сложение такое же негроидное: высокие узкие бёдра с попой наотлёт, вся налитая и не толстая вовсе. Идёт девочка спокойным шагом, а впереди и сзади выпирающие части тела подрагивают.
              — Мать не ругает тебя?
              — Не за что меня ругать. Добытчица я, всё в дом, за самостоятельность хвалит.
              — Что-то мать не видно.
              — Занятая она. В городе. Приезжает часто. Мне не скучно, у меня подружки ночуют. А ты кто такой будешь?
              — Общаться со мной ты будешь на «вы». Зовут меня Семён. Эту часть дома оформлю в сельсовете на себя и буду проводить в нём отпуск. — Помолчал и добавил: — Может, не каждый.
              — К земле потянуло, а с виду вы не старый совсем.

              Не пристало мужчине обсуждать причину своего появления в селе с ребёнком, а она была, и была грустной, если не трагичной. Ребёнку знать не обязательно, а читателей посвятим в некоторые подробности. Жалиться не станем, расскажем коротко.

              Из детского дома попал в мореходку, дальше практика на катерах, буксирах, баржах, работа в портах на грузовом кране. Нечаянно попался на глаза руководству компании «Доброфлот». Так Семён обрёл хорошую и высокооплачиваемую работу и дом в виде гигантского корабля под названием «Всеволод Сибирцев». Уже десять лет бороздит Охотское море и Южные Курилы. За девять месяцев плавучий завод вырабатывает двадцать три тонны морской продукции, двадцать пять миллионов консервов из свежей рыбы, шестьсот тонн рыбной муки, сто двадцать пять тонн рыбьего жира. Судно обеспечивает десять рыболовецких траулеров. Целый город на воде.

              Всю сознательную жизнь Семён искал мать, как все дети ищут. Письма в передачу «Жди меня» писал каждый год, вдруг не дошло или о нём забыли. И мама нашлась как-то так неожиданно, и имя есть и фамилия, дата и год рождения, и даже адрес почтовый с индексом. Держит сыночек в руках пополам согнутый лист и диву даётся: на листе вся его мама уместилась. Такая огромная малость бумажная с сердечной болью невыносимой. Еле отлежался, на груди конверт с данными о матери, а в груди камень стылый-стылый.

              Через три дня прибыл по месту прописки матери. Село в Республике Коми под Сыктывкаром, Весляна называется. Домиков двадцать. Именно домиков, потому как они наполовину в землю ушедшие, деревянные и не крашенные никогда. Чёрно-белая фотография. Порою сухостой вокруг домика или поленница дров выше самого домика. Дорог нет, есть электрические столбы, вдоль которых тропинка протоптана в так называемый «центр», где расположена торговая точка без расписания рабочего времени и два огромных бревна, именуемые автобусной остановкой. Не мычит скотина, не бродят гуси и куры. Чернобыль, да и только! Но лица людей, к которым он обращался, чтобы указали мамин домик, улыбались, и глаза сквозь местный специфический прищур искрились весельем и доброжелательностью даже в момент извещения его о смерти мамы в позапрошлом году, или позапозапрошлом. Радость в селе, наследник помершей Катерины приехал. А разве кто был у покойной-то?

              Семён стоял лицом к домику, калиток тут не водится, есть обнесённый жердинами участок земли. Сквозь сухостой с человеческий рост домик только раз блеснул гостю стёклышком и застыдился собственной изношенной, непригодной к жизни старости. Видимо, солнышко в этот момент изменило ракурс и перестало отражаться в безжизненном оконном стекле. И Семён шагнул в сухостой дворика, потоптался и так дальше пошёл, что рвалось, из земли вырывал, гнул и ломал, что гнулось. Человеку нужен был ночлег после долгого пути и катастрофического известия. Семён ехал к маме, приехал к упокоившемуся человеку.

              Крылечко без навеса, дверь без замка, и то и другое травой проросшее. Поржавевший топорик, словно именно для того, чтобы сухостой порубили, мама ему оставила. Лежал на крылечке и ржавел себе потихоньку. Сел опустошённый человек рядом с топориком, взял на руки, к груди прижал и верит, что последние руки, которые держали топорик, были мамины. Только это не так, топориком соседи гвозди в гроб материнский забивали. Но спасающая нас вера убедит в желаемом. И пусть так будет. Всегда.

              Дверь не открылась, а провалилась в темноту дома. Долго жёг зажигалкой паутину. Вспомнил, что домик, как и сухостой, легковоспламеняющийся. Испугался и перестал. Какого-либо неприятного запаха в домике не почувствовал. Печь в доме, вытяжка хорошая. Дом в одну комнату. Одна стена смежная с соседским домиком. За занавеской кровать металлическая, сетка на кровати советского производства, прямая и скрипучая. Свернул рулоном всё, что лежало на ней, не разглядывая, и вынес на крылечко. Всем телом рухнул в спасающий сон, крепко сомкнул солёные веки. Дверь оставил открытой, потому успел насладиться ощущением движения свежего воздуха вокруг себя.

              Приснился сон. Словно шаровая молния, в открытую дверь домика вплыл земной шарик, точно такой, какой выглядит Земля из иллюминатора космического корабля. Светящийся игрушечный земной шарик. Руки так и тянутся подержать в ладонях. И спящий протягивает руки, и игрушечный земной шарик мягко ложится в человеческие ладони. На южном его полюсе стоит дерево и цепко держится выпуклыми корнями за землю, и ростом дерево с весь земной шарик. Как будто земной шар горшок цветочный. Необыкновенное какое-то дерево, с прозрачными, тихо позванивающими листочками и ярко-красными вишенками. Сорвал одну, положил в рот — точно вишня. Сладковато-кислый вкус.

              И проснулся. Глазами заспанными пробежал по стенам домика, взъерошил память, ужаснулся событиям, с ним произошедшим, и тут же вздрогнул всем занемевшим телом. Вздрогнул до самой глубины душевной, и зашлась душа в страхе. Дверной проём загораживал человеческий силуэт, расплывчатый в дневном свете со двора, и в руке топор. Видимо, силуэт ещё не разглядел лежащего на кровати человека, потому как при первом его шевелении бросил топор и выскочил из домика.
              Выскочил, ну выскочил, пусть себе идёт туда, откуда пришёл. Дождался Семён, пока сердце вернётся к нормальному ритму, и встал. Спина пульсировала — это наполнялись кровью сосуды, пережатые сеткой кровати, на спине отпечатался рисунок сетки кроватной и долго давал о себе знать лёгким зудом и жжением. Вышел из домика, как из собачьей конуры, до того был он мал. Взял топорик и разнёс в пух и прах сухостой в рост человеческий, войной прошёлся по двору своей матери. Усталости не чувствовал, рубил, топтал, рвал что есть силы. Пот застил глаза и слёзы. Краем глаза отмечал движение в соседском дворе, но не реагировал. Земли у мамы оказалось мало, сотки три, может, чуть больше. Когда солнышко склонило голову, чтобы посмотреть на результаты его труда, двор был чист от сухостоя и слегка вспахан топориком. Сухостой сложил за жердинами огромным снопом. К ногам, гулко ударившись о землю, упал моток верёвки.
              — Стяни в вязанки, на растопку пойдут, — послышалось с соседнего двора.

              Оглянулся. Кто-то быстро завернул за угол дома, не разглядел кто. Кожу лица щипало от пота. Ладони рук горели от непривычной работы с непривычным орудием труда. Посмотрел на сноп сухостоя, сил больше нет, а так ветер может разнести. Не дай бог кто окурок бросит. И связал. Как дошёл до кровати, не помнит. Помнит ощущение матраса под собой, откуда-то взявшегося.

              Сверчки стрекотали так, что встряли в уши спящего Семёна. Он снова проснулся. Что ночь на дворе, понял сразу. Вспомнил электрические столбы, значит, в домике должно быть электричество, надо найти выключатель, в нашем случае включатель. Нашёл, включил. Лампочка Ильича тускло засветилась в причудливо сотканной паутине, паутина вздрогнула и зашевелилась. По ней забегали пауки разных размеров, но ни один не превышал размера хозяина, восседавшего в центре. Уничтожить такое великолепное семейство было бы несправедливо. Здесь паучья семья живёт долго, а Семён только явился не запылился.
              — Откуда взялся матрас? — Семён впервые разжал рот и проговорил хоть какие-то слова в пространстве маминого домика.
              — Так я принесла, — раздался женский голос от крылечка из темноты.
              — Спасибо. Давайте знакомиться.
              — Завтра познакомимся, на свету дневном.
              — А чем этот не устраивает?
              Ему не ответили. Зашуршала земля, шаги женщины, удаляясь в темноте, стихли совсем.

              Серым от пыли полотенцем мужчина бережно собрал семейство пауков вместе с паутиной и вынес во двор. Так же бережно разложил полотенце на вязанки с сухостоем. Попросил прощения за беспокойство у семейства пауков. Услышал хихиканье в темноте и снова удаляющиеся шаги. На столе в домике обнаружил банку с квасом, хлеб и порезанный кусок сала с чесноком. Как ел человек, как ел! До устали в скулах, а когда понял, что жевать нет сил, смог подняться и мелкими шажками дойти до кровати. Лёжа уже нашарил в сумке, висевшей у изголовья, предмет цивилизации — влажные салфетки. На ощупь вскрыл упаковку, протёр лицо, шею, руки и всё… Человека не стало. Лежит его физическая оболочка на том самом месте, где когда-то лежала его никогда им не виденная мать.

              Сынок сны не разглядывает, до такой степени устал, разглядывает сына покойная мать, без умиления, без любви к собственному чаду, явившаяся из небытия, по правилу Божьему о последнем желании. А раз из небытия, значит, и нет матери, только дух присутствует подле сына. Вот и встретились, вот и свиделись, как и положено у людей.

              Наутро долго лежал, проснувшись. Не шевелясь. Разглядел дом до мелочей, каждую дощечку. Стены, когда-то беленые, оказывали это действие только местами. Осыпалась побелка вместе с глиной вперемешку с соломой, оголила древесную обрешётку. Оконца закрыты ставенками. Подоконников нет. Стол, две лавки, этажерка, плетённая из прута. В углу много корзинок, одна на другой громоздятся. От стены к стене протянуты верёвки, на которых ближе к стенам висят пучки травы и сухие грибы в связках. Метла травяная, почти осыпавшаяся от времени. Ведро на лавке. Ведро в углу с крышкой из дощечек. Утвари, посуды какой нет. На гвоздях висит одежда на самодельных плечиках, завешанная неприглядной тканью. Человек дрогнул сердцем. Под тканью вырисовывался человеческий силуэт без головы, стоящий у стены и смотревший в его сторону.
              — Мама… — непроизвольно прошептали губы сына.
              Мать промолчала, потому как могла лишь смотреть на того, кого родила на свет и больше никогда не видела. Остался новорожденный сын, с одной пуповиной, ею перегрызенной, лежать в кювете «зимника» недалеко от города Воркута. Роженицу увёз с места преступления ушлый в таких вот делах дальнобойщик на КАМАЗе с прицепом. Следующий за ними такой же КАМАЗ с фургоном, водителем и развесёлой придорожной проституткой остановился ровно в том же месте по женской нужде. Женщина шла по недавно протоптанному снегу, так удобно и снегу в обувь не наберёшь. Лежащий в снежной жиже с кровяными разводами младенец не кричал, смотрел строгими глазами на разукрашенную женщину, сжав всё, что мог — ручки, ножки, пальчики на ногах и руках, рот, — и был похож на уродца из фильма ужасов. Проститутка забыла, зачем пришла. Глаза застыли от ужаса, а руки существовали сами по себе. Руки расстегнули пуховик, сняли его, бросили сверху на младенца. Младенца не стало видно. Она сгребла курткой застывающего младенца вместе с кровяной снежной жижей и понесла на вытянутых руках к КАМАЗУ. КАМАЗ — машина высокая, и когда на переднее сиденье рядом с водителем плюхнулся отяжелевший пуховик временной подружки, весь в кровяном снеге, водитель умер на мгновение от страха и необъяснимости происходящего. Раз человек умер, то живую подружку с окровавленным голым младенцем водитель в буквальном смысле выкинул из кабины и уехал так быстро, что проститутка встать не успела с дороги, лишь руки тянула и подгребала ими под себя пуховик с младенцем. Ударилась сильно копчиком — боль дикая, невыносимая. Скоро боль начала затухать. Младенец в пуховике шевельнул ножками и заорал.

              Следующая машина была легковой. Её фары вовремя осветили на дороге полулежащую женщину и не наехали на неё. Машина затормозила. Из неё выскочил мужчина и кинулся к лежащей на зимней ночной трассе женщине. Мороз клубился и глумился в свете фар над людьми, склонившимися над пуховиком. Такого не может быть! Воркутинский «зимник», сорок градусов мороза, как с неба свалившаяся роженица с орущим младенцем.

              Никто из присутствующих в домике, а это дух матери и её взрослый уже сын, не мог знать эти подробности. Мать уехала в небыль, младенец запомнить не мог. Но и сын и мать видели происходящее, словно слайды на стене рассматривали. Спящий сын окоченел сердцем и телом на кровати, дух матери, сродни шаровой молнии, метался над кроватью, стараясь его согреть.

              — Как вас угораздило! Где ваш мужчина! — орал водитель легковушки, разворачивая машину.
              — В Воркуту надо, там дом малютки есть.
              — Горячиться, мамочка, не надо. С вами произошло что-то скверное, это понятно. Всё решается, я помогу вам, отвезу к родителям, к отцу ребёнка, к друзьям, наконец!
              — Я не мамочка! Я не рожала этого ребёнка! Я даже не знаю, мальчик это или девочка! — заорала в ответ проститутка. Так заорала, что водитель остановился, пересел на заднее сиденье, развернул пуховик.
              — Это мальчик. Терпеливый мальчик. Молчит. У меня есть полотенце махровое в сумке и плед, вы на нём сидите. Заверните ребёнка сначала в полотенце, потом в плед, потом оберните лицевой стороной пуховика, она не мокрая.
              Мужчина и женщина, абсолютно чужие друг другу, сделали всё быстро и осторожно.
              — Теперь вы знаете, что это мальчик. Мне необходимо знать, рожали ли вы его! Есть один способ и за него прошу прощения.
              Мужчина бесцеремонно обследовал женщину руками в самых потаённых местах. Грудь не была набрякшей, и соски не выделяли влаги. То, что находилось между ног, тоже оказалось сухим и надёжно одетым. Женщина спокойно вынесла процедуру досмотра. Дознаватель задался вопросом, чем кормить младенца.
              — В Воркуту надо.
              — Надо, значит надо.

              Слайды перестали сменять друг друга. Устал Бог показывать женскому духу его грехи тяжкие земные и отпустил. Метнулась шаровая молния в раскрытую дверь домика и понеслась в небеса, треща и разбрызгивая искры, уменьшаясь в размерах. Горит она и рада, что сгорает, потому как огонь очищает.
              — Сжечь одежду надо. Непригодная она. А так напоминать будет о покойной, душу бередить, и её и вашу.
              Тёмный женский силуэт в дверном проёме долго не задержался, крутнулся на пяточке и снова исчез. Семён не стал выглядывать из домика с настежь раскрытой дверью: мышцы болели после вчерашней работы. Полежал ещё немного, раздумывая о вишнёвом дереве на земном шарике. Глаза мирно блуждали по балкам и доскам потолка. Прямо над кроватью квадрат из досок как бы провисал чуть ниже остальных. Кое-как поднялся с кровати, распрямился, не пришлось даже руки протягивать, так низок потолок в мамином домике. Приподнял квадрат и сдвинул в сторону. Встал на кровать и пошарил, нащупал пакет, достал. Содержимое пакета завернуто в кухонную клеёнку. Каждый бы на месте Семёна развернул пакет, что он и сделал. Трудовая книжка, комсомольский билет, свидетельство об окончании школы и фотографии. Всякие, и ближе к сегодняшнему времени, и девяностых годов, судя по датам на обратной стороне, и обметавшиеся по краям черно-белые снимки на пожелтевшем картоне прошлого века. Лица на этих фотографиях ничего кроме напряжённого взгляда в объектив не выражали. Птичку ждали. А она не вылетела. Открыл комсомольский билет и впервые встретился с мамой. Девушка шестидесятых годов, с начёсом из волос, широкими бровями, прямыми скулами, смело смотрела ему в глаза. Теперь Семён мог угадывать на остальных фотографиях маму по мере её взросления. На детских снимках тоже находил её по бровям и скулам. Вглядывался в мужские лица, ища сходство с собой, но так ни к кому и не пригляделся.

              Лежал в мамином «наследстве» конверт с отклеенной маркой, выцветший до такой степени, что прочитать адрес отправителя и получателя было невозможно, и лист в нём, видимо вырванный из блокнота, потому как свёрнутый пополам, занимал половину конверта, содержал всего пять строк без приветствия, без прощания и даты.
              «Всё моё при мне. Всё твоё с тобой. Пускала, заходил. Не пускала, ехал дальше. «Зимник» разминку требует, я не один на ней».
              Удивительно, но текст неизвестного человека из прошлого мамы понравился Семёну. Ни оскорблений, ни насмешек, сухая констатация факта с лёгким привкусом сожаления и сочувствия.
              Возможно, сын только что прочитал мысли отца сорокалетней давности. Если Семёну сейчас тридцать семь, так оно и выходит. Одно ясно, в момент написания этих строк неизвестный человек отцом себя не считал.

              Сложил документы в аккуратную стопочку и снова завернул в клеёнку. Возвращать свёрток на прежнее потаённое место не стал, пусть лежит на глазах. Нагнул спину и вышел на свет Божий с желанием укрепить разболтавшуюся задвижку на двери. А там чудо чудное красно-рыжего цвета. Бывает же такое! Видимо, Бог от души веселился, создавая и выпуская в мир эту девочку.
              — И как мать на твои такие представления перед сельчанами мужского пола реагирует? — Глаза рослого молодого мужчины перестали диву даваться и стали строгими.
              — Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Что можно, что нельзя, знаю. Я в артистки подамся, опыт сценический нужен? Нужен. Непринуждённость, раскованность нужна? Нужна. Ничего мне от оглядок их похотливых не будет.
              — Выходит, значение слова «похоть» знаешь.
              — У вас одно на уме.
              — Ко всему тобой вытворяемому я, слава Богу, непричастен.
              — Уже причастен.
              Рыже-красная бестия вскочила перед молодым мужчиной и оголила девичью грудь, задрав маечку. Раз! Два! Три! И спрятала грудь, водворив маечку на место.
              Ну и что с новым человеком стало? Да ничего особенного не произошло, дыхание не сбилось, в пот не бросило, сердце с ритма не ушло. Был парень в том возрасте, когда тисканье девок ушло в прошлое и не запомнилось, потому как вкушал настоящий интим с женщинами уже два десятка лет. До старика ещё далеко, чтобы вот такое видение забирало до мокроты в штанах.
              — Далеко пойдёшь, — вздохнул. Воткнул сиявший лезвием топорик в крылечко, ловко так ухватил белоснежное ухо рыжей бестии и пригнул к земле. Захотелось отвесить так называемый в простонародье пендель или подзатыльник, да не посмел.
              — Извинись.
              — За что?!
              — За красоту, тобой опоганенную. Ты сама себя поганишь.
              — Наверное, ты никогда не был в Москве в Третьяковке. Там рыжие голые красавицы Рубенса, Тициана и Ренуара по стенам развешаны на погляд, весь мир на них за деньги глазеет. Они своих любовниц не поганили, они всему свету показали их красоту, а я тебе свою красоту показала всего лишь. За просмотр денег не беру.
              У разозлённого Семёна разжалась рука, державшая рыжую бестию за ухо. Вторая рука вяло оттолкнула девочку. Та, не сообразив, что её отпустили, потеряла равновесие и плюхнулась попой о землю. Наступило обидное молчанье. Семён размышлял. Рыжая бестия, несмотря ни на что, наслаждалась очередной победой над мужчиной.
              — Ты девственница?— спросил и тяжело присел на своё крылечко Семён. Вчерашнее чувство усталости с новой силой навалилось на него и сделало весь мир безразличным.
              — Я девственница, — гордо проговорила рыжая егоза, обтряхивая с попы пыль, нарочно громко это делая, нарочно наклоняясь, не сгибая колен.
              — И это слово знаешь, — покачал головой взрослый парень.
              — Так это ж в школе сейчас проходят. Мне пятнадцать лет, осмотр гинеколога полагается.
              — Своди меня в магазин продуктовый. Хоть чем-то отвлекусь, — неожиданно сменил тему новый сосед.
              И пошли они по тропинке вдоль электрических столбов. Шли не спеша. Он разглядывал небо. Она держала расстояние для безопасности, потому как разговор их продолжился. Семён узнал о матери девочки, скитавшейся в Воркуте и Котласе, регулярно возвращавшейся к дочери, чтобы спрятать заработанные деньги и отоспаться. О своей матери узнал немного. Старая была, высохшая, как сухостой во дворе, никого ни о чём не просила, жила на минимальную пенсию, по грибы и ягоды ходила, картошку сажала. Рыжую бестию нянчила с самого рождения, уж дюже сильно нравилось дитё рыжее.
              — Я больше бабку Катю помню, чем мать.
              — Вот как. Как зовут? Что я Семён, ты знаешь.
              — Эвелина. Мать Агния зовёт.
              — Так как тебя величать?
              — В селе Эвелиной зовут.
              — И тебе нравится?
              — Эвелина нравится. Повелевать нравится. Сама придумала.
              — Агния, Агнесса больше тебе подходит. Огонёк ты, огниво. Догадываешься, как мама на жизнь зарабатывает?
              — Она взрослая, там законы взрослые.
              — Осуждаешь?
              — Село не осуждает, и я не смею. Многие девки на трассе стоят, а мама в гостинице живёт, ей номер оплачивают. Клиент, он разный бывает. Моя мама красивая, точно с тех картин сошла, — как повидавшая виды женщина, рассуждала маленькая девочка, серьёзно так, уверенная в своей правоте.
              — Я сын вашей покойной соседки Катерины.
              — Да ну? Никогда не говорила о тебе. Я её хорошо помню, даже чувствую. В ногах у неё спала, под одним одеялом.
              У парня мелькнула мысль, а не родственники ли Катерина и мать Агнии.
              — Мы не родственники?
              — Нет. Баба Катя сама по себе, мы сами по себе.

              Центр села неумолимо приближался. Эвелина скривила рот в усмешке, оправила на себе одежду, свела лопатки за спиной и, вся такая выпрямленная, с поднятым подбородком, зашла наперёд Семёну, собираясь открыть дверь сельского магазинчика с одним окошком, задернутым нелепо беленькой занавеской. Центр, поди!
              Рука Семёна остепенила девичью прыть и задвинула за спину. Дверь была открыта его рукой, второй он завёл в помещение рыжую девочку, бережно поддерживая за спину. От нежности такого обращения рыжая «кобылка» растеряла весь норов и даже зацепилась ногой об ногу.
              — Здравствуйте! — Искреннее удивление звучало в приветствии продавца новому в селе человеку.
              И пока новый человек рассматривал полки с товарами и ценники на них, продавец устала вздёргивать брови и кивать в сторону новенького, пытаясь получить от Эвелины ответ на трепещущий в её глазах вопрос. Кто это! Кто! Рыжая бестия многообещающе молчала.
              — У нас холодильник есть? — обратился Семён к девочке.
              — Имеется. Но много не берите, лучше чаще, но свежее.
              — Что-то хочешь?
              Девочка пожала плечами.
              — У меня всё есть. Себя отоваривайте.
              — В гости заглянули ненароком? — не утерпела продавец, складывая на прилавок указанные товары.
              — Заглянул... Ненароком в прошлое попал.
              — Это точно... Мы туточки, как в прошлом, живём. Застопорились в развитии, — загоревала вслух продавец, да так искренне, так душевно, что ушла в себя, остекленела глазами, повлажневшими от слезы нежданной, на белоснежной занавеске, будто именно занавеска загораживает невиданную и манкую явь, неведомо где, неведомо с кем. Семён осознал, что мать его в этот магазин хаживала и точно так же стояла у этого прилавка, возможно, и продавщица была та же.
              — Я сын Катерины, соседки Агнии.
              Продавщица вынырнула глазами из жалости к себе. Переварила информацию и брови сдвинула.
              — Не было сына у Катерины, бездетная она по жизни. От того и пестовала Эвелину с пелёнок как свою до самой кончины матери. Ушла тихо. Никому в тягость не была, да и некому.
              — Агнесса она.
              — Кто? — удивилась женщина.
              Семён кивнул в сторону рыжей и бесстыжей. Глаза продавца сузились, подтверждая местную характеристику девочки. Продавец не стала перечить заезжему человеку — вдруг родственник.
              — Так кто ж против-то! Пусть Агнесса, да хоть баронесса! Нам только в удовольствие.
              И вся подобралась, руки на груди скрестила и подалась в сторону девочки, всем видом явно на что-то намекая.
              — Мать давно дома была? — спросила девочку.
              — Была да сплыла. Не ваше дело, — огрызнулись в ответ.
              — Больно мне интересно! Участковый, когда заходит, спрашивает.
              — Участковый знает, где маму искать.
              — Потерялась, что ль? — хохотнула продавец.
              — Мне кажется, вы норовите обидеть ребёнка. — Семён перестал складывать продукты в пакет.
              — Кто её обидит, тот завтра и издохнет. — И снова продавец опомнилась. Вдруг перед ней хахаль бесстыжей стоит или хахаль матери, да бандит какой вдруг. — Показалось вам. Мы тут все как родные. Завтра привоз будет. Заходите.
              Протянутую пятитысячную купюру не взяла. Руки за спину спрятала.
              — Сдачи нет и отродясь не было.
              И снова загрустила сердцем. Вон тетрадь долговая распухла вся от записей, одни неприятности от неё. Забудется должник и ну удивляться и не соглашаться с цифрой долга тетрадного. До рукоприкладства доходит. Придёт домой после заварухи в магазине, успокоится, прояснит память чем-нибудь крепеньким, и все подсчёты в голове должника сойдутся.
              — Возьмите деньги, вам так спокойнее будет.
              — Будет, — быстро согласилась продавец и приобрела проблему, куда положить пятитысячную купюру, да так, чтобы не забыть. Покупатели вышли не замеченными ею. И потому уже вдогонку им прокричала:  — А вы кто будете?
              Ответа не услышала, но её осенила радостная мысль, как хорошо, что никто не видел, а потому никто не знает, что ветхие стены магазина хранят пятитысячную купюру.
              Семён слышал вопрос, который тут же унёс любопытный ветер, и встрепенулся весь, застегнул куртку на себе и на девочке. А действительно, кто он будет в этом селе, в этой жизни. Прожил уже много, работал много, любил мало, потому что некого. Родни нет, друзья на строго определённое время, время вахты. Вахта длинная, три месяца. В ограниченном пространстве, без смены окружающей декорации, друзья становились единственными свидетелями собственной озлобленности к нему и его озлобленности к ним. Это как ветрянка, каждый переболеет ею и не один раз, пока не шагнёт на материк. Задышит грудь глубоко и свободно, раскроется глаз, вспыхнут изнурённые желания и ну их утолять скорее и абы с кем. Привыкший к ритму жизни на воде по расписанию организм от разудалой жизни на суше через неделю давал сбой, и слава Богу. Семён вновь желал быть занятым работой, чётко знать, что будет обед, завтрак и ужин, а потом сон без снотворного. Шум двигателей, по мощности которым нет равных в мире, не встревал так в уши, как музыка в ресторанах, где её ещё и заказывают. Так кто он, кем является в своей жизни. Выходит, кроме жизни, у Семёна никого нет. Есть счёт в банке, есть вечно пустая квартира в Мурманске. Звучит солидно. Женские глаза, напротив сидящие или лежащие, загораются, перспективный Семён, значит. Покладистей становятся владелицы этих глаз. И всё! Это вся его жизнь нынешняя, а в прошлое он гуляет редко и с неохотой. Темноты много в нем, неясностей. Вздохнул, огляделся. Скоро столбы закончатся, и они окажутся возле маминой избушки с разбитым корытом.

              Лето в Республике Коми сродни поздней осени в Центральной России, только там огромное буйство красок, шелест листьев под ногами. В Коми всё это есть! Только вся красота у тебя за спиной, тайгой называется, а перед тобой изношенность и ветхость. Невозможно любоваться красотой, когда за спиной беда и разруха.
              — Нет у меня никакой беды! Пол вымытый, вода свежая во всех вёдрах стоит. Дрова запасены, холодильник полон. Печь электрическая имеется. Прошлой ночью драников нажарила, капусты натушила, грибного супа сварила. Всё на полу стоит, стынет, на полу завсегда прохладнее. Кормить вас сейчас буду.
              Агния шагала тяжелой поступью из-за сапожек не своего размера.
              — Сапоги матери?
              — Её.
              Семён многое узнал об Агнии из разговора по дороге. Хороший был разговор, как и не она всё это проговаривала. Конечно, есть домашнюю стряпню лучше, чем магазинное и всухомятку, только на девочку столько новых басен повесят селяне после посиделок Семена в её домике. Это и попытался объяснить Семён девочке. Та надулась как мышь на крупу. Так и дошли до маминых избушек с разбитыми корытами. Раздосадованный Семён зашёл в свою дверь, Агния — в свою. Двери рядышком, крылечки тоже. Одна стена общая. Когда-то это был один дом. Меньшая часть дома в своё время была продана матери Семёна матерью Агнии. Новую дверь прорубили рядом со старой соседской, лишнюю комнатную дверь заделали, крылечки объединили.
              Разбирая пакет с продуктами, Семён понял, что холодильник находится за стенкой. Вспомнил и про всегда холодный пол, что нет никакой посуды, да и стол с полом надо мыть и не один раз, невозможно положить на него продукты. Озлился мужчина, задохнулся от беспомощности.
              — Могу полы помыть, — раздалось со двора в открытую дверь.
              — Я сам могу.
              И понял, что не может. Не может мыть пол, не умеет. В детском доме это делали уборщицы. В общежитии тоже уборщицы за умеренную плату, а кто моет полы на корабле-рыбозаводе, последние десять лет он вообще не знает. В жилой его части чисто всегда и везде.
              Вышел раздосадованный Семён на своё крылечко. Сел. Край юбочки Агнии коснулся мужского плеча, это она встала и в дом метнулась. Долго металась туда и обратно, каждый раз громко ставила на доски крыльца перечисленные по дороге к дому кушанья, загремела спичками. Семён тут же повернулся к импровизированному столу, отобрал спички и зажёг толстую свечу в банке, обычной банке. На дворе темно ещё не было, но крохотный фитилёк в банке казался цветком лазоревым среди серости досок дома и сухой травы.
              — А люди пусть языки чешут, мы же кушаем, просто кушаем. Так и рождаются обо мне сказки.
              Еда с пола, без подогрева, даже суп —  всё было вкусно, по-новому вкусно.
              — Подогревать тут нечего. Всё без жира. А растительное масло не густеет на полу. Горячего чаю потом напьёмся. Спите у меня сегодня, диван есть. Я же спала с вашей мамой. Чайник уже включила. Завтра полы помою, и у себя спать будете.
              — С одним условием.
              — Начинается…— прогнусавила девочка.
              — Без стриптиза.
              — Да, конечно же! Салфетки забыли купить. За сдачей пойдём и купим.

              Лето в Коми предполагает гнус. В лесу гнуса много. Там, где живут люди, его меньше. Наступающая темнота увеличивает количество гнуса. Так что Семён и Агния скоро зашли в дом. Что значит рука женская и телевизор! Семён снова почувствовал себя цивилизованным человеком. В доме чистенько, бедненько, но нарядно. По-девичьи нарядно. Диван с мягкими игрушками. Много игрушек.
              — Скупаешь в местном магазине?
              — Мама дарит.
              — Мама?
              — Давай не будем о ней, тошно. Нет мамы, люди все уши прожужжат о ней самыми паскудными словами, стоит маме появиться, этими же словами обо мне ей жужжат.
              — А как ты думала! — дальше развить мысль Семён не успел, его перебила девочка.
              — Я только и делаю, что думаю! Как дров запасти, картошки, капусты, свеклы, моркови. Окна скоро надо будет целлофаном обить. Приедет мать, не приедет. На всё это деньги нужны. Мысли страшные в голову лезут, спать не дают. Попробуй перезимуй один в плохо прогревающейся хате! Ты в городе горя не знаешь! Пришёл домой, вода горячая из крана льётся, газ на кухне, батареи под окном горячие, работа на каждом шагу высокооплачиваемая. Вдруг мать не вернётся, на что мне жить?!
              Агния не по-детски сурово смотрела на Семёна. Тот молчал, ошарашенный, потом проговорил в серость за окошком:
              — В Мурманске я почти не живу.
              — Так живи, чего сюда припёрся!
              — Я к маме приехал, — почему-то детским растерянным голосом ответил Агнии новый сосед. Лицо рыжеволосой девочки смягчилось, расплылось в улыбке.
              — Выходит, мне нужна мама и тебе нужна была мама.
              — Всю жизнь, — подтвердил Семён.
              — И мне всю жизнь. Выходит, мы с тобой сироты.
              — Я круглый сирота.
              — Ты взрослый круглый сирота с квартирой в Мурманске.
              — Вырастешь и у тебя всё будет.
              Агния подняла руку, подпрыгнула и коснулась серых досок. В ответ на бесцеремонное обращение ветхая их старость просыпалась на пол. Девочка отряхнула ладошки.
              — Всё, что у меня будет, это потолок над моей головой, так ваша мама говорила мне. Когда её в гроб укладывали, доски плотно к её голове прижались, тогда я поняла, что она имела в виду.
              — Ты сгущаешь краски.
              — Нет, не сгущаю. У нас все мало живут. Ваша мама была пришлая, в детстве жила в благополучном доме, в достатке, с родителями в Воркуте. Сбежала от них в жизнь вольную. Пришла в село, можно сказать, старой по нашим меркам. Грех позвал.
              — Грек позвал? Какой грек?
              — Грех.
              — Знаешь, какой?

              Чай поспел в заварочном чайничке в виде домика, с какой-то местной травкой. Агния налила чаю в бокал белой керамики с выщербленными краями. Придвинула бокал к Семёну вместе с литровой банкой не с мёдом, а из-под мёда, мёда осталось на самом её дне, на стекле следы от ложки, которой соскабливали остатки засохшего мёда, он там вкуснее.
              — Знаю. Ты её грех. Убила она тебя в первые минуты жизни, бросила в лютый мороз в тайге, недалеко от трассы и нашего села. Больше детей она не рожала, выходит, баба Катерина грех свой выдумала, выжить младенец на снегу в мороз не мог. Только зачем ей это было надо? Лягу сегодня спать и всё ей расскажу о тебе, пусть не переживает там на небесах. Но скулы у вас одинаковые и брови.
              Как пригвождённый к шаткому стулу сидел Семён и слушал. У Семёна другая была информация. От него отказались молодые родители спустя полгода после усыновления. Бывает так, люди стремятся делать добро, да перегорают в силу сложившихся неблагоприятных условий или попросту не пришла материнская и отцовская любовь к приёмышу.

              Так оно и было. Впервые встретившиеся на ночной трассе при странных обстоятельствах молодые мужчина и женщина прикипели друг к другу, протянулась любовная ниточка и к почти окаменелому новорожденному в снегу ребёнку. Далее мужчина узнал о древнейшей профессии новой возлюбленной, не смог погасить в себе гнев, а потом и появившееся отвращение. Получилось то, что получилось. Но в том, что эти двое сыграли роль ангелов-хранителей, нет никакого сомнения.

              Наверное, долго сидели в полном молчании Семён и Агния, потому как девочка неоднократно меняла положение тела на диване, делала это шумно, чтобы привлечь внимание немигающих глаз Семёна. Не выдержала и предложила громко:
              — Пора спать. Вы у меня ночуете?
              Тот встал, нервно потянулся всем телом, хрустнул пальцами рук.
              — Значит, ты разговариваешь с Богом перед сном, молитв наверняка не знаешь, как и я. Что просишь у Бога?
              — Дай пройти там, где выхода нет.
              Ответ прозвучал так, как будто его озвучил взрослый, умудрённый жизненным опытом человек. У Семёна по голове побежали мурашки. На всякий случай он обернулся и посмотрел на входную дверь — там никого не было. Значит, эти слова сказала рыжая пятнадцатилетняя девочка.
              — Помогает?
              — Не одну зиму перезимовала.
              — К этой зиме Бог меня прислал на подмогу.
              — И дров запасёшь?
              — Запасу.
              — Овощей с базы в центре привезёшь и в погреб спустишь?
              — Привезу и в погреб спущу.
              — И окна плёнкой затянешь? — Агния уже смеётся.
              — Научишь, затяну.
              — Так где ночевать будешь?
              — У тебя. Пощебечем ещё перед сном.

              Над домом, над селом висит луна. Единственное освещение. Луна любопытна, как и все женщины. Тонкие голубоватые полоски света её безжизненно лежат на полу домика рыжей Агнии с этой целью. Лунный свет — единственный источник в ночи, луна видит и слышит всё. И конечно, мы, как и луна, видим и слышим отечески-добрую беседу Семёна с рыжей и якобы бесстыжей Эвелиной, каковой она на самом деле не является. В противном случае небесный свет луны не задержался бы в перекосившемся домике, Бог не ответил бы на детскую молитву.



Судьбоносная встреча вторая



              И снова сон. Сон под монотонный шум двигателей корабля. Ау, суша, ты где? Там где-то она, там. Рябь на морской глади в солнечный день, тёмно-синие гребешки волн в непогоду. И влага, вечная влага с привкусом соли на губах. Вечно солёная, стоящая колом роба натирает кожу в открытых местах, соль разъедающая творит раны, долго не заживающие. Ежедневная стирка не спасает, непросохшая ткань быстрее наполняется солёной влагой. Тяжело стоять в трепещущей рыбной лаве. Скользко. Чуть крен у корабля, и ты уже лежишь в месиве из рыбьих тел, и рыбьи глазки заглядывают тебе в глаза, много глаз. И вдруг блеск золота! Маленькая золотая рыбка меж тёмно-серых тяжёлых рыбин. Пожалел, взял в руки, заглянул в рыбьи глаза, а там рыжая девочка стоит у вишнёвого дерева, рукой за ствол держится и лицом грустная.

              Проснулся Семён. Глаз не открывает. Монотонный шум двигателей корабля под ним, вокруг него и в нём, во внутренностях. Господи, как всё надоело, который год один и тот же повторяющийся сон. Грустная девочка у вишнёвого дерева — это Агния. Чего приснилась опять, или снова? Три с лишним года прошло, как побывал Семён в селе Весляна и ничего весёлого там не нашёл. Да все эти три года особо не веселился. Скоропостижно женился на прачке корабельной, согрелся, забылся. С год жили, как два попугайчика-неразлучника. Второй год ссорились, дрались даже, надоело молодой жене нюхать рыбий запах от Семёна, офицерский состав так не пахнет. И каюты у них красного дерева, и столовая, что ресторан, с кипенно-белыми салфетками. И ну строить глазки мужчинам в погонах на корабле, сцены устраивать бегства от якобы бьющего её мужа. Офицерский состав на то и офицерский, чтобы честь женскую защищать. Встал грудью на защиту женщины один из начальников, раздулся весь от важности своего мужского поступка и за спину молодую жену Семёна спрятал. Та из-за этой спины долго ему язык показывала, шествуя в новых платьях и туфлях в ресторан с кипенно-белыми салфетками. Хорошо ещё, что Семёна не списали с судна. Не успели. Бывшая жена Семёна снова стала бывшей женой офицера, спасшего её от мужа-«разбойника», и ну показывать этому офицеру язык из-за спины нового воздыхателя в офицерских погонах. Руководство наконец-то сообразило и во избежание эксцессов в команде тихо убрало очень любвеобильную даму с корабля. Кажется, даже вертолётом воспользовались. Семён запил на первой суше и вернулся с побывки на корабль досрочно. И так несколько раз, пока душа его не успокоилась.

              Больше трёх лет прошло после сумбурной поездки Семёна в неизведанное прошлое своё. Это много. Семён присвистнул и открыл глаза. Шум двигателей мгновенно растворился в нём. Нет, шум был, но воспринимался уже единым целым с окружающей действительностью. Рыжая девочка теперь уже рыжая девушка, и по Семёну за эти три года жизнь рашпилем прошлась. Ничего удивительного, люди не молодеют по прошествии лет. Бывают исключения! Как замороженные, люди живут себе и не портятся. Глазки блестят, щёчки розовые, губки алые от постоянного облизывания в предвкушении жизненного сладострастия в ленной неге каждого дня без забот, тревог и стремлений. Они и умрут рано с этой маской на лице или погибнут, вкушая огромными порциями оплаченный родителями адреналин.

              Дверь каюты Семёна открылась. На корабле не принято закрываться на ключ. Правило действует не на всех суднах, а в коллективах, настроенных на это.
              — Иду в кают-компанию. Сделаю пару звонков родителям, семье, — раздался голос приятеля. Он сел на лавку под иллюминатором. Даже не взглянул в него. И Семён встанет и не взглянет. То, что за круглым окошком, известно мужской памяти, и она отторгает то, что может её разозлить.
              — Не моё это дело, но ты никому не звонишь и это плохо.
              — Звоню соседке по квартире, она за ней присматривает, убирается. Если ты намекаешь на отсутствие у меня семьи, так на корабле больше половины одиноких и разведённых.
              — Сходи в отпуск. Поставь цель и осуществи её.
              Цель! Действительно, надо поставить перед собой цель. Квартира в Мурманске отпадает, там всё готовенькое. Мария Ивановна, соседка, начнёт сватать разведённых дочерей своих подруг. Нельзя сказать, что это неинтересно. Каждый раз взлёт эмоций, внутренний трепет ожидания, новая одежда, башмак своей новизной массирует ступни ног, и надежда — сейчас войдёт та единственная и неповторимая его женщина. Открывается дверь, и начинается день сурка. Трескотня Марии Ивановны, словно с обложки журнала немолодая уже девушка с кукольными ресницами. Хлоп-хлоп ресницами в сторону Семёна и в пол взор тупит. Снова тупая пришла, с заученными ужимками, позами на диване, звуками и словами, издаваемые горлом, не сердцем. Лучше бы она из ванны вышла с тюрбаном из полотенца на голове, вся розовая, чистая, душой душистая, и на колени к нему запрыгнула. Кстати, так его бывшая поступала и, по крайней мере, была честна в такие моменты. Честно сказала, что надоел, и ушла на охоту за другим мужчиной, не похожим на Семёна. Вот ведь бестия какая и обвинить не в чем!
              — О чём задумался? Матери памятник поставь, облагородь место захоронения. Люди, её знающие, хорошим словом тебя вспоминать будут.
              — Она, может, и не мать мне.
              — Нетушки, Семён! Ты приехал в её дом и назвал матерью, пусть даже она и не мать, дело-то благородное.
              Действительно! Одинокая женщина жила на свете, волею судьбы была названа матерью Семёна после смерти. Кто-то (а все мы знаем, кем является этот кто-то, и люто верим знакам проявления воли его) привёл Семёна к дому этой женщины. Семён в руках держал бумажные доказательства её земной жизни. Если у этой женщины никого не было, пусть будет Семён, помнящий её по фотографиям, завёрнутым в старую клеёнку.
              — Мне даже интересно, как выживает рыжая девочка, теперь уже девушка. Могу поехать с тобой.
              — Спасибо за совет. Хороший совет. Один поеду.

              Автобус с окнами, заколоченными фанерой, преодолевал ухабы и рытвины сельской дороги, проложенной собственными колёсами, колёсами военных машин, скорой помощи, связи и машин с хлебом, товарами первой необходимости. Передние и задние смотровые окна целые, можно наблюдать дорогу впереди и сзади. Кресла вварены в днище автобуса самые разнообразные, из советских легковушек, есть импортные, есть свои оставшиеся. Ящик с песком и лопаткой, канистра с водой и кружкой на тряпочке. Семён разглядывал окружающие его предметы и диву давался, как всё это может существовать в двадцать первом веке.
              — А чё, на свалку выбрасывать? Так у нас и свалки нет, всё в дело идёт. Зато свой бизнес, таксую вот, — заорал водитель, опасаясь, что новый пассажир не услышит его за грохотом движущегося автобуса.
              — Меня всё устраивает, — откликнулся Семён.
              — Значит, решили приехать.
              Семён ответил.
              — Оно и понятно, — печально отозвался автобусный таксист.
              Чего понятно ему, не понятно Семёну, но он вежливо промолчал.

              Вот и знакомые брёвна, мохом поросшие. Над ними новенький фонарный столб, ещё один у магазина. Какие-никакие изменения произошли в селе! Смело зашагал знакомой тропой вдоль электрических столбов. Двор мамы снова зарос, сухостой плотной стеной закрыл дом, видна только труба. Сердце сжалось, душа замерла в предчувствии нехорошего. Шаг мужской замедлился, отяжелел. Семён почувствовал желание вновь оказаться в пыльном автобусе, следующем туда, откуда он приехал. Подошёл к дому матери, шагнул в сухостой, потоптался, ещё шаг, ещё и замер. Взлетела встревоженная вторжением человека птичка. Просматривающиеся в соседнем дворе сквозь сухостой люди повернули серые лица в его сторону, женщины в чёрных платках вокруг гроба, мужчины в чёрных пиджаках, будто только что купленных в магазине, жались плечами к стенам домика Агнии. И снова чёрно-белая фотография. Двор серый, дом серый, гроб из серых досок, отсутствует белизна свежеструганых досок, что режет глаз, и дурманит приторным запахом древесины. Высокая молодая женщина, с тонкой талией, красиво очерченной грудью, в туго повязанном на голове платке чёрного кружева, замерла и вперила взгляд в сухостой на соседнем дворе. Пронзила насквозь Семёна, прожгла одежду и душу. Не Агния это, взрослая очень. Наверное, мама её. С этими мыслями зашуршал Семён сухостоем, цепляя одеждой всевозможные репьи и колючки, вышел из маминого двора и ватными ногами зашёл в соседний двор. Услышал свои слова приветствия, услышал скорбные ответы людей и приглашения присесть у гроба. Нет, сидеть у гроба Семён ни за что не будет, подойдёт для приличия только.

              Есть детские страшилки, их много, они разные, но ни одна из них не подошла к ситуации, в которую попал Семён. Гроб из серых досок, сбитых ржавыми гвоздями, гвозди можно было посчитать. Стол из серых некрашеных досок, на нём стоит гроб. Табуреты и стулья, на которых сидели женщины, все самодельные, из тех же досок, и сбиты ржавыми гвоздями. Это не специально! Гвозди ржавели от времени, как и доски, серели от времени, это естественный цвет старости некрашеных досок. В гробу лежала ржавая женщина с серым лицом и губами. Серые руки поверх вязанного крючком нарядного большого платка. Платок покрывал покойную от подбородка до кончиков туфель. Ржавые волосы когда-то были рыжими с оттенком вишни, именно оттенок вишни, утратив свою яркость, превратился в ржавчину, так пугающую Семёна. Он беспомощно обернулся, нашёл глазами маму Агнии, на него в упор смотрела сама Агния. Люди задвигались, заговорили, к ним подошли мужчины в неуместно-новых пиджаках. Ржавая женщина, покачиваясь в гробу, тихо проплыла перед глазами Семёна. Того качнуло, заныло под ложечкой, снова нестерпимо захотелось оказаться в автобусе, следующем в обратном направлении. Где же Агния?
              — С приездом, Семён. Идите в дом. Вижу, вы устали с дороги. Я скоро вернусь.
              Мама Агнии встала перед ним и закрыла собой людей, тонким ручейком вытекающих со двора следом за гробом. Тайга хищной стеной стояла за дорогой, и урчала, и грустно шумела, подчиняясь осеннему ветру.

              Да что ж это такое! Второй рай раз приезжает Семён в эту глухомань и каждый раз к покойнику. Долго смотрел Семён вслед похоронной процессии, тяжёлая скорбь наполняла душу, будто расплавленный металл лили в нутро человеческое тонкой струйкой, металл тут же остывал, не обжигал, а давил непомерной тяжестью, опускал, вдавливал человека в землю. Где стоял Семён, там и сел на землю, и земля освободила его от невыносимой тяжести, забрав её в себя. Впервые у Семёна прихватило сердце, впервые он понял, как это бывает. Когда вся тяжесть из груди ушла в землю, опёрся Семён на руки, поднял себя с земли и побрёл в дом, у порога отряхнулся и шагнул в унылую серость. Уронил своё тело на диван, уставился взглядом в завешенное платком зеркало и забылся.

              Время шло. Всё что положено делать на кладбище, сделано. Люди вернулись и небольшой толпой стояли у раскрытой в дом Агнии двери. Мама Агнии каждому вручила увесистый пакет, и уже с пакетами люди по одному уходили со двора. Вот и последний. Мама Агнии мягко присела на диван рядом с Семёном. Тот покосился на неё. Красивый женский профиль, брови красивые, ресницы пушистые, но не рыжие. Веснушек меньше, чем у Агнии, кажется, а может, призабыл уже Семён. Тяжело подняв руку, женщина стянула с головы платок. Прислонилась спиной к дивану и, не поворачивая лица к Семёну, произнесла:
              — Здравствуйте, Семён.
              — Здравствуйте. Где Агния?
              Теперь женщина повернула лицо к Семёну.
              — Семён, я Агния.
              Долго смотрел Семён на Агнию. Долго она смотрела на него. А после прозвучало неуместное:
              – Ты так выросла…
              Конечно, выросла! Пятнадцатилетние девочки не только быстро растут, но и формируются в будущих женщин. А так как в первую их встречу Агния была уже при формах, то за три года юные формы стали похожи на формы взрослой дородной женщины.
              — Не верю.
              — Сама не верю. Мои сверстницы все как одна похожи на дощечки, и все в наколочках, как доска объявлений.
              — Сейчас это модно, — брякнул Семён.
              Мужчина и женщина расслабленно полулежали на диване и осторожно беседовали.
              — В большом городе модно, а на селе никто сей красоты не зрит.
              — Какие ты слова знаешь! Сей красоты! Не зрит!
              — Красивые слова.
              Голова девушки покоится на спинке дивана, и есть ощущение того, что она сейчас заснёт.
              — Стоп! Кого хоронили?
              — Маму.
              — Старая очень. Серая вся.
              — Выболела. Давай поспим немного, потом за стол сядем и поговорим.
              Семён не ответил, он уже был в полудрёме. Домик поглощала вечерняя темнота. Когда придёт ночная темнота, будет казаться, что ветхий домик из серых досок проглотила тайга. Звуки тайги ночью громче и страшнее.

              Валетом легли, валетом и проснулись. Каждый осторожно спустил ноги на пол, чтобы не потревожить другого.
              — Ты тоже проснулся?
              Она зажгла свет, он зажмурился. Агния живо захлопотала по дому. Поставила чайник на электрическую плитку, взяла один из пакетов, стоящих у двери, выставила из него на стол шпроты, кусочек сыра, палочку сырокопчёной колбасы, булочки в упаковке, повидло, пачку сока, посмотрела внутрь.
              — Конфеты и печенья нам не нужны. Это поминальные пакеты.
              — Я понял.
              Чайник закипел. Заварили чай. Открыли шпроты, покромсали сыр — сейчас они такие, что не режутся. Со стороны Семён и Агния выглядели, как два родных человека, занятые делом — собираются помянуть усопшую.
              — Как звали маму?
              — Агния.
              Семён хотел вслух удивиться, но передумал. Выходит, дочь придумала себе имя Эвелина, чтобы не быть Агнией. Словно прочитав мысли Семёна, Агния их подтвердила.
              — Не хотела повторить судьбу мамы.
              — Твоя мама не жила, а выживала в условиях, предложенных жизнью, и нельзя сказать, что она выбрала лёгкий путь. Есть голова, в ней мысли. Мысли чёрные. Есть тело, в нём душа. Душа чёрная. Мама твоя кипела в аду при жизни. Сейчас она в раю.
              Агния ринулась к Семёну, обняла, поцеловала в макушку, так как он сидел за столом и голова его была на уровне её груди.
              — Ты меня успокоил, пусть так будет, пусть.
              — Так оно и есть.
              Семён не заметил, как посадил Агнию к себе на колени. Они обнялись как родные.
              — Ешь, Семён, ты с дороги.
              Агния не заметила, что сидела на коленях у Семёна, вспорхнула, села на своё место и принялась есть.
              — Снова в наших краях, зачем?
              Семён пожал плечами.
              — Тебя проведать, маме памятник мраморный поставить, с домом что-то сделать, чтоб не развалился.
              — За «проведать» спасибо. Приятно. Памятники у нас покойникам не ставят, одни деревянные кресты. Будет в глаза бросаться. Ещё увезут и сдадут на крошку. А дом уже отошёл от нашей стены, его тронь, он развалится. В доме собака сельская щенится который год. Пригодился.
              — Собака?
              — Ты не грусти. В селе все дома рушатся. У людей не было работы, нет стажа, отсюда минимальная пенсия, у некоторых и пенсий нет. Это надо ехать в центр, в пенсионный фонд, что-то доказывать. Столоначальников боятся, как зубных врачей. Ты узнал, баба Катя матерью тебе является?
              — Не узнавал. Приехал, назвал матерью, значит, мама она мне.
              Помолчали. Ели, пили чай.
              — Ты как будто с другой планеты, Семён.
              — Ты тоже.
              Разговаривали, обращаясь друг к другу на «ты», как-то так само собой получилось.
              — Всё так же на корабле, рыбачишь?
              — Всё так же. Что тебя в селе держит, ты уже совершеннолетняя?
              — Теперь уже ничего.
              — Есть планы?
              — Прибраться после маминых похорон и болезни. Баню затопить да погреться, помыться в ней. Как ты на это смотришь?
              Семён напрягся. А чего? Дело житейское.
              — Запросто.

              На дворе ночь глубокая, за двором тайга непролазная. На небе звёзды странные, они здесь без лучиков в разные стороны, подобны капелькам расплавленного олова на небосводе. Семён вышел во двор и встретился с ними глазами, залюбовался. Во дворе мамы зашуршал сухостой, скрипнула половица, донёсся щенячий скулёж. Собачья мама вернулась, щенкам радость.
              Семён спал на кровати, стоящей вдоль смежной с маминым домиком стены. Агния улеглась на диване. Семён догадался, почему Агния не уступила ему дивана, покойная лежала в кровати. Страха от этого не испытал, заснул быстро, воздух тут особенный, усыпляющий.

              Рассвет в Коми не такой жгучий для глаз, потому как половину восходящего солнца закрывает тайга, но всё равно красиво, суровость в картинке присутствует. Семён поёжился. Земля у двора взрыхленная шинами тяжёлой машины. Странно это. Не слышал Семён ночью звуки двигателя, мог поклясться, не слышал.
              — Не обращай внимания, городской кавалер подруги гарцует по селу, когда приезжает.
              — Не слышал.
              — Так спали как убитые.
              — Ну, может быть.
              Семён оглядывался.
              — Окурки кавалеру обязательно было к крыльцу бросать?
              — И вправду, наглец какой! Уберусь в доме и у крыльца подмету.
              — А если в сухостой бросит, спалить может. Доказывай потом, — сердился Семён.
              — Я поговорю с ним, — пообещала Агния.
              Семён опешил.
              — Ты с ним видишься?
              — Бывает, подруга с ним заезжает в гости. Почему ты сердишься?
              — Я?
              — Ты.
              — Я беспокоюсь.
              — Ты говоришь правильные вещи, Семён, причём всегда.
              — Разве это плохо?-
              — Да нет. Что толку от минутного беспокойства, ты рассердился, я оправдываюсь, догадки твои считываю оскорбительные и знаю их подоплёку, у меня мать проститутка дорожная. Беспокойство — чувство круглосуточное и многолетнее, пожизненное оно.
              — Хочешь сказать, у меня его не может быть? — Агния утвердительно молчала. — Потому что я перекати поле в море?
              И снова Агния молча согласилась с Семёном.
              — Я один, ты теперь тоже одна.
              — Одна. Уедешь, о тебе буду вспоминать и беспокоиться. О себе каждый день думаю и беспокоюсь.
              Разговор на неловкую тему прервал нарастающий звук приближающегося к дому Агнии автомобиля. Клубы пыли потянулись в небо. Машина неслась, скакала вдоль столбов, будто впереди ждало препятствие и его нужно было преодолеть. Пронеслась мимо двора Агнии и встала как вкопанная. Дорожная пыль не знала что делать, заметалась вокруг машины, потом укутала её шапкой. Семён внутренне напрягся. Агния, став Эвелиной, преобразилась лицом и телом, выпрямилась, грудь выставила, губы покусала для притока крови.

              Из машины выходить не спешили, видимо ждали, когда пыль осядет. Рассмотреть прибывших людей или человека через тонированные стёкла автомобиля не представлялось возможным. Все ждали.
              — К тебе? — бросил через плечо Семён.
              — Ну не к тебе же, — ответила Эвелина, не отрывая глаз от машины, и направилась к ней.
              Дверь автомобиля тут же открылась. Скрипя кожаной одеждой, как доспехами, из неё вывалился невысокий рыцарь с красными от натуги щеками. Светлый бобрик на крупной лысеющей уже голове испортил всё представление. Подошва ботинок имела схожесть с ботинками визажиста Зверева из Москвы. Огромное количество карманов и кармашков, как на куртке, так и на штанах, отсылало образ приезжего к всемирно известному девственнику из той же Москвы. Три образа слились воедино, и получился трёхдневный винегрет, есть который уже не хочется.
              — Кого имеешь? — Приезжий сверлил злыми глазами Семёна. Съедал его, жевал его и, если бы можно было, выплюнул себе под ноги, чтобы ещё втоптать жуткой подошвой ботинок в жухлую траву двора.
              — Дальний родственник приехал на похороны.
              — Так похоронили уже, пусть назад едет.
              — В Коми никогда не был, природа понравилась. По грибы сходить просится, по ягоду.
              — Пусть садится, отвезу к торговкам, задаром наберём, я не жадный.
              — Ты не жадный, но с гостями даже ты так не поступишь.
              Трёхдневный винегрет похвалили, он это понял, стало приятно.
              — Сколько будешь отсутствовать?
              — Побойся Бога, мать умерла, девять дней отвести надо.
              — А на вызов? Не в доме же!
              — Душа девять дней летает.
              — Сама не знаешь, что теряешь. В Сыктывкар высокие гости нагрянули. Петрович с ними, слюни по тебе пускает, не просыхает.
              Взвился Семён весь изнутри, волосы на руках от злости дыбом встали, кровь в голову ударила. Не помнит, как оказался подле гостя, как вцепился в его куртку, сделал подножку и уронил пришельца на жухлую траву двора. Видимо, пришелец был привычен ко всяким таким человеческим проявлениям гнева, лёжа на земле, стал смеяться, руки поднял: мол, лежачего не бьют.
              — Ишь, как прихватило родственничка, как и не родственничка. Что за ажиотаж, дядя? Взрослая девочка живёт в свободной стране. Попираешь права женщины. Нехорошо!
              Между мужчинами встала Агния, подала руку лежащему на земле пришельцу, отряхнула его куртку со спины руками. Семёна повернула за плечи и повела в дом. Вслед им смотрел и ухмылялся чему-то своему пришелец. Машина взревела, шаркнули о землю колёса, миролюбиво квакнул клаксон. За Семёном и Агнией закрылась дверь в дом.

              В серой прохладе дома долго приходил в себя Семён. Агния готовила суп картофельный с луком, тушила капусту, не поворачиваясь в сторону гостя, а тот, наоборот, не сводил сердитых глаз со спины молодой женщины, молодой шлюшки, по его мнению. Его мнению мнение Агнии рознь.
              — Ты на что сердишься? Я тебе никто. Я никому никто. Приехал, погостил, хорошо. Ты ничего не изменишь. Колея мамой протоптана. И не виню её в этом! И тебе меня винить не в чем. Ничего у тебя не украла!
              — Ты свою жизнь у себя украла.
              Женская спина замерла. Агния долго смотрела в окошко. За ним двор, за двором тайга. В тайге гнус.
              — Что тебе до моей жизни? — Вздохнула. — Я про себя всё понимаю. Я не дорожная плечевая. У меня клиент избранный. Право выбора даже есть.
              — Это как? В ряд пред тобой выстраиваются, а ты выбираешь?
              — Не утрируй. Красота моя и дородность телесная редкая. Редкость дорого стоит. Потому не так часто у меня всё это бывает. Люди, как правило, вежливые и непривередливые. Моей редкой красоты бывает достаточно, несколько прикосновений, и процесс окончен. Душевно беседовать любят и на тайгу смотреть. Звёзды на небе считать ночью, некоторые рассвет таёжный караулят и мой сон не тревожат. Если хочешь знать, даже кремлёвские гости были. Приедут в Сыктывкар с проверками, а я вместо проверок им глаза застю.
              Нечего сказать Семёну в ответ на мирную женскую беседу с ним, как с младенцем. Злость его обессилила, отупел мужчина. Глазами водит по стенам домика, ищет, на что бы сорваться. Если бы Агния имела хороший доход от своей непутёвой жизни, не жила бы она в сером домике, с кроватью у стены, где поленница сложена, потому как стена теплее. Обирают её сутенёры, как пить дать, обирают.
              — Газ до сих пор не провели?
              — До сих пор, — спокойно ответила Агния.
              — И кремлёвские гости не помогли. Скоро домик твой развалится и прямо на их жирные головы упадёт.
              — Не упадёт, в память о маме и бабе Кате не упадёт. Не дело женщине мужчину учить, но совет дам.
              — Не просил я совета. Жизнь свою как на ладони вижу.
              — Я свою тоже, потому прошу тебя на полном серьёзе, если я умру, а тебе сообщат об этом, есть кому, адрес свой оставишь, приехать и похоронить меня. Деньги найдёшь в поленнице, место помечу поленом с тремя забитыми гвоздями, так мама делала.
              — Что с тобой может случиться?
              — Не знаю. И ты не знаешь, что завтра будет с тобой. Не гневайся на жизнь, проявления её разные. Пример я и ты. Гневом ничего решить невозможно.
              Маленькая рыжая бестия из прошлого рассуждала, как поживший на веку человек.
              — У тебя есть выпить или в магазин сходить?
              — Не надо в магазин. Помню, я предлагала тебе самый дорогой коньяк в первый твой приезд. Сейчас ты выпьешь коньяк, которому восемьдесят лет, если, конечно, не обман всё это. Марка коньяка, которую Сталин ящиками отсылал Черчиллю.
              — Думаю, тебя обманули, Агния, не со зла, для красного словца.
              — Пусть. Коньяк всё равно хороший, не будут же люди при таком звании употреблять некачественное спиртное.
              — Это правда.
              Агния убрала стул, подняла крышку небольшого подпола и прислонила к стене. С колен рукой пошарила в его неглубоких закромах. На свет появилась размякшая от сырости коробка с бутылкой приличного коньяка, без сомнений. Закусывали Семён и Агния непростой коньяк простой едой. Повеселев немного, что, конечно, не принято делать в доме только что умершего человека, намяли миску лежалого хлеба в супе и отнесли собачьей маме в половину бабы Катиного дома, благо крыльцо и уже никогда не закрывающаяся дверь рядом. Собачья мама выскочила и спряталась в сухостое. Щенки, гонимые любопытством, показали людям сначала носы, потом хвостики и были таковы.
              — Спросить всё хочу…
              — Спрашивай, Семён.
              — Гроб из старых досок, гвозди ржавые…
              — Всё просто. От центра живём далеко. Покойник ждать не может. В каждом доме гроб стоит, своими руками сделанный, и ждёт.

              Семён и Агния шли по мягкой от пыли сельской дороге на кладбище, проведать бабу Катю и только что упокоившуюся Агнию-старшую. Свежая могила всегда бросается в глаза. Могилы прошлых лет теряются в разнообразии памятников, оград и быстро растущих кустарников. Если вы не были года три на могилах своих родственников, ваш взгляд утонет, потеряется в их изобилии, вас напугает непомерно растущее количество новых могил. Не сразу ноги приведут вас к могилам родных людей, не сразу взгляд укажет правильное направление, что заставит сердце тревожно забиться. Зато как рады будут вам лица покойных людей, их улыбки с надгробных портретов засветятся вам навстречу. Вам радость и облегчение.

              Это всё про городские кладбища. Кладбище таёжного хутора другое, скромное, тихое, серое, маленькое и в лесу, вернее, в лесотундре, плавно переходящей в тайгу. Лесотундра взращивает мох и лишайники, карликовые берёзы и ивы, багульник, в северной её части встречаются ель, лиственница. В тайге преобладают ель, сосна, берёза, пихта, кедр. Знания о тайге и лесотундре пересказывала Агния Семёну. Тот слушал и запоминал. Агния провела Семёна к могиле его матери, сама присела у свежей могилы своей мамы. Их обступила тишина. Только тишина у края тайги особенная. Тайга все время шумит, шум зависит от силы ветра и времени года. Первые минуты у могилы матери Семён разговаривал с тайгой. Тайга рассказывала Семёну о своём одиночестве и силе. Потом уши привыкли к беседе, и сын поздоровался с мамой. И всё, дальше мысленная беседа не пошла. Тайга зашумела снова, и человек окунулся в её шум, как в спасательный, потому как любые слова, обращённые к маме, душили слезами. Что ни говори, а посещать кладбище нужна привычка. Так стоял Семён по стойке «смирно» и слушал тайгу, ветер, в ней гуляющий и гуляющий в его сердце. Несколько раз косился в сторону Агнии, кладбище небольшое, она была рядом.

              Как разнятся миры, в которых живут Семён и Агния. Водная гладь без конца и края предполагает свободу в пространстве на корабле, взгляд на бесконечную водную стихию, до горизонта. Тайга крадёт горизонт, горизонт можно только предположить за ней. Ты упираешься в тайгу взглядом и понимаешь: не по Сеньке шапка, тайгу не пройдёшь, из неё не выберешься. Невыносимая тоска обрушилась на Семёна за Агнию, за рыжую девочку-бестию.
              — Ты как кролик в клетке, красивый и мягкий. Тебя приходят погладить взрослые дяди себе на утеху.
              Агния и Семён шли по той же дороге домой, теперь уже с кладбища.
              — С меня не убудет.
              — Да! А мама твоя? Она на лет двадцать тебя старше.
              — Даже меньше. Мама получила при родах травму, несовместимую с жизнью. Долго болела. Младенец умер. Если тебе меня так жалко, возьми меня с собой.
              Семён остановился. Агния пошла дальше, даже не оглянулась. Расстояние между ними увеличивалось. Тайга зашумела громче и зловещее. За разговором шум тайги был не так заметен. Семён прибавил шагу, поравнялся с Агнией.
              — Испугался?
              — А ты думаешь, у меня всё так просто, как у тебя? На таких женщин, как ты, уже нагляделся.
              — И попробовал?
              — И попробовал. Разницы никакой. Амбиции одни и те же.
              — Это качка, от неё всех тошнит. — Агния искренне смеялась.
              — Тебе отказали, а с тебя как с гуся вода. Ты пошутила?
              — Право выбора есть у каждого. На это не обижаются. У нас гости. Прошу тебя, не гневайся, ты не у себя дома.
              Семён задохнулся от злости. Снова та же машина стоит у домика Агнии и ещё одна, круче и новее. Чтоб её… Чтобы вас всех… Но идти надо, и идти на правах родственника, этого он не забыл. Агния вновь претерпела изменения в облике. Походка её стала плавной, спина выпрямилась, грудь поднялась, и вся она стала напоминать русскую красавицу из сказки, только рыжую нестерпимо. Правда, платок чёрный на голове.
              — Добрый вечер, — скромно, но благородно ответила на приветствие дородного, ухоженного мужчины, вышедшего из второй машины. Подала руку для поцелуя привычным жестом. Лёгким взмахом руки и полупоклоном пригласила в дом, сама павой плыла на шаг впереди гостя, изредка оборачиваясь и улыбаясь.
              Пока они шли к дому, уже знакомый нам пришелец два раза обогнал их. Один раз с огромной охапкой роз в огромной пластиковой вазе. Другой раз с коробками выше его головы, как только о ступеньку крыльца не споткнулся. Видимо, дело это ему привычное.
              — Владимир, — на ходу представился Семёну Мужчина, не ожидая ответа и не сводя глаз с Агнии.
              Слово «мужчина» написано с большой буквы, это не ошибка, действительно, гость был мужчина с большой буквы во всём. Всё говорило об этом. Внешность холёная. Выправка военного. Костюм как на манекене, несмотря на лёгкую тучность. Башмак только что из коробки. Стрижен гость под двоечку, в волосах серебро. Холёная породистость и лоск в каждом движении, взгляде, легко дурманящий запах туалетной воды, цель и желание слились воедино. У гостя нет времени на других людей, он занят исполнением цели и желания. Он махнул рукой пришельцу, тот исчез. Закрыл дверь перед носом у Семёна. Семён остолбенел и оглянулся на пришельца, тот пожал плечами, сел в машину, завёл мотор и уехал. Прошла минута, показавшаяся Семёну вечностью перед лицом тайги. Кажется, даже озяб. Скорее всего, это нервное.
              — Вы нас задерживаете, гость без вас не желает садиться за стол. — Дверь открыла Эвелина и заговорила с Семёном новым голосом, вежливым, не терпящим возражений.
              — Просим, просим… — донеслось из глубины серого домика.
              Семён шагнул в неизвестность с неизвестными намерениями. Гость опорожнял коробки одну за другой, и все, что извлекалось щедрой рукой гостя, подносилось сначала к лицу Агнии, затем к носу Семёна, для оценки щедрот. Нет, Семён не почувствовал царского величия, делалось это искренне, от сердца. Скоро уже и Семён разворачивал, нюхал, открывал, вскрывал, резал и раскладывал и делал это с лёгким сердцем, в предчувствием царского ужина.
              — А что Эвелина будет пить или, как всегда, ничего?
              — Неправда ваша. Я пригублю всё, что вы любите, а что вы любите, я знаю.
              Гость перевёл взгляд на родственничка.
              — А..?
              — Семён, — представился Семён.
              — По маме, по папе?
              — По бабушке. Я помяну стопочкой.
              — Да, да, конечно, — спохватился гость. — За ради Бога простите мой неуместный визит, но я скучал по вам, Агния, по вашей избушке в лесу, по воздуху и тишине местной. А звёзды! А рассвет! — Владимир повернулся к Семёну. — Непременно посмотрите. Рекомендую.
              — Вместе с вами, — отозвался Семён.
              — Нет уж, простите сердечно! Сия привилегия хозяйки дома.
              — Дом скоро на голову хозяйки упадёт, и откапывать будет некому.
              Гость задержал руку над столом, глазами застыл на лице Агнии. Секунды просыпались ему на голову, он стряхнул их, проведя рукой по голове, вместе со словами родственничка. Поцеловал свою женщину в голову крепко, вдыхая запах её волос.
              — И закуски не надо! Но я не питок, а любитель красивых бутылок, они украшают стол и женское настроение. А дом стоял в лесу и стоять будет долго. Очарование дома в его старости и ветхости. Я спешу к ветхому очарованию, убегаю от биде, лифтов, лакового пола и остальных сладких благ цивилизации. Обкушался, знаете ли. Откуда вы, Семён?
              Интересный вопрос. Семён практически живёт на корабле. Квартира пустует. Чаще всего ступает на сушу Кольского полуострова. Хорошо знает окрестности города Кола, из его аэропорта летает на отдых в Турцию. Мурманск — портовый город, где сгружают рыбную продукцию.
              — Заполярье, Кольский полуостров. Вы рассуждаете о ветхости дом, с точки зрения романтика. Типа с милой рай и в шалаше.
              — Не скажите! Сегодня и здесь я романтик, душа просит и поёт об этом. А вчера, образно вчера, имел честь делать поступки жизненно практичные. У моей женщины есть всё, что она желала.
              — И что ваша женщина желала?
              Семён вспомнил размокшую коробку с коньяком из подпола.
              — Не нравится мне ваше настроение, Семён, но вы, как и я, гость в этом доме. Редкий гость, не жадный гость.
              Семён осмотрел заставленный стол, ухмыльнулся.
              — Будете плохо себя вести, накажу. — Погрозил пальцем Семёну Владимир и засмеялся, красивым смехом, красивым лицом. — Будем вкушать, именно вкушать, чтобы прочувствовать вкусы и запахи, какие женщина моя любит.
              Семён, нанюхавшийся гастрономических запахов, почувствовал голод, принял предложение. За столом ему было легко брать то, что просилось на язык, Владимир даже после шуточной угрозы не вызывал к себе внутреннего отторжения. Много говорил о красоте этой глуши, о необыкновенности Агнии, о любви к ней, любви редкой. Когда Агния вышла из дома, Семён спросил Владимира в лоб:
              — Что ж не женишься?
              — Агния ценность, неоспоримо. Есть другие ценности, главенствующие над человеческими слабостями. И я бы не хотел портить радость встречи демагогией на эту тему. Я старше, запрещаю вам вставлять шпильки в мой адрес в присутствии женщины. Вы ничего не знаете обо мне, и знать вам не положено, не на той ступени стоите, гражданин.
              — Понял. Не понял, куда мне спать идти.
              — В этом смысле мы вас не побеспокоим. Оставайтесь в доме, мы ненадолго вас покинем. И не волнуйтесь за Агнию, у неё всё хорошо. Не смейте осуждать свою родственницу. Мы делаем с ней то, что делает каждый, и вы в том числе, время от времени.

              Владимир и Агния вышли из домика. Семён стал беспомощно смотреть на закрытую дверь. Сосчитал ржавые шляпки гвоздей в древесине. Не решился посмотреть в окошко, да и что можно увидеть во дворе при свете звёзд. Фонарный столб стоит далеко от дома за изгородью, и освещение слабое. Услышал хлопанье дверей машины, вздрогнул, ослабевшими ногами подошёл к столу и занял себя, стал прибирать продукты, заворачивая их в фольгу рулонную, привезённую Владимиром. Затем поднял крышку подпола, сложил в него невскрытые продукты в банках, остальное в холодильник. Посмотрел время, запомнил. Присел на кровать, задумался. Очнулся от собственного храпа, еле поднял голову, прижатую к груди. Заснул! Надо же! Рванулся к окошку, споткнулся о приподнятую половицу и почти упал возле него. Двор освещён луной. Чем темнее, тем ярче светит луна. Значит, время позднее. Взглянул на часы, всего ничего прошло. Сорок минут. У жердин стоят Владимир и Агния. Мирно стоят. Её голова на его плече, луной любуются, тайгу слушают.
              Да никакого дела нет Семёну до всего этого! Всё равно ему, хоть Кащею пусть принадлежит эта ценность в лице Агнии, всё равно конец один будет! Яблочко от яблони недалеко падает! Падалица! Злость вытащила из закромов памяти редко упоминающееся слово. Точное какое! А ещё сон, в котором на земном шарике стоит вишнёвое дерево, у его подножия ярко-красные упавшие вишенки глаз притягивают и кисло-сладким соком рот наполняют.

              Владимир пошёл к машине, Агния к дому. Семён стремительно снял с себя верхнюю одежду, упал на кровать. Вспомнил о покрывале, с силой вытащил его из-под себя, швырнул в темноту и замер.
              Она вошла. Он вытянулся в струнку. Она посмотрела в его сторону. По спине Семёна пошли гулять мурашки.
              — Спишь?
              Ох, зря Агния спросила зло звенящую тишину в доме. Раздался взрыв мужских эмоций. Шипели горящие слова и впивались в женщину. Не больно, щекотно.
              — Конечно, сплю! У меня нет любимой женщины и дорогой машины, чтобы совокупляться в ней, как в норе! Животные! У тебя мама только что умерла!
              Семёна во мраке не было видно. Глаза Агнии после лунного света медленно привыкали к темноте в доме. Тяжело вздохнув, набрав полную грудь воздуха, молодая женщина собралась было ответить мужчине, но дверь резко распахнулась, свет вспыхнул — он был включён привычной рукой Владимира.
              — Молчать! — тихо, с долей грусти, произнёс он. Прошёл к кровати Семёна и сел рядом с ним. Мужчины повернули лица друг другу. Одно бледное, холёное и породистое, в хорошем смысле этого слова. Лицо человека, пожившего на земле достаточно, чтобы позволить себе не кричать. Другое лицо красное от натуги и злости, лицо молодого самца, обделённого самкой.
              Владимир отвернулся от Семёна и ещё с большею грустью объявил себе и домику:
              — Он не родственничек.
              Помолчал с минуту, заглатывая горлом гнев.
              — Ты наказан, Семён.-
              — Я вам не мальчик!
              — Мальчик. Моя женщина младше тебя, и намного. Собственного достоинства у неё больше, чем у меня и тебя, вместе взятых. Нас двое. Редко. Но двое. Третий лишний.
              Владимир вышел из домика. Скоро подъехала машина пришельца и ещё двое мужчин. Они вошли в домик, прислонились к его стенам.
              — Собирайтесь, Семён. И не надо бояться, вас доставят туда, откуда вы явились, адрес назовёте.
              Двери домика в тайге открыты, голос Владимира шёл со двора, ночью слышимость хорошая.
              Семён из тех мужчин, у которых необходимые в пути пожитки умещаются в небольшую сумку через плечо. Неприхотливый к жизни человек он. Сумка висела там, где была повешена по приезду Семёна. Мужчины друг за другом вышли в лунную ночь из домика в тайге. К машине Семён шёл, как на расстрел. В памяти мелькнули кадры из военного фильма.
              В удобную машину удобно садиться. В любой ситуации человек это почувствует. Почувствовал и Семён. Удобно, со злостью и независимым видом расположился в салоне. Смело посмотрел в глаза рядом севшего с ним человека.
              — Не ершись, дело житейское, — сказал ему человек тем же спокойным голосом, что и Владимир.
              — Надо мне было!
              — Значит, было надо, раз попал в такую ситуацию.
              Передняя дверь автомобиля открылась, водитель сел на своё место. Семён резко открыл дверцу со своей стороны и что есть силы закричал в лунный свет над тайгой:
              — Агния, мне остаться?
              Семён ждал, что двери машины тут же захлопнут сопровождающие его люди, но те вежливо сидели на своих местах и вместе с ним ждали ответа Агнии. Ответа не последовало.
              Владимир сел в другую машину, и все они медленно выехали со двора. Слева чёрная и хмурая стена тайги, справа плавно убегающие фонарные столбы. Семён снова возвращался туда, откуда душевные муки позовут обратно.



Судьбоносная встреча третья



              Земной шарик в руках. Вишнёвое дерево на нём как в горшочке. У подножия лежат ярко-красные вишенки. Столетошний сон. Сколько можно. Вялые мысли в голове заставили Семёна перевернуться на спину. Люстра на потолке. Значит, Семён не на корабле, а у любовницы. Нехорошее и хорошее слово одновременно. Так водится у рыбаков. Можно иметь две, только в разных портах. Чтобы иметь три, не хватит денег. Не ради денег живёт Семён, и не только он один. Зачем ему деньги! Плавучий завод даёт человеку всё. Тренажёрный зал, абонемент на посещение которого людям на суше обходится в кругленькую сумму. Бассейн, баня, кинозал, трёхразовое питание разнообразное, личная спальня (каюта). Спрашивается, куда девать деньги, кроме как не на женщин.
              — Мой заинька проснулся?
              — Твой заинька сердит.
              — На что мой заинька сердит?
              — На однообразие.
              Наступила пауза. Семён устал ждать продолжения беседы и открыл глаза. Перед ним в неглиже стояла его женщина в позе остервенелой самки.
              — А однообразие на вонючем корабле, где одна баба на всех и без подмыва, хотя воды море, тебя устраивает?
              — Ошалела?
              — Вали, морячок, вразвалочку, пока не оторвали палочку.

              Стоя в ожидании лифта в общественном подъезде, Семён чувствовал кожей женскую злость и ненависть в квартире за спиной номер… Он обернулся, чтобы посмотреть номер квартиры, в которую ходит второй год. Ходит и не знает номера. Батюшки! Он даже фамилии её не знает или забыл? Да какая теперь разница! Баба дура, и всё тут. Всегда плохое настроение у Семёна после вишнёвого сна, а женщины, они же чувствуют всё. И чего снится столько лет! Надо к гадалке сходить, в порту их много. Семёну сорок три, а он к гадалке собрался. Мужчина крякнул в ладонь, посторонился, пропуская из лифта на лестничную площадку мужчину и женщину. Пара была в приподнятом настроении, рыжая девочка на руках мужчины ухватила Семёна за капюшон куртки и залилась колокольчатым смехом.
              — Вы ей понравились, — улыбнулась женщина.
              — Ещё чего не хватало! Чужие дяди нам не нравятся, да, дочка?
              Рыжая дочка спрятала лицо у папиного плеча. Не отвечала папе, всё смотрела на Семёна невероятно знакомыми глазами. Лифт под ногами Семёна дёрнулся и пошёл вниз. Так и Семён катится вниз по жизненной лестнице. Рыжая девочка осталась наверху, с папой и мамой, как положено Богом за основу.
              Лифт остановился, первый этаж. Семён нажал кнопку пятого этажа. Снова стоит у двери, из которой вышел пять минут назад. Рука давит на звонок, звонок верещит как ужаленный, но, возможно, это только кажется.
              — Чего тебе?
              Его женщина в уютном тёплом халате открыла дверь, только не прячет тепло халата сущность вечно одинокой женщины. Кто сделал её такой? Она сама, Семён и другие. Звучит как название книги.
              — Ради Бога прости меня, пожалуйста, не держи зла.
              В женщине надломилось что-то. Скупые слезинки ещё катились по щекам и были тут же безжалостно размазаны холодной ладошкой. Женщина глубоко вдохнула стылый подъездный воздух.
              — Чего уж там… Заходи. — И отступила назад в своё одиночество.
              — Я не приду больше. Прости ещё раз.
              Семён смотрел в женское одиночество сочувствующим взглядом с лестничной площадки.
              — Козёл! — ответило холодом женское одиночество.

              Лифт кряхтел, сопел, но функцию свою исполнил, доставил человека на первый этаж. Лифт всё слышал, он солидарен с женщиной, потому что тоже одинок, ездят на нём разные да всякие! Входят и выходят, не задерживаются. Семён вышел, обернулся, мысленно извинился перед лифтом. Пожилая женщина у почтовых ящиков с интересом за ним наблюдала. Встретившись взглядами, улыбнулись друг другу. Настроение у Семёна медленно менялось к лучшему.
              Идти в свою квартиру не хотел. На корабль тоже. Вахта закончилась, сейчас время отдыха на суше. Семён может питаться на корабле, ночевать, пока его трюмы обрабатывает санитарно-эпидемиологическая служба. Именно поэтому, почувствовав голод, Семён отправился на корабль. Заглянул в свою каюту, подмигнул ей. Перепробовал все блюда в столовой, каждое похвалил и поцеловал в щёчку раздатчицу. За матовым стеклом камбуза мелькнула рыжая головка Агнии. Мужской организм вздрогнул, глазами прилип к расплывчатому силуэту за перегородкой матового стекла. Ну, какая может быть Агния! Столько лет прошло! Семёну сорок три года. Сколько лет прошло? В тридцать семь лет Семён впервые оказался в селе Весляна в поисках матери. Нашёл, кажется, свои корни, вернее, корешок. Его мама или не его, другой искать не будет. И вишенку! Вспомнив вишенку, мужчина невольно улыбнулся.
              — У нас новенькая, весёлая! — объяснила повариха, следуя за взглядом Семёна, покачала головой, не то осуждая эту весёлость новенькой, не то радуясь ей.
              — Сколько лет новенькой?
              — Тебе ровесница, и она крашеная.
              — Выходит, рыжая, да не та.
              — Ты о чём, Семён?
              — Была у меня рыжая, — вздохнул Семён, осторожно забрал миску с горячим борщом с раздаточной полки, поставил на поднос.
              — Каких их только у тебя не было! Когда, наконец, якорь бросишь! Может, где оторвало уже, вот тебя и носит.
              Как верно сказала женщина. Оторвалось сердце Семёна, увязло в сухостое маминого двора. Драгоценностью, брошенной в таёжном селе, сверкало изумрудное деревце на земном шарике в руках Семёна в часто повторяющемся сне. Заныло сердце, сознанье взлетело и понеслось к селу Весляна Республики Коми. Вот она остановка, брёвна на месте. Вот столбы фонарные выстроились вдоль сельской дороги до самого домика Агнии. Шум тайги с правого уха. Сухостой в мамином дворе стоит стеной непролазной, ничего не видит в соседнем дворе Семён.
              — Уснул, что ли? Борщ стынет.
              — Меня несколько дней не будет. Съезжу за якорем, а то заржавеет.
              Семён, окрылённый решением, шумно хлебал борщ и хвалил его вкус. Повариха верила и улыбалась.
              — Выходит, место знаешь, где якорем зацепился?
              — Новенькая рыжая ваша напомнила.
              — Так ты ж её не видал, может, это она?
              — Нет, не моя. Моя не красит волосы.
              — Зовут как?
              — Агния.
              — Удачи вам. Возвращайтесь скорее.

              Хорошо, когда есть цель. Хорошо, когда ты с ней согласен. Шаг лёгок, стук сердца не слышен, крылья за спиной у человека. Самолёт из Мурманска приземлился в аэропорту города Сыктывкара в пять часов утра. Хмуро, не солнечно, как всегда. В полдень солнце будет иногда выглядывать из-за тучек и облаков, щурить глаз на шапку тайги, на практически голую тундру и редкий подлесок. Несколько часов такси баюкало Семёна, неспешно следуя по трассе. Справа тайга, слева тайга, перед глазами как вваренная в широкие плечи голова неразговорчивого водителя такси.
              — В тайгу не поеду. Но вы не волнуйтесь, автобус местный каждый час курсирует.
              — Знаю. Спасибо.
              И зашагал Семён по сельской дороге вглубь тайги.
              — Дождитесь автобуса. В тайге гнус заест, себя не узнаете. Утро раннее, холодно ещё для прогулок. — Услышал за спиной Семён и вернулся. Прислонился к стволу дерева, лицом к ветерку.
              И автобус не заставил себя ждать. Водитель тот же. Выглядел свежим, как помолодел. В автобусе сиденья все одинаковые со съёмными чехлами. В держателях настенных красуются ярко-красные огнетушители. Прорезиненная дорожка между креслами. Все окна в автобусе застеклены.
              — Вы снова к нам в гости?
              — Снова.
              — Надолго?
              — Ещё не знаю.
              — Пора бы уже и знать.
              Взревел мотор. Семён и водитель оглохли. Разговор прервался. Тайга за окном совсем близко, можно разглядеть шляпки грибов. Дремать не хотелось, мыслей в голове нет никаких. Пустота в салоне, пустота в человеке. Созерцал уплывающую тайгу, сквозь которую солнышко, играя с автобусом, стреляло солнечными стрелами и заставляло Семёна жмуриться. Новая сумка рядом с Семёном таила в себе банку красной и чёрной икры, чтобы по приезде на скорую руку организовать сладкий чай и соорудить бутерброды с маслом и икрой. Почему человек так уверен, что при встрече с ним закипит доме Агнии чайник и согреет давно не видевшиеся друг с другом их души? Потому что человек так хочет. А как мы можем хотеть, знает каждый.
              — Прибыли.
              Автобус остановился, возле брёвен пассажиров нет. Значит, водитель пойдёт домой. Часок-другой сна не помешает в работе пожилого водителя. Семён присел на бревно. Три бревна, два снизу, одно сверху лежит, в ложбинке нижних двух брёвен. Есть на что присесть, к чему притулить голову, а Семёну ой как хочется её притулить. Прислонил затылок на третье верхнее бревно, глаза в небо суровое уставил. Расслабился и как будто передумал вершить задуманное. Ноги ослабли и не хотели поднять тело и направить его вдоль телеграфных столбов. Перед глазами медленно, почти незаметно плыли облака. Одно за другим, постепенно перевоплощаясь в разные образы, им же придуманные. Прислушался к себе. Ничто не говорило Семёну о том, что Агния будет рада его приезду. Чудным образом перевоплощающиеся облака закрыл мужской силуэт. Водитель обернулся от своего дома и заметил развалившегося на брёвнах пассажира. Неторопливо вернулся.
              — Чего с тобой? Сердце?
              Семён подумал, послушал гулкие удары сердца в груди.
              — Похоже, сердце. Слабость ещё в ногах.
              — Неудачно как тебя прихватило, «скорую» не дождёшься. Пока силы есть, ступай туда, к кому ехал, бабы знают что делать.
              — Передумал я, лет много прошло.
              — Не передумал ты, испугался.
              — Почем знаете?
              — Так ноша великая и по моим меркам.
              Семён встал. Выпрямился. Сумка тяжёлой не показалась. Пожал плечами.
              — Ну, я пошёл. — И махнул рукой в сторону дома Агнии.
              — Туда тебе, мил человек, туда, — проговорил пожилой водитель автобуса и долго смотрел вслед знакомому, но редкому пассажиру.

              Тропинку вдоль фонарных столбов расширили грейдером. Мамина четвертинка от общего дома развалилась, сухостоя не было. Домик Агнии как будто поднялся в рост, окна со ставнями, крыша под цветной черепицей, стены облицованы современными материалами под древесину. Невысокий забор с калиткой. Наборная доска свежая, покрашенная в тёмно-зелёный цвет. Семён подошел ближе. От калитки дорожка к крыльцу. Слой земли снят и засыпан древесной щепой цвета охры. Вдоль забора по периметру ровно постриженный кустарник. Ствол каждого деревца побелён известью. Будка собачья без собаки. Мамин двор вспахан. Всюду рука мужская чувствуется, чтобы порядок такой соблюсти, здесь жить надо. Разволновался Семён, повернулся, чтобы зашагать вдоль фонарных столов в обратном направлении, только откуда-то взявшаяся злость направила его к домику Агнии. Помнит, звал Агнию от калитки, звал, шагая по дорожке, стремясь в покой знакомого домика, звал у двери. Никто ему не ответил и дверь не открыл. Сам открыл, сам зашёл и никого не обнаружил. Обнаружил новое помещение, с новой скромной мебелью, зеркалом и картинами, с ковром посередине, вдоль стены две кровати с торшером между ними. Грузно сел на диван. Ждал. Долго ждал. Дремал даже, так и заснул незаметно.

              И снится ему сон, всё тот же сон. Земной шарик в руках с вишнёвым деревцем как в горшочке цветочном. Ягодки яркие по одной падают с веточек и катятся по земному шарику на грудь Семёну, с груди под мышки, и щекотно ему от этого и радостно. Только на сей раз нереальные ягоды вишни, переплетясь с жизненной реальностью, превратились в трёх рыжеволосых трехлетних девочек, деловито укладывающихся рядом с Семёном и старающихся беззвучно друга оттолкнуть. И как Агния ни старалась оттянуть детей от дивана, где спал Семён, они улеглись рядом с гостем и уснули почти мгновенно. Две вишенки устроились у Семёна под мышками, третья вишенка, самая тихая и мелкая, угнездилась в ногах. Агния постояла у кровати, налюбовалась спящими детьми и мужчиной, легла на кровать, что рядом, и тоже заснула. Полдень на дворе, сам Бог велел.

              А ещё Бог любит троицу. Три вишенки обложили и согрели Семёна, ещё не знающего о существовании девочек. Третий по счёту стихийный приезд Семёна в эти места, в это село, в этот домик. Третья встреча Семёна с Агнией. Казалось бы, перечисление радостных событий, но всё не так просто, но и не страшно совсем.

              Семён взопрел во сне. Есть такое просторечное выражение. Оно подходит под то состояние, от которого Семён проснулся. Открыл глаза резко, поразила скованность тела и онемение рук и ног. Вспомнил посетившую его у остановки автобусной слабость. Инсульт?! Мужчины паникёры. На памяти Семёна не один факт преждевременных уходов из жизни по этой причине коллег по работе. Ногой и рукой пошевелить нет возможности. Что же это ещё может быть? Только инсульт! Повернул затёкшую шею, скосил глаза и застыл взглядом на вишенке под правой подмышкой, затем на вишенке под левой рукой, а третья сама о себе дала знать, перевернувшись в ногах Семёна. Дети! Рыжие. Откуда? Чьи?
              — Агния! — крикнул Семён, чтобы прекратить этот вечно посещающий его сон. На самом деле мужчина не кричал, а тихо сипел голосом.
              — Я тут, Семён. Здравствуй, Семён! С приездом. Как всегда нежданно-негаданно, — отозвалась ещё невидимая Семёну женщина. Встала с кровати и появилась в поле зрения уложенного на лопатки Семёна.
              — Как спалось с тремя подкидышами?
              — Ты дома, как хорошо! Почему с подкидышами?
              — Не обращай внимания. Образно. Владимир их так называет.
              — Кто их подкинул тебе?
              Мужчина и женщина разговаривали тихо: дети спали ещё. Семён лежал не шевелясь, наполненный радостью от появления Агнии и немного раздосадованный упоминанием Владимира.
              Агния смотрит в окно на тайгу. Вздыхать не вздыхает, что уж тут вздыхать, свершился факт.
              — Мои это дети, Семён.
              — Погодки?
              — Тройня это, Семён, три девочки сразу. Рыжие.
              — Редкость какая.
              — Редкость, — согласилась женщина. — Только не в моём доме. Про отца не спрашивай, не знаю.
              — Понимаю, — сочувственно вздохнул Семён.
              — Что ты понимаешь?! Ничего понимать ты не можешь. Моя мать родила трёх девочек, в дом малютки сдала. Через год до меня дошли слухи о рождении сестёр. Владимир помог забрать их и оформить опеку. Помогает, у нас даже няня есть. Я у неё и была с ними, когда ты приехал.
              — Сам в папаши не записался?
              — Я запрещаю тебе говорить таким тоном о Владимире в присутствии девочек. Они его любят, подумали, что ты — это он и, улеглись вокруг тебя.
              — Не буду, не сердись.
              — Не успею я на тебя рассердиться, ты снова исчезнешь без фамилии и адреса и не на один год. Впрочем, фамилия и адрес Владимира мне тоже неизвестны, два сапога пара. У меня есть пара ненужных сапог. Будешь ждать пробуждения девочек?
              — А можно как-то иначе?
              — Пожалуй, нет. Если хочешь поговорить со мной в тишине, лежи и не шевелись.
              — Хочу, — с жаром откликнулся Семён и голову приподнял. Агния ладонью уложила её на место. — Я ехал к вам.
              — Ко мне, — поправила мужчину женщина и присела на край нового диванчика.
              — Да нет же! Я ехал к вам. Да, я не знал о девочках, но что-то мне подсказывало.
              И рассказал взрослый Семён рано повзрослевшей Агнии о чудном сне в своей жизни, настольной книгой лежит сон в его сознании, и он время от времени книжку эту перечитывает, надоест читать, в путь-дорогу к ним собирается. Как упали с деревца вишнёвого три ягодки.
              — Снам можно верить, если их правильно растолковать, — загрустила Агния, переводя взгляд с одной девочки на другую. — Ягоды остались лежать на земле? Далеко или рядом с деревом?
              — Собрал я их и съел. Вкус помню даже.
              — Съел?! Как странно. Что бы это значило?
              — То и значит, три вишенки лежат вокруг меня.
              — Они точно так же лежат вокруг Владимира, когда он приезжает, и сейчас девочки думают, что это он.
              — Так сон мне приснился!
              — Тебе. И ты их сейчас съешь?
              Замолчали мужчина и женщина. Мужчине сорок три года, женщине двадцать два. Были странными их встречи и расставания. Каждый жил своей жизнью, и такой разной. Разные условия жизни слепили разных людей. Богом заложенные ценности соединят, и «да прилипнет жена к мужу». Многие прилипали и не единожды даже, кто-то не прилип вовсе, как мама Агнии или на данный момент довольно взрослый уже и одинокий Семён. С Агнией же произошёл удивительный, умопомрачительный случай. К ней прилип Семён и долгое время не знал об этом. К ней прилип московский Владимир, как к ручью с божественно-чистой водой, как к звенящему свежестью воздуху, надышаться которым после московского смога невозможно, будет хотеться ещё и ещё. Брильянт чистой воды хранила тайга в маленьком домике, да для пущей его ценности добавила ни много ни мало бриллиантовой крошки. Аж три штучки. Мать Агнии с небес разглядела грехи свои, и Создатель исполнил её последнее желание. Ноша для молодой женщины неоспоримо тяжёлая, но не дрогнула, не отвернулась Агния от родных сестёр. Двое мужчин пришли к ней на помощь. Один шёл долгие годы. Только третий всегда лишний, так заведено на земле.

              В Республике Коми сереет долго, темнеет мгновенно, словно плотную шаль накидывает ночь на светильник земной. Сереет за окном. Семён и Агния разговаривают, и беседа их мирная, уже без нерва в мужском голосе. О чём? Он о себе и своей жизни в подробностях. Разобрало, остановиться не может. Она слушает, вопросы задаёт. Семён устал лежать, но готов так лежать вечность. Разговаривая с ним, Агния успела дела кое-какие поделать по дому, а девочки спали и спали, впитывая мужское тепло.
              — Няня нагуляла их, вот они и спят.
              — Ночью что делать будут?
              — Снова спать. Если девочкам дать волю, они за час угомонят себя сами, нам со спящих детей одежду снимать придётся.
              — Невелика проблема.

              Слышится шум приближающейся машины. Семён замирает, Агния идёт к окошку. Свет фар освещает её. Машина вплотную подъехала к забору. Агния смотрит на Семёна.
              — Я не уйду.
              — Никто гнать тебя не будет.
              — Это не его дом, не его дети. — Семён захлебнулся злым бессилием.
              — Не скажи. Я щенят той суки, что приютилась в развалинах дома твоей мамы, кормлю какой год и своими считаю.
              — Кормилец приехал, выходит? А тапочки где?
              — Владимир не разувается.
              — Никогда?
              — Никогда.

              В дверь постучали. Агния не спеша пошла к зеркалу, сняла заколку, расчесала волосы и снова их заколола. Подошла к шкафу. Сняла с себя кофточку, бросила её в утробу шкафа, достала свежую и не спеша её надела. Оправилась. Подошла на секунду к зеркалу.
              — Мне что, так и лежать?
              — Сделай вид, что спишь, — ответила Агния, проходя мимо Семёна к двери.
              — Зачем?
              — Услышишь о себе много нового.
              В открытую дверь шагнула мужская ухоженная дородность. Степенный наклон головы для поцелуя в макушку Агнии. Порывистое, почти родительское объятие. Взгляд через плечо хозяйки дома на кровать, где лежат Семён и девочки.
              — Слава Богу, приехал, а я что говорил! Здравствуйте, мои родные!
              — Ты говорил, чтобы меня успокоить.
              Гость и хозяйка разговаривают негромко.
              — Пусть будет так, но ведь приехал.
              — Сам не знает зачем.
              — Ой не права ты, Агнюша, не бывает так, чтобы молодой мужчина через года возвращался туда, где его предположительно не ждут.
              Владимир открывает дверь и машет рукой. Из темноты выныривает всё тот же местный товарищ с пакетами. Складывает их на пол, задерживает взгляд на спящем Семёне, делает удивлённые глаза. Владимир шутя выталкивает его за дверь. Тот тут же возвращается с коробками и коробочками явно из игрушечного магазина. Снова исчезает и возвращается с подушками и одеялами в упаковках. Складывает и это на пол. Смотрит на кровать.
              — Поднять?— спрашивает.
              — Ты его туда не клал, — звучит миролюбивый ответ.
              — Понял.
              — Люблю понятливых.
              — Когда теперь вас ждать?
              — Жди звонка.
              — Может, ко мне?
              Видимо, на него очень выразительно посмотрели, мужчина вышел и закрыл за собой дверь.
              — Не сплю я, — подал голос с кровати Семён и зашевелился.
              Девочки проснулись. Все три одновременно. Увидели Владимира, вешающего пальто, соскочили с кровати и наперегонки кинулись к нему. Обхватили за ноги, задрали рыжие головёнки с сияющими глазками и алыми со сна щёчками. Владимиру пришлось удерживать себя руками за притолоку. Исчезла степенность, забыв про дородность тела своего, сел прямо на пол у двери и начал обниматься с девчатами-котятами. Руками подгребал к себе ближе яркие коробки, рвал зубами целлофан, доставал немыслимого вида кукол. Они пугали взрослого человека и приводили в неистовый восторг рыжих девочек.
              — Мне не нравятся нынешние куклы, а вам? — обратился Владимир к Семёну.
              Тот пожал плечами, встал с кровати и не знал куда себя деть, хоть снова укладывайся в кровать и притворяйся спящим.
              — Что так долго не навещали нас?
              — Я же не спрашиваю, как часто вы тут бываете.
              — Бываю по мере поступления проблем. Решаем, знаете ли. Хотелось чаще бы, да путь далече лежит.
              — Вам сообщили о моём приезде, — предположил Семён.
              — Ни в коем разе! Была договорённость с хозяйкой дома и была проблема, которую мы и решили. Ловите, девочки!
              Подушки с его лёгкой руки полетели в сторону кроватей, за ними кинулись рыжие девочки с криками «моя, моя».
              — Вот горох!— смеётся Владимир. — Что стоите, родственничек? Помогайте распаковывать подушки.
              Детская радость плавит сердца человеческие. Двое мужчин принялись за работу.
              — Я не родственник, и вы это знаете.
              — Всё в мире меняется. Я родственником не стал и не был. Вы родственником числились, так и оставайтесь им.
              Мужчины распаковали два одеяла и одно из них вставляли в пододеяльник, довольно ловко. Стояли друг против друга в детском шуме, отторжения не чувствовали. Агния неторопливо накрывала на стол.
              — Как же вы?
              — Я как был Дедом Морозом для Агнии, так и останусь им для её детей.
              — Для своих тоже?
              Владимира вопрос не рассердил, вопрос обрадовал товарища из Москвы, он присвистнул, явно вкушая в себе любовь к своим детям.
              — Бесспорно! Это не обсуждается. Небольшая поправка! Детям, внукам и правнуку.
              И настолько человек был искренен в своей радости, гордости за род свой, что растопил последние льдинки в душе Семёна. Но всё равно напротив Семёна стоит и улыбается во весь рот кто? Соперник? Так вроде не претендовал никогда Семён на Агнию, и Владимир знает об этом. Неудобно без отчества как-то! Любовник? Так со свечой Семён не стоял, и Владимир без отчества ни словом, ни взглядом на это не намекает. Выходит, и в правду Дед Мороз из Москвы.
              — Не похож?
              Семён обвёл взглядом груду подарков.
              — Похожи.
              — Придётся нам, двум взрослым мужикам, вновь поверить в Деда Мороза. Мне немного горько от этой мысли, а вам в новинку, привыкать придётся. Ни разу Дедом Морозом не был?
              — Нет, — задохнулся от грустного открытия Семён.
              — Смотри и учись.
              Владимир оправил новые одеяла на двух кроватках.
              — Завтра привезут третью кровать. Заправлять сам будешь.
              Семён растерялся, грубо говоря, ему явно уступали место. Владимир пришёл Семёну на выручку.
              — Дед Мороз — явление редкое. В доме четыре женщины и сучка со щенятами за стеной, глаз да глаз нужен. Мужской глаз. Места всем хватит. Хозяйка дом хороший достраивает, так, Агния?
              — С вашей и Божьей помощью, Владимир.
              — Это как водится, мои дорогие!
              И упал Дед Мороз на диван, захватив с собой двух девочек. Третья, самая крохотуля, собралась вроде как до кучи к ним, да на полпути остановилась. Внимательно пригляделась к Семёну и затопотала в его сторону. Семён присел непроизвольно навстречу ей и обнял самую маленькую из подкидышей. Сладко-кислая вишенка доверчиво к нему прижалась и притихла, вбирая тепло нового в их доме человека, прислушиваясь к стуку его сердца. Видимо, третья кровать, завтрашняя, для неё предназначена, ведь самые маленькие спят с мамами. И заправлять для неё спальные принадлежности в новое постельное бельё будет Семён. Дело архиважное в семейной жизни, как ни крути.



Октябрь 2016