Чтобы он жил

Чтобы он жил

В полутьме коридоров лиц не разобрать, часто ориентируешься на голос. Многие не понимают, недооценивают важности голоса и слов. Кто бы что ни говорил, а слово - это действие, шаг к чему-то или от чего-то. Или – в сторону. Слово - материализация мысли или чувства. Вовремя сказанное - нередко становится решающим. Не вовремя - тоже.
Нужные голоса не всегда слышны. Зачастую, громкий ни о чем заглушает тихий о главном.
Например, зов о помощи. Чрезвычайно важно бывает настроить свой слух на едва слышимые звуки, полутона, шёпот.
Шёпот умирающего - совершенно особенное. Если тебе даровано (именно - даровано, а не наказано) его услышать, твоя задача вычленить и распознать каждое слово, каждый звук, постараться запомнить тембр. Потому что ты унесёшь его с собой, а не он, навеки.
Что ты с этим будешь делать - подскажет время.
А пока - вслушивайся.

***
Голос в телефонной трубке был одновременно вял и несколько резок.
- Задача ясна, спасибо, что предупредили, - откликнулась Лара.
- И да, - поспешил добавить голос до того, как Лара повесит трубку, - имейте в виду, там очень странная мама. Я бы даже сказала, весьма. Постарайтесь не обращать внимания. - "Вот она, коллегиальность", - подумала Лара.
- Спасибо, учту.
Поздним вечером поднявшись на нужный этаж, она пыталась в полумраке разглядеть фамилию, имя и отчество, но, главное, возраст больного, которые обычно бывают указаны на титульном листе истории болезни.
В палате светло и чисто, почти уютно. Ещё молодая и видно, что некогда ухоженная женщина в шелковом халате быстрыми, отработанными движениями промывает трахеостому. Трахеостома - это такая трубка, встроенная в горло, когда человек не может дышать сам.
А он и не может.
Женщина хотела бы быть на его месте, забрать всю его боль, всё отчаяние себе. Возможно, даже не рожать его вовсе. Лишь бы он не страдал.
Но данность такова, что вот уже два года, как её жизнь остановилась. Каждое вздрагивание секундной стрелки её часов, каждое вздрагивание ресниц её утомленных глаз работает лишь на одну цель: чтобы он жил. Каждые её вдох и выдох - это то, что она безотчётно, безоговорочно и без остатка отдаёт ему в надежде на прибавку сил и веса. На борьбу за дальнейшее. За завтра.
Кажется, что побагровевшая кожа на его шее скоро начнёт лопаться от конгломератов набухших лимфоузлов. Но он не стонет, не жалуется, он - молчит. В свои девятнадцать он - образец мужества.
Он никогда не заговорит. Много месяцев он живёт без языка, части глотки, желудка. Из последнего торчит ещё одна трубка - гастростома. Он пережил такое количество операций, что на целое отделение хватило бы. Он испытал на себе, что такое несколько курсов химиотерапии. И что такое, когда врачи приходят и сообщают, что она не помогла.
У него была пневмония, потому что он давно уже не встаёт. И теперь в текстовом редакторе телефона спрашивает Лару:
- Как "раздышать" лёгкие, чтобы это не повторилось?
Оценивая ситуацию, она понимает, что надувать мяч, как делают другие больные после различных операций, он не сможет. Показывает движения для так называемой дыхательной гимнастики, разъясняет про "раскрытие" межреберных промежутков, про нижние доли лёгких. Но договорить не успевает. Мама качает головой и безвольным полушёпотом:
- У него все болит. Болят руки, плечи, шея. Посмотрите на него. Он не сможет ими двигать.
Ларе становится стыдно, что она не подумала о столь очевидных ограничениях у данного больного.
- Что у вас с обезболиванием? - неожиданно для себя самой спрашивает она.
- Ничего, - всё так же безвольно сообщает мама, - кетонал уже не помогает. Трамал - иногда. Далеко не каждый раз.
- А наркотики? - осторожно уточняет Лара, поскольку не онколог, а всего лишь консультант.
- А наркотики никто даже не предлагал, - пожимает плечами мама. И в этом ответе проскальзывает не столько осуждение врачей, сколько её надежда на то, что не все ещё потеряно.
Она знает, что сыну не грозит армия. И свадьба. И много чего ещё... не грозит. Но она отказывается это понимать.
И кто может её осудить? Кто может ей возразить или перечить?
"Странная"? - Нисколько. Просто мать умирающего сына.
Время консультации давно вышло, и мама провожает Лару из палаты впервые за весь вечер смягчившимся: "Спасибо".
В полумраке коридора Лара пытается не задохнуться от нахлынувшего отчаяния. Это и есть отчаяние, когда ты не можешь помочь.
На минуту задерживается у поста, чтобы озвучить сёстрам свои назначения. И вдруг из-за спины слышит знакомый неуютный голос:
- Это Вы к моему пациенту приходили, да?
Ей от силы двадцать пять. По общепринятым меркам её можно назвать привлекательной, даже красивой. Но та лень, с которой она выговаривает слова, выдаёт полное равнодушие. Его же выдаёт и то, что ни одно назначение, сделанное предыдущим консультантом неделю назад, не выполнено.
- Они уже завтра выписываются. Что это меняет? Уверены, что это нужно?
- Уверена, - отрезает Лара в несвойственной ей манере, разворачивается и уходит. Уходит описывать осмотр и делать назначения, которые вряд ли будут выполнены, но и не сильно помогут больному.
На дворе глубокая ночь. Хорошо, что подмораживает. Хорошо, что машина припаркована далеко. Что ей предстоит очищать стекла от снега. "Хорошо, что успею замёрзнуть", - думает Лара.
На самом деле, она успеет сделать те самые вдох и выдох, которые потом, когда-нибудь, отдаст кому-то ещё. Несколько глотков морозного воздуха - и она сможет сесть за руль и увезти себя прочь от исколотых вен и набухших лимфоузлов, от сложившей свою жизнь к ногам сына матери, от юного доктора, которая, похоже, мало что видела и живёт словно в другом измерении, где нет мер, чаш и весов, базовых координат.
А стрелки часов так и будут вздрагивать, не сожалея и не оглядываясь, отмеряя каждому свой индивидуальный путь и срок.

04.11.2016