Фрагменты воспоминаний о Гении

Введение

Не могу точно объяснить, зачем я вновь взялся за написание своих мемуаров, ведь я по-прежнему еще не стар и не собираюсь никому их показывать до тех пор, пока буду в состоянии дышать и воспринимать реальность, как было и с предыдущими записями. Однако что-то в душе мне подсказывает сделать это, по крайней мере, начать создавать хотя бы зарисовки, черновые записи, которые впоследствии можно будет отредактировать и превратить в неплохую книгу. О чем они будут? Если прежде я писал вообще про себя, свою жизнь и близких, то на сей раз главным героем моих воспоминаний станет самый талантливый и великий человек из тех, кого я когда-либо знал. Это мой отец. А мемуары будут называться «Фрагменты воспоминаний о Гении».

В прошлый раз я не упомянул конкретно, кем он был раньше, еще до брака с моей матерью и моего рождения. Возможно, многих удивит такая фраза: «Мой отец – в прошлом Призрак Оперы», но она абсолютна правдива. Эрик Сэмайт, гениальный творец искусства, действительно был в свое время грозой Парижской Оперы, героем многочисленных страшных историй, рассказываемых глупенькими балеринками и хористками в перерывах между репетициями и перед сном. О нем ходило множество зловещих слухов и легенд, где часто подчеркивалось, какой он ужасный и жестокий, не говоря уж об обезображенном лице. Однако я всегда буду помнить отца совсем другим, каким он был в кругу нашей семьи.

Еще не начав писать, я уже заранее знаю о том, что это будет нелегко, гораздо сложнее, чем прежде. Совсем недавно я стоял возле настежь раскрытого окна и вдыхал прохладный вечерний воздух, несмотря на замечания Милены, моей супруги, что я могу простудиться. Затем я вновь скомкал и выбросил несколько чистых листков бумаги и только после этого сел за стол, поставив рядом с собой вазу с цветком белой розы. Мне будет легче вспоминать, глядя на ее нежные лепестки. Пора начинать мое новое повествование. Итак, я приступаю.

Первые образы

Мои первые, самые ранние воспоминания об отце, его внешности и некоторых особенностях, разумеется, весьма расплывчаты, их сложно собрать в единое целое. Если же с матерью все началось еще с ощущений тепла, нежности, ласки, запаха ее духов и шелка волос, то в случае с отцом… Могу точно сказать лишь одно: в самом раннем детстве он и музыка были для меня неразделимыми понятиями, хотя я еще не знал значения этого слова.

Нежная, неспешная и немного печальная игра. На скрипке или пианино. Тысячи звуков, похожих на капли дождя, они также падают и исчезают, умирают, едва успев появиться на свет. И при этом если каждый из них по отдельности хорош, то вместе они создают настолько красивую картину из мелодии, что кажется, будто тысячи ангелов в этот момент спустились с небес и зовут тебя с собой, поднимают высоко-высоко и начинают кружить в танце… Конечно же, в возрасте полутора-двух лет я не мог думать также, но, вспоминая те звуки, понимаю, что чувствовал в те минуты настоящее счастье.
Что же насчет внешности… Здесь уже все гораздо сложнее. Целостности образа нет, потому что глаза еще не умеют охватить его, а разум — собрать воедино все составные части. Возможно, сыграло свою роль и то, что мой отец всегда был очень высокого роста и, когда стоял, просто не помещался целиком в моем поле зрения. Когда он стоял, лица толком не было видно, только если он наклонялся ко мне или брал на руки, ситуация немного менялась. И если же мать я впервые помню, начиная с ее рук, когда она меня кормит с ложечки, обнимает, гладит, успокаивает, покачивает, переодевает, укладывает спать, то отца я первое время видел словно в тумане, как будто он всегда находился частично по Ту сторону, в своем мире музыки и прекрасного. И все же когда этот туман наконец-то начал немного рассеиваться, я первым делом начал запоминать именно его лицо, самую неоднозначную часть облика Гения.

Немного бледное, но не болезненное, с очень часто меняющимися выражениями, временами непроницаемое и почти всегда состоящее из двух разных частей (тогда я не знал, что отец по некоторым причинам почти всегда надевает белую полумаску), где самой запоминающейся деталью были глаза. Немного неровные, словно осколки стекла, почти всегда чуть прищуренные, серо-зеленоватого цвета, делающиеся при свете свечей с оттенком золотистого. И почти всегда – неизменно – печальные, даже если отец улыбался. Позже я узнаю, что унаследовал именно его глаза. Такое необычное лицо из двух половинок с поистине завораживающими глазами, а также темными волосами, совсем не похожими на волосы моей мамы – вот мое наиболее полное самое ранее воспоминание об облике папы.

* * *

Впервые я увидел и осознал его целиком, когда он вернулся вечером домой после долгого отсутствия. Много времени спустя я узнал, что у него были дела по работе и еще связанные с документами (из-за своего прошлого отец был вынужден жить под фамилией моей мамы, которая родилась и выросла в Англии, это и объясняет ее необычное для французского языка звучание ). А тогда я просто помню, как в детскую открылась дверь, и он вошел. В тот момент все те разрозненные образы, что прежде у меня были, слились воедино, я заулыбался и протянул к нему ручки. Моя старшая сестренка Лиза также последовала моему примеру, даже поцеловала папу в висок, когда он к ней наклонился, обнимая.

В тот вечер, насколько я помню, отец уже снял в себя верхнюю одежду и был одет в черные брюки, белую рубашку и темно-коричневый жилет, который Лиза почему-то долго гладила пальчиками, играя с пуговицами. Наверное, она так выражала свою любовь к папе. А я, в свою очередь, помимо того, что обнял его за шею, впервые прикоснулся к волосам и погладил их. В тот же момент отец судорожно вздохнул и вздрогнул, опуская меня обратно на пол. Как позже выяснилось, мне тогда только пошел третий год, и папа еще не до конца оправился от пережитых нервных потрясений своей прошлой жизни, любая новая ласка, полученная от кого-то кроме жены и дочери (Лизе тогда было около четырех лет), казалась ему слишком непривычной.

* * *

Спустя примерно две недели после того события, я очень хорошо запомнил вечер, когда отец вновь собирался куда-то по важным делам. Я тогда, воспользовавшись отсутствием мамы, ускользнул из детской, и тихонько пробрался в холл, где и увидел папу, стоявшего перед зеркалом. До сих пор помню, как он осторожно застегивал пуговицы своего сюртука, поправлял платок на шее, затем начал надевать перчатки… В тот момент я подумал, что никогда не смогу делать это столь же изящно и легко, как он.

Вскоре я заметил, что отец, хотя и выглядит сосредоточенным, в действительности почти не смотрит в зеркало, он явно был погружен в собственные мысли. Мне так хотелось подольше остаться там и продолжать смотреть в его лицо, пытаясь разгадать некую его тайну, но увы, мама меня уже обнаружила и тут же велела идти спать вместе с Лизой. Я подчинился, но, уходя, успел увидеть, как мама подошла к папе и что-то тихо произнесла, а он нежно коснулся ее лица и поцеловал. Я также запомнил и его последнюю фразу перед уходом: «Не волнуйся, я скоро вернусь.» Как же мне тогда хотелось узнать, что именно она означает!..

Добро или зло?

Был ли мой отец строг с нами? На этот вопрос ответ для меня очевиден. Без сомнения, со временем он сделался требовательным ко мне, однако никогда не прибегал к рукоприкладству и почти ни разу не повысил на нас с Лизой голос. Вообще, его манера воспитания заключалась совсем в ином – очень часто было достаточно одного его взгляда, чтобы мы все поняли. И нет, он смотрел не зло, но настолько пронзительно, слегка прищурившись, что… Невозможно было в такие минуты ему не подчиниться. А в случае провинности кого-либо из нас папа всегда говорил негромко, но настолько четко, что он обо всем этом думает, что невольно осознаешь все свои ошибки. Мне кажется, именно в этом и заключается по-настоящему правильное воспитание детей.

* * *

Однако о таких методах я расскажу подробнее чуть позже, пока что вновь вернусь в ранее детство, уже после того, как отец стал для меня не чем-то абстрактным и не группой отдельных образов, а единым целым, в дни, которые я уже помню лучше. Это было время, когда папа по вечерам с нами играл, если была возможность.

Наверное, большинству людей будет очень трудно представить Призрака Оперы, ползающего на коленях по полу с детьми и улыбающегося, даже радостно смеющегося. Но клянусь, это правда, Эрик был способен и на такое. И он умел улыбаться не только когда упивался собственными безумием и жестокостью или криво усмехался, подстерегая во тьме очередную любопытную жертву, осмелившуюся прийти в его обитель. Нет, у него была и другая улыбка, по-настоящему добрая и счастливая, она появлялась, если рядом была его любимая жена или дети. С нами отец всегда словно напрочь забыл о своем темном прошлом, делаясь веселым, нежным и заботливым.

Особенно он любил после игр привлекать нас поближе к себе, чтобы мы с Лизой могли его обнять, и затем начать рассказывать сказки. Хорошо помню один из таких вечеров: было уже темно, и с неба в окна нашей комнаты проникал приглушенный свет луны. Папа сидел на ковре, обнимая одной рукой Лизу, которая уже хотела спать и лежала головой на его груди. Я сидел чуть поодаль.
Гладя и перебирая волосы моей сестренки, отец задумчиво и немного печально глядел в окно. Я боялся, что он может чем-то расстроиться, однако вскоре его лицо просветлело, и на губах появилась улыбка. Жестом велев мне придвинуться ближе, отец показал в небо.
«Смотри, знаешь, что это за светящийся шар? Это Луна, самая красивая и загадочная из планет. Она дарит вдохновение и надежду, ее свет не такой ослепительный, как у Солнца, хотя и не дарит тепло. Но все же она прекрасна…»
Лиза тогда еще спросила, просыпаясь: «Папа, а ты что, был на Луне?» Он засмеялся, а затем ответил: «Ну, не совсем, но я ее люблю. Хотя не так сильно, как вас.»
С этими словами он поцеловал Лизу в макушку, а затем хотел обнять и меня, но я сперва решил в шутку сопротивляться, и Эрику стоило немалых усилий поймать меня.
«Что же ты, все равно не убежишь, глупенький…» - сказал отец, осторожно гладя мои волосы. В этот момент я заметил, что его белая сорочка с запахом, которую папа носил под черным и почти всегда расстегнутым халатом, немного раскрылась на груди, и на том месте, совсем рядом с которым у человека находится сердце (про это я опять же узнал позднее), отчетливо виднеется какая-то полоска, похожая на застарелую царапину.
Разумеется, мне стало интересно, что это такое, но на мой вопрос отец не ответил ничего конкретно, бросив лишь «Это так, пустяк один, не важно.», после чего начал приводить свою одежду в порядок. Только много позже мне станет известно, что тот маленький шрам – последствие покушения, которое совершил один безумец, но это опять же, уже другая история. Тогда же я понял, что папа явно не расположен рассказывать о подобных вещах, и не стал его больше спрашивать.

* * *

Когда мне было около 5-6 лет, я впервые узнал, что отец действительно может иногда злиться – до этого я всерьез думал, что он и мама просто на такое не способны.
Был уже поздний вечер, около десяти часов, но я, лежа в кровати, не слишком хотел спать, уже тогда мне больше нравилось бодрствовать по ночам, хотя и втайне от родителей. Однако в конце концов я все же начал потихоньку закрывать глаза и начать предаваться наивным мечтам, как вдруг услышал странный резкий звук в комнате папы и мамы. Открыв глаза, я уже хотел встать, но в тот же момент звук повторился, и, поняв, что на пол упало что-то хрупкое, я испугался и накрылся с головой одеялом. Через некоторое время, немного успокоившись, я вновь выглянул оттуда. В доме царила тишина, однако я по-прежнему очень волновался. Внезапно я заметил, что кровать моей сестры пуста. Да, я помнил, что скоро ей должны были выделить отдельную комнату, но вряд ли бы это сделали прямо сейчас, ведь мы ложились вместе. Я испугался еще сильнее прежнего. В моем воображении начали появляться ужасные картины похищения сестренки привидениями или ночными чудовищами, отчего по моему телу прошлась дрожь. Но вскоре я успокоился и решил, что ничего страшного не произошло – скоро Лиза вернется, и мне ни в коем случае не нужно прослыть в ее глазах жалким трусишкой.
Как раз в этот момент дверь открылась, и в комнату вошла моя сестра. Сдерживая себя, я спросил, что случилось. Сев ко мне на кровать, Лиза начала рассказывать о том, что видела, как папа очень переживал и злился из-за какой-то премьерной постановки и в итоге сбросил на пол все мамины вещи с туалетного столика. Мне было очень интересно это слушать, но я не мог в такое поверить. А Лиза продолжала в красках говорить о том, как отец сперва метался по комнате, отвергая какие-либо советы мамы, и даже слегка оттолкнул ее, когда та протянула к нему руки. Но позже, когда он немного успокоился, мама как настоящая волшебница начала его нежно гладить и что-то тихо говорить. Вскоре папа снова стал прежним, поцеловал ее и попросил прощения. В конце своего рассказала Лиза добавила, что хотела бы стать такой же, как мама и также научиться творить маленькие чудеса.
Но это мне уже было не особо интересно: я хотел узнать побольше именно о том, что произошло с папой, но Лиза сказала, что уже поздно и ей хочется спать.
«Шарль, это ты у нас полуночник, а я уже устала, я говорю с тобой и так почти час, нас могут услышать. Возьми лучше вот эти конфетки, я с вечера их сохранила и несколько долек апельсина, если захочешь попить. Спокойной ночи.»
Перед сном Лиза, уже решив начать подражание маме, пыталась меня также погладить и поцеловать, но я попросил ее этого не делать. Конфеты мне понравились, я помню, как после ужина отец всегда их разрезал пополам и отдавал нам с сестрой большую половину, да и то потому, что мы просили его тоже их попробовать. Слова же Лизы о том, что наша мама – волшебница долго не давали мне покоя. Я еще не знал, что совсем скоро сам смогу всецело в этом убедиться.

Наблюдения и перемены

Я по-настоящему смог убедиться в том, что моя мама волшебница после того не слишком приятного случая, когда мне было шесть лет, о котором я рассказывал в предыдущих своих воспоминаниях. Однако помимо этого, после произошедшего, я понял еще кое-что. Во-первых, как выяснилось, это был мой первый эмоциональный срыв – позже будут и другие, спасибо расшатанным нервам…
Во-вторых, несмотря на то, что родители, особенно мама, не ругали меня, я очень быстро заметил, что отец уже со следующего дня начал как-то странно на меня смотреть, точно приглядываясь, не говоря уже о его словах про бьющееся стекло… Он так сказал об этом, словно сам знал на своем опыте. Но почему?

Терзаемый любопытством, я как-то раз спросил у сестры, слышала ли она, как родители обсуждали произошедшее со мной? Лиза ответила, что да, как только они, вернувшись в тот вечер домой, узнали, что произошло. По словам моей сестренки, папа тогда заметно изменился в лице и сказал маме очень непонятную фразу: «Ты понимаешь, что это значит? Все повторяется…»

К сожалению, ни я, ни Лиза тогда так и не поняли, что отец имел в виду. Однако вскоре после произошедшего Эрик начал мое обучение. Думаю, многим будет интересно узнать, что мы с сестрой никогда не посещали школу: первое время нас учили сами родители, а потом всего несколько учителей и то при необходимости, поскольку папа считал, что настоящее образование должно проходить совсем не так, как было принято государством. И он был прав: лучше учителя для меня и Лизы просто нельзя было найти. По крайней мере, в том, что касалось музыки и пения.

Но если с Лизой папа всегда был неизменно ласковым и мягким во время обучения, то со мной дела обстояли несколько иначе. Особенно в первые дни занятий, когда я был еще совсем маленьким. Как я писал ранее, отец не кричал и никогда не злился, если я где-нибудь делал ошибки, он просто очень пристально на меня смотрел слегка прищуренными глазами и говорил тихо, почти полушепотом, причем бархатным, но так, что мне порой делалось не по себе, особенно когда становилось темно. Тогда при свете свечей в облике отца, в его силуэте появлялось нечто такое… Не могу это описать словами: величественное, волшебное, чарующее и вместе с тем… Пугающее.

Однажды я даже спросил: «Папа, ты что, сердишься на меня, ты недоволен моей игрой?» Эрик сперва не отвечал, а затем произнес: «Нет, нет, напротив, и в этом-то все дело, я очень доволен твоими способностями, но… они мне так напоминают…»
На этом он прервался и велел продолжать. Отец никогда не ставил мне в пример кого-либо из великих музыкантов и композиторов, однако я сам довольно быстро узнал о том, что, например, Моцарт начал сочинять музыку еще в 3-4 года, когда был почти вдвое младше меня. Я начал ему завидовать. А папа как назло заставлял меня разучивать именно его ранние творенья, и это в итоге привело к тому, что я начал просто ненавидеть Моцарта. Вообще, его музыка казалась мне слишком камерной и традиционной, почти бездушной и лишенной искренних чувств.

Когда я в семь лет разучивал «Маленькую ночную серенаду» по четыре часа в день, папа начал рассказывать о том, что Моцарт сочинил эту мелодию на смерть своего отца. Я был просто шокирован: человек, причем очень близкий композитору, умер, а он пишет такое легкое и веселое произведение! Да как так вообще можно?!

Конечно, я не решился поделиться своими мыслями с отцом, я просто не мог при нем такое говорить о гении. И все же я так никогда и не полюбил музыку эпохи классицизма XVIII столетия, не считая «Реквиема», и в будущем, начав создавать собственные произведения, действовал по совершенно иной схеме, хотя порой и осуждал себя за это, считая бездарностью.

* * *

Но к счастью, отец вскоре, видимо, сам понял, что мне надоело исполнять творенья Вольфганга Амадея, и перешел на свои собственные. Вот его музыка действительно показалась мне совершенной, я всегда мечтал научиться играть так же. И спустя несколько лет мечта осуществилась, а вот сочинять подобную ей музыку, увы, я так и не смог.

Несмотря на то, что я был горд тем, что обучаюсь у отца величайшему искусству на свете, меня по-прежнему тревожило появившееся у него отношение ко мне, когда он начал взглядом буквально просматривать меня насквозь. Один раз, после нашей ссоры с Лизой, папа, узнав об этом, велел мне подойти ближе и, глядя в глаза тихо проговорил, слегка растягивая гласные: «Извинись». Разумеется, через минуту я уже это сделал и Лиза пыталась в знак примирения меня обнять. Но на душе моей было неспокойно.

Тем же вечером я решил тайком подойти к комнате родителей и узнать, говорят ли они что-нибудь обо мне – вдруг получится подслушать нечто важное? Выполнив главную часть плана, я тихонько прислонился к двери и затаил дыхание. В тот вечер родители легли рано, и вскоре погасили свет, так что я мог наблюдать за ними через маленькую щелочку в двери.

К сожалению, меня ожидало некоторое разочарование: отец ни словом не обмолвился о наших с ним уроках, просто лег и привлек мать к себе, та положила руку ему на грудь и прижалась, словно пытаясь согреться. Благодаря проникавшему в окно свету луны, я заметил, что папа нежно улыбнулся и произнес: «Ты растопила лед в моем сердце и собрала его из разбившихся кусочков... Спасибо тебе, милая, за это. Как мне тебя отблагодарить?"
Ответ мамы поразил меня еще больше: "Дыши ровнее ночью." Тогда я так и не понял, что значили ее слова, но разгадка была уже близко. Совсем скоро мне предстоит узнать всю правду об отце и раскрыть его самую страшную тайну.

Что скрывалось под маской

Принято считать, что все музыканты прекрасно умеют жестикулировать, однако у некоторых это получается особенно виртуозно и неповторимо, причем даже в те моменты, когда сам человек не задумывается о своих действиях, и все происходит непроизвольно. Мой отец всегда относился как раз к таким.

Очень часто, рассказывая нам сказочные истории или что-то еще, он делал частично непроизвольные движения руками, и иногда это выглядело поистине необычно и чарующе – так, что Лиза даже как-то раз сказала: «Папа, ты сейчас похож на фокусника из цирка, они тоже так любят руками делать.» На это отец ответил, слегка прищурив глаза: «Что ж, может ты и права.» Как позже выяснится, моя сестра недалеко ушла от истины в тот день.

Помимо музыкальных, у отца, несомненно, были и способности иллюзиониста, причем великолепные. Однако они не имели ничего общего с глупыми трюками вроде вытаскивания кролика из шляпы, в них было нечто иное. А кроме умения жестикулировать магическим образом, папа обладал еще кое-чем, однако об этом его даре я не смогу рассказать, будет лучше, если пока что он останется в тайне. Позже приведу лишь краткое описание.

* * *

Из прежний главы можно с легкостью сделать вывод, что совсем скоро я наконец открою самую главную и страшную тайну своего отца. Так и есть, я действительно это сделаю, рассказав о том, как сам впервые ее узнал.

Это произошло при не слишком хороших обстоятельствах: буквально через три дня после той грязной истории с настоящим отцом Лизы. Не стану сейчас вновь ее расписывать – частично о ней говорится в моих предыдущих мемуарах. Скажу лишь, что тот день, точнее вечер, сильно расстроил мои и без того слабые нервы, что привело к частым кошмарам и просто тревожным сновидениям, впоследствии ставших основой моих наиболее мрачных творений.

Почему это произошло только на третий день после тех событий? Дело в том, что в первые два дня мы с Лизой почти не видели родителей, поскольку мама, все еще не отошедшая от нервного потрясения, была вынуждена лежать в постели (если не ошибаюсь, большую часть того времени она провела в глубоком сне), а папа оставался с ней и просил нас не шуметь. Именно тогда я и решил узнать у сестры подробнее про того человека, который называл себя ее родным отцом и хотел силой забрать с собой. Лиза сперва не хотела мне рассказывать про него, но в итоге сдалась.
Слушая ее, я не мог поверить своим ушам. Лиза говорила, что тот человек, которого звали Рауль де Шаньи, был женат на оперной певице Кристине Дае и даже спас ее от «ужасного Призрака Оперы», державшего в страхе весь театр. Сперва я еще не понимал, в чем весь смысл, хотя уже насторожился, ведь на тот момент театр принадлежал нашим родителям. И, видя это мое непонимание, Лиза пристально взглянула мне в лицо и спросила: «Неужели ты не догадался, кто на самом деле был тем Призраком?» Чувствуя себя полным дураком, я спросил в ответ: «Нет, и кто же?» Лиза грустно улыбнулась: «Наш папа, Эрик.»

Я вновь испытал потрясение и нервно вздрогнул, так, что сестренка за меня испугалась и, чтобы успокоить, принесла мирабель. Съев несколько плодов, я почувствовал себя лучше и попросил ее продолжить. Дальше Лиза уже опустила глаза и полушепотом сказала, что по словам Рауля Эрик был жестоким убийцей и сумасшедшим, который принуждал Кристину стать его женой и только в последний миг по необъяснимой причине передумал и отпустил ее. А Кристина Дае была родной матерью Лизы, на нее моя сестра внешне очень похожа, если сравнить портреты, да и по голосу, вероятно, тоже.

Закончив эту историю, Елизавета добавила, что больше ей Рауль не успел ничего рассказать, но она многому не верит из его слов и, несмотря ни на что, продолжит считать Эрика и Кэтти своими истинными родителями. Затем сестра вновь пристально на меня посмотрела и твердо проговорила: «Ты тоже должен по-прежнему уважать папу и любить, поклянись в этом. Ради нашей семьи, мы не должны ее разрушить и предать.» Я в ответ только вяло кивнул головой и собирался уйти, но Лиза меня установила.
«Куда ты? Ты должен сказать вслух, что я просила, Шарль, ты должен меня слушаться! Иначе я с тобой рассорюсь на всю жизнь!»
«Я верю тебе и не перестану любить маму с папой, но… Я хочу узнать все от них самих. То есть, от самого папы. Он должен мне рассказать.» - с этими словами я отправился к родителям.

Когда я тихонько открыл дверь в их комнату, то увидел, что мама все еще спит, однако дышит гораздо ровнее и спокойнее, чем было в тот ужасный вечер, а отец сидит рядом и как-то странно водит рукой над ее лицом. Заметив, что я стою на пороге, он немного повернул голову в мою сторону и тихо сказал: «Шарль, не сейчас, я же просил не беспокоить маму. Придешь завтра утром, хорошо?» И я, в очередной раз чувствуя себя идиотом из идиотов, ответил: «Хорошо… А что ты сейчас делал? Ты вновь водил руками и еще что-то шептал, кажется… Зачем?»
Отец на мгновение прикрыл глаза и выдохнул – было видно, что ему не нравился наш разговор.
«Так было нужно. Я бы не сделал ничего дурного для Кэтти, ты знаешь. Теперь ей будет лучше, только прошу еще раз: вы с Лизой не должны больше ее тревожить. Пожалуйста.»
Голос отца по-прежнему был негромким и мягким, но весьма убедительным по тону. Я уже хотел уйти, но все же решил довести задуманное до конца.
«В том-то и дело, папа, что я теперь не знаю, что думать. Лиза мне немного рассказала про того господина и про то, что он говорил о тебе…»
По лицу отца точно прошлась молния. На какое-то мгновение его черты резко исказились и словно вспыхнули, но тут же сменились прежним спокойным выражением, стоило ему мельком посмотреть на жену. Прикоснувшись к ее тонкой руке, он проговорил: «Завтра вечером ты все узнаешь, больше нет смысла скрывать правды… А теперь иди, дай мне еще время…»
В следующий миг он вновь отвернулся от меня, ниже склонившись над мамой. Не помню, кажется, он хотел ее поцеловать и погладить, а потом лег рядом. Но этого я уже почти не видел: терзаемый волнениями по поводу предстоящего, я отправился спать.

* * *

Вечер объяснения мне запомнился навсегда. Если утром я уже почти забыл все грустные мысли, поскольку маме стало лучше, и она нас с Лизой долго ласкала, то перед ужином я почувствовал, что у меня трясутся руки. Никогда, даже во время сложных уроков, где я не был готов, я не ощущал подобного. Буквально на подкашивающихся ногах я шел в комнату, где отец почти всегда играл и писал новые произведения.
В тот вечер в ней царил полумрак. Сперва я с трудом вообще мог четко что-либо рассмотреть, но в итоге увидел, что отец стоит спиной ко мне, глядя в окно. В темноте его силуэт выглядел весьма странно, а поскольку сквозь стекло не мог проникнуть лунный свет – небо было затянуто облаками – он казался еще более зловещим.
По своей наивности я думал, что папа меня не видит. Но очень ошибался: он видел все. И, вероятно, чувствовал. Не желая, чтобы общее молчание затянулось, отец медленно повернулся ко мне лицом и, зажигая свечу, произнес: «Теперь настало время все тебе рассказать, ты должен знать кто я такой на самом деле, вернее кем я был раньше, десять лет назад...»

Он говорил долго и, как ни странно, спокойно, но в то же время сдавленно, долгое время не глядя мне в глаза, словно боясь, что прочтет в них собственный приговор. Рассказал про свою жизнь в катакомбах Парижской Оперы, как скрывался там от общества, презиравшего и преследовавшего его, про свою любовь к Кристине Дае и неравную борьбу за нее с тем виконтом Раулем, про то, как она его предала и ушла с другим, когда он сам их отпустил, желая любимой счастья… Удивительно, но почти все, рассказанное Лизой, оказалось правдой!
Я слушал с широко раскрытыми глазами, будучи не в силах в это поверить. Несмотря на все мои уже временами возникавшие подозрения, я просто не мог представить своего отца таким – похитителем девушки и убийцей, грозой всех, кто прежде работал в театре, чьим именем пугали балерин и хористок в гримерных. У меня закружилась голова, и мне показалось, что я стремительно падаю в какую-то пропасть. Я невольно зашатался и закрыл лицо руками.

Отец же ждал. Он стоял посреди комнаты, глядел на меня и никак не решаясь нарушить молчание. Словно пытался понять, насколько глубока теперь трещина между нами, как сильно она нас стала разделять. Он был готов к любому моему ответу.

А я… Я с трудом смог посмотреть в его лицо, чтобы в очередной раз поразиться тому, какими у него были глаза. Они не умоляли о прощении и понимании и не внушали больше угроз. Но в них читалась некая безмолвная просьба, которую я долго не мог разгадать.
В моей голове вертелось бессмысленное множество слов. Я не знал, что сказать, чтобы вновь не прослыть глупцом, а фразы в духе «Я сожалею», «Я все равно тебя люблю» казались именно такими.

В конечном итоге мои напряженные нервы не выдержали: меня охватило горячая волна боли и неясного раскаянья. Как я вообще мог несколько минут назад думать о папе что-то плохое?! Об этом волшебнике и сказочнике, музыкальном Гении, не сдававшемся до последнего! Кем бы он ни был в прошлом, теперь это мой отец. И не мне его осуждать и винить в прежних ошибках.
В порыве нахлынувших эмоций я бросился к отцу и, прижимаясь к нему, буквально сполз вниз, обнимая его колени. Уже не скрывая слез, я говорил что-то бессвязное про то, что люблю его, такого замечательного, смелого и мужественного…
Это могло продолжаться очень долго, но папа вскоре поставил меня на ноги и, присев, сказал, глядя мне в глаза: «Мужество – быть таким, как Кэтти. Остальное – глупое ребячество и не более того. Запомни это, сынок.»

Последнее слово он как-то особенно выделил и я, с уже просохшими слезами, снова обнял отца, только в этот раз за шею. Он тоже обнимал меня и немного дрожал, стало видно, как ему тяжело было еще недавно рассказывать свою историю. Но он справился. А значит, справлюсь и я.
Уже немного успокоившись, но сохраняя в себе восторженное чувство, я тихо произнес, стараясь, чтобы каждое слово было все же услышано: «Я горжусь тобой, папа.» В ответ Эрик поцеловал меня и, уже с улыбкой на лице сказал: «Спасибо. А сейчас пойдем, скоро будет время ужина.» После этого он протянул мне руку и я, так же улыбаясь, вложил в нее свою.

* * *

С того памятного вечера отец уже не с подозрением присматривался ко мне во время наших занятий, а с радостью. Было видно, что он уже гордится моими успехами, хотя я долгие годы еще не был способен полностью себя проявить. И только в день премьеры моей первой оперы, когда я, волнуясь, мерил шагами свою комнатку-репетиционную, то внезапно вспомнил, что произошло тем утром, еще перед нашей поездкой в театр. Разумеется, при родителях я еще старался держаться, не показывая тревоги, но отца было невозможно обмануть. Когда я уже собирался, чтобы ехать, он незаметно подошел ко мне и тихо проговорил, положив руку мне на плечо: «Знай одно: я в тебя верю.» Эта короткая фраза действительно мне помогла, и хотя Лиза, увидев эту сцену, шепнула, что папа мне дает свое последнее наставление как учитель, я был очень тронут. Когда же зрители в восторге аплодировали, я, выйдя на поклон, с трепетом посмотрел на ложу, где сидели родители и подумал: «Без вас ничего бы этого не было… Спасибо вам за все!»

* * *

Думаю, эти записи окончательно покажут мое отношение к отцу и развеют устойчивые и мерзкие стереотипы о нем. А впрочем, если этого даже не произойдет, и что бы люди о нем ни говорили по сей день, для меня он всегда будет самым лучшим на свете. Потому что он – мой отец. И для меня это поистине честь и гордость – быть сыном Эрика Сэмайта, в прошлом Призрака Оперы.

Возможно, в будущем я отредактирую эти записи и дополню их, чтобы получилась подлинная книга. Но это произойдет не в ближайшее время. Я счел своим долгом рассказать об отце правду, и сделал это, я показал, каким он всегда был в кругу нашей семьи. Пока что – достаточно.