Понять, простить, принять

Понять, простить, принять…
Вы не поверите, но «Поэма экстаза» А.Н.Скрябина и «Полет Валькирии» Рихарда Вагнера были модной музыкой в начале 1970-х годов. Пластинки с записью этой музыки для многих, в том числе для меня, были почти роскошным подарком, так же как и миниатюрный двухтомник стихов Александра Блока. Именно это я и получила на память от своего родного дела по материнской линии – Шамиля Шарафовича Хусаинова, с которым провела в общей сложности всего два дня своей жизни. Всю жизнь я считала своим дедом маминого отчима, которого искренне любила и уважала, несмотря на его строгость и требовательность. Он со мной тоже проводил много времени, начиная с детского возраста, терпел мою непоседливость, хотя не любил шума и беспокойства. Он единственный из всей родни пытался звать меня Машей и даже Машенькой, в то время как все остальные предпочитали ненавистное мне имя Мариша (спасибо, что не Маруся), совершенно не считаясь с моим мнением.
Встретиться с родным маминым отцом мне довелось дважды с интервалом почти в полтора десятилетия, но первый раз я не знала, что это был он. Взрослые старательно обходили стороной эту тему, говорили намеками, понятными только им, но имя Шамиль я слышала с детства. И первую встречу с ним, неизвестным мне дядей, в шестилетнем возрасте я долго не могла забыть, настолько она меня поразила. А о существовании маминого родного отца я узнала уже позже, классе в шестом, и многие не ясные мне намеки давней детской истории стали понятны. Первая встреча выглядела так.
Мы жили летом на даче в Ильинке под Москвой. Мне было шесть лет. Мы с дедом, маминым отчимом, который был уже на пенсии, всегда ходили на железнодорожную станцию встречать бабушку, возвращающуюся на электричке с работы из Москвы. Пошли и тогда. На платформу из подошедшего электропоезда она вышла не одна, а с каким-то мужчиной. Здороваясь, бабушка представила его: «Шамиль». Она почему-то была необычно серьезной. Мужчина – тоже. Он посмотрел на меня и вдруг к моему ужасу упал на колени, обнял и заплакал. Я была в шоке. Посмотрела на деда, на бабушку с немым вопросом: «Почему они, всегда добрые, молчат, не утешают его, а просто смотрят?» Не дождавшись объяснения, я спросила: «Из-за чего дядя плачет?». Всегда веселая бабушка ответила строгим серьезным голосом: «У дяди была дочка, но она умерла». Мне стало вдвойне жалко плачущего человека, к этому еще примешивалось сожаление об умершей девочке: «Так его тем более надо утешать!» – хотелось сказать мне бабушке и дедушке. А Шамиль продолжал обнимать меня, уткнувшись мне в живот, и всхлипывать. Мне было неловко, я не знала, как себя вести в такой ситуации, и потому молчала. Взрослые – тоже. Через несколько минут он все-таки встал, и мы все вместе отправились на дачу, где пили чай, беседовали, а через час-другой он ушел обратно на станцию, подарив мне складную бумажную игрушку в виде гуся, в котором основной объем был сделан из ядовито-розовой папиросной бумаги и открывался веером. Я быстренько убрала ее с глаз долой, спрятала под стол, чтобы не напоминала вчерашнюю ужасную сцену. Но на протяжении всего времени, пока я была на даче, бабушка почти каждый день бодро спрашивала меня, почему я не играю с новой игрушкой, быстренько отыскивала ее, куда бы я ее ни засовывала, и всучала мне. Почему я не могла сказать ей, что не хочу с ней играть, что мне она напоминает ужасную и непонятную сцену на станции, что я мечтаю ее забыть? Хотя внутри себя я все это именно так и ощущала, а озвучить было неловко…
Лет через восемь я узнала, кто это был. Как и всю историю, связанную с жесткой бабушкиной фразой об умершей девочке. Живущий и живший всегда в Казани мамин родной отец добровольно отказался от шестилетней дочери, когда расходился с ее матерью, моей бабушкой, которая уезжала из Казани в Москву. Регистрировать браки тогда в конце 1920-1930-х годов было не принято, ребенок родился вопреки желанию отца, который и не признал его. Позже маму удочерил бабушкин второй муж и дал ей свое отчество. Вот непосвященные ничего и не подозревали. Мама тоже вспоминала, что отец не любил ее, третировал, пугал ее жужелицами. Словом, ничего хорошего она от него не видела. В войну мама попала в эвакуацию к родственникам в Казань, где в жил и ее родной отец. Как выяснилось, ее тетя продолжала с ним общаться время от времени, поскольку жила неподалеку. Она-то и сообщила ему, что его четырнадцатилетняя дочь теперь тоже живет в Казани. И спросила, не хочет ли он ей помочь. И это было не с проста. В войну жилось очень голодно, а Шамиль был специалистом в области финансирования, имел бронь, работал где-то в серьезном месте, получал хороший паек. Любой нормальный человек, ну, хоть что-то бы предложил в ответ. Но он патетически ответил (я сама потом убедилась, что в этом он был большим мастером!): «Я похоронил ее в своем сердце!». Именно эту фразу припомнила ему бабушка, когда говорила мне, что у дяди умерла дочка. Она не могла ему это простить. Я бы тоже, наверное, не простила, поскольку и в мирной жизни произносить такие жестокие слова грешно, а в годы войны, когда это был просто вопрос здоровья и выживания, бесчеловечно (у мамы от недоедания был сильнейший фурункулез, что легко могло закончиться заражением крови, а лечить его было бы нечем, поскольку антибиотиков еще практически не было).
Как потом выяснилось, главным движущим мотивом поведения Шамиля был национализм. Он считал, что может жениться только на татарке, а бабушка была русской. Но когда мне было шесть лет, а маме тридцать, а у него самого уже была долгожданная татарская жена и сын Мансур, оказалось, что общая национальность вовсе не гарантирует счастливую жизнь. А кроме того, моя мама достигла определенных успехов жизни, защитила диссертацию, работала в престижном исследовательском институте в Ленинграде. И он решил, что надо с ней знакомиться. Бабушка позже саркастически замечала, что он всегда любил заводить дружбу с уважаемыми людьми. И на дачу он приехал, просить у бабушки разрешения увидеться с дочерью. Но она ему своего согласия не дала (надо же, какие церемонии! Кто бы сегодня обратил на все эти запреты внимание?), но, видимо, разрешила посмотреть на меня. Вот он и посмотрел… Мама же не знала тогда, какие вокруг нее кипели страсти, а то она бы сама помчалась знакомиться. Я ей тоже ничего не рассказывала – какое отношение к ней имеет чужой дядя, потерявший дочку?
Когда мы уже жили в Благовещенске, и маме исполнилось 40 лет, и она сильно продвинулась по карьерной лестнице, бабушка свое согласие на знакомство отца с дочерью дала (ну, просто, институт благородных девиц какой-то!). Но десять тысяч километров, лежащие между ними, отложили встречу на пару лет. Но мы стали регулярно получать длиннющие патетические телеграммы на двух бланках (это стоило бешеных денег!), которые мы читали, как юмористические рассказы. Они неизменно начинались словами: «О, дочь моя!...» Сразу веяло Стариком Хоттабычем. Ни чувства меры, ни чувства юмора у него не было, но интеллектом бог его не обидел. Далее следовали пассажи о зове крови, продолжателях рода и прочая цветистость. Мы беззлобно смеялись над несуразностью слога и думали о изощренных шутках судьбы. Злые языки в лице маминой тетки рассказывали, что Шамиль сильно не ладит со своей татарской женой, что живут они, как кошка с собакой, фактически врозь, каждый в своей комнате, что он большую часть времени проводит на садовом участке, подальше от своей благоверной. И, забегая вперед, скажу, что неудовлетворенные националистические амбиции привели его к преждевременной кончине. Его сын Мансур привел в родительскую двухкомнатную хрущевку невесту – русскую девушку Наташу. А это значило, что Шамилю надо было перебираться снова в комнату опостылевшей жены. Вот накануне свадьбы сына его и сразил во сне инсульт – на даче, где он уединился от горя. Нашли его, когда уже ничего сделать было нельзя.
Второй раз я увиделась со своим татарским дедом уже студенткой-третьекурсницей, когда мы переехали из Благовещенска в Ульяновск, который находится в 180 километрах к югу от Казани. После гигантских расстояний между ближайшими областными городами на Дальнем Востоке (минимум тысяча километров), Казань воспринималась булочной на соседней улице. И я поехала в выходные навестить родственников, тех самых, что по-прежнему продолжали общаться с маминым родным отцом. Да и мама уже неоднократно с ним виделась, правда, без особого энтузиазма.
Мне тоже было любопытно с ним познакомиться. И он появился в маленькой квартирке моей двоюродной бабушки, крепкий, еще не старый седоватый мужчина, с крупными правильными чертами лица, такой шумный, полный каких-то идей – куда пойти, что посмотреть, чем заняться. Причем, он спрашивал, хочу ли я делать то, что он предлагает, но не слушал ответа, не принимал отказа, сразу начинал убеждать, что я хочу именного то, что он советует сделать. И успокаивался только, когда я с ним соглашалась, устав сопротивляться. Он был из тех людей, про которых говорят, прямо, как в анекдоте, что легче согласиться, чем объяснять, почему ты не хочешь.
Первый день пришлось обойти весь центр Казани, выслушать лекцию с националистическим уклоном по истории Татарии, тут я впервые услышала слово «князь» – так называли себя «родовитые» татары, и это был не титул, а прозвище. Я националистическую агитацию иронически проигнорировала, полюбовалась на Кремль, мы сходили в Краеведческий музей, постояли у памятника гордости всех татар – поэта Мусы Джалиля, который геройски погиб в немецких застенках тюрьмы Маобит, дед почитал мне что-то из его «Маобитской тетради»… Была зима, февраль, было холодно, несмотря на шубу и дальневосточную привычку к сорокаградусным холодам. Решили идти в кино на документальный фильм «Индийские йоги: кто они?», попасть на который было весьма проблематично, казалось весь город выстроился за билетами. Вообще, в те годы было немало таких популярных и очень интересных не художественных фильмов, которые хотели посмотреть все. Пришли в кинотеатр, а билетов нет. Шамиль тихо сказал: «Жди!» и куда-то ушел. Вернулся с билетами. Смеясь, рассказал, что сказал, что сопровождает профессора из Ульяновска, а тому всенепременно надо попасть на фильм. Словом, выдал внучку за дочку. И тут я впервые почувствовала себя ужасно неловко, а дед был очень доволен собой. Мне захотелось домой, меня всегда напрягала такая предприимчивость. Лишь недавно я стала привыкать к подобным вещам … Смущало меня и то, что он вел себя со мной,  как ухаживающий за дамой кавалер.
Про фильм мало что помню, но было интересно. В память врезалась другая вогнавшая меня в краску сцена. Но сначала надо немного описать себя, чтобы сложилась нужная картинка. У меня тогда были длинные волосы, которые я укладывала высоко на затылке в широкую вертикальную пышную косу. Ни одну шапку на нее надеть было невозможно, поэтому я сама сделала себе что-то вроде шляпки а-ла XIX век, из бабушкиного длинного песцового воротника, сложив его крестообразно, чтобы получились надвинутый на лоб «пирожок» и спускающиеся по бокам короткие ушки. Получилось немного вызывающе, но симпатично. Но в определенной ситуации и при достаточном воображении, можно было и лишнее подумать. И вот дед поставил меня именно в такое положение, вряд ли сознательно, просто у него напрочь отсутствовало критическое отношение к себе и такт. Он предложил мне зайти в книжный магазин, я уже соглашалась на все и мечтала освободиться от его утомительной компании. Магазинчик был небольшой, пустой, только две внимательные продавщицы встречали нас у прилавков. Дед открыл передо мной дверь, вошел сам и, широким королевским жестом обведя все пространство, сказал, словно предлагал полцарства: «Выбирай, что хочешь!». Продавщицы вперили в меня взоры, и в глазах было видно едва скрываемое осуждение. На книги я смотреть не могла, естественно, ничего не выбрала, но все пятнадцать минут, что мы провели в магазине, Шамиль продолжал вести себя как престарелый мачо. Я пыталась как-то этому противостоять, но не преуспела, потому что по глазам работниц магазины понимала, что у них не было сомнения в характере наших отношений. Жаль, тогда я не могла взглянуть на это с юмором и посмеяться от души, как сделала бы позже, но и не особенно расстроилась. «Каждый думает в меру своей испорченности!» – утешила я себя.
Ну, а назавтра, незадолго перед моим отъездом дед пришел попрощаться и принес две пластинки, купить которые не в Москве или не в Ленинграде было непросто. Одну – с «Поэмой экстаза» А.Н. Скрябина, вторую – с «Полетом Валькирии» Рихарда Вагнера. И не меньшей ценностью был маленький двухтомник стихотворений Александра Блока. Это на время примирило меня с навязчивой манерой общения Шамиля, тем более, что несмотря на сравнительную близость Казани и Ульяновска, они все-таки находятся довольно далеко друг от друга, чтобы у деда была возможность часто подвергать меня таким испытаниям. Я с облегчением распрощалась, даже не подозревая, что навсегда. Через полтора года он умер. Мне было жаль его. Так глупо изуродовать всю свою жизнь странными, абсолютно мне не понятными националистическими идеями. А пластинки я часто слушала, и стихи Блока с удовольствием заучивала наизусть. И никакие неприятные воспоминания меня не мучили. Я его пожалела и поняла, что жизнь всегда мудрее нас, что бы по этому поводу мы ни думали.
А мама познакомилась со своим единокровным братом Мансуром, который, правда, особого интереса к ней не проявил. Но поделился сведениями об отцовской родословной, потому что мама в то время писала книгу о своих весьма впечатляющих предках…