Выбор. настоящее 21

     Персидская вечеринка в среднерусской полосе - так я назвал мероприятие, на котором намеревался впервые совершить свой собственный выбор и самостоятельный лишь от меня зависящий поступок.

Тик-так. Московское время пятнадцать часов. Небольшие кубики курдючного сала, средние кубики баранины. Измельчить лук и чеснок. Обжарить, посыпать мукой.
Тик-так. Московское время пятнадцать часов двадцать минут. Почистить яблоки, освободить от сердцевины и порезать брусочками.
Тик-так. Московское время пятнадцать часов тридцать минут. Сложить вместе мясо и обжаренные с салом лук и чеснок, добавить яблоко, лимонную цедру.
Тик-так. Московское время пятнадцать часов тридцать две минуты. Приправить по вкусу солью и перцем.
Тик-так. Московское время пятнадцать часов сорок минут. Влить два стакана горячей воды. Закрыть крышку над бараниной по-ирански.
Тик-так. Московское время пятнадцать часов сорок три минуты пятнадцать секунд. Поставить вариться рис, и да приблизит он нас к Творцу. * (*Иранцы верили, что на каждом зернышке риса написано: Он - Бог) 
Тик-так. Московское время семнадцать часов четыре минуты две секунды.
    Хосейн Нуршарг запел авазы,* раскручивая их словно змеиные кольца.(* Аваз («песня», «мелодия», «пение») – одно из базовых понятий в иранской классической музыке). Изысканные голосовые модуляции, обрамлённые рыданием инструментов, уносили вдаль от земных забот. Из ароматической лампы расползался запах розового масла. Вокруг будто журчали фонтаны, заливались иранские соловьи, луна, как шарик бамийе,  плыла над Ширазом. И появилась Она. И сказала: 
- Ух ты! Как тут атмосферно!
Она нарядилась в шаровары по случаю темы нашего междусобойчика. Покрутилась передо мной:
- Нравится?
- Не хватает чадры.
Я подумал, что закрытое лицо облегчило бы дело. Голос певца звучал надрывно, плакал тар.
- А что он поёт? - замедленно спросила Она, покачиваясь, поддаваясь заключённой в музыке неге.
- Классические стихи иранских поэтов о недостижимой возлюбленной.
- Что-то вроде тех, что ты мне читал?
- Что-то вроде...

Нуршарг начал аваз "Нахофт", ритм немного убыстрился. Таня уселась на разложенные на полу подушки, прислонилась к стене, на которой висело спущенное с чердака подобие персидского ковра и закрыла глаза. На другом ковре, покрытом скатертью,  стояли иранские финики, десерт маскати и изящные чайные стаканчики с блюдцами. Мы молчали. Минуты текли, расплавляясь в тягучей музыке.
- Подожди немного, - сказал я и вышел на кухню.
Положил баранину в тарелки. Она сильно дымилась, пряный запах плавал в воздухе. Я вынул из кармана бумажный платок с заботливо завёрнутым плодом и осторожно вскрыл скорлупу. Зёрнышко такое безобидное. Заключающее в себе жизнь нового растения... и пищу для насекомых... и красоту цветов... и чью-то смерть. Я раздавил его над одной из тарелок... всего лишь капелька масла... одна лишь капелька... капелька. Подхватив обе посудины, вернулся в комнату.

Она по-прежнему полулежала, не двигаясь, окутанная звуками тара, одетая в них как какая-нибудь пери. Не открывая глаз и не шевелясь, спросила:
- А когда придёт Люся?
- Она не придёт, - глухо ответил я.
Таня провела рукой по вышивке на подушке словно прошлась по моим нервным окончаниям.
- Почему?
- У неё заболел ребёнок. 
- Ах, понятно...
По-прежнему держа тарелки на весу, я глупо осведомился:
- Таня, ты точно не хочешь стать моей?
Она тихо вздохнула и, загипнотизированная музыкой, размеренно произнесла:
- Пожалуйста, давай не будем об этом. Я не могу, ты знаешь...
Руки предательски затряслись.
- Это могло бы всё поменять, но... ладно.
Я резко поставил перед ней еду.
- Баранина по-ирански.
Дым от блюда добавлял таинственности и без того чудн;й обстановке. Ветка разросшейся липы за окном постукивала в стекло, словно напоминая о чём-то позабытом в этом море страстей. Как сумасшедшее скакало сердце. Опасаясь, что ей слышны эти прерывистые удары, я сел на своё место. 

Долгое, безнадёжное и безответное чувство ведёт к тому, что под конец хочется хотя бы небольших страданий своего объекта. Представляешь, как его увольняют с работы, как подыхает его любимая золотая рыбка, он попадает в аварию и остаётся беспомощным инвалидом в коляске. Иногда представляешь себя спасителем: подбираешь выпрыгнувшую рыбку, выносишь из пожара ребёнка предмета страсти. Люди мечтают о том, чтобы объект сделался зависимым от них на всю жизнь. Иногда желают, чтобы  любимый, бесповоротно изуродованный в какой-нибудь страшной передряге, в жутких мучениях лёжа на смертном одре, признался, что всегда любил только их. Иногда просто хотят устранить эту мешающую жить помеху не только  из собственной биографии, но и из всего ареала обитания землян. И так, всякая неземная любовь превращается со временем в ненависть. Мало кто осуществляет тайные мечты. Мне же, по сути, было нечего терять, я давно убийца... и я ненавидел Её, потому что Она сделала меня таким.

Аппетитный аромат баранины наконец заставил Таню пошевелиться. Оторвав спину от стены, она склонилась над блюдом. Тонкий профиль отбрасывал тень на скатерть.
- Обалденно пахнет...
Я вперился в неё так, что заболели глазные яблоки. Пальцами, унизанными кольцами в восточном стиле, она взяла специально извлечённую из семейных запасов старинную вилку с выгравированной виноградной лозой. Стилизация стилизацией, но есть руками она не собиралась. Подув на мясо, почти прошептала:
-  Горячее.
Горячим было всё моё тело, под рубашкой струился пот. Нуршарг уже давно замолк, и я не находил в себе сил подняться и вновь завести диск.
- Что ж, попробуем. - весело чирикнула она.
В этот момент порыв ветра подхватил липовые ветки и с размаху кинул их в оконное стекло. Таня вздрогнула, я как ошпаренный слетел со стула и заорал:
- Нет, нет!!!!!

Я вырвал у неё тарелку, выбежал на крыльцо, чуть не растянулся носом вперёд, но всё же, изловчившись, швырнул цербероносное мясо далеко к забору в разросшиеся кусты сирени.
Она тоже выскочила на улицу с глазами, полными ужаса и немых вопросов. Затолкав её обратно в дом, я рухнул на колени и зарыдал. Я ничего не мог поделать, ни остановиться, ни сказать что-нибудь последовательное. Только слёзы лились неудержимо и прорывалось сквозь всхлипывания что-то про большую любовь, страсть, про то, что я - дикое, страшное и неуправляемое чудовище и, видно, таковым и умру. Таня испуганно гладила меня по голове:
- Ваня, Ваня, прости меня. Я не знала, что это серьёзно. Я думала, ты просто от скуки... у тебя ведь есть женщина...
Она побежала за сумочкой, достала какие-то таблетки, заставила меня их проглотить.
- Не плачь, - умоляла она (хоть о чём-то она меня умоляла).
- Ты не представляешь, как ты мне дорога... Не представляешь, как ты скрасила мне пребывание в Управлении... без тебя я не могу дышать... ты не представляешь... Зачем я полюбил именно тебя... почему?.. за что?..  Человек должен быть сильным или... верующим... и не иметь никаких привязанностей. А я так не умею и боюсь, что именно привязанности... делают человека человеком. Таня, я просто старый дурак и даже не знаю, что я более - старый или дурак... Всю жизнь я говорю: лучше не иметь, чем терять, а поступаю наоборот... и так далее...
- Зачем ты выбросил тарелку?! Ты явно спятил...
- Разве ты не видишь: всё это время я просто развлекался, чтобы казаться нормальным. На самом деле я ненормальный человек...

Мы сидели обнявшись, создавая идиотскую иллюзию влюблённых. Но её слова разрушали всё. Она опять подтверждала, что не может остаться со мной. И сердце моё было, как пластилиновый шарик, который она расплющила.
- Тебе надо поспать, Иван, - серьёзно сказала моя дорогая через полтора часа терзаний. Я настоял на том, чтобы проводить её на станцию, но идти рядом с ней было так невыносимо стыдно, что по дороге я надел на голову непрозрачный пакет с фальшивой надписью Christian Dior и едва не попал под колёса вырулившего из-за поворота автомобиля.

В полном одиночестве, мучительно не понимая, кто я есть, я отлёживался на даче ещё два дня, а на третьи сутки поздно вечером вернулся в Москву. Войдя в сестринскую комнату,  увидел двух порхающих в глубоких сумерках ночных бабочек. Я чуть-чуть постоял и понял, что это не насекомые, а веки сестры, открываемые и закрываемые словно крылышки.
- Ты права кое в чём, - прохрипел я голосом, отвыкшим от говорения вслух, - в некоторых случаях можно выбрать между добром и злом, но это ничего не гарантирует.


С Таней  я больше не виделся. Я  почти постоянно работал, несясь по волнам жизни между Газилёй и переводческими конторами как между Сциллой и Харибдой.  Сажал на даче кабачки "ролики",  переводил рекламные ролики, общался с аферистами, пьяницами и женскими приживалами в лице Червякова, смотрел на себя и понимал, что я тоже из этого мира. Идеи и чувства низкие и подлые. Ничего возвышенного не было в моих мыслях, кроме, может быть, вот этого осознания, что "не было". Временами из носа и горла шла кровь разных оттенков и болела голова. Начать что ли писать кровью портреты людей? Но я лежал один и, схематично нарисовав на груди лишь кошку, мрачно жевал таблетки. Побочное действие из инструкции: возможны тошнота, анорексия, боли и неприятные ощущения в эпигастральной области, метеоризм, запор, диарея, головокружение, головная боль, возбуждение, бессонница, раздражительность, усталость, отёки, в редких случаях - анемия, лейкопения, агранулоцитоз, тромбоцитопения, нарушение чувствительности, зрения (расплывчатость, диплопия), шум в ушах, судороги, выпадение волос, нарушение функций печени и почек; возможны нарушения реакционной способности пациента (при одновременном употреблении алкоголя), летальный исход. Восхищало "тромбоцитопение", и я представлял как хор тромбоцитов слаженно запевает в организме. От этого лекарства ощущения были такие, словно я состоял из папье-маше, а не из воды и гнили.

Порой от количества взваленных на себя текстов охватывала безнадёжная тоска. Столько работы, конечно, деньги, но так хотелось лечь, поспать, проснуться и обнаружить, что работы нет, забот нет, боли нет, крови нет, мыслей в голове нет.  В редкие свободные минуты я пытался читать  книгу какого-то бывшего священника "Почему я стал мусульманином". Ничего, увы, не понял. По мне так хоть един Бог, хоть десятки как у греков, лишь бы совесть была и свобода совести. Заходил в кремлёвские соборы, где испытывал фантастическое состояние души, но наполняли они красотой, ощущением красоты, древности, любви, но не веры. Иногда звонила Вера и пьяная, полуплача, уверяла, что очень меня любит, что Шварцнеггер очень сильный, а Аль Пачино уже старый. И так несколько раз по кругу.

И всё время было не за что зацепиться. Все ориентиры казались пустяковыми. А повысить планку этих ориентиров не получалось. Пил я много, ибо трезвому человеку слишком тяжело осознавать свои труды и болячки. А так мы с Червяковым рассказывали друг другу полувыдуманные истории из жизни и хохотали.
Меня часто навещала Лида. В основном обсуждала, чего бы поесть, и думала о внуках. На мои мысли о том, что скоро всё погибнет, реагировала неадекватно, хотя как популярный журналист могла бы тиснуть статейку в защиту горбуши. Она же говорила, что горбуша не рыба и что её полно.
- Касофат,* - ругался я, - ещё неизвестно чем отрыгнётся завтра съеденное сегодня!

* Касофат - узбекское ругательство типа "холера".