Домофон Петра Максимыча. Глава II

 II


Я окинул беглым взглядом собравшихся. Они меня несколько расстроили.

Ведь именно сегодня я пересилил себя и не проигнорировал будильник, разорвавший тишину около пяти часов. Продрав глаза, я с хрустом встал с кровати. Интуитивно отыскал кота. Он валялся среди груды пустых коробок, которые хозяйка дома упорно не выбрасывала еще с прошлого года. С особым цинизмом я начал тискать свою находку: пушистую, лупоглазую, недоумевающую. Натерпевшись, кот получил от меня тарелку сливок и размеренно замурлыкал, давая тем самым понять, что в общем-то ему вкусно, но игра не стоит свеч.
Натянув брюки и темно-синий джемпер, я спустился по покрытой инеем лестничной клетке на улицу. Промозглое утро взбодрило меня, эшелоны мурашек побежали по коже.
Несмело розовело небо над частоколом леса, птицы заливались самым мелодичным щебетанием, на которое только были способны. Такое ощущение, что они намеренно дожидались, пока площади опустеют, чтобы ни одному простолюдину не была явлена эта симфония.
Доверху набитые ларьки, машины (некоторые с невыключенными фарами), свежепоклеенные афиши,- при полном отсутствии человека всё это создавало впечатление, будто городок одномоментно вымер лет пять тому назад.
Мне хотелось думать, что безлюдные туманные улицы — моя награда за то усилие, с которым я встал с кровати. Я торжествовал душой и телом от своего подвига. И совершенно очевидно, что десяток угрюмых возмущённых морд, роящихся у чиновничьего улья, никак не вписывался в окружающий пейзаж и подрывал все наслаждение.


Раздосадованный, я стал всматриваться в лица: мне хотелось знать, кто потревожил моё умиротворение.
Несколько удивившись, я заметил в толпе своего коллегу - кандидата философских наук Ундинова.
"Петр Максимыч! Вы-то тут каким боком",— пронеслось у меня в голове. Он раздавал последние указания перед готовящимся штурмом, сам же, видимо, должен был говорить с председателем ЖСК непосредственно. Я никак не ожидал, что он, как и другие болваны, отдаст непонятно кому гроши на установку такой блажи, как домофон. В Гольцеве это такая же бесполезная вещь, как тяжелый кованый засов в клетке с попугайчиком.
В защиту Петра Максимовича можно сказать, что его подъезд был с дверью. Плюс к тому, я ему должен.
Ундинов был среднего роста, в меру упитанный лысеющий интеллигент. Работал в одном из двух вузов областного центра (в этом вузе я через пару недель готовился читать лекцию о конфликтах немецких классиков между собой).
Поздно уразумев, что специальность экономиста на  ж/д транспорте не может в полной мере удовлетворить его душевных исканий, тридцатилетний Петр Ундинов все же решился на второе высшее. Он выбрал философию. Ундинов по ошибке предположил, что у этой специальности будет не такое узкое практическое применение, как у железнодорожника. В теории это действительно так, но только Петр Максимович не учёл, что учится он городе Z с населением в 350 тыс. человек, который с начала прошлого века специализировался на производстве комплектующих для гусеничной техники.
В общем, одному Богу известно, как в Z-ском институте инженерии и механики зародилась кафедра философии. Но совершенно очевидно, что перспектив она давала втрое меньше аналогичных столичных кафедр.
Ундинова это не особо интересовало. Он поступил, полный амбиций и не совсем четких грез. Только спустя три года он понял, что вместе с парой десятков других студентов гуманитарных направлений его готовят к работе в новом Z-ском гуманитарном институте, и что в другой роли он себя вряд ли найдёт.
Особых вариантов у Ундинова не было. Не хотелось прерывать обучение на середине, потому он доучился и стал преподавателем. Параллельно защитил кандидатскую.

И теперь этот не обделенный интеллектом человек, в каком-то смысле служивший для меня примером, стоял вместе со всеми ранним утром у здания администрации. Я думал, ему должно быть ясно, что мероприятие заведомо обречено. Но нет, видимо, осталась в Ундинове своего рода вера в чудо, пусть даже в такое приземистое и бытовое. Мне было известно, что среди всех философов его больше всего привлекали романтики.

Как бы там ни было, я окликнул Петра Максимыча и жестом в виде двух скрещенных над головой ладоней дал понять, что морально я с ними.
Дальше наслаждаться утренней прогулкой я не мог, пришлось возвращаться домой.