Бальзамин

В мои двери кто-то стучится, а я напеваю мотив «Back to Black» и тщательно удаляю карбоновой щёткой невидимую пыль
с пластинки Эми Уайнхаус. Я не открою дверь: чужие мне не нужны, а своих у меня нет. Были, но теперь нет.
Дую на щётку и кладу её в коробку, склеенную из старых обложек. Не люблю, когда инструменты валяются, где попало. 

Адажио подошла к двери.
– Иди сюда, кс-кс...

За дверью какая-то возня. Зачем они приходят? Я никого не жду. Всё, что мне хочется сказать, я говорю только Аде и знаю – даже если её будут рвать на куски догхантеры, она унесёт мои тайны в могилу.

– Ада, иди сюда, ну что ты вырываешься, глупая?

Я перестала выпускать её на улицу после того, как увидела во дворе кошку, прибитую к дереву гвоздями-сотками.

– А вот теперь, Ада, брысь! – отгоняю от заветной коробки.
Инструменты по уходу за винилом стоят немало, я берегу их, как магические амулеты.
Пропадёт хоть один – и мои пластинки погибнут.

Кажется, за дверью тишина. Можно запустить вертушку.
Тембр Эми успокаивает меня… Ложусь  на пол, закрываю глаза...
Многие говорили, что талант Эми – в создании скандалов вокруг её алкогольно-наркотических проблем.
Умерла она безобразно, но эксцентричные песни Эми живут своей собственной жизнью. И не только в комнате безнадёжного интроверта с «виниловым стажем». Я покупаю пластинки на «eBay», отмываю от грязи, привожу в надлежащий вид и продаю подороже на том же сайте. Проигрыватель у меня английский – достался по наследству от Эда.

Эд… Открываю глаза. Он  был шире и глубже меня. В него вмещались войско демонов, братство ангелов и чуть ли не вся Российская государственная библиотека. Я даже боялась, что он умрёт от книжного запоя. Но умер Эд, когда грани между нашим и потусторонним миром для него окончательно стёрлись, и он перешёл все пределы, в том числе и пределы своего организма, чтобы уйти в тот мир, который так часто мерещился ему во сне и наяву.
 
На потолке паук. Ещё один фанат соул-джаза. Уайнхаус поёт о возвращении во мрак.
«Жизнь словно флейта, а я – монетка, застрявшая внутри…»
Всё-таки в нордическом одиночестве есть своя особенная теплота – никому не приходится льстить. Этикетная лесть для меня, как оброк для крестьянки. Но в колбе удобной свободы воет и арктический ветер – некого! некого! совершенно некого поить сцеженной из груди искренностью!

Ада забралась на мой живот. Хватаю и целую её. Она не любит нежностей, но меня это не интересует. Я прощаю ей всё, даже поцарапанную «Лизу Стэнсфилд» – последний подарок Эда. Мы жили с ним в разных концах города, но он каждый день приходил ко мне с новой пластинкой или книжкой. После него я не могу спать с мужчинами, которые читают только меню.
И даже с теми, кто читает серии фантастических боевиков или детективов. Один раз это случилось. Думаю, Эд плакал, наблюдая с небес зловеще пошлую картину. Нет, я простила тому человеку его полное невежество в литературе Древней Греции, Древнего Рима, Востока, средневековой и более поздней Европы, России 19-го века и начала 20-го. Но он не читал даже те лаконичные вывески, которые менялись на мне: «не буди зверя», «молчи», «не ходи по святыням», «не лезь грязными руками», «думай», «не лги»…

Люди стыдятся быть предельно честными, им кажется, они погибнут, если предстанут перед миром без семи покрывал. Погибнуть и в самом деле недолго. От рук «скинхедов», для которых у твоей правды – не тот  цвет кожи.
Но чем долговечнее ложь? Она как клиническая смерть: все органы и ткани живы, а признаков жизни нет. У меня уже целое кладбище лжецов. Я никогда не хожу проведывать их. Уж лучше разговаривать с пауком, которому до меня нет дела.
Он заползает в  люстру. Пусть лезет, я не собираюсь его убивать. Однажды мне пришлось утопить мышонка. Он сидел на полу и не шевелился. Видимо, был настолько голодным, что не мог двигаться. Сначала я поместила его в банку, но потом…
Больше не хочу себя так ненавидеть.

Эд называл меня «бальзамином», и это прозвище прилипло ко мне, как щека младенца к подушке.
Я и есть бальзамин. Синий Чулок.

Пластинка доиграла. Я пролежала на полу двадцать четыре минуты.
Пора варить кофе. Кошка бежит впереди – указывает путь к своей жёлтой тарелке.

– Адажио! У нас кофе кончился.

Смотрит на меня с недоумением. Правильно: на черта ей кофе?
Накидываю любимый синий свитер, обуваю кеды, отстраняю от двери Аду, поворачиваю верхний замок, потом нижний.
К ногам падает сложенный вдвое листок.  Разворачиваю. «Сдохни, тварь». Лаконично.
Это уже пятая или шестая записка за последний месяц. Не знаю, что им от меня нужно. Я даже не знаю, кто они…
Закрываю дверь на оба замка, разуваюсь. Задерживаю взгляд в зеркале.
Если бы я встретила человека с такими же глазами, шарахнулась бы от него, как от воспламенившегося дерева.
Надо немедленно успокоиться. Подхожу к стопкам книг.
Непрочитанной осталась только одна. Заварю чай и возьмусь за неё.
Читаю я в кресле «домашнего теоретика». Раньше оно стояло у окна, но недавно я передвинула его. Мне кажется, кто-то наблюдает за мной через окно. Закрываю жалюзи и всё равно не могу избавиться от этого ощущения.

– Иди сюда, Ада.

Я завела её после того, как ушёл Эд. Говорят, кошки – наши личные психотерапевты.
Но Ада, наверное, шарлатанка. Мои проблемы никуда не деваются.
И всё-таки с ней можно разговаривать. Она никогда не осудит.
Пока стынет чай, прячу «Эми Уайнхаус» в бумажный конверт. Обложки я тоже чищу время от времени. С «возрастом» картон осыпается, и мелкий мусор прилипает к винилу. Эми отправляется спать в строго вертикальном положении.
Это закон для винила.

Не читается мне… Мысли скребутся тёмные. Расстелю постель и там, под тяжёлым ватным одеялом, по очереди придушу всех своих «крыс». А потом будет новый день – в моей маленькой огромной комнате, из которой никуда не хочется выходить.
Ах, нет. Завтра надо забрать посылку с пластинками!


До почтового отделения ходьбы минут двадцать. Осень стелется под ноги, и я вслушиваюсь, как хрустят сухие листья. Иду не по тротуару, а через парк – здесь почти безлюдно и пахнет деревьями. Я люблю деревья. Шла бы и прижималась к каждому стволу, сквозь ветки разглядывая кроны – приюты для птиц и ветров…

– Ты чё, обкурилась, подруга?

Опускаю голову и вижу сутулую спину какого-то гопника. Сворачиваю направо.
Как хорошо, что никого нет. Только на скамейке темноволосый парень в пальто.
Почему я не дерево? Хотя… содрали бы с меня кожу и пустили на тетрадки или ещё хуже – на табуретки.
Четыре минуты – и буду на почте. Эти минуты – самые сложные. Через мост, где всегда полно пешеходов. Иду, опустив глаза. Не хочу ни с кем встречаться взглядом.
На почте меня уже знают. Я отправляю и получаю посылки каждую среду.
На этой неделе надо продать не меньше пяти винилок. В кедах становится холодно…
Булькнул телефон. «Бальзамин, сегодня в «Какаду» джаз-банда. Приходи к 22:00».
Маша – единственная из семьи Эда, кто поддерживает со мной связь на протяжении семи лет. Зажимаю бандероль под мышкой, отвечаю: «Спасибо, не в этот раз, Маш».

Захожу в супермаркет. Я бы с удовольствием покупала кофе в маленьком районном магазине, но здесь дешевле. Тянусь к привычному «Lavazzа» и вспоминаю, что со вчерашнего дня начался режим экономии. Обойдёмся «Львовским кофе».
Между прочим, весьма неплохой. Взять в красной упаковке или в зелёной? Да какая разница…
Кто-то берёт меня за локоть. Охранник.
– Пройдёмте со мной, – тихо говорит он.
– Куда? З-зачем?
– Я должен вас обыскать.
– Вы что?! Я не брала ничего!
Оглядываюсь, не видит ли кто этот ужас. Упираюсь. А лучше пойти. Меньше шума.

– Расстегни куртку.
Не могу поднять руки. Не могу и всё. Он грубо дёргает молнию.
Растерянно пялится на мой свитер, проверяет карманы.
– Извините. Ошибка.
Ждёт, пока застегнусь. Пальцы дрожат, и я оставляю молнию в покое.
– Давайте помогу.
– Не надо!

Почти бегу из маркета. Теперь у них на одного потребителя меньше, с меня хватит.
 
«А может, придёшь, Бальзаминчик?» – переспрашивает Маша. Руки ещё трясутся, не могу набрать ответ. Чёртовы кнопки!
Кто вас придумал такими? Лилипуты? Последняя нить обрывается – Маша, наверное, больше никогда не напишет.

Хочу домой. Какое-то скользкое ощущение, что за мной идут, но оглянуться боюсь.
Уткнуться бы мордой в дерево… Люди… люди… мост… снова люди… И наконец парк!
Замечаю того же темноволосого мужчину на скамейке.
Хочется вцепиться в его пальто и заорать: «За что со мной так?!» Но опускаюсь на лавку молча, как обескровленная вампиром.
Парень отодвинулся. Почему у меня всё так сложно с людьми? Почему я не люблю их, а они – меня?

– Ты боишься людей? – неожиданно спрашиваю парня и смотрю вниз, на кеды и прилипший к ним листик.

– Нет, – спокойно отвечает незнакомец. – Чего их бояться? «Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… квартирный вопрос только испортил их…»

Закрываю глаза, и прилипший листик теперь золотится во мраке моих зениц.
Он читал Булгакова!

– Что это у вас, пластинки?
– Да…
– И сколько в коллекции?
– Тридцать четыре.
– А у меня тридцать три.
– Правда?
– Да, – улыбается парень.

Я распаковываю бандероль и дарю ему «Эдит Пиаф». В этот трогательный и необъяснимо грустный момент к нам подходит женщина в пальто цвета розового кварца.

– Замёрз, Эд?

Эд?!
Он улыбается мне на прощанье и уходит по усыпанной листьями дорожке, одной рукой обнимая женщину, а другой – прижимая к груди конверт с портретом Пиаф.

Домой. Хочу домой, но боюсь найти в дверях очередную гнусную записку.
Может, это догхантеры? Я написала на них заявление в полицию.
Записки нет. Ада встречает в коридоре. Набрасываюсь на неё, будто она полгода плыла ко мне на льдине, под арктическими ветрами и снегопадами. Не понимая моего припадка, кошка равнодушно отворачивает морду, а я целую её в щечки
и в кричащий рот, ощущая губами прохладу влажных клыков…

Раздеваюсь, вешаю свитер на спинку кресла, джинсы бросаю в стиральную машину.
Падаю на диван, кутаюсь в плед.
Хочется тихо умереть.
Смотрю на свитер и представляю, как завтра его наденет другая девушка…
Накрываюсь с головой.
Сразу прибегают «крысы».
Через несколько минут от моей головы останется огрызок.