Опасайся человека одной книги. Гл. 6

Первая, опустошающая своим поиском, пустота половины стакана

Я вижу костры книг,
Я слышу овчарок лай.
Когда-нибудь я крикну: «Sieg!!!»
И миллионы ответят: «Heil!!!»
— Я не слышу от тебя ответа, сука! — орёт штурмовик, на поставленное им на колени естество, которое, потеряв свой германский дух, а теперь, после удара сапогом штурмовика ему в нос, и свой нюх, своей безответной дерзостью на его приветственное «Sieg», теперь грозится потерять свои последние зубы. Штурмовик же, из-за такого неуважение к себе и фюреру, потеряв всякое терпение, дабы не быть голословным, в воспитательных целях, сконцентрировался на этом балбесе, после чего, у того в два счётных удара вылетели зубы. Ну а по окончании этого очень вразумительного разговора, пожалуй, у этого балбеса, уже не будет никаких шансов на обратное выправление его мозгов.
— Что, разжигаешь? — усмехнулся, глядя в упор сидящему на коленях Кестлеру, наклонившийся к нему второй более рослый штурмовик. Затем выпрямился во весь рост и всё так же, не сводя взгляда с этого горе-писателя, оказавшегося не в том месте, не в то время, приговаривая речёвку, начал разрывать на части находящуюся в его руках книгу.
— Против классовой борьбы и материализма! — оторвав переплёт от книги, орёт рослый штурмовик, находивший удовольствие в своих действиях. И его улыбка так и не сходит с лица на протяжении всего этого действа. Потом со всего маху, он забрасывает «Капитал» Маркса в набиравший силы за его спиной костёр.
— Долой декадентство и моральное разложение! — в упиравшимся в Кестлера взгляде штурмовика, продолжавшего проговаривать эту мантру «огненной речёвки», читалось, что это всего лишь прелюдия, а там, где сжигают книги, всегда впоследствии сжигают и людей. После чего штурмовик, закинув очередную партию книг в костёр, вновь приблизился вплотную к Кестлеру, и, наступив сапогом ему на руку, которой тот упирался об землю, принялся наблюдать за его реакцией на это нарастающее вдавливание.
— Это для того, чтобы ты на всю свою поганую жизнь запомнил, — зарычал штурмовик, схватив за подбородок Кестлера, после чего сдавив его что есть силы, придвинул к себе лицо этого писаки, для того чтобы следом начать вбивать навсегда в его память свои слова и свой образ, который собой будет олицетворять эту, под его началом, Германию. Но больше всего в памяти Кестлера, отложится эта, в блеске ночного огня, без которой нельзя представить возведённые в закон подлость и цинизм, плотоядная улыбка рослого штурмовика. Нет уж, такого быть не может, чтобы цинизм был слишком подл и воздержан в себе, чтобы никак не проявиться через эту улыбку, которой одарил его рослый штурмовик.
— Несёшь, говоришь, культуру в массы, — отпустив Кестлера, выпрямившись, ухмыляется рослый штурмовик. — А я вот этой, своей отутюженной стрелкой на брюках, на которой муха не еб*лась, несу свою, под барабанную дробь, стройность и упорядоченность понимания этой жизни, что для люда, всегда предпочитающего всякой извилистости прямую дорогу, будет всегда желанно. Ну а кому с нами не по пути, то тогда внимательней посмотри на огонь костров, которые несут для каждого свою вечность.
— Ну, Курт, ты слишком прямолинеен, — заявил второй штурмовик, который, как только освободился от навязчивого зрительного внимания к его сапогам того несговорчивого субъекта, то тут же подошёл к этому рослому штурмовику. Для чего он, отправил того субъекта в длительное бессознательное «я» и сразу же присоединился к этой имевшей место дискуссии о месте писателя и поэта в информационном поле страны, которое, в случае недопонимания писателем, этим ловцом душ, своего должного места, перемещается уже в это пригородное поле, где похоронный шум ветра всегда умеючи задувал в груди каждого из стоящих на коленях, теплящий огонёк надежды.
— Кто бы говорил, Людвиг. Разве ты там, в своих действиях, прямолинейно не раскрыл свою душу? — смеётся в ответ рослый штурмовик Курт.
— Это была моя интерпретация токкаты Баха. А если тебе небезразлична музыка, то ты должен знать, что она требует от нас полного самозабвения, где эмоциональность, хлеща через край, только тогда наполняет нашу душу, — из Людвига действительно так и бьёт невоздержанная эмоциональная составляющая всего его «я». Но Курт не слишком-то внимателен ко всем его закидонам, на что он только ржёт, заявляя:
— Я и вижу, как эмоции вместе с кровью, били ключом из того дохляка, что всего тебя перепачкали,
На что Людвиг только отмахивается, после смотрит внимательно на сидящих перед ним на коленях, ожидающих своей участи, как он их называл иждивенцев.
— Я думаю, что нас с тобой ждёт незабываемый разговор, — Людвиг, приблизившись к тому, сидящему справа от Кестлера, кто это всё видел, с расстановкой слов, дал возможность насладиться своим вниманием к нему. После чего он, решив что-то там для себя, поворачивается к Курту, чтобы озвучить это своё предложение, как вдруг резкий порыв ветра разметает от костра ошмётки бумаги, где один догорающий в полёте, почти, что ставший пеплом, ошмёток, попадает Людвигу в глаз, отчего он дико завывает, начиная кружиться вокруг себя и растирать свой повреждённый глаз.
— Ах ты, падла! — зажав глаз рукой, рычит Людвиг, но всё же больше уже не кружится и, остановившись на месте, смотрит себе в ноги, затем поворачивает голову по направлению выбранного им для назидательного разговора объекта.
— Я с тобой разговор не закончил, — прошипел Людвиг после зримой своим одним глазом паузы. Потом он покидает это лобное место, на которое вновь выходит Курт. И Курт, хоть и не показывает своей не расположенности ко всякой людской слабости, которую, по его мнению, надо прижигать калёным железом, но его небрежность во взгляде на бросившего заживлять свою рану Людвига, красноречиво говорила о том, что отдай ему этого Людвига в руки, то одними щипцами и калёным скальпелем он не обошёлся бы для врачевания.         
Курт приблизился в упор к тому, кто на них смотрел всё это время, а именно к осознавшему в этот самый момент себя Фоме, и, глядя в глаза, прошептал ему прямо в душу, — Ну а ты почему до сих пор не разжигаешь?
— Вот чёрт! — Фома, лёжа на полу у себя в номере, не выдержав этого пристального взгляда, на мгновение очнулся, но, так и не сумев окончательно выкарабкаться из беспамятства, вновь погрузился в тяжёлую дрёму, которая всегда наваливается на всех, стоит им только подать признаки частично сознательной жизни. Но, надо честно признать, со вчерашнего бессознательного вечера, их совершенно не ощущалось, либо же сам носитель своего сознания, очень умело притворялся, выказывая себя в таком безрассудочном виде.
— Ты чё, разжигаешь! — закричал Фома на бородача в баре, после того как Кац перевёл громкие высказывания стоящего рядом с ними за стойкой бара этого бородача, заявившего во всеуслышание своему приятелю, — Францию будут давить, давить и в конце концов додавят, но теперь уже буквально. Ну а как только до сознания Фомы было доведено то, что тот говорил, это, в свою очередь, вызвало у Фомы агрессивную реакцию, с которой он, с этими словами, бросился на него и, крепко схватив за бороду, начал мотать его голову в разные стороны, приговаривая: — Ты, гад, у меня за бороду не спрячешься.               
— А ведь, наверное, ещё век назад, было очень даже затруднительно сделать такую детализированную заметку на лице, — вся эта бородатая тягомотина, всё же даёт Фоме время для рассмотрения этого туманного типа, который, однозначно, прибыл сюда с Ла Маншевых берегов.
— Он чё, совсем забыл? — укоризненно покачает головой Маяковский, глядя на поведение Фомы, для которого, как и для своих современников, он в своё Парижское время, скрепя сердце, отложил в сторону свой наступательный футуристический слог, перешёл на обычное словоизложение и без всякого сопровождения музыки водопроводных труб, сделал свои публицистические заметки о Франции. — Теперь уж нет и английской игры в «бивер». Разыскивают на улице бородача, и кто первый увидел и крикнул «бивер», тот выиграл очко (В Лондоне нет бородачей, только Бернар Шоу да король Георг: Бернар Шоу брить бороду не хочет, а Георг не может, «так как на почтовых марках одной третьей мира он с бородой»).
Так что же из всего этого выходит, что Яшка, этот любитель островной туманной жизни, скорее всего, если не свистнул (А то денег не будет.), то, как минимум, поделился с этими родоначальниками тумана в политике, идеей игры под названием «найди русского или хотя бы его след там, где тебе желательно его видеть». Но об этом Фоме, пока что было некогда думать. Ну а бородачу, хоть и льстило такое внимание к его бороде (Для чего, собственно, она и была выращена. Ведь любой саморост на твоем теле, если он не запущен невнимательностью и облагораживается, то явно преследует эти определённые вашим тщеславием цели), но всё же всему есть предел, в том числе и терпению, которое подступило к предельному значению и теперь уже не задумывалось ни о чём, кроме себя.
А ведь, наверное, в шутке Каца, заходящего в бар, спустя время, требуемое для того, чтобы выбранный ими в качестве объекта для наблюдения тип, ничего не заметил, была, как сейчас, в ставшим очень серьёзным обществе, говорят, своя доля шутки. — В целях информационной безопасности запрещается употреблять любые виды алкоголя. Ведь развязность языка, к твоему беспросветному утреннему отчаянию, не до той, а, глядишь, уже не до того доведёт.
Но его приятели не стали у него уточнять, до кого он доведёт, а без всяких вопросов вползли в этот бар. Этому было очень простое объяснение, ведь они уже давно устали волочиться по всей округе за этим, как оказалось, весьма неугомонным типом (Яшка, надо полагать, почувствовал на себе очень красноречивые взгляды его сотоварищей, которыми они наградили его, умеющего так умело остановиться в своем выборе, когда как сам этот выбор совершенно не хочет останавливаться и все идёт и идёт.), который всё же внял их мольбам и наконец-то зашёл в один из баров, куда вслед за ним и направились эти усталые следопыты.
А ведь, скорее всего, бородач имел право на свою высказанность, на которую он, уже с помощью своей разретушированной бороды, изначально подал заявку. Где именно экспрессия, а не фундаментальность, свойственная некоторым носителям этого волосяного покрова, сквозившая в его бороде, и вызвала различные восторженные этими замысловатыми видами толки. Но всё же дело не в этом, а в том, что Фома уже находился в таком предвзятом состоянии, когда твоя претензия к окружающим уже есть следствие, а не причина твоих агрессивных действий. И тогда, надо полагать, тебе уже не составляло труда найти для себя достаточные основания для того, чтобы врезать тому лбу (А чего у него такой лоб выпирающийся, что прямо так и хочет влезть туда, куда даже его длинный нос не просят.).
— А ты чего ржёшь? Думаешь, ты самый умный и сможешь за своим фейсом спрятаться? — заехал в лоб Кацу, пока что только словесно, разгорячённый и раскрасневшийся от выпитого Яшка. Но Кац не спешил должным образом, в разнобой реагировать на эту меньшую, могущую пока подождать неприятность, когда как недалеко от них находилась группа бородачей, видимо, состоявших с этим схваченным за бороду Фомой индивидуумом, как минимум, в одном культурном кружке по бородатым интересам (Их выдающиеся в разные стороны, зафиксированные лаком бороды наводили на мысль, что они прибыли сюда, ну не прямо в этот бар, а чуть дальше, на какой-то конкурсный слёт). А ведь с их стороны, вполне ожидаемо зрела определённая угроза в их безбородую сторону.
Так что у Каца не было времени на объяснения с этим Яшкой и он срочно бросился к Фоме, для того чтобы купировать начинающую разрастаться проблему. Так на смену сквозившему в глазах бородача недоумению, непонимающего, чего там бурагозит этот непонятно что за тип, начало приходить осознание того, что он, во-первых, не зря лелеял свою бороду, которая подверглась такому беспрецедентному давлению или, вернее сказать, её дерзкому порыву, с помощью которого, видимо, хотели её вырвать со всеми корнями. А этому как раз и противостояла его крепость любви к своей бороде, которая, благодаря такому к себе отношению и уходу со стороны своего носителя, совершенно не хотела расставаться со своим подбородком и держалась на нём, что было сил. Ну а, во-вторых, бородач, после того как рефлекторно бросил по сторонам умоляющий взгляд о помощи, заметил, что все эти противоправные против его личности действия, не прошли бесследно и что бороды его товарищей по эпатажному искусству, уже начали волнительно потрясываться. Конечно же, это вселило в него не только надежду, но и определённую уверенность в своих силах, не предполагавших такого развития событий.
— Ты чё, бога за бороду ухватить хочешь? — Кац, перехватив сжимающую бороду руку Фомы, выкатил глаза из орбит и заорал тому прямо в ухо (Ультразвуком, а не смысловой составляющей сказанного им), чем, наверное, и заставил Фому остолбенеть, опустить бороду и тем самым отойти от своих совсем не радужных для бородача дел.
— Ты чё делаешь? — Кац, отстранив собой бородача, откуда-то сверху, как показалось Фоме,  громоподобно обрушил на него это своё «чё». А ведь наше «чё» — это вам не какое-нибудь латиноамериканское, командантское «че», которое, хоть и отражает в себе много героического, но всё же при этом объективно несёт в себе отголоски своего уже сформировавшегося героя. Когда как наше «чё», идя в массы, несёт в себе перспективу развития уже не для одного, а для множества будущих героев. Оно, это «чё», можно сказать, ещё окончательно не предопределено и в каждом частном случае, даёт шанс любому индивидууму, к которому предъявлен этот понятийный призыв к его, ещё не понятно что за личности. И у неё, наконец-то, появляется возможность, так сказать, свой выбор, стать ею или нет. И как только эта, ещё вчера серая безличность, на это «чё», наконец-то, находит ответное этому наглецу в зубы: «А ты чё!», то она, преодолев тот раздельный доличностный рубеж, становится личностью, для которой стать новым команданте «Че» теперь вопрос лишь времени.
Фома же, конечно, себя, как, впрочем, и все находящиеся в баре посетители, считал личностью. Правда, многие из них, даже не стесняясь этого и, более того, открыто заявляли о том, что они с очень даже большой буквы личности. Что опять же, не мешало им вести себя с очень маленькой, сознательной буквы «я», на которую, в общем-то, всем наплевать, а иногда даже и наблевать. Что же касается Фомы, то он, конечно, имел все основания заявить во всеуслышание в ответ этому Кацу своё: «А ты чё», но появление в обозримой видимости Фомы, проходящего мимо них сбоку от спины Каца, того слезливого типа, не дало ему обмолвиться, заставив его переключить внимание на этот новый-старый объект наблюдения.
А ведь когда они начали следить за этим слезливым типом, то для Фомы все эти игрища в сыщиков, казались какой-то заумной блажью этих интеллектуалов от страны, когда как ему было не то что не интересно, а дело было совсем в другом. Ведь он так и не понял цели этой, как бы по заданию редакции командировки, в которой, опять же, вроде бы эти цели были определены (Пошаговый и постатейный отчёт о предстоящем зрелище.). Ну а как выходит, опять же согласно редакционной словесной разнарядке, он должен как следовать их (Его ведущих сотоварищей.) рекомендациям, так, видимо, и идти вслед за ними. А ведь он, прибыв сюда в составе этого трио, должен был подготовить материал о буднях этого праздника футбола, проходящего во Франции. И тогда, спрашивается, какого хрена, он сейчас делает вместе с этими, даже и не понятно, кто и что за есть людьми. Нет, что заесть и даже запить, он уже знает, на чей счёт, но при этом, однозначно не за их счёт. Но вот с какой целью его, так сказать, прикрепили к ним, всё также остается не слишком ясным.               
— Ты, давай, оставь свою строптивость дома и если не точно выполняй, то, по крайней мере, следуй рекомендациям товарищей из отдела Якова Адольфовича и Каца Моисеевича (Эту отеческую прибавку к их именам, в знак своей независимой позиции и «того, что хочу» видения, тут же приставил в своём сознании Фома), — строго настрого, посмотрела и озвучила свою рекомендацию его шеф-редактор Элеонора Марципаловна (В данном случае, следуя первым независимым фантазиям Фомы, к Павловне, ввиду её императивной диктаторской жестокости, была прибавлена эта определяющая её стиль руководства добавка.).
— А зачем? — только и смогло вырваться из дерзкого на вопросы Фомы, на что сразу же последовал грозный взгляд Элеоноры Марципаловны, не терпящей вольнодумства, в этом только её храме свободы (На самом же витринном деле, здесь, в этом открытом редакционном месте, царит свобода мнений и выбора. Где от выбора мнения, всегда зависит уже свой выбор редакции, направить тебя в Париж или же вон, под зад из этого храма плюрализма. (Сарафанная инсайд-информация)). После чего прозвучал последний уточняющий вопрос Элеоноры Марципаловны, — Тебе, что ещё не ясно? —который, как рассказывают потиравшие свои зады бывшие работники журнала «Non-Time», служит твоим определяющим выборным началом, ведущим, если думаешь головой, в Париж, ну а если задом, то и так понятно.
Но, видимо, оппортунизм так глубоко засел в голове Фомы, что он слегка отстав от своих следопытов-товарищей, не только не следовал за их взглядами и за тем странным типом, а, наоборот, со всем любопытством, свойственным туристу, взирал на эти, относительно его туристического взгляда, примечательные стены какого-нибудь просто обшарпанного дома, в котором даже, может быть, и какой другой гасконец в своё примечательное, хоть и не Дюма, но очень близкое его творческому талану время, не решился бы даже остановиться. Хотя, если бы из окна этого дома, выглянула какая-нибудь Констанция, то, пожалуй, даже неприметность этого здания не помешала, а тут же стала бы своей приметностью для ищущих друг друга, двух пар гасконских глаз. Разве что-то может быть преградой, когда на него взывающе-выжидающе смотрит она, которая, может, совсем и не Констанция, что при наличии у неё таких глаз, суть не важно для него, тоже далеко не Д'Артаньяна.
— Защищайтесь, сэр, — вдруг из тени деревьев, навстречу Фоме, выскочил какой-то мутный тип и, тыча ему в грудь своей шпагой, сделал первый ход.
— Вы хотели сказать, месье, — отводя в сторону рукой это холодное оружие, поправил этого, однозначно, гасконца Фома, чей взгляд слишком сильно отдавал любезностью к одной из симпатичных мадмуазель, весело болтающей у входа магазинчик с другой, не менее радующей глаз мадмуазель, своим видом и увлекающим в пространства фантазии, броским взглядом, приводящей к запретным мыслям в голове Фомы.
— Ты мне тут зубы не заговаривай, а давай, готовься к смерти, — сделал выпад этот весьма нервный гасконец.
— Поспешишь, людей насмешишь, — подкрепив всё это отличным знанием народных пословиц, парировал Фома, непонятно каким образом, оказавшейся в его руках шпагой. А ведь чем хороши фантазии, так это тем, что в них не существует языковых барьеров, так разделяющих людей. Хотя всё же определённое недопонимание существует, правда, всегда в качестве условия (Явно выдвинутым автором), для того, чтобы своей искромётностью мысли, поразить всякого злодея, которого наряду со шпагой, можно побеждать и словом.
— Не говори «оп», пока не перепрыгнешь, — кричит в ответ гасконец, тем самым показав, что он тоже не лыком шит. После чего он очень ловко вывернулся от наскока Фомы и уже сам, прижав его к углу дома, определённо поставил в затруднительное положение.
— Что ж ты свои стереотипы не используешь? — ухмыляющийся гасконец, не сводя взгляда с Фомы, готовится сделать решающий выпад. — Земля вращается не вокруг солнца, она вращается вокруг Парижа, — видимо, гасконец решил помучить Фому, и, сумев открыть в нём файл под названием «стереотипы о Франции», начал разить его главами из этого информационного блока.
— Я слишком консервативен в вопросах астрономии. По мне так, солнце вращается только вокруг меня, — выпад гасконца натыкается на броню непробиваемости эгоцентризма Фомы.
— Французская парфюмерия, впереди планеты всей, — гасконец, растерявшись от достойного ответа, на этот раз не слишком уверенно парирует выпады шпагой Фомы.
— Исходящий от тебя запах страха, никакими ароматами не перебить, — Фома словесно разит гасконца прямо в сердце, а эфесом шпаги наносит удар в скулу, отчего гасконец приходит в ярость и предпринимает новый обманный заход.
— Французский язык — самый красивый на свете, — машет шпагой перед глазами Фомы гасконец, пытающийся для острастки ухмыляться.
— О-ля-ля! — выказывает отличное знание языка Фома, чем заставляет ещё больше нервничать этого гасконца, видного знатока языка.
— Говоришь, значит, французы не могут выговаривать звук «р»? — гасконец хитрым маневром, отведя шпагу Фомы, снова прижимает его к стене.
— Не рычи, — дав тому ногой под пах, Фома купирует эту возникшую между ними близость.
— Французские мужчины — все красавцы и прекрасные любовники, — видимо, солнце, также вращается вокруг вновь собравшегося с силами гасконца, раз он начал двигаться в сторону применения запрещенных приёмом и озвучивать эту отсебятину.
— Ты это скажи той миловидной мадмуазель, — Фома вновь даёт отпор этому зазнайке.
— Девушки во Франции — все сплошь красавицы! Правда, не бреются… — гасконец всё-таки нащупал слабое место в голове Фомы и бьёт по нему наотмашь.
— Я никому не позволю навязывать мне своё мнение и копошиться в моей голове, — прижатый к стенке Фома, уже готов положить голову на плаху своей независимости от чужого мнения. Но, как часто бывает в таких сложных ситуациях (Все беллетристы используют этот приём, а оснований им не верить у меня нет.), то всегда на помощь приходит не мимолетный, а миловидный взгляд восхищения той симпатичной мадмуазель, чьё волнение в глазах, пристально смотрящих на Фому, заставляет гасконца, уже собиравшегося в один клик сразить Фому наповал, споткнуться в своей уверенности насчёт его совместных планов на вечер с мадмуазель. Но Фома не из тех, кто готов весь груз ответственности сложить на хрупкие плечи мадмуазель, и он, хоть и заручился поддержкой в этом взгляде, но всё-таки умеет и, главное, знает, как постоять за себя.          
И вот Фома, изловчившись, отталкивает от себя этого гасконца, который своим, как ему казалось, контрольным утверждением: «Без платка, одежды в полоску и берета на голове, не существует настоящей элегантности», — уже хочет поставить жирную точку в этом поединке. Но вдруг Фома расстёгивает замок своей, накинутой ради карманов, ветровки и к вящему ужасу, ошарашенного увиденным гасконца, заглотнувшего в себя изумление от крепости которого, у него уже рот не смог закрыться, а глаза вылезли из орбит, на него очень пристально и сурово, воззрился совсем не в берете, а в морской пилотке, не в платке, а в бушлате, в одежде не в широкую полоску, а цвета морской волны тельняшке, тот самый Владимир, гроза двойных стандартов, однополярного мира и всякого стереотипного мышления. Конечно, со стороны Фомы было несколько фамильярно так, без причитающего Владимиру отчества, запанибратски его называть, но всё же присутствующая в каждом из тех, кто сделал такой выбор, и не только с изображением на футболке, но и некая, в одном окопе, ответственность за страну, порождающая всегда определённую взаимосвязь, возможно, и придает носителю его портрета на футболке сил и некоторой гордой самоуверенности, для того чтобы называть его таким образом.
— Ну и? — читалось в глазах очень обеспокоенного за гасконца Владимира, посмотревшего ему прямо, в теперь уже упавшую духом империалистическую душу, которая, не выдержав такого целеустремленного взгляда, пойдя на попятную, создала возможность Фоме перехватить инициативу.
— А не умоешься ли ты против Зорро? — Фома, воспользовавшись замешательством гасконца, выбил из рук того шпагу, после чего вновь оказался на свободной площадке перед магазином.
— А мне по хрен, как ты там называешься, — поправила гасконца современная реальность, образовав на месте шпаги нож. — Гони, давай, монету, — в гасконце произошла мгновенная метаморфоза, и теперь на его месте стоит злобный клошар, жаждущий только материального плана удовольствий.
— У меня только рубли, — своим словом и следом кулаком в лоб, Фома окончательно ошарашил этого гасконца-клошара, чем дал ему ощутить свою чрезмерную зависимость от материальности мира, где его ноги, а, прежде всего, голова, слишком слабы духом, чтобы противостоять ему, вот так один на один. После чего этому клошару, ничего другого не остается, как свалиться со своих, в общем-то, слабоватых для таких разговоров по душам, ног.
— А говорят, когда рубль падает — это всегда плохо, — резюмировав итог этого общения, Фоме стало искренне жаль, что времена былых желаний, где только один взгляд симпатичной мадмуазель, делал тебя счастливым и заставлял бросить вызов и пойти против кардинала, ушли в небытие, оставив место только для этой материальной реальности. Впрочем, если гасконец был плодом фантазии Фомы, то милая мадмуазель и её, не менее милая подруга, стоявшие в дверях магазинчика, чего-то там чирикавшие на своём французском и при этом не забывающие бросать взгляды на прохожих, были как раз даже очень реальны. Ну а страх перед этой реальностью, где тебе хотелось подойти к ним и, познакомившись, поразить их какой-нибудь шуткой (Трудности перевода тебя уже не так пугают), видимо, и создал этого гасконца, который своим присутствием, как раз и оправдывал нерешительность и робость, победить которых, одного владения шпагой будет недостаточно.
Так что Фома, справившись пока что только с гасконцем, снова бросает свой испытанный взгляд на очень милую мадмуазель, где она, как будто почувствовав это внимание к своему вздёрнутому носику со стороны этого слишком заглядевшегося на неё прохожего, ещё выше вскидывает его. После чего, обернувшись на это ходячее любопытство, составляет его глазам свою парную компанию, в которой так зряче хорошо и страшно оторваться, что даже не знаешь, что дальше делать и как выходить из всего этого, для чего, наверное, и необходим препятственный случай, который, подвернувшись на твоем пути, всегда сумеет вывести из этой ловушки.
— Чего он там? — спросил Фома, засмотревшись в свои и этой милой мадмуазель фантазии, возникшие на фоне непримечательного дома, который одарил Фому своей ожившей в его голове выдуманной историей и тем самым, увлёкши собой, увёл его от всего остального, где всё-таки иногда неплохо посмотреть, если не под ноги, то хотя бы перед собой. Где внезапно остановившийся Кац, своей спиной создал преграду, на которою и уткнулся шедший за ним Фома, удивлённо задавшийся этим вопросом.
А чего там, да ничего особенного, если смотреть на всё скучным взглядом обывателя, для которого окружающее существует только в своей застывшей монументальности, где архитектура — совсем не какая-то застывшая музыка, а так, всего лишь очередные умничанья возомнившего о себе бог знает что этого, как его там, да, в общем, не важно. А разве может для него что-то быть важно, когда он сам очень важный и, значит, всё окружающее, должно служить ему и подчёркивать всю эту его важность, зиждущуюся как раз на вашей параллельной обратности.
Но Кац и Яшка, в отличие от всех этих степенных и важных господ, даже не понятно почему, не стали вступать в этот, ограниченный своим первостепенным размером, клуб, а, выйдя за пределы своей деловитости, включились в игровую гонку, где они были агентами спецслужб, которые выслеживали заброшенного шпиона (Информация к сведению тех, кто решил связать свою жизнь с этим сокрытым от глаз видом деятельности: если ты на нашей стороне, то ты агент и разведчик, ну а если ты осмелился работать на вражескую разведку, то ты, падла, определённо шпион), который, по конфиденциальным данным, занимался сбором информации на неподконтрольной праву территории. А уж если такие действия осуществляются вне любого правого поля, то и соответствия ему, тоже не должны включать в себя любые действующие нормативы и правила. В общем, нужно было полагаться только на самого себя и действовать отталкиваясь от того, что в голову твою фантазийную взбредёт. Так что, если бы Фома был несколько не столь рассеянным на свою внимательность к этим мимо проходящим него домам (А вот к дамам как раз можно. Вот ведь что одна буква животворящая может сделать.), то он бы мог стать участников разворачивающейся игры «поймай это мерзкого шпиона», чьи действия и впрямь, если на них смотреть через призму своей предубедительности, выглядели определённо подозрительными.
Ну а как ещё можно классифицировать эти его неспешные действия, где он, не торопясь, не просто следовал вперёд куда-то вдаль, а на каждом встречном перекрестке делал небольшую остановку (Ставил флажки, гад еле ползущий.), затем поворачивал голову в одну сторону, где, убедившись в чем-то своём шпионском, следом поворачивался в другую и, сделав там, в своей голове пометки, ловко перекинув эту, непонятно для каких целей служащую трость, отправлялся в дальнейший путь, чтобы на следующем перекрестке, повторить данную хитроумную комбинацию.
— Маркшейдер чёртов, — после нескольких таких типовых остановок этого шпиона, где как раз Фома и налетел на Каца, Яшка начал скучать от этой монотонности действий этого типа и выразительно охарактеризовал его и тем самым, оформил для всех имя этого шпиона.
— Да, в нём что-то есть от немца, — Кац, остановившись вместе со всеми в тени деревьев на углу дома, незаметно подмигнул Фоме и с очень серьёзным видом, сделал это замечание, чем вызвал у Яшки приступ нервности.
— Вот только не надо, из меня придурка делать. Как будто ты не знаешь, кто такой маркшейдер.
— Что тебя завело-то, что твоя версия разбивается о немецкие реалии этого типа, —Кац всё с той же серьёзностью, выдаёт своё мнение на гора, прямо в лицо, не сводящего с него своего взгляда Яшки, который в свою очередь, обалдевает от такой хитрой комбинации Каца, пытающегося таким образом, дуплетом, выставить из него дурака.
— Да он русский маркшейдер, — немного сбивчиво отвечает Яшка Кацу.
— А что немцев, маркшейдеров не бывает? — придурковатость ответов Каца, настолько очевидна, что не даёт возможности Яшке как-то парировать её без ущерба для себя.
— Бывает, — сбитый с толку, отвечает ему Яшка.
— Ну вот, — морда кирпичом Каца, явно напрашивается добавки.
— Что вот? — ничего не понимает Яшка.
— Значит от немец, — очень логичен, правда только для себя, Кац.
— Да с какой это стати? — уже бесится Яшка.
— Да с такой, потому что, тебя это не устраивает, — из последних сил, еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, давит серьёзностью Кац.
— Да почему, меня это не устраивает? — видимо Яшка не справляется с таким давлением и всё же даёт заднюю.
— Вот и решили. Ну а раз так, тогда о чём спор-то, — Кац, посмотрев на Фому, демонстративно ухмыльнулся ему, как бы показывая тому: «Ты видел такого придурка». Это, конечно, не могло бесследно пройти мимо начавшего закипать Яшки, который, не зная, что ответить, но зная, что ответить никак нельзя, тут же заявил поразительное.
— А с чего ты взял, что он маркшейдер? — чем, надо сказать, действительно сначала всех поразил и удивил. Ну а когда прошёл период осмысления сказанного, то не надо было ничего уже никому объяснять, когда стоял беззвучный смех в глазах этих двух: Каца и Фомы, не знающих снисходительности к заносчивости и спешке.
— Ладно, хорош ржать. Пошли за, как его там (Кац бросает взгляд на Яшку.), ах, да, за маркшейдером.
(Первая заметка: маркшейдер, пока они тут предавались своими знаниями, сдвинулся с места и направился дальше в свой поход. Вторая заметка: яркость цветов на лице Яшки, предполагает новую порцию его невоздержанности.).
 Кац, умеющий всё замечать и, значит, вовремя остановиться (Но не всегда своевременно начать.), даёт всем рядом стоящим сигнал к движению. После чего они, не дав возможности Яшке ответить, следуют дальше.
Ну а на смену этим первым двум, пришёл Фома, который хоть и имел все возможности возомнить о себе невесть что, но пока что не смог этого проделать по отношению к себе так, как это смогли они. Хотя, судя по их количественной составляющей и желанию причислить себя, хоть даже на один только миг, к элитарной группе детективов, то можно зафантазировавшись вконец, на это одно мгновение представить и придать им вид той известной сыскной парочки, где один, всегда чего-то анализирует, а второй, судя по написанному им, всё пишет.
А ведь дела в нынешнем столетии, не в пример тем, давним временам, несмотря на прогресс и хорошее круглосуточное освещение, куда более тёмные и, следовательно, требуют не только особого подхода, но и в связи с этим, особых навыков от тех, кто встал по одну сторону закона. И теперь на смену неторопливым, под коньячок, аналитическим беседам у камина, пришла спешность, где на ходу, не думая, нужно успеть попасть в того, пока он не попал не в того, кого нужно, а именно в тебя. И ты, стоя у барной стойки под пиво, должен всё точно рассчитать, для того чтобы тебе до получки хватило.
 Так что никого не должно удивлять то, что и современные Холмсы и Ватсоны (Конечно, географическое положение требует вывести на авансцену Мегрэ. Но! В общем, ему надо было раньше думать и заводить себе корешей.) частенько в дружеской беседе, не слегка подтрунивают друг над другом. А когда их отношения переживают кризис, то берутся за боксёрские перчатки, а они, идя в ногу со временем, в режиме он-лайн, в порядке очередности и ежедневности, посылают друг друга, куда и сами не ходили, а только посылают, ну а напосылавшись и, не найдя облегчения, начинают разбивать эти дружеские носы и подбородки напротив.
Видимо, с этих позиций и смотрел на них Фома, пытаясь, хоть как-то понять их заклятую небрежность друг к другу. Ну а пока они, двигаясь по краю тротуара вдоль стен домов, настраивали себя в нужное русло, в котором нет места этому наглецу Кацу или Яшке (В зависимости от того, в чью голову стоило нам заглянуть.), за дело взялся Фома. И он, вооружившись своим главным инструментом: воображением, принялся давать ход тому типу по берегам своей блуждающей мысли. Но, видимо, тот слезливый тип обладал экстрасенсорным даром и, обнаружив подключение в слежку за ним нового игрока, решил внести изменения в свои дальнейшие перемещения.
Вот он, неожиданно для собиравшихся было позевать наблюдателей, резко поворачивает и переходит с центральной аллеи на левую сторону улицы и, миновав первый по ходу дом, делает новый поворот и скрывается в дверях какого-то магазинчика.
— Что это всё может значить? — ошеломившая действительность, вызвала на недоуменных лицах сыщиков (Пусть за чужой счёт побахваляться немного.) этот немой, такой своевременный вопрос. Но разве недоуменный и вытянутый вид физиономий напарников по сыскному делу, может быть подспорьем для ответа на этот вопрос? То же самое каждый из них и подумал, глядя на эту морду напротив, думающую о том же (Наконец то, хоть раз пришли к единому мнению).
После чего, все перевели свои взгляды в сторону этого малоприметного магазинчика и принялись ждать, когда же тот тип выйдет из него. Этого, в общем-то, не пришлось долго ждать, и через небольшой промежуток времени, так и не ставший «это уж слишком», этот слезливый тип выходит из дверей, чем заставляет наших наблюдателей резко найти для себя интерес в противоположной от него стороне. Ну а он, чего-то там жуя (Судя по тому, что в его руках ничего кроме трости не было, а, заходя сюда, он ничего не жевал, а в карманы к нему мы не заглядывали, так что предположим, что жвачки в них не было, то он скорей всего, заходил сюда, чтобы прикупить себе эту жвачку, которой он и наполнил свой рот.), осмотревшись по сторонам, спустился по ступенькам и прежним темпом направился дальше.
Делать нечего, и эти записавшиеся в сыщики уже невротики, как требует от них не до конца осмысленное решение, следуют за этим типом. А ведь, наверное, каждому из них в отдельности, уже давно хочется прекратить эту, с каждым шагом теряющую хоть какое-то значение, слежку. И, скорей всего, стоит только кому-нибудь из них обмолвиться об этом, то и остальные поддержат этого смельчака, сумевшего озвучить то, что другие так и не решились сделать. А ведь с каждым новым бесполезным проделанным шагом, это сделать становится всё сложнее. Ведь тогда придётся признать свою глупость, которая, будь она не таковой, привела бы их на те же Елисейские поля, а не в непонятно что за квартал. Так что и говорить нечего, что последний час (!) следования по пятам за этим всё больше ненавистным для их сознания типом, сопровождался взаимно бросаемыми друг на друга ненавистными взглядами, для озвучивания которых, не хватало лишь какого-нибудь повода. Ну а по сути, они сами виноваты в случившемся, заведя это предполагаемое весёлое развлеченье, в тупик фигурального топтания на месте за тем слезливым типом.
А ведь предполагалось, что на этом наблюдательном примере поведения этого, если, конечно, Яшка не ошибся, русского, наша весёлая компания получит образчик того, как не нужно вести себя за границей, где ты, несмотря на свой умудрённый опытом возраст или ещё чего-то там, будешь совершать так свойственные туристу ошибки, которые, надо отдать должное нашему туристу, он готов совершать без принуждения и постоянно. Чем, наверное, и был обусловлен интерес нашей компании, где все, за вычетом Фомы, способного совершать свои ошибки, не прочь были поухахатываться над тем же, что они когда-то, в свой первый приезд сюда, сами сподобились совершить. А ведь когда кто-то другой совершает такие же ошибки, что и ты когда-то, то это же так смешно и весело. И если бы не начавшиеся споры между Кацем и Яшкой, которые увели их в совсем другую, непонятно каким образом вставшей на повестку вечера розыскную сторону, то, пожалуй, всё бы вышло, как и задумано. Хотя, наверное, не надо им льстить (Их совместные, не обходящиеся без споров предприятия, всегда несут в себе фатальную предопределенность.) и, скорее всего, с вероятностью попадания в девяносто девять процентов, всё случилось бы так, как и случилось.
Между тем, этот тип, следуя своим путём, сделал ещё несколько заходов в какие-то попавшиеся на пути заведения и уже казалось, что вот сейчас, кто-то, ну, например, тот же Кац, взорвётся, как резкий поворот слезливого типа в сторону вывески, предлагающей усталому путнику освежиться некрепким или же всё же крепким пенным напитком, всё-таки привёл, хоть и не к громкому, но всё же эмоциональному взрыву.
— Наконец-то, — облегчённо выдохнули эти невольные наблюдатели за этими скучными метаниями слезливого типа, который заунывностью своей прогулки, навёл на них скуку смертную, отчего, надо заметить, ещё больше устаёшь. И хотя заход слезливого типа в бар, предполагал окончание всех этих хождений по мукам, всё же Яшка оказался перед определённой смысловой дилеммой. Ведь он в тайне рассчитывал, что этот предполагаемый им русский, следуя его Яшкиной построенной на методичках логике, должен был сразу же, как только ступил на эту благословенную землю и протёр свой глаз, направить взор в какой-нибудь бар. И это, как оказывается, не получило своего подтверждения, из чего выходит, что либо он не тот, кем его посчитал Яшка, либо же он тот… «Но тогда что получается, что всё его мировоззрение рушится, — зачесав лоб до красноты, Яшка не желал смиряться с данной действительностью. — Нет правил без исключений», — пришедшая в голову Яшки мысль (Подтверждающая ещё одно правило о сверх находчивости людей, живущих за счёт этой находчивости и нужных в своё время и в своем месте ответов), заставила его вновь обрести уверенность в собственных силах и уже не на таких ослабленных ногах, проследовать внутрь этого пивного заведения.