Фьюче

Сегодня мне довелось прокатиться в одном из новых вагонов московского метро, свежем и хрустящем, изготовленном по новейшим лекалам в моих роднейших Мытищах на заводе Метростроя за забором из мрачнейшего красного кирпича. Стоял солнечный вечер тяжелого дня, за окном проносились в зыбком мареве колхозные пейзажи, просыпающиеся ставни Сан-Франциско, смазанные дождевые леса и сахарные Альпы, новозеландские холмы, наркоманские пляжи Бали и другие незавершенные мысли полудремлющих пассажиров, мерным покачиванием и постукиванием усредненные в одну переменчивую картину. Снаружи назойливо извивался высоковольтный провод, расходясь и сближаясь с вереницей ничего не выражающих глаз.

Я смотрел в пол — голубой, необычно чистый, похожий на небо из старых компьютерных игр. Если взглянуть на это иначе, я висел на поручне, бесстрашно держа в руке телефон и набивая смс маме, попутно думая о завтрашнем дне, а по обе стороны от меня, на двух берегах эддической пропасти, болтали ногами в смешных кроссовках и подбирали нужные эмодзи такие же совершенно безразличные к происходящему высотные рабочие зрелых двухтысячнодесятых.

Я подумал о том, что над этими вагонами, должно быть, работают не только токари и фрезеровщики. Не только инженеры и генеральные конструкторы продумывают их на первый взгляд незамысловатое устройство. В просторном цехе на территории мытищинского завода — вдали от шумных машзалов и кузниц, в аккуратной пристройке на отшибе, — в хорошо освещенном лофте с высоченными окнами сидит трудолюбивая команда дипломированных футуристов и визионеров, тщательно отобранная из светлых голов со всей страны. Они пьют свежевыжатые соки, едят обезжиренные йогурты, тянут смузи и ерошат густые здоровые волосы, лежа на диванах и проводя нескончаемый брейнсторм.

— Через сотню-другую лет, — говорит один из них, назовем его Вася, облаченный в стиляжный дизайнерский жакет, — изменится не только транспорт, но и то, для чего он используется.

— Изменится сама парадигма перемещения, — сокращает за него йогиня Соня в гранжовой кожанке на загорелой коже.

— Будет так: не «мне нужно с Кропоткинской в Сокольники»… — подхватывает Сэм, ее двоюродный брат с неимоверным чубом.

— …а «синее небо Сокольнического парка простирается под моими худыми марсианскими ногами», — заканчивает сестра и помещает в рот леденец, который она извлекла, чтобы сказать.

— Синее небо под ногами, — начинается шепот и шорох и большая работа во всех углах большущего зала.

Признайся честно, Вась, притягивает первого спикера за золотую пуговицу львица Соня, никто не знает, что будет через пару сотен лет. Но согласись, не отстраняется он, что нам с тобой, неизменным победителям всероссийских олимпиад по литературе, а также всем серебряным и бронзовым их призерам, равно как и отсеянным на областных этапах чрезмерно авангардным поэтам, зажатым между бабками джазовым басистам и встающим на ноги молодым юристам, и даже скучающей агентуре и закошмаренным юрлицам будет небезынтересно вместо заштопанного линолеума видеть под своими ногами чистое небо— Голубую дымку, влюбленно усложняет она / черный космос, отзывается из дальнего угла чернобровый Сэм, не отрывая взгляда от монитора / сечение тессеракта, поднимает слабый палец до сих пор молчавший красавчик Марк, вращающий на кончике светового пера незавершенные экструзии / метановые облака сатурнианских лун, выпаливает, ввалившись в комнату после дневного воркаута, слегка перекачанный новичок Егор, и, поймав взгляд Сони, сразу кивает, ну да, ну да, согласен, это уже перебор.

Я сижу в новом вагоне, практически опустевшем к конечной, незаметном и хрупком электрическом червячке имени Ленина в архивной толще среднего кембрия, качаюсь туда-сюда, то появляясь, то пропадая у себя перед глазами в темном стекле, и смотрю на все ж таки уже подзамызганный голубой пол и пытаюсь ухватить утекающее через одну из его пор вероятное будущее. Но, конечно, тщетно.

Даже сложив все наши знания, поднимается Василий, даже умножив их на число наших наград, уже имеющихся и еще не полученных, даже, следит за его удаляющейся пуговицей Соня, если, она медлит, если мы получим почти полный контроль над текущим моментом, перестает мрачно позировать Марк, — что, как известно, необходимо для вычисления всех последующих, кидает ему апельсин Иван, только по брови выходя за экран, и потому не дотягивая до полноценного представления в данном эпизоде — даже при таком сверхблагоприятном раскладе, наконец замыкает на себе все упорядочившиеся вдоль магнитных линий взгляды вошедший профессор М., куратор программы, — боюсь, в нашем конечном продукте все равно останется огромный процент так называемого artist’s impression.

Мы понимаем, профессор, кивают все члены команды одним синхронизированным пионерским кивком и поджимая губы одним слегка чрезмерно взрослым сдержанным жимком — мы все прекрасно понимаем. Будущее — это зум аут, который мы нескончаемо безнадежно крутим, не всегда уверенно из суммы атомных масс складывая свои примерные ожидания по зарплате, из разбросанных по полушарию углерод-углеродных связей составляя свою стратегию сжигания жира, из шуршания разноразмерных автомобильных шин составляя скорее общевидовое и чисто геологическое «жил». Будущее — это как звонок на собственный номер, который постоянно занят. Когда ты говоришь: «Я тебе наберу» — и никогда не набираешь, потому что набираешь. Мы знаем, профессор, говорит Сэм. Мы уже знаем. И прямо сейчас мы исчезаем—

...в бесконечно малой блестке на волнующейся щеке вагоновожатой. Которая говорит:

— Мужчина! Мужчина!!! МУЖЧИНА!!! Просыпайтесь!

— Что?! — вскакиваю я.

— Конечная! Поезд дальше не идет!

В создавшемся между нами короткоживущем моменте высокого напряжения мои глаза суживаются, она источает (а я качаю) не облеченную в слова неандертальскую настороженность, она слушает, а я говорю:

— Как это не идет? Идет еще как!

В последней фракции секунды, пока бежит остаток пленки, я смотрю на нее над разрастающейся чеширской улыбкой, и в моих глазах, дважды отраженных от плексигласа и чужой радужки (и четырежды перевернутых), мчатся строящиеся станции северно-восточного витка московской центральной межгалактической спирали.