Жизнь тени Гения

Вступление
Не представляю еще, для чего именно все это пишу и искренне надеюсь, что эти записи не попадут в чужие руки до тех пор, пока я дышу.
Шарль Сэмайт. 1893 год.


Сейчас, сидя за столом перед своими свежими записями, я смотрю на свое фото, стоящее в рамке неподалеку. Я красив? Что ж, возможно, мне многие так говорят, по крайней мере если я не просидел несколько ночей подряд за сочинениями. Вот после этого я уже по словам своей сестры Елизаветы (далее я буду называть ее Лиза) выгляжу так, словно только что встал из гроба, в котором меня собирались хоронить. Да, ее увлечение готическими романами дало о себе знать, впрочем, если учесть некоторые особенности нашей семьи... Впрочем, это не столь важно. А пока я - это я: довольно приятный внешне молодой человек с темными волосами, немного бледным лицом и тонкими кистями рук. Творческая у меня внешность, не правда ли? Конечно, меня ведь назвали в честь Бодлера, знаменитого "Проклятого поэта." Наверное, вместе с именем ко мне перешла и часть его проклятия... Хотя я не имею права так думать по известным причинам, однако мою жизнь поначалу сложно назвать абсолютно счастливой, поскольку она уже много лет делится на две стороны, по ней пролегает глубокий раскол. Тот самый, что по-прежнему находится в моей необычной душе. Даже женитьба и дальнейшее семейное счастье не смогли это изменить: видимо, никому из смертных не под силу снять в моего лица невидимую маску, которую я впервые надел еще даже до того, как научился сочинять музыку. Снимаю же я ее тоже сам и всегда лишь на время. И вот сейчас, когда я пишу о себе, я могу это сделать, надеясь, что в ближайшее время никто сие не прочтет и не откроет все тайны, что скрываются глубоко во мне и от которых я порой просто мечтаю навсегда избавиться. Быть может, данная исповедь как-то поможет в моих терзаниях. Во всяком случае, по окончанию работ должно наступить некое облегчение. И я буду его ждать, пока держу в руке перо, а точнее свою ручку-талисман, подаренную мне еще в детстве отцом. Удача мне сейчас необходима, хотя я в нее не слишком верю. Итак, пора приоткрыть наконец завесу сокровенных стремлений, страхов и мечтаний того, кто сам всегда будет называть себя живой тенью. Да-да - символической тенью гениального человека, появившейся от его союза с прекрасной Феей...
Пора уже начинать.

Раскол души (I)

Как я уже говорил, мое детство нельзя назвать полностью счастливым, и если я сам прежде считал иначе, то теперь заметно переосмыслил многие свои взгляды. Возможно, это связано с тем, что со мной произошло несколько лет назад, когда я впервые прочел дневник своей матери. Это было с ее согласия, она сама мне его дала в очень сложное для меня время. Помню, как читал его всю ночь и потом еще перечитывал, такое сильное впечатление на меня произвели строки, написанные рукой матери. Под утро я все еще был потрясен от того, что узнал из тех записей. Несмотря на то, что большая их часть была написана до моего появления на свет, они оказали на меня сильнейшее влияние, касающееся в том числе и моего дальнейшего творчества. В то утро я смог всецело понять и осознать, кто на самом деле мои родители. Возможно, именно это открытие и потрясло меня больше всего.

Когда я только родился, то мог уже умереть в самые первые секунды, я задышал далеко не сразу. Мое появление на свет также едва не стоило жизни матери: судя по всему, ей потом пришлось несколько месяцев восстанавливать силы, поначалу она даже была не в состоянии подняться с постели. А я, я только всем мешал и доставлял еще больше хлопот, ведь мама не доверяла заботу обо мне посторонним и всегда кормила сама, зачастую оставляя меня с собой в кровати. С самых ранних лет я запомнил тепло ее нежных и ласковых рук, прикосновение которых всегда производило на меня поистине магическое действие: Кэтти было достаточно провести кончиками пальцев по моему лицу и волосам, и мне почти сразу становилось спокойно и хорошо, все дурные чувства мигом улетучивались, только иногда оставалась тихая печаль. А успокаивать меня ей приходилось достаточно часто, хотя мало кто знает сколько именно: за годы я научился на некоторое время скрывать свои истинные чувства и эмоции от тех, кому не доверяю. В этом и заключается моя двуликость или двусторонность. И именно детские годы заложили начало раскола в моей душе: стремления во что бы то ни стало скрыть свою чувствительность и ранимость от окружающих, дабы не прослыть в их глазах слабым и инфантильным. И такое мое поведение порой проявлялось и в семье.
Мне всегда было неприятно чувствовать себя самым младшим: узнав, что Лиза старше меня на два года, я отчаянно пытался ничем не выдавать нашу разницу в возрасте, стараясь казаться старше своих лет. Ведь капризничать и плакать могут лишь малые дети, значит, нельзя этого делать на ее глазах, а то еще засмеет. Нет, лучше самому пытаться как-нибудь уязвить гордую сестренку, чтобы она поняла, что я всегда в состоянии за себя постоять, без чьей-нибудь помощи. Именно поэтому во время наших детских игр я частенько задирал Лизу, за что порой получал от нее легонько по затылку, но никогда не рассказывал об этом родителям. Я ведь считал себя уже почти взрослым и самостоятельным, даже когда мне едва исполнилось шесть лет. Однако так казалось лишь на первый взгляд...
Будучи не в силах допустить, чтобы сестра видела мои слезы, после наших ссор я убегал и куда-нибудь прятался: в пять лет я уже овладел этим искусством в совершенстве. Убедившись, что меня никто не видит и не слышит, я начинал немного плакать, а иногда и злился сам на себя, портя первые попавшиеся по рук предметы, в особенности листы бумаги, которые я до сих пор в моменты тревоги и напряжения нещадно комкаю и начинаю теребить в руках до полной потери их былого вида. Я жесток? Да, помню, как-то в детстве Лиза мне это сказала, а в ответ на мои вопросы "И в чем же моя жестокость проявляется? Я вроде бы ничем таким не занимаюсь, верно?" добавила: "А кто тебя знает: может, ты тайком бабочек собираешь и в банки сажаешь для коллекции!"
Это была неправда: я никогда не ловил и не убивал насекомых в коллекцию. За всю свою жизнь я убил лишь одну бабочку, да и то это вышло случайно: после того, как я ее поймал, я слишком сильно зажал несчастную в руке, а когда это понял, было уже поздно. Помню, как потом гладил бедное насекомое по крылышкам, еще не веря в его смерть. Я тогда тоже заплакал, поспешно вытирая слезы, чтобы никто не заметил. А бабочку я в итоге торжественно похоронил в нашем саду, положив к ней в "могилу" лепесток самой красивой розы, которая цвела на одном кусте.
Да, цветы я действительно рвал часто, особенно в жаркие дни. Мне было приятно стоять с ними на солнце и смотреть, как они медленно вянут и умирают в моих руках, такие хрупкие и слабые... Впоследствии я сам себя не раз сравнивал с таким же цветком, даже писал на эту тему стихи. Что поделать: я всегда был меланхоличным романтиком, несмотря на все свои припадки и нервные срывы, унаследованные от отца и усугубленные переживаниями. И даже в день, когда я едва не свел счеты с жизнью, я крутил в руке засохший цветок, шепча при этом строки из своего стихотворения. В то время таким же незащищенным и почти что мертвым я был более, чем когда-либо прежде.

Хочу вновь вернуться к воспоминаниям о своей маме. На самом деле она всегда была для меня неким неземным существом, волшебным и сказочным, настоящей доброй Феей, как ее порой называл отец. Уже в начале своей сознательной жизни я почувствовал сильную связь с матерью, как и то, что лишь она сможет меня всегда понять и никогда жестоко не осудить. Ей я мог полностью доверять, не боясь, что она всем раскроет мой самый главный секрет - тот самый душевный раскол.
Скорее всего, это неправильно и дурно, но временами я поистине завидую своему отцу, поскольку сам бы женился на Кэтлин, если бы не был ей родным сыном. За все двадцать лет жизни я не знал женщины прекраснее: как внешне, так и в душе. Даже моя Милена, загадочная и притягательная колдунья с темными волосами и фиалковыми глазами была не такой. В ней не доставало чего-то особого, едва уловимого, того, что есть лишь в моей маме - быть может, именно за это ее и так любит мой отец. Впрочем, он всегда стоял гораздо выше чем я...
Когда мне было примерно шесть, я в очередной раз поругался с Лизой, после чего мигом бросился прочь, на ходу дрожа как в лихорадке. На этот раз я решил спрятаться в комнате матери. То место всегда было для меня особенным, воистину обитель доброй волшебницы. До этого я несколько раз пытался тайком пробраться туда и все как следует рассмотреть, однажды мы пришли туда вдвоем с Лизой, но тогда все закончилось неприятно: моя неуклюжая сестренка умудрилась разбить любимую мамину фарфоровую статуэтку лебедя, за что мы оба оказались наказаны. Эх, и зачем меня папа научил вскрывать замки с помощью любой заколки или шпильки...
Но в тот вечер все было иначе: мне никто не мешал самостоятельно исследовать мамину комнату, к тому же данное занятие отвлекало от грустных мыслей. Осторожно подойдя к шкафу и открыв его, я внимательно принялся рассматривать мамины наряды, многочисленные, но неизменно элегантные и выполненные с безупречным вкусом. К некоторым из них я прикоснулся рукой, а затем уже и прислонился лицом, вдыхая знакомый аромат ее парфюма, от которого у меня всегда начинала слегка кружиться голова.
Постояв так минут десять и еще немного погладив платья и другие вещи, я, пошатываясь, дошел до ее туалетного столика, после чего принялся изучать находившиеся на нем украшения и косметику. Разумеется, это уже никак не могло не завершиться плачевно: случайно уронив и разбив флакон маминых духов, я окончательно поддался одурманивающему влиянию той комнаты и, наверное, самого Дьявола, что уже тогда обитал в глубине моей души, поскольку вслед за этим пошел в разнос.
Выбросив из шкатулки все украшения, я напялил часть их на себя, после чего рассыпал на столике и на полу пудреницу, а затем и румяна, истерически при этом смеясь. Да, я всегда был невротиком, даже до самых сильных стрессов в своей жизни - они лишь усилили то, что царило в моей душе с самого первого дня. Потом я, кажется, взглянул на себя в зеркало и засмеялся еще сильнее, а затем вскочил, схватил мамину шелковую накидку нежно-сиреневого цвета и принялся скакать в ней по комнате, как безумный. Я смеялся и прыгал, сметая все на своем пути, совершенно потеряв чувство времени и пространства. Опомнился лишь минут через сорок, когда случайно ударился головой о холодную ручку двери. Взглянув на себя и на то, во что я превратил комнату матери, я ощутил невыносимое отвращение к самому себе. Закричав "Да лучше бы я никогда не рождался!", я в отчаянии сбросил с себя накидку, а затем упал на ковер и в голос зарыдал.
Как раз в это время домой вернулись родители. Смутно помню, как открылась дверь и в комнате зажегся свет, как папа что-то негромко сказал матери, а она лишь ответила "Иди, я сама справлюсь.", после чего подошла ко мне и положила свою ладонь на мою голову, заставив оторвать лицо от испачканного ковра и посмотреть ей в глаза. Господи, как она в тот момент на меня смотрела! В ее глазах не было и тени осуждения или порицания, лишь нежность и сочувствие, от которых на моем лице снова появились слезы, но уже раскаяния. Спустя примерно минуту мать смогла оторвать меня от пола и довести до кресла, куда села сама, усадив меня рядом. Я все еще плакал, прося прощения и обещая больше такого не устраивать (впоследствии я еще не раз буду также каяться ей), однако она уже меня не слушала, попросив лишь немного успокоиться и постараться ни о чем не думать.
Закрыв глаза, я осторожно положил свою голову ей на грудь, вновь вдыхая запах ее духов, от которых теперь уже просто хотелось спать. Слегка касаясь пальцами кружев на ее платье, я произнес: "Мамочка, как я тебя люблю..." В ответ смог расслышать: "Я знаю. А сейчас отдохни, я с тобой." Сказав это, мама одной рукой нежно обняла меня, а другой принялась гладить по волосам, что-то еще при этом напевая. Потом она дотронулась до моего лица и вроде тоже провела по нему рукой, однако дальнейшего я не помню, так как сразу же после этого заснул - мои расшатанные нервы окончательно не выдержали нагрузки. Я вновь обрел способность чувствовать лишь когда меня отец аккуратно перенес в кровать - до этого я так и спал в кресле с матерью - ей пришлось два или три часа почти не шевелиться, чтобы не потревожить мой сон. Невозможно описать, что я чувствую, когда вспоминаю это: в такие моменты мне снова хочется упасть на колени перед этой святой женщиной и целовать ей руки, ведь она - истинная волшебница. Все эти годы я ежедневно благодарю Бога за то, что Кэтлин Сэмайт - моя мать. И все время прошу у Него прощения за то, что причинил ей так много страданий, пускай и не сознательно. Видимо, моя натура действительно такова, как мне недавно сказал отец. А здесь ему невозможно не верить, ведь я во многом на него похож. Но увы, на мой взгляд, далеко не в таланте и других лучших сторонах.

Раскол души (II)

На следующее утро после случившегося (об этом я писал в предыдущей главе только что) мать вела себя так, словно ничего особого и не произошло, а вот отец... Помню, как он внимательно на меня смотрел, словно изучая взглядом всю мою душу, а затем подошел и негромко шепнул мне на ухо: "Звон бьющегося стекла приятен, но влечет за собой немало неприятных последствий." После этого он прищурился, еще раз на меня взглянул, а затем ушел. Я же некоторое время оставался стоять на месте, как громом пораженный.
Папа все понял! Но... откуда он мог знать о том, что мне действительно понравилось разбивать стеклянные вещи? Ответ на этот вопрос был довольно прост: ему и самому прежде нравилось делать подобное. И в этом мы с ним оказались очень похожи...
Мне всегда кажется, что отец знает обо мне гораздо больше, нежели я сам. Внешне мы с ним тоже весьма похожи, особенно в определенные моменты, когда например у нас не слишком хорошее настроение. И если мы злимся, то... Делаем примерно одинаковые вещи, может, даже думаем об одном и том же. Именно потому папа и способен предугадать большинство моих поступков и действий, но все-таки не все и не всегда точно. Ведь как бы там ни было, я все же не являюсь его полной психологической копией.
Я уже говорил раньше о себе это: я - не более чем тень, символическая тень своего отца. Что бы там мне ни внушали, я никогда не достигну его уровня в таланте и во многом другом, в сравнении с ним мои произведения всего лишь бледноватые сочинения романтика-меланхолика. При этом они не являются подражаниями, поскольку у меня никогда вообще не получалось писать музыку так, как это делает Эрик, он лишь смог научить меня творить и переносить на бумагу то, что возникает в моей голове, и в дальнейшем это начало идти по совершенно другой дороге, нежели у него. Иными словами, отец меня учил, учил, почти десять лет учил, но так и не научил. И здесь есть исключительно моя вина, поскольку я сам никакой не гений, а почти бездарность. По крайней мере, мне так казалось лет восемь назад.
Именно тогда, лет в двенадцать-тринадцать, я впервые начал пытаться самостоятельно сочинить хотя бы одно музыкальное произведение. Но все что у меня получалось, меня абсолютно не устраивало. Те мои работы в моих глазах казались самым настоящим убожеством, я столько раз ненавистно смотрел на свои записи, прежде чем их окончательно уничтожить, причем я всегда это делал очень медленно, ведь в них так или иначе все же была частица моей души. И в те моменты я был уверен в том, какая она на самом деле жалкая и бесполезная.
Конечно же, об этом почти никто не знал. Перед Лизой я наоборот часто хвастался, что уже совсем скоро напишу очередную симфонию, которая прославит меня на весь мир - сестренка даже не догадывалась о том, что я ей говорю всего лишь о своих самых заветных мечтаниях, заранее зная, что они вряд ли когда-нибудь осуществятся. Занимаясь с папой, я тоже крайне редко показывал недовольство собственными успехами, боясь тем самым разочаровать и его самого. Ведь он столько времени проводил со мной и когда сам начинал играть...

Боже, как же я любил слушать и наблюдать игру Эрика! Еще будучи совсем ребенком я слушал сочиненную им музыку и плакал, созерцая истинную, совершенную красоту. Но плакал я тогда не из-за этого, а больше от осознания того, что сам никогда не смогу так же писать. Возможно, увидев однажды мои слезы, отец и решил начать мое обучение.
Я до сих пор прекрасно помню, как он сажал меня рядом с собой возле пианино и начинал рассказывать обо всех таинствах искусства. Говорил он всегда негромко, увлеченно, постепенно отрешаясь от окружающей действительности и погружая меня в иной мир, в котором все подчиняется лишь одному - искусству. В такие минуты его голос делался мягким, бархатным, но в то же время достаточно властным, я совершенно не мог ослушаться отца, когда он восторженно рассказывал о красоте, которую нельзя увидеть снаружи, поскольку она всегда скрыта внутри - ее нужно лишь ощутить, а затем уже изобразить в виде музыки, картины или стихотворения. Никогда не забуду, какими у него в те моменты становились глаза - было совершенно очевидно, что он прекрасно знает о чем говорит, и от этого делалось немного волнительно и тревожно на душе, но в то же время меня подобное завораживало.
Да, папа учил меня так же играть на скрипке и рисовать. Вот до стихов я сам как-то дошел еще лет в десять. А в остальном... Да, во всем остальном была исключительно его заслуга, заключающаяся и в том, что он никогда не позволял отвлечения - подобного папа терпеть не мог. Он никогда не заканчивал наши уроки раньше обычного, если в этом не было какой-то исключительной причины, один раз так и сказал мне: "Мы договорились три часа сегодня заниматься, значит, так и будет. Не меньше, а если получится, то можно и подольше." И отец был в этом абсолютно прав: искусство не терпит спешки, а для его совершенствования необходимо время и постоянная практика, ведь одного таланта зачастую бывает недостаточно, его нужно развивать и кристаллизировать, дабы он не канул в забвение. И разумеется, для создания искусства необходимы жертвы... Эрик это прекрасно понимал еще в те годы, когда официально считался не человеком, а злым гением Парижской Оперы. К счастью, у меня самой большой жертвой в тот неземной храм стал лишь я сам, вот еще одно отличие между нами с папой. Но об этом я напишу чуть позже.

Как бы там ни было, было бы очень наивно полагать, что за это время все мои творения составляют из себя лишь легкие или меланхолично-печальные этюды, у меня есть нечто иное, гораздо более мрачное. Это касается и музыки, и стихов, и даже рисунков, хотя никто кроме меня их не видел, даже мои родители и жена (и как и эти записи, надеюсь, их так никто и не увидит пока я живой).
Все дело заключается в том, что я уже не один год довольно часто думаю о смерти. Наиболее полно это началось три года назад, когда я был в отчаянии и едва не покончил с собой, однако корни данной моей особенности уходят намного глубже, и здесь уже нет вины родителей, это произошло по вине совсем другого человека.
Думаю, немногим известно, что в действительности Елизавета - моя сводная сестра, ее настоящие родители - ныне покойные Кристина и Рауль де'Шаньи, некогда бывшие врагами моего отца, особенно виконт Рауль. Я хорошо помню его в последние месяцы жизни, когда он совершенно обезумел и намеревался любой ценой забрать Лизу себе, дойдя даже до шантажа. И хотя мне тогда было всего семь, я до сих пор могу мысленно воссоздать картину, на всю жизнь оставшуюся в моей голове: когда этот Рауль держит Лизу на мушке и злобно усмехается в лицо моей матери и отцу. А я, еще глупый мальчишка, неожиданно вспоминаю про ту самую ручку, что мне подарил папа, осторожно достаю ее из кармана и начинаю медленно подходить к виконту, пользуясь тем, что он меня не замечает. Страха тогда в душе не было, был какой-то азарт и предвкушение грядущего, отчего я чувствовал лишь приятное волнение. А затем... Я точно не знаю как все это получилось, очень смутно помню, что вскинул руку, в которой сжимал свой талисман и... Что было силы, вонзил острие той ручки в кисть руки безумного Рауля. Тогда я не ожидал, что проткну ему ее почти насквозь.
А вот что что случилось потом... Да, Рауль отпустил Лизу, однако уже сообразил что поранил его именно я и тут же решился мне отомстить. Я тогда еще стоял возле мамы и не видел, как сумасшедший виконт в меня целится, а когда услышал выстрел, то просто быстро пригнулся: с моим тогдашним ростом это было парой пустяков. Если бы я сразу услышал как в тот момент моя мать вскрикнула...
Поняв, что в меня не попали, я медленно встал и машинально обернулся в сторону Кэтти... От увиденного меня бросило в дрожь, а по коже прошелся леденящий холод. Моя мать, которая еще несколько секунд назад меня нежно обнимала, теперь лежала на полу, неподвижная и спокойная, точно окаменевшая, без всякой тени румянца на лице. Меня затрясло. Я уже не мог ровно стоять на ногах, пошатываясь, я с трудом подошел ближе к телу и упал перед ним на корточки. Мои глаза широко раскрылись, и я все смотрел на белое как мрамор лицо мамы, до крови кусая себе губы и уже не скрывая слез, которые полились по моему лицу. "Это я во всем виноват" - пронеслось в голове. - "Только я один." С такими мыслями я окончательно сник и тихо заплакал, дрожа и едва не стуча зубами от холода, что так пронизывал мою душу. Мне, ребенку, тогда и не пришло в голову окончательно все проверить и убедиться. Хотя, возможно, дело было и в другом, потому что даже несмотря на то, что я был еще маленьким, я готов поклясться, что в те минуты моя мама не дышала. Может, мне все это лишь показалось и я не замечал, но... Если бы вы ее видели тогда, вы бы мне поверили: у живого человека такого лица не может быть.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не отец. Когда он подошел, я не мог ничего сказать, только еще больше сжался в комок, прижав руки к своим щекам. Но это мне не помешало увидеть дальнейшее, ведь именно в ту секунду, когда Эрик склонился над Кэтти, она... Ожила! Да, тогда я впервые увидел, что моя мама не умерла, она задышала и слабо пошевелила рукой. И мне могут говорить что угодно, но я все равно буду уверен: в тот вечер я воочию видел воскрешение. В обратном меня уже никто не сможет переубедить.

Несмотря на счастливый исход, случившееся наложило на меня сильный отпечаток. Если в тот вечер все в действительности закончилось хорошо, то в моем подсознании порой возникали иные видения. Я все никак не мог забыть обескровленное лицо мамы, и Бог знает, сколько именно раз оно мне виделось в кошмарных снах. Иногда точно так как в те роковые минуты, иногда еще более пугающе. Да, не каждый мальчишка может похвастаться тем, что видел во сне свою мать в гробу мертвой, да еще и не далеко не один раз! И похороны я тоже видел, и горящие вокруг свечи... А главным было все то же ее лицо, холодное и неживое. Именно после лицезрения подобных картин мое творчество и начало временами становиться таким же: в двенадцать лет я написал уже порядочно стихов о смерти, впоследствии еще несколько музыкальных произведений на подобную тематику. И что самое интересное: на каждом листе записей я собственноручно рисовал кресты, решетчатые ограды, увядшие розы, летучих мышей, паутину склепов, черных кошек и многое другое. Если еще учесть, что за вою жизнь я был на кладбище всего лишь пару раз, когда вместе с Лизой навещал ее настоящих родителей, и то это было лишь полтора года назад. В возрасте семи лет раскол моей души сделался еще более глубоким и обширным, он продолжал увеличиваться еще десять лет - вплоть до того момента, когда история, некогда случившаяся с моим отцом, практически повторилась и со мной.

Любовь и чувства

Женщины... Любовь... Было время, когда я считал, что подобное меня не затронет, поскольку я с четырнадцати лет намеревался посвятить свою жизнь лишь искусству, не отвлекаясь на иные всевозможные страсти и пороки мира. Как-то раз даже в присутствие сестры дал обещание испытывать любовь лишь к своим близким, природе и Прекрасному. Да, Лиза уже тогда стала хитро улыбаться, точно хотела сказать: "Знаем-знаем мы твои обещания, все равно нарушишь эти слова, и очень скоро." Как позже выяснилось, она была полностью права, однако в тот день я был уверен в обратном, я представлял себя кем-то вроде монаха, служащего при величайшем храме и давшего обет хранить лишь эту, одну единственную страсть в своей пылкой и беспокойной душе. Но Боже, как же я ошибался...
Те десять лет с того случая с моей матерью прошли относительно спокойно, по крайней мере так казалось окружающим, поскольку я правда за весь тот промежуток времени ни разу не срывался, хотя близок к такому бывал довольно часто. Но я уже научился сдерживаться и делать вид, что со мной ничего происходит, моя невидимая маска окончательно сделалась неотъемлемой частью меня, и я уже не хотел ее снимать. Исключение - только в присутствие одной мамы, ей я по-прежнему мог доверить почти все, в том числе сомнения в себе и своих способностях. Кэтти меня всегда утешала в таких случаях и мягко пыталась переубедить, однако я все равно придерживался иного мнения. Даже когда она меня ласкала... Господи, как я порой жалел, что я только ее сын!
Но при этом я никогда не завидовал по-черному, я очень быстро понял, что они с отцом идеально друг другу подходят, поскольку сами - два ангела, хотя и не похожи на тех, о ком говорится в Библии. Любовь Эрика и Кэтлин действительно вечная, она способна преодолеть все, я убедился в этом, прочтя дневник матери. Именно тогда мне стало понятно, почему папа считает ее святой, ведь Кэтти дважды возвращала его с Того света еще до моего рождения и помогала, когда все другие люди его ненавидели и преследовали. До сих пор дословно помню ее записи о тех случаях - такое невозможно забыть.
Таким образом, пример идеальной любви и семьи у меня был, и я решил, что точно не смогу создать такого же, поэтому намеревался отречься от всех земных страстей, не считая непреодолимого желания творить. Однако такое продолжалось лишь до тех пор, пока я не встретил Ее...

* * *

Что бы там ни говорили всевозможные сплетники и недоброжелатели, за всю свою пока еще не слишком долгую жизнь я любил как женщину лишь Милену и только с ней имел отношения. Даже тот недавний случай с Софи - не более чем восторженность глупенькой и наивной нимфетки - до сих пор не понимаю чего она во мне такого особенного нашла, хорошо хоть, что все благополучно разрешилось, и никто особо не пострадал. Я действительно был с первого момента очарован своей будущей женой, ее неповторимыми фиалковыми глазами, светлой чистой кожей и чувственными алыми губами. Было время, когда мои мысленные представления ее сводили меня с ума, мне до безумия хотелось прикоснуться к ней, ощутить на ощупь ткань ее платья, провести пальцами по шее, на которой висит красивое, но не вычурное колье или кулон... Но помимо этого я также люблю и ее душу, которая всегда ассоциируется у меня либо с ночным цветком такого же насыщенного фиолетового цвета, либо с прекрасной и таинственной бабочкой, летящей на свет огней. Да, она такая смелая, она летит вперед, ничего не боясь. И она грациозная как кошка, а ее немного длинные ногти могут нещадно поцарапать кожу обидчика. Да и не только...
Я не единожды пытался нарисовать Милену, еще до нашего брака. Ах, что это было за время! Тот первый месяц после нашего знакомства был в моем творчестве посвящен исключительно ей, я давно позабыл все свои прежние клятвы и обещания, с головой отдавшись своему... Нет, не увлечению, для меня это никогда не было лишь увлечением, а именно настоящей любовью. С самого первого момента. В то время я, как еще до знакомства с Кэтлин отец, был полностью одержим любимой и мечтал видеть ее рядом каждый день, каждое мгновение жизни. Именно тогда я и начал отдаляться от родителей, не замечая волнения матери, поскольку она уже в первые дни начала предчувствовать что-то неприятное и не одобряла моего выбора. Однажды мы с ней даже едва не поругались из-за Милены.
Увы, проницательность мамы оказалась в итоге верной: моя неземная красавица была не столь проста, как выглядело на первый взгляд, она скрыла от меня то, что уже помолвлена с другим. А я - кем вначале был для нее я? Ведь в первое время Милена и не планировала никаких близких отношений со мной, для нее все это казалось лишь легкой разрядкой, ведь она знала, что после замужества уже не сможет встречаться и общаться с другими мужчинами. Если бы она только знала о моих планах... Но я, до потери разума влюбленный, почти помешавшийся на этом 17-летний романтик, уже начал думать о том, как сделать свой возлюбленной предложение. Маме по-прежнему не нравилось мое поведение, отец старался ее успокоить, но втайне за меня радовался, я это видел по его глазам. Конечно, ведь это-то первая любовь привела к трагедии, а у меня наоборот все прекрасно. Но увы, идиллия закончилась в одну роковую ночь.
Временами мне кажется, что это было только вчера, а не три с лишним года назад: мы стоим на мосту и смотрим на прекрасную полную Луну, освещающую в этот час Париж, а затем... Затем я и решаюсь просить у Милены ее руки. И вот то что происходит потом... Сперва я даже не понимал значения ее слов о невозможности нашего союза, отказывался верить. Но позже, когда я все осознал, то... Раскол в моей душе достиг своего предела, наверное, у меня стало такое выражение лица, что уже это напугало Милену, отчего она и убежала. А я... Сказать что я был в это время раздавлен, значит, не сказать ничего, мне снова было очень больно, но в этот раз помимо слез к горлу подступила неудержимая злость. Повезло, что никого в тот час не было рядом со мной, а то все могло быть намного хуже. Не помню точно, что я делал на мосту, только то что уже не мог ровно стоять, что выбросил с него кольцо и розу, предназначавшихся Милене, а затем... Удивительно, как я тогда с него сам не спрыгнул, наверное, мне что-то помешало. Как я добрался домой, тоже почти не помню, но пришлось идти, едва ли не держась за стены домов, очень сильно кружилась голова. У меня так всегда бывает, когда нервы не выдерживают. А вот уже дома я впервые по-настоящему сорвался, намного хуже, чем было в детстве. И вновь меня радовал звон бьющегося стекла, когда я начал выбрасывать вещи из своей комнаты в окно. Дошло до того, что я случайно бросил вазой в вошедшую Лизу, слава Богу, что не попал, ведь я ее тогда не видел, в противном случае я бы не бросил бы что-либо в ее сторону, все-таки я еще не до такой степени неуравновешенный. И вновь меня смогла успокоить лишь мама, именно в тот вечер она мне и дала прочесть свой дневник, искренне надеясь, что после этого я не наделаю очередных глупостей. Но она ошиблась: я их наделал все равно, разве что изменил свои первоначальные планы.
Историю отца и Кристины Дае я знал и раньше, однако после прочтения дневника матери я окончательно решил ничего из нее не повторять. В первые дни я и вовсе честно пытался забыть о Милене и делал вид, что больше ее в моей жизни не существует. Однако ее образ уже не мог оставить мою душу: каждый вечер, каждую ночь я мысленно ее представлял, и это порой сводило с ума, я плакал, злился, проклинал себя и весь мир, чуть ли не рвал на себя волосы и бился головой о стену. "Какое же я жалкое и никому ненужное ничтожество!" - эти мысли никак не выходили из головы. Однажды ночью я намеренно взял ножик и слегка порезал себе ладонь. глядя на тоненькую струйку крови, текущую вниз, я думал: как же все просто... Надо только довершить до конца...
Да, да, я уже тогда для себя решил: я не стану заставлять Милену, угрожая или умоляя, не стану препятствовать ее замужеству, не буду конфликтовать с ее женихом Бернаром. Зачем? Какой во всем этом смысл? Ведь от происходящего мучаюсь лишь я один, значит, именно во мне вся проблема, устранить которую в принципе довольно просто. Нужно лишь подобрать нужный момент.
Вы помните: мысли о смерти тревожили мое воображение с детства. А тогда я окончательно уверился в том, что это самый лучший выход из сложившейся ситуации. Разумеется, об этом никто не знал, я сделал все, чтобы даже мать и отец не смогли догадаться о моих страшных намерениях, кроме того папа еще раньше оставил мне деньги на свадьбу - пришлось ими воспользоваться для совсем иной цели, я тайно ото всех купил пистолет. Сперва хотел застрелиться в тот же вечер, но потом вновь передумал, что-то меня постоянно удерживало от последнего шага.
В конце концов, я задумал иное: просто так умирать нельзя, я должен после себя что-то оставить. И однажды, окончательно измучившись от душевной боли из-за своей несчастной любви, я принялся писать оперу. В ней было все, что я чувствовал на тот момент, а также зашифрованное послание Милене, которое гласило: "Я всегда тебя любил, прощай же навеки!" Именно это я и хотел ей сказать на прощание, но вслух я уже не мог этого сделать. Мне оставалось лишь писать, надеясь как можно скорее все закончить, и ждать дня премьеры.

Все это время я старался рассчитать нужный день по минутам. Мой план заключался в том, что перед спектаклем я смогу убедиться в том, что Милена в театре, затем я должен буду уйти к себе в репетиционную и ждать. В конце последнего акта я должен закрыть дверь, достать из ящика пистолет, заранее поднести к виску и ждать окончания оперы. Как только все станут хлопать или в крайнем случае свистеть, я спущу курок - таким образом, выстрела никто не услышит, и меня найдут не сразу, только когда я уже точно сделаюсь трупом. Как все просто...
И действительно, в тот вечер все началось точно как в сценарии, вплоть до той минуты, когда я уже был готов отправиться в мир иной. Мне не было страшно, я не боялся попасть в Ад и пр., только хотелось покончить с этим раз и навсегда. Но когда я в самый последний миг услышал голос Милены... Меня словно пронзило насквозь, я не верил, думая, что это очередной бред моего расстроенного воображения. Однако когда я смог отчетливо увидеть ее испуганное и залитое слезами лицо, почувствовать как моя любимая рыдает у меня на шее и целует меня как никогда прежде... Это было прекрасно, но оказалось свыше моих сил. Осознание того что могло случиться, волнение, недавняя боль и вновь воскресшая любовь сделали свое дело. Свет в моих глазах померк, и я точно мертвый рухнул на пол, погрузившись во тьму.

Жизнь и ее ценности у порога Вечности

Когда Мертвец наконец открыл глаза, пробуждаясь от холодного могильного сна, охватившего целиком и полностью все его существование, то к своему ужасу он вновь не увидел ничего, кроме бездонной тьмы, в которую был прежде погружен. В его душе что-то дрогнуло, словно он был еще живым, однако окружавший его мрак продолжал говорить об обратном.

Вот, это как раз и есть небольшой отрывок из одного моего Мрачного творения, причем также почти автобиографичного. После того, как я упал на пол в репетиционной, я тоже погрузился в такую же вязкую темноту, пытаясь сохранить в практически ушедшем сознании взволнованное и бледное лицо Милены, моей любимой мечты, последней мечты Поэта... Так продолжалось до тех пор, пока в моем забытьи не начали появляться всякие нечеткие и расплывчатые образы, которые я теперь уже не могу описать, могу лишь сказать, что они были пугающими и жуткими. Да, настоящие создания потустороннего мира - мира Смерти и мрака, который обычно царит на старых кладбищах в безлунные и длинные ночи.
Несмотря на то, что я точно не помню, что тогда видел, случившееся также оказало на меня заметное влияние, те существа словно хотели предупредить меня, предостеречь, ведь если бы не счастливая случайность, кто знает, я мог бы познакомиться с ними поближе, а этого мне бы не слишком хотелось.
Когда видения закончились, стало очень тихо. И по-прежнему темно. Какое-то время. Затем начали появляться на пару секунд проблески света, правда они очень быстро исчезали, и я не мог понять, с чем связано их появление; позже я почувствовал чье-то прикосновение, от которого стало чуть лучше - я даже пытался вспомнить что со мной случилось и сообразить наконец что происходит теперь, но увы, подобные усилия только ухудшили мое состояние, и я вновь провалился в бездну, чувствуя не слишком приятный холод и головокружение, а после... Казалось, я окончательно преставился.
Спустя еще время я вновь обрел способность хоть что-то осознавать, пошевелился, пытаясь повернуть голову. Вроде все получилось. Однако мысли по-прежнему путались, действительность переплеталась с бредом, в результате чего в голове стоял туман, выбраться из которого было не так-то просто. Тем не менее, на душе было удивительно спокойно и даже хорошо... до тех пор, пока разум (а он все-таки еще работал) не пронзила страшная мысль: вдруг это все снова лишь игра воображения, ведь я, кажется, упал и мог сильно удариться головой, так что... Да что вообще сегодня было?! Что именно со мной произошло, происходило все эти неясные минуты или часы и происходит сейчас?.. Я вообще живой или уже нет?
С трудом подбирая ответы на собственные вопросы, я все же смог медленно приоткрыть глаза и несколько раз моргнуть, чтобы зрение прояснилось. Да что же это такое: снова один мрак! Или не совсем? Через секунд пятнадцать я все же смог нормально осмотреться вокруг себя, различив силуэты мебели и прочих вещей, в результате чего понял, что нахожусь в собственной комнате. Окончательно привыкнув к темноте, я немного скосил глаза, переводя взгляд на самого себя. Я лежал на кровати, причем на мне не было верхней одежды и обуви, что могло означать, что я всего лишь до этого спал. Странно. Как же тогда...
Я вновь пытался вспомнить события минувшего дня - теперь я убедился в том, что на улице, вероятно, сейчас ночь, хотя шторы были плотно закрыты и не пропускали даже свет Луны. Но что было этим утром, днем, вечером? Я действительно был в репетиционной и хотел застрелиться или мне это тоже все пригрезилось? Хотя память начала понемногу возвращаться, я все равно не мог найти разницу между сном и явью. Потом еще я вновь почувствовал как по лицу что-то потекло... Удивительно, но в первые мгновения я был уверен, что это кровь, ведь в своих видениях я, кажется, видел себя самого и с простреленной головой тоже (впоследствии это мне снова не раз приснится в кошмарах). Я даже сперва не обратил внимание на то, что та жидкость была прохладной... Когда до меня дошло, что это всего лишь холодная вода с салфетки, которую кто-то положил мне на лоб, меня пробило на смех, я заулыбался. Немного приподнявшись на кровати, я вновь попытался что-то получше вспомнить, но вернувшийся приступ головокружения заставил меня нагнуть голову и сжать пальцами рук виски. Губы пересохли, очень хотелось пить, однако я не так сильно обращал на это внимание, мне было необходимо понять...

Мои размышления прервало то, что дверь в комнату внезапно открылась, и на пороге возник силуэт девушки в белой одежде. Поначалу мне показалось, что это Милена, однако в действительности это была Лиза, хотя все лучше, чем очередной гость из мира за Гранью. Моя сестренка просто зашла меня проведать, а по ее ночной сорочке я окончательно понял, что время действительно уже позднее - оно перешло за полночь.
Лиза говорила со мной не очень долго - вначале она просто меня обняла и даже пыталась целовать мои руки, хотя обычно я не позволял ей подобных нежностей, мне всегда до этого ласкала только мама. Но вскоре мне удалось узнать, что я действительно несколько часов назад был в шаге от пропасти, если бы Милена тогда опоздала на полсекунды, я был бы уже мертв. От непоправимого меня спасло то, что хотя я все рассчитал, готовясь умереть, я совершенно случайно забыл закрыть дверь репетиционной на ключ. Как же я порой благодарю за это Бога! Ведь теперь я знаю, что в случае моей смерти мои родители, особенно мать, могли бы не вынести случившегося, да и Лиза бы винила себя. И почему я не задумывался об этом раньше?
Еще немного побыв со мной, Лиза мне сказала о том, что моя опера прошла с блестящим успехом, добавив, что я смогу увидеться с Миленой уже утром, если буду себя достаточно хорошо чувствовать - она обещала приехать. Это меня успокоило и обрадовало, я вновь начал слабо улыбаться. Хотя в тот момент улыбка не могла сильно украсить мою внешность, поскольку выглядел я... Как раз так, как уже писал во "Вступлении", настоящий герой готических произведений, ведь я тогда уже не одну неделю почти ничего не ел и толком не спал... Можете представить что было, когда после ухода Лизы я медленно подошел к зеркалу и оглядел себя: помимо темных теней под глазами и очень осунувшегося лица мои и без того тонкие кисти рук стали совершенно костлявыми, как у скелета. Самый настоящий оживший мертвец - вот кем я был в то время. И тем не менее, несмотря на все это, я радовался, глядя на себя, ведь я знал, что теперь начал новую жизнь, поскольку вновь обрел надежду. А ведь подобное когда-то было и с моим отцом... Значит, в чем-то я оказался прав: история прошлого действительно повторилась, разве что несколько иначе, но она снова многое изменила, кроме разве что моей души, которая по-прежнему осталась расколотой надвое. И которая вряд ли уже когда-нибудь сделается целой и одноликой.

Разгадка раскола

Утром, после того счастливого исхода моих не вполне обдуманных действий, я чувствовал себя крайне скверно. Нет, физически уже нет, но в душе... Помимо того, что я очень на себя злился, мне было стыдно и неловко. Я, сын гениального человека и ангела в земном обличие вначале чуть не свел счеты с жизнью, не захотев бороться за свою любовь до конца, а потом и вовсе грохнулся, как кисейная барышня, так еще и не на один час... Ну куда это годится?! Ужас, да и только. И какой же я все-таки жалкий неудачник - именно об этом я размышлял до тех пор, пока не вошел отец и мы с ним не поговорили.
Я уже писал, что Эрик всегда знает меня гораздо лучше, нежели я сам. И в тот раз он тоже смог меня переубедить, объяснив, что на самом деле у меня наоборот все получилось: ведь Милена смогла понять то, что я ей хотел сказать в своем творении и не допустила худшего. Но все-таки по-моему здесь целиком лишь ее заслуга, а не моя, ведь Милена вовсе не такая легкомысленная и бездушная кукла, какой может показаться (даже мама сперва так о ней думала, к сожалению). Нет, на самом деле моя жена очень чуткая и понимающая, без ее поддержки я вряд ли бы смог уже сейчас, в двадцать лет заниматься делами нашего театра, продолжая при этом создавать свои творения. А с ней мне работается легче. Всегда. Хоть бы так и продолжалось дальше!
Да, я забыл сказать: в то утро папа мне посоветовал еще раз поговорить с матерью, что я и сделал. Однако уже на второй минуте, я не выдержал и упал перед ней на колени, трепетно прося прощения за все то, что натворил. Однако Кэтти тут же велела мне встать, мягко сказав, что я ни в чем не виноват, а затем... Она сама внезапно поднялась с кресла и обняла меня - так мы с ней стояли почти десять минут. После этого мама внимательно взглянула мне в лицо и со слезами на глазах произнесла: "А ты совсем не изменился, все такой же как в детстве..." И это было правдой, ведь я вновь просил у нее прощения за то, в чем она меня не осуждала: вместо грубости мать вновь гладила по волосам, а потом сказала: "Как бы там ни было, я теперь вижу, что ты действительно всей душой любишь свою избранницу. И я не могу препятствовать этому, я не хочу быть властной тираншей. Поэтому я даю тебе согласие на брак с Миленой, вчера я велела ей уезжать домой, но сегодня вы увидитесь. И пускай вам Бог дарует счастье!"
С этими словами мать поцеловала меня и улыбнулась. Какой же она в тот миг была красивой, годы никогда не могли испортить ее лица - лица истинного ангела, на котором отражается вся чистая и неземная душа...

* * *

К величайшему сожалению, далеко не все люди этого мира понимают всю силу любви моей мамы и ее чистоту. Не так давно нашу семью окружили злобные и ядовитые сплетни, в которых Кэтлин была представлена как... Даже не могу написать, иначе ручкой бумагу вновь испорчу. И почему на этом свете столько мерзости?! Неужели уже никто не верит в бескорыстие - все теперь живут лишь по расчету, да? Как же это невыносимо...
Как можно судить о человеке, не зная его лично? Хотя в моем случае даже те, кто меня знают не догадываются обо всех тайнах моей раздвоенной души, которые я сейчас открываю на этих страницах, по-прежнему сомневаясь в том, стоит ли это делать. Но остановиться я уже не в состоянии.

Итак, уже после моей женитьбы на Милене, я начал вновь подолгу размышлять о себе, сравнивать себя с отцом. Ведь если я в тот раз сделал все иначе, чем он, то как я поступлю в другой? Ведь я чувствовал, что рано или поздно в моей жизни все равно произойдет что-то еще не слишком приятное. И так действительно случилось: из-за нашей балеринки Софи, которая решила, что любит меня. Если бы я понял о ее чувствах сразу! А я как дурак только посылал ей подарочки, да еще и пригласил в гости, думая, что она просто сможет понять меня, если я поделюсь с ней своими размышлениями. Как же я на это надеялся!
Но в действительности все обернулось иначе: как только я закончил о себе рассказывать, Софи перешла в решительное наступление... Бедная 14-летняя нимфетка! А потом еще вернулась Милена, у них произошел конфликт, и я... В итоге я не выдержал и снова сорвался, доведя обеих молодых особ до слез и напугав их до полусмерти. Потом опять полетели вещи, что-то разбилось вдребезги. И я сам едва не пробил себе голову об угол шкафа. Замечательно, правда? Помню, как тогда моя Милена на меня смотрела, сжавшись в комок на полу и дрожа от испуга и слез. А ведь насколько я знаю, с первой любовью отца было почти то же самое... И эта мысль вновь принялась меня терзать днями и ночами. В конце концов я решил откровенно поговорить с родителями: сначала с папой, потом с мамой.
Я хорошо помню тот вечер, когда случился разговор с отцом: оставшись одни в комнате, мы некоторое время просто смотрели друг на друга, словно сравнивая самих себя, а затем Эрик проговорил: "Кажется, я знаю, что ты хотел мне сказать, вернее даже спросить. Это вновь касается особенностей твоего характера, верно? Причем далеко не самых лучших..."
Он как всегда оказался прав, я рассказал о том, что случилось недавно и спросил, можно ли с этим что-либо сделать. Удивительно, но, услышав мой вопрос, Эрик коснулся моего плеча и ответил: "Шарль, ты думаешь, я сам в свое время испытывал от подобного удовольствие? Мне по-твоему нравилось также срываться на глазах у любимой? Вовсе нет, это было ужасно, но я не мог ничего с собой поделать, я сначала вспылю, а уже потом успокоюсь и все осознаю. Как и ты, я думаю. Мы оба с тобой невротики, неврастеники, эмоционально несдержанные. Однако ты научился не показывать этого за пределами семьи, и это похвально. Ты знаешь, я всегда тобой гордился, ведь поверь, ты намного лучше меня, сынок... И именно по этой причине я мало чем могу тебе сейчас помочь. Лучше поговори с матерью об этом, как тогда."
Что ж, делать нечего - разговор с Кэтти должен был состояться. И именно в нем прояснилось кое-что важное. Я тогда решился и задал маме вопрос, смогу ли я причинить вред человеку без особой причины, если просто нервы не выдержат в очередной раз. Фактически мой вопрос означал, смогу ли я кого-нибудь убить. И мама это поняла сразу же...
Она давно знала, что я боюсь повторить судьбу отца и сама часто думала об этом. А в тот вечер Кэтти почти сразу же мне ответила: убить я не смогу. Почему? На самом деле все очень просто: я слишком хорошо умею сопереживать другим людям, моя чувствительность в этом случае и есть мое спасение. Ведь я не хочу никому причинять боль, разве что только самому себе. И даже в моменты моих припадков всегда страдают лишь вещи и сам я, если ударюсь или порежусь - все мои негативные действия рикошетом отскакивают от других и поражают меня самого. Так было со мной и в шесть лет, и в десять, и в семнадцать, и так будет и дальше. В данной ситуации раскол моей души имеет несомненное достоинство. И все это только благодаря моим родителям и той любви, которую они мне дарили с самого первого дня. И конечно, без Лизы здесь тоже не обошлось. Спасибо Богу за то, что даровал мне такую семью, без этого кто знает чтобы со мной было.

Послесловие

Ну вот и все - кажется, мои нынешние записи подошли к концу. Рукопись получилась не слишком объемной, хотя, возможно, в будущем она еще увеличится. На протяжении написания воспоминаний из своей жизни, я пытался окончательно понять свою самую важную тайну: в чем именно заключается суть раскола моей души. И теперь я это знаю: без этой особенности я не был тем, кем являюсь сейчас, я храню в своей душе черты и матери, и отца, в отличие от внешности. Хотя мама и говорит, что руки у меня как у нее, особенно пальцы... Да, она была права: я действительно никогда не пролью ими кровь невиновного, теперь я это точно знаю. Моя разделенная душа помешает чтобы произошло худшее. Мне надо лишь научиться поддерживать некое равновесие в ней, и тогда все будет хорошо. Искренне надеюсь, что со временем у меня это получится, ведь мне предстоит сделать еще так много...

P.S. Перечитывая свои записи, я молюсь, чтобы никак не скомпрометировать в них своих близких. Ведь кто знает что могут подумать те бездушные твари, о которых я прежде упоминал, если в их руки попадут мои размышления... Нет, этого нельзя допустить, я должен позаботиться о том, чтобы все мои бумаги надежно хранились как можно дальше от посторонних глаз, пускай их найдет и прочтут лет через пятьдесят, а лучше - через сто. Тогда ведь тот мир может существенно измениться, в том числе и населяющие его люди. Не знаю почему, но я так временами думаю. А сейчас надо поставить последнюю точку и убрать все листы туда же, где хранятся мои другие особые работы. Они как некоторые живые создания - предпочитают мрак, таясь в тени могильных плит и расцветая на фоне смерти... Однако со временем все может измениться, и даже самые темные из них потянутся к свету, вбирая в себя тепло летнего солнца...

Именно так по одной легенде когда-то раскрылась прекраснейшая роза мира.

Finem